Серьга (серия рассказов)

Серж Алтайский

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 113985 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Уважаемый читатель представляю вам первые четыре небольших рассказа из серии под общим названием Серьга.Так выглядел огромный, окружавший маленького сорванца мир, так выглядел он сам в далёком уже историческом прошлом,по имени Советский Союз. Приятного вам путешествия в мир детства.

Ловись рыбка

Солнце уже поднялось высоко, и забравшись в окно Петрякиных оно во всю жарило большой домотканый половик и развалившегося на нём кота Мурзика когда Серьга сладко поворочавшись на большой, бабушкиной железной кровати, открыл глаза. Совсем по взрослому, подражая старшему брату, потянувшись всем телом, он окончательно спустился на грешную землю с безоблачных высот своих сновидений. В комнате никого не было. Мама Серьги уже давно ушла на дежурство. Она работала стрелочницей на железнодорожной станции и в пять часов утра заступила в дневную смену на первой стрелке. Теперь её можно было ждать домой не раньше шести часов вечера. Старший братишка, Сашка, ещё на прошлой неделе уехал к своим друзьям, чеченцам, у которых он всё лето и отдыхал и работал подпаском. Сестрёнка Светланка, воспользовавшись моментом пока Серьга, постоянный Светкин хвост, мирно спал, убежала к подругам и лишь бабушка Федора тихо постукивая посудой убиралась на веранде приспособленной на лето и под кухню и под семейную столовую одновременно. Вставать не хотелось, и, скинув простыню, забросив за голову ручонки, Серьга стал с упоением вспоминать и мысленно представлять свой любимый сон. Ему сегодня опять снилось, что он летал. Вот так просто разбежавшись, он оторвался от земли и полетел как в чудесных сапогах скороходах над родным посёлком. Зажмурившись и представляя во всех деталях картину, Серьга едва слышным шепотом с упоением проговаривал.
- Казарма Андрюхи Мелька.
- Самый большой в Приканальном дом, Полтора Ивана. Так, дальше дежурный магазин. А вот и сельмаг.
Серьга стремительно летел дальше. Вот и ужасный Клинцевский сад, где с самой большой и ветвистой яблони жалобно смотрел на него глаз Васьки Маркея, который ему вот на этой яблони, года три назад выбил метким выстрелом из берданки хозяин окаянного сада дед Макар Клинцев. Серьга аж вздрогнул всем телом от привидевшейся чертовой яблони. На полном ходу, не чуть не боясь машин, маленький скороход вылетел на оживлённую ростовскую трассу, проходившую по краю посёлка и хорошо наблюдаемую с бабушкиной кухни и сестрёнкиной комнаты на втором этаже петрякинской двухэтажки.
- Чудеса, думал Серьга, машины внизу пробегают как муравьи под ногами. Он даже немного приостановился, то ли считая их, то ли упиваясь своей недосягаемостью. А считать Серьга, уже умел до пяти без ошибок, и дальше знал много разных чисел, в разноброд, так, что, по мнению соседа дяди Вити Томарева, считать он точно умел. Не случайно же, дядя Витя, при встрече не упускал случая заметить – «Ну, что ж, товарищ Петрякин, счёт Маланин вы уже выучили. Пора за каракулеписание браться». Только почему счёт маланин, Серьга понять не мог. То ли его в стародавние времена какая то Маланья придумала?
Хохоча от восторга наш «маленький Мук» легко помчался почти по самым крышам спешащих по своим делам машин, приговаривая:- «Вот я какой! И вы меня не задавите как нашего пса Валета». К всеобщему семейному горю, немецкая овчарка Петрякиных, верный Серьгин четвероногий друг Валет уж недели две как сорвавшись с цепи был насмерть сбит проходящим калачёвским рейсовым автобусом под самыми окнами дома, на глазах у всей семьи. Вот он по трассе вновь мчится этот злополучный автобус. Серьга узнал его, и едва касаясь ногами, быстро пробежался по крыше железного обидчика размышляя о том как ему отомстить за бедного Валета. Тут, автобус резко повернул на право, выезжая к железнодорожному переезду, а Серьга, на полной своей скороходской скорости полетел прямо, всё дальше уходя к двенадцатому шлюзу Волгодонского судоходного канала. Вот уже и ворота показались с белыми торжественными пилонами по краям.
- Стоп! Ёкнуло сердце Серьги. Мы же утром с ребятами собирались на Сазанье озеро ловить рыбу! И все сладкие воспоминания о сне моментально исчезли, будто свет выключили. Серьга решительно открыл глаза, и как ошпаренный вскочив с кровати пулей вылетел из кухни.
- Надо же собраться, надо же собраться занозой застряла в маленькой белобрысой голове мысль.
В одних, бывших чёрных, но от «пережитого» изрядно полинявших и выцветших трусах он нёся как на пожар по длинному узкому коридору соединявшему небольшую, но светлую и уютную кухню, в которой жила бабушка Федора и любил спать Серьга, с огромной стеклянной верандой, куда на лето перебиралась вся семья Петрякиных.
Бабушка с головой погруженная в свои кухонные дела краем глаза заметив пролетавшего мимо внука машинально, не отрываясь от ведёрка с картошкой, проговорила:
- Надо же, доспался, Горе луковое. Ещё пару минут, и в постели можно было б рыбу ловить.
Но путь Серьгин лежал совсем не к деревенским удобствам, а туда, куда он ещё сам, впопыхах, не успел определиться. Его белая, как отцветший одуванчик, голова да тёмно мышиного цвета трусы мелькали то там, то там.
Он бегал и приговаривал:
-Удочка! Удочка!
Серьгины удочки стояли мирно в ряд у задней стены погреба. Он ещё загодя смастерил их из всех подручных материалов. Здесь были две удочки из камыша. Они хороши для ловли разной речной мелочи и бычков на канале. Правда, ими нужно было уметь рыбачить. Резко дёрнешь – сломается. Чуть покрупнее рыбка, тащить придётся за лесочку осторожненько, осторожненько. Зато они были ровненькие, блестящие. Серьга их лаком вскрыл. Ему сей дивный продукт от брата перепал, когда он вскрывал лаком приклад своей новенькой двустволки. Новенькой, в смысле недавно подаренной ему друзьями чеченцами за работу. Да, но, вернёмся к удочкам. Рядом с камышовыми стояла не очень длинная, но добротная, основательная удочка выструганная Серьгой из ветки карагача. Пусть она немного корявенькая и не очень длинная, за то прочная. Братец с некоторым ехидством называл Серьгино творение сома-ловкой. Этой удочкой удобно было на шлюзу, с окна дамбы ловить серьёзную, с точки зрения профессионала, рыбу. Ей можно было классно подсекать, рвать рыбу из воды так, чтоб она улетала в акурат к насыпи канала. Это ж самый смак. Но самой большой гордостью юного рыбака была сборная двухметровая бамбуковая удочка (мадэ ин «С. Петрякин и К»). Сборной она была не потому, что могла разбираться и собираться, а потому, что Серьга её сам собрал из найденных им на берегу канала различных обломков бамбуковых удилищ. Конечно, некоторым везло больше, и они целые удочки вылавливали. Так, например, Сашке Силкину, в прошлое лето повезло. Прямо на им примеченное для рыбалки место, с противоположенного берега, из затона от зазевавшегося рыбака притащил лещ новенькую заводскую бамбуковую удочку. Сам он, конечно же, уже почти сдох, и плыл кверху брюхом вяло подёргиваясь рядом с удилищем. Течение прибило этот подарок судьбы прямо к Санькиным ногам, всем приканальновским мальчишкам на зависть. Серьге так широко, во весь рот, счастье не улыбалось никогда, но были и у него удачные моменты. Бывало то на берегу, в камнях найдёт он поломанное удилище, то с речной тиной принесёт какой хороший кусок бамбука. Удивляться не приходилось, так как вместе с кораблями и связками плотов по каналу не плавали пожалуй только крокодилы. Довольно большие острова из тины, выброшенного с кораблей, и смытого с берега мусора теченьем гоняло от шлюза к шлюзу. В этой плавучей мусорке можно было найти даже Чёрта в юбке, как говорили старшие мальчишки. Чёрта, Серьга, там не находил, а вот полезные, с точки зрения деревенского мальчишки предметы, находились. В том числе и разнообразные обломки удилищ, и обрывки рыбацких снастей. Вот так, из различных обломков и была собрана Серьгина гордость, большая бамбуковая удочка. Стыковать обломки алюминиевыми трубочками предложил ему старший брат Саша. Вместе они трудились над этой конструкцией целый день. За то, ей теперь можно было ловить всё и везде. Например, прямо с берега канала брать не глупых бычков, а крупненьких окушат, и иную, более мене серьёзную рыбу. Жаль, только счастье это рыбацкое, при переноске не разбиралось, и Серьга, идя с ней на рыбалку, выглядел почти как Пятачёк с зонтиком из его любимого мультика о Винипухе.
Немного постояв в раздумье перед своим рыбацким арсеналом, Серьга, схватил бамбуковую удочку, и выскочил с ней во двор. В пять секунд юный рыболов, преодолев открытое для обозрения пространство двора, исчез за высокой изгородью скотских базов. Именно отсюда удобнее было, Серьге, уходить от преследования бабушки Федоры. Стремительным броском к навозной куче за сараем, он заготовил наживку, застав врасплох самых жирных и, по его мнению, аппетитных червей.
Вопрос о том, что одеть и обуть в дорогу Петрякина младшего вообще не волновал, он привык, считать голыми пятками камни на канале и ощущать босыми ногами глубину прогретой солнцем дорожной пыли. Цыпок у Серьги на ногах никогда не было. Да и откуда им было взяться. Шутка ли, ведь приканнальновские мальчишки целыми днями мокли то на канале, то на речке Мариновке, то на 125 насосной станции, или на нескончаемых озёрах, ручьях, ручейках и болотцах вокруг посёлка. Так, что скорее перепонки меж пальцами могли вырасти у Серьги, чем цыпки на ногах от грязи, не смотря на то, что всё лето он как и все бегал босяком. Его парадный «костюм» состоял из клетчатых шорт и нескольких с небольшими рукавчиками футболок. Повседневная же форма ограничивалась чаще всего только одной рубашкой, и то по тому, что, завязав её двойным узлом на пузе, Серьга получал, совершенно безразмерный, карман для всякой садово-огородной добычи. Головных уборов он категорически не признавал, и одевал их только по настоянию взрослых да деда Мороза и то, исключительно зимой. Так, что ни сам хозяин, ни даже его мама, кажется, уже и не помнили какого же цвета у Серьги волосы. Ведь они настолько выгорали за лето, что короткой южной зимой, видимо так и не успевали приобрести свой естественный цвет.
Серьга бочком, бочком едва слышно ступая, чтоб не привлекать внимание бабушки пробрался в зал, где рядом с печкой на стуле лежала в творческом беспорядке, то есть, как попало, его любимая кремового цвета в мелкую коричневую клеточку рубашка. Привычным движением накинув её Серьга принял самый походный, по его мнению, вид, размашистым движением завязав длинные полы рубашки солидным двойным узлом на животе.
Завершив скорополительные сборы, Серьга готов был немедленно выдвинуться в поход за сазанами. Теперь самое важное было как то выскользнуть из дома, чтоб бабушка Федора не заметила. Нет, не подумайте, что Серьгу не пускали на улицу. Наоборот, он можно сказать рос на улице, пропадая целыми днями то с мальчишками на болотах в избушке Дуськи татарки, то в развалинах подземного цементного завода строителей Волго-Дона, то на импровизированном футбольном поле у канала, то ещё где либо, ну на худой конец у мамы на железнодорожной стрелке.
Отца у Серьги не было. Верне, он был, конечно, и Серьга его прекрасно помнил и даже по детски, неосознанно любил, но жил отец вот уже третий год далеко-далеко на Урале. Брат Саша и сестра Светланка были намного старше Серьги, и при первой возможности старались отделаться от него, как от назойливой мухи. Мама, целыми сутками несла неусыпное дежурство на стрелочном переходе. В её ведении было четыре больших ручных железнодорожных стрелки. По этому, Серьга был передан под неусыпный надзор бабушки Федоры. Именно ей приходилось изо дня в день вылавливать Серьгу по всем самым глухим местам Приканального, а так же получать «благодарности» от соседей, за его непрошенные визиты в хозяйские сады и огороды. Чтоб обезопасить себя от нежданных и негаданных неприятностей, баба Федора старалась держать Серьгу в поле своего зрения, то есть исключительно во дворе, а если отпускала за калитку, то только со старшими. Серьга об этом неписаном правиле бабушки знал хорошо, и по этому, умудрялся исчезнуть со двора не хуже всякого фокусника иллюзиониста. Вот и сейчас нужно было в очередной раз утечь из под самого носа бдительного семейного стража порядка, да ещё утянуть рыбачьи снасти, наживку и что либо съестное. Идти с мальчишками собирались на целый день к одному из заливных озёр в устье речки Карповки. Небольшая степная речушка ранее впадала в Дон в районе хутора Платонов, но с пуском Волго-донского судоходного канала имени Ленина хутора Платонов, Советский и ещё несколько населённых пунктов были затоплены водохранилищем, в которое теперь впадала Карповка, подарив водохранилищу не только свои воды, но и своё название. Каждую весну воды водохранилища затопляли все низменные места в пойме реки, куда в большом количестве заходила всевозможная донская рыба. Летом, особенно в июльскую жару, уровень воды падал и на сплошной водной глади сначала появлялись едва различимые желтовато коричневые пятна отмелей. За тем, они становились всё ярче и чётче. К середине июля на их месте из под воды как в сказке вырастали песчаные острова и косы. Русло Карповки начинало проявляться среди усеянного высохшими водорослями и ракушками песка. Справа и слева от него образовывались неглубокие, прогретые жарким южным солнцем и кишащие рыбой озёра. Взрослые приканальновские рыбаки утверждали, что в этих огромных естественных аквариумах водились даже большущие сазаны. Одно из озёр так и называлось – Сазанье. Вот к этому рыбьему раю за огромными сазанами и собирались отправиться мальчишки, а точнее закадычные друзья, Вовка Васильченко по прозвищу Кум, Лёшка Сорокин, по прозвищу Чека и Серьга Петрякин, по уличному Химик. Путь не близкий. В одну сторону, до озера километра четыре будет, так что рыбалка была задумана друзьями на весь день. Обед мальчишки как всегда договорились взять с собой. Кто что сможет.
