Мой друг - гений

Валерий Хлебутин

Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни
Объём: 342169 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

МОЙ ДРУГ - ГЕНИЙ

Ностальгия – это любовь к жизни,
обращённая в прошлое.
М. Веллер.

Глава первая

Представления людей о счастье всегда основаны на переживаниях прошлого. Счастье у каждого из нас уже состоялось однажды, и то, чего мы ожидаем от будущего, это лишь повторения уже когда-то испытанного нами.
Мог ли я предположить, что, взирая на прошлое из нынешнего времени изобилия и свободы, буду всё более отдавать прошлому предпочтение, находя в нём черты того самого главного, что, собственно, и есть радость жизни, не обременённой заботой о дне сегодняшнем и мучительной неуверенностью в дне завтрашнем. Мне кажется, что любовь к происходящему приходит лишь спустя значительное время, когда текучка дней, шлифуя память, стирает всё малозначительное, оставляя в воспоминаниях только то, что затронуло наши эмоции и, стало быть, изменило нас.
Эта книга расскажет о прошлом. Я жалею об ушедшем времени, приметы которого всё реже встречаются в жизни. Всё меньше остается людей, чья память хранит в осмысленных подробностях тот жизненный уклад, который отражал могучую способность людей приспосабливаться к любым условиям. Мы жили при социализме, не замечая его. Нам было хорошо, и лишь иногда мы обращали внимание на несуразность отдельных черт, ему присущих.
Я не ставил перед собою цель соблюдать строгую хронологию событий и придерживаться определенной сюжетной канвы. Отдельные эпизоды прошлого, описанные здесь, дадут некоторое представление о жизни моего поколения в тот период, когда, казалось, что коммунизм – это навсегда. Читатель найдёт в книге весёлые и серьёзные сюжеты, основой которым стали реальные события, происходившие со мной и с героями этих воспоминаний.
В основном, эта книга посвящена моему другу, Виктору Петрову, отчество которого – Иванович, равно как его имя, и ещё того более фамилия, по мнению большинства людей, не сведущих в тонкостях подобного рода, могли принадлежать кому угодно, но только не еврею. Итак, речь пойдет о времени, о городе и о моём лучшем друге - Викторе Ивановиче Петрове, не дожившем до своего пятидесятилетия трех месяцев. Он скончался в Сочи в конце этой зимы. Многое в нём, приобретенное им с возрастом, мне перестало нравиться, но я искренне любил Виктора и безмерно скорблю теперь об утрате. Эта книга посвящается его памяти.

Глава вторая

Если верно то, что о себе говорят евреи в смысле определения национальности по материнской линии, то, несомненно, он был евреем, поскольку мать его - Анна Исааковна – была еврейкой чистокровной.
Он родился 21 мая 1956 года в родильном доме центральной городской больницы города Ростова на полчаса позже своего брата-близнеца Александра. Меня всегда удивляло то обстоятельство, что Виктор был младше своего брата. Наблюдая и сравнивая их характеры на протяжении многих лет, невозможно было предположить, что Виктор уступил Александру лидерство в таком жизненно важном процессе, как появление на свет. Если отбросить сомнения и допустить, что бедная Анна Исааковна не ошибалась, свидетельствуя об очередности их рождения, то во всём остальном Саша, будучи личностью по-своему интересной, всё же всегда и безоговорочно уступал Вите.
Отец братьев – Иван Иванович Петров – и с виду, и на самом деле был человеком порядочным и по-настоящему интеллигентным. Был он сед с раннего возраста, был худым и высоким. Он никогда не повышал голос и, кажется, никогда ни по какому поводу не раздражался. Важно, что по профессии он был музыкантом. Иван Иванович преподавал класс скрипки в музыкальной школе имени Чайковского, которая располагалась на Ворошиловском, через дорогу от моего дома. По совместительству Иван Иванович играл в ростовском городском симфоническом оркестре при филармонии под управлением (внимание!) Леонида Каца. У Каца у самого, помнится, были сыновья - близнецы - Юра и Миша, один из которых учился, разумеется, на скрипке, а второй, уж конечно же, на виолончели. Эти младшие Кацы после преуспели в удачных браках и проживают теперь в Париже. В детстве братья Петровы дружили с братьями Кацами. Родители водили малышей на ёлки и детские музыкальные концерты, прививая им вкус к высокому и прекрасному, справедливо полагая, что лень родителей обязательно в будущем отомстится глупостью детей.
Анна Исааковна периодически, если не болела сердцем, нанималась работать то аккомпаниатором на фортепиано в музыкальной школе, то концертмейстером в городской театр музыкальной комедии, где бить по клавишам мимо нот не запрещалось. Она более всего на свете любила оперетту, ставила на домашнее пианино замызганные ноты и самозабвенно играла и громко пела в своё удовольствие опереточные арии в любой момент дня, когда бы ни посетило её вдохновение. Такая непосредственность немного удивляла меня поначалу, но потом я к этому привык и стал считать нормой. Семья Петровых была интеллигентной музыкальной семьёй, вследствие чего денег всегда недоставало. Этого не стеснялись и говорили открыто, поэтому Петровы считались бедными.
У Ивана Ивановича и у Анны Исааковны помимо Вити и Саши была старшая дочь Таня – певица. Она нигде не пела, но выучилась пению в музыкальном училище и по такому случаю имела хороший слух и голос. Таня дружила с девушкой-соседкой Наташей Дружелюбиной – тоже домашней певицей, жившей вместе с Петровыми в огромной коммунальной квартире на девять семей с общей на всех кухней и ванной комнатой. Оба брата, Саша и Витя, из антресоли над ванной, куда был потайной лаз со стороны коридора, подглядывали в ванную в моменты, когда там мылась Наташа. К подглядыванию братья относились очень серьёзно, поэтому старались не пропускать ни одного Наташиного мытья в течение многих лет. Не знаю, было ли это тайной от самой Наташи, но у близнецов их подглядывание считалось строжайшей тайной, в которую были посвящены только я, Игорь Чехов, Миша Чернопицкий, Ансен, Гревцов, Алик Тимофейцев, Виталик Тимофеев, и ещё человек десять из числа самого близкого круга, который, в зависимости от обстоятельств, периодически обновлялся составом.
Отец Наташи, хромоногий инвалид войны, очень милый человек, работал фотографом в местной ростовской газете и имел удостоверение «Пресса», что позволяло ему свободно проходить в места, куда пускали не всех. Для провинциального, посаженного на сухой паёк дефицита Ростова тех лет это была существенная привилегия. С таким документом можно было доставать продовольственные деликатесы наподобие сгущенного молока, сливочного масла, сосисок или докторской колбасы, которых днём с огнём нельзя было отыскать в свободной продаже. Иногда он профессионально фотографировал своих на казенную плёнку. Получалось здорово. Я и теперь храню пару фотографий тех времён, которыми очень дорожу.
Петровы и Дружелюбины общались семьями, и когда симфонический оркестр Леонида Каца давал концерт на летней эстраде городского парка или в филармонии, то Анна Исааковна, Наташина мама, и подруги дочери ходили туда все вместе бесплатно.
Наташа была девушкой милой и домашней, кроме концертов по большей части из дому никуда не ходила, частенько захаживала к братьям Петровым в их комнату и играла на фортепиано свои очень недурные сочинения, возбуждая простотой одежды и своим присутствием неокрепшую психику братьев и заходивших к ним друзей-сверстников. Когда Виктор станет прилично играть на виолончели, он и Наташа будут устраивать небольшие домашние концерты – трогательное явление из прошлой, забытой теперь жизни. Иногда в компании с ними была и Таня, она прекрасно дополняла инструментальную музыку вполне профессиональным вокалом. Но мне кажется, что не трио было целью молодых людей, а всё же дуэт. По крайней мере, если говорить о Вите, то я в этом не сомневаюсь.
Петровы имели в родственниках семью Пэвзнеров. Дуся Пэвзнер – низкорослый, шарообразный человечек – доводился кем-то близким по крови Анне Исааковне. Кажется, он был её двоюродным братом. Мне так всегда казалось, хотя за достоверность этой информации ручаться не могу, может быть, он был и просто близким знакомым. В числе родственников присутствовал и некий дядя Гриша. Таня, будучи ещё подростком, вначале очень часто бывала в семье у дяди Гриши, задерживалась там по нескольку дней, а затем, в возрасте созревшей девушки, и вовсе переселилась туда на жительство, лишь иногда появляясь в доме родителей.
В родне также водилась кузина Марина – еврейская девочка одного с нами возраста, которую Витя, по крайнему малолетству, сам того не предполагая, оскорблял рассказами о ней в кругу близких друзей-мальчиков, пробуждая в них искреннюю зависть и нехорошие фантазии. О родственниках Ивана Ивановича я никогда ничего не слышал, поэтому любая родня Петровых, заходившая в их дом, была только еврейской. Люди были сплошь видные и значительные.

