Рассказ о школьном приятеле

Слава Лук

Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни
Объём: 60089 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Больше того, требуем справедливости иной раз и от того, кого вываляли когда-то в грязи и помойке, да вот только забыли об этом. Да и тот, в общем-то, про то не помнит, но, вот, вера его с тех пор в добро и справедливость явно поубавилась. Он не склонен теперь следовать им в поступках своих и в отношениях с людьми и сам творит теперь такое же. Хотя, ждёт почему-то ото всех, требует, обливаясь при этом слезами, добра и справедливости!

«Правда, горькая правда».
Жорж Жак Дантон

Предисловие.
Встретил я тут как-то своего бывшего школьного друга. Мы с ним даже в одном кабаке официантами вместе когда-то работали. Разговорились. Ну, порассказал он мне о себе!.. Я-то году 70-м тогда уже рассчитался из официантов, а он, оказывается, вскорости после моего ухода пошел на курсы метрдотелей, закончил их, да так потом и работал им до самой своей пенсии.

И вот что меня во всем этом деле заинтересовало. Когда-то, влюбившись в джаз, который можно было тогда у нас услышать только «по голосам» ну или «на ребрышках» *, вознамерился он стать джазменом на саксе, да только вот незадача – денег на этот самый сакс у него не было. А нужны они были вот прямо сейчас, а не когда-нибудь. И пошел он тогда, чтоб заработать эти деньги, работать в кабак. Как сейчас помню, сакс он себе тогда купил, не в магазине, конечно же, но купил именно то, что и надо было, да вот только джазменом-то быть отчего-то расхотел.

Больше того, с его же слов, работать он теперь и вообще-то не хочет.

- Хочу, - говорит, - быть сам по себе. - Денюшка у меня теперь есть... Эдакое, знаешь ли, маленькое, но своё соцобеспечение к старости. Ну да и все остальное… Квартира, дача, участок приличный. Одним словом, все что доктор прописал!.. А то знаем мы все это!.. Перестройка, мать ее так-то!..

Да-а!.. Чувак устроился!.. Коттедж себе отгрохал бревенчатый с баней, вполне себе приличную двушку в престижном районе. И главное, двушку он в городе сдает, а на даче гладиолусы разводит, да на своем John Packer, когда настроение есть, выдает рулады, пугая тем самым всех окрест.

Ну, а началось все это с ним в начале пятидесятых ещё. Услышал он как-то «по голосам» сквозь «глушилки» какую-то не нашу музыку. “Ну, дают!” – прильнув ухом к своему самодельному приемничку, как к любимой при поцелуе, простонал он. Оторваться, как он потом рассказывал мне, было невозможно. “Что это?! Кто?! Как такое может быть?!” – кружились в его голове вопросы, на которые у него не было ответов. Ото всех этих ритмов, гармоний и дико сладостных завываний саксофонов он весь буквально вспотел. Так до утра и не уснул. Потом только, у таких же, но давно уже запавших на такую музыку, узнал он, что это был джаз, а исполнял его оркестр Гленна Миллера*.

Потом услышал он Дюка Эллингтона*! … А потом Бена Уэбстера*! Бен Уэбстер исполнял композицию Дюка Эллингтона «Cotton Tail» («Кроличий хвостик»), затем его же «All Too Soon» («Все так скоро»). Тенор-сакс Бена Уэбстера солировал в этих вещах с таким роскошным звуком!.. Нет, его сакс не играл, он у него говорил. Вкрадчиво, нежно, проникновенно, напористо, таинственно, мистически значительно! Как шаман! И даже то, что звук его был жёсткий какой-то, скрипучий и как бы зверский, придавало всему его звучанию особый шарм. И стал мой приятеь после этого как взнузданный. Одной только мыслью, одним желанием стал он водим по жизни - научиться играть джаз на саксе не хуже всех этих - Бена Уэбстера, Джерри Маллигана и прочее. И пошло, и поехало.

И захотелось ему все узнать о джазе, все иметь в своей коллекции: тексты, записи, пластинки. А кто не знает те наши времена, тому я скажу, что не просто все это было тогда осуществить. Глубокомысленное постижение культуры джаза началось у нас со статьи М. Горького «О музыке толстых» напечатанной в газете «Правда» ещё, аж, даже в 1928 году. После чего стали относится у нас к культуре джаза как к чему-то недостойному нас и вражескому. А в 1948 году джаз у нас и вообще-то подпадает уже под запрет как буржуазное искусство. Под запрет попали даже некоторые музыкальные инструменты, связанные с западной музыкой - шестиструнная («испанская») гитара, саксофоны ну и так далее.

«… Это музыка калечит и слушателей, и исполнителей. Её осудил советский народ, и это записано в постановлении ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 года и в решении I-го всесоюзного съезда советских композиторов» - писала И. Образцова в своей книге «О музыке и музыкантах», изданной в издательстве «Молодая Гвардия» уже в 1952 году. И что интересно, в те дни нашей победы над фашисткой нечестью, чиновников наших не смутило даже то, что этот запрет их в точности повторяет запрет на джаз в Министерстве культуры III Рейха, когда Геббельс называл джаз "искусством недочеловеков». О, мертворожденные человеки, приставленные к нам, чтоб управлять нами и нашими душами! А вы сами-то что-нибудь знаете о джазе этом? И главное даже народ уже осудил его! Очуметь можно!..

Но не охладили эти осуждения и запреты пыла моего приятеля. Он даже на завод после окончания школы пошёл работать не потому, что его отец мечтал о династии токарей в своей семье, а потому, что на заводе был духовой оркестр, и там ему сразу же выдали сакс. Правда, звучал этот сакс прилично только в среднем регистре, а все остальное - низы и верха, было сплошным ни то шипом, ни то писком удавленного. Похоже, изготовлен он был там же, где у нас и самовары делают. Но наш герой не падал духом. Не остудило его энтузиазма даже то, что из-за сакса он должен был участвовать в проводах заводских "жмуриков" в последний путь.

И вот год 1957! В Москве VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов! В кинотеатре «Уран» демонстрируют фильм о джазе! Кажется, он назывался «Когда святые маршируют». Тогда впервые увидел он джазменов. На экране, правда, но все одно, как в живую. Да, это было здорово! И это была та самая музыка! Которая, как говорили им в школе ещё, была «только для толстых». Он дивился. То есть что, только для богатых что ль?! Не понятно. А тогда может потому мы все такие по жизни и нищие, что не ту музыку слушаем? Пятнадцать дней фестиваля были для него все одно что «Десять дней, которые потрясли весь мир» для Джона Рида!

Однажды после репетиции духового оркестра заиграл он для разнообразия “Gerry” Джерри Маллигана*. Развил тему по-своему. Ударник тут же подключился, а все заводские лабухи, кто смог, подхватили. И свинг огласил унылую атмосферу репетиционного зала завода. И тут вбегает, ушедший уж было домой, руководитель их, по прозвищу Чарли. Бежит он к ним с выражением ужаса на лице, машет руками. Все сбились с такта, притихли. А руководитель своим сиплым и испитым голосом громко шепчет: «Да вы что! Совсем о.уели! Дома, дома будете упражняться! Здесь вам не Америка!» И так далее.

Да, только у него дома на зарубежной аппаратуре могли они послушать того же Бена Уэбстера. Но можно себе представить Бена Уэбстера, удовлетворяющего свою страсть и любовь к джазу, слушая этот джаз на какой-нибудь там аппаратуре, а не в живую. Это был бы уже и не джазмен Бен Уэбстер, а просто нигер и больше ничего!..

Нет, руководитель их был свой, в общем-то, в доску. Просто, вы ж понимаете!.. Зато вот однажды после похорон на кладбище, после того как все ушли, а они - оркестр - остались, чтоб помянуть усопшего на свежем воздухе, выдал он им после первого стакана импровизацию на саксе в стиле «Биб боп» *. Впечатление было такое, что сам Чарльз Паркер* явился с того света. Все были в отпаде! Решили, уж было, что все покойнички сейчас из могил повыскакивают.

