Как у меня всё было. Роман. Часть 5. Четвёртая победа.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 30074 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Четвёртая победа.

Складки плаща целомудренно-девственной ночи,
Ночь покрывала пространство от неба до неба,
Ночь шевелилась огнями и плавала птицей,
Чёрным крылом отражалась в колодцах бессонниц,
Снами была, нечастыми, странными снами,
Ветки качала, врала в изменённые лица,
Где-то в дороге мосты, города посылала,
Стрелочник ночь, маневровый трудяга,
На переездах грудила пустые вагоны,
В доме путейца глядела сквозь тёмные стёкла
Вслед убегающим теням ночного движенья,
Ночь неспроста завела себе память,
Кто ты поэт, не поэт, переводчик из речи
Капель дождя на стекле проходящих составов,
Дела ей нет, все дороги стремятся
Снова в себя, их поэтому дело
Быть незаметными в людях, в постройках, в работе.

Собеседование.

Хорошо, будь зреньем Бога, на это ты имеешь право? А при чём здесь мир автономный? Бог сотворил мир для человека, а человека для собеседования, это ясно. А потом собеседники, как та лошадь из анекдота, «не шмогли» держать всё время себя в таком напряженье. И тогда мир стал вроде помехи и помощи в собеседовании. В церкви ты можешь понять, на литии, во время причастия, возле распятия, что всё сплошное, что ничего отдельного нет, включая Сталина, Гитлера, Хиросиму. На зоне ты можешь понять, что тех, кого подставили, те подставились за тех, кто подставил. В государстве ты можешь понять, если захочешь, конечно, что никакого государства нет, есть церковь и зона, ад и рай, что всякое собеседование лично, что милиционеры и актёры пьют, потому что они это понимают, что им тяжело. Но насколько же тяжелее тем, кто уже даже пить не могут, тем, у которых первой мыслью после припадка будет, как, ещё собеседовать?
Денег нет. На похоронах бабушки за поминальным столом уже было написано «На смерть бабушки». Почему не прочёл? Потому что пил и блевал. А потом делили деньги, дом, добро. Жена среднего, дочь старшего, а меня, сына младшей, отправили, я даже ничего не понял, а потом понял и подумал, как хорошо, эти деньги и «На смерть бабушки», что-то одно. Потом понял, что нет, когда на мамины деньги, после её похорон, издал книгу «Гражданство». Когда 20 лет не мог показать людям свою работу, потому что в салоне Анны Павловны Шерер и на ток-шоу «Русская литература мертва?» нужны «юн мотс», знаменитости на сладкое и какую рубашку купил в Риме ведущий показать, а не как говорит Бэла, жена Максим Максимыча, коменданта Белогорской крепости, которая насмотрелась смертей в республиканской больнице для детей, в которой преподавала литературу и стала задыхаться, потому что поняла что тоже умрёт: «значит, история христианской цивилизации всё-таки победит, хотя никаких данных за это».
А ещё, «хоть сбрасывай вес и иди торговать телом, такая безнадёга, долги растут». Жена Мария смеётся, наоборот, не сбрасывай, чем больше тела, тем больше дадут. Так начинается третья четверть. Директор приходит коричневый. Что должен делать я в этой ситуации, который всё это видит? Только одно, наниматься опять грузчиком в фирму. Потому что у тёщи Эвридики был третий сердечный приступ, после которого она поехала на работу. «Любовь сияет недотрогою». Из стихотворения «На смерть бабушки». И никакой трагедии, совершенно никакой трагедии, дочке обед не успел приготовить, разве что, которая спешит из школы на конюшню, но она предупредительно не попеняла папе.
Я сказал, день длится, и подумал, раньше в 4 было темно, а теперь светло. Дочка Майка Пупкова сказала, да. Я сказал, есть деньги? Она смеётся, ты же только что спрашивал. Я подумал, я сказал, день длится, а она услышала, есть деньги? И засмеялся тоже. Так мы смеялись каждый про своё. Она про то, что мама вчера три раза за день спросила, есть деньги? Я про то, что «Бог всегда говорит с тобой, только ты не слышишь» радовался. Кажется, «Ностальгия» Тарковского. Денег нет, зато день длится.
