Кеша и Народ (часть 1. Уклонист)

Архип Алесса

Форма: Роман
Жанр: Ироническая проза
Объём: 82024 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ПРОЛОГ 1. Чучмек (1990)
Curae leves loquuntur, ingentes stupent*
(это по латыни)

Лиза родилась уродишкой. Желто-коричневое, как у музейной мумии, сморщенное ее тельце с крохотной головкой и квадратным ртом на все лицо напоминало стоптанный валенок и смотреть на нее было жутковато, не то что на руки брать. Вдобавок, целый комплекс врожденных соматических патологий – врач сказал, днем наведывался.
– Надо же... соматических, – расстроился Пантелей. – Ничего, вылечим.
Во сне Лиза натужно сопела, дергалась, а продрав глазенки, все время орала. И пальцы на левой ноге у ней сросшиеся. Четыре пальца, потом оказалось что в двух пальцах по две косточки срослось, итого шесть стало быть пальцев. Недобрый это знак, – подумал Пантелей. У врача спросить не решился. Да и где его найти под вечер, а раньше прийти никак не мог, с работы не отпустили, потом цветы искал – и когда пришел с цветами, встретила его акушерка, старая, ко всему уже безразличная тетка. Да дежурная медсестра, злая как сто собак. Ничего по делу не сказали, только ругались, мол ребенок урод. И скорей всего, долго не протянет.
– Отказную писать будем? Алё, папаша!
– Какую? – Пантелей не слышал, опасливо держа надрывающийся комок заскорузлыми, для нежных предметов не приспособленными ручищами.
– Понятно...
Медсестра сделала пометку в журнале и зачем-то надула губки.
– А где ж Ляля? – опомнился Пантелей.
– Мамашка, что ль? Так вчерась еще уехала.
– Как уехала? Куда уехала?
– Так. До вокзала ножками, а дальше, наверно, поездом.
Дежурная медсестра из темного угла буркнула с укором, мол как дитё увидала, сразу засобиралась, еле догнали. А то бы в казенном халате укатила, а нам отчитывайся.
Мимо пробегали две мамаши из благополучных, весело щебеча о предстоящих покупках. Одна блондинка, другая рыженькая, но все равно симпатичная, и халаты у обеих махровые, роскошные такие. Остановились, заинтересовались. Хотя в курсе уже, конечно. Одна хмыкнула, другая советовала Пантелею понять и простить. Нет, Лялю, конечно, понять можно. Роды были тяжелые, врачи усталые, дитё страшней некуда, а Ляля нищая. Да, можно понять. Простить нельзя. И медперсонал тоже еще... почему нельзя аккуратно тащить, все щипцами искромсали. Теперь Лиза инвалидом будет.
– Сдал бы ты ее, – пожалела папашу блондинка.
– Зря промаешься, – добавила рыженькая.
Ничего, выходим. Это вы запросто убиваете, грамотные. А мы немощных щадим.
Лизу перепеленали в пожухлую от фуроцилина тряпку и отдали родителю. И сказали, чтоб оформил завтра же. И чтоб дверь за собой закрыл, а то дует.
Пантелей вышел из больницы, подвернул бережно сверток и направился на стройку, в свой вагончик. Там он быстренько собрал баул, попросил земляка-бригадира денег в счет полагающегося, и тот, добрая душа, по совести отсчитал, вычтя себе, сколь не жалко – и побрел Пантелей к вокзалу: пищащий сверток в одной руке, походный баул в другой. А по дороге с дочкой разговаривал. И сам с собой. Разговаривал и думал. Отвезу, думал, родителям, им не привыкать. Нас семерых подняли и эту вынянчат. А сам вернусь, зарабатывать буду. Заработаю как следует, выбью себе делянку в тайге, поставлю там свою пилораму, как у Мамеда... нет, лучше как у Ху-Наня, у Ху-Наня больше. Или в самую глушь уйду, где только кедрач да ключевая вода и солнышко немного сверху, соболем промышлять буду. Там хорошо, там нет людей.
«Ничего, выходим», – повторял он как молитву.
И выходили бы, и вырастили б, уж не сомневайтесь. Кабы не повстречался по дороге Антоха Соскин, обалдуй и гроза чучмеков. Соскин парень знатный, не смотрите, что едва мычит, водя мутным глазом куда поведет, да что развитием своим ненамного ту бедную Лизу опередил. Достоинств у Соскина может и никаких, мозгами он жидковат малость, что-то врожденно-неизлечимое третьей степени, а вот преимущество у Соскина, во всяком случае перед Пантелеем, есть, и большое, неодолимое преимущество: отец у Пантелея таежник, книжек не читал и законов не знает, а у Соскина – районный прокурор, с перспективой скорого взлета. Книжек он может тоже не читал, зато в законах разбирается, куда тем таежникам. И Соскину-младшему быть бы тоже прокурором, если б не выгнали в третий раз с юрфака за скотское поведение и систематическую неуспеваемость, да еще за медицинское это, третьей степени. А так выгнали и плюнул отец и немедля после торжества плюрализма купил ему диплом в питерском переходе, уж не взыщите, какой продали купил, и трудится Соскин отныне юрисконсультом в приполярном городке Немогуеве, на самом краешке света, где и будут разворачиваться все последующие события. Трудно сказать, чего он там консультирует, ежели языком едва ворочает, заячья губа у него малость отвисла и течет с нее в ширинку. Но за что-то ж зарплату дают ему, и за зарплатой он регулярно приходит, есть такой навык. Значит, не пропащий еще член общества Соскин Антон Игнатьевич, 1960 года рождения, не судим, всеми коллективами характеризуется положительно, попробовал бы кто отрицательно, и вообще по документам образцовый в свое время комсомолец, теперь соответственно либерал-демоконсерватор или как его там, резерв нашей с вами элиты, несмотря что гнида редкая и пьет немилосердно. Пересеклись они на широкой довольно дорожке у бывшего булдыря «Поплавок», теперь там дорогущий кабак «Пивинг-Клаб» с сауной и девками, верней булдырь он булдырем и остался, только крыльцо починили и лампочки разноцветные, красиво. А Пантелей что – Пантелей мужик безвредный, старовер потому, и вообще на контакт идет неохотно, так в протоколах пишут. Разве вот внешность подвела маленько. Да и все остальное, чего таить, подвело. Имечко вот – людям не сказать, переспрашивают, а девки подлые со смеху лопаются. Угрюм, нескладен, да еще скулы крепко приметны и глаза без бровей к ушам расползаются, костью широк что коряга, в общем монгол монголом, не приведи Господь. С такой внешностью только попадись российскому правосудию. Он и попался, такие дела. Но мы про Соскина продолжим. Нехороший он в общем человек. Не человек даже, между нами, зверушка. А в тот вечер был он совсем никакой. От души погулял консерватор Антоха, культурный отдых поимел. И в таком виде Пантелею повстречался. И сказал ему что-то про его маму. Просто так, без злого умысла. И добавил еще. Мол, чтоб ты сдох вместе с выводком своим, чурка вонючая. Громко добавил, все слышали. Может и обошлось бы – сверток в руках Пантелею мешал, инициативу сковывал. И пошел бы себе Пантелей дальше на поезд, сглотнувши обиду. Да только Соскин и тут не сдержался, и догнал Пантелея, и пнул в зад. Крепко так пнул, опять же свидетели имеются, они ему помогли еще, на земле попинали малость.
Пантелей поднялся кряхтя, за отбитую бочину держась, сверток рядом на скамейку положил. Затем подошел к Соскину (тот далеко не уходил), взял его за рельефный, как у шестигранного болта череп и повернул. И по часовой стрелке повернул и против. Под черепом была шея, длинная такая, и в ней что-то хрустнуло, чавкнуло под натугой – взвыл Антоха дурным голосом, изо всех дырок кровища хлынула. Как легко, оказывается, башку отломать; и зачем догонял, спрашивается. Забрали, конечно, Пантюху нашего, вместе со свертком и с баулом забрали, бдительный милиционер в момент образовался, оформили как полагается, ребра-почки отбили и в КПЗ, где повторно прошлись, а оттуда в областной суд его, двадцатник усиленного, далее по этапу в Усть-Подыхаево, что от Воркуты семь недель на карачках. Там и утешился.

Этапа Пантелей не помнил, из забытья впадал в забытье и все с младенцем разговаривал. А то явилась ему вдруг Ляля, оправдывалась и горько каялась, обещала исправиться, но Пантелей ее не слушал и почему-то грозил подать на алименты, вместо чтоб за лохмы, суку такую, да в колодец.
На конечной растолкали. Вылазь, говорят, приехали. Из динамки на залитой морозным солнцем станции сквозь перелай собак с конвойными вырывалась, отчаянно хрипя, душевная музыка и отрывистые лязгающие звуки, примерно как абреки в тайге меж собой гуторят. Уже построили, повели, а звуки за спиной догоняют – слов не разобрать, а каждое за душу щиплет.
– Чего орут?
– Витя Цой погиб.
– Это который про белые розы?
– Он самый.
Посмеялись, поудивлялись. Хороший ты парень, тундра, да видать день не твой, неси его теперь через всю жизнь, заместо свертка, что не донес тогда.
Так одно существо в беспросветном состоянии перевернуло судьбы сразу многих людей – Пантелея, Лизы, что сиротой осталась, и своего сынишки, который от мертвого папаши родится. И свою тоже, если до кучи считать. Потом уже, семнадцать лет спустя, повстречался Пантелею на зоне мужик из новоприбывших, родом оттудова, и рассказал, что жива Лиза, здорова даже, папу ждет. До звонка не досидел – онкология вылезла, какой только гадости в тюрьме не подцепишь. За гадость жалеют особым распоряжением, актировать называется. Езжай говорят домой, поправляйся, лекарств на тебя все равно нету. И едва выйдя за ворота, снова отправился Пантелей в тот злополучный городок, дочку проведать, не надеясь особо на горячую встречу. И правильно, что не надеялся. Приехал, разыскал и явился, опять же с баулом в руке и в ушанке – сибиряк, а уши не уберег, теперь шапку не снять. Дверь открыла Лиза, а Пантелей, хоть и видел ее лишь однажды в скукоженном виде, сразу узнал. Почувствовал, верней: она это. А Лиза ничего не почувствовала, а наоборот, не со зла, понятно, а просто так, не разобравшись, сказала ему с порога примерно то же самое, что и Соскин при злополучной той встрече. Потом, правда, недоразумение прояснилось, посмеялись вместе, Лиза извинилась и денюжку даже дала на обратный поезд, но в дом так и не пустила. А отчим – или то хахаль? – сержант ДПС, что интересно, задержавшись на пороге, посочувствовал по доброте душевной, десятку отобрал и пожелал не попадаться.
Больше они не виделись.