Не смотря на то, что товарищи Серьги на год его старше и учась в первом классе, были, по местным уличным меркам, людьми самостоятельными, родители их одних в столь дальнее путешествие так же не пустили. А значит, им, как и Серьги надо было, проявив чудеса сообразительности, улизнуть из дома. Договорились, по случаю такой конспирации, заходить друг за другом не будут, а встретятся в полной готовности на старой железнодорожной насыпи у заброшенного входа в один из подземных бетонных заводов строителей Волго-Дона, что между посёлком и каналом. От Петрякиных, огородами, до заветного места встречи не было и километра.
Приготовив в исходной точке «Х», за сараями, весь свой нехитрый походный скарб, Серьга, с беззаботным видом, всячески демонстрируя бабушке и соседям своё присутствие отправился прохаживаться по двору. Так, думал про себя Серьга, ещё кружочек по двору, пару камешков в соседскую собаку, чтоб громче лаяла, большой привет гусям Тети Сони Утешевой, чтоб взбили крыльями пыль под самую крышу их саманной кухни. И на последок, надо сыграть любимую «песню кузнеца», изо всех сил выбивая молотком по куску рельсы, мелодию знакомую каждому кузницу, и просто жителям ближайших к Петрякиным домов, «Дон, дзынь – дзынь. Дон, дзынь – дзынь». Пусть знают – Серьга дома, куёт из аллюминевой проволоки свой новый перочинный нож. И как только все вокруг начнут мечтать, о перерыве в «Кузнице» Петрякиных, можно будет улизнуть со двора, к всеобщему облегчению. Этот трюк известный и неоднократно проверенный Серьгой срабатывал безотказно. Солнце упрямо лезло вверх. Скоро девять часов, а встретится в заветном месте рыбаки договорились на половину десятого, с первым гудком пригородного поезда. Нужно было торопиться, и Серьга с воодушевлением героя первых пятилеток вдарил изо всех сил по импровизированной наковальне. По всему двору разнёсся ритмичный перестук. Залилась в нескончаемом лае собака Коршуновых, взметнулись гуси Утешевых. И…., тут же всё перекрыла не менее ритмично, но более протяжно издаваемая мелодия бабушкиного столового клича – «Серёжка а а а. Иди есть! Серёжка а а а. Иди есть!»
Даже ни Серьга, а скорее всего его желудок очень обрадовался, услышав знакомые позывные исходящие из летней кухни. Нет, голова то же обрадовалась, только по своему. Серьга вспомнил, что как было и раньше, мальчишки договорились взять с собой на обед чего-нибудь вкусненького. Но, тут же радость сменилась досадой.
Поспешно шагая к столу, Серьга лихорадочно размышлял, что взять вкусненького? Что-нибудь с огорода? Глупо. Редиска отошла, арбузы и дыни на оборот зелёные, а помидорами да огурцами все уже давно объелись. Что ж, мне как старому деду яичек с собой брать? Нет, это то же не выход. Их же варить надо. Бабушку просить – спалишся сам и ребят выдашь. Свежие свиные колбаски подойдут. Мы их всей семьёй позавчера делали из бывшей нашей свинки Хавроньи. Но, рискованно. Они под бдительным присмотром бабушки Федоры в стенном шкафу на веранде. Сало ещё не просолилось. Просто хлеба, по сиротски взять – ребята засмеют. Серьга лопал за обе щеки рисовую молочную кашу и с грустью размышлял: « Хорошо Вовке, Куму, у него отец рыбак известный. К тому же дядя Коля Васильченко работает на Волгодонском канале и у него всегда в изобилии вяленой рыбы. Вовка без вяленого подлещика в кармане на улицу гулять не выходит. У Серьги отца не было. У Лёшки Сорокина бабушка умелица была вкуснячую пастилу готовить из яблок и цукаты из стеблей ревеня. Чека наверняка их нагребет в карманы. У Петрякиных был свой большой сад, но толку в нем Серьга не видел. Мама ещё с отцом, когда закладывали сад посадили в нём яблони, яблоки на которых всё лето, к Сергиной досаде висели зелёные, твёрдые и кислые настолько, что после первого укуса видно было мамину родину Сибирь, не выходя из сада. Родители засыпали осенью эти зелёные комочки в ящик, пересыпали их мелкой сухой соломой и убирали в погреб. Что с ними происходили за чудеса, Серьга, понять не мог, но к новогоднему столу отец всегда доставал из этого ящика с соломой вдоволь жёлтых, вкусных и сладких яблок. Мама их спрячет до нового года и в этот раз. А значит, Серьга будет удивлять друзей, и угощать их душистыми яблоками аж только зимой. И тут Серьга вспомнил, стоп, так у нас же на сеновале пять большущих лещей вялятся. Мама их уже давненько купила живьём у рыбаков, посолила и вот уже дней пять как они, такие аппетитные висят на чердаке коровника, в котором на зиму складывают сено, а летом он проветривается, просыхает и как говорит мама: «Готовится к зиме». Решено, один лещик, что поменьше всех сегодня сходит с Серьгой на рыбалку. Серьга, кажется, весь засеял от этой неожиданной мысли.
- Мама и не заметит, а если и заметит пропажу – так-то кошки съели. Зато я угощу ребят настоящей рыбой. Ну и пусть, у меня нет папы. У меня мама за отца. Она и леща поймает и завялит его не хуже чем Вовкин папа – размышлял Серьга, уже шагая к коровнику, к которому с внешней стороны были пристроены все деревенские удобства, то есть душ и туалет. Лаз на чердак коровника зиял огромной дырой с торца постройки. Он был похож на открытый в диком изумлении рот великана, лежащего на сарае. Именно через него мама и бабушка забрасывали в сенник заготавливаемое на зиму для коровы Январьки сено. Без Серьги эта процедура не обходилась ни когда. Он любил вместе с сестрой Светланой, прыгая по свежему, ароматному сену утрамбовывать и плотнее забивать его под самую крышу. Пол сенника, а соответственно потолок коровника был просто застлан не прибитыми досками. Это было очень удобно, так как зимой несколько досок вынималось, и в образовавшийся люк, не выходя на улицу, прямо в коровник крюком можно было стягивать сена, сколько коровьей душе угодно. Серьгины брат с сестрой частенько использовали этот ложный потолок, когда заводили во дворе игру в догонялки или прятки. Сейчас сенник проветривался, и его открытая настежь массивная дверь была крепко прикручена проволокой к большому металлическому крюку. Наверх, к лазу вела сколоченная из жердей и не менее массивная лестница. Вот к ней и направлялся Серьга. Выбрав момент, когда, по его мнению, в сторону сарая перестала смотреть даже соседская кошка Маркиза, лениво развалившаяся на крыше веранды Петрякиных, Серьга шустро, как обезьянка вскарабкался по лестнице и исчез в чреве сенника-великана. Едва он ступил на скрипучие и застланные оставшимся старым сеном полы чердака, как в лицо пахнуло знакомым приятным, чуть горьковатым полынным запахом степей междуречья двух великих русских рек Волги и Дона. Так пахнет Серьгина Родина, но он, по малости лет своих, пока этого не осознавал. Из открытого центрального лаза свет проникал довольно таки далеко вглубь сенника, в прощелины на коньке и кровле сарая то же струились в разные стороны, яркие лучики света, прорезая как маленькими сказочными прожекторами полумрак чердака. Зрение сорванца после яркого дневного света ещё не привыкло к сумраку, и он по памяти, выставив вперёд ручонки и нащупывая босыми ногами доски, как робот, зашагал к натянутой в центре сенника под самым коньком тюковой проволоке, на которой прикрытые марлей висели и вялились пять аппетитных лещей. Ещё шаг и Серьга ощутил в руках упругое тело самой крупной рыбищи. От предвкушения, кажется, вот-вот потекут слюньки.
- Нет, если уж без спросу, то брать самую маленькую:- где то там, в глубине детской души слабо возразила совесть. И, Серьга, приняв её доводы, уже было собрался потянуться за висевшем чуть поотдаль подлещиком, переступил на шаг вперёд, и…, случилось непоправимое. Доска, чуть сдвинувшись под ним, соскочила с балки. В образовавшуюся дыру, отчаянно сжимая в руках леща, зажмурившись и боясь закричать, полетел вниз белобрысый проказник. Серьга с грохотом приземлился на пятую точку в акурат по центру коровника. Хорошо, что Январька, корова Петрякиных, в это самое время мирно паслась в одном из ближайших кутов вдоль речки Мариновки. Едва малец сообразил, что же с ним произошло, как сверху на него спикировала, та самая пропащая доска. Крепко грохнув Серьгу плашмя по голове, она мирно улеглась на почти бездыханном теле.
Отведя завтрак в дому, бабушка Федора, аккуратно собрав все Серьгины недоедки, смахнув в них крошки со стола, отправилась потчевать завтраком трёхмесячного, но грозного и крепкого дворового сторожа Вулкана. Щенка породы ньюфаундлен, заменившего на боевом посту трагически погибшего пса Валета. Вулкан был привязан во внутреннем дворе усадьбы Петрякиных, между домом и сараем. В тот самый момент, когда Серьга боролся с совестью, выбирая какую рыбу дюбнуть с общей вывески, бабушка нагнулась к чашке Вулкана, одной рукой отгоняя ещё глупого щенка, другой выкладывая ему, как и положено англосаксу, второй завтрак. Вдруг, грохот падающих досок и ещё чего-то тяжёлого разлетелся по всему двору и тут же затих. Из сарая на баз во главе с красавцем петухом пулей вылетели и с любопытством застыли куры. Только петух, с встревоженным и деловым видом, прохаживался перед притихшим куриным гаремом, изредка стараясь заглянуть внутрь сарая.
- Ах, ты Господи! Всплескнула руками старушка.
- Вот, коты то какие пошли нынче жирные да ленивые. Воробьёв да мышей их гонять не заставишь, всё рыбку, да сметанку им подавай, лихоимцы, ворчала бабушка Федора, направляясь к сараю. Она искренне полагала, что кроме соседского, невообразимых размеров кота Петровича, известного на всю округу пакостника, покусится на хозяйских лещей, да ещё так смачно грохнуться, было просто некому.
Серьга уже открыл глаза, но ещё лежал, крепко сжимая в руках и прижимая к груди огромного леща, когда дверь сарая со скрипом отворилась и во вспыхнувшем ярким солнечным светом дверном проёме, как апостол Пётр в воротах Рая, показалась бабушка.
Рассмотрев довольно невесёлую картину, она с криком, - «Убился окаянный!», бросилась к Серьге. Ведь, при всех его шалостях, и при своём, весьма сложном характере бабушка Федора, всё-таки, очень сильно любила сорванца. Подхватив его на руки, она почти бегом скрылась в веранде.
Половина десятого утра, словно бой курантов отбивая время, огласил станцию Мариновка и весь посёлок Прикональный протяжный гудок пригородного поезда с необычным названием «Донской». Серьга, как раненый боец перевязанный мокрыми полотенцами, словно бинтами, лежал на бабушкиной кровати. На его белобрысой голове, кажется даже слегка торчала из под повязки громадная розовая шишка. Голова гудела. Рассматривая узоры трещинок на бабушкиной печке, Серьга с тоской и досадой думал о том, что вот так здорово разворачивавшаяся операция, под кодовым названием «Поход на Сазанье озеро», была напрочь им провалена, из за какой то плохо закреплённой доски. Друзья Серьги, не дождавшись товарища, решили сходить к нему. Оставив в укромном месте снасти и припасы они отправились к Петрякиным, разведать обстановку.
- Баба Федора! Прокричал Вовка Васильченко, по прозвищу Кум, через забор Петрякиных.
- Баба Федора! Вторил ему Лёшка Сорокин, по прозвищу Чека.
- С чем пожаловали друзья, товарищи, с крыльца дома отозвалась бабушка.
- А Серёжка дома? Продолжал Вовка
- Дома, с некоторой ехидцей ответила бабушка Федора.
- А он на улицу выйдет? Не унимались мальчишки.
- Боюсь, что нет. Он только, что с рыбалки прилетел, леща поймал, отдыхает, серьёзно, важно так, с едва заметной улыбкой проговорила бабушка Федора и пошла в дом.

