Сумасшедшее чаепитие

Татьяна Брехова

Форма: Рассказ
Жанр: Юмор и сатира
Объём: 15466 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

- А что, если мы переменим тему? – спросил Мартовский Заяц и широко зевнул. – Надоели мне эти разговоры. Я предлагаю: пусть барышня расскажет нам сказку.

Л. Кэрролл.

У официантки болит зуб и, как ни странно, Витя заметил сразу. Но разговор не об этом.
- Знаешь, все как-то так… - он медленно тащит из кружки чайный пакетик, отжимает неуверенными движениями и толкает под блюдечко, а мокрые пальцы прикладывает к воспаленным губам. - Как-то … - он вешает нос и думает, безмолвно шевеля ртом. – Знаешь, чего я боюсь? Получится все глупо, как в стишке: «Я поэт. Зовусь я Светик…»
Непросто ожидать презентации собственной книжки, тем более, если ты убежден, что наша публика едва ли понимает явления постмодерна и до сих пор не освоила то наследие, которое оставили после себя Рембо, Верлен и Элюар.
Над стихами Витя трудится, как строитель. Они напоминают крепко сколоченные дома-верлибры с комнатками, обставленными хотя и непрактичной, а иногда и вовсе непонятной мебелью. Но жить в них можно - в полумраке, зато с мыслями об андеграунде и вообще обо всем новейшем. Тем неожиданнее рассказы. В них есть что-то домашнее, обжитое. Проза Витькина - смазанные желтком пирожки, которые стряпают только наши матери – кому с яйцом и луком, кому с картошкой. Будто и не сам лепил.
Витя решил устроить презентацию в выставочном зале музея современных искусств. Директор Замарашкин охотно согласился.
Больная официантка несет салаты и два сухаря.
- Другого хлеба нет? – и, не ожидая ответа, Витя принимается за сухари и салат с кукурузой, как кот, которого всю ночь держали на балконе. Чмокая и глотая, он снова подзывает официантку и спрашивает, готовы ли пельмени.
- Нет, - бурчит та.
Тогда Витя заказывает пива и кофе.
- Таня, ты кофе будешь? Нет? Тогда, девушка, мне еще чаю.
И вот ему несут и чай, и кофе, и пива.
- А вы разве заказывали пельмени? – Официантка смотрит на Витьку так, словно у нее болят все зубы сразу.
- Нет... Но я … хотел бы знать, когда будут готовы мои пельмени?!
- Витя, сделай повторный заказ, - советую я и думаю, как бы не забыть оплатить счет. Однажды мы с Витей – он, слишком брезгливый ко всему житейскому и тривиальному, и я, пока не знающая ни того, ни другого, - так увлеклись болтовней, что, пообедали, встали и ушли. Официант догнал нас на улице.
Поднимаемся по лестнице Дворца культуры, где находится музей. А вот и дверной косяк. Дверь приоткрыта. Словно и не отобедавший, Витя, «худый и бледный», как неизвестный автор жития о Сергии Радонежском, пытается сделать жест. Он открывает тяжелую дверь с намерением пропустить меня вперед, но, неуверенный, что жест замечен, первым влетает в проем и едва успевает поджать зад, чтобы дверь не нагнала его. Я тяну ее на себя и слышу:
- А-а! Вот и наш автор!... Всем привет, зовусь Незнайка, от меня вам балалайка! Заходите, заходите…
Это нас встречает директор музея Василий Замарашкин. Витя вешает нос ниже прежнего, бурчит что-то и натыкается на Виталю, моего редактора. Слышится не то радостное, не то ошарашенное «Ой!». Мой начальник - первый пока посетитель - приседает и хлопает себя по ляжкам:
- Витееек! Водку-то притащил? – И раскидывает руки, словно собирается плясать Камаринского. - А то заныкал небось?..
И тут же:
- Я ведь научный труд пишу.
Виталя трясет головой и продолжает, как кокетливая юница:
- О литературном процессе.
Он делает паузу, выразительно разводит глазки, чтобы мы, два сноба, далеких от всего самостийного, народного, осознали, наконец, что такое «литературный процесс», каков он есть в живой природе.
- Федька смотрел, сказал «намано», тока уговорил один абзац выкинуть. Тут, говорит, у тебя лексически неправильно, - Виталя тычет в воздух обкусанным пальцем, - а тут, говорит, сойдет.
«Федька» – это Федор Федорович Тынянский, профессор кафедры литературы, мой бывший преподаватель, тоже немного похожий на автора «Сергия Радонежского».
- И о чем твой труд?