Глава третья

Огромный тёмный коридор коммуналки Петровых постоянно был наполнен запахами пищи, растекавшимися из кухни. В ней круглосуточно что-то происходило. Я не припомню ни одного случая, чтобы, заглянув туда, не обнаружил бы хоть одну из многочисленных Витиных соседок за хлопотами у кухонных столиков. На двух газовых плитах беспрестанно варилось бельё в огромных тазах-выварках, и готовилась пища. Из кухни вёл чёрный ход на узкую заднюю лестницу, всегда грязную и никогда не освещённую. Этой лестницей никто не пользовался, поэтому она нас привлекала. Мне кажется, что, кроме мальчишек, все остальные давно позабыли о её существовании.
По стенам огромного коридора коммуналки, похожего размерами на тоннель метро, развешены были корыта, стиральные доски, медные кустарные тазы, выварки, электросчётчики, старые афиши, висело расписание дежурства жильцов по коридору, кажется, и велосипед чей-то здесь тоже был, но, может быть, это уже моя позднейшая фантазия, не уверен. Коридор освещался чрезвычайно слабым, тускло-жёлтым светом спаренных электрических лампочек, запачканных старой побелкой уже не белого цвета, покрытых вековой пылью и паутиной. Из коридора был вход в большую ванную комнату, где помещалась английская мраморная ванна, огромная, как бассейн. Она по недоразумению сохранилась здесь со времён Елпидифора Парамонова, по-видимому, только из-за того, что украсть этот роскошный предмет без помощи подъёмного крана было невозможно. В этой ванной комнате находились единственный на всю огромную квартиру умывальник и единственный же унитаз. Поэтому помещение почти никогда не пустовало и от себя уже добавляло в общую гамму коридорного духа запахи хозяйственного мыла и жженой газеты. Было правилом среди соседей поджигать после себя кусочек газеты. Считалось, что таким образом можно убить нехороший запах от временного присутствия.
Стены ванной комнаты были увешаны девятью рундуками – ровно по количеству представленных в квартире семей. На стенах сохранилась кое-где кафельная плитка. Она была старинного, дореволюционного производства и оттого добротна и красива. Свет здесь зажигался экономно-тусклый, он исходил от единственной лампочки в углу высоченного потолка, и от этого было в ванной темно и неуютно. Впрочем, в общем коридоре было ещё темнее.
Здесь, в коридоре, никогда ничего не менялось и не зависело от событий внешнего мира. Время в своём течении обтекало это место стороной. События могли изменить мир, Гагарин мог полететь в космос, мог поменяться климат на планете, могло измениться всё, но только не антураж этого коммунального коридора в центре Ростова-на-Дону. Старый паркетный пол его всегда натирался вонючей мастикой свекольного цвета, это по очереди делали сами жильцы коммуналки. От мастики обувь оставляла пачкающие цветные следы, которые вели на лестницу и в комнаты соседей. Мучительный процесс натирки полов доставлял всем без исключения соседям крайние неудобства, и уж давно бы они закончили свои страдания, да никак не могли об этом договориться друг с другом. Всё делалось по инерции, и стоило миновать очередному дежурству по натирке, как тут же вопрос становился неактуальным до следующего раза.
Семья Петровых занимала в квартире одну комнату, которая была метров до сорока с лишним площадью и потолками высотой в четыре с половиной метра. Комната имела крохотный балкончик, выходивший на Энгельса. Дух захватывало от высоты, когда мы стояли на этом балкончике. Он располагался на четвёртом этаже, но этажи сами были столь высоки, что получалось, будто это десятый этаж обычного дома. В шестидесятые годы небоскрёбов в Ростове ещё не строили, и такая высота была диковинной. Дом, в котором жили Петровы, находился напротив Первомайского садика, ближе к Крепостному переулку. Его строительство когда-то заказал для своих коммерческих нужд ростовский купец и миллионер Елпидифор Трофимович Парамонов, за что ему отдельное спасибо. Лестницы, полы и стены парадного были мраморные. Входные двери подъезда, двойные и огромные, представляли собой настоящее произведение прикладного искусства. Исполнены они были из дорогого дерева с ручной резьбою музейного качества, со вставками из толстого венецианского стекла с фацетом, замененным кое-где гадко окрашенной фанерой. Здесь, в подъезде дома, в жару всегда стояла спасительная прохлада, и при этом никогда не переводился запах мочи. Огромные добротные лестничные марши с роскошными коваными перилами и мраморными поручнями вились вверх по стенам квадратной спиралью. В середине была оставлена пустота для лифта, который, по случаю революции семнадцатого года, так никогда и не был установлен. Верх лестничного колодца когда-то был атриумом, но многие годы борьбы большевиков со старорежимным порядком и чистотой дали-таки свой результат – стеклянная кровля, некогда прозрачная, заливавшая светом всё лестничное пространство под нею, теперь едва была в состоянии тускло-матово светиться под слоем покрывающей её грязи. Стекла атриума после установления советской власти были вымыты лишь однажды, во время немецкой оккупации Ростова. Добираться на верхний этаж, где жили Петровы, было мучительно. Лестница имела уникальную акустику, чем мы, будучи детьми, пользовались для хулиганства – орали и свистели, удивляясь потрясающей реверберации.