Родные пенаты

Родину не выбирают, с ней живут и умирают.

Петрякины переехали в посёлок Приканальный в тот момент, когда от былого его величия остались в целости и относительной сохранности только, как говорится, рожки да ножки. Но тем и интересен был сей странный населённый пункт для самого последнего отпрыска Петрякиных, вездесущего и любознательного сорванца с большой буквы, ласково величаемого в семье на уральский манер Серьгой, а на улице, просто Химиком. Здесь, в Приканальном, всё дышало историей великой стройки, всемирно известного Волгодона, но историей, какой то особенной, о которой государству, видимо, не хотелось, в общем-то, вспоминать, а значит и сохранять её. По этому, она как бы сама по себе, тихо и незаметно умирая, оставляла за собой всё новые и новые развалины, таинственный вид которых крайне возбуждал детское воображение. Серьга, о странных перипетиях истории пока не задумывался, да и, слава Богу, не детского ума это дело. Зато, свой таинственный и загадочный Приканальный, свою малую Родину, он знал и любил до последнего камешка и травинки, до последнего клубничного кустика в огородах односельчан. Если бы кому-нибудь захотелось совершить экскурсию в этот сказочный мир бывших «героев» великой стройки, то лучшего гида, чем Серьга, было б не найти. Ну, что ж? Отправимся знакомиться с Приканальным и его обитателями? Несомненно, Серьга предложил бы начать экскурсию со своего дома. Так и быть, с него и начнём.
Дом Петрякиных был в Приканальном особенный, во- первых он находился в самом центре огромного, кажется не имеющего ни начала, ни конца, посёлка. Во вторых, он был единственным кирпичным двухэтажным домом, поскольку в нём ранее размещался, не абы что, а самый настоящий штаб Мариновского лагеря НКВД. И в третьих, только Петрякины, да ещё их соседи Коршуновы во всей ближайшей округе, имели двухэтажные дома. Своего рода целые замки. По неизвестной Серьге причине, огромный двухэтажный особняк, как праздничный пирог, был разделён в акурат поровну между двумя хозяевами, Сергиным отцом Петрякиным Виктором Ивановичем, и его сослуживцем по узлу связи, Коршуновым Алексеем Петровичем. Снаружи, дом выглядел белой кирпичной громадиной, на фоне примыкавших к нему строений комплекса Узлового пункта связи, на местном жаргоне просто УПэ, и частных усадеб жителей посёлка. Ну, что ж, давайте, мы зайдём в этот необычный дом. Первое, куда мы сразу попадаем, это просторная, почти полностью стеклянная веранда. Поскольку, в отличие от соседей, веранда Петрякиных выходила своими стеклянными стенами на Восток и Север, в ней на протяжении всего жаркого южного лета, было светло и прохладно. Это, несомненно, было самым любимым местом для семьи на весь тёплый сезон. Однако, спали летом все, кроме, пожалуй, Серьги, да старшего его брата Саши, всё же в доме. А вот остальное время проводили либо на веранде, либо на улице. Сразу с веранды, за массивной, закрывающейся на замок дверью, начинается узкий, очень высокий и длинный коридор, упирающийся в стеклянную дверь зимней кухни, в которой живёт бабушка Федора. Почти посередине узкий как труба коридор расширяется и образует своеобразную маленькую, но Серьге она кажется огромной, залу. Вправо из неё дверь уходит в большую комнату, с огромным, выходящим на улицу окном. Это комната родителей Серьги, она же гостиная, место обитания всей семьи Петрякиных в долгие зимние месяцы. К тому-же, по совместительству, она была Серьгиной зимней баней, так как по центру комнаты, прямо напротив окна располагалась встроенная в стену печка голландка. Зимой, мама время от времени отмывала Серьгу в большом корыте, торжественно устанавливаемом на двух табуретах приставленных к жарко протопленной печи. Плита и духовой шкаф её выходят в комнату, а топка, чтоб не мусорить в гостиной - в коридор. Тут же за печкой находится и Серьгино «лобное место», тот самый угол, куда родители не однократно ставили Серьгу искупать вину за свои бесчисленные проказы и шалости. Но, вернёмся в залу коридора. Налево, винтом вверх уходят ступени большой деревянной лестницы с резными перилами и столбиками. На самом верхнем из них, однажды, старший брат посадил подобранного в Комсомольском саду, раненого огромного ушастого филина. С этого времени обыкновенная лестница превратилась в винтовую лестницу одной из башен рыцарского замка. Серьга любил подкармливать кусочками мяса Фильку, как по обоюдному согласию назвали подранка, и они быстро привыкли друг к другу. А вот баба Федора боялась его как огня, особенно когда надо было пройти мимо него в верхние комнаты замка Петрякиных. Ещё больше стал пугать он старушку, когда окрепнув, начал летать по ночам по узкому, но высокому коридору. Однажды, как рассказывала бабушка, Филька, спикировал на дверь кухни. Блеснув огромными глазищами на кровать старушки, зловеще угукнув, филин со всего маха хряпнулся о дверное стекло, так что оно, треснув пополам, полетело в одну сторону, Филька, оглушённый ударом, в другую, а бабушка Федора, очумев от страха, в третью. Вот и пришлось Сашкин охотничий трофей, а по совместительству украшение Серьгиного замка, отпустить на все четыре стороны. Да, с винтовой лестницей у Серьги было связано много впечатлений. Например, он любил, стянув с кухни бабушкину подушку, кататься на ней с самого верха винтовой лестницы как на санках, при этом забавно, словно заикаясь, хохоча и улюлюкая. Бабушка, скорее для виду, строжилась на сорванца, приговаривая: - « шею свернёшь, или язык откусишь себе, лихоимец.» Под лестницей в доме Петрякиных, как в сказке о золотом ключике, имелась настоящая коморка. Только жил в ней не папа Карло, а ежиха Фроська с ежатами, среди множества старых запылившихся от времени вещей и обуви. Серьга, время от времени посещал эту таинственную и тёмную комнатку, занося тёте Фросе молочка. Лампочек, а тем более окон в ней не было. Небольшой вход туда был завешан куском красиво разрисованной клеёнки, и располагался сразу за, казавшимся Серьге огромным, холодильником. Ежиха Фроська жила у Петрякиных не просто так, по ночам она ловила мышей, не хуже любой кошки. Вот только топала при этом своими коротенькими, но крепкими ножками по деревянным полам прямо как маленький человечек. Так, что незнакомым обитателям Серьгиного замка, например гостям, впервые заночевавшим у Петрякиных, могли померещиться среди ночи настоящие приведения. Конечно, Фроська об этом и не догадывалась, а Серьге было жутко интересно. Если гости на утро вдруг таинственно спрашивали хозяев за столом: - «А кто это у вас по ночам так топает по всему дому?» То Серьга непременно торопился представить: - «Это наше приведение, Фроська». Когда наступали дни каникул, и у сестрёнки Светланки появлялось много свободного времени, лестница Петрякиных превращалась в настоящий римский амфитеатр. Вся детвора с центра Приканального, рассевшись на ступеньках лестницы, как в театре, разинув рты, слушала самые страшные истории в исполнении удивительной фантазёрки Петрякиной Светланы. Несомненно, рядом с рассказчицей всегда затаив дыхание сидел, поглощённый мистическими рассказами, Серьга. Господи, как он любил эти самодеятельные литературные посиделки, когда лестница его замка превращалась в сказочный театр. Прямо перед винтовой лестницей Серьгин отец, мастер на все руки, вырыл большущий подвал для картошки и других овощей, чтоб в холодные зимние дни не выходить за припасами на улицу. Закрыт он был мощной крышкой вровень с полом и застлан шитым из лоскутов половичком, так, что не знающий человек и не догадывался, о том, что прямо под его ногами находится огромная, метра в два глубиной яма. В Серьгиных фантазиях и погребу нашлось соответствующее место. Это было не что иное, как люк секретного подземелья, куда неизбежно попадали все враги пытающиеся прорваться в главную башню замка. На эту мысль натолкнул Серьгу брат Сашка. Однажды, набрав в подвале картошки, он, забыв закрыть крышку, убежал в верхние комнаты готовить охотничьи принадлежности для предстоящей охоты. Как раз в это время снизу его, вновь оторвав от любимого дела, позвала мама, и он раздосадованный, перепрыгивая через ступеньку, придерживаясь за перила, чтоб не заносило на поворотах, полетел в низ. Серьга, ни чего не подозревая, около печной топки в коридоре строгал себе из большого куска щепы новый деревянный нож. И вдруг, с криком «Разойдись!» Сашка, прыгнув на развороте через две или даже три последние ступени винтовой лестницы, попав в самый центр открытого люка, как в лучших боевиках, с лету скрылся в подвале, не успев даже испугаться. Серьге этот трюк брата понравился и запомнился надолго. Сашке он запомнился не меньше. Повезло, что дело было зимой, и погреб почти на половину был засыпан картофелем. Вот на него-то благополучно и спикировал Петрякин старший на глазах у изумлённого брата. Из семейных рассказов Серьга знал, что голливудский трюк с подвалом, двумя годами раньше, но несколько менее удачно совершила и бабушка Федора. Её тогда с переломом ключицы увезли в районную больницу. Однако, не будем о грустном, давайте, наконец, поднимемся в верхние покои замка. И так, уже знакомая нам винтовая лестница выводит нас на большую площадку с узким, как в средневековой башне, окном. На неё выходят двери двух просторных комнат. Длинной северной, всегда сумрачной, хотя и имеющей огромное окно, выходящее на улицу, и южной, светлой, уютной, почти квадратной с небольшим окном, выходящим во внутренний двор. Родители поделили верхний этаж между старшими детьми. Светлую, и уютную комнату отдали Светланке, а северная, холодная досталась Саше. Печка голландка разделяла две эти комнаты. Плита была общая, а вот топка располагалась в южной, Светланкиной половине. С этой печкой, связана одна из бесчисленных забавных историй семьи Петрякиных. Дело было так. Поскольку Приканальный, и станция Мариновка располагались в зоне строительства Волго-Донского судоходного канала, во время проведения работ военные сапёры так основательно вычистили территорию от всякого рода боеприпасов, не разорвавшихся со времён Сталинградской битвы, что иногда казалось, будто они не просто проверили всё, а саму землю просеяли. По этому, на несколько километров вокруг канала невозможно было найти даже стреляной гильзы, пули или элементарного ржавого осколка, и родители приканальновских ребятишек могли быть спокойны за своих не совсем разумных и не всегда осторожных чад. А вот, перейдя на правый берег речки Мариновки, и преодолев всего-то, пять километров по степи, можно было выйти в такие места, попасть в такую «зону», которой самые крутые сталкеры просто обзавидуются. Этот район на оперативных картах 1942 – 1943 годов назывался «Пять курганов», а на местном жаргоне просто полигон. Там, на полигоне степь была вся изрыта взрывами, траншеями и одиночными огневыми точками. То там, то там виднелись небольшие горки, задернованные степной травой. Это скопление выстрелянных артиллерийских гильз. Любой, даже небольшой овражек этой удивительной степи был забит блиндажами. Их крыши, некогда в три наката, уже прогнили и обрушились, так что вверх из травы торчали только обломки массивных направляющих. Иногда, после весеннего степного пала, полигон выглядел как реальное поле боя, и даже запах был такой же, фронтовой. В такие моменты казалось, что вот-вот в овражек, лязгая броней, сползёт настоящий танк, а небо пронзительно свистя, разорвёт артиллерийский снаряд. В общем, места удивительные. О них можно рассказывать долго и интересно, но нас интересует другое. Самое главное, абсолютно в любом месте этой многострадальной земли можно было найти патроны, гранаты и более крупные боеприпасы, прекрасно сохранившиеся почти за тридцать лет, прошедших с момента окончания Сталинградской битвы. Родители конечно под страхом суровых наказаний запрещали Приканальновским мальчишкам посещать окаянные места, но эффекту было мало. Ребята искали любой предлог, чтоб отправится запретную зону. Отпрашивались в степь собирать шампиньоны, весной ходили за тюльпанами, или просто предупредив родителей о том, что они идут купаться на канал, тут же, обгоняя друг друга на велосипедах, ватагой летели на полигон, где у них уже были припасены щупы, сапёрные лопаты и другой необходимый для раскопок инвентарь. Что бы разоружить, основательно запасшихся за день различными взрывчатыми предметами ребятишек, родители частенько летом пропускали в дом сыновей только после тщательного досмотра, и изъятия всего боезапаса. Как правило, реквизируемое отправлялось в сельские уборные. Которые, таким образом, почти в каждом дворе была заминирована лучше любого минного поля. Вот и Александр Петрякин, однажды, уже глубоким вечером, возвращался с полигона, как всегда с полным боекомплектом. А это значит, как минимум сумка русских и немецких патронов, несколько гранат и запалов к гранатам Ф-1.
- Так, карманы и сумку к осмотру. Ещё на веранде встретила сына бдительная мама, а далее своим ходом пошёл привычный досмотр. Вот из под букета тюльпанов, в сумке, изъят запас патронов. Они были горкой высыпаны у ног юного сталкера. Вот из вывернутых карманов показалась граната ф-1. И её, не церемонясь, привычным движением мама отправила в общую кучу. Тут как по Сашкиному заказу во всём доме погас свет. Такое, к сожалению, бывало и не раз. В полной темноте, по памяти преодолевая все расставленные на его пути преграды, в виде бабушки Федоры и кота Мурзика, активно принимавших участие в процессе разоружения, Александр кинулся в дом. В один миг он взлетел по винтовой лестнице вверх, скрипнула дверь одной из верхних комнат и щёлкнула чугунная дверка печи. Пока мама успела сходить за керосиновой лампой, её взъерошенный, но невозмутимый сын уже стоял почти на том же месте в веранде. Закончив досмотр, мама впустила - таки, изрядно проголодавшегося сына в дом. Однако, заподозрившие неладное женщины, на следующий день, для подстраховки, ещё раз тщательно осмотрели все закутки Сашкиной комнаты, и ничего не обнаружив, успокоились. Прошло немало времени, и вот однажды зимой к Петрякиным приехали гости из Сибири. Хозяева отвели им Сашкину комнату, просторную, с огромным, во всю стену окном и шикарным круглым столом по центру. После приветственных объятий и непродолжительной беседы с гостями бабушка Федора отправилась топить печь на втором этаже.
- Надо протопить основательно, поднимаясь по лестнице с большим печным совком, размышляла вслух, бабушка. Комнаты уже давно не протапливались, настыли. Да и Люба, хозяйка дома, хотела ночью лечь в малой комнате, рядом с гостями, чтоб подольше пообщаться.
- Сашка! Дров побольше неси, и угля ведра два захвати! Кричала сверху старушка, пристраиваясь с совком у поддувала.
Гости с хозяйкой мирно беседовали в гостиной. И тут начался настоящий концерт. Дело в том, что бабушка Федора, пусть и не разбиралась в боеприпасах, но боялась их, пуще смерти. Особенно после того, как соседу Петрякиных, жившему через дорогу, горемыке Томареву, оторвало гранатой обе кисти рук, и он в одночасье для сельчан превратился из Юрки Томарева в Юрку Кухталапого. Вот при таком то, можно сказать паническом страхе, старушка с первым же совком, вместе с золой из поддувала печи, выгребла не абы что, а почти новенькую противопехотную, оборонительную гранату Ф-1. Ту самую, давнишнюю Сашкину запрятку, про которую он уже успел забыть. Баба Федора машинально высыпала золу в ведро, и только тогда заметила неладное, когда в него полетело что-то тяжёлое, звонко грохнув о металлическое дно. Рассмотрев находку, и догадавшись о её смертоносном содержании, старушка зычным голосом заголосила на оба этажа:
- Любка! Спасайтесь! Все на двор! Господи! Сейчас взорвёмся!!
При этом глаза старушки полезли вверх, а сама она стала, как бы крадучись, оседать вниз.
Услышав странные, но весьма убедительно прозвучавшие, предостережения гости, в чём были, со всех ног рванули из дома по узкому коридору, толкая, и подгоняя друг друга. Захваченные общей паникой, поняв из всего происходящего только одно, что дом сейчас взлетит на воздух, сибиряки не ограничившись двором Петрякиных, едва не сорвав калитку высыпали на улицу посёлка. Баба Настя Утешева, соседка Петрякиных, шустрая, лет шестидесяти пяти, старушка, всегда готовая, на общественных началах поработать местным деревенским телефоном, заметив суету за двором, выскочила на крыльцо, и увидев пролетавшего мимо Сашку, уносящего ноги от неминуемой расправы, прокричала:
- Что? Что там случилось?
На ходу завязывая шаль, продолжая любопытствовать, Настя, поспешила к людям, застывшим от недоумения и холода напротив дома Петрякиных.
- Ну, чего ждём, милые? На ходу обратилась она к собравшимся.
- Да, что-то сейчас, кажется, взорваться должно. С некоторым смущением ответил за всех самый старший из приезжих гостей.
Уже последнего словосочетания «взорваться должно» Бабке Насте хватило, с избытком, что бы подключив всё имеющееся у неё воображение, в считаные минуты, оповестить центр посёлка об удивительном происшествие в доме Петрякиных. Правда, одни, со слов Насти татарки, говорили, что шалопай Сашка, натаскал с полигона в погреб целый арсенал взрывчатки, вплоть до противотанковых мин. Другие на полном серьёзе утверждали, что, якобы, ещё с войны, под штабной двухэтажкой лежит неразорвавшаяся авиационная бомба, которая вот-вот взорвётся. В общем, шуматоха получилась знатная. Обстановку разрядила, наконец то появившаяся на крыльце хозяйка дома Люба. В правой руке, с пренебрежением, она держала злополучную гранату. В левой руке - зольное ведро. В след за ней, всё ещё с некоторой опаской, что – то бормоча себе под нос, шагала Бабушка Федора.
- Не бойтесь, она без запала, не взорвётся. А, Сашке, горе саперу, ох всыплю, пусть только домой появится, обращаясь к перепуганным гостям, успокоила всех Люба. Через несколько минут жизнь в доме Петрякиных вошла в свое привычное русло, а вот посёлок ещё долго гудел, на все лады перевирая, и приукрашивая случившееся.