Дочка Майка Пупкова говорит, красивая тетрадь, на тетрадь, в которой я пишу про неё. Я говорю, Фонарик подарила на новый год. Это иероглифы, Мацуо Басё, «с ветки на ветку тихо сбегают капли дождик весенний», хайку, японские трёхстишия, жанр. Нищие странствующие поэты в средневековой Японии писали картины на рисовой бумаге и писали трёхстишия.

Денег нет,
День длится,
Всё будет хорошо.

Дочка Майка Пупкова говорит, красиво. Я говорю, ещё бы, жизнь рассказывает жизни, что жизнь происходит во время жизни. Чё ты хочешь, жанр.
Потом, за столом, когда я всё же приготовил картошку с мясом.
Она: всё время обжигаюсь, есть приходится на бегу, весь язык в разводах.
Я: куришь много.
Она: только когда пью.
Я: дядя Толя Фарафонов, милиционер на пенсии, с которым я всё детство дрался, потому что он обижал бабушку, а на самом деле он её любил больше всех и жил с ней до её смерти в деревне, а потом уехал, говорил мне, десятилетнему мальчику с болгарскими чёрными глазами, лучше пей, не кури. Эта зараза хуже водки. У него всегда в углу рта висела «конхвета». Он её отлеплял, только чтобы прилепить свежую.
Она: будто бы.
Я: потом я понял, что действительно так, для организма здоровее и вообще, у всех народов стакан вина местного для аппетита перед едой, а курево это что-то привозное, неместное, мистическое, вместе с цивилизацией и слабостью.
Она: мы проходили на биологии, если мужчина и женщина решили иметь детей, а муж выпимши, то почти точняк будет мальчик, потому что х-хромосомы – мужские, а у-хромосомы – женские и х-хромосом у него становится больше обычного, а они не несут никакой наследственной информации.
Я: у меня на этот счёт своя генетическая теория, если сильнее, одарённее, ярче, юродивей мужчина, то рождаются девочки, а если женщина – мальчики. Посмотри: у Валокардиныча две девочки, у Агар Агарыча две девочки, у Богемыча две девочки, у директора Наждачкина две девочки на Соловках. А в Москве, у Пети Богдана три девочки от трёх жён, у всяких больших начальников обязательно две девочки, например, президент, министр эмчеэс, и так далее. А вот самый разительный пример, когда Чагыч, тридцатилетний преподаватель философии в институте, женился на студентке второго курса Вере Верной, у них родились 2 девочки, Ренессансная мадонна и Постсуидальная реанимация. А потом, когда его погнали за то, что он был партийный и женатый и они уехали на Соловки, которые привечали всяких: мореходов, интеллигентов, верующих, юродивых, бесплодных, мыкающихся, то у них родились два мальчика, Саам и Ирокез, потому что стала забирать силу Вера Верная, сначала учительница младших классов, которая своих учеников любила больше своих детей, потом директор школы, потом мэр острова Рыба в море Стойсторонылуны, которая просителям руки целует и молится 7007 раз на дню, «почему Бог не берёт? Устала». Такая молитва неканоническая, как бабушка Поля в деревне Белькова, Стрелецкого сельсовета, Мценского района, Орловской области, молилась: «обо мне собаки брехали и те перестали», «не до жиру, быть бы живу», «где чёрт-то?», в смысле, дядя Толя, «куриное гузо», в смысле, непривлекательный, всё, что осталось от великой русской литературы после великой советской утопии, а я, десятилетний мальчик с болгарскими чёрными глазами, запоминал. А просители думают, неужели уже начался третий век русского ренессанса, самая словесность, самая социальность, самая слава, а мы и не заметили, русские слоны самые слоны в мире.
Она: а при чём тут вино?
Я: как при чём? Вино, великая мать. Рецепторы отрубаются и ты океан, тебе всё по барабану, кайф.
Она: а зачем пьют?
