Лётчик Гук

Виталий Семенов

Форма: Рассказ
Жанр: Драматургия
Объём: 44501 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Лётчик Гук

Настоящий пилот умирает на борту,а не на пенсии.
(Из богатого фольклора авиаторов)

Поездка не задалась с самого начала – выйдя из подъезда родного дома, пришлось вернуться. Пакет с пирожками в дорогу забыл. Это уже сулило приключения. Побежал вприпрыжку на третий этаж – споткнулся и растянулся на лестничном пролете. Грядущие приключения обещали быть незабываемыми. Взяв пирожки и закрывая входную дверь квартиры, уронил ключи, наклоняясь за ними, уронил рюкзак – предстоящая поездка грозила стать последней. Однако в девятнадцать лет, даже в девятнадцать с половиной, именно столько мне тогда было, любые приметы и советы кажутся нудной проповедью слабаков и неудачников. Вперед, во взрослую жизнь, в дальний путь, в Сибирь, на вахту!
Впрочем, до Братска долетели вполне благополучно, если не считать прокуренного за многочасовой перелёт салона самолёта и небольшой драки на борту перед посадкой. Для рейса вахтовиков это в пределах нормы. Затем нас разделили на группы и также благополучно доставили в Усть-Кут. Кстати, там, на ЯК-40, стюардессой молодая якуточка была, восхитительно красивая.
Собственно, с Усть-Кута всё и началось. Погода для малой авиации нелётная, вертолеты стоят. Сидим, ждём. Когда дадут погоду никто не знает. Отвезли в гостиницу, модульно-сборный дом-общежитие, «Бич-отель» по местному. Здесь только вахтовики кантуются, когда заминка в доставке до места работы. Заминка растянулась на двое суток. Народ, посидев пару часов в «номерах» и истратив последние новости и анекдоты, подался в город и на природу.
Усть-Кут, небольшой по численности населения городок, шириной в несколько улиц, растянулся на три десятка километров вдоль Лены. Той самой, что питает своими, собранными с половины Сибири и Дальнего Востока водами Ледовитый океан. Этот город всегда был важным пунктом на пути к каторге, Гулагу и «комсомольским» стройкам. Жили здесь потомки каторжан, бывшие узники Гулага, а также их дети и внуки. Шабашники-«комсомольцы» не приживались. В те ещё перестроечные времена в Усть-Куте была свежа память о БАМе, постройке моста через Лену и студенческих строй отрядах, которые местные жители сравнивали с нашествием саранчи, хотя настоящих кузнечиков-саранчи, также как и их нашествия ни один устькутянин, конечно, не видел. Кстати, иностранных студентов на БАМ перестали посылать после трагичного случая, произошедшего именно в Усть-Куте. Один негр из очередного студенческого стройотряда, не просто негр, а сын африканского вождя, выбравшего для своего племени «передовой, социалистический путь развития», утонул в Лене. Перед этим, правда, он имел предупреждение от местных жителей, что не достаточно уважительно относился к местным девушкам и был совсем не учтив с местными же парнями. На следующий день, вернее ночь, сын африканской саванны вдруг решил искупаться в бурных осенних водах северной реки и утонул. Кагэбэшников из Москвы целый полк тогда прибыл разбираться в обстоятельствах смерти «пламенного борца за африканскую модель социализма». Да разве ж тут чего найдешь? Закон – Тайга. Больше иностранных студентов на БАМе не было.
В общем, вдоволь наслушавшись местных баек и поглядев в недолгой пешей прогулке на унылые улицы Усть-Кута, я пошел к реке. Вот кто-нибудь переплывал Лену? Я переплывал. Эх, и страху ж я тогда хапнул! Бурный, мутный поток ледяной воды шириной метров триста. Переплыть Лену в середине августа, в Усть-Куте, это как переплыть Волгу под Саратовом в октябре. Пока на противоположный берег добрался, устал до изнеможения и замерз до посинения, а ведь надо обратно, срочно, иначе околеешь, а течение унесло тебя на полкилометра ниже от места, где лежит твоя одежда. Пробежавшись по берегу, ныряешь опять в ледяной, несущийся поток. Ну и теперь, если жить очень хочешь, то выберешься, даже несмотря на полное отсутствие сил и оледенение уже до позеленения, даже если течение относит на километр ниже от места, где лежит твоя одежда. Вобщем, впечатляющее купание. Зачем вообще в воду полез, идиот? Как зачем, вот вы Лену переплывали? Я переплывал, ну и что, что в самом начале, все равно это великая река Лена, питающая своими водами Ледовитый океан. Именно за этим и полез. Для девятнадцати, даже с половиной лет, такие выходки кажутся нормальным поведением. Правда, спустя годы, своих детей я убеждал в обратном.
Ночью, в «Бич-отеле» меня одолели крысы. Я проснулся от того, что кто-то или что-то по мне бегает, прямо по мне, поверх одеяла. В комнате нас было восемь, храп богатырский, выхлоп от большинства тяжелопохмельный, но крысам на это было плевать. Они преспокойно бегали по спящим телам, столу, прыгали на висящие в полутора метрах от пола одежду и сумки, смачно их грызли и вытворяли, что хотели. Я вскакивал, включал свет, орал, будил коллег, получал от них маты за прерванный похмельный сон и угрозы надрать мне уши. Крысы на время разбегались, где-то прятались, но с выключением света, как ни в чем ни бывало, продолжали свои прерванные занятия. Короче, остаток ночи я провёл, вышагивая по освещенным коридорам этого славного отеля, слушая храп измождённых бездельем вахтовиков и писк делящих добычу крыс.
Весь следующий день я клевал носом, ходил вдоль берега Лены, смотрел на погрузку-выгрузку леса на пристани, кимарил на бережку и ждал погоды. А ночью все повторилось. И опять пьяные, ни на что уже не реагирующие мои будущие сослуживцы и отряд грызунов, с наступлением темноты деловито обследующий вверенную им территорию.