Кто, кто в этом замке живёт?

Как вы уже догадались, несмотря на то, что штаб Мариновского лагеря был передан под жильё всего двум семьям, проживало в этом сказочном замке весьма большое количество людей, не много не мало, а девять человек. С некоторыми из них вы уже немного знакомы. Во первых это большая семья Петрякиных. Хозяин её, отец Серьги, коренастый крепкий и очень красивый молодой мужчина, с густыми вьющимися светло русыми волосами, Виктор Иванович Петрякин. Хозяйка, весёлая, общительная, но в то же время очень требовательная к себе и другим Любовь Михайловна. Их дети, старший сын Александр, известный деревенский шалапай, четырнадцатилетний любитель лошадей, собак и охоты. Средняя дочь, Серьгина нянька, тринадцатилетняя егоза и удивительная фантазёрка Светланка. А так же, сам, неуловимый гроза садов и огородов, головная боль бабушки Федоры, четырёхлетний малыш Серьга. Домоуправительницей петрякинской половины была мама хозяйки, ещё не совсем старая, шестидесяти пяти лет от роду, женщина, Федора Кирилловна, казавшаяся Серьге глубокой и древней старушкой.
Это было удивительное семейство. О каждом из них можно писать целый роман. Например, сам Виктор Иванович, старший сержант взвода связи отдельного батальона аэродромного обслуживания 808 учебного авиационного полка Сталинградского высшего военного авиационного училища лётчиков, располагавшегося в небольшом сибирском селе Топчиха, так самоотверженно служил, что дослужился до высокого звания - Отец. И, само собой разумеется, на дембель получил молодую жену Любу, сына Александра, тёщу Федору Кирилловну и её сестру Марусю. Вот такой бравый, весь в «наградах» с целой телегой узлов и чемоданов вернулся двадцатиоднолетний Виктор Иванович в родное уральское село Зайково с действительной срочной воинской службы в 1959 году. Вся деревня вышла встречать «героя». Под разными предлогами пожалуй все зайковчане, от маленьких «зайчат» до престарелых «зайцев», вдруг оказались на станции в момент прибытия пассажирского из Новосибирска. Кто неождинанно почувствовал потребность в путешествиях и отправился узнавать цену билета куда-нибудь до Урюпинска, кто вдруг вспомнил, что надо бы ещё прикупить спичек в железнодорожной лавке. В результате, на пироне в момент прибытия 177 « Новосибирск-Свердловск», на котором приехала чета Петрякиных, собралось столько встречающих, лихорадочно вглядывавшихся в окна проплывавших мимо вагонов и весело махавших кому то людей, что они едва не напугали пассажиров своим весьма странным поведением. Казалось, будто в ничем не приметный летний денёк, вдруг к каждому второму зайковчанину прибыли гости. Делая вид, что не ожидали встретить на пироне вернувшегося со службы Виктора, односельчане, мимоходом здороваясь, пробегали мимом. Чуть отойдя, они долго и внимательно рассматривали прибывших. Так, что всё это спонтанное народное театральное представление, разыгравшееся на станции Зайково Свердловской области, было не что иное, как деревенские смотрины, устроенные Петрякиной Любе.
История знакомства, а потом и пламенной любви Виктора и Любаши развивалась весьма романтично. Любаша Гребенчук жила с мамой Федорой, да тётей Марусей в далёкой сибирской деревне Топчиха, в тесной, но тёплой землянке на краю, самой крайней в селе улице, Комбаинской. Прямо перед их двором протекал глубокий ручей, впадавший в железнодорожный пруд. Зимой, тёмные бураны так забивали его, и небольшую ложбину, по дну которой он протекал многометровым слоем снега, что Любашина землянка, стоявшая на краю ручья, выделялась на искрящейся глади снежного наста только одиноко торчащей среди снежной равнины, печной трубой. От женской обители к наезженной по улице колее Любаша прокопала снежный коридор. Накрыв его сухими кленовыми да ветловыми ветками, она получила, после очередного бурана, настоящий, в рост человека тоннель, ведущий к напрочь занесённой снегом землянке. Так, было легче держать тепло в жилище, зато, не зная хода, просто так весьма скромное место жительства женщин было не найти. Работать Люба пошла рано, едва закончив шесть классов обыкновенной сельской школы, после того как умер единственный в семье кормилец, дедушка Кирилл. Седьмой класс она уже заканчивала в Топчихинской вечёрке, работая сельским почтальоном. Вот тут, то на почте и встретил юную красавицу бравый сержант Петрякин, командир отделения связистов, приводивший своих подчинённых на почту за письмами, да посылками.
- Где ж такие красавицы живут, увидев Любашу, зашедшую с улицы, залихватски начал разговор Виктор.
- Да, здесь и живут, обметая большущими варежками снег с полушубка и задорно улыбаясь, отвечала девушка.
- А что, снежная королева, служивого в гости не пригласишь? Не унимался весельчак.
- Коли найдёшь, где живу, так приходи, уверенно, и не глядя на парня продолжала разговор молодой почтальон, набивая новой корреспонденцией огромную кожаную заплечную сумку. Она то знала, что даже её подруги и то плутали, разыскивая в снежных завалах заветный Любашин тоннель.
И вот в один из выходных дней, разузнав от местных ребятишек адрес, наведя насколько можно в армейских условиях, шик и блеск молодой дон- Жуан отправился в гости к понравившейся ему девушке.
Накатанные санями, по Топчихе, дорожки то взлетали выше крыш на высокий сугроб, то крутой снежной горкой убегали далеко в низ. Кажущиеся совсем маленькими дома топчихинцев то появлялись из-за снежных гор, то вновь прятались за них, пугливо выставляя вверх, над сугробами, печные трубы. Названий улиц было уже не прочесть, их нужно было только знать, и Любаша знала свою Топчиху и любила всем сердцем не только улицы, дома, колки, топчихинцев, но и каждую снежинку в этих невероятно сказочных снежных лабиринтах. На своём участке она могла найти любой дом, любого человека даже с завязанными глазами, а вот чтоб найти её, надо было потрудиться. Виктору, наоборот, зима в Топчихе казалась наказанием, да и само село, казалось, большой Сибирской дырой. По этому, с молодецким максимализмом он рванул не по улицам, дорожкам и тропам зимней Топчихи, а по заданному направлению. Увидев в дали, среди бескрайнего снежного поля, одиноко торчащую, в стороне от всех, трубу землянки Федоры Гребенчук отважный боец ринулся напрямки. Сначала наст под ногами ещё держал смельчака, потом стал немного проседать с каждым новым шагом и наконец, в акурат на середине ложбины, где весной течёт бурный поток, вообще ушёл из-под ног бедолаги. Виктор даже не успел понять как оказался в снежном плену. Снег был везде, снизу с боков и даже кажется небольшим слоем сверху, так как голубое зимнее погожее небо просвечивалось теперь сквозь снег как сквозь кисейное покрывало. Парень попытался выбраться, но с каждым новым движением всё глубже и глубже погружался в толщу уже не такого мягкого, пушистого и искрящегося на солнце, а стылого, страшного и мертвецки безразличного снега. Страх сковал всё тело так, что вместо крика из груди вырвалось какое то невразумительное мычание.
- Стоп! Отставить панику! Всё будет хорошо! замерев, чтоб не проваливаться глубже, успокаивал себя Виктор. Надо звать на помощь. Я провалился не глубоко, а на улице в самом разгаре день, кто-нибудь да услышит.
- Люди! Помогите! Кто-нибудь! Изо всех сил закричал, подняв вверх лицо паренёк. Снег, засыпая глаза обжигал и таял, стекая холодными струйками за пазуху, а Виктор все кричал и кричал без перерыва. Стали коченеть ноги и руки, почти осипло горло. С каждой минутой казалось спасение уходит как прекрасный сон по утру. И вот чудо, в это время наша Любаша возвращалась от подруги. Поднявшись на одну из снежных горок, вдали она заметила следы упрямо ведшие по самой снежной толще к центру ложбины в акурат к ручью, где они удивительным образом заканчивались, большой тёмной кляксой. Нет, люди туда не пойдут. Все знают, что там гиблое место. Не зыбучие пески как в Европе, а зыбучие снежки, как в Топчихе. Может зверь какой забрался с испугу, надо посмотреть, подсказывало девушке природное любопытство. Каково же было удивление, когда в снежном плену она обнаружила уже почти отчаявшегося и потерявшего надежду на спасение своего знакомого, бравого сержанта, командира связистов. Сломав большую и хрупкую на морозе ветку клёна девушка уложила её рядом с провалом. Затем, сняла с себя длинный из толстой шерстяной нити шарф связала его с шалью и крепко привязав один конец к ветке бросила свою импровизированную удочку замерзающему бедолаге в снежную яму. Постепенно, распихивая локтями снег Виктор высвободил из снежного плена руки, дотянулся и ухватился обеими руками за спасительную нить. Ещё мгновение и не верящий своему спасению, мокрый, мерзлый, но сияющий от счастья парень стоял на коленках на твердом насте. Так, по собачьи, на четвереньках уже учёный, Виктор отправился в обратный путь, до твёрдой, накатанной дороги. Жалко и опасно было Любаше отпускать закоченевшего парня в часть. Вот и привела она своего нового знакомого, своего неожиданного спасёныша к маме в землянку. Завязалась дружба, быстро переросшая в страстную и пламенную любовь. А через год, к концу службы, у Виктора и Любаши родился сын Александр. А ещё через три месяца, когда сержант Петрякин был уволен в запас, молодая супруга с сыном и вся её немногочисленная родня в лице мамы и тёти то же уволились из Топчихи и навсегда покинув её отбыли на Урал. Потом судьба Петрякиных будет носить по Советскому Союзу как осенний лист по ветру, и к 1968 году пригонит к уже известному нам посёлку строителей Волгодона, где на следующий год родится Серьга.
Хозяйка петрякинского замка тридцати трёх летняя Любовь Михайловна была женщиной весьма своеобразной, Серьга гордился ей, наверное, больше чем отцом. Так, например, наперекор всем обычаям, друзья чеченцы сажали Любу с собой за общий стол, тогда как все, даже хозяйка дома, пышнотелая тётя Зоя, жена дяди Саши Исакова, услужливо, как официант, стояла с дочерью у стены, ожидая приказаний. Или, например, только у Петрякиных в этом году на зимних праздниках по центру гостиной красовалась настоящая сибирская кудрявая, под самый потолок сосна. Её мама специально привезла с самой Сибири, со своей родины, с барнаульского ленточного бора. Серьга помогал ей как мог везти это ценный груз аж за три с половиной тысяч километров.
Старший брат, Саша, был для Серьги живым воплощением удачи. Судите сами, Александр Петрякин, за свои 14 лет успел упасть с крыши двухэтажного дома, подорваться на осколочной гранате Ф-1, быть покусанным змеёй гадюкой, и отравиться угарным газом из за не вовремя прикрытой печной задвижки. При всём при этом он умудрился остаться живым и здоровым. Конечно, в этом была огромная заслуга врачей районной больницы, для которых Петрякин старший был и бедой и гордостью одновременно. Но Серьга об этом даже и не догадывался.
Серьгина сестрёнка Светланка была во всём этом удивительном семейном оркестре особенным, самым романтическим и прекрасным инструментом. Её любили все, особенно Серьга. Видимо, по какой-то старой традиции, девочка в семье была няней для всех младших братьев и сестёр. Серьга как то мельком слышал разговор мамы и Светланки на эту тему. По этому, с первых дней своей памяти Серьга знал, что он Светланкин хвост. Но это было так приятно. Например, никто не хотел брать Серьгу на концерт знаменитого иллюзиониста Игоря Кио в дом культуры водников в соседний населённый пункт Комсомольский. Ведь идти надо было более десяти километров к тому же ночью, так как концерт заканчивался в половине десятого вечера. Но, Светланка с подружками взяла. Они по очереди тащили Серьгу, когда у того уже напрочь отвалились от длительной ходьбы ноги. А ещё Серьга помнил все новогодние вечера в Светланкиной школе, которая, кстати, то же находилась в том же Комсомольском. Когда мама вдруг начинала возражать против очередного Серьгиного похода за канал, в удивительный и по особенному красивый посёлок волгодонстроевцев Комсомольский, Светланка резонно заявляла, надо привыкать. Ему ведь через три года в тот же Комсомольский в первый класс идти. Пускай дорогу учит, да ноги тренирует. Мама соглашалась и в очередной раз отпускала. Серьгу от этого переполняла радость и гордость, что у него есть такая сестрёнка, и он сам не промах сходить в столь дальний путь.
Собственно говоря, Серьга уже в течение целого года, каждый день ходил до самого одиннадцатого шлюза, то есть половину будущей школьной дорожки в несколько километров, как на праздник. Он встречал свою Свеланку, которая обязательно в портфеле несла ему оставленный со школьного обеда пирожок, или ватрушку. От шлюза они шли вместе, распевая песни или сочиняя сказку. Если по какой либо причине Серьга не мог сбегать к шлюзу на встречу сестрёнки, её подружки с улыбкой подтрунивали над ним при встрече: «Что хвостик Светланкин школу прогуливаешь?» А ещё, наверное, ни кто из прикональновской детворы не умел так хипово стилять как Серьга. Подружки Светланкины вместе с ней потратили немало времени, чтоб научить его танцевать твист, рок-н-ролл и буги-вуги, а самое главное, воспитать в нём уверенность и смелость. Серьга охотно учился современным танцам резонно полагая, что придя с сестрёнкой к кому-нибудь на день рождения надо же будет не подводить старших и вести себя как взрослый, то есть танцевать.
Когда, по какой либо причине сестрёнка сидела дома, для Серьги был настоящий праздник. Тогда он тоже, совершенно добровольно, сидел дома, ведь можно было вместе с сестрёнкой варить шоколад, мастерить сахарные петушки, или просто сочинять с ней нескончаемую, но очень увлекательную сказку, про волшебную ручку и ластик. Какие только прекрасные и фантастические города будущего не вырисовывались в их богатом воображении. Там был и Серьгин особняк, на берегу большого пруда и обязательно с начинающейся во дворе берёзовой рощицей. Работу над обустройством своих владений Серьга, при поддержке Светланки вёл уже давно, то дорисовывая что либо волшебной ручкой, то стирая неудавшееся столь же волшебным ластиком.
Последним обитателем петрякинского замка была его домоуправительница, а так же Серьгина домовоспитательница, доглядница и вечноразыскательница бабушка Федора.
Через стенку с Петрякиными проживала семья Коршуновых. Это дядя Лёша, связист Мариновского УП и его жена, начальник почты, тётя Аня. По возрасту они были намного старше Серьгиных родителей, по этому если у них и были дети, то достаточно взрослые и жили точно не в Приканальном. Одним словом ни малых детей, ни внуков у Коршуновых Серьга ни когда не видел. Скучно наверное было соседям без детворы, по этому он всячески старался возместить соседям недостаток детского внимания. Например, кухни у Петрякиных и Коршуновых имели одну общую стенку. У Коршуновых вдоль этой стенки стоял большой обеденный стол, а у Петрякиных железная кровать бабушки Федоры, на которой частенько любил спать, или просто повалятся Серьга. Так вот едва он оказывался на кровати, сразу начинал чайной ложечкой выбивать по кирпичной стене кухни азбукой Морзе две буквы «А» и «Б». Этим шумным буквам на свою и соседскую голову выучила Серьгу мама, бывший радиотелеграфист. Теперь Серьга воображал себя узником старого замка и готовя побег он посылал из своей воображаемой темнице весточку в соседнюю камеру. Ждать долго не приходилось, и в ответ из «казематов» половины Коршуновых, временно используемых ими под кухню и столовую, до Серьги приходило послание от тёти Ани, так же аккуратно выбитое морзянкой по кирпичной стене. Иногда к Коршуновым приезжал старший брат дяди Лёши, Николай. Он был человеком очень высокого роста, худым и немного сутулым. Одет Николай был всегда в изрядно поношенную, и выцветшую под палящим южным солнцем военную форму, ну вылитый солдат, вернувшийся с войны после крайне тяжёлого ранения. Больше Серьге о нём ни чего не было известно, поскольку взрослые разговоров о нём избегали, а сам он был человеком совершенно нелюдимым. На самом деле он был тяжело болен и ежегодно весной и осенью лежал в областном психоневрологическом диспансере, с необычным названием Ложки. Серьга об этом не знал, но инстинктивно побаивался загадочного соседа. Страху мальцу добавил однажды произошедший с Петрякиными необычный случай. Как говорила бабушка, и смех и грех. Произошло это осенью, когда Коршунов Николай Петрович впервые приехал к брату после очередного лечения. Осень, пора сбора урожая. И вот, вся большая семья Петрякиных, от Серьги до бабушки Федоры, кроме отца семейства, находящегося в командировке, собралась на большом картофельном поле, что между двухэтажкой и автотрассой. Поле находилось не далеко, и второй этаж дома хорошо был виден из за хозяйственных построек. Работа шла своим чередом. Саша и мама копали, бабушка Федора да Светланка выбирали урожай и ссыпали его в кучи, Серьга осуществлял общее руководство и необходимую помощь по требованию, то есть поднеси подай, уйди не мешай. В общем, обыденный крестьянский изнурительный труд. Убрали уже половину поля. А это же самая тяжёлая в психологическом плане грань. То есть много сделали уже и ещё столько же осталось. По этому, стиснув зубы, чтоб не показаться слабыми, угрюмо и настойчиво все убирали картофель, отключившись от разговоров и вообще от всяких мыслей. Вдруг до упорных огородников, со стороны двухэтажки донёсся странный крик. Кричал взрослый мужчина крайне испуганным, дрожащим от напряжения голосом.
- Люди! Прячьтесь, немцы идут! Немцы!
Петрякины не сразу среагировали на крик, но мужчина не сдавался, как будто и в самом деле кого-то хотел спасти.
Медленно, как каток асфальтоукладчика, картофелекопательная машина Петрякиных встала. «Водитель» данного агрегата, то есть Любовь Михайловна, отставив в сторону лопату стала напряжённо всматриваться в сторону скрытого за хозяйственными постройками соседского двора, откуда продолжал доносится вопль.
Вдруг совсем рядом, на крышу углярки Коршуновых, как чёрт из табакерки, выскочил весь взъерошенный и обезумевший от страха человек. Это был гость, который только вчера приехал к соседям.
- Прячьтесь! Я вам говорю, скорее. Ведь убьют же всех, гады!
Прокричал, мужчина и спрыгнув с крыши мелкими перебежками, постоянно озираясь, стал приближаться к Петрякиным. Поравнявшись с застывшим в оцепенении семейством, странный гость, приостановившись, сорванным голосом прохрипел:
- Брата надо бежать предупредить.
И так же озираясь, быстро исчез в направлении узлового пункта связи (УПэ), где в связи с большой поломкой собрались почти все его сотрудники и монтёры, в том числе и сосед Петрякиных, дядя Лёша Коршунов.
Не долго думая, оценив обстановку, Люба скомандовала:
- Детям в поливной арык, залечь, прикрыться ботвой и не высовываться.
- Федора, к сараю – если что, выпускай скотину, и беги с ней со двора. Я посмотрю, что дома и надо звонить в милицию.
Определив диспозицию Любовь Михайловна с бабой Федорой кинулись к хозяйственным постройкам и чуть не сбили с ног соседку вывернувшую им на встречу из за сараев.
- Вы, Николая, что у нас гостит, не видели? Слышу, где то здесь блажит, а найти не могу. Неужели опять за старое взялся. Ведь только, только врачи выпустили.
В ответ, командиры партизанского отряда Петрякиных, Люба и Федора, постепенно осознавая, в какую смешную историю они угодили, начали, переглядываясь сначала улыбаться, потом хихикать, а за тем и откровенно валиться с ног от смеха. Смех штука заразительная, так что через несколько секунд от смеха вмести с ними, ничего не понимая, надрывалась и тётя Аня. Наблюдая происходящее со своих замаскированных в картофельной ботве позиций, детвора не сразу поняла, плачут взрослые или смеются. Чуть подождав, они стали медленно выбираться из укрытий и вскоре весь партизанский отряд Петрякиных слушал совсем не весёлый рассказ Анны Алексеевны, о том, как в годы Великой Отечественной войны в деревню, где жили Коршуновы ворвались фашисты и стали зверствовать. Многих тогда расстреляли, либо пожгли в своих домах. Маленький Николай с братом Алексеем тогда спаслись из деревни бегством. Долго прятались мальцы в лесу, пока их не нашли партизаны. Алексей оказался по крепче, у него испуг со временем прошёл, а вот к Николаю он так и возвращается, год за годом. Вот и бежит уже взрослый мужчина, спасать всех, предупреждая о том, что в деревню входят кровожадные фашисты. Верно говорят, что в жизни, от смешного до грустного один шаг. А Николай потом очень часто приезжал и по долгу жил у Коршуновых. Серьга и местная детвора побаивалась его, но на «удочку» с входящими в село немцами, больше не ловились ни взрослые, ни дети.