Я: очень тяжело бездну вброд перейти, задыхаясь в тоске по несбывшемуся. Один актёр на сцену выходит, его окунают лицом в пирог, на этом его актёрство заканчивается, и так несколько эпизодов за месяц, это если по технике противопожарной безопасности театр не сгорит, тогда вообще суши вёсла. А ведь он необыкновенный, несравненный, он всё может и ничего не боится, он собеседник Бога, я не юродствую, или милиционер, который бабушке говорит, иди отсюда, в переходе метро, потому что правительство отменило льготы, потому что это его работа, ему начальство велело, ты думаешь он не напьётся после работы как истукан, напьётся как миленький, если у него совесть есть. А ещё я заметил, что мальчики обычно похожи на мам, а девочки на пап. У нашей мамы папа всё делал и терпел, и мама такая. У меня мама за лицо хваталась, когда переживала, у меня в этом месте родимое пятно. Матеарилизованное бессмертие. Биология это интересно. Так что, давай, учись, как говорил дядя Толя Фарафонов, милиционер на пенсии, в деревне Белькова, Мценского района, Орловской области, мне, десятилетнему мальчику с болгарскими чёрными глазами, а я запоминал. «Учись токо, зверюга, и всё у тебя будет».
Она: ладно, я на конюшню. Ноги очень болят, вчера Гордец бесился, пришлось его «шенкелить».

Седуксеныч и иероглифы.

Димедролыч сказал, они – нищие, на московских художников после того как три года прожил в достатке и прослужил менеджером по закупкам в богатой фирме. Но там ведь вообще дело не в этом. Они – художники. Интересует ли их слава? Да, интересует. Интересуют ли их деньги? Да, интересуют. Но само претворенье тщеславных интересов в рекламную показуху или место перед строем вкупе с местом в строю их мало интересует, или, по крайней мере, как у Ивана из русских народных сказок, оно само. Они не лицедеи, им не нужны виноватые, за это у них есть хлеб и вино, всё остальное – их ремесло. Димедролыч и Гриша сами были такие, поэтому очень обидно, что они всё забыли. Я назвал это предательством, но можно взглянуть по-другому. Димедролычевы иероглифы после работы это тоска по художеству, по всему, вместившемуся в рисунок после работы. Гришино воплощенье это реализованная Соловецкая островная мечта по жизни в мире, высокое ремесло за большие деньги, художественная работа за немыслимые деньги, перфоменсы, тусовки, люди, разговоры.
Я как раз про это. Мы недавно были на одном представленье (авторы и редактор) и ушли, потому что стало очень тоскливо. Чувство как у Димедролыча, они все нищие, только у меня, они все сумасшедшие, одинокие и не то что не держащие удар, а просто не подозревающие о существовании удара с его искушением корыстью и шаганием новой власти по старым головам. Я думал, таких уже нет, тем более в Москве, после 90х, но это как гоголевские байбаки, которые непонятно откуда повылезали на бал, когда Чичиков, то ли очередной проходимец, вор в законе, то ли будущий положительный герой, шороху наделал, короче, непонятно, то ли его надо выяснить, то ли он сам кого хочешь выяснит, как подростки смотрят, запрезирать или зауважать вдруг. Видно жизнь сама себя всё время возобновляет, как гомункула из реторты, наивного и не боящегося смерти, только потом забоящегося, когда увидит, что кругом все боятся. Я говорю так брезгливо, потому что сам такой же и даже ещё хуже.
И ещё фраза. Он сказал, если бы не работать, когда я его спросил, не хотел бы он вернуться? Я опешил, для него то, что он делает – работа, по крайней мере, в тоне оправданья. А то, что было не работа? В общем, это понятно, артистизм и служба. Остался Гена, он как раз остался на острове Соловки в Белом море. Апломба больше нет, пьёт, живёт с пожилой дамой, пишет книгу про то, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, уезжает ухаживать за мамой, которая болеет. В общем, история похожая на мою, только книги нигде не найдут про то, что сейчас он напишет такое, что все сразу станут хорошие, хоть раньше были плохие. И к маме не поедет, потому что у него нет Марии, так получилось, ему не повезло, а мне повезло. Я как соловей на ветке загипнотизировал соловьиху и она уже 20 лет соловья своей кровью кормит, чтобы он продолжал работу, а соловьята им не верят. Зато так даже виднее природу артистизма, по Грише, потому что нет самого артистизма.