Когда же, рано утром, наконец, всех будили и гнали в автобус на аэродром, я вздохнул с облегчением. Всё, Усть-Кут, твоей романтикой сыт по горло, скорее бы распрощаться.
Я попал на второй рейс. Впервые очутившись на борту вертолета, поразился степени затертости жестких сидений-лавок для пассажиров и стойкому запаху горючего внутри салона. Это вам не авиалайнер Москва – Сочи, это вахта в Восточной Сибири летит. Ну да ничего, потерпим, МИ-8 машина, говорят, надежная, главное – долететь, наконец, до места будущей работы благополучно.
А вот с благополучием полета накладка вышла. Нет, вначале всё шло, как положено: что-то долго и натужно дуло, свистело, закружились лопасти, трое членов экипажа постоянно щёлкали бесчисленным количеством переключателей и тумблеров, грохот и свист стал закладывать уши уже на земле, ещё немного и взлетим… А потом они всё повыключали и вышли из кабины: приехали, борт неисправен, будем ждать другого. И тут же, при нас, пассажирах, затеялась перепалка второго пилота с бортмехаником, на тему: кто, за что отвечает и должен делать. Вскоре, оба спорщика уже начали нелестно отзываться о матери оппонента, еще немного и диспут перейдёт в потасовку. Первый пилот, усмехнувшись, почесал свой чуть с сединой висок, окинул взглядом недоумевающих пассажиров, открыл дверь вертолета и выпихнул обоих подчинённых за борт, те шмякнулись о бетон взлетной площадки и разом успокоились. Полет и его разбор окончен.
Следующий борт пришлось ждать три часа, три часа в махоньком аэропорту Усть-Кута это пытка. В нашу партию, пятнадцать человек, добавили ещё троих. Они, хотя и местные, устькутские, но тоже с этой конторы, вместе на вахту полетим.
И вот тут я увидел его. Обычный человек, ничего выдающегося во внешности нет, встретишь на улице и не запомнишь. Ничего, кроме глаз, этого тяжкого, пронизывающего, одновременно острого и безучастного взгляда. Встретив такой взгляд, я по жизни ещё не раз видел подобное, сразу понимаешь кто перед тобой. Я не знаю сколько нужно непрерывного стажа для такого взгляда, восемь или десять лет, или это зависит от «интенсивности исправления», и, слава богу, такой взгляд в миру встречается очень редко. Но встретившись с такими глазами, сразу же хочется отвести свои от этого взгляда, ибо там, в нём, какая-то чёрная бездна, чуждая, нечеловеческая. Он знал это и старался никому в глаза не смотреть. Как и другие подошедшие поздоровался со всеми нами за руку и отдалился в сторонку. С остальными он был уже знаком по прошлым вахтам, а меня новичка видел впервые, ну и одарил, протягивая руку, своим тяжелейшим взглядом многоопытного сидельца. Позднее, когда немного пообвыкнешь, когда слышишь обычную речь этого человека, видишь его спокойное поведение, то немного забываешь о первом впечатлении. А сначала, при том, дежурном рукопожатии меня слегка коротнуло. Но взгляд я не отвёл! Не знаю почему, но мы смотрели друг на друга дольше положенного по данному этикету.
- Иван, – представился он.
- Влад, – ответил я.
Что между нами могло быть общего? Я, парнишка девятнадцати, пардон, девятнадцати с половиной лет, проваливший экзамен в ВУЗ на лингвиста, но продолжающий косить от армии, (кому ж в афган охота?), в общем-то, на тот момент, маменькин сынок, впервые отлучившийся из дома, зубрящий самоучитель английского и надеющийся поступить на будущий год. К вахтовикам и на эту романтику попавший, благодаря протеже своего родного дяди, заслуженного нефтяника и не последнего чина в нашем горисполкоме партии. А руку мне жмет закоренелый, всем это понятно, урка лет пятидесяти, наверняка убийца и насильник, с кучей ходок за плечами… Но, что-то в нем было притягивающее. Для меня. Все остальные не горели желанием с ним общаться. Конечно, если что-то надо по существу, какие-то рабочие моменты, общались на уровне «да, нет, не знаю», но все остальные отношения дружного коллектива вахтовиков проходили мимо Ивана. Впрочем, он и не стремился в коллектив: отработал, поел в столовой, закрыл дверь в свою комнату и больше его никто не видел до утра. Я, признаться, тоже не самый общительный. Близких друзей у меня даже в школе не было, заводилой и душой компании никогда не являлся. В общем, встретились два одиночества.
В полете мы сидели рядом. Беседовать, конечно, во время полета на надежной машине МИ-8 невозможно, сам себя не слышишь. Профессиональная болезнь летчиков, хоть и прячущих уши в шлемах и наушниках – глухота. Я поначалу всё время смотрел в иллюминатор: как отрываемся от земли, как уменьшается и так небольшое здание аэропорта, как уже неразличимы становятся отдельные деревья внизу. Весь предстоящий полет над тайгой: горы, распадки, покрытые лесом. Я, конечно, не знаю, как обстоит дело в соседних регионах, но севернее Усть-Кута леса нет. Горы и распадки покрыты не лесом, а или бескрайними массивами гари, или такими же бескрайними массивами лесозаготовок. Десятки, многие десятки километров просмотрел в полёте, но так и не увидел тайги. Великой, могучей, сибирской. Последние часа полтора полета уже не смотрел вниз – обиделся за тайгу и державу.
Когда стали кружить над поселком, заходя на посадку, тайгу всё же увидел – зеленое море от горизонта до горизонта, легкие планеты, достояние советского народа. Позднее я узнал, что до ближайшего селения отсюда по воздуху сто пятьдесят километров, до дорог и лесосплавов триста. Потому-то здесь целы пока остались и тайга, и лёгкие, и достояние. Сев, вертолет продолжал свистеть и гудеть, нас вскоре выгнали, а наше место на борту заняла смена, уже отработавшие вахтовики. Вскоре они улетели, наша вахта, сроком один месяц, началась.
