Наш ангел Эльза

Аркадий Маргулис

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 19662 знаков с пробелами
Раздел: "Прозарий: рассказы и повести"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Уже осень. Отголоски лета насыщены красками, запахами и дождевой сыростью. Грибной аромат удушающ. Но есть и другие особенности, вызывающие в душе покой. Тем более, что моё восприятие обострено. Я смирился, невзирая на нетерпимость истины, когда узнал, что неизлечимо болен. Что ж. Мне повезло дожить в родном городе и отплыть в небытие осенью. Может быть, даже зимой. Любимый город – он в долине, окружённый горами, по-прежнему загадочен и необъясним. Бесподобные туманы-рассветы, заговорщически пылкие закаты – сколько помню себя. В центре города соитие столетий и стилей, от приплюснутых зданий со скульптурами и лепкой, с въевшейся в камень копотью, с архаичными зевами окон, парадных, подворотен и «чёрных ходов» до разномастных «свечек», задирающих в небо гривы чердаков – так, что не сосчитать этажи. Дожди, смывающие с крыш нанесённый ветрами сор. Время от времени переливчатый колокольный клёкот и часто клейкий зов муэдзина – соскальзывают по мостовой к озеру. Церковь и мечеть почти соседи. Осторонь от них синагога, изнывающая песнопениями по субботам и праздникам. Дальше, на сонных окраинах, неприступные бастионы заборов. Внутри особняки – вычурные на разновкусье дворцы, пропадающие среди зелени и цветов. Дым сжигаемой во дворах опади, перебивающий обоняние. Чаще изнурительно пахнет пищей, вызывая буйствующий аппетит. Здесь живут люди с достатком.
Я обитаю в центре города. Старинный дом, изыск, архитектурная изощрённость. Коммунальная квартира, соседи. Я так и не обзавёлся семьёй, один. Жил нараспашку, годы распорядились. Под моими окнами кафе. Здесь издавна свежайший хлеб, и я, больше по привычке, чем по вожделению, спускаюсь позавтракать булочкой и кофе. Утро свежее, торопиться незачем. Я ведь обречён, почти покойник – у кого поднимется рука гнать меня на работу. Обманываю себя, что смакую пищу, на деле из-за болезни безвкусную, и собираюсь уйти. Автобусную остановку прячет парк. Это оттуда гибельный дух грибов. Прелость и тление. В парке неясность, тишина, безлюдно и странно. Пересекаю шоссе. За перекрёстком церковь. У ворот батюшка, отец Лазарь, щурится мне навстречу. Мы с ним давно знакомы. Он знает о моей беде и молится обо мне. Советует обратиться к Господу. Я обещаю наведаться в храм и прощаюсь. Сегодня мне на приём. У моего доктора редчайшие имя и фамилия – Зенон Болджи. Они пища для сплетен: «То ли турок, то ли грек – но прыткий». Будто в городе все друг друга знают. Доктор практикует на дому. Его клиника оснащена круче, чем государственное учреждение. В городской поликлинике за ним убогий кабинет. На щербатом паркете стол, стул и вешалка с несвежим халатом. По городу доктор ездит в семиместном «ЗИМ»е. Ретро, монстр, вороной сверкающий корпус, бензина не напастить. Я обещаю доктору Болджи что-нибудь придумать. Я ведь дока, маститый автослесарь. Доктор улыбается благодушно, ему не страшны финансовые передряги. Он благополучный онколог, в его практике есть излечения. К нему спешат за помощью. Бедные и богатые. Молодые и старики. Надеющиеся и безнадёги. Болезнь такая: торопятся, чтобы не опоздать. Я был рядом, но опоздал. На рентгеновском снимке правого лёгкого вздутие величиной с грейпфрут. В таких случаях медицина благоволит три месяца жизни. Доктор Зенон Болджи, когда я поступил к нему, засучил рукава. И не давал мне времени размягчиться. Он настоял, и я перешёл на спартанский образ жизни. Во мне сублимировались изысканные достоинства: я стал некурящий, непьющий, подвижный и вместе с тем воздерживающийся мужчина. Возрастом же, можно надеяться, не слишком обременённый.
На остановке долго жду. Зато автобус почти пуст. В окнах одна за другой улицы родного города. Памятные места, парад жизни. На последней остановке разворачиваемся. Выхожу. Слышно, как нервно приветствует меня Дэй, чует издалека. Пёс-гладиатор, мы с ним неистово дружны. Кто знает, как возникает взаимность. Сие – тайна. Я у неприступного забора. Бронированная калитка отжата, вхожу. Дэй хрипит, в струну натягивая цепь. Я тороплюсь. Он заранее пытается потрогать меня лапой. Обнимаю его. Лижет мне щёки. А я глажу клыкастую морду. Если бы все так.