Глава четвертая

Собираясь из дому в приличное общество, например, на спектакль в музкомедию, Анна Исааковна прихорашивалась. Она красила губы ярко-красной помадой, душилась цветочными духами «Красный мак» из жёлтой коробочки, надевала белые носки под туфли и закладывала за рукав кружевной носовой платочек. Именно эти подробности вместе с запахом её духов сохранила моя память в точности, за остальное ручаться не могу, поскольку не придавал тогда этому никакого значения. А между прочим, напрасно. Теперь уж мне хорошо понятно, что в облике своём, в манере приодеться Анна Исааковна была объектом весьма и весьма примечательным для неравнодушного наблюдателя. Занятно, что по торжественным случаям близнецы Саша и Витя, когда ещё не достигли строптивого возраста и не стали активно противиться желаниям матери, наряжались ею в жабо. Она надевала на них одинаковые шорты на бретельках, их ноги были украшены белыми гольфами с кисточками по бокам, на головы водружались береты. Из этого следовал сигнал ко всем окружающим, кто, конечно, в состоянии был понимать, что семья во всех отношениях приличная и весьма культурная. Таня с мамой на выходе носили маленькие дамские сумочки по тогдашней моде, надевали на себя, меняясь по очереди, украшения и степенно ходили об руку. На улице все, и даже близнецы, вели себя очень прилично.
Обряд гулянья очевидным образом доставлял удовольствие Анне Исааковне, предоставляя повод чем-нибудь погордиться. Подобные семьи, правда, с другими фамилиями, не Петровы, прежде встречались в изобилии на ростовских бульварах. Упитанные, ухоженные внуки, престарелые, но ещё очень активные глазами старики и преуспевающие в водах застоя, уверенные в себе дети средних лет ещё не отбыли массовым порядком на историческую Родину, а оттуда прямиком на Брайтон. Эти живописные семьи, выходя на прогулки, составляли существенную часть ростовского городского пейзажа, делая его по-своему уютным, каким-то очень стабильным и неповторимо своеобразным. Все детали, включая и манеру себя подать, призваны были убедить любого в превосходстве такой семьи над другими. Опереточная серьёзность, с которой это делалось, была заметна и оттого забавна. Случайные встречи таких семей во время гуляния с другими прогуливающимися семьями из числа знакомых соплеменников тут же оборачивались жанровыми сценками, общим заголовком к которым было: « Смотрите, как у нас всё хорошо. - А у нас ещё лучше». Еврейские бабушки с жёстким пушком над верхней губой прижимали к себе и оглаживали внучат, в сотый раз сообщая знакомым об их выдающейся одаренности. Общение при таких встречах обращено было не только внутрь образовавшейся при встрече компании. Оно касалось всех, кто случайно оказывался рядом или проходил мимо, поскольку разговоры велись умышленно громко, а выразительные глаза с лёгким выкатом усиленно трудились в поисках одобрения сказанному не только у собеседников, но и во взгляде любого встречного.
С тех пор еврейские ряды ростовчан сильно поредели. Зачем только все эти зубные техники, гинекологи, товароведы, педагоги и часовщики поменяли место жительства? Плохо разве им было при застойной вольнице здесь, в Ростове? Всевозможные Брославские, Слепаки и Будницкие рулили овощным рынком области с немалой пользой для себя. Не всем, правда, одинаково повезло, но это вопрос статистики. Остальным-то было ой как хорошо. А как бы ловко они пристроились в наши дни, и сказать нельзя. Вот уж кому было б раздолье. Ан нет, подались стаями за океан. Напрасно, господа евреи, ей-богу, напрасно. Многих из них довелось мне повстречать на Брайтоне. Помельчала публика заметно. Да разве могло быть иначе? Разве Брайтон – это Ростов? Разве так они теперь довольны жизнью, как это было во времена Брежнева? Конечно, нет. Форс-то местами остался, но радости никакой. Нет теперь у них той почвы под ногами, того воздуха, которым можно было не только дышать, но можно было есть его ложкой, так густо он был настоян на полном их удовольствии. Эх, непоседливый народ – евреи, всё ищут, где лучше, да как бы не прогадать. Вот мне, казалось бы, и дела нет, ну, уехали и уехали себе, какая разница. Но, честное слово, мне жаль, что их нет теперь, с ними было веселее и интереснее.
Ростов и теперь, без них уже, всё равно остаётся бесподобным, но мне кажется, что незабвенный период шестидесятых и семидесятых годов, когда все ещё оставались на своих местах, был его золотым веком. В то время южный город разительно отличался своей предпринимательской живостью, своим ярким обликом и концентрацией живого предприимчивого ума на единицу пространства от всего остального серого совкового болота.
У меня нет сомнений в том, что Ростов-на-Дону – нетипичный для России город. Он особенный и неповторимый во многих своих приметах. В нём жили и живут особенные по облику и духу люди. Причиной тому, вероятно, стало то, что здесь не было крепостничества, отупившего остальную Россию. Сюда стекался народ самостоятельный, свободолюбивый. Смешение на малом пространстве хохлов, русских, армян, евреев и прочего люду, включая не вполне ясное по национальной принадлежности казачество, дало такое поразительное взаимопроникновение культур, что породило нечто новое, особенное, очень яркое и интересное. Буквально всё в Ростове тех незабвенных шестидесятых – семидесятых годов было не таким, как везде. Жителями Ростов именовался Вольным городом. Упорно ходил идиотский слух, что вопрос его вольности вот-вот будет решён высокими властями, но никто толком не в силах был пояснить, что это за статус такой вольного города, да и с какой это радости вдруг да и одарят Ростов вольностью. Но слух был, и в перечне мер, обеспечивающих удовлетворение тщеславных притязаний жителей, он занимал своё место.
В Ростове все всех знают, все со всеми знакомы, у каждого везде блат. Нет возможности пройтись по Энгельса так, чтобы в любое время не встретиться здесь с кем-либо из друзей, не говоря уже о знакомых и мало знакомых лицах. Культ прогулок по улицам и бульварам в час, когда дневной зной отступает, был, есть и, наверное, останется милейшей привычкой и отличительной чертой жителей города. С незапамятных времён за улицей Энгельса в районе от Ворошиловского до Буденовского закрепилось название Брод. Эта территория была и остаётся самым тусовочным местом города, хотя слово «тусовка» пришло заметно позднее самого явления.
Хождения по Броду, появление в обществе известных в городе лиц, встречи, разговоры, знакомства были непременным делом для молодежи, частью образа жизни и признаком её продвинутости. Здесь передавались из уст в уста новости, рождались сплетни и легенды. Надо ведь понимать, что не было в то время ни Интернета, ни мобильников, простые телефоны и то были дефицитом. А здесь постоянно работал народный информационно-аналитический центр, в деятельность которого были вовлечены абсолютно все, кто только пожелает. На Броду обменивались магнитофонными записями, здесь распространялась информация о выходе новых дисков популярных групп, и здесь же эти диски продавались. Всякое шмотьё можно было купить у фарцовщиков, никуда отсюда не отлучаясь. Брод имел своих звёзд, известных всему городу. Время с восьми до десяти вечера было самым пиковым по наплыву гуляющих.
Здесь же, на Броду, на протяжении многих лет находилась знаменитая брехаловка – место и одновременно уникальное городское явление. По левую сторону от памятника гениальному вождю, ближе к «Колосу», собирались и вели толк футбольные болельщики. Боже мой, как это делалось! Какие здесь были солисты, ораторы, знатоки. Вам и в голову не придёт придумать такое, чего бы здесь не знали про футбол. Здесь знали всё и всех, и обо всём говорили. Ростовский СКА был темой номер один на брехаловке. О городском клубе, о его игроках, о тренерах болельщики вели разговор без остановки. Вы подумаете, что я применил образное выражение, сказав «без остановки». Ничего подобного, именно без остановки. Толк шёл так: говорит один, после него второй, затем третий. Первый в это время мог уйти, прийти четвёртый, десятый, сотый, но никогда не оказывалось так, что на брехаловке не кучковалось бы человек до пятидесяти одновременно.
Любой мог взять слово и говорить всё, что вздумается. Даже ночью место не пустовало, три – четыре человека, но находились на брехаловском посту. Вот и выходило, что разговор не прекращался никогда. Лишь иногда традиция нарушалась, и тема футбола уступала место хоккею. В конце шестидесятых хоккей стремительно превращался в спорт номер один в СССР, наши стали нешуточно громить соперников, появились игроки экстра-класса, поэтому болельщики отзывались на злобу дня.
Здесь же, только теперь уже по правую сторону от вождя, был Пятак – место, где действовала биржа свадебных музыкантов. Эти составляли своё общество, тёрлись здесь в ожидании заказчиков. Тут же, получив приглашение, составлялись и группы по потребности заказа, поскольку всегда находились под рукой нужные специалисты – трубачи, барабанщики и прочие на все лады виртуозы. Договаривались о составе, о деньгах, о месте встречи, о том, чей инструмент и кто кого везёт. Был здесь некий Александр Павлович Чебурков – сутулый очкарик, промышлявший, помимо халтур, арендой инструментов и аппаратуры. Он мастерил колонки и усилители у себя дома, делал самодельные гитары, налаживал всё и имел с этого приличные по тем временам деньги. Со временем он расширил бизнес за счёт самодеятельных рок-команд, готовых играть когда и где угодно, лишь бы было на чём. Чебурков договаривался о халтурах, брал готовых дурачков-энтузиастов, давал им инструмент, аппаратуру, отвозил, привозил и брал себе весь заработок с банкета или свадьбы. Это был хороший бизнес. Как и брехаловка, биржа музыкантов почти никогда не пустовала.
Дважды в году музыкантов вытесняла с Пятака многочисленная толпа школьников – выпускников. Было это в полночь накануне письменных выпускных экзаменов по русскому языку и математике. Дело в том, что тема сочинения и варианты контрольной спускались министерством образования одинаковыми для всей страны. Братство телефонисток тут же, как только в Петропавловских школах вскрывались потайные конверты, несло весть об их содержании по просторам Родины. С учётом разницы во времени у тех, кто жил западнее возникала возможность знать всё заранее. Вот сюда на Пятак и приносили нужные сведения. Здесь всю ночь весело было и интересно. Сами же школьные учителя, в коих недостатка обычно не наблюдалось, немедленно приступали к решению математических задач и примеров. Правильные ответы распространялись по рукам вместе со шпаргалками для сочинений. Дело было поставлено на поток и из года в год всё повторялось в неизменности давно сложившегося сценария, сделавшись милой городской традицией.
Чуточку дальше от памятника и Пятака, правее, на лавочках парка постоянно шли шахматные баталии любителей этой бесподобной игры. Завсегдатаи всех возрастов, от мальчиков до старичков, сидели друг против друга парами в окружении наблюдателей. Практически в любое время с утра до вечера здесь можно было подобрать себе партнера по игре и вдоволь наиграться. Традиция играть в шахматы на этом месте жива и теперь, только народу поубавилось немного.
Конечно, не один только Брод удобен для прогулок. Роскошная Пушкинская, Первомайский и Кировский садики, набережная Дона и изумительный парк Горького принимают по вечерам под кроны огромных южных деревьев, кажется, всё население города. Нежный вечерний воздух наслаждает и насыщает каждого благоуханными ароматами цветочных клумб и белой акации, дарит гуляющим блаженную прохладу струй старинных городских фонтанов.
Уютен центр города необыкновенно. Уютен и удобен. Практически всё находится здесь в пешей доступности. Взять хотя бы кинотеатры. Начиная от парка Революции и до Будёновского, они в прежние времена располагались в минутах ходьбы один от другого. Зелёный театр в парке Революции работал летом как кинотеатр и был весьма популярен. Первомайский кинотеатр соседствовал в трёх шагах от кинолектория – оба находились на территории Первомайского садика. Далее располагался кинотеатр «Новости дня» – это на месте гостиницы «Интурист». На Кировском был кинотеатр «Весна», а дальше по Энгельса, на месте, где теперь кинотеатр «Ростов», находился кинотеатр «Энтузиаст». Когда на месте «Энтузиаста» возникло здание фантастически современного «Ростова», пришедшего ему на замену, то афиша его в конце шестидесятых и в семидесятые годы всегда представляла собой настоящее произведение искусства. Ходил слух, что оформитель афиш, нанятый руководством кинотеатра, это глухонемой художник, изумительно одарённый. Глядя на его шедевры – афиши, которые появлялись к выходу каждого нового фильма, в это легко верилось. Речь даже не идёт о неизменном портретном сходстве изображённых киногероев. Этого мало. Работы мастера отличались редкой глубиной проникновения в характер персонажа - излишняя роскошь для разовых афиш, но вместе с тем и великолепная визитная карточка кинотеатра, выгодно выделявшая его среди многочисленных других.
Дальше, на углу Энгельса и Ворошиловского, целых два зала кинотеатра «Буревестник». Затем созвездие на одном пятачке: «Родина», «Комсомолец» и «Победа». Здесь же рядом и Дом культуры «Энергетик», работавший в режиме кинотеатра. В парке Горького находится кинотеатр «Россия» и, наконец, кинозал Дома офицеров на Будёновском. Плотность, надо заметить, редкая. К слову сказать, залы никогда не пустовали. Культ кино среди настоящих ростовчан распространён был массово. Трудно представить себе ростовчанина тех лет, кто не побывал бы в кинотеатре хотя бы раз в неделю. Но в большинстве своём одним разом не ограничивалось. В кино ходили чуть ли не ежедневно, а то и не по разу в день. Пенсионеры, школьники-прогульщики, студенты были основным контингентом посетителей кинотеатров в дневное время, а вечером эта масса получала подкрепление в лице всего прочего населения города. Мы с Виктором были завсегдатаями кинотеатров, любили кино самозабвенно и пользовались полной доступностью этой услуги.
Говоря об уюте и удобстве центральной части города, надо заметить, что этому в известной мере способствовала сеть киосков, торговавших мороженым. Не то чтобы на каждом перекрёстке был такой киоск, этого мало - на каждом из четырёх углов любого перекрёстка можно было купить себе любимое народное лакомство. В Ростове умели делать замечательное мороженое. Мало того, что оно было бесподобно вкусным, так ещё и сортов было достаточно. Фруктовое, цитрусовое, сливочное в вафельном стаканчике, сливочное в бумажном стаканчике, сливочное в брикетике, эскимо на палочке, крем-брюле, шоколадное, ленинградское - всё было к услугам горожан. Фруктовое стоило семь копеек. Его упаковывали в бумажные стаканчики и покрывали круглой этикеткой. Есть его надо было деревянной палочкой. Оно имело нежно-розовый приятный цвет и тут же, как только являлось из недр холодильника, покрывалось белым искристым инеем – таким оно было холодным. Эскимо стоило одиннадцать копеек, было цилиндрическим, круглым, на палочке, обёрнуто было фольгой. Теперь уже так не делают. Вообще, теперь не делают такого мороженого, каким богат был Ростов в шестидесятые и семидесятые годы. Сколько городов, сколько стран мне довелось объездить, а такого вкусного я нигде больше не встретил.
Получить от родителей на мороженое считалось поощрением. Какими бы смешными ни показались сейчас те цены, но это всё же были приличные суммы: двадцать, пятьдесят копеек. На двадцать копеек можно было вдвоём сходить в кино, а на пятьдесят копеек прекрасно пообедать в столовой. Билет в театр на лучшие места стоил в Ростове от пятидесяти копеек до рубля.
Денежный дефицит побудил нас с Витей пуститься в тяжкие предпринимательства. В 1967 году нам пришла идея собирать и сдавать пустые бутылки. Не мы одни были такими умными. Поэтому добычей следовало заниматься основательно: рано вставать и далеко ходить. Первые же дни убедили нас в верности принятого решения. Молочная бутылка стоила тогда пятнадцать копеек, а пивная – двенадцать. Впрочем, тогда бутылок было всего-то три вида: молочная, пивная и от шампанского, другие были редкостью, и о них нечего говорить. Ходили мы по определённым местам. Урожайными считались парк Революции, стадион «Динамо», пляж на левом берегу. Концы не близкие, но дело того стоило – нам удавалось за одну ходку насобирать до двадцати пяти – тридцати бутылок. Мы отмывали их и носили в приёмный пункт на углу Пушкинской и Газетного, в подвальчик возле гастронома. Когда в руках оказывалась зелёная бумажка – три рубля, то она казалась настоящим богатством. Такой успешный промысел позволял нам и с родителями делиться. По крайней мере, все свои запросы в виде ножиков, фонариков, пистолетиков и пистонов к ним мы удовлетворили.
Добытое мы с Витей делили поровну. Моей мечтой было купить мопед. Когда накопленная сумма уже приближалась к семидесяти рублям, мой брат посоветовал мне не копить дальше, а пойти и купить кинокамеру. Он мудро не стал со мною спорить об опасности моей задумки насчёт мопеда, а просто спровоцировал моё воображение работать в ином, менее опасном направлении. Через несколько дней моя крепость капитулировала. Витя, я и мой брат пошли в комиссионный магазин и возвратились оттуда с восьмимиллиметровой камерой «Аврора», купленной за шестьдесят три рубля. Это был заводной ублюдок советского производства, способный больше к заколачиванию гвоздей, чем к употреблению по назначению. Всё же, раз уж он был теперь у нас, им пришлось пользоваться. Брат научил меня основам операторского дела, и мы с Витей приступили к съёмке фильма о Ростове. И во мне, и в Викторе сидел талант документалиста, мы избрали этот жанр киноискусства и творили в нём в меру своего понимания стоящих перед нами задач. Забегая вперёд, скажу, что фильм был снят, но это другая история.
Заработки к зиме стали нас заметно изнурять, и после того как выпал снег, их пришлось прервать до лучших времён.