Виталя долго смотрит без улыбки, чешет гладкий подбородок и серьезно говорит:
- Да козлы они все.
- Кто?!
- Да писатели.
- Почему же?
- Пишут, пишут… - Виталя совсем мрачнеет, переживая. - Раньше как писали? Чиркнул - и отдал в журнал. Дважды чиркнул – и книжку издали. А сейчас?
И тут автор будущей монографии приседает и кулаком в стахановском запале бьет по открытой ладони:
- В стол, в стол… В стол!
Отчаянность последнего жеста напоминает о печали, которой охотно предаются почти все провинциальные литераторы, – о тщете творческих усилий. Не знать им в полной мере ни бессонных ночей Бальзака, ни депрессий Лондона, ни затворничества Сэлинджера…
А кругом, по стенам, развешаны большие картины на тему Ветхого Завета. Вот здоровенный кит в волнах и рядом плещется кроха Иов. Вот Ангелы осторожно спускаются по деревянной лестнице. Вот Моисей задумался над еврейским алфавитом - он не замечает плясок голодного народа над Золотым тельцом.
- Очень наглядно. – Слышу я одобрительное. Это сказал известный художник-реалист Отаркин. Он не пишет на тему Ветхого Завета, потому что предпочитает русские народные мотивы, но к Библии относится с уважением. – Я решил, что буду продавать свои картины подороже.
- И за сколько, если не секрет? - спрашивает у него директор музея.
- А вы видели, за сколько продает Церителли? Пятьсот тысяч евро! И я подумал: ни копья меньше!
Не выдержав, подхожу поближе к Отаркину:
- И куда вы будете их складывать?
- Кого?
- Свои картины…
- А зачем их складывать? – Отаркин насторожен.
Я не знаю, что сказать.
- Танечка, - выручает меня директор музея, - он их продаст по полмиллиона евро! Ты бы помогла девочкам на стол накрыть…
Я с удовольствием соглашаюсь, отхожу назад и задеваю дочерей Лота. Обе неприлично обнажены и заняты спящим отцом. Хорошо, что они не такие крупные, как, например, Сталинградская битва, которую на одной из выставок мы с Розой, художницей, едва не снесли со стены и остались-таки живы.
У входа в кандейку директора накрыт стол, где, судя по всему, мой редактор и Замарашкин уже попивали чай. Сейчас за ним сидит только сонная Аделаида, научный сотрудник музея, она зевает и не обращает внимания на то, как мы с ее помощницей Натальей, расставляем чистые чашки для чая. Подходит мрачный Витя:
- Я же говорил, что никто не придет. В Химках и то собралось больше.
Витя недавно был в Москве, и кто-то из друзей устроил для него авторский вечер в Химках.
- И сколько было в Химках?
- Ну, человек пятнадцать…
Витя зря трусит: помимо нескольких художников, журналистов и поэтов по выставочному залу бродят студенты и их преподаватели. К тому же, в тесном соседстве с ветхозаветными персонажами нас значительно больше. Хватило бы стульев и чаю!
Пришел и Федор Тянянский.
- Федя, - говорит ему Виталя, прыская, - водки нет, потому что наш Витька жмот.
- Благодарствую за предупреждение, - отвечает Тынянский мяукающим баритоном.
- Вы сами понимаете: город у нас такой, все что-то калякают, - меж тем громко сообщает Замарашкин, начиная творческий вечер и потирая ладони, - к этому явлению мы привыкли и я, будучи непрофессиональным художником, а, по сути, искусствоведом, могу сказать многое, но не стану... Всякий творчески настроенный чилаэк, - и тут он начинает делать четкое ударение на каждом слове, - всякий художник имеет право высказаться. Будь ты Малевич или Отаркин. Один придумывает, другой копирует. – Директор внимательно смотрит в глаза каждого. - Что делает наш Витя, я, ребятки, не знаю... Пусть говорит поэт! И… - тут Замарашкин выразительно смотрит на стол с чаем и снова потирает руки, - как сказал другой поэт, дайте кружку!
Витя, обреченный, словно библейский Лот, делать то, что ему, может, и делать уже не хочется, - то ли в силу неюного возраста, то ли по причине вялого темперамента, - явно не так представлял начало презентации. Бледный, отчего нос кажется еще длиннее, Витя делает шаг вперед, шатается и начинает...