Дом доктора Болджи громадина и загадочно вписан – углом к дорожке, здесь она разветвляется. Справа ведёт к фасаду с мезанином и ухоженной клумбе, слева – к веранде, что на заднем дворе. Дальше по задворкам тропинка к флигельку, за деревьями его поначалу не видно. В нём жильё садовника Ружонкова, получающего у доктора Болджи, помимо питания, помесячный зароботок. Художника с пелёнок, разменявшего талант портретиста на слякотную безликость жития. Расписывал, пока не заболел, тарелки на фарфорово-фаянсовом заводе, оставляя с тыльной стороны трефовую метку: «Образец Ружонкова». И запойно пил. В молодости мнится, что впереди вечность. Его кисть рождает поразительные полотна. Завистники злословят, будто Зенон Болджи пригрел Ружонкова с нечистым умыслом. Что присваивает шедевры и дорого сдаёт в художественные салоны. Чудовищно, безразмерные языки. В доме доктора Болджи галлерея Ружонкова. Часто захожу полюбоваться. Картины мне близки. Там и мой портрет. Мой и всё же не мой, на столько возвеличенный. Но приятно. Что ещё о докторе? Осуждают, что живёт на широкую ногу, содержит рабочих. На здоровье – рабочих и впрямь двое. В доме прислугой и кухаркой Тина, незамужняя тридцатидвухлетняя прагматичка. Я приятельствую с Ружонковым и не однажды заставал Тину в его флигеле. Она хищно охотится, надеясь прибрать художника к рукам. Хозяева мирволят. Действительность доктора Болджи – его работа и его жена. Работа, естественно, во главе. Супруга доктора Эльза – женщина выдающаяся прежде всего наружностью. Во внешности её едва уловимый колорит, утончённый, встречающийся по крупицам вразброс – в растениях, животных, людях. Раздробленная, но жгучая притягательность, сросшаяся в её образе. Иногда олицетворяющая облик родного города. В глазах её грустное ожидание, как это встречается у бездетных и очень отзывчивых женщин. От неё не дождёшься жалоб на трудности, зато всегда спешит помочь – при первом намёке.
Сначала я направляюсь к Ружонкову. Для меня он сподвижник, святой, даже икона. Его история вначале печальна, но после досягаемо возвышенная. Он жив благодаря искусству Зенона Болджи. Один из самоцветов в короне славы доктора. Ружонков немногословен, к тому же, сопереживая моей участи, считает рассуждения напраслиной. Он прав. Что говорить, если его судьба сама по себе убедительнее слов. Замечательно, что Ружонков за чаем один. Без Тины. Всегда бы так. Я подсаживаюсь за стол. Пожимаем друг другу руки, принимаемся за диалог: молчим. Осиливаю чашку чая с мёдом из хрустальной розетки и ухожу к доктору. Мимо клумбы, через мезонин в дом. Всё подобрано со вкусом – мебель, украшения, кругом гармония и чистота. Умница Эльза. Справляться ей и дальше с заботами. Но что ждёт меня? Как со мной? У меня лёгочная опухоль, приговор, не подлежащий отмене. Необратимо, точка. Это всё, что я усвоил. Через холл по винтовой лестнице поднимаюсь на второй этаж. Там профессиональные службы доктора Болджи. Процедурная, лаборатория, даже рентгеновский кабинет. Слышу стук каблучков о ступени и сначала вблизи сбоку вижу живую матовость щиколоток, потом остальное совершенство. Эльза и в халате восхитительна. Она сногсшибательно сложена. Ей ли, знающей великолепие своих форм, смущаться. Ангел, сподвижница, амазонка, хранительница интересов мужа – ассистент, медсестра, санитарка, хозяйка в конце концов. На ней работа и дом. Обмениваемся улыбками и приветствиями. Задушевно. Ей пришлось поморочиться со мной. Я – очередной объект её великодушия. Распрашивает о моих делах, не о здоровьи, и я благодарен. Дай ей Бог сил – единственное, о чём стоит просить в этом мире. Что толку напоминать о горестях. Я не тоскую. Эльза спешит на кухню распорядиться об обеде. Значит, последует приглашение доктора. Тина в хлопотах, из кухни реют запахи. Стараюсь не замечать. Их сортирует моё приобретение, моя ненасытная опухоль. Но изменяет восприятие. Там, где и не пахнет мясом, ощущаю отвратительный мясной дух, или наоборот. Извращённые вкусы и запахи. Доктор Болджи говорит, что так должно быть, но обещает избавить. Я верю и захожу в кабинет. Он за столом, рассматривает на подсветке рентгеновский снимок. Тоже вглядываюсь. Странно и давно привычно. Вижу себя внутри, свои лёгкие, рёбра и позвоночник. Доктор отрывается от снимка и распрашивает. Ему нужны подробности моих ощущений, эмоций, даже мимолётного настроения. Сложив с результатами исследований, он сделает выводы о моём состоянии. Я не пытаюсь проникнуть сквозь завесу. Он сам посвящает меня в развитие болезни. Не докопаться, удовлетворён ли он, и что впереди. Приглашает отобедать. Поблагодарив, возвращаюсь к Ружонкову. Художник в саду. Подрезает разросшиеся ветки. Я стараюсь, подбираю обрезки. К полудню мы оставляем работу и направляемся в дом. Солнце щедрое над головой. Ружонков грозится к следующему моему визиту раскочегарить сауну. Благодать. Кажется, в доме доктора Болджи есть всё, тяжелее найти то, чего нет. Счастье, что я не лишён средств на лечение. Хотя, в клинике доктора Болджи я не сугубо пациент, ещё и родная душа, родственник, что ли.