Где это место? Не то в южной Якутии, не то на севере Иркутской области, рядом еще небольшая речка была, впадавшая не то в Чону, не то в Вилюй, за давностью лет уже все координаты забылись. Чем занимались? Готовили площадку для будущего посёлка. Здесь тогда грозились построить очередной город-сад. Что-то вроде Сургута или Нижневартовска. Отсюда должны были пойти дороги и нефтепроводы и на Большую Землю и к кустам-буровым. Пока это была лишь очищенная от леса площадка в несколько гектар, где находились модульно-сборные общежитие, пищеблок, гараж-мастерская и склад ГСМ. До добычи нефти и поступлений нефтедолларов в Казну было ещё далеко. Почти так же далеко, как до ближайших очагов цивилизации. Связь только вертолетом, еще с декабря по апрель дорога-зимник, но пока лишь середина августа была.
Как-то само собой вышло, что поселили меня в одной комнате с Иваном. Комнатка на двоих – две кровати, две тумбочки, столик, вешалка, две табуретки. В первый же день я узнал, что проживу предстоящий месяц рядом с бывшим военным лётчиком по фамилии Гук. Я покопался в своих познаниях английского и понял, что «Гук» можно перевести как Грязнов или Смердов, что сия фамилия редка даже для англосаксонских просторов. А для Советского Союза это уж совсем экзотика. И как бы не пытался тракторист Иван Джонович Гук быть незаметным, его, даже спустя десятилетия, помнили все. В затеи и компании не приглашали, но помнили.
Обживаясь и раскладывая вещи, я выронил закладку из «Самоучителя» – старую фотографию, мама и я у нее на коленях, года три мне было. Фотография упала на пол, а Гук, сидевший рядом, поднял её.
- Твоя, можно глянуть?
- Пожалуйста, да что там глядеть, я совсем маленький там. Случайно фотка в книжку попала.
- Случайностей в мире не бывает, – ответил Гук и стал внимательно вглядываться в фотографию, – Это твоя мама, сколько ей здесь?
- Ей? Ну, мне там три, значит ей двадцать четыре.
- Как зовут?
- Елена Андреевна, а что, вы знакомы?
- Да нет, откуда, просто красивая очень, – и он отдал фото мне. Я без всякой задней мысли сунул фотографию в книжку и продолжил раскладывать вещи. Лишь много позднее я понял, что Иван Джонович стал постоянно интересоваться моей матерью. Не напрямую, косвенно, вроде как про моё житиё-бытиё, но всегда приспрашивал в конце: «Ну, а маманя-то твоя, что на это сказала?», или «А чем тебя мать-то дома кормит?». Я спокойно рассказывал ему о себе, о маме, о том, что я у неё один, что отца у меня нет, да и не было никогда, я вообще незаконнорожденный. Что тут секретного или постыдного, бывает.
Обычно, оказываясь после работы в своей комнате, мы постоянно общались, не умолкая. Зато в присутствии других из нас обоих трудно было даже слово вытянуть, только по работе, в самой сжатой форме. Спустя годы я понял этот феномен, когда два по жизни бирюка и нелюдима не могут наговориться друг с другом. Просто со всеми остальными беседовать не о чем. Это не гордыня, не высокомерие, это свойство психики. Напрасно все остальные подозревают молчуна в дурных помыслах и заговорах против дружного коллектива. Нет, молчун-интроверт добр и отзывчив, просто не стремится это постоянно доказывать и он не ищет себе места под солнцем, как все остальные, частица солнца внутри него самого, всегда. И лишь встретив себе подобного, он может поделиться своим внутренним миром, другие просто не поймут его. А иногда можно долго и содержательно молчать вместе, о чём-нибудь, и понимать друг друга.
Узнав, что я провалил экзамен английского, Гук был даже слегка рассержен. Он немного погонял меня по словарному запасу, произношению и выдал резюме:
- Ты не правильно занимаешься. Тебе надо не книжку читать, а слушать английскую речь, пусть даже не понимая всех слов. Тебе надо отчасти стать англичанином, учить их культуру, историю, обычаи. Язык это инструмент, с помощью которого некая общность выражает свое мировосприятие. Язык лишь интерпретирует работу мозга. Научись думать и действовать как англоязычный и тогда любые слова и обороты этого языка будут тебе родными, ты почувствуешь их связь. Ты говоришь по-английски как на чужом языке, попробуй сблизиться с ним, почувствовать, не переводить, а разговаривать, думать как англоязычный. А вообще английский намного легче русского.
- Да ладно, в русском-то что сложного, окончания?
- Иностранца может ввести в ступор даже наше обычное: «намного меньше». А попробуй объяснить иностранцу, что общего между мукой и му'кой, а потом заставь его выговорить такое легковыговариваемое для нас, еще раз, вслушайся, легковыговариваемое слово – «ощущающийся», а под конец попробуй, докажи ему, что в слове «длинношеее» надо писать три «е» подряд, или что между разговорным и спортивным матом нет никакой связи.
- Да, наверное, затруднения будут.
- Но и русский не самый сложный.
- А какой самый сложный, китайский?
- Нет, в китайском сложны только иероглифы, сама грамматика. А вот, например, во вьетнамском одна гласная может иметь десяток интонаций и в зависимости от того, как звук наклонишь, меняется само слово. Во вьетнамском иногда важнее не что ты говоришь, а как. Артикуляция и дикция порой важнее лексикона. Но и это можно одолеть. А вот про вечного сидельца Нельсона Манделу слышал?
- Конечно, борец с расизмом.