Есть вот это, что сказал Димедролыч, они же все нищие, и ещё, если бы не работать. Я это даже лучше вижу, потому что мне иногда кажется, что всё дело в единственности всякого слова, жеста, минуты, что нас посылают, чтобы их испытать, поэтому само испытанье как попытка. Я это лучше вижу из-за своих двадцатилетних литературных занятий. В общем, это как в детстве и юности находили такие минуты, что люди это такие благородные кони, которые посылают себя сами. Посылать, в наездничестве значит, устремлять вперёд. Или такие телепатические мартышки, которые видят, что было, есть и будет, но ничего не меняют в своей жизни, потому что, а зачем. Нищета не эквивалент богатства, а условие чистоты. Божественное неделание это такая работа. И не мне, прожившему в лесу на Соловках 8 месяцев, Димедролычу это рассказывать, прожившему на необитаемом острове в Белом море 7 лет. Директор фирмы тоже не может ничего изменить, он только может вместо «мицубиси» изучать иероглифы после работы и это будет уже странно. Гена всё может, как раз у него всё по настоящему, в отличие от меня, спрятавшегося за Марию. «Пьянство», «тоска», «животные», «мама», «женщина», «литература». Вот настоящие иероглифы, когда всякое слово больше себя как дела, протекающего единственно. «Вино» не просто вино, а ещё отчаяние, вина и люди, такие как на зоне, доведённые до скотства, но всё равно оставшиеся людьми, в этом лучше понимал Довлатов, чем я. «Тоска» это не маска, что нищета и праздность несоразмерны службе и достатку. Тоска это как у бабушки и у мамы перед смертью, что это они во всём виноваты, что ничего не вышло. «Животные» стали как люди, сами котят топят, потому что девать некуда, сами себе санитары, отгрызают лапу, повреждённую в драке, Левомиколь и Анфельция. «Мама» это как мама мне присылала деньги, собранные на бутылки, собранные в парке, с калоприёмником на животе после вырезанного рака. И я на эти деньги издал книгу, потому что русская литература не мертва. Ответ на вопрос ведущего салона имени Анны Палны Шерер, «Русская литература мертва?». Как будто если убить Бога, будет кому спрашивать, есть ли Бог? Это другая мама, которая шлёт Гене посылки и переводы на нищенскую пенсию и переехала с Западной Украины в Северодвинск, чтобы быть рядом, но не совсем близко, не на соседней улице и не в соседнем доме, чтобы не мешать и помогать. Это ещё одна мама, которая всё делает и после самоубийства читает книги убийцы и помогает деньгами, «дочка на тёще», говорил я недавно соседке. Это ещё одна мама, которая с внучкой в шестикомнатной квартире поют песню Акеллы, внучка играет на скрипке и читает меня, девочке 13 лет, меня никто не читает, боятся, бабушка рассказывает сослуживице, что подыхать неохота. Я сразу думаю, значит, ещё не пора, надо поехать сказать. Бабушка совсем другое говорила, когда помирала, это я во всём виновата, что мир и жизнь не получились. Сейчас приедет Гена и всё сделает, сказала мама на каталке и умерла. «Женщина» это любовь.
Пока мы занимались любовью, над Москвой пролетали гуси. Кричали тонкими голосами, чтобы не потерять друг друга. Соловей защёлкал и бросил, видно прилетел только сегодня, примеряясь к одной из трёх яблонь в палисаде. Кошка Даша запрядала ушами. В прошлом году в форточку притащила мёртвого соловья. Я пошёл в туалет ночью и наступил ногой на птицу. Очень хотелось избить благодарную тварь, принесшую хозяевам гостинец. Так увлёкся любовной песней, что не заметил, как снизу смерть подкралась в виде стерилизованной кошки Даши.