В столовой прохлада, сумрак и музыка в тон. Все за столом – Зенон, Ружонков, Тина и я. Хлопочет Эльза, снимает крышку, разливает в тарелки суп и уж затем присаживается подле Зенона. Из супницы аромат. Зенон напоминает оракула в засаде. Эльза – фею старинного аристократического рода. Шарман! Мебель, посуда, приборы – всё из предыдущих времён. На стенах натюрморты – и грибной суп, и затем жаркое кажутся их воплощением. Обыденность. Возвращение на несколько веков назад. Мы в другой эпохе. Мы послушны. Рок.
После обеда я у Ружонкова. Философствуем на политические темы. Но не помогает. На душе пасмурно. Как быстротечно всё. Нынче думается, что настоящего времени у человека нет. Даже для стопроцентного здоровяка оно – всегда прошлое. Ведь пока восприятие раскусит информацию, передаст её в логическое ядро, уходит время. Лишь спустя мы осознаем её – обработанной. Пусть микроскопическое, но вполне реальное время, оно проходит, и мы в любом случае видим прошлое. С будущим спокойнее. Будущее – неизвестно.
Уходя, прощаюсь с Дэем. Обещаю припасти что-нибудь лакомое. Он слушает, будто понимает. Кто знает – может быть.
Так, с теми или иными особенностями, улетучиваются мои последние дни, один за другим, на счету каждый денёчек. Спускаюсь по лестнице жизни всё ниже и ниже. Скоро уж последняя ступенька. Завёл бы поминальный дневник. Оставить некому, да и на что. Иллюзии! Самоуничижение, чтобы обмануть тревогу. Отпущенное тает. Мне не жаль. Я свыкся. Да и не было выбора.

***
Каково! Казалось, всё предопределено и просчитано, откуда взяться чуду. Нежданному, невероятному чуду в преддверии зимы. До сих пор не смею поверить: не сон ли. Тяжким оказалось бы пробуждение. Застаю доктора Болджи всполошённым, он с торжественным укором смотрит на меня. Вскидывает на свет снимок и вещает. Может ли быть! Гром с небес глуше – я здоров! Нет, не так – я совершенно здоров! И могу позволить себе всё, что взбредёт на ум! Слетать на Курилы? Да, или напиться до бровей. Завести юную содержанку. В конце концов, принять ислам и совершить хадж в Мекку. Во мне по мере того, как раздвигается спектр возможностей, разрастается благоразумность, порождение болезни. Я отправляюсь к Ружонкову обсудить проблемы. Застаю у него Тину и ошарашиваю обоих. Принимаю поздравления. Пью чай с мёдом из розетки. Тина предупредительна и благообразна. Жаль, мне хотелось поговорить наедине с Ружонковым. Напоследок возвращаюсь к доктору Болджи. Благодарю его, подавляя позывы упасть на колени. Он рад, я – его профессиональная добыча. Прощаюсь с доктором и бегу к Эльзе. Она в лаборатории. Её глаза влажно лучат. Она всё знает. Извергаю водопад благодарностей. Целую ей руку. Целую обе руки, помогавшие мне выкарабкаться. Множество моих пожеланий можно смело удвоить. Как минимум, если подразумевать ближайших её благодарителей – меня и Ружонкова. Расстаёмся, теперь к Дэю. Он скулит участливо. Чует облегчение, переполняющее меня. Мою душу, рвущуюся на простор. В неизвестность и прочь. Но я не знаю, куда себя деть, боюсь сфальшивить. Не врать же самому себе. Сколько людей с финалом, сколько могил. Наверное, угодно свыше – повернуть мою историю вспять. И мне приходит в голову мысль о неоспоримости провидения. Господи! Ты оставил меня жить, значит, в этом необходимость. Может быть, когда-нибудь мне приоткроется это. Чем заслужить, я знаю безмерность милости и благодарения. Пока не решил, куда идти, как благодарить. Наверное, где-то знают о вечности, отвергающей смерть. Там чёрствые сердца становятся мягче свежеиспечённого хлеба. Там безвозмездная милость. Я убедился, что