- Ну, борцом не сразу стал, сидел-то он по уголовке. Суть не в том, вот этот Нельсон, наш Мандела, разговаривает на своем родном языке – ко'са. Чтобы говорить на нем, надо, иногда, не используя голос, издавать ртом щелчки нескольких видов, цоканья, хрюканья, чуть ли не сморкания. И все эти не совсем уже человеческие звуки часть языка ко'са. А ты говоришь – английский. Стыдно, батенька, жаловаться на такой простой и понятный язык. А для лучшего произношения достаточно развивать свой слух, слушать музыку. У меня вот несколько кассет есть, послушаешь потом.
У Гука был свой магнитофон, по тем временам небольшой, килограмма три, и хорошие наушники. Кассета Леннона, не «Битлз», а именно Леннона:
- Это родственник мой, только очень, очень дальний, – говорил Иван Джонович и каждый вечер слушал.
А ещё почти каждый день слушал «Времена года» Вивальди:
- Знаешь, он писал эту музыку из баловства, шутки ради, левой рукой на правой коленке, а за триста лет никто не смог даже приблизиться к его уровню. Вот слушай его почаще, слух будет идеальный.
Лет через двадцать я беседовал с несколькими преподавателями консерватории, да, в каких-то там музыковедческих оборотах и тонкостях достигнуть Вивальди так никому и не удалось. Но откуда это мог знать человек, отсидевший четырнадцать лет и работавший на тот момент трактористом? А вообще было ли что-нибудь, чего он не знал? Он мог долго и подробно рассказывать о геологии, свойствах минералов или вязкости грунта; потом мог объяснить разницу между перепончатокрылыми и чешуекрылыми; цитировал «Мцыри» и «Медный всадник»; рассказывал историю, например, нубийцев или кхмеров; прекрасно знал мифы древних греков, помнил все их персонажи; пытался объяснить мне нестыковки Теории Относительности и виды сингулярности. Я поражался и поражаюсь до сих пор, он вообще, где был полжизни, за решеткой или в университете?
И только одной темы он не касался даже вскользь – авиация. Но известно, что бывших летчиков не бывает. Небо, полет, управление машиной это их жизнь. Они видят это во сне, даже на пенсии, даже после четырнадцати лет заключения. Но Гук молчал, он рассказывал мне обо всём, кроме авиации.
Однажды я его спросил напрямую:
- За что первый срок дали?
Молчал минут пять, я ждал.
- Видишь ли, на войне всякое бывает. Вот скажи: правильно Трумэн японцев в Хиросиме и Нагасаки сжёг?
- Конечно нет, еще немного, они бы и так сдались. Он не японцев, он нас, Советский Союз хотел напугать.
- Ну, это советская пропаганда из тебя прёт. Японцы еще долго бы не сдались, и погибло б ещё много американских и советских солдат, да и тех же японцев, ну, а уж про миллион-другой китайцев или корейцев и говорить не приходится. Иногда на войне приходится выбирать между решениями, что важнее: спасти, может быть, несколько своих людей и уничтожить несколько врагов, но вместе с сотнями мирных, безоружных людей, включая детей, или бездействовать. Ты вот тупо сидишь и считаешь, как тот Трумэн, сколько так погибнет, а сколько так. И погибнут в любом случае, и любое твое решение будет преступным, только президентов не сажают, а военного лётчика могут. Вот как-то так и сел. Деталей и координат сообщить не могу – военная тайна. Ты первый, кому на гражданке я рассказываю это.
- Да, извини, я всё понял, без передачи.
- Ну вот, – продолжал он. – Это первый срок, военный. А потом, пытаясь оставаться человеком, получил, уже на зоне, ещё два года, потом ещё четыре. Знаешь, что самое страшное в заключении? Нет, не побои, не голод, умирая в мучениях, ты очищаешься. И унижения вещь условная, унизить человека могут только его собственные низкие поступки. И несправедливость это переменная величина, правда у всех своя. Самое страшное это одиночка. Сейчас её редко применяют, только для специального воздействия на заключённого. Причем, если у тебя есть книжки, или ты можешь хотя бы раз в день, хотя бы пару слов сказать вертухаю, то это не считается. Вот когда полная изоляция и твоим глазам, рукам и мыслям не за что зацепиться. Когда не происходит и не меняется ничего сутками, неделями, месяцами. Очень быстро, за несколько дней, начинаешь терять реалии, происходит стремительный распад личности, ты это больше не ты. Твоё эго не может жить в пустоте и растворяется в событийном вакууме.
- И как же ты выжил?
- Ну, я. Они вообще зря со мной затеяли эту игру. Я изучал основы психологии, я проходил спецшколу выживания под Мурманском. Я просто знал с первого дня, чем грозит одиночка и предпринимал контрмеры.
- То есть, но там же ничего не происходит и не меняется.
- Ну да, так задумано, а твоя задача создать события и перемены, тогда справишься. Когда тебя суют в полную изоляцию, то хотят вытравить из тебя человека, сделать животным. Что отличает человека от животного – мысли, речь и работа пальцами. Значит надо думать, разговаривать и что-то делать руками.
- С кем разговаривать, ты же один?
- Я начал с того, что наточил об металлический угол параши свою ложку, прекрасный карандаш-чертилка получился. Это первый день. На второй день я нарисовал на стене собаку, её звали Мальта, это из моего детства, у нас во дворе была такая добрая и бестолковая дворняжка. Но собака, она хоть и друг, но не человек и вообще она сучка. Мальта не могла со мной разговаривать, и я вскоре нарисовал Мальтийца. Был раньше такой монашеский орден – Мальтийский. Они выкупали невольников у турок и арабов. Сначала кормили, лечили их, потом давали новую одежду, немного денег и продовольствия в дорогу и отпускали домой. Представляешь – сидишь пожизненное, каждую ночь засыпаешь с надеждой не проснуться, а тут приходят к тебе мальтийцы, освобождают и помогают добраться до дому. Сиреневая мечта любого заключенного. Вот я и нарисовал Мальтийца. Рослый такой, одет был в плащ-сарафан с крестом мальтийским, штаны и высокие сапоги. Шляпу он носил, никогда не снимал, даже когда спал.