Нет, внешне руководитель их на негра похож, конечно же, не был. И уж тем более на Чарльза Паркера. Тощий, шустрый, маленький. Ну, как воробей! Но было что-то в нём эдакое… Похожесть какая-то, вполне соответствующая стилю игры Чарли Паркера. Да и весь стиль жизни руководителя их похож был на эту его импровизацию в стиле hot jazz. После этого случая стали они все звать его Чарли. Ему это понравилось. Так это прозвище и осталось за ним. Как подпольная кличка среди лабухов. Да, поистине, hot jazz* был стихией их руководителя, и был бы он в нём хорош, если б ни те времена, в которые мы и жили.

Да, знали мы тогда, что на сценах концертных залов столицы «музыку для толстых» у нас нигде не исполняют, но думал мой приятель, что можно будет её потом исполнять в каком-нибудь крутом кабаке. Да, именно «музыку для толстых» хотел он исполнять. То есть, как он понимал, музыку не для тощих, каким он, выросший на кислятине, и считал себя. И чтоб за столами при этом сидели б «толстые», а не «тощие». Чтоб слушали они его игру, и довольные курили б гавайские сигары, пили виски с содовой и целовали руки своим красивым и шикарным бабам. В своих распалённых мечтах он постоянно стал видеть себя на сцене какого-то шикарного кабака. Стоял там всегда в лучах прожекторов и играл джаз. То есть, несло моего приятеля, по тогдашним понятиям, по-диссидентски круто.

После этого случая решил он, что сакс ему нужно иметь свой. И уж конечно не такой, какой был у него в пользовании от месткома, а настоящий. Но где было взять деньги? На заводе, где труд его от гудка до гудка вливался всегда во что-то такое им невидимое, денег на это заморское чудо он никогда бы не собрал. Попервоначалу он зарабатывал, конечно же, мало, но все равно. Зарабатывай он в дальнейшем даже столько же, сколько зарабатывал его отец, сакса пришлось бы ему долго ждать. На заводе была возможность зарабатывать ровно столько, чтоб от получки до получки дожить, да чтоб голыми не ходить. «Ну, ничего, - подумал он. – Придумаем что-нибудь! Голь на выдумки хитра»!

И вот услышал он как-то по радио объявление, что ресторан «Будапешт» набирает на курсы официантов… Ресторан этот набирал на курсы никого бы то ни было, а юношей с аттестатами зрелости, с комсомольскими билетами в карманах. И чтоб все были свои как бы. То есть — все чтоб рабочая кость, а не какая-нибудь там интеллигенция. Нет, обхохочешься, да? Но это ладно. Это все было на совести начетчиков всяких да шестерок от идеологии, а вот то, что курсы эти были даже с обучением английскому языку… Это по радио так сказали. Это было клево! А то, что о джазе прочесть что-либо путевое у нас можно было только не на нашем языке, мы тогда уже знали. В школе, правда, английский мы познали как-то, зацепили, в пределах «вот вуд ю лайк?» или «что вам угодно?» и только, а хотелось бы большего. «А там, небось, и иностранцы будут! - раззадоривал себя мой приятель. - Да и вообще, джаз всякий, и музыканты!». А один там из наших, «много чего знающий» об всем этом деле, так ещё подсыпал. Мол, в кабаке сакс ты себе за год купишь. Короче говоря, все это моего приятеля очень заинтересовало.

— Ты? В кабак? —кривя красивые губы, проговорила его школьная подруга. — Вот уж не ожидала-то! Примитивно все это как-то!

А жаль. Она ему нравилась. Правда, она не позволяла ему даже целовать себя. Говорила, что до свадьбы нельзя. Но все равно. А как она на фоно буги-вуги и рок-энд-ролл в компаниях делала! Да ещё если в большом подпитии! И в неглиже! Ну как Булгаковская Маргарита на балу у Воланда»! Аллилуйя!

Когда-то в школе ещё была она у них секретарём комсомольской организации, а к началу мечтаний нашего героя о собственном саксе была уже членом компартии и работала в аппарате ЦК комсомола. И получалось, что им-то она вот как бы и разрешила поцеловать себя. «Взасос! И на всю жизнь», - психовал мой приятель. Нет, он её понимал конечно же. Там у неё кто-то из родственников работал. И был тот родственник всегда весь такой номенклатурный!.. Одним словом, от добра добра не ищут! Но утонула она потом в этом «добре» как муха в варенье, и больше уж он о ней ничего не слышал.

А если б вы знали, как недовольны были его родители.

- Да как ты можешь? – удивился отец. - Ты, выросший в семье, в которой не то, что холуёв или халдеев каких-то там не было, а и вообще-то!..

- Холуёв?! Халдеев, да?! – взорвался он. – А если вы такие умные, то почему же вы такие бедные? Да и на заводе этом! Как тебя тогда погнали с критикой парторга?! – проорал он, и его пятидесятилетний отец потупился перед ним, как нашкодивший школьник. А его мать даже покраснела.

Вообще-то, преподавая музыку в школе, она была довольна тем, что сын её интересуется музыкой, но когда услышала про сакса этот и про то, что сыну её очень нравится джаз, то очень она огорчилась. Дала она ему в связи с этим прочесть очерк А. М. Горького «Музыка для толстых». Прочёл наш герой в том очерке, как всё в Америке загнивает, а их музыка, мол, тому свидетельство, и долго потом хохотал. Ну, прям до слез. И вместе с тёткой своей, сестрой своей матери.

- Ну сестрёнка моя, похоже, уже совсем закабалила себя всей этой идеологией! А бывало мы с ней жили не тупили. А тут значит начиталась всех этих Горьких, и сама перестала быть сладкой!

И такое она не раз говорила о своей сестре. И даже в присутствие мужа ее. На что тот, улыбаясь, всегда мягко так выговаривал ей: «Анюта, уймись»!

Короче говоря, пошли мы с ним на курсы официантов. Он, конечно, ради денег на сакс, а я… Ну а что я? Интересно ведь!.. Одним словом, жид за компанию удавился!.. Одним словом, набрали тогда нас – таких - человек тридцать. Да, 15 человек со знанием английского языка и 15 человек со знанием немецкого. Год целый обучали нас тому, что такое официант, что есть обслуживание по высшему разряду. Знакомили с кухней, с производством, с технологией приготовления пищи. Учили иностранным языкам. Задумано все это было кем-то там «наверху», конечно же, с целью оздоровления общественного питания. Потому что до этого, — если говорить о том, кто и как там работал до этого, — официанты там были те ещё.

На уровне сознания и психологии своей были они все, попросту говоря, мародёрами. Они и счета-то для гостей, если и выписывали, то писали их все больше на скатертях или ручниках. Работали они все там за оклад 60 рублей в месяц, и за деньгами в день получки в кассу не ходили. Потому что там им всеравно никогда и ничего не причиталось. Напротив, все больше с них: за будто бы разбитую посуду, за пропажу мельхиора, за прожжённые скатерти и прочее. Люди они все были в основном в возрасте, пенсионеры. Они и по залу-то с подносом двигались, припёрдывая на каждом шагу, но уходить на покой никто их них и не собрался. Так что ...

Некоторые у нас скажут, что в торговле этой и вообще-то … Жулье там, мол, одно работает. Ну, не скажите. Как я понял, понятие о совести и чести и у них там имеется. Тольео оно у них там, как и везде у нас. У партийных оно партийное, ну, а у беспартийных, но имеющих отношение, скажем, к поварам на кухни, или к работе в буфете, в гардеробной и прочее, оно как бы корпоративное. На кухне оно кухонное, в буфете буфетное, а в гардеробной гардеробное. Ведь известно, что «ворон ворону глаз не выклюет!».

Вот был там у них один такой зам. Директора по фамилии Верёвкин.

— Вы! Комсомольцы! Передовой отряд молодёжи! — орал он на нас, учеников, не желающих ехать на овощную базу разгружать картошку. — Ресторану нужна картошка! Немедленно! И не рассуждать! Или все вы у меня набегаетесь ещё в учениках! И не один месяц! — гремел он. А огромный трудовой мозоль его колыхался при этом так, что, казалось, попробуй вот только не согласиться, не послушаться, так на всю жизнь потом и будешь тощим учеником и мальчиком на побегушках.