Это получилось не нарочно. Я подобрал её на платформе с огромной грыжей. Врачи, когда вырезали, задели женские органы. Собака Блажа заблажила спросонок, как трёхмесячная дочка, которая вообще не спала ночью, мы ругались, чья очередь вставать, теперь подросток, интересно только когда про неё. Как Долохова из «Войны и мира» интересовал только один человек на свете – Долохов из «Войны и мира».
Говорят, это проходит, говорят, для этого мы и приходим, с небес на землю слетают демоны гордыни, с земли на небо слетают ангелы смиренья. Говорят, соловей может так забыться на каком-нибудь 17 колене, что умирает от разрыва сердца.
Мария везла цветы, пять белых калл. Дядечка в электричке сказал, у вас праздник? Мария сказала, да.
- День рождения?
- Нет, пятнадцатилетие супружеской жизни.
- Муж поздравил?
- Нет, я мужа.
- Так это вы ему цветы везёте?
- Да.
Дядечка обиделся.
«Литература» это.
Я читал книгу критика Папоротникова и думал, надо же, я не знал подробностей, но как точно я представлял эту отвратительную литературную кухню, а ля Шириновский, быть шестёркой пахана – населенья, девочку? мальчика? чесать пятку? романиста? «Снимайте меня, снимайте», катайте меня, катайте, говорит чеховская дама. Короче, очень противно.
Потом подумал, но немота ещё хуже. Конечно, это противно, самозванно, как у Розанова, я и египетская цивилизация, я и вечность, я и бессмертье, я и Христос. У Розанова есть такой отрывок, как он ездил из Сергиева Посада, 3 часа на локомотиве, до Ярославского вокзала в 18м, в голод, чтобы посмотреть как люди, в основном имущие – солдаты, едят. У Розанова в 17м было 30 тыс., заработанных литературой, 30 тыс. старых золотых, я не знаю, сколько это на доллары, но, вы меня понимаете, голодный миллионер, потому что банков не стало, который ездит на Ярославский вокзал из дальнего Подмосковья посмотреть как новая знать ест батон пшеничного хлеба, даже не разломивши и не понюхавши запах, дух, розановского бога.
Это ведь уже серьёзней, и это тоже литература. А теперь ещё две вещи. Как Шаламов после 17 лет Колымы на торфяниках прорабом в Тверской области писал всё оставшееся от работы время, не останавливаясь, как заведённый, чтобы запомнить всё, что было, чтобы осталось, почти без надежды, что это останется, как две трети народа опускали одну треть, потому что государство закончилось концом света и для него это было как жизнь после конца света, рай, загробность, но всё равно он не смог поверить, потому что было слишком страшно и вернулся на зону в безумье. Как Пастернак, вослед учителю, начавшему новую жизнь в 80, в 70 новую жизнь начал.
Кто знает, что это значит, простит всю пошлость окололитературной богеме, когда один из нас сможет. Это я так себя уговаривал напечатать книгу, слишком велик был искус ещё лет на 20 занырнуть в подполье.
Мария всегда говорит – все. Все сказали, что я самая красивая. Новые туфли – все улетели. Коралловое ожерелье, кольцо из янтаря – всем очень понравились. Или как говорят современные подростки: они, такие. Не есть ли это главный принцип искусства, то, с чего начинается, постмодернизм, как у Достоевского в романах, если очередная истерика происходит без переполненного амфитеатра и 50 статистов, то неинтересно, как у подростков. Как у Хлестакова, курьеры, курьеры, курьеры, 30 тыщ одних курьеров, как у Розанова, я и египетская цивилизация, как у журналиста Парфёнова, Черчиль, Рузвельт, Сталин и Парфёнов в Ялте. Как в советских анекдотах про Штирлица, в конце концов становится ясно, что воюющие стороны – эманация разведчика, его дневное и ночное сознание. Самозванно, но очень похоже на жизнь, когда на землю слетают демоны гордыни, а с земли слетают ангелы смиренья. Так давайте расскажем как их жизнь ломала. И вот искусство. Тогда постмодернизм станет неохристианство. Катарсис у жизни, а не у художественного произведенья, запомните об этом, драматические герои жизни. Иначе, посмотрите, маленькие дети, разве они люди? Ведь это какие-то серафимы, посетившие землю случайно с её серым цветом. А потом они делаются подростками и начинаются ломки. Женщины, вино, наркотики, советская армия, зона, государство.