- Чего, как же он её снимет, ведь он нарисованный?
- Вот, уловил? Ты, даже не видя его, уже относишься к нему как индивидууму, как к человеку. Вот то и спасает, у тебя есть и собеседник, и критик, и друг, и оппонент, и подельник с соучастником. Тебе есть с кем беседовать и о ком заботиться.
- Но ведь это искусственно, он не настоящий.
- Не более искусственно, чем театр или кино. Ты же смотришь, прекрасно знаешь, что это всё игра, понарошку, что это может уже нанадцатый дубль, но смотришь, думаешь, переживаешь, значит живёшь. В любом случае это хоть как-то привязано к нашему физическому миру, хотя бы изображение есть, пусть даже самое примитивное. Дети иногда берут палочку и это для них уже человечек, или лодочка, или сабля. И все люди через эту стадию проходят. А вот когда нет ни малейшей привязки к физическому воплощению, вот тогда начинаются игры разума в чистом виде. Твой мозг создает абсолютно искусственные миры и считай это началом конца. Наверное, так с первобытного человека пошло – мозг должен трудиться непрерывно, только тогда можно выжить. Когда сознанию нечем заняться, оно думает, что умерло и, чтобы жить, начинает изобретать себе занятия само. На эту тему есть, конечно, научные, академические труды, но я всё проходил сам. Вернее вместе с Мальтийцем.
- Ну, а беседовали-то вы как, ведь у него нет голоса.
- Как нет, есть. Я с ним вербально, он со мной ментально. Ментальный голос, картавил слегка, зато Мальтиец умный и кристально честный.
- Но, это ж бред. Как?
- Ну я же говорю, вернее ему говорю что-нибудь, голосом произношу, а он мне мысленно, то есть следующая за моей фразой мысль у меня в голове, это и есть его слова.
- Это шизофрения.
- Шизофрения, это когда стремительно тускнеют эмоции, и ты абсолютно не управляешь процессом, хвост виляет собакой, а у меня эмоции были, да ещё какие, и я мог остановить или изменить и отношения и самого Мальтийца. Это как в экстремальном вождении – управляемый занос, или мёртвая петля в пилотаже. Конечно, это всё искусственно, это суррогат общения и событий. Но лучше уж такие эрзац отношения, чем никаких. Мы, кстати, ещё и в шашки играли.
- Без шашек и рук, вербально-ментально?
- Обижаешь. Я начертил на полу доску, а из жестких зёрен перловки, которой меня обычно кормили, сделал шашки. Рубились частенько, в среднем силы равные были. А потом Мальта сдохла, и мы с Мальтийцем её похоронили, ну зачертили, холмик был. Потом Мальтиец свой плащ поменял, на такой же, просто поновее, там его крест мальтийский ярче был, я ему помогал переодеваться и был очень рад за его обнову. А потом мы стали вести дневник на противоположной стене, и я, и Мальтиец, иногда давали друг другу читать. Да много ещё чего было… Бред, игра? Но только благодаря этой, со стороны бредовой игре, я провел шесть месяцев в тотальной одиночке и остался в разуме. Сейчас мне иногда снится мой друг Мальтиец, сарафаном своим с крестом машет, это перед неприятностями, предупреждает. Ну, на сегодня хватит бесед, давай отбиваться.
Гук заварил себе чифир и медленно съел ложку жира. Каждый вечер, перед сном он выпивал стакан чифира и съедал ложку перетопленного собачьего жира. Каждый вечер. Я прикинул, что количества заварки из его ежевечерней дозы мне хватило бы чашек на сорок-пятьдесят, на две недели, а он выпивал эту адскую смесь за пятнадцать минут. Вид литровой банки с собачьим жиром каждый раз вызывал у меня приступ тошноты. Но Гук, на себе перебравший, возможно, все штаммы тюремного туберкулеза обязательно перед сном съедал ложечку этого безотказного средства от любой чахотки.
Кажется на третий день, после работы мы пошли за грибами. То есть, там не надо за ними ходить, и искать их не надо. Достаточно отойти от нашей стройплощадки метров на десять и можно собирать. Одной рукой держась за ведро, другой собирая, обойди вокруг своего ведра и оно уже полное. Четыре-шесть квадратов – ведро грибов, в основном маслята и грузди. Без единой червоточинки, любого размера. За день один человек может собрать тонну грибов, за неделю кузов «Урала» под завязку. Но больше чем полкило за день не съешь, вывозить невозможно, солить и сушить негде, и потому, мигом набрав ведерко, возвращаешься обратно. А отборные грибы так и продолжают стеной стоять совсем рядом с твоим жилищем, их можно в буквальном смысле слова косой косить. Вот что значит реликтовая, ещё нетронутая человеком тайга.
А в первых числах сентября Гук заявил мне, что завтра будет хорошая погода, и мы идем в поход, на один день, до ближайшей сопки, с начальством, Магометычем, он уже договорился. И на рассвете мы отправились. Я спросил его:
- А зачем нам туда и обязательно сегодня?
- Я покажу тебе то, что ты будешь помнить потом всю жизнь.
- А мы не заблудимся?
- Со мной нет. После индокитайских джунглей и пустыни Намиб, сибирская тайга это сад Эдем с указателями.
Когда мы к обеду добрались до вершины этого возвышения с небольшой, открытой каменистой площадкой, он сказал мне:
- Смотри, Влад. Смотри и запоминай эту красоту и мощь, сынок, – впервые тогда назвав меня сыном.