Но в стране, как я уже и сказал, прошла «хрущёвская оттепель», и многие тогда уже прочли доклад Хрущёва о культе личности. Все тогда уже стали понимать, что к чему, и что за все время строительства социализма кормила нас власть только словами о справедливости и равноправии, а сами… Жили они все, как и во времена, когда в ходу ещё был ленинский лозунг «грабь награбленное». Видать, у них это было теперь уже как бы в крови и по инерции. Но «грабь награбленное» теперь-то, у кого? Теперь только у тех, кто и так никогда ничего не имел. Одним словом, за время «оттепели» осознание всего этого так прогрело всех думающих, что в головах у них зародилось «новое мышление».

Одним словом, Верёвкин говорил нам про то, какими мы должны были бы быть, а мы при этом думали каждый свою думу. Понятно, что, наставники наши всё ещё, как и поэт наш Николай Тихонов когда-то, хотели бы понаделать из нас гвоздей, да только мы-то уже планировали для себя каждый что-то своё. Поэтому кое-кто сказался больным и принёс от врача справку об освобождении. Тяжести таскать, мол, нельзя. Кто-то просто послал Верёвкина нах. Ну, кое-кто, конечно же, поехал.

- А чо! Поехали! Полезно после всего этого прокуренного холуйства проветриться», - сказали они себе. Ну и поехали.

Но вот вскоре после картошки Веревкин этот наш прокололся. Дело было так. К 1958 календарному году образ поэта и трибуна пролетарской революции В. В. Маяковского «вдохновил-таки» соответствующие органы нашего государства на то, чтобы воздвигнуть ему памятник. И вот - по воли их - шестиметровая фигура поэта уже стоит на улице основоположника соцреализма нашего Горького.

В тот день возле памятника были восторженно-торжественные речи, после коих все естественно же устремились в ресторан. То есть, прикатили они все после речей в наш кабак да так там и расположились.

Банкет был крутой, с размахом. А отвечать за банкет поручили Верёвкину. И всем бы от него тогда было «счастье, счастье на века». Ну, в смысле, всем бы нам от этого банкета было бы потом хорошо и помимо выручки, но у этого Верёвкина ото всего увиденного на столах, видать, крышу снесло, и он дал на кухню распоряжение, - не гласное, разумеется, — делать котлеты «де валяй» вполовину тоньше. Толщину же их восполнить «панировкой». Решил, наверное, что всем этим, что сидели за столом, и того, что будет в стол поставлено, за глаза хватит. Разницу же в цене решил он положить себе в карман.

Но нашла коса на камень. Гостям что-то там «показалось», и они пришли на следующий день с копией счета да попросили все проверить. На том он и сгорел. Уволили его «по собственному желанию». Правда, свои положенные 60 лет дорабатывал он где-то все тем же зам. директора, а то и директором. Это хоть к Ванге не ходи. И работал этот Верёвкин потом там до самой смерти своей, поучая вся и всех совести, честности и партийной принципиальности.

Конечно, не все в торговле были такими. Были там и нормальные директора. Ну, то есть, чисто по-человечески нормальными людьми. Хоть и были они тоже партийными и «денежку» свою ковали так же, как и все остальные. Вот один, например. Всегда он был тих, спокоен и, как всяко любящий отец, по-человечески мудр.

Он тоже, как и все директора, «брал» что-то с них, но никогда этого не требовал, не искал. Он тоже, как и все они, «нёс» что-то с кухни, но никогда не гонялся за этим. Он гневался на оступившегося, но не так чтобы оступившийся этот чувствовал при этом всю свою мерзостность и порочность по сравнению с ним. Из их наставников и руководителей он был, пожалуй, один только, которого все не просто уважали или боялись, скажем, а любили. В нем было как бы “свет и во тьме светит, и тьма не объяла его” ещё.

Вообще, насчёт понятий о совести в кабаке было так. Если ты за двух сменную работу «на карман делаешь», например, 10-15 рублей, то совесть у тебя есть. Если 20-25 рублей, то ты тоже ещё не бессовестный, не наглец. А вот если от 30 и далее в бесконечность, то тут уж все, посмеиваясь или притворно гневаясь, говорят о тебе, что этот, мол, наглец и пробы на нем негде ставить. Потому что хапает, хапает и все ему мало.

А вы знаете, у них там один официант обсчитал как-то одну пожилую чету и обсчитал здорово. Но, шуметь они не стали, потребовали только вернуть деньги и все. И он их им вернул. А потом посетовал на то своей чувихе, невесте своей, и та ему посочувствовала и даже назвала ту пару жлобами. Но потом, когда дело у этого официанта с этой чувихой дошло до свадьбы, и он познакомился с её родителями, оказалось, что родители её и были той самой парой. И вы знаете, чем все это дело закончилось? После короткой немой сцены, все они дружно захохотали над тем роковым стечением обстоятельств. А после, - дураку ведь ясно, что теперь он их и с ними, и со своих уже брать не будет, — сыграли они свадьбу.

Конечно, были там люди и с просто чисто человеческим чувством совести. То есть со способностью всем сострадать, жалеть всех. Но они там были вроде диссидентов и больше помалкивали, делая все тоже, что и все остальные делали. Только не агрессивно, а мягко. Не как хищники, а как те, которые довольствуются тем, что от хищников остаётся.

Да и все-то мы, как это потом и выяснилось впоследствии, пришли в торговлю ради «чаевых», ради «халявы», жратвы ресторанной, ради возможности иметь что-то и ещё помимо зарплаты, а не ради того, о чем думалось тем, кто все это и затеял, не ради оздоровления общественного питания. Да все мы тогда только там и узнал о таких вещах как «цыплята табака», «котлета по-киевски», осетринка заливная с хреном, икра зернистая чёрная, сёмужка с лимоном, кофе по-турецки и прочее из того, что едят не простые смертные! Перед всеми этими роскошествами мечты о саксе и джазе у моего приятеля, я думаю, постепенно стали меркнуть.

Нет, но, вообще-то, меня тогда уже стала поражать вся эта наша страсть к бесконечным разговорам о чести, совести и справедливости за столами на кухнях в 5 кв. м. с тараканами. Мне тогда уже стало казаться, что все мы себя затюкали всеми этими разговорами. И это тогда, когда все мы только говорим о чести, совести и справедливости, но живём при этом почему-то, чуть ли ни все поголовно, не честно, не справедливо, не порядочно. Прям лицедеи какие-то!

Больше того, требуем справедливости иной раз и от того, кого вываляли когда-то в грязи и помойке, да вот только забыли об этом. Да и тот, в общем-то, про то не помнит, но, вот, вера его с тех пор в добро и справедливость явно поубавилась. Он не склонен теперь следовать им в поступках своих и в отношениях с людьми и сам творит теперь такое же. Хотя, ждёт почему-то ото всех, требует, обливаясь при этом слезами, добра и справедливости!

Да и потом. Сегодня, думаю я, все мы, зная ещё, что такое совесть, не знаем уже, как это жить с ней, чтоб душа наша при этом радовалась и пела. Потому и живём все больше без неё как бы, без совести. Чтоб, значит, душа-то наша все-таки радовалась и пела! Извращенцы!

И тут же мы в космос летаем!.. Тогда Ю. Гагарин полетел!.. Нет, ну а если там есть кто-то, то зачем мы там им нужны такие? Да по всем нам давно уже Кащенко плачет!..

Да, но что больше всего поразило тогда нас с приятелем моим, так это то, что джаза у нас, оказывается, и в кабаках не было. Нет, всякие там эстрадные ансамбли, которые кто-то там называл джазовыми, были конечно, но чтоб джазовые, которые буквально дышали бы импровизационными настроениями при исполнении, не было. Понятно, что под «чуткой опекой» министерства культуры все ещё и во время хрущевской оттепели выдавать какие-то там «импровизации на темы» мало кто решался. А уж после истории с поэтом Андреем Вознесенским, я думаю, у всех любителей «импровизаций» от одной только мысли выдать что-то там свое, всегда возникало такое чувство по всему телу, словно его пургеном накормили. Так что музыку в кабаках у нас исполняли, как и везде, только советскую. Вроде песен Колмановского. «Я люблю тебя жизнь и надеюсь, что это взаимно!»