не страшусь смерти. Но я люблю жизнь. Захожу в храм к преподобному Лазарю, он благославляет меня, и в один из туманных рассветов покидаю родной город. Поезд разгоняется, вырывается из прошлого, подальше от смертельной границы. Бедствие позади. Не спешу, брожу по городам и весям, наблюдая за сосуществованием добра и зла. Без устали благодарю Господа за спасение. Иногда слышу невнятные мольбы. Мне же всего хватает, не беспокоюсь. Средства появляются, как только потребуются. Мои возможности безграничны. Ведь теперь могу трудиться и получать вознаграждение. Но исподволь одолевает тоска по родным местам. Начинается с ручейка, а затем полноводной рекой и – водопад. Тогда жажду вернуться. Дожидаюсь, когда станет невмоготу. Спустя полгода замыкается круг. В душе предвкушение дома. Обратная дорога короче. Я возвращаюсь. Навстречу сверкающим островом приближается вокзал, перрон, лица. Выхожу, вдыхаю запахи. В городе весна, вот-вот лето, закат прозрачен, и плотно темнеет. Улицы в переплясе огней. Пробираюсь к дому, в свою комнату в коммунальной квартире. Стараюсь бесшумно. Я дома, упоительно устал, засыпаю на ходу.
Зов муэдзина ни свет, ни заря встряхивает окрестности, скользит вниз к озеру. Туманное утро. Завтракаю, отправляюсь в церковь. Меня намагничивает проникновеность. Истовость и искренность. Роспись стен. Многоликость изображений. Свечи, оттенки. Люди, от иконы к иконе крестятся. Несут свои радости и горести. У амвона отец Лазарь. Склоняюсь у его ног. Он щурится и молчит. В нём философское понимание и мощь. Он касается пальцами моего плеча, и я вижу согбенную фигуру. Подхожу поближе. Что-то давнее, но наверняка исправленное вижу в манере держаться. Хочу убедиться, не ошибся ли. Передо мной мой благодетель, доктор Зенон Болджи. Останавливаюсь позади, чтобы, выбрав момент, поздороваться. Но доктор оборачивается, смотрит недоумённо, настороженно и враждебно. Не тороплю событий, отхожу в тень свода. Он отворачивается, его руки дрожат, выбирает свечу, зажигает от пламени горящей и ставит к иконе. Божья Матерь с Младенцем, роковая суть. Всепрощающий взгляд. Его губы движутся в молитве. Не замечал в нём набожности. Он выпрямляется, вытирает пот и бредёт к выходу. На паперти его встречает женщина. Она – Тина. Доктор не узнал меня, но Тина упреждает жестом. Принимает руку доктора и, как страдальца, ведёт к машине. Всё тот же сверкающий монстр, прожорливый «ЗИМ». Доктор покорно садится впереди, но не за руль. Место водителя занимает Тина. Я в растерянности, хочу знать, что произошло, чем помочь. Иду мимо парка к автобусной остановке и трясусь в полупустом автобусе. На конечной остановке тишина, почему-то не слыхать Дэя. Подхожу к забору, к калитке, она закрыта, не отжать. Давлю на кнопку. Жду, наконец, звук засова, теперь можно войти. Миную пустующую будку Дэя, мезонин и клумбу, спешу к флигелю – заленовато-бурая черепица среди ветвей. Застаю Ружонкова небритым и пьяным. Початая бутылка, он шарит по моему лицу взглядом. Заметно рад мне – вижу, как собирается в бороздки кожа у излучин глаз. Ставит вплотную стаканы, они взвякивают, разливает остаток. Пьём, не закусывая, нечем. Затем он рассказывает, сразу же, без вступления. Моё место «родственника» свободно. Хотя, о таком и нужно говорить, подразумевая необратимость. Я выпал из кругооборота. Ничего не изменилость, исключая мой пустующий стул в обеденный час. Сначала чувствовалась недосказанность, но вскоре стало привычным. Как-то внезапно слегла Эльза. Пожаловалась Зенону, что чувствует себя плохо. Он было не встрепенулся, но напоминание ужалило