Глава пятая

Ростов и тогда, и теперь – город слухов, легенд и сплетен, он так устроен. Вследствие тесноты общения слухи и легенды составляют часть бытия ростовчан. К примеру, ляпнул однажды кто-то, что граница Европы и Азии проходит по руслу Дона именно в городской черте, и живёт с тех пор эта глупость, передаваясь из уст в уста. Не вытравить её теперь никакими разумными силами. Совсем недавно в одной из малобюджетных телепрограмм довелось вновь услышать эту ерунду из уст ведущего. Он, бедняга, делал репортаж из предместий Ростова, пообщался, видимо, с местными знатоками краеведения и попал под влияние их патриотического темперамента. Заодно он сказал, что легендарный остров амазонок – это не что иное, как Зеленый остров, образованный двумя рукавами Дона прямо в городской черте. Хотя, глядя на ростовских барышень, под эту гипотезу так и просится одно очень очевидное, но не вполне научное основание.
Или вот ещё: я помню, как на полном серьёзе говорили, что когда начнётся война с Америкой, то нас будут бомбить вторыми после Москвы. Кто-кто, а американцы-то наверняка знают истинную значимость нашего города. Значение часового завода как объекта секретнейшего сильно преувеличивалось горожанами. Бытовала версия, что только благодаря этому заводу нас так боятся в мире. Мол, там такое делают, что никому и не снилось. Весь завод спрятан под землёй, то, что находится на поверхности, это только для маскировки, все, кто там работают, сами ничего о самом главном не знают. Есть там секретные цеха, так вот они-то и есть главный государственный секрет. Туда пускают не всех сотрудников, а только самых секретных. Они дали клятву молчания, дали подписку, и секрет этот не выдадут. Ходил слух ещё и о том, будто американский Сан-Франциско – это точная копия Ростова. Кстати, этот слух хоть и лишён всяких оснований в градостроительном смысле, но, будучи в знаменитом городе штатов, я реально прочувствовал некоторую его схожесть с Ростовом. С глубоким удовлетворением могу констатировать то, что хоть Сан-Франциско и знаменит, и хорош собою, но Ростов точно ничем не хуже. И даже то, что в Сан-Франциско имеются знаменитые на весь мир, изумительно вкусные калифорнийские крабы, ничуть не даёт ему никакого преимущества, поскольку в Ростове имеются раки. Эти раки, надо сказать, вообще не имеют вкусовых аналогов и представляют собой уникальный, бесподобный продукт, лучше которого нет ничего на нашей планете.
Бытовал слух, что точно под Ростовом походит некий гигантский разлом земной тверди, который особым образом влияет на жителей. Да мало ли чего ещё не говорили. Вот, например, железнодорожный разводной мост через Дон в Ростове (это сразу за главным вокзалом в сторону Батайска) такой, что таких, как он, только два во всей Европе. Какими уж там критериями мерился ростовский мост со всеми другими мостами Европы, неведомо, но факт тот, что слух был стойким и в него охотно верили. Ворошиловский же мост через Дон вообще склеен из отдельных бетонных частей специальным секретным клеем. Сделано это было в своё время для проверки клея, то есть для эксперимента, не рухнет ли.
А уж сколько, по мнению ростовчан, в Ростове находится всего уникального, единственного на весь мир, или, на худой конец, единственного в Европе, самого большого, самого редкого, самого необычного и пересказать нельзя. В этой милой привычке всё преувеличить и безвредно привирать усматривается особенный патриотизм горожан, всегда готовых во имя любви к родному городу раздвинуть тесные для них пределы правды, найти в любом городском явлении повод для легенды и гордости.
Среди таких легенд на одну мне хотелось бы обратить ваше внимание. Речь среди горожан шла о том, что Центральный ростовский рынок необъятен и уникален и что он второй по размерам в Европе. При этом по поводу первого легенда ясности не давала. Однажды от своего одноклассника, ярого патриота и записного выдумщика, я в очередной раз услышал именно эту байку о невиданных размерах ростовского базара, и что он второй такой в Европе. Представился случай у знающего человека поинтересоваться: а где же первый? Ответ последовал столь же подозрительный, сколь и короткий: в Париже. Хоть я и не имею ничего против Парижа, но почему-то тут же вслух позволил себе усомниться в правоте такого утверждения. Мне представился Париж, я мысленно примерил к нему ростовский рынок, но только ещё больший по размерам, с его подводами, лошадями, цыганками, корзинами, рыбой, толчеёй, и мне без всяких специальных справок стало очевидно, что нет там и не может быть такого роскошного базара. Своими соображениями я поделился с другом. Он задумался и немедленно поменял Париж на Вашингтон.
А рынок в Ростове и впрямь немаленький. Но что такое его размеры в сравнении с другими его достоинствами. Кто побывал там хоть раз, меня поймёт, а кто бывает там часто, тот и сам знает, что это за особенный мир - ростовский рынок. Здесь территория непростая. Боюсь, не достанет у меня умения и красок описать всю роскошь этого южного рынка, атмосферу его запахов, звуков, его своеобразную, неповторимую эстетику. Это город в городе. На рынке есть главная улица, есть и переулки. Здесь действуют старинные порядки и правила честной и весёлой торговли. Купить что-либо на ростовском базаре – это не акт, а процесс, своего рода церемония, подчинённая давно сложившейся традиции общения покупателей с торговцами. «Без уступки нет покупки» - это правило номер один. Зная его, народ усердно торгуется даже по пустякам и выторговывает своё. Радость от такого обретения невидимым, но ощутимым образом накапливается в атмосфере рынка, лишая эту атмосферу сугубой купеческой деловитости и делая её игриво весёлой. Фирменными товарами рынка на протяжении многих десятилетий были и остаются раки, рыба, подсолнечное масло. Здесь, конечно же, есть и яйца, и мясо, и соленья, и мёд, и фрукты с овощами, и молочные товары в изобилии и такого качества, что только поискать. Но раки, рыба и подсолнечное масло, ищи не ищи, а здесь лучшие в мире, таких больше нигде не найдёшь.
В целом рынок лишён хамства. Притворная, неживая приветливость персонала современных модных бутиков – это изобретение ПИ-АР-дегенератов. Такая нафталиновая вежливость не имеет ничего общего с живейшим творчеством рыночных торговцев, зазывающих к себе покупателей. Их призывы к дамочкам хоть и имеют под собой корыстную основу, но, помимо того и в первую очередь, рождены искренней любовью к процессу, полной вовлечённостью в него и преданностью своему делу. Поколения, династии торговцев взращены в пределах этого рынка. Здесь не редкость, если торговля за прилавком становилась не просто семейным, а родовым делом, занятием всей жизни не одного, а нескольких подряд поколений, когда место за прилавком передаётся по наследству от старших младшим, как родовое имение. Годами поэтому можно было наблюдать одни и те же лица продавцов на одних и тех же местах.
У входа на рынок со стороны Храма раньше рядами стояли точильщики. Эта каста мастеровых периодически покидала свой пост у рыночных ворот и в поисках работы рассеивалась по дворам и подворотням Багатяновки. Хорошо помню, как впереди точильщика нёсся по улице его громкий клич: «Ножи, вилки, ножницы точить!» Навстречу призыву со всех углов сбегались мальчишки, толпой сопровождая ремесленника. Тот заходил во двор, снимал с плеча деревянный самодельный станок со шлифовальными камнями и лохматым тряпьём для проверки остроты ножей и ножниц. Станок похож был на швейную машинку «Зингер», поскольку приводился в движение педалью с кожаным приводом. Когда точильщик начинал работу, то из-под камня летели искры, похожие на салют. Нам нравилось смотреть на это. Точильщики заходили во дворы довольно часто, но всё же местом их постоянного пребывания была площадь перед воротами рынка, где их собиралось много, и каждому находилась работа. Затачивались топоры и ножи мясников, хозяйки несли сюда свои кухонные ножи и всякую всячину, требующую наладки, и пока сами они бродили по рынку, вся их утварь приводилась в порядок. В точильном ряду с раннего утра и до закрытия рынка ни на секунду не смолкал равномерно зудящий звон от работы камней, летели искры по сторонам, происходила работа, составлявшая часть рыночной жизни, добавлявшая в общую палитру рыночного пестроцветья свой очень важный оттенок.
По соседству с точильщиками трудились жестянщики. Листы жести в их руках кроились ножницами по металлу и так здорово обрабатывались молотками, что на глазах у изумлённой публики тут же возникали тазы и корыта, печные трубы и всякая другая пригодная в хозяйстве всячина.
В ремесленных рядах много было инвалидов войны. Глядя на этих несчастных искалеченных недавней войной людей, я не понимал тогда ещё ни их трагедии, ни их подвига. Некоторые из них, лишённые ног, передвигались на самодельных тачках, отталкиваясь от земли деревянными ручками. Не имея должной заботы со стороны государства, они находили себе посильное занятие, что бы прокормиться.
Я сказал уже, что в целом атмосфера на рынке спокойная и доброжелательная, однако случаются и скандалы. «Хабалка», - вам доводилось слышать это слово? Так вот, большим везением будет попасть зрителем на скандал с участием ростовских рыночных хабалок. Не думайте, что профессионально ругаться – это простое дело. Ничуть не бывало. В базарной ростовской ругани не так уж просто преуспеть, если не иметь навыков профессиональных хабалок. Они своего рода солистки, мастера жанра. По совести говорю, что подобное шоу, поставленное на коммерческой основе, имело бы сценический успех. Побранка двух опытных хабалок – это эстрадное представление, спектакль. Два кобеля на привязи лаются между собой с меньшим азартом, чем ругаются хабалки. Голос, темп, натиск, подбор бранных слов, коим подобных и не сыскать сразу, жестикуляция и мимика – это не полный арсенал хабалок. Доказательством правоты во время скандала на моих глазах в руках у хабалки сделалась вяленая рыбина, которая полетела в качестве аргумента прямо в лицо соперницы. Та ответила селёдкой из деревянной бочки. Перестрелка сопровождалась выкриками встречных характеристик друг другу, которые если бы были кем записаны, так вошли бы в золотой фонд русской словесности. Боже упаси пробовать ругаться с хабалкой человеку неопытному. Инцидент будет иметь вид поединка Тайсона с годовалым младенцем. Нокаут вы получите, ещё не успев раскрыть рта, я вас уверяю.