Вот шесть иероглифов про Седуксеныча, а вот главный седьмой. Сержанты перед строем в армии били, не потому что так надо, а потому что боялись, что так не надо. И это конкретная империя, которая хотела от человека чего-то, чего он уже не мог. Ну, то есть, смертная память и есть цель жизни, этот китайский иероглиф, литература, женщина, мама, животные, вино, тоска. Что вы испытываете нечто, что вас уже не покинет, даже когда вас не станет. Что люди приходят из детства, природы, а уходят в историю, старость, где сражаются ангелы с демонами на небе, как на фреске Мондильфьери. Где вы смотрите в окно «мицубиси» на русский шансон всегда. Иероглиф это не образ, иероглиф это буква, как гусляр с драконом сражались и оба победили, буква «х». А вообще-то иероглиф это образ, что нас не будет и в то же время мы будем, нет, не памятью на звёздах и не в московских курантах, и даже не солью на хлебе. Ну, это как Спаситель сказал «талафа, куми», Лазарю, через три дня после смерти, и как в легендах про загробность всех народов, и как в поэзии, и как в прозе, и как на картинах. Что-то есть, говорят подростки между собой в подъезде и закатывают левый рукав. Что-то есть, Димедролыч уже себе не признается, что цена и жертва это разные вещи, хоть и становящиеся одной, потому что он стал чиновник. Хотя, теперь начнётся, и не только у Димедролыча, а у всех недовольство чиновниками. Люди как дети, после 10 лет несчастий хотят крепкой руки, после 5 лет достатка хотят искусства. Здесь искусством становятся бабушки-пенсионерки, жертвы теракта и пьющий Седуксеныч. Главный иероглиф, «талафа, куми», «встань и ходи, Лазарь», Димедролычу не даётся. А кому он дался, мне, что ли? В каком-то смысле он дастся бабушке с внучкой, поющим песню Акеллы, внучка на скрипке, бабушка вживую. Родители и дети на заработках в Патагонии и Пингвинии. И никто этого не понял, а я понял. Да, все это поняли, а я не понял.
Может, это не так уж и страшно, когда мы в юности и детстве мечтаем о любви и дружбе наивно и жестоко, а в старости к нам приходит воплощенье иероглифом, что я это не я, уже не только на работе, но буквально и сиюминутно. И мы лежим на своём топчане на веранде в пригороде Мытищи возле окна с цветами, возле компьютера, возле книг и жизни, и плачем. Русский шансон, ангелы на небе, «мицубиси», демоны на земле. Что мы во всё это верим, что это и есть артистизм и искусство, что это и есть дети и работа, а то, что одна соловьиха скормила себя соловью, а то, что мама сказала, сейчас приедет Гена и всё сделает как надо и умерла на каталке в операционной, а то, что бабушка сказала, что это она виновата в таком мире, а то, что самоубийца читает книжки убийцы и едет на работу кормить его семью, а то, что бабушка и внучка поют на скрипке песню Акеллы, что люди смертны и что люди бессмертны, что люди одиноки и что люди неодиноки, то это чтобы не забыть, что они потом музыкой станут. Короче, «талафа, куми», «встань и ходи». И когда человек это понял, он уже не боится умирать. Нет, он, конечно, боится, потому что дело-то новое, но он знает, что было, что будет, поэтому ему посильно, что есть. Он уже был дружбой, любовью, верой. Он уже был войной, ненавистью, несчастьем. Теперь он становится Богом. Не трогайте его, отойдите, про Лазаря больше ни слова. И вот почему пьёт Седуксеныч, он так пишет книгу, как надо. И вот почему служит Димедролыч, он так рисует картину, как не надо. И вот почему один Самуилыч, он так видит неодиночество. И вот почему не один Финлепсиныч, он так видит Бога, одиночество.
