2. Старый знакомый

Николай Юрлов

Форма: Повесть
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 19985 знаков с пробелами
Раздел: "На крыльях Пегаса"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Продолжение. Глава 2. Старый знакомый

После трёх стопок самогонки, предусмотрительно принятых перед сном, Раздоров мгновенно заснул и поднялся в пять утра в приподнятом настроении. Жену решил пока не будить: в контору учётчикам рано, пусть поваляется ещё. За исключением бригадных животноводов, подниматься женской половине по деревенской привычке, чуть свет, в «Коммунаре» было незачем: лошадей, коров, свиней и даже кур обобществили ещё при создании артели, согнав народ в колхоз из окрестных деревень. А в бараках как живность держать? Даже если и пустолайку заведёшь — только испортишь: собаке хозяин нужен, а его в колхозе по идеологическим соображениям просто не может быть, не должно. Вроде бы на земле работают люди и в то же время, как пролетарии, отлучены от неё.

Бабы, тоскуя по скотине, по опустевшим избам с заколоченными окнами, первыми встретили новый уклад недружественно, в штыки и вместе со скарбом возвращались в осиротевшие места. Отступниц с милицией принуждали обратно, в коммуну.

— Жабрей проклятый, ни дна бы ему, ни покрышки! — люто ненавидели земляки создателя вятской фаланги: за обман народа, прежде всего…

Взглянув на себя в зеркало, председатель остался доволен: посчитал, что с бритьём можно погодить. Щетина на щеках не докучала — накануне поездки в райком всё было тщательно пройдено опасным лезвием вдоль и поперёк. Голову Раздоров доводил до глянца регулярно в местной парикмахерской и старался не нарушать устоявшийся ритуал. Сельский мастер Захарович, пожалуй, на одном только клиенте за день делал план и рад был Раздорову до крайности. Больше положенного намыливал номенклатурную лысину, тщательно елозил германскую сталь по офицерскому ремню, презентованному кем-то из фронтовиков, проделывал все операции ювелирно и без малейших порезов: не голова находится в кресле — яблочко восковой спелости!

— Вы, Василий Алексеевич, наведались бы ко мне как-нибудь вечерком.
— Это ещё зачем?

— Бреются-то ведь не для людей, а для баб-с. Мне в германскую один офицер задачу поставил: брей, говорит, на вылазку иду. По высшему классу обслужил их благородие, раз такое дело. А он, подлец, — к барышням, в лазарет…

Этот курьёз всплыл в памяти и вызвал у председателя улыбку, но во время утренней трапезы Раздоров предпочитал не расслабляться. Он имел обыкновение слушать динамик: чёрный репродуктор летучей мышью замирал в углу вместо иконы и пищал, прежде чем радиосеть начинала говорить об успехах районных хозяйств. Давно бы можно было приобрести на барахолке в области приличный трофейный приёмник, но Раздоров не шиковал. Долго не штукатурил стены в избе, не делал перегородок и даже не красил полы: выделяться на общем фоне не очень жирующих колхозников он, несмотря на протесты жены и явное её тяготение к земным благам, упорно не желал. Здесь он был настоящий аскет и не раз служил для многих примером: смотрите и учитесь, даже при всей полноте власти, сосредоточенной в одних руках, можно оставаться скромным и не переступать через край.

Книги, газеты и журналы для партийного человека — это другое дело. Выписывал он всякую всячину, а особо благоволил к «Огоньку», держал его подшивки, вынашивая планы попасть со временем на страницы любимого журнала и прогреметь на всю страну, да так, чтобы соперников от достигнутой им высоты денно и нощно изводила эта бесплодная, если разобраться, дама — подлая зависть.

Первый свой орден, Трудового Красного Знамени, он перед войной уже получил, носил его регулярно, и даже скромное упоминание «Коммунара» в районных радиосводках принимал как должное. Маленькая порция славы за скорым завтраком только повышала аппетит, впрочем, сегодня этот стимул отсутствовал — до семи ещё было полтора часа.

Председатель зажевал на скорую руку ломоть ржаного хлеба, запил его топлёным молоком и выругался, когда пенка плюхнулась в кружку, брызнула в лицо.

Всё, вот теперь можно отправляться в контору. Сторожа предупредить, что его не будет до обеда, а уж потом он соберёт правление, ориентировочно после двух.