Пролог 2. Соседи (1987)
Главное, чтоб человек хороший
(Мысль из тех, которыми богатеет народ)

Пришел раз Мыкола к Хоме:
– Сосед, будь человеком, одолжи литру. Тута гости у меня, вот беда-то, уж последний жбан им вынес, а они все сидят, нехристи...
– Отчего ж не одолжить. За четвертной одолжу – хитро сощурился Хома.
– Вот ты какой. Мог бы по соседству и понимание проявить.
– Да какой и ты. Ты ж мне меду по-соседски не удружишь, все разбавленный да по базарной цене.
– Ну что ж, твоя правда, – согласился Мыкола. Но обиду затаил.
И однажды после очередной ссоры изложил ее на бумаге. А поскольку человек он был душевный и камней за пазухой подолгу не держал, то в тот же день отнес бумагу в отделение, все как полагается описал, с подробным перечнем всех известных и неизвестных ему фактов противозаконного самогоноварения (а дело было при раннем, жестком еще Горбачеве) сомнительным пенсионером Хомой Свинарчуком, с указанием мест хранения особо крупных залежей готовой продукции. Кстати, и пенсия у Хомы не по-советски высокая и рожа скотская, да и фамилия та еще, не мешало б органам проверить.
Хома тем временем тоже не дремал, а катал анонимку по всей форме, мол так мол и так, не могу открываться, боясь черной мести, но сосед мой, что слева через плетень, Мыкола Нетудыматка – личность гнусная, асоциальная и инвалидность у него незаконная, потому как не трудился он на благо Родины ни одного дня, а напротив, все эти дни усердно ей вредил. В анонимке также обращалось внимание органов на факты антисоветской деятельности Мыколы в форме злостного пчеловодства и огородничества с элементами спекуляции. Мыкола, по сведениям Хомы, ежемесячно обирает пчел, подсовывая им заместо ихнего меда народный сахар по 78 копеек за кило, мед же продает обратно народу за пять рублей поллитровая банка, вот и считайте сами, граждане следователи, сколь ущерба казне наносит один незаконно кровососущий мироед, ежели из килограмма сахара по 78 коп., сваривши его на бесплатном газу в бесплатной воде, государство может получить поллитра меду искусственного и ко всеобщему ликованию реализовать его по рубль пять баночка через розничную сеть кооппродторга, а не на базаре с нарушением санитарных условий. Непроданные же остатки пчелопродукции идут еще хуже, на изготовление крепких напитков, которые Мыкола употребляет с удовольствием и его, Хому, наущал, но он, Хома, будучи законопослушным, гнать категорически отказывался, разве только для внутреннего потребления от суставов.
Разобрались, конечно, правоохранители наши, четко по сигналу явились, обыскали, самогона только не нашли, потому как Хома давно уже выгодно его сбыл, а деньги в саду закопал. Самогон тот был выпит на свадьбе у прокурора Соскина, он как раз дочку замуж отдавал и особо при том подчеркивал бодрящий эффект напитка, раз от разу все сильнее подчеркивал, пока не свалился в дворовое удобство при попытке еще чего-то подчеркнуть. Может, другой кто и унялся бы, а там, глядишь, и на мировую пошел, да не таков был Мыкола. И не таков был Хома. Мыкола, когда перед органами исповедовался, готов был понести любое наказание в пределах разумного штрафа. Потому как мед почти что весь уже распродал, напоследок крепко разбавивши сахаром, тем самым, по 78 коп., да так, что не отличишь, пока не попробуешь. Умел Мыкола пропорцию соблюсти. И если б все по справедливости, тоже б с превеликим удовольствием любое наказание понес, с той лишь оговоркой, чтоб соседу крепче досталось. Потому как справедливость того требует, чтоб противника-падлюку вдвойне наказали. Решительно такого же мнения придерживался и Хома, здесь они одинаковы были.
Судья долго разбирать не стал, а впаял обоим штрафу по соточке на первый случай, с конфискацией орудий производства, а именно самогонного аппарата и запаса дрожжей с сахаром, списанных со столовой свинофермы после демонстрации дояркам картинок из «Плейбоя» (кстати, интересно знать, куда это из школьной библиотеки пропал единственный экземпляр этого поучительного наглядного пособия). Это у Хомы, а у Мыколы изъяли только сетку от пчел и баллон для протравки, да еще пудовую ложку, которою он мед черпал. И все: ни каторжных тебе кандалов, ни тебе расстрельного приговора без права переписки – вот оно, гуманное правосудие.
Оскорбились старики-соседи на такой гуманизм, каждый по-своему, но оба крепко. И с тех пор как взбесились. Черная кошка между ними пробежала. Верней, черная кошка между ними непрерывно бегала, вечно они ссорились, еще с войны, когда Мыкола был простым полицаем, а Хома околоточным старостой, и дрались через день за девку Параску, которая в конце концов так никому из них и не досталась, с унтером одним умотала. После этого соседи уж не спали, а ходили ночами вдоль границ, добро стерегли. Мыкола с берданкой за спиной, а Хома с обрезом. Но однажды в безлунную ночь то ли с недосыпу, то ль и впрямь бес попутал, а разошлись их пути-дорожки, упустили они друг друга из виду. И, оказавшись вне обоюдного поля зрения, драгоценных минут терять не стали. В два прыжка оказался Хома у порога соседской хатки и занялась та, озарив округу веселыми язычками. А Мыколе добро спасать несподручно было, он в тот момент как раз у соседского сарая спичками чиркал. Заполыхали строения одновременно и сгорели в считанные минуты, порадовав напоследок души обоим старикам.
Хома, ясное дело, предполагал (небезосновательно, заметим), что и его подпалят; и хоть переживал он за имущество до крайности, а все ж душу грело, что ловчей оказался. Он-то все ценное давно из дому в сарай перенес. «Теперь и в тюрьму не страшно, – думал он, сигая обратно через плетень. – Все равно хатынка моя никуда уже не годная, новую куплю, заживу наконец, как паныч, главное вдалеке от соседа-сволочуги». А разглядевши подслеповатым глазом, что именно сарай-то и горит, расстроился, конечно, и в тюрьму перехотел, да и вообще загрустил шибко. Как так, кто донес – да кто ж его знает, но не может быть, чтоб сосед его, с детских лет скудоумный, гнида и пустобрех, про все прознал и его, Хому, перехитрил. Ну недооценил, бывает.
Кто из них ловчей, пускай народный суд разберется: Мыкола, хоть и слыл дуралеем, тоже своевременно все предусмотрел, а как дошло кипение до точки, так и решил: пора палить. Опять же, заявление предусмотрительно оформил, мол так мол и так, сосед мой Хома, будучи психованной мразью, хочет село сжечь на почве лютой ненависти к советской власти. Все ценное Мыкола к тому времени, наоборот, продал, а деньги там же закопал, где и все прочее – в дальнем конце огорода, где сортир в болото корнями уходит. А того не знал, дурашка, что Хома тоже не лыком шит и схованку евоную давно уж кислотой обильно поливает.
На следующий день оба погорельца явились в отделение милиции, были там встречены участковым по фамилии Неясыть, устроили дебош в присутствии понятых, и за отсутствием бумаги, чтоб всякой ерунды не регистрировать (статистика и так паршивая), направлены до выяснения социальной опасности в лечебно-трудовой веннаркодиспансер широкого профиля, где как раз остро требовались пациенты. «Заодно поднимем среднестатистическую сознательность по району, как того требует текущий антиалкогольный момент и ведомственное начальство», – подумал капитан Неясыть, отличник советской милиции и кавалер многих значков ГТО.
В дальнейшем их судьбы, сызмала сплетенные, вновь слились как змеи в яме, и расстаться им так никогда и не удалось.

ГЛАВА 1. УКЛОНИСТ

В которой призывник Кеша уклоняется от призыва, размышляет о судьбах Отечества и приходит к безутешному выводу о том, что спасти нас может только чудо, а значит оно обязательно придет. По ходу действия Кеша находит смысл жизни, и не один, мечтает спасти Отечество и очень хочет выжить, но если сильно понадобится – он готов пожертвовать собой при условии, что смерть его заметят благодарные соотечественники, умирать будет не больно, а оставленный таким образом след в веках исправит некоторые неисправимые дефекты мироустройства.

Уходя, гасите свет
(Нормативное требование)