Я слышал, бывают места силы, бывают моменты силы, это те места или моменты в жизни человека, где или когда он вступает в полную гармонию с собой и миром, где и когда он по-настоящему счастлив. А бывает ещё, как я это назвал, палитра силы. То особое сочетание света и цвета, которое вводит зрителя в состояние идеала. Это когда ты одновременно и всеобъемлющая величина, и мельчайшая частица мироздания. Ты управляешь миром и полностью растворен в нём. Ты взрывающаяся сверхновая звезда и покой вакуума. Никакие слова и описания не смогут передать то состояние, ту красоту и мощь. В состоянии полной гармонии уже нет слов, там они не нужны. И я не мог произнести ни слова, когда смотрел на это. На безбрежный океан леса, раскрашенного всеми оттенками красок природы. На могучие зелёные хвойные массивы, причудливо рассеченные по-осеннему разноцветными широкими узорными полосами лиственных. Это не утренний лучик солнца, прорвавшийся сквозь занавеску в спальню и чуть осветивший ваше настроение. Это не закат в море, или рассвет в степи, когда смотрят лишь в одну сторону. Это не грандиозные, но неживые горные пики и не, хотя и живые, но призрачные облака. Это не объект, не эпизод, это бескрайний океан от горизонта до горизонта, на несколько десятков километров во все стороны. Это мириады листочков и иголочек, травинок и былинок, по-осеннему раскрашенных своим, индивидуальным цветом. Все они собраны в ошеломляюще грандиозный, с мириадами цветов и оттенков пейзаж. Пейзаж живой и могучий, мощный и нежный, статичный и переменчивый одновременно. В палитру силы. Это невозможно описать, это надо видеть. И спустя даже десятки лет, даже объехав и увидев уже полмира, мысленно возвращаясь к тому сибирскому пейзажу, вспоминая то бесконечное многообразие света и цвета, наполняешься силой и счастьем.
Мы провели на том скалистом выступе пару часов. Молча, боясь нарушить то крепкое и хрупкое состояние счастья, в котором пребывали.
- Пора возвращаться, пойдём, – наконец сказал Гук, и мы пошли обратно в посёлок. И весь тот день, и весь вечер мы молчали, вместе, об одном и том же.
На следующее утро, собираясь на работу, Иван Джонович, вдруг замер и не глядя на меня, произнес:
- Знаешь, Владик, я вчера небо вспомнил. Там, на горе, рядом с тобой, я опять летал, я опять стал жить. Спасибо тебе.
- Да я-то там при чём, это же всё ты придумал. Как ты нашёл это место, раньше там бывал?
- Нет, впервые, когда подлетали, увидел, прикинул, что оттуда должно быть впечатляющее зрелище.
Да, без сомнений. Такое же впечатляющее, как и сам Гук. Ювелирно точно он рассчитал место, время года, время суток, состояние погоды, а главное, меня, мое состояние, мою способность понять и воспринять то, что, где и когда он показывал.
После этого нашего похода я стал замечать, что его глаза, его взгляд, несущий в себе жесточайшую и неизгладимую боль, стал совсем чуть-чуть, но мягче. Да, задумавшись, забывшись, он был по-прежнему страшен. Он опять был там, за чертой чёрной мглы, где человеческая жизнь стоит не больше дневной пайки или двух сигарет и намного меньше, чем одна запятая в отчете начальника колонии. Но всё же, рядом со мной он стал отдаляться от этой бездны. Нам бы времени побольше…
Постепенно наша вахта подходила к концу. Собственно, она уже закончилась, вместе с топливом. Погода была нелётная уже неделю, склад ГСМ пуст, техника встала. Но мы, охраняемые закрепленным в советской конституции правом на труд и железными нормами КЗоТа, не переживали. Техника простаивает – вахта идет, зарплата со всеми надбавками капает. Наш начальник, Магомед Магомедович, объявил, что план мы уже выполнили и можем смело валять дурака, тем более, что погода нелётная, впрочем, и за прошедший почти месяц работы ещё никто не вспотел. Магометыч был у нас и начальником участка, и бригадиром, и рупором перестройки, и блюстителем правопорядка, и кнутом, и пряником в одном лице. С нами он был заботлив и не очень требователен, разговаривал громко, чисто и без акцента, добротным, русским матом, чтобы все понимали. В общем-то, он был добр и снисходителен. Но если наш начальник, чернявый как грач, дагестанец Магомед Магомедович Абдулханов изредка, разгневавшись на какого-нибудь белобрысого бездаря Сашу или Сережу, тихо, с жутким акцентом шипел: «Ах ты чьёрт нэрусський!», то это грозило увольнением. Все старались задвинуть лентяя и неумеху подальше, да хоть в лес отправить на пару часов, а Магометыча отвлечь, чтобы остыла, успокоилась, его обрусевшая, но всё же кавказская кровь, тогда всё обойдётся.
Когда наш повар Андрей объявил на весь поселок, что брага готова, можно гнать, то схлопотал от, вдруг рассвирепевшего и забывшего из-за избытка чувств русское произношение, Магометыча его заклинание. «Ах ты чьёрт нэрусський» это страшно, но еще страшнее тридцать пять вахтовиков, учуявших спиртное после почти месяца воздержания. И даже Магомед Магомедович, на время вахты наш царь и отец родной, даже он был здесь бессилен. Все дружно отправились в пищеблок, «гнать родимую».
Как раз в тот день, мы с Гуком, как всегда отколовшись от коллектива, сидели в своей комнате. Иван Джонович рассказывал мне, как тренировать память:
- Хотя бы раз в день прогоняй свои мысли в обратку.
- Это как?
- Именно сейчас, в этот миг, о чём подумал?
- О том, что это странно, в обратку.
- Предыдущая мысль? Быстро.
- Что… что проветрить надо в комнате.
- А перед этим?
- Что душно.
- Ещё раньше.
- Раньше… что пахнет чем-то.
- А до этого какая мысль была?
- Тошнит слегка и живот пучит.
- Раньше.
- Ещё раньше? Нет, не помню, живот тянет сегодня весь день, наверное, об этом. Да ну, при чём тут память, это пустяковые события и мысли такие же.