его. Результаты обследования оказались критическими. Доктор повёз Эльзу в городскую клинику – посоветоваться со знатоками. Они согласились с его выводами. Многое он отдал бы, окажись диагноз ошибкой. Эльза таяла на глазах. Опухоль разрасталась буйно. Она представляется мне чудовищем с единственной страстью – сожрать заживо. В доме поселился кошмар. Доктор безвылазно дежурил у постели Эльзы, не подпуская к ней никого. Выбился из сил и упал. Спустя сутки появился вновь. Застал Эльзу вконец измученной. Просила православного священника. Зенон привёз Лазаря. Батюшка исповедовал её, успел к последнему вздоху. Отлетела душа Эльзы к небесам. Легко – за земные преуспеяния. Взвыл, учуяв смерть хозяйки, Дэй. Горевал с непрерывной жутью, пока кто-то из соседей не ударил в него из обоих охотничьих стволов. Провожал Эльзу, казалось, весь город. Соседи чуть ли не улицей собрались. Лазарь отпел покойницу. Собрал в дорогу. Со смертью Эльзы Тина, забыв о Ружонкове, взялась за доктора. Да и некому было его опекать. Потерял себя доктор Зенон Болджи безвозвратно. Дэя Ружонков закопал возле флигеля. Мы вышли посмотреть, всё ли в порядке. Оказалось, да. Как положено: оградка, холмик, на холмике камень – осколок скалы с выутюженой гранью. На ней изображение: Дэй вот-вот вильнёт хвостом – «Образец Ружонкова», даже помню с какой фотографии. Возвращаемся во флигель. Ружонков или молчит, или говорит. Не разобрать – что когда. Как добро со злом.
Но встаёт Ружонков трезво, смотрит на меня взыскательно и выходит. Я за ним. Вижу, как неряшливо он выглядит, небрит. В нём запустение. Как в его обязанностях. Древний мусор в ветвях кустов. Посрамлённое великолепие клумбы. Вид мезонина уныл. Заходим в дом и поднимаемся по лестнице. Недавно здесь звучали шаги Эльзы. Не верится, что её нет. Что-то должно остаться. Поднимаемся выше, те же обрисы. Внешне всё на местах. И всё же не так, как было. Тот же длинный коридор, приглушённо-мягкие тона, вдоль подсветка под потолком. Изменения заметны не сразу, ведь сработано добротно, руками Ружонкова. Сплошная стена, и нет дверей ни в приёмную доктора Болджи, ни в лабораторию, ни в рентгеновский кабинет. Даже галереи Ружонкова нет. Лишь в конце коридора чернеет единственное дверное обрамление. Идём туда. В моей душе зияет пустота. Ружонков нажимает массивную ручку, дверь открывается, навстречу гнетущие звуки органа. Нигде не слыханный вселенский реквием. Вслед за Ружонковым вхожу внутрь. Вместо анфилады комнат, вместо медицинских служб, вытянутая во весь этаж чернеет скорбная юдоль, сплошь убранная в зеркально чёрный мрамор – пол, стены, потолок. На окнах шторы, тяжёлый бархат, защищающий от суеты. Скудный свет льётся неизвестно откуда. Смотрю вперёд и в торце склепа, съевшего клинику, вижу портрет Эльзы в белом одеянии, в полный рост. Призрачной, легковесной, отчётливо прописано лишь лицо. Лучистые глаза. Улыбка. Угадываются великолепие форм и матовые щиколотки в обилии цветов, покрывающих ступеньки чёрного мрамора. Мастерское исполнение. Бред: зимой вместо меня умерла Эльза.
Горестная весна в городе. Печальные туманы-рассветы, заговорщически утомительные закаты.
У портрета Эльзы Зенон с Тиной. Рука Тины на плече доктора. Спина его вздрагивает в рыданиях. Мы – Ружонков и я – подле. Доктор отрывается от Тины, поднимается по чёрным ступеням поближе, поднимает руки и обнимает эфемерный стан. Ангел, голубушка Эльза, ты ушла. Может быть, кому-то нужнее, чем нам.

© Аркадий Маргулис, 2012
Дата публикации: 13.05.2012 13:06:27
Просмотров: 2808

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.