Сказки бабушки Маруси
Жил в Приканальном ещё один близкий Серьге человек. Это бабушка Маруся. Серьга шибко не вдавался в степень её родства, но твердо знал, что она есть единственный близкий родственник Петрякиных на всём белом свете. Об этом ему неоднократно говорила мама, а её слово для мальца свято. Жила старушка в одном из лагерных бараков «Волгодонстроя», в коморке, которую с очень большим трудом можно было назвать однокомнатной квартирой. Однако, Серьге каморка бабушки Маруси казалась просторной залой, в которой, как в детском игрушечном домике были и зал со спальней, и кухня с прихожей. Было всё, только не было стен их разделявших. Вернее они были, но только воображаемые, сказочные, невидимые. Так, открыв дверь из общего коридора, заставленного сундуками и старыми столами с закопчёнными кирасинками, почти сразу упираешься в топку печи и ящик с заготовленными впрок дровами и углём. Это кочегарка, по совместительству умывальная комната, потому, что поверх ящика на досках закрытых старой, выцветшей, но ещё целой клеёнкой стоит большой цинковый таз, над которым прибит большой начищенный умывальник. Здесь же, чуть выше висит Серьгина и бабушкина баня – старое, но ещё крепкое, глубокое цинковое корыто. По узенькому, почти всегда тёмному проходу между стеной и печкой попадаешь на кухню, где около плиты голландки стоят стол и лавка. На лавке всегда три столбовых ведра с водой. Все кастрюли и иные женские кухонные приспособы аккуратно хранятся на полочках за занавеской между дымоходом и стеной. Сделал ещё два шага вдоль стены, и ты в столовой, где с обеих сторон двухстворчатого кухонного стола стоят самодельные табуреты, покрытые вязаными кружками, бабушкиной работы. Далее начинается гостиная, где в простенке между маленькими оконцами стоит главный, самый красивый, темно вишнёвого цвета стол, с двумя резными дверками снизу, и двумя ящичками сверху, покрытый вязаной с большими кистями скатертью. Над столом, несколько наклонясь вперёд, как-будто сверху оценивая Серьгу своим благородным взглядом, висит большое прямоугольное зеркало в резной деревянной раме. Напротив стола, у противоположенной стены располагается, место для гостей, гостиная - маленький старинный диван. Сбоку стола, между кухней и гостиной, располагается красный угол, место, где бабушка Маруся ежедневно, самозабвенно и подолгу, утром и обязательно перед сном, шёпотом разговаривает с большой, заботливо украшенной самодельными цветами иконой. В этом таинственном углу мебели немного, но выглядит он чрезвычайно торжественно. Здесь стоит темно вишнёвого цвета, резная тумбочка, покрытая кипельно-белой салфеткой на которой красуется большой букет искусственных цветов. Над ней, под самым потолком, украшенные расшитым рушником висят иконы, от которых на небольшой медной цепочке свисает маленькая из голубого стекла лампадка. Серьга знал, в этом углу живёт бабушкин Бог. Он добрый, терпеливый и совершенно неразговорчивый, потому, что за все свои немногие годы Серьга слышал в этом углу только шёпот бабушки. Хотя, может Бог и отвечал ей, но Серьга не слышал. Малец любил лёжа на кровати и наблюдать как бабушка молится перед сном что то шепча, крестясь и кланяясь, будто рассказывая о том, что произошло за день. Вот тогда, у Серьги возникало желание подкрасться тихонечко с сзади к бабушке и послушать что она рассказывает Богу. Все ли его проказы, или наоборот благие дела докладывает, и самое главное, что на это ей отвечает Бог. Но, какая то невидимая сила каждый раз удерживала его от подобного святотатства. Под окном бабушкиных харомов стоял самый недоступный в мире сейф, небольшой кованый сундук. Почему недоступный? Потому, что большую часть времени дня бабушка проводила именно на нём. На нём она и отдыхала в течение дня, подложив под голову маленькую подушечку. Содержимое сундука было для него волшебной тайной. Когда бабушка открывала его, у Серьги замирало сердце, он представлял, что перед ним открывается волшебный ларец с секретными свитками, и таинственными предметами. Даже запах из сундука исходил особый. Серьга не знал, что кроме документов, нарядов и ценностей бабушка хранит в нём восковые свечи, завёрнутый в чистую тряпицу ладан, флакончик с лампадным маслом и Евангелие от Матфея в двух общих тетрадках, переписанный ровным каллиграфическим почерком черными чернилами. К торцу сундука примыкает стоявшая вдоль стены большая двуспальная железная кровать со старинными коваными спинками. Над кроватью висит старинный, изрядно потрёпанный, и от этого ещё более таинственный и сказочный гобелен с изображением возка, уходящего от стаи волков по заснеженным просторам российской лесостепи. Это спальня. Так вот по периметру почти квадратной комнаты в 20 квадратных метров располагалось всё, что нужно было для домашнего быта и приема гостей. По центру этих хоромов на длинном проводе весел единственный в помещении электрический прибор - лампочка Ильича, за которую бабушка исправно платила фиксированную плату в 4 копейки за месяц. Электрики даже счётчик не стали ставить, потому, что в комнате просто не было ни одной розетки. Бабушка иногда шутила по этому поводу, что сам Бог уберёг её от соблазна иметь телевизор. Отдав единственную в бараке розетку ворчливой, и болтливой соседке Нюсе Сарановой. Из всех мыслимых и немыслимых развлечений у Маруси было радио, которое гордо стояло по центру стола в районе гостиной. Стены комнаты по периметру были украшены большими вышитыми картинами. Таковы были хоромы бабушки Маруси. И мебель и картины на стенах как бы мы сейчас сказали, создавали впечатление маленького музея. Тогда, будучи пятилетним мальчуганом, Серьга об этом даже и не думал, но очень любил гостить у бабушки, по тому, что всё у неё было удивительным и необычным. Сама старушка небольшого роста, пышнотелая в цветастом платочке напоминала Серьге добрую сказочницу из детских фильмов. Бабушка Маруся была инвалидом с детства. Вот уже более шестидесяти лет прожила она без правой ноги. Вернее нога была, самая настоящая, почти ни чем не отличающаяся от здоровой, вот только наступать на неё было нельзя. Когда бабушка Маруся сидела у окна и пряла пряжу, казалось, что она здорова и вот сейчас встанет и пойдёт. Но этого никогда не происходило, хотя Серьга только об этом и мечтал. Мечтал, чтоб его любимая баба Маруся встала однажды, освободившись от недуга, как былинный богатырь Илья Муромец. Но, долгожданного чуда не было, и рядом со старушкой всегда лежали аккуратные деревянные костыли, без которых она не могла сделать и шага. Бабушка была природной рассказчицей и Серьга, раскрыв рот, любил послушать о старинном житье-бытье. Её удивительную судьбу и ряд таинственных историй Серьга знал наизусть. Так, к примеру, родилась Мария Кирилловна далеко в Сибири, в селе с потешным названием Фунтики, да ещё и Чистюньской волости, что рядом со станцией Топчиха, в семье вернувшегося с Японской войны крестьянина, Семенченко Кирилла Трифановича. В 9 месяцев маленькая Маша сделала свои первые шаги. К году она уже, во всю, бегала на радость родителям. Но, в полтора года девочка тяжело заболела полиомиелитом, младенческой, как говорили в деревне, и после длительной и тяжёлой болезни у Маши отнялась правая нога. Она не усохла, и почти не отличалась от здоровой, а вот наступить на неё было нельзя. Не слушались суставы и сухожилья. Нога тут же сгибалась в колене или выворачивалась. Как ни бились врачи волостной больнице, а смогли только чувствительность ноге вернуть и всё. В крестьянской семье считали, что девочку сглазили, и даже называли фамилию женщины, которая в Фунтиках так тяжела была на глаз, что от неё всё живое прятали, да и сами хозяева старались лишний раз не попадаться ей на глаза. Так или иначе, а прожила Мария Кирилловна всю жизнь инвалидом одна одинёшенька. Из близких у неё были только сестра Федора, племянница Люба, мама Серьги, да соседи. Да, мы не оговорились, упомянув соседей в ряду близких. Наверное, это своеобразный жизненный подвиг, прожить жизнь так, чтобы где бы ты не был, соседи считали тебя своим близким родственником. В 70-е годы пенсия по инвалидности у Маруси была всего 4 рубля, но для любимого внука Серьги, у неё всегда на столе около радио лежали шоколадные конфеты (которыми и родители сорванца баловали крайне редко), а в подполе стояла баночка с липовым мёдом. Откуда всё это у бедной Маруси, спросите вы? От соседей. В деревне раньше почти в каждом дворе были прялки, чёски и иные приспособления для обработки пуха и шерсти в домашних условиях. Все женщины, в Приканальном умели и прясть и вязать. Но, существовало среди них такое негласное правило, разобрать шерсть, расчесать пух, спрясть, отсновать нить первым делом, под любым предлогом несли к Маруси.
- Возьми, Маруся, работу, а то у меня никак, мол, руки не доходят.
Так что старушка без работы не сидела. А за это соседи платили ей, когда деньгами, а чаще продуктами. Длинными зимними вечерами, у Маруси, собирался весь барак, а это пять старушек. Толи по тому, что ей тяжело было на костылях идти куда-то по ночи, толи потому, что во всём бараке только у Маруси не было счётчика электроэнергии, а значит, свет мог гореть всю ночь, за те же 4 копейки в месяц. Но бабушка по натуре была экономной и зажигала свет только тогда, когда в доме становилось совсем темно, а тушила сразу, как уходили гости. Вот на таких посиделках Серьга очень любил бывать. С открытым ртом он ловил каждую деталь то страшных мистических рассказов, то удивительных историй из жизни обитателей барака. А судьбы у них были не менее трагичными, чем у Маруси. Так, к примеру, уже известную нам соседку Саранову бабу Нюсю, в прошлом казачку Анисью, жизнь помотала крепко. Её семью донских казаков в 30-е годы выслали в Сибирь, разказачили. Тут на беду, уже в далёкой Сибири, за драку, схлопотал пусть и небольшой срок, старший сын Михаил. Попал в лагерь на строительство Волго-Донского судоходного канала. Шутка ли, из Сибири да чуть ли не на родину, в родные Донские степи. После окончания стройки, за хорошую работу ему скостили срок, и разрешили поселиться в одном из лагерных бараков, куда вскоре «комсомолец Волгодона» и перевёз мать да брата с сестрой. Позже все разъехались кто куда. Младший - Александр, так вообще стал известным в Волгоградской области адвокатом. А вот Нюся Саранова так и осталась жить в лагерном бараке Волгодонстроя, через стенку с Семенченко Марусей. Каждая из бабушкиных соседок были как живой роман, а то и трилогия наших российских судеб. Только представьте, как было увлекательно слушать эту великую книгу жизни в подлиннике, сидя в кругу работающих бабушек у одиноко горящей лампочки, заброшенного между Волгой и Доном лагерного барака, последнего пристанища для почти десятка старушек. Некоторые её страницы оказались безвозвратно утрачены. Но некоторые крепко осели в памяти любознательного малыша. Вот некоторые из них. Серьга любил рассказывать их изумлённым товарищам в ребячьей «штаб квартире», заброшенной на болоте бывшей усадьбе Дуськи татарки.