Больше всего на свете Кеша Писаренко с непристойным прозвищем боялся зубной боли, неотесанных отморозков с промзоны (так назывался фабрично-уголовный пригород за Гнилым оврагом, скопище отпетых пролетариев) и приказов МО РФ о призыве в ВС РФ. Последнего бедствия он боялся до ознобу в жилах, диким безотчетным страхом, как папуас-микронезиец извержения магм, как медведь падающего в тайгу вертолета, как поволжский хлебороб голода – боялся каждую весну и осень. А зимой и летом боялся, что вот-вот наступит весна или соответственно осень, и тогда все начнется сначала, и снова придется нервничать и скрываться. В отличие от своего приятеля Веньки Фридмана, который мотивировал свое нежелание служить тем, что никого в армии не знает, Кеша как раз всех там знал, точней, хорошо представлял, кто ему там встретится – да те же с промзоны, кто ж еще, а может и хуже, но точно не лучше. Тонкая душевная организация Кеши могла не вынести близкого контакта с рабочекрестьянами и прочими классово несовместимыми элементами, а потому противилась изо всех своих тщедушных силенок. В этой связи немедленно по окончании средней общеобразовательной школы № 1 городка Немогуева Кеша отбыл в глухоманистую деревню к дедушке близ соседнего городка Нехочуева, где и узнал, что в стране не все ладно. Радио у дедушки не выключалось и Кеша поневоле услыхал, что страна глубоко увязла в плюрализме, устои подорваны, на этот раз капитально, а армию, чуть не сгоревшую в горячих точках, спасает от разъяренного мирового добра смешной дядечка, похожий на суррикату и знакомый с немогувским лексиконом. Последние лет десять Кеша читал запоем, отбросив все прочие занятия, даже телевизор не смотрел. Рос интеллектуально. Потому что иначе, да ежели нищий, приличным человеком не станешь, а неприличным не хотелось. И потому что вступительные по инъязу без подготовки ни за что не сдать (разве научат чему путному в средней общеобразовательной школе № 1). А еще потому, что детство, вопреки недавно выданному паспорту, у Кеши еще не кончилось. Окружающим же, чтоб не удивлялись, объяснял, что будет поступать в академию. Ведь всем известно, насколько солидней академия, если сравнить, например, с педучилищем имени Карлсона, неизвестного шведского антифашиста, где готовили специалистов широкого профиля для школ с преподаванием ряда предметов альтернативно одаренным, дебилов по-нашему. Да даже сравни ее с техникумом естественного осеменения, научной гордости Немогуевского уезда и единственного во всем Приполярье. «Да, – соглашались окружающие, – академия это ого-го. Да еще если солидная. Тогда ого-го-го-го! Академиков у нас еще не водилось ». На самом же деле любознательные люди читают просто потому, что это увлекательно и всяк лучше, чем тратить драгоценное время на привычные провинциальные утехи, как то танцы с предшествующим мордобоем, потребление самогона с последующим мордобоем, а также питие, танцы и мордобой как чистые жанры. А еще легкомысленные женщины, приусадебный быт и хлопоты об условно-досрочном освобождении. Как много сил и времени сжигает человек в мелочной суете, проматывая драгоценную жизнь и тратя на то скудные свои таланты. Промежду делом Кеша столь же усердно сочинял сердцещипательные рифмы и зубрил французский долгими вечерами, выписывал диковинную литературу через бибколлектор и изучал до утренних зорь достойнейшие образцы мирового литературного наследия. За этими социально безобидными занятиями и застигла его Родина в лице военкома Непотребко, существа хамовитого и к доводам разума не привычного. При этом Родина проявила всю свою пенитенциарную мощь и грозно, не вдаваясь в дискуссии, позвала себя защищать. Кеша и не заметил по детской своей простоте, как подкралось к нему совершеннолетие, а с ним и долговые проблемы перед народом, который у нас, как известно, носитель государственности и источник права, и частью которого в какой-то мере является и сам Кеша.
Когда пришла первая повестка, перепуганная матушка вывернулась наизнанку, сделала все что можно и что нельзя, продала все лишнее и с облегчением вздохнула. Но ненадолго, поскольку уже через полгода грянул следующий призыв, а за ним следующий и, как вы правильно догадались, следующий. А деньги кончились. Вслед за лишним в прожорливую топку российской армии было брошено уже далеко не лишнее, затем очень даже нужное, а потом и вовсе необходимое. А до заветного двадцатисемилетнего рубежа оставалось все так же далеко. И здоровье Кеше, как назло, все позволяло и позволяло, ну хоть бы что-то легкое и временное завелось, да хоть гангрена, что ли (в легкой и временной форме, конечно), иначе до спасительного возраста вполне можно было не дотянуть, и примеры тому имелись. Так думал Кеша. И мама то же самое думала и как могла берегла сынишку от призыва, что несмотря на массу полезных демократических преобразований в стране, по-прежнему нависал шаткой глыбой над головами домашних мальчиков, которые ничего плохого своему государству не сделали. Примерно так, наверное, прятали древнегреческие родители своих чад от безмозглого минотавра. Ибо кроме Кеши не было у Клавдии Пантелеевны ничего на свете. Ни мужа, который уехал на Таймыр подзаработать, да так и застрял там навеки с кладовщицей автобазы СМУ-24, у которой своих тошнотиков было семеро по лавкам. Ни добра, нажить коего не удалось в силу разных причин, а прежде всего – скромной библиотекарской зарплаты. Ни покровителя хоть какого завалящего, ни спонсора ночного, а одна лишь государственная забота кругом и, стало быть, одинокая нищая старость впереди. Государство же, беспощадное к беспомощным и грозное в части самозащиты, вы не поверите, ну ни малейшим образом Клавдии Пантелеевне не содействовало – ни когда она, замученная брошенка, моталась с хилым дитем по поликлиникам (лучше б недолечила), ни когда копила по полкопейки, подрабатывая ночами на железнодорожных складах (все военкомат сожрал), ни когда подошла очередь на новую обустроенную квартиру на той же улице того же города той же страны, и нужно было совсем немного денег, чтоб сунуть кому надо, да где ж их взять. И обошли ее, совестью не казнясь, другие люди, более оборотистые, соотечественники кстати, и сунули кому надо сколько надо, и даже больше сунули, вот какое дело, а Клавдия Пантелеевна все переживала, и не столько даже за квартиру (хоть и ютиться дальше на такой жилплощади было невмоготу), а что спросит сынок однажды: а из каких таких соображений ты, маманя, потомство заводила – с умыслом, чтоб значит мытарствами поделиться, или так, по недосмотру? А что тут ответить. Себе самой поди ответь. Никто ж не планирует всю жизнь муки терпеть, чтобы в конце пути швырнуть костлявой в череп все нажитое и прожитое: забирай, не жалко. И не для того, чтоб сварливые соседи, поевши на поминках, заключили, что помереть иному – не самое скверное дело. Напротив, все на счастливую жизнь надеются, под занавес которой заслуженное отдохновение с плюшевым котом у камина а там глядишь и Царство небесное, отрадное и хлебосольное, чего бы там ни брюзжал здравый рассудок, зануда и хам. Его, рассудок этот, послушать – так впору вешаться, не дожидаясь развязки, ан поглянь-ка, полно живых людей кругом, стало быть тоже более на надежды полагаются, никто, стало быть, рассудком этим здравым в Немогуеве не воспользовался.
Квартирка семьи Писаренко располагалась на первом этаже двухэтажного деревянного дома, дряхлого до невозможности, дореволюционной еще постройки. Находился он в самом что ни на есть центре городишки, на чем все его преимущества и исчерпывались, а дальше начинались сплошь недостатки. Чтобы раз и навсегда решить проблему улучшения жилищных условий, городские власти приняли полезный для бюджета, лет сто уж как назревший указ: признать все ветхие конструкции мировым историческим наследием. Случился этот указ хмурым осенним днем, когда страна пережила приход в нее полной и безоговорочной независимости, по итогам сражения у Елисеевского гастронома. Беззащитные перед танковой мощью демократии защитники оказались трусливыми негодяями и красно-коричневой гадиной, а бригада дружественных народу плюралистов засела прочно и как бы не насовсем. Где как, а в администрации г. Немогуева никто не допускал сомнений ни в скором триумфе долгожданной свободы (по другим сведениям, не свободы, а демократии и не долгожданной, а суверенной), ни в позорном провале кровавых защитников Бледного дома, но поздравление победителям наличествовало в двух вариантах, ибо кто ж знал, как оно повернется.
Готовил поздравления опытный журналист Артем Паленый, отчаянный репортер-многостаночник, несгибаемый конформист, известный своей твердой позицией выступать на стороне победителя, и надо ж такому случиться, сам же оттого и пострадал, как всегда страдают у нас за правду «виртуальные храбрецы, легионеры киберпространства, мордовороты эпистолярного жанра, головорезы по переписке, бесстрашно взирающие в лицо монитору» (хорошо сказал, чертяка!); так значилось в типовом некрологе, которых он собственноручно заготовил для многих славных деятелей современности и любимых коллег на годы вперед.
Повернулось так, что в число мирового культурного наследия попало общежитие барачного типа ухудшенной планировки, где несколько поколений передовиков асбестового завода рождались и умирали верными все той же надежде, водонапорная башня, Бабаевский скотомогильник, что единственно уцелел от тамошней фермы орденов 76-летия, 77-летия и Долголетия Советского животноводства, и Кешин дом на восемь квартир, жильцы которого навеки утратили право на отселение, а с ним и всякую веру в светлое будущее человечества. Тем, кто жил в трех квартирах на верхнем этаже, приходилось несладко: их атаковали клопы и керосинный чад снизу, а сверху постоянно текла и трещала крыша, грозя обвалиться – и таки однажды обвалилась, ну да это уж другой рассказ. Но приходилось терпеть, потому что жившим в пяти конурках на первом приходилось еще горше. Первый этаж только в архитектурных планах горадминистрации назывался первым. До этого в планах райисполкома, а раньше уездного исполкома, а еще раньше земской управы он значился как цокольный. С тех пор дом давно уже изветшал, глубоко просел и квартирка Писаренко о двух комнатках (единственную перегородили шторкой по причине взросления юноши) являла собой самый что ни на есть подвал, провонявший дихлофосом и плесенью, с керогазами в коридорчике, куда выходили двери четырех соседских комнатух, и с удобствами в дальнем, не отапливаемом, сами догадываетесь, дворе. Из окошка, если забраться на подоконник, стать на коленки и протереть стекло, видна была немытая обувь прохожих, и брызги от этой обуви летели в форточку, торчащую чуть выше кромки тротуара. В редкие сухие дни летела пыль, бумага и всякие козявки. Бывало и собачки в окошко пысали, ну а куда им еще, скажите на милость, пысать, как не в дырки да норки – так и просятся, чтобы что-то скверное с ними содеять. Бывало, и человек мимо не пройдет, а пнет сапогом в стекло, отчего ж не пнуть, если настроение паршивое и жизнь наперекосяк, а один раз вор-домушник полез было, уж неизвестно чего желая найти в убогом жилище, может перекусить просто хотел, да так и застрял в проеме, ногами пребывая на тротуаре, а головой внутри комнатки, где ему начисто отшибло аппетит. Кеша за годы наблюдений научился по ногам распознавать, кто куда идет, зачем и в каком состоянии. Вот, к примеру, цокает кто кривыми до синевы бритыми лодыжками на стоптанных шпильках – так это Диана Рыбоконь, знатная в округе девственница (болезнь у нее особая), направляется к другой достопримечательности Мальвине со странной фамилией Женщина, посплетничать о том о сем, интеллектуальный гардероб обновить. А от нее к Зойке, подруге попроще, гардероб сгрузить, осмыслить в свете изменившихся обстоятельств ситуацию, обличить и пригвоздить кого нужно. Ну а уж от них прямиком к гинекологу Марлезонскому, через которого циркулируют, обрастая подробностями, все слухи в городе. Если в клетчатых как у лондонского денди, до проплешин наглаженных брюках, заправленных в болотные сапоги – значит учитель природоведения, литературы и рисования по совместительству, он далеко живет, откуда без сапог никак не добраться. Если в ватнике и мятых штанах поверх болотных сапог, значит учитель труда, физкультуры и теоретического выживания, он-то живет неподалеку, в центре живет, на единственной местами асфальтированной улице, а в сапогах – поскольку другой обуви нету, выпить он любит. Кстати, жена от него ушла по той же причине, вот и штаны у него ватные и неглажены. Если в модных кроссовках и джинсах клеш – значит гинеколог Марлезонский, направляется в джентльмен-клуб (быв. Дом культуры при скотобойне им. Крупской), поделиться последними новостями, услышанными от Дианы, или же зуботехник Комиссаржевский спешит туда же, очень они похожи повадками, да и штанами похожи, так что не различишь (даже обновки они приобретают – это называется «имидж сменил» – одновременно, хоть загодя и не советуются, а наоборот, шибко потом друг на друга злятся). Дамы их тогда путают, отчего в больнице нередко случаются конфузы, тоже становящиеся пищей для сплетен. Городок у нас маленький и любое событие в радость.
Ну а уж если в чистых туфлях, под которыми носки, и модных не выцветших еще штанах – так это кто-нибудь приезжий, здесь так не ходят. Здесь или в сапогах по пояс или в грязи по уши, ну разве с погодой повезет. Правда, с погодой приполярному городку Немогуеву везет еще реже, чем с приезжими.