Хорош ростовский рынок, очень хорош. И пусть он не первый по размерам, пусть в Париже рынок больше, но зато он единственный такой и неповторимый. В этом я убеждён и смею вас в этом авторитетно заверить.

Глава шестая

Архитектура города поистине уникальна. Нигде в мире вам не встретить таких милых домиков, какими богат Ростов в своей исторической части. Не шучу, любая столица в мире не отказалась бы украсить свой центр шедеврами ростовского зодчества. Пройдитесь хотя бы по Садовой от Ворошиловского до Буденовского да посмотрите хорошенько по сторонам, уверен, вот тут же со мной и согласитесь, что любая столица не отказалась бы от таких домиков. А до чего же хороши домики не на центральных улицах, а туда, ближе к Дону. Нет среди них ни одного одинакового, а всёравно все похожи, и каждый родня другому. Если присмотреться, то везде почти обнаружишь стеновую кладку из ракушечника вперемешку с кирпичом. Похоже, что дома не проектировались до строительства, а строились по месту впритык к другим домам, повторяя изгибы уже готовых и втискиваясь в любое свободное пространство между ними. Каждый дом – это и ручная, и умственная работа, штучный продукт, в каждом – мысль творца, его мастерство, его душа. Часто ростовские домики лишены симметрии, а окна их могут возникать на боковых фасадах то там то сям, в местах, где и представить себе невозможно, не отвечая никакой правильности, но подчиняясь только удобству внутреннего расположения помещений.
Трудно высказать причину, по которой активно думающим и не чуждым восприятию красоты людям с тонкой душевной организацией нравится разглядывать предметы ручной работы. Я знаю таких, кто может подолгу крутить в руках простую деревянную ложку, вырезанную, бог знает, когда и кем, находя в этом предмете особую красоту. Или, скажем, колесо телеги, нашедшее теперь популярность в качестве предмета интерьера в ресторанах, разве оно не имеет своей особенной красоты? Да что колесо, возьмите хотя бы старинный кованый четырёхгранный гвоздь или подкову, и то есть на что засмотреться. А тут целые дома, да ещё в каком изобилии, стоят себе, мало кем понятые, чудесные, украшают город и ждут своей участи. Люблю эти домики сердечно, они изумительны, и нет им равных.
Едва ли не интереснее самих этих домиков их уютные внутренние дворики – непременный атрибут всех по-настоящему хороших домов, где бы они ни находились. Заплетённые столетним вьющимся виноградом, тенистые под кронами раскидистых акаций и каштанов, они приспособлены к тому, чтобы обласкивать своим видом глаз любого наблюдателя. Полуденный летний ростовский зной бессилен против их разумного устройства, когда ни один солнечный луч не обожжёт землю и не вырвется из плена их густой многоярусной зелени. Все окна обращены во дворик, и ни одно не хранит тайн. Звуки кухни и звуки музыкальных гамм, смешиваясь с детским плачем, семейными разговорами и музыкой магнитофонов, струятся из них неспешно, никого в отдельности не касаясь и никого не раздражая. Раскрытые окна и двери квартир стирают границы приватности, одаривая окружающее пространство духом домашности, атмосферой глубокого взаимного доверия соседей друг к другу, основанному на многолетней давности отношений. В глубине этих двориков не тронутые дуновением ветра ароматы славят искусство хозяек, вызывая гастрономические грёзы о борще, о жареной рыбе, о пеночках с клубничного и малинового варенья. Старина здесь хозяйка, и какими бы приметами нового ни отмечались окна и двери, и сами жители, с годами не исчезает особенный, неповторимый дух этих милых ростовских двориков с детскими колясочками, лавочками и вечно сохнущим бельём на верёвках, растянутых между деревьями.
Тёплыми и тёмными, по-южному ранними вечерами сюда, на свет дворового фонарика, слетаются и роятся вокруг него облака мошкары, ничем не досаждающей завсегдатаям дворовых посиделок. Голуби сотнями занимают места для ночлега на карнизах под крышей. Цикады и сверчки разных калибров с начала сумерек заводят в траве свой ночной трезвон, да так звонко, что все иные звуки с этого момента доводятся прямой родней тишине. Сидят на лавочках и ведут беседы старинные приятельницы – соседки, покрывает землю вокруг них шелуха от семечек, и стучат по маленькому столику под фонарём доминошные костяшки. Спокойным светом светят внутрь двора вечерние окна. Здесь же и чей-то телевизор как знак благосостояния и наравне с этим щедрости, принесён из дому для общего пользования. У раскрытых настежь дверей спят дети, вынесенные в кроватках во двор на свежий вечерний воздух, а собаки и коты пребывают в вечернем перемирии у ног своих хозяев. Тихо и привычно течёт вечерняя жизнь. Ничто не нарушает покоя старинных ростовских двориков в часы долгих летних вечеров, ничто не меняет годами сложившегося в них уклада неспешной размеренной жизни.
Я хорошо помню десятки таких двориков, в которых жили мои друзья, знакомые моих родителей. Целый квартал их располагался прежде на Энгельса, там, где теперь построено здание театра музкомедии. Кажется мне, что душа города живёт именно в этих маленьких дворах. Пока что не все они уничтожены глупым обновлением. Пока живы ростовские дворики, жив и Ростов, пропадут они – пропадёт, исчезнет дух великого южного города, и станет он уже не великим, а обыкновенным.