Бесовская любовь
И так, у одного богатого человека в Фунтиках был сын заика, звали его Григорий. Сильно парень заикался, так что не с одной девкой, толком объясниться не мог. Вот и ходил он холостым. Хотя человек был хороший, и как жених любому бы сто пар дал. Понравилась заике девушка Федора, дочь одного бедного крестьянина из того же села. Уж знатная она была красавица. Да все её приданное в красоте и состояло. Вот кулацкий сын и решил заслать сватов к красавице. Мол, сама не пойдет, так родители сговорятся, и будет так, как они решат.
Да не тут-то было. Уперлась красавица и все тут. Говорит: «Лучше умру, чем с заикой жить стану. Он же пока моё имя в церкви выговорит, я состарюсь».
Как не бились родители, а пришлось уступить строптивой дочери. Уж очень любили они её.
Получив от ворот поворот, несостоявшийся жених поначалу пал духом, а потом решил обратиться за помощью к местной ворожеи. Та помощь оказать обещала, но предупредила: «Если сделаешь всё, как велю, долго с ней проживёшь, детей много наживёшь. Всё будет: и дом, и богатство и любовь жены. Только в церковь последний раз на венчание может войти она, а потом только молитву услышит - болеть будет. Церковь стороной обходить будет. А если ты любишь, да жить без неё не можешь, то все причуды её вытерпишь».
Согласился парень. На следующий день, когда возвращались девушки из церкви с заутренней, перебежала ворожея дорогу перед ними, платком на красавицу махнула и сказала: «Как не упрямься, а быть тебе заикиной женой».
А через неделю новые сваты уже сторговали девку, а там и свадьбу сыграли. Удивились родители, после свадьбы дочь с обедни ушла. Да не просто ушла, а всех в церкви напугала. Как стали в храме молитву «Иже Херувим» певчие петь, затрясло красавицу, и как гаркнет она на всю церковь мужским басом: «Как сейчас спою!». И запела по среди церкви разные, едва ли не застольные песни.
Начали её из церкви выводить, а она в пляс пустилась. Попробовали силой вывести, а она собакой да свиньёй кричать начала. А потом сама выбежала из церкви, и домой. Муж да подруги за ней. А она, прибежав домой, упала на кровать со словами: «Всё!» - и несколько дней лежмя лежала, с постели даже на двор выйти не могла. Ни сесть, ни повернуться без помощи не могла. Потом ей ремни к потолку над кроватью прибили, чтоб во время приступа, подтягиваясь на ремнях, она приподниматься могла.
Так всю жизнь и промучилась Федора. Бывало, на гулянье и поёт и пляшет, ну душа компании, и на работе впереди всех. Но, не дай Бог в церковь ей, либо молитву услышать, все бесовство повторялось. Потом к кровати еще и с боков ремни привязали, чтоб на время приступов привязывать её.
Прожила красавица Федора аж 102 года. И до самой смерти бес нет-нет, да вырывался из неё. Мужа она пережила на двадцать годков. Когда мужа хоронили и отпевали, на неё страшно смотреть было. Казалось у неё сил совсем не осталось. Но когда закончили петь молитвы, она как будто преобразилась, и, прокричав грубым мужским голосом на весь храм: «Ну, вот и всё, теперь и я спою!», - стала петь всякие застольные легкомысленные песни, лихо притопывая ногами, и выделывая всякие невообразимые коленца.
Говорят, в столетнем возрасте она, едва заслышав молитву, пускалась в такой неудержимый пляс, а потом в течение многих дней не могла с кровати ног спустить.
Доживала Федора свой век с дочерью. Ноги её отекли, спина сгорбилась настолько, что едва ли не в двое согнуло несчастную женщину. От былой красоты и следа не осталось. Натурально Баба Яга стала с виду.
Вот так, с бесом в теле и прожила весь век красавица Федора. Врачи как всегда, ничего не находили, и только муж знал, какой ценой далась ему бесовская любовь деревенской красавицы, и в чём причина её странной болезни.

«Не всё, что русскому благо, немцу - смерть» или как
фунтиковский мужик чуть немцем не стал.
Эта история тесно связана с красавицей Федорой, уже известной нам, по рассказу «Бесовская любовь». Не только странная болезнь испытывала супружескую верность Федоры и Григория. Ещё одним испытанием стала война. Та самая, забытая всеми Первая мировая война, начавшаяся в России как вторая Отечественная и бесславно закончившаяся в 1918 году, как Империалистическая, позорным Брестским миром. Участником описываемых событий стал муж Федоры, тот самый несчастный заика Григорий.
Отродясь, так повелось на Руси-Матушке, коль уж царь-батюшка какую войну начинал, то отдуваться приходилось простому крестьянину, глубоко вздохнув, начинала свой рассказ бабушка Маруся. Так, наверное, в те времена везде было. Это уж потом хитрее действовать стали: прежде народ на народ натравят, а потом уж войной идут. Так вот описываемые события развивались в аккурат в первую германскую войну. Призвали в 1914-1915 годах из наших сёл на немца почай всех здоровых мужиков. Ушёл на войну и Григорий, оставив дома молодую жену, красавицу Федору. Уходя, вспоминал, как долго добивался он руки деревенской красавице. Даже бабок- шептуний просил помочь - так сильно он её любил. Вот тебе бабушка и Юрьев день, вскорости, после долгожданной свадьбы, да на войну - разлучницу. Воевал Григорий честно, по совести, награды имел за геройство. Да так вышло, что попал он в 1915 году в плен к немцам. Собрали германцы всех пленных в лагеря, проверили, что им нужно было, а потом, чтоб лишних затрат на содержание не делать расписали их по немецким хозяевам в работники. Попал Григорий к одному уж дюже скупому, да скряжестому немцу. Что не делает, всё доброго слова от хозяина не добьётся. Обращается немец с ним, как с какой-то своей вещью. А Григорий, как все добрые сибирские крестьяне мастеровой был, с любым инструментом мог общаться. Как любой русский человек, чего не хватает, может сам придумать и сделать. У немца-то как: колесо на бричке поломалось, надо ехать покупать новое. А у русского мужика - взял инструмент и сделал. К тому же молчалив и немногословен был Григорий по причине преследовавшего его с детских лет небольшого заикания.
Как-то к немцу, хозяину Григория, друг несколько раз приезжал. Заприметил он мастерового, спокойного и непритязательного работника. Пошёл в комендатуру, где вёлся учёт да контроль за военнопленными и уговорил офицеров, чтоб ему прислали в работники нашего фунтиковского мужика. Почти с первых дней стал Григорий питаться на одной кухни с хозяином. Затем и за одним столом с ним. За свою смекалку, да работу назначил его хозяин приказчиком. Костюм ему новый справил. Совсем франтом стал наш Григорий. Язык немецкий выучил. Не нарадуется хозяин, да работник. Была у хозяина дочь Марта. Незамужняя. Куда как не лучшая и выгодная партия. И дочь с таким хозяином, как Григорий, что у Христа за пазухой, и имение в порядке с таким управляющем будет, и наследство есть кому оставить. Вот подходит 1918 год. Начинают бывшие противники пленными обмениваться. Дошёл черёд до Григория. Он то рад, да хозяин не весел.
- Может останешься, Георг?- упрашивал его немец.
- Нет, поеду к своей Федорушке. Заждалась поди, - отвечал Григорий.
И верно, она в родном селе все глаза проплакала. Ведь четыре года ни слуху, ни духу. От кого письмо придёт, на кого похоронка, кто сам, раненый вернулся. В 1917 году так и вовсе многие и без ранения с фронта сбежали. Про Григория ни слуху, ни духу. В 1918 году демобилизация началась из царской армии. Мужики домой вернулись, а о Григории и слуха нет. То ли за здравие, то ли за упокой Федоре в церкви свечку ставить. Тут, вот тебе радость: возвращается наш фунтиковский мужик этаким заграничным кавалером в костюме, штиблетах, шляпе и с разными подарками. Сам весь сияет, будто не с войны, а с ярмарки приехал. Вся деревня сбежалась смотреть на диво дивное. Вот так любовь к родному краю, да к красивой женщине стала выше любой самой головокружительной карьеры. Григорий да Федора прожили долгую и счастливую жизнь, воспитав двух сыновей, дочь да дюжину внуков и правнуков.

Как мужик к куму на помочи ходил
Сейчас, наверное, уже забыли, что такое помочи. А ведь раньше деды и прадеды наши не мыслили без них себе жизни в деревне. Помочи, это совместный труд. Когда соседи, знакомые, дальние родственники приходили помогать выполнять какую либо сложную, трудоёмкую работу. Так собравшись большим коллективом, строили дом, забивали скотину, рубили и щепали птицу и много другой работы выполняли, как говорится, всем миром. А потом и праздновали окончание работ так же всем миром. Жаль, сейчас как работать, так и отдыхать миром мы почти разучились.
Семенченко Кирилл Трифанович, тятя мой, был уважаемый в Фунтиках человек, хозяйственный. В пример всем, очень богобоязненный и верующий. Жил с семьёй в своём крепком пятистенке на одном из концов села Фунтики с красивым названием Зелёная Роща. Кум же его, не менее уважаемый человек, жил в Топчихе. Вот вечером, уже и свечи погасили, ко сну отходить собрались, как вдруг стук в окно. Хозяин к двери: «Кого нелегкая в такую пору по гостям носит?» А это кум пришёл с просьбою: «Подсоби, - говорит, - Кирилл, скотину забить. Торопимся. Завтра утром мужики обозом мясо в Барнаул повезут, и я хотел с ними успеть. Ведь в одиночку потом мясо везти далеко, да и боязно. Лихих людей по тракту всегда полно». В общем, уговорил кум мужика. Пошли они в Топчиху по ночи. Идут, друг с другом разговаривают, а у Кирилла все больше сомнений: « Как же так, ведь кум раньше и словом не обмолвился, что собирается скотину резать, да и почему пешком? Ведь если торопится, мог бы и на лошади приехать». В общем, сомнения и тревога его гложат, а глянет на попутчика – ну кум же! И голос и походка, все его. И лицом вроде он. Прямо чертовщина какая - то!
Довольно-таки быстро дошли до Топчихи, на окраине которой и жил кум. Стали входить в дом. Ну, а дверной проем, как и во всех сибирских домах, низкий (чтоб хату меньше выстужать), вот и нагнулся в дверях как в поклоне Кирилл Трифанович. Да возьми еще и проговори вполголоса: «Ну, господи благослови». Тут как пелена с глаз у него спала. Глядь, а стоит он ночью, по серёд березового колка на пеньке, рукой правой за ветку березы держится. Невидно ни чего кругом. Села не видно и подавно. Куда идти не ведамо. Так и просидел до утра на пеньке. А когда рассвело, вышел он на дорогу, и только тогда понял, что ушёл, водимый нечистым, километров за десять от села в сторону Парфёново. Пришёл домой только к обеду. Вот так тятя к куму на помочи ходил.