Намерение с утра пораньше отправиться в Большой Перелаз созрело ещё вчера, когда Раздоров шлёпал по грязи.

«Что же всё-таки там делала Перминова? Ходила к забулдыге-дьякону? — сверлила в голове неотступная мысль. — А вдруг это как-то связано со мной?» Раздоров хорошо знал эту «кухню»: всё, что выкладывалось на исповеди, становилось тут же известно местному уполномоченному МГБ. Где гарантия, что Перминова ничего не сболтнула: не могу, мол, батюшка, простить Раздорову дочку свою…

Пожалуй, «звоночек» из компетентных органов — пострашнее, чем просто сигнал или анонимка в райком. Дьякон — любитель медовухи, надо бы для него сногсшибательного напиточка-то подослать… Повод есть: пасхальная неделя, совпавшая с Днём Победы, прошла, разговеться — самое то.

Несмотря на ранний час, на конном дворе стояла запряжённая двуколка, колёса у неё, в отличие от обычных подвод, были надувные, на рессорах и со множеством металлических спиц. Комфорт в дороге обеспечен, вот только мерин по кличке Веский Аргумент, исчерпавший в колхозе свой лошадиный ресурс, быструю езду, как ни старайся, гарантированно не предлагал.

— А это ещё для кого? — удивленно поинтересовался у Леонтьевича председатель.

Бобыль Леонтьевич, охромевший на Первой мировой, отлично исполнял обязанности конюха, грациозных животных обожал и по существу дневал на хозяйстве и ночевал. В его владениях помимо махорки всегда пахло сыромятной кожей — Леонтьевич шорничал: плёл уздечки, выделывал сбрую, седла рабочие и верховые, чересседельники, хомуты. Да и кузнеца не надо было по наряду отправлять, чтобы заправски подковать лошадь. Конь в этих случаях, на удивление, не суетился, не прижимал уши, пробуя приложиться копытом, а напротив, всхрапывал и смиренно замирал.

В первые месяцы войны коммунары лишились самых резвых скакунов: это были рысаки, племенную работу с которыми в колхозе поставили на широкую ногу. Всех их, как и самых могутных мужиков, отправили в Красную Армию. Раздоров и здесь выкрутился, выслушал совет зоотехника, и в колхозе начали постепенно переходить на тягловый скот. Так в «Коммунаре» появились тяжёловесы, незаменимые для любой поры, не только в страду. С ближайшей железнодорожной станции в распутицу на них возили ещё и керосин — доставка горючего на машинах была бесполезной, да и запрещали большегрузам в такую пору проезд, чтобы окончательно не разбить колею. И лишь когда прогремели залпы Победы, хозяйство вновь решило разводить ездовых лошадей.

— Полеводы вот попросили, с утра пораньше собрались на пахоту, — отрапортовал старый конюх и понял, что попался на слове: самодеятельность Раздоров не любил и требовал в таких случаях докладывать обо всех наряд-заданиях лично ему. Порядка так больше.

— Всем гуртом собрались? Или для главного агронома транспорт-то приготовил? Чего это вдруг перед девкой-то выстилаешься?

За кавалерийские усы, лихо закрученные вверх, Леонтьевича в шутку прозвали Чапаем, и старый конюх настолько вжился в романтический образ, что, никоим боком не участвуя в Гражданской, ввёртывал, где надо и не надо, одно ёмкое слово — «контра». Годилось оно в разговоре абсолютно на все случаи жизни.

— Так ведь старики, контра, — гильзы стрелянные, для девок они не страшны, — глубокомысленно заключил бывший солдат германской. — Наш брат свои зароды уже отметал, а на чужие и не зарится…

Сказанное им более всего поразило председателя: ишь, на что намекает. Один-одинёшенек, а туда же, на бабью сторону перешел, никакой мужской солидарности, своих вздумал корить. Только что-то не ценит отступника бабьё, не находятся желающие перебраться на конный-то двор...

— Эх, «контра», пропадёшь ты со своим взглядом на жизнь. Бабу надо брать сразу, не мешкая, иначе она опомнится, сделает оргвыводы и сама пригнёт тебе шею. Или вообще подальше пошлёт.

— Не тревожься, председатель. Поздно мне теперь в женихи-то. Туда, в Могилёвскую губернию, пора собираться, — обиделся дед.