В старших классах Кеша обнаружил у себя литературные способности: одной любовной лирикой тонну бумаги исписал, и это не считая трех корзин черновиков и семи ведер саморучно спаленных произведений. А лишними знаниями охотно делился с широкими слоями сограждан. В частности, на месте Живого уголка, в котором при старом режиме зазря мучили зверьков, он организовал Уголок сельского интеллигента, где в крайне популярной форме, с картинками, демонстрировалось мироустройство в разрезе, на живых примерах объяснялось, как уверенно избежать конца света и где прятаться, если он все-таки грянет, чем лечат неизлечимое, сколько холестерина в пончике и как отличить добро от зла. Отдельно раскрывались некоторые нераскрытые преступления и разгадывались неразгаданные тайны Вселенной, давалось краткое содержание главных книжек мировой классики, биографии ряда мифологических героев и, сколько поместилось, знаменитых людей, всякими подвигами снискавших себе славу в веках. Кстати, в последний момент биографию пионера-героя Марата Казея в связи с новыми обстоятельствами заменили подвигом героя перестройки Миши Горбачева, благо фотографий последнего нашлось гораздо больше. Иллюстрацией к нему служило художественное панно «И это все про то» – о поэтапном взлете генерального секретаря. Вот Миша в колыбели, вот он на горшке с томиком запрещенного Жюль-Верна, меж строк читает, вот он снова первоклассник, улыбается во все свои пять зубов, вот он уже на комбайне, молотит бескрайние просторы сверхдержавы. А вот скромно затерялась подретушированная старенькая фотка «Приобщение к вечным ценностям». Там совсем еще юный Мишутка на временно оккупированном Ставрополье в окружении стрелков альпийской дивизии СС «Эдельвейс» благодарит европейцев за проявленный гуманизм. При этом будущий лучший немец выглядел намного выигрышнее Марата и сразу становилось ясно, что один шустрый мальчонка может сделать для победы одной из сторон куда больше, чем все стрелки и танкисты вермахта. А вот уже повзрослевший Миша с женой на заседании Римского клуба, примеряет мальтийский орден. Жена восхищенно разглядывает подарки, офигенные такие бусики в охренительное такое зеркальце – у нас так не умеют. Друзья дали им все это, вы не поверите, просто так, в знак дружбы и особого расположения. Эх, товарищи. Ох и ах, соотечественники, как мало нужно человеку для счастья, сколь многим готов он для этого пожертвовать! В этой связи название рубрики «ЗА ЭТО МОЖНО ВСЕ ОТДАТЬ», относившееся прежде к геройски погибшим пионерам, приобрело новое звучание.
Да, и еще много всякой полезной всячины имелось в Уголке сельского интеллигента. Отныне каждый любознательный немогуевец, заглянувши мимоходом в темный этот уголок и почерпнувши сведений, может считать себя достаточно образованным, в меру начитанным и до известной степени интеллигентным человеком. Кстати, материалами экспозиции из Уголка до сих пор пользуются ученые и руководители районного уровня в целях восполнения некоторых пробелов эрудиции.
– Это ж сколько херни люди в голове держат, – изумлялся завроно, – Цельную стенку исписал.
– Оно для ума нужно, – пояснял ему завхоз. – Вот к примеру спросит тебя ученик, сколько детей у педагога Макаренко или скажем у педагога Крупской, а ты с ходу и не ответишь. Или вот, кто в мире самый виноватый согласно последним открытиям исторической науки – а учитель не в курсе про последние открытия. Что люди скажут? Дурак, скажут, дичь профнепригодная. Хоть и интеллигентная с виду.

И все Кеше давалось по умственно-сообразительной части – в школе он был твердым хорошистом и общественной работы не боялся, всяческие нагрузки нес безропотно, учителей радовал практически ежедневно. На торжественных мероприятиях декламировал стихи, играл по пять ролей в драмкружке, танцевал в бальных танцах и всех добросовестней собирал макулатуру, а еще выигрывал всяческие районные олимпиады, в частности по правам человека, и должен был на краевую поехать, да денег тогда на билет не хватило – сунулась было мама к друзьям да родственникам, ну да вы знаете какие у бедных друзья да родственники. Дали только ненужный за давностью совет – думать, прежде чем детей рожать. Впрочем, к чести немогуевцев, в деле бесполезных и безобразных советов нищим сородичам они не одиноки во Вселенной.
А отца у Кеши не было. Уехал на дальние Севера за денежкой, да там и сгинул.
Лишь однажды пришла от него с Таймыра весточка, для убедительности подкрепленная цветной фотографией. Виктор Андреевич Писаренко лежал в гробу, утопающий в цветах и окруженный безутешными коллегами по механизированной сучкорезке. В числе скорбящих был замечен и недавно усопший парикмахер роддома № 1 тов. Железняк, душа-человек и первый балагур в округе, который тоже много лет назад отправился на заработки в гиблые края, где и околел, горемыка, в муках адаптационной идиосинкразии. Сильно опечалившись таким поворотом (семья балагура незадолго до этого получила такую же похоронку с тем лишь отличием, что в печальном убранстве на ней лежал как раз их кормилец, а у гроба скорбел все еще живой Виктор Андреевич), мама вздохнула, но на алименты подавать не стала. Пусть они послужат ему в мире ином.
Да и к чему все это. Вот сынишке уже двенадцать, взрослеет на глазах. Скоро оперится птичка, расправит крылья и улетит далеко-далеко. Опустеет гнездышко, время замрет и события потекут стороной, а добрая весточка уже не постучится в эту дверь. Через каких-то шесть лет это произойдет. Вот уже через пять. Четыре. Три... Обратный отсчет перед стартом... Он улетит. Скоро. Навсегда. Убежит, скроется средь туманов и там, в чужих неласковых краях чужие люди станут ему роднее. Но сперва, как и положено птичке – накакает. Прежде, чем стать совсем взрослым, милый ласковый воробушек на какое-то время превратится в злобного хорька: банальный подростковый психоз. Ну что ж, пусть перебесится. Все перебесились и ему требуется, природа, ничего не попишешь. Пусть хоть какой, пусть хорек крылатый, лишь бы не улетал.
С Кешей такого, как ни удивительно, не произошло. То есть совсем не коснулось, будто и не был он подростком, и не портился у него характер и вообще ничего вокруг не портилось и не крушилось, даже голос кажется не ломался, а просто стал чуть глуше, приобретя рассудительные интонации и умилительную хрипотцу. Кеша рос как-то очень плавно, без толчков и провалов, превращаясь из маленького ребенка в ребенка рослого.

Так шли годы, текли реки, дули ветра и взрастал декоративный мальчик Кеша добрым людям на радость, недобрым на зависть, а равнодушным, от которых, как известно, все зло на свете – в немой укор. Вот только французский этот треклятый никак не одолевался. То учительницы по полгода нет (недокомплект называется), то такая явится такая, что лучше б недокомплект, а учебники школьные – всякий, кто хоть раз в школе учился, знает – всё больше бестолковые, ибо не для школьников они пишутся, а для учителей, чтобы преподавалось им проще. И из этих не лучших учебников именно по иностранному хуже всех были. Это уж потом, вырвавшись в свободные миры, Кеша узнал, что бывают всякие разные самоучители, и даже чего-то впоследствии по ним выучил – но это уж потом было, за достоверность не ручаюсь. Приятели советовали попробовать учить английский, да куда там – один хрен, что английский что французский, никак они окаянные ненашенские наречия не учатся, и кто их только сочинил и главное зачем, говорили бы все на одном эсперанто и не кривлялись, всем лучше было бы. Так размышлял Кеша, не будучи в силах смириться с нелепым препятствием. Наиболее мудрым решением виделось поступить в литературный институт, ну в крайнем случае на филфак МГУ или ЛГУ, ну а уж в самом пиковом – в какой-нибудь областной педагогический, пёс с ним, но и там в обязательном порядке иностранный язык требуется, которого Кеша никаким каком осилить не мог. В свете вышеизложенного во что бы то ни стало нужно было поднакопить на пару взяток и научиться их давать.
После восьмого класса направился Кеша в педучилище, а учат там три года незнамо чему и незнамо зачем. Когда человек так действует, значит готовится к худшему – к пединституту в нашем случае. Но если поведение поступающего в педучилище еще кое-как объяснимо инфантилизмом, максимализмом и повышенной конфликтностью на почве заниженной самооценки, что в итоге может обернуться совсем не условным сроком, то человек, поступающий в пединститут, безнадежен. Он уже ни во что не верит и ни на что в этой жизни не надеется. Он пропащ для общества, опасен детям и социально неблагонадежен. А учитывая название этого заведения (краевой Унылогребский педмедюрэкономинститут с прошлого года переименован в Межрегиональную Академию Межотраслевого Менеджмента, Учето-Правоведения и Интерьерного Дизайна («МАММУИД»)), такой человек скорее всего глубоко болен и нуждается в срочной дружеской помощи с принудительной госпитализацией. Это абсолютно точно, наука не ошибается. Хотя, как знать – может и ничего страшного, может просто, как наш герой, готовясь к худшему, надеется человек все ж на лучшее. Чтобы стать достойным членом общества, уяснил себе Кеша, необходимо выбрать себе целью грандиозное, ориентироваться на великое и не стесняться в своих планах. А еще лучше ориентироваться на все сразу, в жизни оно всяк повернуться может. Строит, например, гражданин планы покорения мира, а отправляется на кичу за злостное тунеядство и потерю человеческого облика. Или мечтает там о великой любви, а в конце пути обнаруживает застарелый трихомоноз. Или, допустим, целит в вице-премьеры по развитию чего-нибудь офшорно-финансового, а попадает скажем в вокзальные сутенеры, впрочем и наоборот бывает. Так что, чем шире у человека намерения, тем извилистей его выбор и тем безграничнее перспектива самореализации. Тем больше он сам себе ценен, пусть пока чисто умозрительно. Такой индивид по праву может считать себя уникумом, хоть и не достигнет ни черта в конце концов – а он конечно ни черта не достигнет, уж мы-то с вами по себе знаем – зато была у него мечта, а это лучше чем если б не было, так говорит наука о нетрадиционных способах выживания. Скоро, очень скоро ученые придут к постижению непостижимого и исследует наконец неисследуемое и появятся у нас вдобавок к имеющимся жизнерадостным дисциплинам научная мечтология и теоретическое грезоведение – и вот тогда наверняка заживем мы, товарищи, лучше всех, как положено цивилизованным и развитым практически народам наконец заживем. А может и не заживем, научное прогнозирование в этих отраслях пока точного ответа, заживем или не заживем, не дает, зато дает массу надежд и чаяний, на которых мы во все века зиждились, заждемся и будем зиждиться, если ничего как обычно не помешает.
Так полагал Кеша. И, скорей всего, правильно делал. Тем более, что полагать человеку не запретишь. Как и мечтать и верить, надеяться и ждать, раз уж все равно ни черта, по правде сказать, не светит – все теперь можно в неограниченных объемах, с любым размахом, можно даже с утроенной силой, не то что раньше, когда ничего нельзя было, но у нас ведь – вы знаете, наверно – многое недавно разрешили, в том числе и полагать что хочешь – имея в виду, конечно, что полагать человек будет что-нибудь не запрещенное.