Глава седьмая

Милый, милый город Ростов. Всё здесь в избытке, ни в чём нет недостатка. Любым типажам человеческим найдёте вы здесь их крайнее проявление. Даже такие уроды рода человеческого, как маньяки, будь они трижды прокляты, здесь, в Ростове, и то какие-то особенные. Однако ни о Толстопятовых, ни о серийных убийцах и вообще ни о каких знаменитых ростовских урках я здесь писать не стану. То, что Ростов – «Папа», и так все знают, это не предмет гордости и не объект ностальгии. У города и без этого традиционного набора есть чем гордиться, он имеет куда более интересные особенности, за которые его невозможно не любить.
Очень старательно во все времена ростовчане заботились о своём облике. А тогда, в шестидесятые, семидесятые годы, и подавно, так-как заняться больше было нечем. Не стоит и говорить, что продвинутая ростовская публика поголовно следовала моде. Это, я полагаю, понятно и без моих пояснений. Одеться по моде значило доказать свою принадлежность к числу необыкновенных, продвинутых. Следование моде выглядело забавно в те годы хронической скудости прилавков, призванных торговать ширпотребом. Купить что-то приличное и качественное без блата в обычных магазинах было невозможно. Те, кому по роду деятельности приходилось бывать за границей, привозили оттуда, главным образом, шмотки. Хорошие вещи были своеобразной валютой. Вполне возможно было поносить пиджак год – полтора, а затем продать его за те же деньги. Джинсы за свой век могли поменять, таким образом, трёх или четырёх владельцев. Для них вообще не существовало такого понятия как старость. Натуральные дублёнки в конце шестидесятых были предметом, о котором все слышали, но никогда не видели. В 1968 году в СССР завезли из Чехословакии синтетические пальто коричневого цвета с белым воротником из искусственного меха. Ткань была крупной лапшой, фасон модный. Эти пальто в Ростове считались дублёнками долгое время и были страшно модными. Их носили многие уважаемые люди. Мой одноклассник Юра Шкурихин был первым человеком, от которого я услышал слово «дублёнка» и получил при этом пояснение, почему эти пальто и есть дублёнки. Он сказал: «На ткани теснёные полосочки чередуются одна за другой, то есть дублируются – вот поэтому и название такое – «дублёнка». После почему-то именно эти пальто с особой охотой очень долгое время носили цыганки. Только в начале семидесятых с терминологией всё наладилось. Это произошло по причине появления настоящих дублёнок. Они возникли на улицах внезапно, в крайне небольшом количестве. Даже те, кто был готов к их восприятию, часами тренируя себя над страницами иностранных журналов, и те испытали потрясение. Об остальных и говорить нечего. В Ростове не зазорно, встретившись с интересным объектом на улице, таращиться на него, а затем ещё и развернуться ему вслед. Те, кто первыми надел дублёнки, были обречены на подобное проявление внимания к себе. Настоящих дублёнок в свободной продаже, разумеется, не было. Их стали заменять армейскими тулупами. Изделия перешивали, укорачивали, выбеливали, красили, пришивали к ним фирменные этикетки и пуговицы, короче, делали из них настоящие дублёнки. Карикатура, то есть то, что получалось в итоге, вполне устраивала, поскольку хоть как-то походила на предмет страстного вожделения.
Рубашки, обувь, носки, брюки, часы и, конечно же, джинсы были в те времена индикаторами благосостояния в гораздо большей мере, чем теперь. Быть одетым по-советски в молодежной тусовочной среде обрекало на невнимание со стороны противоположного пола.
Вследствие сложившегося противоречия, с одной стороны, для успеха требовались фирменные вещи, но, с другой стороны, их негде было взять, народ вынужден был заниматься самодеятельностью – творить, выдумывать, пробовать. Мой знакомый, впоследствии известный городской сумасшедший, по случаю достав французскую демисезонную куртку, спорол с её подкладки фирменный лейбл (всё равно изнутри его никто не видит) и пристрочил его на самодельные брюки к тому месту, где на джинсах пришивается лейбл. Получилась якобы, фирменная пара. Подобные уловки модников применялись постоянно. Мой одноклассник вырезал из рекламного буклета швейцарских часов циферблат, разобрал свои часики, зашкурил на них циферблат до полностью ровной поверхности и наклеил на него бумажку. Получились швейцарские часы, которые нарисованными стрелками всегда показывали десять минут одиннадцатого, а старыми реальное время. Чушь, конечно, невообразимая, но зато издали его часы смотрелись как фирменные. Когда невозможно было купить красные носки, а некоторые просто не представляли, как без них можно прожить, то приобретались женские или детские гольфы любого цвета. Эти гольфы вымачивались в хлорном растворе, после чего они теряли свой изначальный цвет, затем их красили в красный (продавались тогда специальные краски для ткани). Хорошего красного достигнуть таким образом не удавалось, но что-то похожее всё-таки получалось. Эти носки красили потом всё подряд, от ног до туфель. Их ни в коем случае нельзя было стирать вместе с другими вещами – всё можно было испортить. В итоге, после трёх стирок носки теряли цвет и требовали новой процедуры окрашивания.
Вечерние дефиле по улицам готовились модниками и модницами с особой тщательностью. Стоило войти в моду мини-юбкам, как ростовчанками немедленно была внесена поправочка в мировую тенденцию. Они укоротились до такой степени, что бесстыдство, как мера длины юбок, было оставлено далеко позади. Соответственный подход был и к употреблению дамами косметики. Польская «Полена» не потрудилась снабдить свою косметическую продукцию: тушь для ресниц, пудру, тени и прочее – специальным предупреждением, что эти упаковки рассчитаны не на единственное разовое употребление и что ими можно и желательно пользоваться многократно, вот и вышел конфуз с ростовскими девушками. Наряды раскрасавиц всех возрастов сплошь были модные. При этом вещи, которые удавалось за бешеные деньги купить у фарцовщиков, надевались вперемешку с самодельными изделиями, потрясавшими воображение смелостью замыслов и одновременно простотой исходных материалов. Некоторые барышни и молодые люди сильно рисковали, полагаясь на собственный вкус, поскольку не все хорошенько понимали, что вкус молчит, а безвкусица кричит. Но, к счастью, отсутствие вкуса – это анестезия от эстетических мучений, поэтому большинство и тогда, и теперь гарантированно избавлено от этих мук и чувствует себя превосходно. Представления ростовчан и ростовчанок о прекрасном, реализованные в рукоделиях, массовым порядком попирали общепринятые нормы, корректируя их к лучшему. В конце концов, постепенно сформировался собственный местный стандарт в оценке любых норм, касающихся вопросов моды. Для горожан эти нормы во всём недостаточны, и если к тенденциям в моде подойти по-южному творчески, то есть преувеличить всё, что возможно, то окажется как раз хорошо.