- Да, но не пустяковый механизм. Ты останавливаешь постоянное течение мыслей и начинаешь идти обратно, ты активизируешь и тренируешь свои нейроны и связи между ними. Здесь главное не о чём ты думал, а как быстро и далеко ты смог восстановить свои мысли в обратном порядке. Сначала ты научишься вспоминать от текущего момента, от здесь и сейчас, а потом, сможешь вспоминать от любого момента свои мысли и любое событие из своей жизни, и что было минуту назад, и что пять лет назад. Это не сразу придёт, постепенно, достаточно пару раз в день выполнять такое упражнение. Вот, это на память, а ещё есть упражнение на активизацию и погашение мысленных сигналов. Влад, ты чего, парень, сынок, что с животом?
Боли были резкие, сильные, незнакомые. В правом боку, пониже рёбер. Еще с час я держался, пытался походить, продышаться, перетерпеть этот внезапный приступ острой боли внизу живота. Наконец, Гук уложил меня на кровать и стал прощупывать, определяя источник боли. Долго мял, потом выдохнул горестно:
- Вот он, Мальтиец, зараза, приснился к чему. Температуру чуешь, повышена?
- Больно очень, тошнит, очень больно.
- Вижу, аппендикс у тебя болит – воспалился. Что делать будем? Погода нелётная. Ты потерпи, пойду к Магометычу, пусть санитарную вертушку вызывает. Лежи, не вставай.
Какое лежи, какое вставай или не вставай. Вертелся как вошь на гребешке, выворачивался в самых нелепых позах, пытаясь унять всё нарастающую боль. И услышал вертолёт. Родимый, спасай! Однако, какой вертолёт, погода нелётная? Гук, помоги, где же ты запропастился?!
Наверное, с час его не было, пришёл:
- Новости на букву «х» обе. Хорошая – вертушка пришла, хреновая – снег посыпал, и пилоты-водилы наотрез отказываются, суки, лететь. А привезли они какого-то местного князька со свитой, а у нас сели, потому что погода совсем дрянь. Магометыч у них в ногах валялся, за тебя просил, но бестолку. С Усть-Кутом связались, пока снег идёт, ни один борт не поднимется. Они сказали, что полёт невозможен. Мне, лётчику испытателю военной техники в боевых условиях – полет невозможен! Су-у-уки! – Заорал вдруг Гук. Подошёл ко мне, пощупал мой лоб, – Готов парень, температура, точно аппендицит.
И в этот момент меня вырвало. И всю ночь я метался от боли. И следующий день не принес облегчений. Иван Джонович сидел рядом со мной, смотрел в окно на всё продолжающийся снегопад, хлебал чифир, и выл не меньше моего, от досады и бессилия. А весь народ так и не приходил из пищеблока, «гнал родимую», насыщаясь продуктом перегонки. Залётный князёк со своей свитой и его пилоты присоединились к ним. Прогноз погоды неутешительный – обширный циклон ещё на три дня минимум, то есть приговор, мне. Магометыч трижды заходил, был ласков, пытался сочувствовать и ободрять, но с жутким акцентом – значит, нервничал сильно.
Так прошло двое суток, в невыносимой боли, жа'ре и полуобморочном состоянии. А потом мне как-то резко стало легче. Ни острой боли, ни жара. Только тошнота и слабость. Прошло, само, рассосалось? Вот и славно, а то снег всё идёт. И я преспокойно так, не кривясь от боли, пошёл в туалет. Вернулся в комнату, Гук следил за мной:
- Что, уже не болит?
- Да нет, так, постанывает, слабость только и спать охота.
- Понятно, значит, осталось несколько часов, – сказал Иван Джонович, торопливо оделся и ушёл. Вскоре вернулся – Одевайся, летим.
- Ты чего, куда летим? У меня уже не болит почти, скоро совсем пройдёт.
- Скоро ты станешь трупом, у тебя прорвался аппендикс, а лететь долго, у нас всего несколько часов. Бегом одевайся!
- Но ведь погода нелётная.
- Для кого, для меня? Что ты знаешь о погоде и обо мне, салага? Собирай манатки, живо! – И стал закидывать мои вещи в сумку.
- А ты на таком вертолёте летал?
- Я даже на том, что в принципе не может летать, летал, только с небольшими затруднениями, Ми-8 машина учебная, для начальной школы. На выход, пассажир. – Гук накинул на меня куртку и выпихнул из комнаты.
Мы прошли до площадки с вертолётом по уже приличным сугробам. В середине сентября здесь это бывает. Выпавший снег, конечно, ещё растает, но лето уже закончилось. На площадке нас встречал Магометыч:
- Ну, всё, я побежал к ним, задержу, если кто очухается. Дерзай, Иван, на тебя вся надежда. Держись, Владик.
- Прощай, дорогой, спасибо тебе, – ответил Гук, толкая меня в салон вертолёта.
Магомед Магомедович, маша руками, чтобы не упасть на мокром снегу, побежал к пищеблоку, где до сих пор шла коллективная дегустация свежеприготовленного алкоголя.
Я помню, как прилёг на пассажирскую скамью в вертолёте. Слабо помню, как всё вдруг зашумело и загудело, как резко взлетали, потом отключился и совсем не помню полет. Смутно помню, как меня везли в машине, а передо мной болталась бутылка капельницы.
По настоящему я очнулся уже в палате, от резкого запаха нашатыря. Весь в бинтах и опять под капельницей. Надо мной нависали двое мужчин, в штатском:
- Очухался. Говорить можешь?
- О чём? – прохрипел я. – Вы кто, где я?
- В раю, парень, а мы ангелы из органов, – сказал старший из них и сунул мне в лицо удостоверение в красной обложке, с гербом и надписью «КГБ СССР».