Одна лишь беда сбивала все прицелы и комкала горизонты будущих событий – и то была не французская грамматика. А тоскливая фигура капитана Непотребко, что поджидала ребят из неполных и малообеспеченных семей прямо на выходе, сразу с выпускного, будто война идет, будто не обойтись без них на этот раз. Все тот же знакомый до мозолей в зрачках военком, с годами все тощей и злей, когда он уже сдохнет – вот он снова кладбищенским призраком маячит вдали и все ту же беду тащит на хилых плечах, как бродяга котомку, и все та же нежить, испоганившая не одну уже жизнь, рога кажет из бродяжьей той сумы. Она, армия российская, чтоб ей усраться, выжигает вокруг себя пространство и время, навевая суицидальные настроения. Уж извиним Кешу, что он все про нее повторяется, а только ничем иным голова не полнится, кроме как призыв да армия. Вроде и не совершал ничего наказуемого, вообще вроде как ничего не совершал, один грех за душой – нищета скотская, вот и терпи страхи господни, отрабатывай злосчастную карму, плати налог на убожество и не греши больше.

Вы, конечно, резонно заметите, что бесплатное отчасти образование и медицинское отчасти обслуживание в нашем в целом-то платном государстве, потребленное Кешей сверх всякой совести, надо бы как-то государству возместить. Бесплатной службой, например. А еще за бесплатную демократию доплатить и за свободу, в безвозмездное пользование свыше данную рассчитаться, не забудьте еще долгожданное изобилие товаров что нежданно раскинулись в наших с вами магазинах, на шикарных витринах под сигнализацией – за все то, за что такие как Кеша все никак не рассчитаются, а ропщут вместо этого, прям как неродные. И это если совсем обнаглеть и не плюсовать сюда помянутого уже налога на убожество, или как любят выражаться умные интеллигенты, отработки кармы, чтоб граждане обиженные не сидели колом, а искали выход и сами себе все необходимое создавали, то бишь освободили государство от внебюджетных трат на создание всего хорошего и спасение от всего плохого, что в научно рассчитанных пропорциях исходит из государственных механизмов, из шатунов власти и сальников правосудия, из червячно-коленчатых вертикалей нашей все еще необъятной родины – чтобы самостимулировались и самовыкручивались, как того рынок требует и новые, всем уже неоднократно втолкованные условия светлого общечеловеческого настоящего, так внезапно нагрянувшего. Ах, если б знать, что от нас еще требуется, кому и сколько из себя вырвать, чтобы уж точно и навсегда – но нет, противится государство, никакими силами возместить себе ущерб, понесенный в связи с выдачей прав и свобод, с неустанным обещанием все новых и новых благ – не позволяет, стесняется всею своею конституцией и держится как мертвец за оголенный провод за принципы справедливой оплаты труда, согласно которым труд у нас почетная обязанность и рассчитаться из минимально гарантированного заработка никак невозможно, для чего поступления граждан стерилизуются, пастеризуются, чтоб не вздумал кто рассчитаться. Но мы расточительному нашему государству пособим. Вор должен сидеть в тюрьме, правильно? А население должно платить согласно плану тарификации, и оно будет платить, черт бы его наконец подрал! – так скажет любой правосознательный гражданин, больше всего на свете любящий эту страну и уважающий свой собственный выбор в пользу хитрых преобразований через законно избранных глав субъектов федерации и депутатов законодательных собраний, прошедших по закрытым партийным спискам. Эх, чересчур ласково оно к нам, государство, перебарщивает оно с безмерной добротой. Ему б с нами пожестче – нас как следует сперва вздрючить требуется, как мы сами о том просим, да взнуздать бы нас, да всыпать бы нам хорошенько прежде, чем свободу-то давать. Чтобы мы рассчитались авансом за даром полученное, а потом еще раз и еще, а потом может и не захотим мы никаких ни прав ни свобод, потому как нафиг бы оно нам такое не упало, и ни к чему оно нам, не готовы мы к этому ко всему. Так нет же, государство доброе сперва прав надает, свобод накидает и вдогонку еще чем-нибудь приятным снабдит – и ждет потом, глупенькое, змеиной нашей благодарности в виде беспощадных сухих голодовок и бессмысленных гражданских акций с перекрытием федеральных трасс, собственности различных РАО, кстати.

А время тем временем не ждет. Политическая обстановка накаляется, международный климат с каждым днем все хуже, старые реформы необратимы, а новые неизбежны. Платежный баланс опять же испортился дальше некуда. Но дальше-то все изменится, друзья! Дальше-то оно хуже будет, поэтому необходимо собрать все силы в кулак, напрячь остатки воли, задействовать неиссякаемые резервы терпения – и привыкать. Ибо, по всему видать, легче-то оно ни за что не станет, но время лечит и время учит, а значит мы обязательно привыкнем, мы просто обязаны это сделать ради собственного выживания. Привыкать нам не привыкать (хорош каламбурчик!), и не к такому привыкали. Привыкайте, товарищи, что за все платить приходится: и за покушать надо платить и за пописать, ежели в специально окультуренном с учетом местных традиций биотуалете, и за добротное как для нас образование, и за медицинское обслуживание, раз мы признали его обслуживанием, и за ветшающий коммунхоз, есть ли он, нет ли, и за заботу правительства, уж какое Бог дал, и за тепло государственное, и за ласку ментовскую, пусть кем-то пока и не потребленную, но видимо необходимую услугу, раз государство так усердно нам ее предоставляет. А еще за справку, что родился и выжил, а значит нуждаешься, справку что помер и все равно нуждаешься, за все что государство нам для наших же нужд прописало в своем законодательстве – за все в общем хошь не хошь, а плати соотечественник по-хорошему. Вот и первые парни в стране у нас подтверждают, мол точно, дети наши, платите как мы платим и спите, как мы спим. А гражданин, как он ни вертись, а кругом гад неправ, учитывая его порочные склонности, мелкоуголовную сущность и рождение во грехе. Не ценит он никакой о себе теплой заботы, а все дай ему, от себя оторви а дай, прямо как сиротине какой парализованной, особенно к старости человек в запросах своих звереет, забывая все былые поощрения в виде профсоюзной курсовки, почетной грамоты и второй группы по утрате трудоспособности – все ему государство обеспечило, а он сука все туда же. Грешен, грешен все еще наш гражданин, кругом виноват, государство свое так и норовит обмануть, ткнуть ему белым билетом в рыло или еще какую каку содеять. Государству же ничего не остается, как действовать теми же методами и гражданина своего дурить на чем свет стоит, дрючить его и нагибать, чтоб аж дым ему изо всех отверстий.

Может я выродок? – задумывался Кеша и от мысли этой чуть не плакал.
За что так ненавидит меня отечество? Зачем хочет сжить со свету, выбирая самые изуверские способы? Я, наверное, неважный патриот и Родину свою не люблю. Или не так люблю как предписано соответствующими нормативами, неправильно как-то люблю, дерзко ожидая взаимности? Я ведь не спрашиваю себя, проснувшись в холодном поту, что сделал я для Родины – а спрашиваю: Что нужно тебе опять, Родина? Ну чего ты ко мне прицепилась?
Ужасно представить, но я не люблю Родину! В частности, не готов, одевши ватник и кирзачи, растопить своим теплом вечную ее мерзлоту. Я не способен вырвать горящее свое сердце и озарить другим дорогу к счастью: да вот же она, правильная дорога, мать вашу!!! Нет, я не герой. Я хлюпик, нытик, мамсик, я не способен доказать пользу от себя. Я дышу, а значит я хочу – и уже тем опасен окружающим. Внимания к себе требую и уважения, что в силу потомственного моего ничтожества никак мне не положено. Смысл ищу, где его не бывает, мечтаю быть счастливым среди несчастных, правды жду от неправедных, рефлексирую как сукин сын... Я ее боюсь, я не знаю, что у нее на уме. Родина тоже не знает, что у нее на уме, но догадывается, что таких условий, которые она мне во испытание верности создала, живому человеку не выдержать. Многие давно уже малодушно сдались и посматривают на сторону, ищут как бы Родину свою пнуть побольнее, воздать неразумной ее же методами, все ей припомнить и сбежать к лучшему хозяину. И уже перебежали бы, открой им кто калитку. А Родина за это мстит как может, не разбирая правых и виноватых.

Нет, я все понимаю и готов понести заслуженное наказание. Но при этом я все ж надеюсь на лучшее, пусть даже это лучшее страшит своей неопределенностью и грызут, грызут меня нехорошие догадки. Ведь пока я тихо надеюсь и скромно верю, кто-то вынашивает планы по истреблению меня как класса – и не приведи Господь, чтобы дошло до претворения. А может созрели давно эти планы и нарисованы карты нового мироустройства и нет уже нас на тех картах?
Неопределенность, вот что пугает.