Глава восьмая
Я отвлекся от плана писать, главным образом, о Вите Петрове и понимаю теперь, что мне не избежать отступлений. Впрочем, так или иначе, любые мои отступления касаются Виктора в той же мере, как они касаются и меня, поскольку описывают среду, в которой мы оба находились и которая нас формировала. Этой средой были люди, этой средой был город. Будучи уже давно жителем Москвы, я благодарю судьбу за то, что родиться и вырасти мне довелось в Ростове.
Самый первый раз я увидел братьев Петровых первого сентября 1963 года, когда Иван Иванович и Анна Исааковна привели своих чад в первый класс школы номер пять на Энгельса. Туда же привели учиться и меня. Надо бы сказать, что в этот день помимо Вити я увидел впервые ещё добрую дюжину людей, достойных отдельного упоминания. Но кем бы они ни были, первейшим из них во всех отношениях для меня был и навсегда останется Витя Петров. Он стоял вместе с братом, выделяясь чрезвычайной мелкостью сложения и старинной школьной формой с ремешком и пряжкой, уже отмененной к тому времени. Директорствовала в пятой школе Анна Владимировна Мартиросова – умнейший педагог, отличный руководитель, да и просто прекрасный человек. Светлая ей память! К моменту нашего поступления в первый класс она занимала свою должность уже лет восемнадцать, с самого конца войны. Это обстоятельство поистине было счастливым для школы. Маленькая её квартирка располагалась здесь же, с торца школьного здания, поэтому, можно сказать, что она жила школой, жила в школе и отдала ей всю свою жизнь. Это при ней «пятая» получила физико-математический уклон и стала в ряд лучших школ не только города, но и страны. Все годы нашей учёбы и много лет после этого Анна Владимировна неизменно работала в школе, принося ей уже только одним своим присутствием огромную пользу.
Тогда, первого сентября, знакомство с Виктором Петровым не могло, да и не было мною хорошенько оценено. Лишь спустя годы я вполне понял, что значило это событие в моей жизни. К сожалению, я вообще непростительно поздно многое понимаю. Кстати, и Витя нашему знакомству никакого особого значения не придал, но тут уж его не в чем упрекнуть. После общего построения на школьном дворе наш первый «б» препроводили в класс на четвёртом этаже, где мы познакомились со Скоробогатовой Александрой Васильевной - нашей первой учительницей. Я посмотрел в классное окно и увидел надпись на серо-коричневой стене противоположного дома. Там, под самой крышей, на довольно большой высоте чёрной краской было написано слово «чёва». Я и сегодня не знаю, что оно означало для того, кто его написал, но запомнил его навсегда, так-как в течение десяти лет из разных кабинетов таращился на него в самые скучные минуты наиболее нудных уроков. За десять лет его так и не стёрли. Витю и Сашу посадили за первую парту рядышком. Я был посажен неподалёку, сзади, с Аней Самохиной, впоследствии отличницей и спортсменкой.
Школа находилась буквально в двух минутах ходьбы от Витиного дома, прямо напротив Первомайского садика, ещё не изгаженного на тот момент начала шестидесятых ничьими дизайнерскими и коммерческими затеями. Школьный двор с пирамидальными тополями был общим двором с городской филармонией, той самой, в которой базировался симфонический оркестр Леонида Каца. Был ещё и задний потайной дворик, который использовался учащимися для курения и драк. Учителя туда не заглядывали, что обеспечивало полный комфорт при упомянутых занятиях.
Дружба с Петровым началась не сразу с момента нашего знакомства, она случилась позже, в третьем классе. Мы случайно встретились с ним на Пушкинской, недалеко от моего дома, когда у Вити не нашлось денег на оплату часового проката детского велосипеда. Я нужной суммой располагал и оплатил за него восемь копеек в прокатном пункте. Он получил на час велосипед, а я навсегда получил лучшего своего друга. Покатавшись, мы не расстались, а зашли ко мне домой, где моя бабушка Анна Ильинична нас накормила. От еды Витя никогда не отказывался. В детстве его аппетит был лучше моего, и мои чадолюбивые домашние всегда охотно потчевали гостя, нахваливая его и ставя мне в пример.
Оказалось, что он посещает музыкальную школу имени Чайковского. Располагалась она через дорогу, невдалеке от моего дома на Ворошиловском, тогда ещё Карла Маркса. Выяснилось, что в музыкальной школе Витя Петров учится на виолончели и заодно балбесничает в этом районе в дни своих занятий. Близость моего дома к месту его музыкальной школы оказалась весьма удобным для него обстоятельством, сделавшим нашу дружбу неизбежной.
В прошлом мы ничего изменить не можем - это самое досадное обстоятельство нашей жизни. Представьте себе, что прошлое можно менять, а теперь подумайте, что из этого могло бы выйти лично для Вас. Кем бы Вы были сейчас, если смогли бы вмешиваться в своё прошлое? Почему я об этом сказал? Да очень просто – я часто жалею о допущенных в жизни ошибках и хочу, но не могу ничего с этим поделать. Одной из таких ошибок, например, стало то, что я оставил музыкальную школу, не закончив её. Петров был причиной моего поступления туда в класс виолончели к его учителю - Рихарду Александровичу Шмидту. Кстати, поступление это прошло безо всякого участия моих родителей, что стало для них сюрпризом. Нет дня уже во взрослой моей жизни, когда бы я не помянул добром факт своего частичного музыкального образования. Я также благодарен судьбе за то, что она дала мне возможность общения с Рихардом Шмидтом.
В классе у Рихарда, кроме меня и Петрова, на тот момент игре на виолончели учились Виталик Тимофеев, Алик Тимофейцев (удивительно похожие имена и фамилии, но совершенно разные люди), Аханов, Хлопенко, Гадар, Хорошилова по прозвищу Молочница и вьетнамец Нгуэн Као Ван. Шмидт был незаурядной личностью и педагогом с большой буквы. О жизни он знал всё и действовал рационально. Рихард серьёзно занимался с учениками, подающими надежды, но не слишком мучил тех, из кого никакого толку никогда бы не вышло. Мне выдали казённый инструмент, исполненный на мебельной фабрике, со струнами из воловьих жил. Он был красив, но никуда не годился в смысле звучания. Смычок соответствовал примерно тому же уровню качества. У Петрова была виолончель приличнее. Это была итальянская половинка, Бог знает как сохранившаяся в условиях своей казённой принадлежности, когда повсюду вокруг в это время была советская власть. Петров стал гением не сразу и до того, как это произошло, вполне заурядно отлынивал от кропотливой работы по своему обучению. В этом он до определенного времени ничем не отличался ото всех остальных, кроме Вана.
Музыкальные занятия у Шмидта, помимо их прямого назначения, стали для каждого из его учеников ещё и настоящей школой жизни. Масштаб личности Рихарда Александровича был велик настолько, что искать ему аналоги среди обычных, не исторических и не знаменитых своей мудростью людей мне даже не может прийти в голову. Этот чистокровный немец был человеком удивительным. Прекрасный музыкант и педагог от Бога, он был ещё и гениальным исполнителем, рассказчиком, лицедеем, артистом, порядочным и умнейшим человеком. На момент моего поступления в музыкальную школу Рихарду было лет пятьдесят. Я ни единого раза за многие годы общения с ним не видел его не то чтобы хоть чуточку неопрятным, этого мало, я не видел ни на его обуви, ни на безукоризненных его пиджаках и рубашках даже единой пылинки. То же самое можно сказать и о его квартире. Опрятность, удивительная аккуратность и чистота жили в ней вместе с духом немецкой точности, порядка и трудолюбия. Благодаря Шмидту, я понял важность той роли, которую сыграли немцы в истории России, когда его предки переселялись сюда на жительство и учили русских уму-разуму. Бесподобного ума, таланта и образованности человек не сделал себе карьеры. Он скромно трудился учителем в музыкальной школе и так же, как Иван Иванович, совмещал это с работой в симфоническом оркестре Леонида Каца. В годы войны Рихард, как многие российские немцы, был сослан в Узбекистан, где провёл много лет, что, собственно, и сказалось на его карьере музыканта.
Шмидт был знаком с Мстиславом Леопольдовичем Ростроповичем. Будучи невыездным в советское время, Мстислав Леопольдович иногда приезжал в Ростов. Он был кумиром прогрессивной интеллигенции, и на его концертах, что называется, яблоку негде было упасть. На то время в Ростове ещё было достаточно интеллигенции, чтобы зал областной филармонии не пустовал. О Ростроповиче Шмидт много рассказывал на уроках. Таким образом, у меня постепенно возникло представление, что он лучший из виолончелистов современности. Позднее ни Даниил Шафран, ни Наталья Гутман не разубедили меня в этом, при всём моём к ним глубочайшем уважении. Рихард Александрович сам иногда давал сольные концерты для близкого круга друзей и учеников. Сравнивая его виртуозную игру с мастерством известных маэстро, я и тогда, и теперь ни секунды не сомневаюсь в том, что его талант был превосходным. Не сложись его судьба так, как это произошло с ним из-за войны, весь мир знал бы сейчас ещё одного музыкального гения из России. Он, несомненно, был бы признан и любим.
Иногда на уроках Рихард рассказывал истории из своей жизни. Он делал это иронично и весело, а главное талантливо, поскольку, как я уже сказал, был прекрасным актёром и незаурядным рассказчиком. Одну его историю расскажу здесь.
Было дело в Узбекистане. Довелось Рихарду преподавать виолончель в районной музыкальной школе. В основном в его классе учились русские дети, но были и узбеки – дети районных начальников, которых надлежало учить вне зависимости от их природных склонностей. Случалось, что дети проявляли дарование, а случалось – нет. Рекомендовали как-то принять в школу двух братьев-узбеков, поскольку отмечено было, что пропорция русских и узбекских учащихся заметно нарушена в ущерб местной национальности. Но братья решительно не имели никаких умственных способностей, отвечающих потребностям обучения. Случай был из тех, когда это обстоятельство не советовали брать во внимание, поэтому братья стали обучаться игре на благородном инструменте, а заодно, как и положено в музыкальных школах, учить музыкальную грамоту. Из этой затеи, как понятно, ничего путного не выходило, но делать было нечего, и их переводили из класса в класс по указанию свыше.
Ненормальная ситуация нашла свой баланс в том, что к ней привыкли все её участники: и те, кто повелевал учить неразумных, и те, кому надлежало их обучать. Сами братья учиться не желали и были довольны уже тем, что педагоги оставили их в покое и не слишком пристают на уроках. Так учились они уже несколько лет, и так, вероятно, они закончили бы школу, если бы не случай. Пришло на ум высокому ташкентскому начальству проверить дела в районе, о котором идёт речь. О проверке знали заранее и к ней готовились. Проверять должны были и музыкальную школу. По такому случаю хорошо было бы продемонстрировать проверяющим достижения учащихся из числа узбекских детей – надо было показать радение местных руководителей о подготовке национальных кадров в области культуры. Понятно, что на самотёк такое дело не пустишь, поэтому до приезда комиссии решили проверить достижения учащихся узбеков сами. Проверили и пришли в ужас. На инструментах с одной струной у них что-то ещё выходило, но с фортепиано, скрипкой и виолончелью дело обстояло катастрофически плохо. Особое внимание обратили на братьев- виолончелистов и возлагали на них большие надежды, поскольку по документам они числились в выпускниках, а для массовости служили хорошим примером. Когда попросили их что-нибудь сыграть, то сочли за благо не делать этого в присутствии проверяющих, а решили перехитрить комиссию тем, что, мол, идут занятия по сольфеджио и в данный момент можно проверить не игру детей на инструменте, а их теоретические познания. Это было легче сымитировать, и братьев можно научить, заранее подготовив для них специальные лёгкие вопросы. На всякий случай, для верности, чтобы не выказать истинного плачевного положения дел, решили сказать, будто братья не выпускники музыкальной школы, а учатся только во втором классе. Так и сделали. Несколько дней подряд в классе сольфеджио без перерыва шёл один и тот же урок, отрепетированный и заученный теперь наизусть. Он начинался и повторялся из раза в раз после каждой перемены в ожидании, что в любой момент может пожаловать комиссия проверяющих.
Приехала, наконец, эта комиссия. Дошло дело до проверки класса, куда подсадили переростков братьев. Задают детям вопросы в присутствии проверяющих высоких чиновников. Дети отвечают. Братьев пока не трогают. Их научили тянуть руку на любой вопрос, но условлено было спросить их только о самом элементарном, о том, что было заготовлено и выучено ими. Наконец спросили лёгкое: «Дети, какая нота пишется на второй линейке?» Этот детский вопрос предназначался одному из братьев. На этот раз узбек- подросток не только тянул руку вверх, но с акцентом громко призывал вызвать отвечать именно его: «Ми ськазим, ми, ми ськазим». Преподаватель благосклонно посмотрел на членов высокой комиссии и с улыбкой дал слово рвущемуся из себя ученику. Тот встал: «На вторая лынейкэ писиця линейкэ», - последовало радостное сообщение, повергшее в ужас педагога. Повисла пауза. Балбес оставался стоять с поднятой рукой, широко улыбался и ждал одобрения учителя. Он даже не понял, какую произнёс глупость, поэтому вполне был доволен собой, полагая, что выручил школу в трудную минуту инспекторской проверки. Пока учитель сольфеджио соображал, как выйти из ситуации, которая пошла наперекосяк не по сценарию, взметнулась вверх рука второго брата. Тот ёрзал на месте и рвался отвечать, исправлять ошибку. Все дети молчали, осознавая ответственность момента, никто не решался ответить, заранее зная, что это специальный отрепетированный вопрос для глупых. А узбек настаивал и громко призывал: «Мене спросить, мене, мене спросить, я знай». Ничего не оставалось, как с улыбкой вызвать второго брата. Тот бойко встал, посмотрел сверху вниз на своего брата и произнёс: «Нэ, не лынейкэ писиця на вторая, на вторая писиця ньота».
На этом месте Рихард обычно прерывал рассказ. Дело было не в забавном сюжете этой короткой истории, а в том, как гениально он её рассказывал в лицах. Он показывал и реакцию педагога, и мимику братьев узбеков, и выражения лиц проверяющих. Это был маленький, но гениально сыгранный спектакль одного актера. Уверен, что и рядом с великим Райкиным такое исполнение не потерялось бы.
Рихард Александрович периодически приглашал своих учеников на концерты в филармонию. Не убеждён, что городской оркестр был коллективом высочайшего уровня. Зато в его сопровождении играли заезжавшие в Ростов такие мировые величины, как Давид Ойстрах, Леонид Коган, Даниил Шафран, Виктор Третьяков и, конечно же, Мстислав Леопольдович Ростропович. Не припомню случая, когда бы зал филармонии был не заполнен. Филармония являлась центром музыкальной культурной жизни города и, к счастью, не пустовала.
Среди посетителей был примечательный народ. Всё это – интеллигенция первой руки. Таких персонажей уже не встретить запросто ни в театре, ни на улице. А тогда, в шестидесятых, много кого можно было повстречать на ростовских улицах и бульварах. Я помню старичков и старушек интеллигентного вида в парусиновых ботинках и в парусиновых же верхних одеждах. Они прогуливались с зонтиками в тени роскошных лип и каштанов Первомайского и Кировского садиков, являя собой чудом сохранившиеся образцы иной человеческой породы. Голубая кровь и белая кость, представленные в лицах. Их речь была не такой, как говорят теперь. Их глаза, содержание их взглядов сильно отличались от других. Они были исполнены ума и доброты, человеческого достоинства и благородства. Надо понимать, что это были люди позапрошлого девятнадцатого века. Они ещё сохраняли в своём облике и манерах черты той России, которую населяли подобные им. Той России, которой можно было гордиться и которая исчезла навсегда, уступив место Бог знает чему, что не имеет теперь приличного определения.
Достоянием теперешних лет стали разговоры о возрождении России. Глупости всё это. Если бы из своего детства я не вынес впечатлений от общения с этими людьми, то мог бы верить в наивные разговоры о возрождении. Где взять теперь семена для посева? Их нет. То лучшее, что сегодня можно принять в качестве рассады, это уличная шпана в сравнении с теми седовласыми дедушками и бабушками, которых ещё довелось мне застать живыми в пору детства и юности.
В моём доме на Ворошиловском, на пятом этаже, в общей коммуналке с Брудными жила старушка из таких. Все звали её Нюсей. По юношеской глупости своей не узнал я тогда её полного и настоящего имени. Господи помилуй, какой замечательный это был человек. Она говорила свободно на нескольких языках. Её глаза светились любовью ко всем вокруг, и она дарила эту любовь людям совершенно естественно и бескорыстно. Седенькая, маленькая, всегда безупречно аккуратная, она была похожа на старинную фарфоровую статуэтку. Нюся была дочерью ростовского мельничного фабриканта, натерпелась за жизнь всякого горя, но не озлобилась, не замкнулась, а была мила и приветлива с каждым. Образ и Подобие Господу есть свойство состоявшегося человека. Но если Образ даётся нам по праву рождения, то подобие Господу надо заслужить своим душевным трудом, не всем это удается. Нюсе удалось, я в этом не сомневаюсь. Если бы всем возможно было быть такими, как она, то мир не надо было бы менять к лучшему, замысел Господа был бы исполнен.
В этом же подъезде на первом этаже проживала старушка-художница Евгения Львовна, родная сестра питерской оперной певицы Надежды Львовны Вельтэр (в девичестве Середа). Эта интеллигентная бабушка не имела родни поблизости, кто бы мог ухаживать за ней, и уже достигла возраста, когда в этом появилась потребность. Она потеряла слух, плохо видела и с трудом передвигалась. Мы жили этажом выше, моя мама взяла на себя труд заботиться о Евгении Львовне. Та поднималась к нам, обедала у нас, подолгу сидела, рассказывая о своей жизни, о прошлом. Старушка прекрасно рисовала, знала французский и немецкий языки и имела очень хороший оперный голос – меццо-сопрано, однако вследствие наступившей глухоты пела нечасто. Для общения она использовала слуховой аппарат, который вредил ей, но это был единственный способ слышать других. Я не был ещё в то время достаточно зрел умом, чтобы понимать доставшееся мне счастье общения и с этой Евгенией Львовной, и с Нюсей, и собственными моими бабушкой и дедушкой, но для жизни это не прошло бесследно. Всё в нужный момент проявилось, всё оказалось бережно сохраненным в запасниках души и памяти.
А что касается возрождения России, то нет в ней больше ни таких Нюсь, ни тех дедушек и бабушек, что посещали филармонию по потребности сердца. Всё у нас переполнено сволочью и быдлом. Натуральный баланс общества непоправимо расстроен, и это имеет крайне печальные последствия. Настоящей элиты нет, подлые сословия расплодились, заполонили своей серостью сверху донизу всё, что возможно. Хамство сделалось фактором успеха. Исчезли из употребления понятия чести и совести, поскольку нет в обществе носителей этих понятий. В этом кроются глубинные причины всех бед, поразивших Россию, в этом главная причина невозможности её возрождения хотя бы в том состоянии, какой была она при Царе – Батюшке. Этому не быть. Жаль и скорбь безмерная.