- Странно, — подумалось тогда мне — все, что везде нельзя, здесь, в кабаке как бы можно, а вот джаз играть нельзя! Почему? Да уж не потому ли чтоб весь этот наш дурдом замаскировать под благопристойное советское житьё-бытьё? Так постепенно доходило до меня, что со своей любовью к джазу мой приятель во всей этой нашей жизни похож был больше на идиотика, чем на нормального человека.

Правда, среди всех этих юношей с аттестатами зрелости, со знанием иностранных языков и «от станка», «от сохи», не все были такими уж оголтелыми. Оказались среди них и такие, которые, окончив курсы и пройдя практику под чутким наставничеством всех этих официантов из прошлой как бы жизни, обнаружили вдруг в себе то ли не готовность для такой работы, то ли не способность и ушли из торговли. Один из них был, эдакий, блеклый и весь какой-то невзрачный юноша, который через месяц уже попросил расчёт, сказав, что он так не может.

- Чего ты не можешь-то? – спросил у него один из уже раздобревших на ресторанной жратве.

- Да, так. Вообще. Не могу я все это делать! — ответил худосочный юноша, и далее уже шёпотом почему-то объяснил, что он имеет в виду.

И ушёл он опять на завод. Где, как он сказал, «все хоть по-честному».

- Ага! – усмехнувшись, поддакнули ему все и на прощанье добавили. – Подрастёшь, поймёшь, вернёшься.

- Ну зачем вы так! Не везде так плохо! Я читал!..

- Что ты читал, что ты читал?! Небось каких-нибудь «Журбиных». Так этого хотят от нас все эти Кочетовы, чтоб мы у них были такими, а сами-то они что творят?!

- Ну, не знаю! – махнул рукой худосочный юноша и, молча, ушёл.

Ещё один ушёл, правда, не сразу, а через год только, сказав, что ему эта работа не нравится, так как всем давать приходится.

- Делаешь эту денежку, носишься, как пчёлка, потеешь, а потом всем им этим надсмотрщикам отдай, - сказал он.

Ему объясняли.

— Чудик, так ведь они тогда все всегда за тебя будут!

— Наивные вы люди! За меня!.. Да, и их-то за эти дела могут попереть отсюда. Только их-то с одного места на другое переставят, а вас всех – под зад коленом и по статье за недоверие!

И он прав оказался. Потом многих из нас повыгоняли. Как, например, одного из встреченных мной потом на вокзале. Этот всегда был скрытный какой-то, тихий и старательный. Всегда на чем-то сосредоточенный и чем-то всегда озабоченный. И всегда он был грустным каким-то, но грустью человека как бы во что или в кого-то влюблённого. В работу? Не известно.

И все бывало, как поддаст, так все он о каком-то братстве, помнится, говорил, которое, по его мнению, должно быть меж официантами. Помнится, тогда Ю. Гагарин разбился. А он в этом ресторане тогда уже частенько появлялся… Да они, космонавты, вообще, все почему-то любили бывать в нашем ресторане. Нравился им чем-то наш ресторан, нравилось, как к ним здесь относятся, как кормят, а официантам нравилось обслуживать их. Ведь они действительно были и есть герои, а не все эти, размахивающие перед нами своими партбилетами.

Так вот, тогда, помнится, Ю. Гагарин разбился. Как сейчас помню. 27 марта 1968 года МИГ-15 ушел в штопор и разбился в лесу под Чкаловском в 140-ка километрах от Москвы, ну а мы решили его тогда помянуть после работы. Поддали мы все тогда крепко. А этот, который «всегда был скрытный какой-то, тихий, старательный и на чем-то сосредоточенный», говорит вдруг всем нам:

- Мы, - сказал он, - должны держаться дружка за дружку и если кого-то за что-то выгоняют, то стоять за него горой!

- Ладно! Чего ты сейчас-то об этом?.. Давай-ка, вот лучше ещё по одной!..

Он умолк, и все мы, молча, выпили. Не чокаясь. Но мне тогда подумалось вдруг: «То есть? Он что предлагает создать как бы свой, эдакий, душевный профсоюз официантов что ль?.. Очуметь! ..

И я вспомнил сейчас выражение лица и глаз у этого официанта. Ведь, чувствовалось, что, сказавши все это, переживал он тогда что-то для себя очень важное. А! Как вам это! Между промчим, он и в учениках у нас был тогда таким же. Под стать ему был у него и наставник.

И работали они с ним как отец с сыном, как жили, душа в душу. Помнится, как они всегда заботливо друг друга после работы провожали. И всегда у них было так. Если один пьян в лоск, то другой почти что трезв и провожает того до дому. Вплоть до постели, я думаю.

Но это ладно. Со временем у нас все, в общем-то, как говориться, устаканилось. Все мы тогда были молоды, податливы на среду, в которой довилось нам плавать, так что научились мы в сором временем быть покладистыми, научились извиняться, изъясняться на английском и немецком языках, счета стали писать под копирку в двух экземплярах. И каждому из нас выдали свой ключ от кассового аппарата, а зарплата стала сдельная. Процент от продаж буфетной продукции шел отдельно, а с кухни отдельно. Ну и, конечно же, за кухонную продукцию процент стал больше. Это чтоб гостей официанты не спаивали. Похоже, кто-то где-то там наверху так переживал за здоровье нации, что у меня прям слёзы умиления на глазах ото всего этого мудрого правления наворачивались! Правда, как выяснилось впоследствии, всё это не изменило почему-то самой сути всей той работы в кабаке, что и была здесь до всех этих новшеств. Просто теперь, пиша один счёт для гостей, разумеется, без копирки, а другой потом для отчета в кассу под копирку, всем приходилось шустрить. Быстрее считать, чем это делалось раньше, а после «давать на лапу» уже большему числу людей, чем это было раньше. Но все это мы, молодые, с аттестатами о нашей зрелости, со знанием иностранных языков, умели делать с блеском. Разумеется, пенсионерам пришлось теперь шевелиться. И припёрдывать они теперь стали чаще и круче. Но чтоб кто-то из них взял расчёт и ушёл. Да ни боже мой!..

Все мы, конечно же, знаем слова из песни советских времён, - «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью" - но все мы тогда же, на многое уже насмотревшись в своей жизни, произносили эти слова на иной лад – «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Вы понимаете, конечно же, о чём это я. Ну а если вам это все ещё не понятно, то вот вам ещё история, произошедшая с двумя работающими в этом же кабаке. Они были все из тех же «наставляющих» нас и никуда не желающих уходить.

Один из них работал там гардеробщиком, а другой туалетчиком. Гардеробщика звали Валентином Петровичем, и был он там не просто гардеробщиком, но ещё и активистом, человеком партийным. Всегда весь чистенький такой с улыбающимся лицом, со светлыми набриолиненными волосами и с тонким пробором на голове. Всегда он был подвижен, как английская борзая и всегда очень внимателен, и вежлив с посетителями. Ну, просто-таки образцово-показательный товарищ. Он в этом кабаке даже стенную газету «За образцовое обслуживание» выпускал. Рисовал в ней карикатуры на официантов и поваров, цветы и птичек в женский день. Так что такому, казалось бы, и пальто на вешалку отдать было не боязно.

Был он, правда, несколько отстранённым каким-то, чем частенько разрушал идиллическую картинку в глазах у своих товарищей по работе. То не так как-то среагирует на слёзы какой-нибудь официантки, обиженной гостем, то уборщицу не заметит и не ответит на её «доброе утро», то ещё что-нибудь подобное же, но все к таким мелочам относились с пониманием как бы. Да по его инициативе в вестибюле ресторана даже бюст В. И. Ленина был установлен на тумбе покрытой кумачом, и Валентин Петрович свой день всегда начинал с того, что смахивал пыль с головы Вождя, а уж потом только приступал непосредственно к своим обязанностям.