Скажи мне Родина, что ты есть – и я пойму, кто я.
Где ты, Родина? Зачем ты? Кто ты, черт бы тебя подрал?!!!
Нет, только не это противное государство. Его-то я особенно не люблю. И оно отвечает мне взаимностью. У нас сложные взаимоотношения. Вернее взаимоотношений-то у нас никаких, но если дойдет до взаимоотношений, то это будет что-то лобовое... Опасаюсь, при таких взаимоотношениях в случае большой беды я могу не туда стрельнуть. Государство у нас неглупое в нужных местах и наверняка предчувствует мои опасения (несмотря на пропасть меж нами, мыслим мы одинаково), не дает мне автомат и правильно наверно делает, я бы такому тоже ни за что автомат не доверил, а доверил разве ватник и кайло, что собственно и происходит...
Считайте, что не сложилось у нас, ни с государством ни со страной вот этой как ее там – Эреф. И со столицей не сложилось. Слушайте, у нас и столица не наша! Укрылась надежным щитом, будто теплым одеялом укуталась – и чавкает в тишине и неге. Хотя нет, последнее время чавкает она на виду, смачно похрустывая жирными хрящиками. А кормильцы завидуют, нервничают и требуют справедливого перераспределения потоков. Нет, не наше все это государство и не наша это столица...

Стоп! Здесь стоп, здесь не перешагнуть бы ту опасную черту, за которой невинные размышления приобретают черты антиконституционных помыслов. За помыслы у нас пока не судят, а напрасно – случаются помыслы страшней деяний. Не будь у человека помыслов, не помышлял бы он ни о чем и не делал бы ничего и жилось бы всем спокойнее, а так – смотришь снаружи, вроде ничё так человечишко, пускай бы жил себе. Но внутри у него помыслы, замыслы, идеи всякие: рассудок о себе напоминает. А рассудок, сограждане – первый враг чувственной любви: тут или люби или рассуждай, вместе никак. Родина, глядя на гражданина, испытывает обоснованные сомнения в силе и верности его гражданских чувств, замеряет их особой меркой, искушает с пристрастием, манит к столу но не подпускает, дразнит но не дает, испытывает на прочность расшатыванием, на срыв закручиванием проверяет и, не находя убедительных подтверждений, давит гниду, не дожидаясь прямой измены. Я б на ее месте тоже наверное так же поступил, – думает гражданин. Нельзя таким как я верить, незрелые мы, не готовы к преобразованиям и в штыки встречаем мирные инициативы, отчего реформы только распаляются, теряют управляемость и выливаются в непотребство. Народ отвечает глухим саботажем, нервничает и дуется по чем зря. Страна ему за то хрясь! реформами как нашкодившему коту, социальным ему экспериментом на! под дых, с ноги его падлу, мордой в грязь – на, на, получай вражина! Народ же не унимается, цепляется за жизнь как пес за фуфайку и поражения своего не признает, а мстит вместо этого хроническими неплатежами и низкой производительностью труда, мотивируя это тяготами и лишениями, умело организованными властью. Доверием государство свое родное не кредитует, любит без огонька, кается из-под палки, жрет и не насыщается, пьет и не тешится сердцем – так вздымаем мы едиными усилиями давление в колбе, и трещит она и подтекает, а огнище все жарче, а капает все сильней, и так до бесконечности. Казалось бы – вот-вот сорвет крышку, обдаст кипящим гноем – ан нет, не всех еще пробрало.

Слушайте, может это эксперимент очередной проводят, а мы зря боимся? В результате которого скоро станет ясно, что лучше все равно не станет и любые эксперименты у нас бессмысленны и нас просто нужно оставить в покое – и оставят наконец и вернут все как было. Эксперимент, смысл которого – окончательно убедиться в нашей непобедимой кротости, все христианские чувства сразу наружу вытащить. Тот уникальный шанс, которого лишены народы сытых земель. Нам дадут шанс, мы его используем, испытание наконец пройдем, родину таки убедим – и все! Все тогда, все! Кончатся наши муки и начнется жизнь – жизнь, граждане соотечественники, то о чем мы всю свою беспросветную историю мечтали. Ведь должно ж это все однажды кончиться, чтобы началась жизнь, правда ведь, должно же?

Смелый многовековой эксперимент закончится однажды и стране вернут приватизированное как порванную игрушку, душу вынутую на место вставят, воскресят былую веру и восстановят идеалы, как восстанавливают сейчас поруганную честь методами вагинальной хирургии. И пусть даже кончится все как обычно разгромом, развалом и реструктуризацией задолженностей, пусть! Главное что снова заживем мы счастливо как тогда, раньше, когда верили как дети, бездумно и безоглядно, просто верили...
Родина ежедневными испытаниями дает нам столько поводов проявить чудеса смирения и христианской любви к врагу – а мы не ценим, а мы в ответ даем и даем поводы сомневаться в нашей лояльности и распаляем таким макаром обстановку, вместо чтоб смириться, вместо чтоб снова потерпеть, в надежде, что образуется еще все, как не раз уже образовывалось. В сытых краях мечтают о таком. «Эх нам бы столько поводов проявить лучшие качества души, все и сразу, – вздыхает гладкий бундесбюргер, отхлебывая пивко из ведерка. – Отобрал бы кто у меня вот так вот, все и сразу – уж я бы проявил все христианские добродетели: и нестяжание проявил бы, и любомудрие и страстотерпие и может быть даже впал бы в святомученическую прострацию». И втаптывает, втаптывает пятнадцатую сосиску в бездонное брюхо.
Да, есть еще мечтатели в приличных странах, а значит, не все для них потеряно. Завидует нам кто-то на просторах земных, а значит не зря мы столько пережили. А я просто говнюк, плохой я патриот, не люблю я Родину, как любят ее те, кому она не так строга. Не привязан к ней сердцем, как привязаны к ней те, кто строит замки на скалах Адриатики, читает лекции в Стенфордском университете об особенностях переходного периода и ежемесячными докладами в Европарламенте повышает обороноспособность этой страны.

Эххх!!! Кабы мечты сбывались...
Мы б тогда – уххх!!! Давно б уже.
Вот была бы ракета – как мечтали наши деды, делавшие эту страну. Плотно закупоренные в цепких ее рубежах, они бредили космосом, уважали Гагарина и строили много-много ракет. Чтобы однажды устремиться в светлые выси, взмыть, воспарить, улететь отсюдова к чертовой матери, укрыться в неизведанных далях и не видеть больше всего этого...
А может так оно и есть? А вдруг – представим себе на мгновение, чисто умозрительно – что жертвы не были напрасны? Что усилия не пропали впустую. Что не за так надорвались тогда целые поколения, не за вот это вот, прости Господи, по факту достигнутое? Может все эти загубленные поколения нам ракету таки отстроили, и се – она уже пыхтит на старте. Все эти столетия стоит она под парами, ждет сигнала – и как знать, может быть именно сейчас, по прошествии веков, пришла пора взлетать – а мы и не знаем, как все хорошо? Если верить сообщениям из головного отсека, положение даже лучше, чем то, коего мы не знаем, застрявши на самом дне, где-то в районе отгорающей нижней ступени: на самом-то деле страна давно оторвалась от земли, она уже в полете, посылая миру сигналы разноцветными лампочками и кокетничая хвостовым оперением... Ну это конечно мы уж слишком, загнули мы, последнее это дело головному отсеку верить – но все же, все же...

На космодроме не протолкнуться. Народ осаждает подступы, всем остро необходимо выжить, любой кровью, не страшась потерь. Самые шустрые облепили поручни и бойко отбрыкиваются от ближних своих, а те уже грызут им пятки.
Радуйтесь, кто дерзок и силен, этот мир для вас и всё в этом мире ваше. Не грустите, слабые и опоздавшие, бабы вас еще нарожают.
– Возьмите нас в свое будущее, – канючит народ попроще, дерзко теснясь у трапа.
– Уйдите, подлые, не до вас сейчас.
– Ну возьмите, мы хорошие.
Молчат седые капитаны. Лишь гнев искрится меж изогнутых бровей: Кто вы, люди? Кто-кто? Не знаем мы вас. Нету местов в нашем звездолете.
– Как же так – местов нету. Да что ж это за конструкция такая? И наши незыблемые устои, под развалами которых так много наших погребено – где они теперь?
– Не сметь! Не сметь плохо про нашу конструкцию! И не дышите на наши устои – они у нас знаете какие хлипкие...
А и правильно. А так нам и надо. Некогда больше ждать, пока голодные насытятся, нищие обогатятся, пока больные залижут раны, а унылые воспрянут духом; ведь по всем раскладам давно уже должно было так случиться с нашей страной, все на то указывает: и расчетные параметры позволяют, и судьбой предначертано ей сигануть непосредственно к незримым высотам – вот и реформаторы так в один голос твердят, и баба Ванга, она в предначертаниях шарит, тут же не менее ученые археологи подключились со свежевыкопанными артефактами, какая именно звезда ожидает страну, давно и безуспешно, а еще знамений было хренова куча, святоотечески подтвержденных. То есть, все необходимое совпало, нужные карты легли, готовность к полету номер один, давно уже, и никаких сомнений что вот-вот, всего ничего осталось, – а вот поди ж ты, посмотришь на реальность, пропади она пропадом, и сплошное расстройство. Только вроде соберемся воспарить – как вдруг выясняется что все еще не можем подняться с колен, по другим сведениям еще и на колени хорошо б привстать, в общем несерьезно все как-то, такими темпами нескоро мы еще всех обгоним. А все почему? А все потому, что балласта многовато. Груз неподъемен, разве ж с таким грузом воспаришь? Вы посмотрите только на это население, оглянитесь на наше прошлое, зажмурьтесь от будущего нашего и попробуйте при этом куда-нибудь сигануть – да ни черта у вас не получится, тут устоять бы на трех мослах, куда там сигать... Но страна не сдается, она пробует, все эти тысячи лет, отчаянно пыхтя, тарахтя и пропердываясь на стартовой площадке. Сколько энергии на предпусковое пыхтение затрачено, сколько науки и тяжелого машиностроения в пердячий гудок ушло, сколько дефицитного газу не затолкать обратно в недра земные. И это не считая раздаренного в угаре чувств – о, как умеет Родина выплескивать любовь во внешние пространства. Другая б давно уж с натуги околела и могилка б заросла и крест покосился – но только не наша, наша родина еще ого-го кобылка, еще немало выкосит, так напоследок взбрыкнет поджарым задом, что вожжей не удержим и полетят наездники кто куда и самые мужественные обдрищут боевые знамена. Мы же, мы – все эти тысячи лет мы, рабы грешные и лукавые, вместо чтоб подкинуть в общую кочегарку, накачать меха, вместо чтоб раздуть уголья и помахать платочком вслед улетающей в космические высоты стране, провожая ее в последний путь в межгалактические пространства, на встречу с голубыми гигантами и красными карликами, в глубины спиралевидных туманностей, в пучины черных дыр, где ей самое место – мы вместо этого повисли балластными мешками, отягощаем страну своим убожеством...
Смею предположить, что функция таких как Кеша – служить балластными мешками. Иного нет у нас предназначенья, ну сами посудите, ну на кой мы еще жестокому нашему миру, как не для опытов. И вот пришел наш черед выполнить свою сверхзадачу. Пришла пора скидывать балласт, товарищи. Так изопьем же каждый свою чашу: страна улетит за облака, а мы шлепнувшись оземь, помашем ей вослед. И скажем ей до свидания, и скажем ей: до новых встреч!
Да, мы мешки балластные, и неуда нам деваться, это наверно карма у нас такая.