На Веском Аргументе, чутко исполнявшем команды ездока, Раздоров вскоре оказался за околицей. Напротив сельского кладбища, на самом взгорке, который похлеще огородных кротов избороздили потоки дождевой воды, лежала заброшенная деревушка в несколько дворов. Все её обитатели, соблазнившись производительностью двух американских «фордзонов», специально присланных для агитации по кооперативному плану, дружно вошли в коммуну и ещё перед войной перебрались на центральную усадьбу, в большие двухэтажные бараки — прообраз светлого будущего. А на освободившейся территории, чтобы не пустовала земля, Раздоров мечтал со временем заложить огромный фруктовый сад и завалить государство мичуринскими сортами плодово-ягодных культур. Члены правления, не столь масштабно смотревшие на жизнь, решительно возражали: ничего не получится, только привадим воров…

— Хороший дробовик, заряженный солью, и у последней сволочи соблазн пропадёт, — возражал Раздоров.

За тёплую майскую ночь дорога подсохла, под ровный бег жеребца думалось легко. Василий Алексеевич немного пожурил себя за излишнюю конспирацию на конюшне и даже позавидовал Леонтьевичу: быстро же тот нашёл с молодым агрономом общий язык. Не конюх, а дамский угодник!

На дочь Анны Перминовой председатель положил глаз ещё на выпускном вечере в средней школе, когда держал речь о трудностях фронта и особых тяжестях тыла. Хорошо тогда говорил, душевно, хотя и не очень любил ораторствовать. Дуняша Перминова, получая аттестат зрелости, тоже произнесла в ответ пламенное слово: пойду, мол, сестрой милосердия на войну…

«Тянет тебя упорно по стопам матери, — слушая патриотические фантазии выпускницы, осторожно покашливал в кулак Раздоров. — Да нет, милая, не пущу я тебя на фронт, а отправлю-ка лучше учиться по агрономической части. Войне скоро конец, а мне толковые головы в полеводстве вот как нужны!»

Всё вышло так, как и задумал председатель. После двух лет учёбы в областном центре Дуняша могла своими познаниями за пояс заткнуть любого практика, и Раздоров торжествовал, ведь это именно он открыл в девушке незаурядный агрономический талант. Вынашивал планы, что закончится война и заберутся столичные писаки к нему в нечернозёмную глухомань: есть чему поучиться у коммунаров, пусть и дальше жалуют к ним гости, Дуняшу бы только в Москву не перетянули, окаянные…

Что говорить, главный агроном «Коммунара» Евдокия Перминова уродилась всем соперницам на зависть. Больше всего председателю импонировало, как Дуняша укладывала толстенную русую косу в аккуратный кружок на голове. Получалось что-то вроде нимба: при желании всегда можно было вынуть шпильки и окунуться всей лысиной в щекочущее море волос. Видимо, в силу антагонизма терпеть не мог Раздоров короткую стрижку у слабого пола. С нарядами после войны было плохо, зато перешитые старые платья смотрелись на Дуняше как новенькие: великая сила — молодость. Не колхозница перед ним, а настоящая городская краля!

И всё же, прокручивая в памяти детали того, как пришлось подступаться к своей зазнобе, председатель никогда не забывал, что Дуняша очень уж долго выскальзывала от него. Упорно не давалась, строгость демонстрировала, как в кино. А в прошлом году всё и состоялось: чему быть, тому не миновать. Ранним утром председатель сам, без помощи Леонтьевича, запряг жеребца, сел в бричку, и быстрые шины унесли руководящую парочку по столбовой дороге к Большому Перелазу, на дальнюю пасеку.

Медовуха сделала своё дело, председателю даже захотелось искупаться и показать голодной на ласки девушке крепкое мужское тело. Он разбежался с деревянного настила, картинно уходившего в пруд, и, сам того не ожидая, как в босоногом детстве, описал параболу, в которой уже читалась грядущая победа. Дуняша весело следила за тем, как, показавшись из воды, он долго мотал головой, пытался скинуть с лысины прибрежные кувшинки и лягушачью икру и, кажется, всё ещё оттягивала сближение.

Минутная женская благодарность разрешила пикантную ситуацию. Это же он, Раздоров, вывел Дуняшу в люди, постоянно поддерживает на правлении, а нынче, к осени, непременно отправит на учебу в сельскохозяйственную академию имени Климента Аркадьевича Тимирязева...