Не ко двору.
Считается, что в каждом доме есть хозяин. Не тот, что хозяйство ведёт, а тот, что хозяйство блюдёт. Говорят разное: будто он за печкой живет, кто говорит, что на чердаке. Многие о нём слышали, да мало кто видел. Хотя, и такие есть. В том числе и у нас в Фунтиках.
Когда домовой начинает беспокоить и подает о себе знак либо звуками, либо сам появляется, то говорят: «Домовой вещует. Быть каким-то большим переменам в жизни жильцов дома». В таких случаях принято спрашивать: «Хозяин, хозяин, к добру или к худу?» Возможно домовой и даст знак чего ожидать: радости или беды.
Иногда вкусы и пристрастья домового и главы семьи совпадают, иногда расходятся. Если расходятся, тогда он сердится, своё доказывает и требует. Горе тому, кто хозяину перечить начнёт – удачи не видать. Так если какая скотина не понравится, он по ночам гонять её будет так, что к утру та скотиняка вся в мыле будет. Видела я таких коров, которые не только утром доиться, на ногах стоять не могут: вся спина мокрая, вид усталый, а признаков болезни нет (температура там или еще что). В стаде такая корова только отдыхает, и по этому, с поля идет здоровая и резвая. Только в стайку её не загонишь в одного – всем гуртом такую скотиняку домой заводят. А утром опять та же картина. И так пока либо скотиняку изведёт, либо хозяину нервы так на трепет, что ради спокойствия такую буренку прирежут на мясо. «Ну что ж, - говорят в таких случаях, - не ко двору скотинка».
Так вот случай был такой в Фунтиках. В аккурат перед Первой мировой войной. Тятя мой, Кирилл Семенченко тогда только-только из бедняков в середняки выбиваться стал. Купил веялку, молотилку, коров трех развёл, свиней, птицу. В общем, все хорошо. Даже землицы приобрел в аренду немного, к своей, вдобавок. Только вот кобылка рабочая одна была, да одна молодая ещё. Вот и захотелось ему пару жеребцов себе купить: и в работе помощь и для семени (чтоб к чужому жеребцу не водить, а то ведь за него платить надо).
Купил он, уж где не вспомнить, двух жеребцов-красавцев: одного буланого, одного пегого. Гривы у них густые, да длинные! Вот через три дня у буланого жеребца в гриве, Кирилл, заплетенную косичку заметил. Всех опросил, никто к жеребцу не подходил. Ну ладно, думает, пусть так, может, домовой пометил. Так глядишь, толк с жеребца будет. Рассказал он об этой косичке своему племяннику Яшке, пареньку молодому, лет 15 от роду. Ну рассказал, да и забыл.
Однажды, уже поздним вечером, заехал племянник к дяде в гости. Семья Яшкина в соседнем селе, в Чистюньке жила. А стайки, у Кирилла Трифановича, как у многих сибиряков с пятистенком под одной крышей были. Зашел парень в стайку, видит, кто-то у коней стоит. Пригляделся – мужчина, ростом как дядя, и телосложения такого же. Даже рубаха дядькина, как будто, на нём. Стоит он, и так аккуратно буланого жеребца по шее гладит, и как будто разговаривает с ним. Яшка возьми, да и скажи: «Дядя Кирилл, ты что, на своих жеребцов даже по ночам любуешься?». Мужик обернулся, а от коня не отходит.
Видит паренек, что мужчина чужой в конюшне, ну и давай строжиться да выговаривать: « Ты что в чужом дворе делаешь? Сейчас хозяина позову, да соседей - быстро миром тебя, конокрада, накажут. Раза два на землю посадят, так посмотришь, как по чужим конюшням лазать!». И собрался, уж было, дядьку звать, как вдруг незнакомец от коня отпрыгнул, да за горло юношу и схватил. Упал под тяжестью взрослого мужика, Яшка, на пол и давай ногами в стену стучать.
Выскочили дядька с домочадцами, а племяшь в стайке лежит и еле дышит. Завели в дом, а сами кинулись обидчика искать.
Весь двор перерыли, все закутки в стайке, и никого не нашли. Ничего подозрительного. Только шея у парня опухла так, что он ещё два дня у дядьки Кирилла отлёживался, болел сильно. А утром хозяин прибегает с конюшни и чуть не плачет. У буланого жеребца шея распухла не меньше Яшкиной. Через два дня издох жеребец.
Жаль! Уж больно по нраву мужику он был. Потом, через года два, Кирилл, опять купил коня той же масти. И опять проку нет.
Так и повелось: с тех пор всех мастей кони у Семенченко Кирилла, водились, а буланые дохли да хворали. Обиделся видно хозяин, вот и не ко двору буланые стали.

Бес крутит.
Была в селе Зимино, что чуть дальше Чистюньки вверх по Алею, известная на всю округу повитуха бабка Макрида. Уже и врачи были и родильные дома, а зиминцы все к повитухе этой обращались – таким авторитетом она пользовалась. Наверное, если не всё село, то уж добрая половина, точно через её руки прошла. В общем, все к ней ездили, если надо было роды принять.
Собрался один из зиминских мужиков, Сергуненко Иосиф Осипович, ехать к повитухе. Срок подошёл его жене, Оксане, рожать. А куда деваться, семьи крестьянские большими были. Доходило до дести – пятнадцати ребятишек. Вот и отправился мужик к бабке Макриде. Постучался, поздоровался, как полагается, а повитуха дверь-то приоткрыла, а в избу не пускает. Расспросила все, а потом и говорит: «Ты, добрый человек, перекрестись, тогда я поеду с тобой роды принимать. Ну, Иосиф Осипович человеком был набожным – перекрестился. После этого бабка Мокрида, усевшись в телегу, рассказала, что несколько раз с ней случались странные происшествия.
Однажды ночью, на страстной неделе, приехал к ней мужик, за помощью. Так, ничего особенного, ведь рождаются и умирают чаще всего ночью. Да и мужик-то был кажись свой, с Кукуя (один из районов села Зимино). Собралась она и поехала. Мужик всю дорогу гнал лошадей, сокрушаясь, что не успеют, мол, жена рожает уже. Приехали, а роженица на печи лежит, и повитуху, почему-то туда же, на печь, провожают. Испугалась бабка Мокрида, присела на лавку у печи, зажмурилась, вздрогнула от страха, молитву залепетала, и в тот же миг словно от сна очнулась. Глядь, а сидит она на земле, возле собственных клетей, у стайки собственной, значит. Сильно испугалась тогда старуха, да всё на усталость и возраст потом списала.
Уже и забывать стала бабка Мокрида о своём необычном ночном путешествии на Кукуй, как вновь в ночь зовут повитуху в дом, и мужик-то совсем знакомый приехал. Надо у его жены роды принять. Что ж, поехали. Едут, разговаривают о том, о сём, сродственников поминают. Вдруг порыв ветра, так закружило, закружило всё вокруг. А когда стихло, значит, глядь, а сидит бабка Мокрида на кочке болотной, посреди заболоченной старицы Алея, что за селом. Как туда попала? Не известно. Вокруг не души. Ночь, сычи да совы кричат, пуще страху на бабку нагоняют. С трудом добралась повитуха, к утру, домой. Вот с тех пор, прежде чем в ночь, даже со знакомым куда-либо ехать, просит его бабка перекреститься, чтоб, значит, быть уверенной, что не сатана вновь крутит, а добрый человек за помощью пришёл.

Сергей неверующий.
Сергей Маклаченко был отчаянным парнем. Ни в чёрта, ни в Бога не верил, сосед же его Кузьма Сукомнин напротив был человек богобоязненый. Да и вся его семья была сильно верующая. Вот и говорил он Сергею частенько: «Ох, доиграешься, лихоимец, встретит тебя когда-нибудь сатана!» А тот только отшучивался: «Да и пусть, ему хуже будет.»
Вот женился Сергей. Год прожил с молодой женой. На другой год, в аккурат в ночь на праздник Казанской Божьей матери, приехал к нему друг с Верхнего Косогора, это один из концов огромного Зимино, звать в церковь, да на гулянья в престольный праздник. В Зиминской церкви праздник Казанской Божьей Матери был престольным. Со всех окрестных сёл, на торжественную службу, а затем на праздничное гулянье съезжались крестьяне. В селе устраивалась богатая ярмарка, для ребятишек качели-карусели устанавливались. В общем, день села по современному. По этому, гости старались приехать загодя. Иногда в ночь выезжали, чтоб в село ранним утром попасть, или за день, с ночевкой ехали. Церковь тогда на Косогоре стояла. Вот друг и предложил поехать до него, переночевать, а утром на престольную службу, да на гулянье идти.
А Сергей, хоть и жил в Зимино, да на самом его краю, на Харбине. Вот и заехал друг звать с вечера в центр, чтоб утром везде поспеть.
В это время Сергей с молодой женой только из бани пришли. Обычай был тогда такой: перед тем, как на престольный праздник в церковь идти, мылись в бане – грязь, да грех свой смывали, вечером не ели, постились, чтоб в церкви на праздничной службе причаститься значит. Сергей хоть и не верил во все это, но традиций не нарушал. Уважал чувства жены и родителей.
Вот он с женой только с бани, а друг ехать зовет. Жена ехать отказалась. Говорит: «Куда мол, после бани, да в дорогу по холодной августовской ночи, так и хворь подхватить можно. Лучше уж утром с родителями поеду». Ну а Сергею с другом погулять хочется, вот и поехал ночью. Едут, друзья беседуют, планы на завтрашний день строят. Как вдруг, порыв ветра сильный, сильный, кажется, всё вокруг как в диком смерче закрутило, а потом разом, оп…, и все стихло. Оглянулся Сергей вокруг, и видит, стоит он аж на другом конце села, в 3- 4 километрах от церкви, на Кукуе, по середь улицы. Где до этого бродил, что делал, не знает. Ни друга, ни телеги с лошадью. А с Кукуя до Харбина по селу более семи километров будет. Пришёл Сергей под утро домой, сам от страха дрожит, а сосед Осип ему утром и говорит: «предупреждал я тебя Сергей, придет к тебе Сатана». Сергей теперь по другому заговорил: «Верю. Верю теперь и в Бога и в Сатану» сам с утра с женой да родителями не на гулянье, а в церковь отправился.

Как девки у барина хлеба просили.
Одним из любимых историй поведанных Серьге бабушкой Марусей был следующий потешный случай. Ну как тут было не влюбиться в историю, слушая, как под тихое жужжание прялки, бабушка начинала, будто припоминая что то, свой удивительный рассказ.

Казалось бы, когда оно было, крепостное право. Это ж, какие давние времена. Ан нет. Вот помню, тетка моя Акулина рассказывала. Прожила она, мир праху её, 106 лет (родилась аж в 1853 году). Была она крепостной в деревне Екатериновка Путивльского уезда Курской губернии. Будучи девкой, работала с такими же деревенскими крепостными на гумне у барина, зерно молотили. Работа тяжёлая. Шутка ли, целый день увесистыми цепами пшеничные снопы колотить, зерно из колосьев выбивать. Барин ихний страсть как скупой был. Хлеба крепостные редко видели. Если привозили когда, так и тот ржаной. В основном всё овсяными лепёшками потчевали. Опротивел им овёс до слёз. Взмолились девчёнки десятнику. А десятник парень молодой был, строгий, но не злой, да и на потеху по молодости как и все горазд. Вот и присоветовал им комедию перед барином сыграть. «Завтра,- говорит,- когда барин на гумно заедет, вы бегайте вокруг построек, ржите, как жеребята, прыгайте, да лягайтесь. Возьмите свеклу, да ей кое-где измажьтесь, как будто в крови».
Так и сделали. Только барская бричка на горизонте показалась, пустились девки вскачь, ржут по лошадиному, кусаются, лягаются, а десятник за ними с кнутом да криком, Не слушаются его работницы, ещё пуще бесятся, как озверели совсем. Ну, барин сразу и спрашивает, что за беда с девками приключилась, может врача позвать или арапника дать. Тут десятник и давай расписывать: ничего, мол, поделать не могу, уже и уговаривал и плётки давал - ничего не помогает. Стали девки будто кони. Уж неделю овсом одним кормим»- заключил он.
Помолчал барин, поморщился, да и уехал. На другой день хлеба работникам на гумно привезли, да не ржаного, а белого, пшеничного. То ли впрямь барин поверил, то ли скупость свою увидел.

Не навреди.
Жила в Фунтиках в начале XX века девчонка Маруся. Родилась она в семье крестьянина – середняка в 1907 году. Росла крепким, живым и весёлым ребёнком. Уже в 9 месяцев побежала, радуя каждым своим новым шагом, маму Арину Петровну. Отец Кирилл, в это время находился на действительной воинской службе. Но, вот беда, ровно в год и два месяца слегла в горячке, малышка. Врачи поставили диагноз полемелит (младенческая, как её называли в народе), а в семье да на улице свой диагноз поставили, сглазили, порчу навели. Но как бы там не было, а перегорев в горячке, перестала Маруся вообще чувствовать правую ногу. Да и встать на неё не смогла больше. Паралич - таков диагноз местных врачей. Подержали маленько девчонку в Чистюньской больнице, массаж да ванны какие - то поделали и домой отправили. Добились лишь того, что начала чувствовать ногу Маруся, да сохнуть она у неё перестала. Далее ей бы дома продолжить лечение, массажи, специальную физкультуру, различного рода лечебные ванны. Да кто этим всем в крестьянской семье заниматься будет, если отец в армии, а мать с грудной сестрёнкой на руках пытается везти всё большое хозяйство мужа на своих хрупких женских плечах. Конечно, братья да сестра мужа помогают. Но помощь помощью, а без хозяина всё ж тяжело, вот и не смогла выходить Марусю. Так и осталась она без ноги. Надо сказать, что нога то была и даже целёхонькая, только встать на неё девочка не могла. Висела нога плетью, как у куклы марионетки. По характеру Маруся росла весёлым и общительным ребёнком. Так что удержать её дома было невозможно. На четвереньках она убегала на улицу, и там с невероятным проворством играла с детворой в прятки и иные игры. Самым большим счастьем и самым дорогим подарком для неё стали сделанные отцом, по возвращению из армии, костылики. Теперь Маруся даже в догонялки играть умудрялась. Если бы кто видел, потому, что не видевши не поверишь, как шустро девочка научилась лазать на одной ноге по деревьям и крышам словно мальчишка. Вскоре на улице ребята воспринимали её как равную.
И вот, где то там, за тысячи километров от Фунтиков вспыхнуло пожарище сначала революции, а затем и гражданской войны. В 1919 году докатилась оно и до Сибири. Восстали против власти Колчака алтайские крестьяне. Пока собирались силами для решительного сражения, прятались красные повстанцы по колкам и борам. Но не только партизаны прятались в Сидоровском и других борах. Отсиживались в них и те, кто оказался между молотом и наковальней, то есть те, кто ни хотел воевать вообще, ни за красных ни за белых. Вот таким беглым «дезертиром» гражданской войны оказался и отец Маруси, кавалер двух Георгиев. У свояка, в лесной сторожке он пережидал смутное время. Дочки по очереди из деревни носили ему в лес продукты. Однажды возвращаясь из бора, встретилась Маруся с разъездом конной колчаковской милиции. Ну, те и давай допытываться. «Откуда идёшь, красавица? Что в бору делала? «Ягоды собирала» - отвечает Маруся. «А где ж ягоды? Кузовок то пуст» - не унимаются конники. «Да вас увидала, испугалась, побежала, да ягоду всю и рассыпала» - оправдывается девочка. «Да ты еще и бегать умеешь. Даром, что на костылях. Да и ноги обе, а костыли носишь!» - распалялись милиционеры. «Ты здорова пади. Для отвода глаз костыли взяла!» не унимаются колчаковцы. Маруся уж и слезу пустила, мол, дяденьки пустите домой Христа ради. Но каждое её слово все сильней разжигало подозрительность милиционеров. «К партизанам ходила! Ах ты, партизанская связная! Ну-ка, бросай костыли! Сейчас мы проверим, какой ты инвалид. Убежишь ты от пуль или нет?» Совсем было плохо дело. Один из карателей уж и винтовку с плеча снял. Вот начнут под ноги Маруси палить, да прыть её испытывать. Душа у девчонки в пятке бьётся, а виду не подаёт. Вдруг к группе милиционеров офицер подъезжает, да как плетью осадит того, который винтовку изготовил. «Чего к ребёнку пристали, ироды. У вас, если на костылях – так обязательно без ноги. А если у кого ума нет, так что ж, по вашему, обязательно без головы? Если так, то вам всем давно без головы ходить надо». Так вот и избежала Маруся шальной пули, благодаря какому-то колчаковскому офицеру. 92 года прожила она, но каждый раз, как бывала в церкви, ставила свечку за своего неизвестного спасителя.
Что ж белые, красные, зелёные или ещё какие, говорила уже убеленная сединами бабушка Маруся, везде человек по заповеди Божьей, а не по цвету шапки, или лампасов проверяется. Не навреди.