Совсем другую картину являл из себя туалетчик Федя-бородавка. Так все его звали - за глаза, конечно же, - по причине того, что его жирное лицо было чуть ли ни всё сплошь усеяно бородавками, а так – Фёдор, Федя и не более того. Во время своей туалетной деятельности этот Федя-бородавка всегда так сопел, когда чистил башмаки посетителям или смахивал перхоть с их спин и лацканов пиджаков, что, казалось, тучное тело его готово было сейчас взорваться, То ли от перенапряжения, то ли от гнева. Блевотину за всеми убирал он всегда — если за хорошую плату, то, улыбаясь, а если получать уже не с кого было, то, матюгаясь. И все его тело-желе при этом всегда раздражённо вибрировало.

И был он всегда нагл, циничен и откровенен в своих делах и поступках, а над идейным и культурным чистюлей гардеробщиком всегда откровенно надсмехался. Вообще, тот ещё был тип. Вплоть до того, что считался он у них там за «инакомыслящего». Что, впрочем, не мешало партийному и правильному гардеробщику Вальке пить с ним после работы. Частенько выпивали они вместе с ним в закутке гардеробной, а, напившись, частенько же обвиняли друг дуга в непорядочности. И оба могли вдруг расплакаться при этом из-за какой-нибудь ерунды. Особенно к этому склонен был Валька-гардеробщик. О чём я и хочу вам сейчас рассказать.

Дело в том, что во время работы один из пьяных гостей ударил этого образцово-показательного гардеробщика по лицу. О, как он рыдал из-за этого в закутке гардеробной на груди у своего «друга» «инакомыслящего» туалетчика.

— За что он меня ударил?! За что?! Я коммунист! Ты понимаешь?!- гневно восклицал гардеробщик. Однако «инакомыслящий» «друг» почему-то не поддержал его в этом. Туалетчик Федя тут же начал надсмехаться над ним. Ох, как он развеселился! А всё его жирно-дряблое лицо, усеянное бородавками разного калибра, расцвело в эти мгновения весельем.

- Ай, как не хорошо! Обидели нашего правдолюбца! – начал было он потешатся над своим «другом», но тут же успокоился. Ведь на их работе с пьяной клиентурой чего только не бывает. - Ну как в дурдоме. Тут, знаете ли, платить за вредность надо бы, а не смеяться мне дураку, - недовольно пробурчал он и затих.

Но Валька-гардеробщик вдруг перестал причитать и устремил свой взор в сторону бюста Вождя пролетариата, стоящего у него на тумбе покрытым красным кумачом. Ему вдруг показалось, что щеки у бюста Вождя мирового пролетариата густо подёрнулись красным. Он подошел к бюсту, поправил кумач, поправил портьеру окна, сквозь которое ярко светило солнце и, вдруг, почему-то то ли успокоился, то ли затих как-то.

Но Федя-бородавка, увидев своего друга, уже сбледнувшего как бы с лица и посерьёзневшего, вдруг озадачился.Чего-то ему вдруг все произошедшее с его «другом» показалось не смешным. Знал он, что коллега его патриотично стучит «куда следует» на слишком часто посещавших ресторан посетителей. Да и все в кабаке знали об этом, но не очень-то кто его за это и осуждал, то есть, сейчас он въехал вдруг в тему за что его друг получил по мордасам. Похоже, за то, что один из гостей засек его за лазаньем по карманам пальто одного из посетителей

Кстати, таким «патриотам» своего отечества в те времена ежемесячно приплачивали к зарплате в той конторе, которая вела надзор за нашей социалистической моралью и нравственностью. Просто, гардеробщику та сумма, которую ему выдавали за стукачество, представлялась недостаточной, и потому он лазил по карманам

- А почему бы и нет, - так всегда рассуждал об этом его друг Федя-бородавка, когда бывал гневлив почему-либо.

Сейчас Феде-бородавке вдруг не понравилось то, что этот гость так раздухарился и поднял руку на его друга и коллегу по работе, и ему стало не смешно.

- Валентин Петрович, - позвал вдруг кто-то гардеробщика. – Можно вас на минутку? Это был зам. Директора. Похоже, что-то ему там потребовалось. Но, увидев заплаканное лицо гардеробщика, он спросил у него. - Что случилось?

- Да так что-то, - проговорил тот, сморкаясь в платочек. – Не обращайте внимания.

- Ну, хорошо. Я что хочу попросить вас – посмотрите, пожалуйста, у меня в кабинете. Все ли у меня там в порядке. Мне надобно закрыть его и уйти, а я, похоже, так замотался за день, что ничего уже не соображаю.

- Хорошо. Конечно. Пойдёмте.

А директор этот был тот ещё образчик руководящего работника. Директором в кабаке он работал давно и, кажется, не воровал и никогда ни за что не судился, но был почему-то шизофренически труслив, словно ему в детстве ещё кипятком на темечко плеснули.

Он, когда уходил после работы домой, то каждый раз минут по тридцать зачем-то все открывал и закрывал дверь своего кабинета, открывал и рылся в ящиках письменного стола, закрывал их и опять открывал, заглядывал вглубь их, заглядывал за оконные портьеры, словно искал там что-то, спрятанное когда-то давно, ещё в молодости, то ли искал там нечто, могущее, по его соображениям, быть кем-то ему (тогда как ему, я думаю, давно уже ничего не нужно было) подброшенным. На предмет, скажем, «подсидеть» его и «выпихнуть» на пенсию. Не знаю. Но искать «что-то» он просил даже кого-нибудь из официантов или метрдотелей и только потом, предварительно подёргав запертую дверь своего кабинета, уходил домой. Заглянув ещё раз в кабинет с улицы через окно. Вот тем же самым он был озабочен и на этот раз.

После того как гардеробщик все осмотрел и сказал, что все нормально вроде, после этого только директор запер дверь своего кабинета, подёргал за ручку и, повесив на ней пломбу, попрощался со всеми за руку и пошёл было на выход, но оглянулся ещё зачем-то, посмотрел вокруг, посмотрел на заплаканного гардеробщика, на ухмыляющегося Федю-бородавку и тогда только вышел на улицу…

- Чего он там? – сочувственно поинтересовался Федя-бородавка у своего друга, когда тот вернулся в закуток гардеробной. – Да так, - неопределённо ответил Валька.

- Ладно, чего так-то! Кто о заморочках этого ушибленного на голову ни знает.

- Ну, знают и знают – тебе-то что? – раздражённо ответил ему Валька.

- Да ты не расстраивайся! Ну, подумаешь, по мордасам получил! При нашей работе это всё одно, что неизбежные раны во время боёв за наше светлое будущее, - саркастически-сочувственно успокаивал его Федя-бородавка. - Да и почему собственно не прочистить карманы у тех, кто так часто ходит в рестораны! Почему ни реквизировать у кого-то излишки. Да и потом. Ведь с нами и государство наше так же. Меньше дать и больше с нас взять – святое дело. Так что, чего уж там!

- Да ну тебя, Фёдор! – уже успокаиваясь, проговорил Валентин. Да и знал он дружка своего. Этот Федя-бородавка такими по-диссидентски критическими замечаниями был буквально напичкан и частенько озвучивал их перед всеми, но дальше того идти не смел. Особенно с партийным «другом» своим, Валькой. - Ты бессердечный какой-то! – улыбнувшись, проговорил сейчас гардеробщик и, громко высморкавшись в платочек, ушел к себе в закуток.

И вот в один из дней звонит моему школьному другу звонит некто по его прошлым концертным делам, с которым он к тому времени уже только по телефону общался. Звонит и говорит, что Чарли с электрички сбросили. От такого известия мой приятель как остолбенел. Молчит. А в трубка ему дальше рассказывают:

- На полном ходу! Об столб и всмятку!

- За что?! Как это вышло-то?! – прорвало вдруг моего приятеля.