А раз так – значит, не все так плохо как показывает действительность и зря Кеша нервничает. Просто пришел его черед за будущее счастье пострадать. Вся родня Кешина полегла за то счастье которым мы сегодня бездумно наслаждаемся. Четыре прадеда на фронтах пали: один под Ригой при отступлении, другой там же при наступлении, третий погиб минируя Днепрогэс, четвертый разминируя. Кто-то в лагерях окочурился, кто-то бежал из родного Нечерноземья в сытые края – не добежал, еще один добежал, где и скончался среди целинных хлебов. А последний слег с грыжей на газоконденсатном месторождении, самолично пробуривши штук десять скважин. В результате из восьми прадедов остался у Кеши один дед. Не погиб – просто спился, покорясь чернорабочей своей доле. А и правильно. Где теперь та Рига, чья нынче Целина, на каких биржах торгуются блокирующие пакеты акций Днепрогэса и кому капает из тех скважин на импортное версаче – не о том спрашиваете. Главное, задача в свое время была выполнена и теперь мы наслаждаемся результатами, каждый по-своему. У выполненной задачи своя жизнь, у нас своя. Зато каждый из нас полной уверенностью может сказать себе: Я сделал это! Иди же ко мне, трудное мое счастье.
Ну, где же ты, счастье? Что ж ты не идешь?
– Временно недоступно, – слышим мы сигнал откуда-то сверху. – Линия перегружена... Перезвоните... Обождите... Все, ваш крик о помощи учтен, спасибо что остались с нами..

Господи, ну почему хреново все так?! Глупо все так почему?
Когда Кеша впервые задался этим вопросом, он даже не подозревал, в какие дебри мудрствований может завести простенький с виду вопрос. Почему все так плохо в нашей стране, когда можно по-хорошему и примеры тому в мире имеются? Почему все так глупо, когда любому дураку ясно, что можно по-умному? И даже приблизительно ясно, как. Надо для начала просто не делать по-глупому – и глядишь, что-то начнет выправляться, где-то мал-помалу на лад пойдет. А за ним, за малым и остальное подтянется. Понимаю, трудно стронуться – залипли. Но трудно ж оно только поначалу, а дальше – вот увидите, понравится. Жить по-умному всем нравится, надо только сделать первый шаг. У других же получалось, честное слово, и неплохо получалось, и у нас получится. Надо только разобраться чего недостает в нашей неслаженной, бестолковой, но столь богатой деталями конструкции – и сразу станет по местам, жизнь наладится и беды утрясутся сами собой.

– Жить-то когда начнем? – ноет гражданин. – Так мало жить осталось... А счастья все нет и нет.
– Не зудите вы, – подбадривает страна. – Не жизнью единой... И не в счастье счастье.
Цели у нас разные, понимаете?
Стране надо неустанно развиваться, правильно? Правильно.
А у гражданина задача противоположная: ему выжить надо.
И что больше всего бесит – оба правы.
Недосуг стране заниматься бренным, не до сиюминутного ей сию минуту. Страна думает преимущественно на перспективу, она будущим занята. Будущее нам, товарищи, такое неуловимое досталось, обманчивое, переменчивое. А на пути к будущему столько непредвиденного, столько неточно спрогнозированного кругом. Все как-то движемся, движемся, а оно не идет, или не туда бывает, да и идет ли. Вот что-то не ладится у нас, что-то не клеится, чего-то нам недостает, главного чего-то. Идем куда не хотели, приходим куда не шли. И если чего не достает то главного. Какое направление ни выберем – все тупиковое оказывается, куда б ни взошли – все в яму сносит, а тут еще враги кругом, все нервы истрепали, окаянные. Сколько усилий не в тот свисток вдули, сколько жертв не на тот алтарь положено, сколько крови не теми богами выпито. Вот уже вроде как достигли намеченного и казалось бы схватили за хвост птицу счастья – а чует рука подвох, не хвост это. Не того чего-то достигли, не за то что-то ухватились. Так хоть бы отчасти верно что-то оказалось, хоть бы разок куда надо попали, случайно путевое что ухватили и где-то близко оказались к намеченному, ну существует же вероятностная закономерность в конце концов, согласно который хотя бы раз из тысячи должно искомое выпасть, нечто хорошее произойти. Так нет же, не действует закономерность, сука такая: если совпадение какое – так нелепое, если случайность – так обязательно трагическая.

А в то же время под тем же солнцем незаметно, по капельке сочится жизнь в никуда, ниоткуда взялась и в никуда утечет, таков смысл жизни. Энергия матереет и превращается в материю, материя выгорает в энергию, а нам остается ожидание, бессмысленное как все бесконечное и невыносимое как все бессмысленное.
Не ведает этого человек, не хочет ведать. Пожить бы – стонет.

Это эксперимент такой, понимаете?
Ну а что зверский слегка, малость бесчеловечный – так это карма наша такая, беспросветная чуток. Карма в условиях эксперимента и эксперимент в условиях кармы, наложилось так. Русский крест называется, могильный такой, кладбищенский, надгробная плита если хотите... Нет для нас другой кармы, не заслужили мы, и – что еще прискорбнее – нет для этой кармы другого народа, и нечем мне вас утешить.
Прирос к нам этот крест будто козлиная шкура
Разве вот еще каким предположением: это специально все так устроено, чтобы за жизнь никто не цеплялся, а сказали бы все дружно: да пропади она пропадом, жизнь такая. Такое вот у меня складывается предположение. В наших условиях оно более чем оправданно и главное – позволяет поверить в еще более дерзкие предположения. Это ж какое поле для раздумий, какой подопытный материал для мировой науки в нашем с вами виде – мир нам непременно благодарен будет если все мы дружно бросимся в топку философской мысли, в жерло научного прогресса, в мясорубку академического эксперимента.
Но если вдруг из-за таких как мы эксперимент сорвется и народонаселение не докажет в этот последний решающий раз пользу от себя этой стране, этой планете, этой вселенной – и все, пиши пропало. Тогда вся наша мученическая история, все тысячи лет геройской жизни – псу под хвост.
От нас ведь практически ничего не требуется – требуется только не роптать, не нервничать, а поднатужиться в последний решающий раз, выдержать испытание – и все. Все, товарищи!!! Дальше – Жизнь настанет, товарищи. Жизнь, понимаете? Поживем наконец хоть чуточку, пусть хоть немного, иллюзорно пусть. Вот он допустим туннель, в конце светится – выход значит, мы как раз к нему направляемся, через него и выйдем, надо полагать. А там уже, за дверью этого выхода, все и будет. Там, как сказал поэт, за горизонтом, ждет нас чудо, там за облаками ждет нас юдо, там, там-парам, там-парам.
Тем же кто не готов ни в какую смириться – считайте что это сон. Все суета-маета, все иллюзия и бурление говн. Да, иллюзия. Нам все это приснилось. Потому что иначе – тупик, иначе – кошмар и горячечный сон разума. Иначе все было бы слишком, неправдоподобно жутко. Наша реальность не может быть правдой! Это сон, жестокая игра бесчеловечных Небес.
Скоро, скоро все исправится – марево рассеется, и тогда...
Хммм, что же тогда будет... Тайна сия велика есть.
Паникерам одно скажу: умирать не страшно. Это так, на всякий случай.
Простите если расстроил.

А выхода все не видать. В смерть все ближе...
Вы не расстраивайтесь только. У меня еще много предположений касательно выхода – и все утешают. Когда видишь выход оно идти веселее. Ибо не в тяжести беда, а в глупости. Самая невыносимая тяжесть по плечу и самая дикая глупость найдет свое цивилизованное объяснение, когда логика есть.

Логики нет, вот что беспокоит!
Страна ведь не может существовать вне всякой логики, пусть даже все на то указывает. Должен быть какой-то алгоритм поведения, матрица или что еще там, ну хоть самая примитивная программка на перфоленте – должно ж быть что-то, что ведет нас вперед или назад ведет или по кругу водит, ну задает же кто-то в конце концов этот неустойчивый вектор? Мне представляется, что есть у нас все же нечто такое, что заставляет власть действовать в отношении живых людей именно так, как она действует, несмотря на скотские результаты. И предложу универсальную штуку – алгоритм называется. Прошу не набрасываться с критикой, указывая на дикость аргументации: дело в том, что при такой нелепой реальности любые попытки разобраться в ней должны исходить из наиболее неразумного, совершенно идиотского и максимально алогичного. И чем глупее будут выглядеть наши догадки, тем ближе мы окажемся к истине. И мы найдем, обязательно найдем логику, рассчитаем этот неведомый алгоритм, выведем формулу разума в клоаке иррационального безумия, правда ведь? Обязаны найти, иначе совсем беда, иначе как уже понятно, не жить нам.

У меня в этой связи вот чего вырисовывается, сюда слушайте.
Как нам бороться с остатками неустройства, следами нищеты и пережитками рабской психологии, что в обилии достались нам в наследство от прежних форм общежития? Как в нашей непутевой стране наладить жизнь, если столько пробовали, а ни разу не получилось? А вот как: следуя мудрости, что лучшее – враг хорошего, лучшим врагом плохого стоит признать худшее. Таким образом, чтобы раз и навсегда побороть все плохое и создать ему непреодолимый заслон на века, необходимо делать жизнь все хуже и хуже. И тогда прежнее плохое покажется слаще меда и население конечно попросит свое руководство вернуть им то прежнее плохое, которое за это время стало намного лучше, причем не то относительно плохое, что сегодня, а то плохое, которое, допустим, вчера, а еще лучше позавчера и следовательно лучше плохого вчерашнего. «Верните нам вчерашнее добро, – попросит дружно народ свою власть, – и заберите обратно сегодняшнее». – «Хорошо, – ответит власть, – вот вам так и быть вчерашнее, которое вы потеряли, а будете слушаться – я вам еще и позавчерашнего подкину». Так и будем менять сегодняшнее добро на вчерашнее, а вчерашнее просить заменить позавчерашним и жизнь у нас постепенно наладится и будет становиться помаленьку все лучше и лучше, а народ вести себя все дисциплинированнее и просить все жальче, если конечно не прекращать эту работу ни на миг.
И что еще очень важно – установится наконец диалог между народом и властью. Власть она может быть еще неопытная, наивная немного, но она же старается, не все ж сразу. Потерпите, вот только с логикой разберемся, алгоритм введем – сразу будет у нас все, все-все даже будет, и самые неразрешимые проблемы найдут наконец свои решения, и зерна разума набухнут среди бурьянов присущего нам пока еще идиотизма и родники благополучия пробьются там, где их давно уже ждут и рога изобилия прорастут в самых неожиданных местах.