— Как мне теперь себя вести? — спрашивала на обратном пути поверженная колхозная королева.

Кончился ельник, слева и справа открылись просторы, неоглядные российские дали, которые выжимали у Василия Алексеевича слезу радости и преисполненного счастья. Эх, гармошку бы в руки да удариться в пляс!

— А так и вести, — оторвавшись от радужных мыслей, назидательно произнёс он и властно положил на бёдра любовницы свою ручищу. — На людях виду не подавать. С семейным человеком имеешь дело, голуба. А за такие дела, сама знаешь, мужики партбилеты на стол кладут…

Про «мужиков-то», между прочим, весьма кстати ввернул: у Евдокии Николаевны в июле заканчивался кандидатский стаж, а среди тех, кто давал рекомендацию новому члену ВКП (б), значился не кто иной — сам Василий Раздоров. Хорошая бы «персоналка» получилась: с шумом и треском, на всю область! Расчёт был сделан по всем статьям правильный: никуда Дуняша жаловаться не пойдёт, а если и возникнут у неё претензии на обустройство личного женского счастья, их придётся резко охладить. Не получится персонального дела, как бы ни хотелось некоторым.

А ведь наверняка кто-то греет руки, собирая на главного коммунара мелкий компромат. Осторожней бы надо действовать. Взять хотя бы сегодняшнюю поездку к дьякону: вдруг да на заметку возьмут? «Нет, надо ехать и всё досконально разузнать!»

В половине девятого Раздоров остановил мерина прямо у крыльца семилетней школы и по высокой лестнице вбежал в сени, на второй этаж. У двери, на сосновых брёвнах жилища, висела металлическая щеколда. Как ни странно, ей служила старая подкова, и Раздоров для приличия брякнул пару раз. Хмыкнул при этом: вера и суеверие — разные вообще-то вещи, негоже сельскому батюшке невежество в краеугольных вопросах религии проявлять. Впрочем, тот пока ещё только дьякон…

Никто на стук не ответил, тогда председатель не стал ждать и осторожно заглянул внутрь. Хозяин появился совсем с другой стороны. Чувствовалось, что движение даётся человеку с трудом, при каждом преодолении ступенек он одной рукой цеплялся за поручень скрипучей лестницы, а другой держал корзинку, прихваченную им на реку. Меж ивовых прутьев блеснули изгибы красноватых плавников — не зря человек потратил на добычу самые сладкие для сна утренние часы. «Хороши на уху окуньки», — отметил про себя председатель, собираясь «пустить леща» бородатому мужчине в льняном подряснике. Раздоров, привыкший с первого взгляда распознавать человека, уловил ещё одну деталь: в густой седине скуластого хозяина, словно в расставленных сетях, запутались и были с кровью раздавлены два-три надоедливых комара. Возле самой реки теперь наступал их сезон…

— Мир сюда входящему, — услышал хозяйский бас Раздоров и насторожился: ему был знаком этот витиеватый слог. На языке священнослужителей он мог означать, что посетитель явился не с добром.

— Ваня? Перминов? Пермяк — солёные уши!

Порог маленькой кухни с большой русской печкой посредине пытался преодолеть старый знакомый по духовному училищу. Правую ногу сельский батюшка как-то странно тянул, выбрасывая вперёд, и недюжинный рост при этом делал великана особенно беспомощным. Кроме того, ему пришлось пригнуть голову, чтобы ненароком не зацепить косяк у двери.

Выпрямившись, отец Иоанн тоже не верил своим глазам: перед ним действительно стоял совершенно лысый Вася Раздоров — старый дружок по вятской бурсе. Но кто же он ныне? Советский служащий, разъезжающий на двуколке, коего нелёгкая занесла в Большой Перелаз? По каким таким делам?

Обстановку разрядил чёрный котенок, который до этого пассивно возлежал на полатях. Глухо сосчитав все ступеньки лестницы, притулившейся возле печи, он скатился вниз и поскользнулся на крашеных половицах, сгрёб в кучу домотканую холстину, но справился с положением и уже тянул лапы к хозяйским ногам, безошибочно определив запах пойманной для него рыбёшки.