- Да мы сами пока ещё толком ничего не знаем, - говорит ему трубка, - но, думаем, что по бегам он кому-то там задолжал. Ты, давай… Завтра похороны. Подтаскивайся, там и поговорим.

- Нет, ты представляешь! - рассказывал мне потом приятель, - а я-то думал. Ведь он был талантлив, да и умён. У него даже музыкальное образование было. Не то, что у меня. Да, видно, для таких у нас места нет. Потому-то у нас, если даже и возможно что-то путевое, то только где-нибудь под сенью кладбищенских дерев и после второго стакана, а на сценах концертных залов такого, я думаю, долго ещё не будет. Правильно крикнул тогда он нам: «Здесь вам не Америка»!

А с Чарли так, оказывается, вышло. Оркестром он лет пять уже как не руководил. Мой приятель с ним не раз тогда ездил по халтурам, и кое-что видел и понял. Ездили они, конечно же, не по Москве. По области. Но даже и там, прежде чем исполнить что-нибудь стоящее и для души, надо было десять раз оглянуться и подумать, а уж потом только может быть заиграть.

Задолбали уже руководители всякие да идеологические наставники наши. Да так, что был к тому времени Чарли их уже и не Чарли вовсе, а обычный нигер — «совок» по-нашему. А дома семья, дети, жена блажит, что жить не на что. Ну и нашёл он через друзей по бегам работёнку себе стрёмную. За вычетом уголовщины, в общем-то, подходящую для его темперамента. Стал зарабатывать себе на жизнь тем, что делал денежку - и не малую - на грузинах.

Скажем, обещает достать мебельный гарнитур кому-то, садится с ними в такси, и едут они в магазин. Он для виду войдёт в магазин, пройдёт в кабинет к директору, потреплется с ним там о том, о сём, а после выйдет и говорит: "Все о'кэй! Давайте бабки! Сейчас выпишу чек, и можете брать!" Те ему - деньги, а он с ними на чёрный ход да тягу. Ну, и на бегах он что-то там колдовал.

А помнил ещё мой приятель, как Чарли всегда подсмеивался над его работой в кабаке. Говорил, что на клавишах кассового аппарата ты там, мол, играешь, а не на саксе. А потом и сам вроде того же…

- Так что - «за что», - размышлял мой приятель, едучи с похорон домой. - Выходит, что есть за что. Жалко вот только детей его. Да и жену. И его, конечно, жалко, хотя… Он что, маленький что ль? Значит, ему это как-то нравилось! Эдакий «би-боп» * в бизнесе, за неимением другого, размышлял мой приятель. И почувствовал я вдруг как навалилась на него тоска какая-то. Как если бы со смертью Чарли и в нём умерло что-то. Надежда какая-то на что-то.

А на следующий день после известия о гибели Чарли было у нас в кабаке собрание. По борьбе за чистоту рядов работников общественного питания. Собрание было в связи с тем, что один из официантов попался с рублёвым обсчётом. Это был тот самый, мечтавший о каком-то там душевном братстве официантов.

- Но, чудак человек! – тут же вдруг закипело все во мне. - Да тот самый «душевный профсоюз», о котором ты так мечтаешь, он у нас давно уже есть, всегда был, есть и будет. На том у нас всё и держится. Естественно, союз этот не для тех, кто с рублёвым обсчётом попадается. Это для союза всегда огласка и позор, и виновники этого всегда становятся у нас мальчиками для показного битья, - клокотало все во мне, но я молчал. Молчал и мой приятель. Хоть и был отчего-то бледен.

И вот заговорило собрание. В основном, конечно, партийными устами, но говорили и те, которым не лень было. Все напирали на совесть попавшегося, учили его тому правильному, чему и он их мог бы поучить. И почему-то особенно выкладывался наш гардеробщик. Заговорил он вдруг как по заранее кем-то и на все времена написанному о том, что от таких, чуждых нам элементов, надо избавляться.

– Его надо выгнать. Уволить по статье за недоверие. Чтоб другим неповадно было, - прокричал он и предложил проголосовать за это его предложение. И лес рук потянулся, уже было, вверх.

И тут меня что-то подняло, и я попросил слова. А зал, казалось, замер в ожидании чего-то необычного. И я, как бы издеваясь надо всеми этими, ушибленными пыльным мешком борцами за чистоту рядов, проговорил так, знаете ли, лениво и нехотя как бы.

— Выгнать, оно, конечно, можно, — раздумчиво и медленно проговорил я. — Но смысл?..

В помещении красного уголка воцарилась мёртвая тишина.

— То есть, — воззрился на меня один из директоров. — Ты хочешь сказать, что все это нормально? — нашёлся он что спросить.

И тут подключился мой приятель.

— А то нет что ль?!– ухмыляясь промолвил он. - Да и с каких бы это денег все стали б давать после работы кассирше, кастелянше, а иногда и кое-кому из вас, чтоб не осложнять себе жизнь и работу в коллективе? Неужто из зарплаты?

И все опустили глаза в пол. А начальство воззрилось на озвучившего всё это, как на ненормального.

И были там, среди руководителей их и наставников, даже такие, в глазах у которых вспыхнуло что-то провидческое. И, казалось, с уст у них готово уже было сорваться «да это ж сумасшедший!». А что вы думаете и упрятали б! У нас это раз плюнуть! У нас из таких «ненормальных» врачи в психушках запросто изготавливают «нормальных».

Правда, обошлось. Чувствовалось все же, что времена уже не те стали. Да и этого, мечтавшего о «душевном профсоюзе для официантов», по статье не выгнали. Он сам потом ушёл. По собственному желанию. Чтоб не искушать судьбу. За моим приятелем, правда, стали после этого присматривать. Проверять стали, чуть ли не каждую смену. Проверка за проверкой, проверка за проверкой!

Но, похоже, положил он с прибором на все эти проверки! Потому что знал он, в торговле, если не пьёшь, да мозги у тебя на месте, все эти угрозы и предупреждения, ничего не значат. Главное в такие периоды своей профессиональной деятельности не расслабляться. Да и то верно. Ну, попроверяли его на работе, ну, помешали ему какое-то время деланью денег во время работы, да все на этом и закончилось. Больше того. После всех этих, ничего им не давших проверок, зауважали они вдруг нас с ним страшно. На собраниях даже стали хвалить нас как честных и принципиальных работников советской торговли. Но только я после всего этого взял расчет…

И вот год 1971. В Советский Союз с двухнедельными гастролями прилетает оркестр самого Дюка Эллингтона. Мой приятель, как он мне обо всем этом рассказывал, бросает все и летит в Ленинград, чтоб все это увидеть своими глазами, услышать своими ушами. И ему повезло. Но больше всего ему повезло увидеть то, что произошло на летном поле. Уже на летном поле аэродрома оказался он вдруг свидетелем невероятного поступка каких-то там местных музыкантов. Невзирая на неудовольствие местных органов КГБ, они умудрились прорваться на лётное поле аэродрома и сыграть выходящему из самолёта Дюку «Когда святые маршируют». Местные органы КГБ негодовали.

- Ну как же, - «сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь» - «Сегодня парень в бороде, А завтра где? В НКВД. Свобода, бля, свобода, бля, свобода»! Обхохочешься! – приговаривал потом мой приятель всю дорогу до Москвы и хохотал как безумный.

Одним словом, решил он после всего этого оставить свою мечту в покое, и жить дальше холуем и халдеем в торговле. В торговле этой, при определённой доли ума и житейской мудрости можно вообще всю свою жизнь проработать. И без проблем, Больше того, если все это тебе зачем-нибудь нужно, то можно быть даже комсомольцем, коммунистом и ударником коммунистического труда. В общем-то, все, как и на любом другом предприятии.

- Что, скажешь не так что ль? – язвительно поинтересовался он тогда у отца своего, но тот промолчал. – Вот то-то и оно! - подвёл черту мой приятель под своими рассуждениями.

Глядя на всю эту жизнь в период развитого социализма, мы с ним частенько вспоминал рассказ Ивана Шмелева «Человек из ресторана». И главное, самого героя этого, от лица которого и рассказ-то весь ведётся.