По телевизору министра культуры на ток-шоу «Свэтские люди». Это как у актрисы Друбич спросили, с кем бы она пошла, с Крымовым или Банананом. В фильме её героиня убивает нового русского Крымова, потому что он убил Бананана, которого она полюбила, потому что он убил его. Она отвечает, а кто такой Бананан? Фуцыр, фтутик, фук. Почти как Крымов говорил в фильме. Потому что фильм был снят после перестройки, перед демократизацией, перед терроризмом, перед антитерроризмом. И тогда Бананан был славен, а Крымов бесславен в определённых интеллигентских слоях общества, а теперь бесславен, потому что слои уехали, умерли и спились. Бананан говорит, «комьюникейшн тьюб» на рулон картона. Крымов говорит, жить это наслаждаться, подставлять, обладать. Анна Пална Шерер говорит «юн мотс», подаёт знаменитость на сладкое. Министр культуры показывает новую рубашку, купленную в Риме, и говорит спич в конце передачи про то, что пусть она там выдыбает, русская литература, мы просто мимо проходили, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, надо уметь не нарываться, а русская литература вся про то, что лучший способ нарваться – не нарываться, и за неё денег не платят, вообще нисколько, в отличие от учителей, врачей, пенсионеров, ветеранов и инвалидов. Капитан Тушин, который выиграл сраженье со своей батареей, говорит, спасибо, голубчик, выручил, милая душа, когда все адьютанты его подставили, а себя выпятили, джентельмены со своим трупом в кейсе. Болконский бьётся головой о стену, что Толстому его некуда деть с его чувством несовершенства мира и гармонией совершенства в груди. Платон Каратаев шепчет, ничаво, малай, что всё кончится фашизмом, что людям всегда нужны виноватые, чтобы устроить рай, надо устроить ад, и его даже отпеть некому, причастить и исповедать. Отпоёт потом Толстой, но это станет литературой, по чём надо иметь хотя бы четыре, чтобы работать на телевидении или в банке. Когда Христа арестуют, он больше не скажет ни слова, литература закончилась, дальше началась подстава. Ну и что, что потом его именем станут сжигать иноверцев, чтобы государство было величиной с землю. Бананан, капитан Тушин, Платон Каратаев, Спаситель видят слово, нельзя даже сказать, что они в него верят, как нельзя спросить, есть ли русская литература, потому что ничего кроме русской литературы нет. Анна Пална Шерер, Крымов, министр халтуры Мертвенный, Димедролыч не видят слово, поэтому никакое удостоверенье их не удостоверит, кроме успеха жизни, потому что если Бога нет, то некому спрашивать, ведь ничего нет.
Получается какая-то мудель, как на фреске Мондильфьери, синие с рогами обнажёнку хавают. Прогуливаются дамы с драконом на поводке. Авраам и Саваоф друг другу руку тянут и думают, неужели получилось? Абсолютно красивые не видят порока. Ну что я могу после такого утра. Покурить и отрубиться. Подрабатывать грузчиком в фирме. Короче, в детстве и юности воплощенье дружба, а получается поэзия. В зрелости воплощенье любовь, а получается проза. В старости воплощенье вера, а получается Бог.

Арлекины, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы.

Всё можно было делать, а ты ничего не делал. Отчаяния быть не должно, потому что. Грузчиком на подхвате, писателем земли русской, читателем Достоевского, Гоголя, Пушкина, Толстого, Софокла, Шекспира, Данте, Платона, Геродота, Кафки, Беккета, Джойса, Добычина, Хармса, Шаламова, Мандельштама. Вспоминать события этой осени и зимы, актёр Максим Суханов, художник Хамид Савкуев, режиссёр Кама Гинкас, театр «Около», редактор германского русскоязычного журнала, который своих юродивых авторов любить должен для обратной связи, Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая, бабушка и внучка, поющие песню Акеллы на скрипке, потому что ты обосрался маму причастить и исповедать. Жена Мария, дочка Майка Пупкова, тёща Эвридика жестикулируют мне истерично, пока я записываю в тетрадку.