— К хорошему быстро привыкают. Неважно при этом, человек ты или тварь неразумная. Что вот только мы будем делать зимой, когда речку скуёт? — рассмеялся отец Иоанн ещё и оттого, что незначительный, казалось бы, эпизод получил столь солидную философскую подоплеку. — Сей котенок, именуемый Гришей, живёт здесь на полных правах недели три. Да и сам я только месяц назад получил приход. Не успел ещё осмотреться. Проходи…

— Как видишь, уже прошёл. Так, значит ты теперь вместо прежнего дьякона? За «медное» горлышко его, стало быть. А жаль, — сказал Раздоров, и отец Иоанн так и не понял, причём же тут сожаление, если человек своим бесшабашным поведением только подрывал веру прихожан. — А ты, выходит, после училища прямиком в семинарию?

— Выходит, так. После философского класса, минуя богословский, получил приход в Глазове.

— С ногой-то что? — участливо спросил Раздоров, на время решительно позабывший о цели визита, настолько по-житейски увлекли его хитросплетения судьбы бывшего дружка.

— Повреждение чашечки. Не на этой войне, на той…

«Глазов, Глазов, — вертелось в голове у Раздорова. — Почти весь уезд был тогда под Колчаком. Не к белым ли Ваню занесло?»

— А в лагере колено стало уязвимым, как у Ахилла. Работал на лесоповале, зацепило ещё и лесиной…

— Да ты у нас не только на поле брани, но и в трудармии побывал? — нарочито пошутил председатель, прикидывая, не придётся ли потом сожалеть, что он приехал сюда и ведёт опрометчивый разговор. Прибыл за одним, настоящим, а всплывает другое, прошлое, и это «другое» имеет не меньшее отношение к нему.

— Так, говоришь, теперь ты ловишь рыбу в мутной воде? — опять съехидничал Раздоров, хотя и вправду какая может быть рыбалка по затянувшейся-то весне? Ни червяка не видно, ни блесну. И уже грубо проговорил: — Лови, лови, это самое то… А скажи-ка, зачем к тебе наведывалась Перминова? Послушай, да у вас, оказывается, и фамилия-то одна…

— Это случается вообще-то между братьями, — без всякого опасения быть в чем-то уличённым произнёс отец Иоанн.

— Так дети Николая и Анны — твои племянники? Близкая вообще-то родня, — почти вслух размышлял Раздоров, ощущая себя точно припёртым к стенке: во дела!

Но не столько это внезапное открытие осенило председателя — поразило другое: слушатель советской военной академии скрыл от органов опасное родство! Это — чревато, стало быть, будет теперь бравый Пашка у Раздорова на крючке. До мести ли за сестрицу сейчас? В том, что Пашка не откажется свести счеты, отведёт душу по полной программе, председатель не сомневался, и с приближающимся возвращением капитана-танкиста ему, человеку неробкого вообще-то десятка, всё более становилось не по себе. Сегодняшнее известие всё переиначивало. Вся семейка Перминовых меняла статус и, по сути, становилась ручной, только он, Раздоров, будет теперь решать, насколько приспустить или же натянуть поводок. А может, ещё круче поступить и военную-то карьеру разом прервать? А что, ему дельные работники в колхозе нужны, в том числе и на руководящих должностях…

— Я в магазин, Ваня, нырну. Встречу-то нашу обмыть бы надо… Как-никак седмица 2-я по Пасхе, это мы ещё не забыли, вспоминаем иногда. Больше, правда, втихаря, – решил на радостях побалагурить несказанно довольный Раздоров.

На предложение старого приятеля отец Иоанн ничего не ответил, да и не рассчитывал сельский батюшка, что успешный партиец, каким смотрелся Раздоров, раздавит «мерзавчик» с тем самым человеком, ещё не забывшим вкус лагерной баланды.

На стене зашипели антикварные ходики, и раздался простуженный кашель старого механизма. Но что-то с часами, видимо, случилось: гирька на цепочке быстро покатилась и замерла внизу, у самого плинтуса. Оставалось только гадать, на кого теперь работает время, и отец Иоанн, повернувшись к образам, осенил себя крестным знамением.

© Николай ЮРЛОВ,
КРАСНОЯРСК

Окончание в главе 3. Получи по заслугам

© Николай Юрлов, 2016
Дата публикации: 25.04.2016 11:25:24
Просмотров: 2377

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.