- Что это? В рассказе этом, юродствующий этот халдей, юродствует как бы во Христе, а у нас здесь что-то новенькое. Тоже, в общем-то, юродство какое-то, но какое-то оно здесь другое, - размышляли мы с ним.

Да, все мы в общем-то дети и внуки героев из того рассказа Ивана Шмелева, но вот теперь уж без Бога и Царя в голове! Верно! Голубые бестии какие-то! Прогресс и улучшение на лицо! Но стоило большевикам ради этого «новенького» стольких, не согласных с ними, убивать и закапывать, обещая при этом всем, согласным с ними, «равенство, братство, и свободу»! И вот как-то один из директоров предлагает вдруг моему приятелю такое.

— А хочешь, мы тебя на курсы метрдотелей пошлём? Парень ты видный, грамотный. Рекомендацию здесь мы тебе дадим. А там, пойдёшь в «Плехановский».

Этот, по словам моего приятеля, был там у них по хозяйственной части. Из списанных из армии. Говорили, что последнее место его службы было связано с созданием центральной группы советских войск (ЦГВ) в Чехословакии в 1967-1968 годах. Что-то он где-то там сказал по поводу несогласия с такой политикой СССР, и его мягко попёрли с хлебного места. Списали. И вот теперь он здесь в кабаке по хозяйственной части. Что тоже было не хило. И весь он был чистенький какой-то. Кожа у него была белая, тонкая, холёная, волосы на голове чисто серебряные. Всегда был приветлив со всеми и вежлив. Всегда в каких-то не наших и дорогих костюмах. Ну, прям, инопланетянин какой-то.

И только изредка он вдруг просыпался как бы и гневливо хмурился отчего-то. Бывало, зажует-зажует что-то губами, будто мешает ему там что-то, и он хочет то выплюнуть и сказать, но потом успокоится, сядет за стол и только скажет какому-нибудь официанту: "Принеси-ка, мол, Сидоров, что-нибудь там. Скажи, что для меня. Они там знают". И сидит потом, жуёт себе осетринку отварную с хреном или сёмужку, или ещё что подходящее к его обличью. И такое от него при этом сиянье исходит! Ну, хоть плачь от умиления!..

Вот он-то и предложил тогда моему приятелю пойти на курсы метрдотелей. А рядом с ним стоял в то самое время директор по коммерческой части - Окунь Саул Львович. Этого я еще помню. Как раз он тогда перед моим уходом появился. Вы представляете - Окунь Саул Львович! И это я не сочинил. Ну чистый евро стандарт, прибывающий в окружении сельских жителей! И в имени этом виделся мне царь Саул, и царь зверей Лев, и Окунь, как рыба в воде! Все эти качества виделись в нём всегда как бы все вместе. Был этот Саул Львович Окунь, ну прямо-таки то, что и надо было для жизни.

А уж умён этот Саул был, как черт! У нас он был на исправлении как бы. Работая до этого в Интуристе, - и на каком посту! – попался он там на чем-то… Что, впрочем, не мешало ему посматривать на нас здесь внизу свысока. Но был он обаяшкой, и никто на него не обижался. Был членом партии, знал три языка и умел держаться, как бог. Задумывался ли он о таких вещах о которых говорит Э. Фромм в своей книге «Иметь или Быть»? Я тогда этим очень интересовался. Но, думаю, едва ли. Скорее у него и вопросов-то таких никогда не возникало. Просто, для таких, как он, «действовать» в этой жизни и значило уже «Быть». Как и у четвероногих. .

Так вот, сказавши моему приятелю о курсах метрдотелей, а потом и о рекомендации, любитель отварной осетринки с хреном ещё так посмотрел тогда на этого Саул Львовича... Как бы ища у него поддержки только что сказанному. Саул Львович улыбнулся. Молча, закурил, и, прищурившись, стал внимательно рассматривать моего приятеля сквозь дым сигареты, как бы что-то выглядывая нем. А мой приятель к тому времени решил уже как-то определиться в этой жизни.

— А что! — выдал он любителю осетринки с хреном. — Да запросто!..

- Ну, что ж, - все так же улыбаясь, проговорил Окунь. - Я возражать не буду.

- А то! – нервно хохотнув при этом, сказал мой приятель. Всё это напомнило ему ситуацию с Остапом Бендером в приднепровских плавнях:

«Он обернулся к советской стороне и, протянув в тающую мглу толстую котиковую руку, промолвил:

-- Все надо делать по форме. Форма номер пять - прощание с родиной. Ну что ж, адье, великая страна. Я не люблю быть первым учеником и получать отметки за внимание, прилежание и поведение. Я частное лицо и не обязан интересоваться силосными ямами, траншеями и башнями. Меня как-то мало интересует проблема социалистической переделки человека в ангела и вкладчика сберкассы. Наоборот. Интересуют меня наболевшие вопросы бережного отношения к личности одиноких миллионеров» ...

- И весь я теперь буду такой номенклатурный»! – проговорил мой приятель и вдруг захохотал как безумец.

Так, возмечтавши когда-то играть джаз на саксе не хуже Бен Уэбстера, пришёл мой друг вдруг к такому умозаключению. От столь неожиданного решения по первоначалу ему стало как бы ни по себе, но потом подумалось ему.

- Чушь все это! Да и кому, какое дело до всего этого моего?! У нас американского короля рокк-энд-ролла, если и не могут достать отсюда, так поливают его своими погаными ртами, а будь он нашим и здесь, так поставили б его, я думаю, к стенке. Второй вариант для таких – живи, как вечно пьяный Башлачев, на кухне. Играя там же. За бутылку портвейна. Только на сцену не лезь, не развращай народ своими песенками, и тогда никто тебя не тронет. Другого не дано. Но охота была быть во всем этом, как на дыбе! И только из-за того, что нельзя петь, играть, говорить так, как это тебе хочется! И хоть знаем мы, что есть у нас музыканты, которые в своих устремлениях не сдаются, но знаю я, как они живут, где и как им приходится джаз играть. Все это для мазохистов! Почему вообще нельзя что-то просто, чисто по-человечески хотеть и потом это просто, чисто по-человечески делать?

Увидел приятель мой как-то во время работы, уже будучи метрдотелем, свою бывшую любовь, одноклассницу свою среди ресторанных гостей. В начале-то он её не узнал даже. Так, видит знакомое что-то, а что это, кто, долго никак не мог сообразить. Потом, узнав, решил и на глаза-то ей не показываться. «Зачем? Проехали», — подумал он. Она сидела за столом в окружении каких-то чистеньких и ко всему вокруг них происходящему безразличных людей. Похоже, все это были мелкие партляйтеры какие-то.

А тогда из таких, кто «все за всех нас знал», многим уже опалило перья. Индюшачьей самоуверенности у них поубавилось. И вот хоть все они держались тогда вполне себе как бы уверенно, однако, в глазах у них была уже тоска и тревога. Такое, по крайне мере, увидел приятель мой на лице у бывшей своей возлюбленной.

И вдруг моему приятелю страшно захотелось, вот прямо сейчас же во весь голос озвучить для неё мелодию из фильма Клода Лелюша «Мужчина и Женщина». Заверив музыкантов в том, что ничего крамольного исполнять не будет, он выклянчил у них саксофон, и тут же вовремя их перерыва исполнил это. И она его увидела! Узнала! Обрадовалась, встала, замахала ему руками. И вся такая оживлённая и обрадованная пришла к нему за сцену. Стала расспрашивать его о том, что он да как, как его музыкальные успехи и как вообще он.

Он понял, что она решила, будто бы он в этом кабаке музыкантом работает, и разуверять её в этом не стал. Сказал только, что все в порядке, мол. А чтоб замять как-то весь этот разговор о себе и делах своих, он по неосторожности спросил о том же у неё, о делах и о жизни её. И она вмиг вся как-то сникла. Заговорила о том, о сем и что живёт, мол, она одна. А он разглядывает её и все как бы ни слышит, что она ему про себя рассказывает. Просто смотрит на неё, и сердце у него отчего-то сжимается и ноет.