«Вчера Мария готовилась в лицее к приходу проверяльщицы для разряда. Вырезала фотографии поэтов, убиралась на полках, вычерчивала график генезиса успеваемости фатальной детей генералов и банкиров. Вошла уборщица, спросила, это Ахмадулина, раз с сигаретой? Нет, это Цветаева. У неё, вроде, лицо круглое. Разное везде. А вы не знаете поэтессу Ларису Васильеву? Нет, не знаю. Дочка почитать просит. Стала рассказывать, поток сознанья. Дочка лежит в больнице, рак крови, 30 лет, двое детей, 8 и 10, протянет ещё 2 года, сказали врачи, муж на 40 лет её старше, нетяг. Мужа избили в арке наркоманы, делали трепанацию черепа, он всё видит, называется «кошачье зренье». По ночам читает историческую литературу без света, врач сказала через полгода пройдёт. Обложит себя газетами и поджигает, отбивается от медведей и рысей. Меня недавно душил, я сказала, обидно так умирать и оттолкнула его ногой. Может, заметили, меня 3 дня не было. Сыну жена не хочет рожать ребёнка, говорит, ты мало зарабатываешь, она же не знает, что он каждый месяц отдаёт 10000 на детей сестры. Муж на пенсии, работать не хочет, говорит, мне западло с высшим образованием работать швейцаром. А мне с двумя высшими образованиями в трёх местах уборщицей каково. Муж станет возле окна и целыми днями матерится, ни слова по-русски, хоть раньше до болезни, ни буквы за всю жизнь. Я говорю, дочка, приворожил он тебя, что ли. Ходили с сыном к знахарке, хоть бы чуть-чуть помогло. Он, говорит благородный, а какой он благородный, если она у него четвёртая и в квартире не прописал. Закончила психфак МГУ, в Финляндии делают операции по переливанию крови с заменой больных лейкоцитов. Врачи говорят, надо бороться, а она не хочет бороться, стала белая как простыня, это всё из-за него, умом понимаю, что неправда, а сердцем не могу. Говорю, в постели он так хорош, что ли? Она говорит, что ты, мама, мне этого давно уже не надо. Ведь у меня их трое фактически, на мне, внучка уже сейчас говорит, забери меня от них, рисует необыкновенно. Внука взяли в школу при Гнесинской консерватории, говорят, абсолютный слух, не знаю, в кого. Так хорошо жили, за что нам это».
Мария говорит, как в книге и в телесериале, я думала теперь так не бывает, а сама думает, может, обманывает, сумасшедшая? Говорит, тебе надо залезть в сарай, у нас там несколько коробок с исторической литературой плесневеют, Ян, Дрюон, Дюма-младший. Надо найти эту Ларису Васильеву, говорит. И всё сразу становится на свои места. Было родительское собрание в этот же день, приходили мамы разгильдяев, а она им – отличные дети, пусть стараются, на четвёрку. Всё хорошо, все хорошие, ничаво, малай, как Платон Каратаев в юбке. А недавно была истерика, что муж не любит. Я говорил, с жиру, всё счастье. Тебе Вера Верная на острове Соловки ночью в лесу на рыбалке рассказала с подосиновиками в руках, предательства не бывает. Да, да, всё правда.
Последнее, что хотел сказать, Максим Суханов, режиссёр кама Гинкас, германский редактор русскоязычного журнала, театр «Около», художник Хамид Савкуев, Арлекины, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы из глины художницы Погорелых на вернисаже, Достоевский, Толстой, Пушкин, Гоголь, Данте, Софокл, Шекспир, Платон, Геродот, Кафка, Джойс, Беккет, Добычин, Хармс, Шаламов, Мандельштам. Пока жена Мария рассказывала про то, что всё счастье, кошка Даша сидела напротив кухонных часов вплотную и следила не отрываясь за красной секундной стрелкой.
2005.

© Никита Янев, 2010
Дата публикации: 01.10.2010 17:50:25
Просмотров: 2678

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.