Страшные чехи.
Летом 1919 года, обозлённые действиями колчаковских карателей, крестьяне алтайских сёл и деревень поднялись на восстание. Первыми взялись за оружие крестьяне сёл Зимино да Чистюнька. К ним со временем и другие населённые пункты подтянулись. Едва ли ни в каждом селе свой отряд образовался. Урону они колчаковцам пока наносили мало, не хватало сил и организации. Больше пока по колкам и борам отсиживаться приходилось, но вот хлопот такие партизанские отряды доставляли много. Это потом, накопив сил, отряды объединятся в полки и дивизии, которые разобьют профессиональную армию Колчака. А пока, карательные отряды только и успевали из одного села в другое. Уже горело Зимино. Расстреляли мирных жителей в Чистюньке, и вот один из отрядов подходил к Фунтикам. По селу поползли тревожные слухи: «Идут, мол, чехи по сёлам, жгут все дворы без разбору. Зимино всё спалили, до тла!» Некоторые деревенские говоруньи да сплетницы вносили свои красочные добавления в, и без того страшную, картину. Говорили, шушукаясь, что мол, чехи с рогами как черти, по этому, пощады они не имеют. Настолько злы и кровожадны они, что даже питаются человечиной. В общем, чехи ещё были в Барнауле, а Фунтики и другие сёла, замерев от ужаса, ожидали их появления. В семье прапорщика Семенченко их тоже ожидали. Хозяин, Кирилл Трифанович, ушёл от беды в бор, до своего свояка. Жена его, Арина Петровна, с малым сынишкой, укрылась на пашне, в полевом стане вместе с большинством односельчан. А старшие дочери остались дома, присматривать за хозяйством. Старшая дочь, Маруся 11 лет - инвалид (на костылях), а сестре её, Федоре, всего 10 лет. В надежде, что их не тронут и остались девчонки присматривать за пустым домом. Сидели они на чердаке, высматривали страшных чехов и представляли, как будет полыхать всё село и их родной дом. Сгорит всё до тла. Они уже отчётливо видели эту чёрную, раскалённую пустыню на месте Фунтиков, и как указательные персты, торчащие из земли, трубы сгоревших домов. «Нет, надо хоть что-то спасти!» - предложила сестре Маруся - «давай перины да подушки из дома в копанку, на дворе перенесём. Дом сгорит, так хоть перины останутся. Можно будет на перинах и в землянке пожить». Вот и взялись они вдвоём, здоровенные, двухспальные, родительские перины, в ямку тащить. Маруся, хоть и постарше и посильнее, да на костылях, а Федора вообще слабенькой была. Волочат они, с рёвом и плачем родительское добро по двору, причитают. Вот подъезжает к ним группа верховых и спрашивает: «девчонки, это Фунтики?» «Да» - утирая слёзы, отвечают сёстры. «А, что вы такое делаете, и где же ваши родители? Чего вы тут одни надрываетесь?» «Родители то на пашне, мы за домом присматриваем. Да вот говорят, идут к нам людоеды, чехи, черти рогатые, будут наше село палить. Так вот мы мамину да тятину перину тащим в ямку, чтоб не сгорела» - отвечает Маруся. «Не бойтесь. Мы им скажем, чтоб они вашу хату не жгли», с очень непривычным акцентом, ответил старший среди верховых. Тут девчонки догадались, что «ласковыми» эпитетами они встретили ни кого иного, как самих чехов. Кто его знает, может такая встреча и оказало какое-то влияние на поведение чехов в Фунтиках, но ни одного дома они не сожгли. Хотя, по зверствовали они в селе добро. Выпороли многих, даже расстреляли некоторых партизан и их родственников.

Между молотом и наковальней.
Жил в Фунтиках мужчина с семьёй. Наверное, не было в селе человека, который бы не знал его, или плохо отзывался бы о нём. В общем, уважаемый человек был. Да и было за что уважать. Ведь, как и большинство крестьян, был он ранее совершенно неграмотным деревенским парнем. Призвали его на действительную воинскую службу, аж на шесть лет. Вот там, чтоб письма домой писать, и выучился Кирилл грамоте. Вернулся со службы в звании старшего унтер-офицера, и полным багажом четырёхлетней школы. А это, для крестьянского сына великая редкость. Старший унтер офицер – это старший сержант в современной армии. Какой ни какой а уже командир. Женился Кирилл, хозяйство завёл своё не плохое. В середняках ходил. Дом большой, пятистенок, на берегу речки Крутихи поставил. Всё бы хорошо, да случилась беда. Началась германская война, первая мировая. Мужиков в армию стали забирать. Вот и Кирилл ушёл, оставив жену да троих детишек, мал-мала меньше. Самому маленькому, Дмитрию, только четыре года исполнилось, а старшей, Маруси - семь лет. Три года бился с германцами Кирилл. Дослужился до подпоручика, то бишь, сейчас, наверное, младший лейтенант. Два солдатских Егория, да медаль за воинскую храбрость украшали грудь Кирилла когда в 1917 году, захватила окопы революция. Вместе с группой старых вояк, бросил Кирилл оружие, махнул рукой, сами мол, между собой, разбирайтесь кто красные, кто белые, кто революционеры, а кто контра, и уехал в свои Фунтики, к жене да детям. Вот так, георгиевский кавалер, подпоручик Семенченко попал в разряд дезертиров. Сам он по этому поводу ничуть не переживал. Наоборот, радовался, что никого из своих жизни лишать не пришлось. «Германца то ладно, они сами на нас напали, мы и били их, а своих то как? Ведь всё же русские, православные» - говорил старый вояка. Революция, да гражданская война до Сибири докатилась аж в 1919 году. Семенченко Кирилл, к тому времени, хозяйство подправил. Как одного из самых грамотных, поставили его продавцом в общественном магазине. Но вот беда, появились в деревне вербовщики в колчаковскую армию. Кирилла сельчане вовремя предупредили, и подался он в Сидоровский бор к дальнему родственнику в сторожку. А колчаковцы ходят, строжатся? «Где подпоручик Семенченко? Дезертир, изменник присяги. Найдем, повесим негодяя!». Едва ушли из села белые, вернулся Кирилл к семье, да тут же вновь в тот же бор бежать и пришлось. В Фунтики вошли красные партизанские отряды, и давай помимо прочьего, подпоручиком Семенченко интересоваться? «Где, мол, эта белая кость. Сейчас мы посмотрим, голубая - ли стала кровь у бывшего мужика, а сейчас царского офицера Семенченко?». Так и просидел всю гражданскую войну в Сидоровскам бору фунтиковский мужик Кирилл Трифанович. Зато до самой смерти горд был, что в страшной сумятице гражданской войны ни одного православного жизни не лишил, хотя и сам натерпелся. «Что ж, между молотом и наковальней всегда тяжело»: говорил он своим детям и внукам.

Настя Негодяева
Парфеново ранее, большое, да богатое село было. Почитай только волостная Чистюнька с ним потягаться могла. Так вот жил в Парфеново купец, и кроме всех его детей, была у него дочь, красавица Анастасия. Много к ней сваталось парней и из богатых и из зажиточных семей, да все толи ей не по душе были, толи отец не хотел к себе в родню крестьян пускать, так и ходила Настенька не замужней. Однажды, уж как это получилось не знаю, а познакомилась она с молодым офицером, да не просто так, а влюбилась в него красавица без ума. Отец от радости места не находил. Вот так счастье. Рядовой купец третьей гильдии да с дворянским родом породнится. Не долго думая, благословил он дочь, и стала наша Настенька офицерской супружницей. Все бы хорошо, да смутные времена пришли. Такое началось, не приведи господь. С Россеи приезжающие солдаты-фронтовики, один хлеще другого слухи, да пересказы выдают. Царя Николая арестовали. Притаились, притихли купцы, ждут, что дальше будет. Затаился и настенькин офицер. Присягу, вишь, он царю давал, а уж коли сам Николай от престола отрекся, то и ему от присяги отречься ничего не стоит, да и не грешно как бы. Буду, думает, здесь, в сибирской глуши с молодой женой поживать, а там, в Россеи, хоть дым коромыслом. Но докатилась смута и до Алтая. В начале Колчак, потом партизаны, а бывший офицер настенькин, сидит ждет, пока все успокоится. Да не тут- то было. В один прекрасный день вошли в село партизаны, свои, парфеновские. Пошли они купеческую лавку громить, да вместе с тем порешили и настенькиного мужа. Офицер ведь царский, дворянских кровей. Сам купец утек из Парфеново загодя, а Настенька чудом спаслась от партизанского визита. Где уж она пропадала, где пряталась, никто не знает, да только явилась она через месяц в село с бандой. Внезапно напала, и началось буйство мести. Загорелись дома партизан и их родственников. Кого успели поймать, не просто казнили, а зверски замучили. Звезды на спине живым вырезали. Многие от пыток умерли. А бандиты как не откуда взялись, так никуда и ушли. Может, в бору у них укрытие было, но время от времени являлись бандиты в село, и зверствовали несусветно. Парфеновцы, так и стали их называть банда Насти, а прозвище ей дали - Негодяева. Дорого обошлась сельчанам месть Настеньки. Ни кто и не думал, что барышня на такое способна. Прошли годы. О Настеньке Негодяевой в Парфеново и забывать уже стали, как однажды, годах в шестидесятых получили, за хорошую работу, парфеновские мужики путевку на курорт в Кисловодск. Отдыхают там, на южном солнышке греются, минеральными водами лечатся, как вдруг встречают среди отдыхающих там, уже постаревшую, но не плохо сохранившуюся Настю Негодяеву, грозу и бич Божий села Парфеново. Не поверили, мужики, глазам своим. Неужели жива она осталась, да еще неплохо пристроилась при советской власти. Подошли они, да и поинтересовались: «Женщина, вы случайно не из Сибири? А не с Алтая ли? А село Парфеново вам не знакомо?»
Догадалась видать Настя и отвечает: «А что, в Парфеново меня еще помнят?» «Помнят! Помнят!» - отвечают мужики – «покажись ты сейчас там, уже б никакие курорты здоровье не поправили!» Вот она, какая бывает месть то женская.

Лупаш – все равно, не ваш!
Не знаю как вам, а мне герой этой бывальщины напомнил престарелого крестьянина из фильма «Свадьба в Малиновки», которому принадлежит крылатая фраза «Власть переменилась». Судите сами.
Случай этот произошёл в акурат в то время, когда в освобожденные партизанами села Алтая победоносно входила регулярная Красная Армия. Так вот, в этот исторический момент жил в селе Зимино дед Макар. Натерпелся дед, в свое время, и от колчаковцев, и от партизан.
До революции, хозяйство, Макар Иванович, имел не плохое, был, можно сказать, крестьянином зажиточным. После революции, когда землю делить стали, бог миловал, его земли не тронули. Так что он на Советскую власть, вроде бы, и не в обиде остался, хотя и встретил её с некоторым опасением и прохладцей (опасался Макар Иванович, что дадут теперь власть всяким тунеядцам, да бездельникам). По этому, как появилась власть большевиков, и как она исчезла, в лето 1919 года, для деда Макара осталось незамеченным. Но, вот начали колчаковские визитеры в Зимино наезжать. Налоги, вишь, им давай на военные нужды. А деду Макару, абсолютно все равно, как и за что бьются белые с красными. Ему урожай убирать надо, не до стрельбы. Раз колчаковцы наведались, два наведались, сына приказали отправить по мобилизации в армию. И это лучшего – то помощника. Кто ж сеять весной, помогать будет? Вот и припрятал, дед Макар, сына от колчаковской службы. Ну, что ж, колчаковские каратели пришли, часть домов в селе спалили. Родственников дезертиров, некоторых в заложники взяли, некоторых прилюдно выпороли на сельской площади. Выпороли за сына и деда Макара, уважаемого в селе человека. Позору было на всю оставшуюся жизнь. Озлобился на колчаковцев Макар Иванович. Сын то, вишь, в партизаны, по началу, подался. За отцов позор мстить. Макар Иванович, уж без него, главного своего помощника, сеять собрался. Да вот, зачастили в село то партизаны, давай продукты, деньги, лошадей, без всякого документа. Какие документы у лесных людей. Хорошо, когда свои Зиминские. С них хоть знаешь с кого спросить. Но, в том то и дело, что партизанских отрядов, почай в каждом селе по два стало. Иной раз заедет в село какая ватага с красным знаменем, а никого из них дед и не знает. А то и по хлеще бывает. Заскачут в село вообще не весть кто, толи анархисты, толи рецидивисты, и тож себе: денег, продуктов, коней, фуража давай. Все, что собрал осенью дед Макар, стало потихоньку таять. Чувствует он, сеять будет нечем и не на чем. Вот и припрятал дед зерна на посев, да на прокорм, немного, чтоб с голоду не опухнуть, пока всякого рода защитнички крестьянские, амбар вычищают. Как и кто рассказал партизанам, о дедовых припрятках, а и они всыпали Макару, прилюдно, не меньше плетей, чем колчаковцы, да еще со словами: «Моли Бога, отец, что сын твой в партизанах, а то бы расстреляли именем революции, да и делу конец». Вот так и сыпались на деда Макара плети то от белых, то от красных, то просто от заезжих. Понял в конце концов Макар Иванович, что добру не скоро быть, а надо пережить, перетерпеть эту сумятицу. Установится какая то одна власть и порядок так и вздохнет земледелец. Решил дед Макар терпеливо ждать, когда мужики на Руси друг с другом воевать закончат. Вот тут то и входит в Зимино отряд регулярной Красной Армии. Красноармейцы не местные, кто из Москвы, кто из Питера, одним словом из Рассеи. Алтай видят впервые. Ну, вот и подъезжают они к, терпеливо ожидающему привычной развязки, деду Макару, и спрашивают: «Дед, ты кто? Белый, или красный?» А он, молча, поворачивается к конникам задом, скидает порты да говорит в сердцах: «Лупаш на отмаш! Все равно не ваш!» Рассмеялись красноармейцы, да дальше по улице поехали. А деду Макару, в первые, плетей не досталось.

© Серж Алтайский, 2017
Дата публикации: 07.12.2017 15:30:26
Просмотров: 2244

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.