А она уже дарит ему маленький сборник стихов — своих! — когда-то она этим увлекалась, — изданных заграницей, надписывает его какими-то странными словами о том, что «Молиться можешь ты свободно, // Но… так, чтоб слышал Бог один». Он был в недоумении. Как все это было понимать? Но продолжал, молча разглядывать её лицо, лицо одинокого, потерянного человека. И жалко ему стало её — страшно. Поблагодарил за сборник. Разговаривать с ней долго было неудобно, да и не ко времени. Договорились созвониться, встретиться.

- Но, нужно ли? – говорил он потом мне. - Какую радость мы можем дать друг другу в этой жизни? Встретиться, чтобы поплакаться друг другу в жилетку? Всех, кто правил бал с 17 по 85, надо бы убрать подальше от власти. Заменить их, ну, скажем, хотя бы на тех, кого они сажали и изгоняли. Себя они уже показали и все это никому уже не интересно. С «новыми» лучше может и не будет, но будет, по крайней мере, что-то другое. Однако, едва ли у нас такое возможно. Так что никуда они не уйдут, и никто их никуда «не уйдёт», просто переставят ОНИ друг друга с одного места на другое и все будет дальше тоже, что и было - ложь и очковтирательство. И теперь уж, при официально признанной рыночной идеологии. Да и песня «все мы вышли из народа, долго голод нас томил» все ещё одна из актуальных для нас! А главное, все-то ОНИ - эти вчерашние наставники в строительстве Коммунизма, а сегодня творцы товарно-денежных отношений - мастера по созданию лагерных режимов для проживания.

- Нет, ну ты хватил, блин! – воскликнул я, удивившись таким уж прям слишком масштабным его претензиям к властям нашим.

- Ну, хорошо! Согласен! Все это я как бы слишком уж как-то, но порядка и процветания-то у нас тоже пока как-то не наблюдается, хоть контролируют и направляют они нас чуть ли ни во время секса! – проговорил он и замолчав, о чем-то задумался.

Нет, подумалось вдруг мне тогда, а зачем это ему нужно было изображать из себя саксофониста для этой пассии? Что за жизнь, сплошной театр! Ну, не музыкант он! Халдей, холуй, шут гороховый! И что! А она кто? Да и все-то мы! И везде! Здесь он хоть что имеет, то и его. А она что? Вот и это её «молиться можешь ты свободно, но… так, чтоб слышал Бог один». Завтра попрут их всех из кабинетов и все её преимущества перед таким, как он, превратятся в миф. Ну, не саксофонист он, так, зато ему и не приходится играть только то, что ему какой-то там дядька разрешил бы!

- Слушай, - вдруг обратился он ко мне, - а что, если мы навестим с тобой жену Чарли?..

- Нет, а при чем здесь я-то?!- удивился я.

- Ну, так, - задумчиво как-то так, как бы разговаривая с самим собой, проговорил он тихим голосом и добавил, - за компанию как бы…

- Да, нет уж! Ты давай уж сам как-нибудь! У меня за городом дел полно!..

- Да, нет, слышал я, что живет она там чуть ли ни как бомж, а у нее дети от Чарли…

- Ну, это-то понятно, - проговорил я и умолк. Вскоре мы с ним попрощались.

И, помнится, спустя какое-то время, позвонил я своему приятелю. Нет, но интересно все же!.. Оказывается, надумал он вначале просто, поеду мол, навещу их там, помянем Чарли, ну детишкам что-нибудь привезу. Однако, увидев, как они живут, содрогнулся. Жили они в каком-то бараке на окраине Москвы. Ни денег, ни работы. Перебиваются с хлеба на воду. Одним словом, бомжатник. И решил он тогда купить им «двушку» в «хрущёбе» – на большее у него денег не хватило, - жену Чарли устроил к одному из своих знакомых на работу в магазин. Одним словом, мало-маленько устроил их как-то. Как свечку в церкви поставил за упокой души Чарли! Я, от таких его подвигов, буквально чумел, слушая весь этот рассказ его по телефону. Но, в общем-то, мне б его источники доходов.

Оказывается, у него на участке этом, что за городом, чуть ли ни «хлопковые плантации» с «неграми. То есть гладиолусы эти, да и вообще!.. И двое рабочих. Он с ними в кабаке когда-то работал. А в девяностые встретил он их как-то на вокзале. На город только-только обрушилась осень, и по ночам уже было холодно, а эти двое оба одеты были, не поймёшь во что. Жалко ему их стало, ну он и предложил им поехать к себе на дачу, пожить какое-то время в тепле да сытости. Они согласились.

Спустя какое-то время, говорит он им, что надо бы, ребята, помочь мне здесь кое-что по хозяйству. Огород, к примеру, перекопать после лета. Вначале заартачились. Тот, который мечтал когда-то о «душевном братстве официантов» заартачился было, — «мы не рабы, рабы не мы»! — потом, однако, подумав, как следует, и злобно как-то так поглядывая то ли как на бывшего коллегу своего, то ли как на нового хозяина, согласились. Одним словом, стали они жить у него на даче. Работают. Не подожгли бы только по пьяни. А так все вроде как ничего.

Жаль, конечно, что заканчивал он жизнь свою не в том качестве, которого ему хотелось бы, но толи он на Саул Львовича Окуня не тянул, толи ещё что-то, но только забил он на всё. Больше того, работать он теперь и вообще-то не хочет, а хочет быть просто сам по себе. Да я вам уже говорил об этом.

Да, похоже, под нашими Вождями и руководителями у нас здесь важно ни жить, а важно выживать. Поэтому хорошо уж и то, что, жив и здоров мой приятель. и может даже играть свой джаз на своём огненно-рыжем сакс-теноре у себя «на ранчо». То есть, если по-русски, то на огороде, в общем-то. Выдаёт здесь в эфир он, эдакие, гармонические послания всех этих богов от джаза из прошлого — Бена Уэбстера, Джерри Маллигена, Чарли Паркера... Врубает музыкальный центр, ставит лазерный диск и сопровождает все эти не русские звуки своей игрою на саксе. Эдакое, russian караоке* периода построения посткоммунистического общества. Двое его то ли товарищей, то ли рабов слушают все эти негритянские завывания, раскрыв от удивления рты и по временам о чём-то глубоко задумываются.

============
Примечания
*«на ребрышках» - это значит, джазовые композиции зарубежных исполнителей джаза, контрабандно записанные в СССР на рентгеновскую пленку.

*Джерри Маллиген (англ. Gerry Mulligan, 6 апреля 1927 — 20 января 1996) американский джазовый саксофонист, композитор, аражировщик, один из основателей стиля «кул».

*Бен Уэбстер (Benjamin Фрэнсис Webster, 27 марта, 1909 - 20 сентября, 1973) был влиятельным американским джазменом, играл на сакс-теноре. Его считали одним из трёх самых важных "теноров колебания".

*Гленн Миллер (англ. Alton Glenn Miller, 1 марта 1904 — 15 декабря 1944) — американский тромбонист, аранжировщик, руководитель одного из лучших свинговых оркестров (конец 30-х — начало 40-х годов).

*Эллингтон. Эдвард Кеннеди («Дюк») Эллингтон (29 апреля 1899 — 24 мая 1974) — американский джазовый композитор-виртуоз.

*Чарлз Паркер (1920- 1955), американский альт-саксофонист негритянского происхождения, один из крупнейших джазистов мира.

* Би-боп" - стиль игры, характерный для Hot jazz - хот-джаза. Среди тех, кто создал "би-боп", - Чарлз Паркер.

* Hot jazz - букв.: горячий джаз. Одно из направлений джазовой музыки.

* Cool jazz - букв.: холодный джаз - одно из направлений джазовой музыки, возникшее в 1950-е годы.

* Караоке - яп. [Караоке]) — устройство, позволяющее петь под заранее записанную музыку (фонограмму).

© Слава Лук, 2023
Дата публикации: 17.09.2023 14:49:01
Просмотров: 1003

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.