А на столе, на столе среди чашек и блюдец, скучноватой, в общем, композиции, неожиданно появляются две вертикали - водочные бутылки. Именно так в натюрмортах и образуется то, что художники с придыханием называют золотым сечением.
Пока Витя громким голосом сколачивает первый верлибр, с моим редактором происходит то, что случается с ним всегда на подобных вечеринках. Виталя становится пьян, еле ворочает языком и смотрит в одну точку. При этом не многие знают, что он не употребляет ничего крепче кофе – кажется, врачи запретили еще в детстве. Но странная склонность подражать пьяным в компаниях создала моему начальнику репутацию тихого выпивохи.
Теперь же он поторопился: бутылки стоят не открытыми, а Виталя от одного вида «золотого сечения» ведет себя, как алкоголик. Неужели он не видит, что никто еще не прикладывался?
- Ну, - говорит Замарашкин и подходит к нашему домостроителю, - а сейчас поэт скажет тост!
Витя растерянно улыбается и произносит:
- Тост.
- Ура!! – Картина с золотым сечением моментально пустеет, и в воздухе раздаются глухие стуки чайных кружек.
Витя продолжает улыбаться, растерянный, переминается с ноги на ногу и ищет глаза публики. Но она в лице крепко поддатого Витали, спокойного Тынянского и импульсивного Замарашкина занята чаепитием. Отаркин в данном случае не авторитет. Никто не замечает затейливого фасада только что оконченного стиха. Студенты и их преподаватели скромно отворачиваются.
- ЗдорОво! Охо-хо! – в галерее с воздетыми руками, занятыми грязными пакетами, появляется новый гость – маленький и неряшливый, вечно заросший человечек Борис Иванов. Мне кажется, он маргинал от Бога. Именно от Бога, вопреки обстоятельствам. Потому что дома его ждет рафинированная жена, - преподающая студентам историю русского языка, - уют и затейливый ужин.
Иванов шарится в пакете и достает засаленную деревянную поделку, одну из тех, что вырезает каждый день.
- Вот, Витька, эта липовая фига, - и точно, это кулак с предплечьем, сложенный в характерном жесте, - теперь завсегда твоя. Пользуйся и помни Бориса Иванова, не ведающего никаких анналов, но чья слава будет жить в народе вечно!
Витя жмет корявую длань Иванова, едва не путая ее с фигой, и, переминаясь с ноги на ногу, тихо просит разрешения прочесть еще один верлибр. Ему уступают…
Едва виновник чаепития успел окончить стих, как на его место, место посрамленного Лота, вышел пьяный Виталя. Вытирая о штаны мокрые от пота ладони, он говорит:
- Эта… Кто хочет тоже прочесть свои вирши, давайте! - И задвинул еще один жест, не стахановский, но тоже энергичный. – А я, пока толпа не возражает, начну… Э…э…
Пожевав немного губами, Виталя энергично декламирует. Лицо его преображается: оно, как принято писать в таких случаях, озаряется сиянием. Особенно это заметно на правом глазу – бровь поднимается высоко на лоб, вслед за Виталиным величием. Постороннему даже покажется, что тут действительно замешен алкоголь. На самом деле, это не так: Виталя читает своего гениального «Теркина». Да, именно своего Теркина. Твардовский «если тама чего-то и насочинял о Теркине, то все по-дурацки – скучновата…», - сказал мне однажды Виталя в разгар газетного дня. Я не удивилась, потому что еще раньше обструкции моего редактора подверглись Кольцов, Есенин и Хлебников. Некоторые стихи их были переиначены заново, с подписью нового и, несомненно, более прозорливого и талантливого автора. Но глаза мои однажды тоже взлетели на лоб, когда Виталя положил на стол листок с каракулями и заявил: «Не так... Шекспир написал не так, как нада! И Пастернак тоже осрамился! Ту би о нот ту би…» - нескладно и плоско, а должно быть…». И, тыкая обкусанным пальцем в свой листок, стал объяснять, что именно неверно было в представлении о бытии Шекспира и его переводчика… Сторонним наблюдателем за постмодернистскими прозрениями своего редактора я категорично отказалась ту би, когда однажды утром Виталя вернул мне текст моей сказки со словами: «Я вчера ее посмотрел и переписал. Вышла хорошая сказочка. Но уже моя».