Потом тот, что помладше, вытащил из кармана пиджака небольшой фотоаппарат, отошел от кровати, прицелился на меня и сфотографировал.
- Ну вот, осталось проявить и в дело вклеить, – продолжил старший.
- Какое дело?
- Об угоне воздушного судна, ты соучастник.
- Вы что, я не угонял, у меня аппендицит. Где Гук?
- Погиб при задержании.
- Как погиб! – я подскочил на кровати и сразу же свалился от острой боли во весь живот.
- Лежать, больной. Погиб угонщик, неправильно себя вёл и погиб. Да, тебя он спас, ещё бы на часок опоздал и не довёз. Но он угнал воздушное судно, государственную собственность похитил, грубо нарушил лётные правила, подверг смертельной опасности многих людей. Это тебе нечего было терять, а если бы вы в этой темени и снегопаде на чью-нибудь крышу рухнули? Мы должны были принять меры к задержанию. Он ведь тут всех на уши поставил, весь аэропорт, скорую, пожарку, милицию. Тут все лётные визжат от вашего полёта, у них просто шок. Ты хоть понимаешь, о чём идёт речь? Ты соучастник угона, тебе десяточка светит.
- За что вы его убили? – простонал я.
- Если надо будет, и тебя обезвредим, прямо сейчас, – И он не шутил, – Жить хочешь?
- Да.
- Тогда есть такой вариант: ты прямо сейчас забываешь обо всём, что с тобой было, а мы забываем о тебе. Нам лишний шум ни к чему. Тебе повезло во второй раз, сейчас просто никому это дело не нужно, никто не заинтересован его развивать. Мы аннулируем твою трудовую, все записи о тебе, молодой ещё, наработаешься. Все кто помнил, забывают о тебе. Отлежишься и езжай домой потихоньку. Не годится, чтобы у твоей матери, Елены Андреевны, преподавателя в институте, был сын уголовник. А твоему дяде Толе, члену партии, начальнику отдела в вашем горисполкоме, совсем позор будет. Согласен? Тебе ничего ведь не надо будет делать, только забыть, просто молчать, договорились?
- Да.
- Вот и славно, выздоравливай, Владислав Иванович.
- А где он похоронен?
- В Лене. Да и не было никого, ведь ты всё забыл, так?
- Так, – просипел я.
- Мы проследим за этим, – и они ушли.
После того как они вышли, в палату стали заходить и заползать больные, выгнанные с кроватей на время нашего приватного разговора.
Я долго приходил в себя, обдумывал, раскладывал, переваривал. Но так ничего и не смог придумать, чтобы изменить последствия этой трагедии. Что тут изменишь? Ведь главное – его больше нет, Гук погиб, спасая меня. И чтобы не погибнуть самому, чтобы его гибель не была напрасной, мне надо молчать, забыть о нём. Но пытаясь забыть что-либо, помнишь об этом постоянно.
Я провалялся в больнице больше месяца. Там я узнал, что нефть разрабатывать не будут, не выгодно, город-сад не построят, стройка сворачивается. Советская страна стала изучать такое понятие как рентабельность. Технику из того посёлка может потом и вывезли по зимнику, а безлюдные домики наверняка ещё и сейчас стоят среди тайги. Перед выпиской меня вызвал в ординаторскую врач, Юрий Юрьевич, вечно под хмельком, хирург от бога, именно с ним он вел над хирургическим столом напряженные переговоры о моей жизни.
- Вот, – сказал доктор. – Твои документы. А ещё тут больные тебе денег собрали на дорогу. Завтра можешь ехать.
- Спасибо, Юрий Юрьевич, что спасли меня.
- Спас тебя тот безумный великий пилот, про которого приказано забыть, прощай, парень.
Устькутяне, прознавшие, что мне не на что добраться до дома, собрали продукты и деньги на дорогу. Больные и их родственники, видевшие меня первый и последний раз, они, потомки каторжан и узников Гулага, просто помогли человеку, попавшему в беду, для них это нормально.
Без проблем добравшись до дома, я долго рассказывал маме про свои приключения. Обо всём, кроме Гука, и его последнего полёта. Мама отметила, что я сильно изменился, возмужал за эти несколько месяцев, стал совсем взрослым. Ещё рассказала, что к ней на работу приходили работники КГБ, зачем-то интересовались, какими источниками она пользовалась при написании диссертации. Поговорили очень вежливо, да и всё на этом. Я очень тогда испугался за неё, но промолчал. Я промолчал о человеке, поделившем мою жизнь на, до и после, встречи с ним. Я молчал все эти долгие годы.
***
С той поры прошло тридцать лет. У меня трое детей, двое пока внуков. Я работаю переводчиком технической документации с английского, немецкого и фламандского. Помимо прочего, иногда делаю переводы для авиафирм. Недавно, разбирая оставшиеся после мамы, она умерла год назад, фотографии, я решил поменять на старом фотоальбоме затёртую обложку. Снимая старую, вдруг обнаружил спрятанный там конверт с письмом внутри и фотографию. Это было письмо к горячо любимой женщине, очень личное. В нем писалось о том, что скоро, через пару месяцев, командировка окончится, они встретятся, распишутся наконец, и «рожать будем вместе», и всё будет прекрасно. Письмо было отправлено из военной части №… Адресовано моей маме, от Гук И.Д. На фотографии был молодой советский военный летчик. Улыбающийся, с весёлым, добрым взглядом.
Глядя на фото, я вспомнил всё, до мельчайших подробностей, как он и научил меня когда-то. Я знал его всего месяц, но он оставил ярчайший след в моей жизни. Он был сильным, одаренным человеком, мог бы быть замечательным отцом. Я решил рассказать о нём. Ведь мой отец Иван Джонович Гук был настоящий, высококлассный лётчик. Его жизнь закончилась на борту.

© Виталий Семенов, 2017
Дата публикации: 12.05.2017 17:08:34
Просмотров: 2167

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.