Что ж, хороший алгоритм, – скажут специалисты по мироустройству. – Правильный.
Только глупый очень.
Так мы ж не умный искали, а действующий. Опять же, с какой стороны посмотреть. Видимо, что-то в нем есть и кому-то от этого хорошо, раз он так настойчиво действует. Третий закон термодинамики – это хорошо или плохо? «Что ж тут хорошего» – скажете вы, судорожно вспоминая, что это за фигня такая – и будете правы. Вселенная ускоренно расширяется, энтропия по мере ускорения расширения возрастает, бардак и свинство приобрели необратимый характер, точку бифуркации мы кажись профукали и точка невозврата осталась далеко позади. Ясное дело, плохо все это и лучше б конечно как-то по-другому, но что поделать, мы и тут бессильны, закон такой, а законы 123456789 не бывают плохими или хорошими, как для нас они все плохие, иных природа принципиально не терпит, радует лишь то, что все объективно, необходимо и нет перед нами мучительного выбора из двух зол, оба наши, а стало быть не надо паники, всем сейчас нелегко, увы. Другое дело что в иных мирах хотя б пожить успели, а нам и тут не обломилось – но и это черт возьми не повод унывать, главное что логика процесса нам до боли ясна, а с логикой оно как мы уже разобрались, помирать легче.
И если это действительно так, и если догадки мои верны – думал Кеша, – тогда все логично и сразу все понятно.
Ура товарищи – я логику нашел!
Плюсую себе еще один наш минус.

Ну и что – скажет обыватель – что нам до вашей логики? Что нам с тех алгоритмов? Алгоритмом брюхо не набьешь, в логику дитя не укутаешь.
А прогресс – он что, аппетит отменяет?
Нет друзья, по общему, привычному уже правилу, никакой прогресс, никакие блага цивилизации и никакие позитивные изменения счастья нам не несут, с этим надеюсь никто не спорит. Жизнь, как мы уже привыкли, становится все лучше, а жить – хуже. Исправить мы это пока не в силах. Да и вопрос ведь не в том, чтобы жить лучше, о чем вы граждане. Вопрос на данном этапе, чтоб помирать не так тошно было. Помирать оно легче, когда человек смысл сознает. А если нет смысла, если не находит человек его за всю свою никчемную жизнь – что ему делать?

Терпи – требуют нормы общественной морали.
Выживай – предписывают социальные нормативы.
Встань и иди – говорит вера христианская.
Победи или сдохни – напутствуют воспитанные в протестантских традициях Ленинского комсомола представители малого и среднего бизнеса.

А я не могу. А я не умею. Нет у меня сил идти. Не хочу я побеждать. Не с кем побеждать и не за что. И терпеть нет больше мочи. И выживать – сколько можно уже выживать.
И выводы никакие не утешают. Вот не утешают выводы и все.
Слабовата видать любовь моя. Недолюбливаю я честно говоря свое Отечество, и терпение как назло на исходе. Доброе отечество каждая сволочь возлюбит, а ты вот такое возлюби, которое что б хорошего ни задумало, все гражданину назло оборачивается. Видимо, так только и познается настоящая любовь к отечеству. В беде она познается, друзья! А вечная любовь – в вечной беде. Испытание любовью – вот смысл эксперимента. Для нас он затеян, а мы созданы для эксперимента, мы как раз очень подходим. Я же эксперимента не выдержал. Сошел с дистанции в самом начале пути и нет мне прощения и сука я распоследняя, вот кто я после этого.

Нет во мне ни любви, ни веры. Лишь надежда мерцает безжизненным светом далекой холодной звезды. Спасибо ей, она нас спасает. Уж столько всего претерпели, а она все нас поддерживает, все не иссякнет никак, поясной ей поклон. Хотя, конечно, если б ее не было у нас в таких объемах, так уж не утерпели бы, уж изменили бы все наконец. Как знать, как знать...

Была бы в нас вера – горы б свернули. Или направили бы эту энергию на еще более глубокие преобразования. Но нет в нас веры и не сдвинутые нами горы пребудут вовеки на своих местах. И была бы любовь – мы б ее тоже на что-нибудь полезное задействовали. Нам просто жизненно необходимо возлюбить эту страну и этих людей, через ненавижу возлюбить. Но нет любви и никого она уже не согреет. И как ни бейся башкой о стенку – а сделать в плане любви мы ничего не можем. Люди давайте честно признаемся – мы все долбаные выродки. Мы сволочье и некого в том винить что имеем то что заслужили.
Ау-у, мужики! Мы страну пропили!
Молчит народ в безмозглом оцепенении.
И мы помолчим.

Здесь надо бы для лучшего понимания обстановки заметить, что субъективная оценка ситуации на удивление подкрепляется объективными данными. Обстановка же такова, что ход реформ в Немогуевском уезде Унылогребского края, как и во всем Задреченском федеральном округе, как уже намеченных так и ждущих еще своего осмысления, сталкивается пока с определенными трудностями и потому продвигается еще в какой-то мере с известным скрипом, что не может не вызывать некоторой озабоченности. Точнее, реформы-то в разгаре, программа Президента «Дешевое былье» находит воплощение, продолжая удивлять неожиданностью подхода и смелостью решений, поражает свежестью своей, не первый уже год поражает, толку правда маловато, да и эффект что ни говори запаздывает. А еще точнее – эффекта хоть завались, да все не какой-то он не тот, эффект, все в песок норовит уйти, пакостью какой обернуться норовит, что в общем настораживает.
Тут вот какое дело: Производства-то в Немогуеве как и в России вообще, давненько никакого – новое время требует жертв, и не меньших, чем старое – в Немогуеве это поняли одновременно со всей страной и проголосовали в трудовых коллективах, даже если кто-то сомневался – все равно шли и получали свои ваучеры и тут же их сдавали в различные прибыльные заведения, большей частью в дежурный гастроном, где их принимали за литр ректифицированного спирта «Рояль». Никто не хотел умирать, никто не хотел идти проторенными путями многовекового парламентаризма, а все хотели всего одним махом, вот и получили, ну а если немного не то получили, так вы ж знаете, как оно у нас все получается. Вот и начальство то же самое объяснило, мол не равняйтесь вы на цивилизацию и успокойтесь вы вообще и потерпите – ваши деды и не такое терпели и вы молчите и воздастся – и все всё поняли и вот, терпят.

Эх, сказали б еще сколько терпеть осталось? Чтобы уж точно. Вот досюда допустим терпим еще, а дальше – конец, в смысле, приехали, вылазьте. Отсюда будем жить и побеждать, товарищи, здесь уже можно, На старт – приготовиться – марш!
Вылезаем и побеждаем.
Ибо нет у нас иного выхода кроме как победить, Не получится по-другому.
Но мы ж таки победим, правда? Иначе нельзя, иначе совсем беда. Ну скажите, правда ж мы победим?

Так куда ж мы денемся. Победим и не сомневайтесь, точно вам говорю.
Хотя конечно кто его знает...
Никто не говорит. Молчат, паразиты.
Опять же, выйдем не выйдем, победим не победим, это все преходяще, не это главное. Главное, товарищи – позитивный настрой. С таким настроем нам все нипочем и выживем мы обязательно, как не раз уже выживали. И пусть нас снова сломают – а мы снова выживем, врагам назло, друзьям на удивление. Вообще думать надо о хорошем, искать светлое в темном и радостное в грустном. Позитив во всем и только позитив – вот наше кредо несмотря ни на какие козни реальности. Кеша давно же понял – временные трудности для того нам и даны в вечном изобилии, для того и сыплются они на нас нескончаемой прорвой, чтоб мы как следует очистились. Пусть вера иссякла, пусть любовь иссохла – не беда. Зато у нас есть вернейший способ исправить ситуацию – это наша Надежда. Будем надеяться и нам обязательно однажды повезет, крупно и бесповоротно. Надежда – наш лучший инструмент искоренения зла, орудие врачевания скорбей и одновременно стартовый аппарат для взлета к любым Вершинам – на свете еще так много непокоренных вершин, неизлеченных скорбей и зол, срочно требующих своего искоренения. Так давайте же ухватимся за это мощное орудие покрепче, пока никто у нас его не отнял и орудием этим нам же по черепу не настучал.

Подумав так, Кеша успокоился. Что может быть лучше философии в деле утешения безутешных. И хоть ни к каким особым выводам он не пришел, а все равно на сердце стало умиротвореннее и стерпелось уже практически и слюбится вот-вот. Кеша с наслаждением вдохнул полной грудью до головокружения кристального майского воздуха и расправил плечи. Хорошая ж это штуковина – философия! Кто еще не в курсе – настоятельно рекомендую срочно все бросить и ни секунды не медля ею заняться. Когда вам страшно – философия утешит. Когда мучительно стыдно или там к примеру мучительно больно – философия вылечит вашу изгрызенную совесть или соответственно изгрызенный орган. Когда нет ответа на какой-нибудь вопрос – философия найдет вам их сколько угодно и все правильные. Лишь возник вопрос – вот тебе ответ. Не успеет проблема замаячить вдали – а у нас уже решение готово, а мы уже приготовились, а мы так и знали и давно уже кстати предупреждали.
Ничто так не лечит от грусти, как домотканая философия. Ведь философствуя автономно, без оглядки на опыт предыдущих поколений, ничто не мешает прийти к нужным тебе выводам, а ненужные отбросить вон на попрание трудящимся всего мира. Философия дана нам как лекарство в годины тяжких испытаний – а бывают ли иные годины? – чтобы не кручиниться, а искать выход. Вся логика в твоих руках! Куда хочешь, туда ее и поворачивай. И все это – все это дает нам философия. Пользительная наука, целительная и спасительная.
Как отрадно звучит – целительная философия.

© Архип Алесса, 2010
Дата публикации: 19.06.2010 20:32:28
Просмотров: 2724

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Славицкий Илья [2010-06-21 07:45:15]

Это вроде как еще один Николай Лемкин, но с философским уклоном

Или, скажем так: больше Гоголь чем Щедрин

Впрочем, шучу, а встрече - рад. Удачи Вам, Архип.

С уважением
Олд

Ответить