Окончив кое-что из «Теркина», мой редактор принялся было за «Белую березу под моим окном…», но народ перебивает его: «Вали тост!» Виталя моргает, то ли мысленно проклиная посредственность слушателей, не способных надолго проникнуться … и пр., то ли не зная, чего такого умного пожелать соучастникам чаепития…
- Ну, ребяты, - он куксится и приседает, - э-э…, Федя, скажи тост!
И широко машет рукой. После логической паузы, продолжающейся, пока директор музея обновляет «Федину» кружку, последний наконец высказался:
- Мне представляется, что…, - Тынянский медленно дырявит каждого из присутствующих своим глубоким взглядом, - что уж коли мы сели на эту волну, – я не говорю сейчас про автора верлибров – волну аллюзий и переложений, - то пора продолжить ее замечательными словами, сказанными неким пиитом в адрес своей няни…
- Э-э, Федя, Федя!.. Это уже было! – Смеется Виталя.
- Запамятовал…Прошу прощения… Когда? – Мяучет в ответ Тынянский.
- Тока что! - Режет автор моей сказочки, хихикая. – Кое-кто здесь спятил!..
Последняя реплика вызывает неудовольствие публики.
- Научись не переходить на личности, - я вдруг слышу свой глуховатый голос.
- Когда речь идет о неком хрестоматийном тексте… - Начинает профессор, но его перебивает директор музея:
- Таня, разбуди Аделаиду, пусть принесет тебе чистую кружку. Ты ведь хочешь чаю?
- Что-то его здесь не видно… - ворчу я. – Давайте и я что-нибудь почитаю.
- Ну, ну, - мой редактор опускает свою вихрастую голову и чешет ее. – Все равно будет непохоже… ты же не умеешь… И вообще, сегодня Витькин вечер.
И все же, ловя повисшую над столиком паузу, я торопливо начинаю. Это стихотворение про сон, который приснился мне в детстве. Будто я научилась летать, паря над нашим двором прямо на куске картона. Я обхватываю его руками, а ноги болтаются, но нисколько не мешают. Самое трудное – описать в пятистопном ямбе свои эмоции и чувства по поводу полета. Знаю, что вышло коряво, поэтому вовремя замолкаю…
- Такого не бывает, - кисло смотрит на меня Виталя. – Где ты это сперла?
Я не успеваю ответить, потому что реплику вставляет Отаркин:
- Нет, она не сперла. Просто она не ремесленник. Виталя прав: в стол, в стол, в стол… Ни дня без точки!
- А я всегда говорил Отаркину: рисуешь столб, привяжи корову… - высоко поднимает руку Замарашкин и тычет пальцем в художника. – Помнишь, ты нарисовал берег реки и сбоку столб?
- Но ведь я же с натуры! Столб там был!
- Хорошо. Вот я и говорю: рисуешь столб – привяжи корову.
- А коровы не было! – Густые кудрявые волосы Отаркина упираются прямо в лоб Замарашкина, словно рога. – Не было!
Оба пятятся в сторону дочерей Лота. Ах, хорошо, не Сталинградская битва!
- Корову! – Громко кричит директор музея и, делая еще шаг назад, натыкается на библейских девиц. Они с шумом падают.
- Ой! Давайте пересядем! – Кричит Витя, о котором все забыли. Ему так хочется быть подальше от этих громоздких библейских историй! А эти девицы!... Просто ужас!
- Аделаида! – Зовет научную сотрудницу музея Замарашкин. – Аделаида, проснись! Убери картину в архивы!
- А я и не сплю. Я все слышу. Давайте, и правда, пересядем, и Витя прочтет нам еще пару стихов.
- Нет, я… я так посижу…
- Я не успеваю за всеми убирать посуду. Уходите отсюда. Вон туда, - Аделаида показывает в сторону кита и крохи Иова.
К этому времени в музейном зале не остается никого, кроме главных действующих лиц. Я понимаю, что мне пора домой.
- Виталя, можно я напишу заметку о сегодняшнем мероприятии? – Спрашиваю у редактора.
- Вообще-то я и сам собирался. Я ведь тут самый трезвый… И пока не спятил. Ну ладно, валяй. Только не заметку, а репортаж… И смотри, старайся, лобай со всеми деталями… Кисельная барышня…

© Татьяна Брехова, 2018
Дата публикации: 20.03.2018 05:06:14
Просмотров: 2010

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Ицхак Скородинский [2018-03-24 11:34:00]

Никогда!
Поэт, ты бог, живи в Рунете.

Ответить

Татьяна Брехова [2018-03-29 05:23:27]

Ицхак, спасибо, что прочли. А "никогда!" - это кому адресовано? ))

Ицхак Скородинский [2018-03-29 11:34:28]

Господи, конечно, себе, родимому...
Когда читал, необъяснимый ужас обуял, а про богов, в Заметки поэткорра...