Глава девятая

В 1967 году в СССР появилось цветное телевидение. Случилось это тогда, когда и простое-то ещё не успело как следует войти в быт каждой советской семьи. Многие не имели в своих домах телевизоров, поэтому фраза «Пошли на телевизор к соседям» была в шестидесятые очень даже распространённой. Люди собирались у счастливых обладателей «КВНов» и «Рекордов» по нескольку семей одновременно и смотрели телепередачи. Телевизоры «КВН» представляли собой огромные ящики с малюсеньким экранчиком размером с поздравительную открытку. Перед ящиком ставилась водяная или глицериновая линза, экран от этого искажался, но увеличивался в размере. Шиком считалось смотреть телевизор через трёхцветную прозрачную плёнку, верх которой был голубым, середина жёлтой, а низ зелёным. Иллюзия цветного изображения была при этом условной, но иногда что-то совпадало и тогда на экране, небо становилось голубым, а трава зелёной. Всё остальное, правда, было жёлтым. Рекорды были в сравнении с кавээнами просто чудом техники: ящики их меньше по размеру, а экран больше в два раза. Телевизоры полагалось накрывать салфетками, когда агрегат не работал. Это для того, что бы не выгорали экраны. Канал вещания в Ростове был единственный, он начинал свою работу часов в пять вечера, а заканчивалось всё примерно в половине одиннадцатого. Популярностью пользовались художественные фильмы и «Клуб весёлых и находчивых». Это были самые любимые народом трансляции до времени начала регулярных показов хоккея, фигурного катания и «Кабачка 13 стульев».
Итак, цветное телевидение обнаружило себя в 1967 году. Вначале мы о нём только слышали – об этом заранее стали говорить и широко рекламировать. Когда чудо состоялось, в телевизионных программках цветные передачи стали отмечать специальным образом – «ЦТ».
Поначалу народ на полном серьёзе полагал, что широко пропагандируемое явление само по себе в нужный день придет в каждый телевизор, и экраны станут показывать всё в цвете. Оказалось по-другому. Телевидение стало цветным, но цветных телевизоров не было. Первый раз мы с Витей увидели это чудо в магазине. Мы специально отправились на Буденновский в ЦУМ, на первый этаж, где торговали бытовой техникой, как только узнали от Игоря Чехова, что там продают цветной телевизор и он стоит включённый. Не одни мы узнали эту городскую новость, потому что когда явились в отдел, то обнаружили толпу зевак, плотно окружившую прилавок с заветным экраном. Хоть предмет и оказался выключенным, никто не расходился, ждали времени начала цветного вещания – продавцы обещали скоро включить. Дождались. На экране появился сине-красно-зеленый значок на чёрном фоне. Все загудели. Значок продержался минут пять, а затем возникла цветная голова диктора, и он стал вещать новости. В новостях были сюжеты о сталеварах, о чудо-колхозниках, о мирной политике СССР, и всё такое прочее, но главное – всё было цветным, как в «Фитиле». Когда перед сеансом в кинотеатрах показывали киножурнал «Фитиль», то по залу прокатывался гул одобрения, как только ярко-синий фон заставки являлся на экране. Народ любил «Фитиль» не только за лёгкость его незатейливых сюжетов, но и за цветное изображение. Не все фильмы были тогда цветными, но цветные любили особенно.
Прошло с тех пор сорок лет, а я и теперь ещё помню, какое сильное впечатление на всех произвёл этот первый цветной телевизор. Люди смотрели на него, как на чудо. По-настоящему цветное телевидение станет обычным бытовым явлением лет через пятнадцать, лишь в восьмидесятые годы. А в пору появления цветных программ в народе шла ещё борьба за самое актуальное - величину экранов.
Наш с Витей одноклассник Сережа Гончаров имел у себя дома ненаглядной красоты телевизор «Темп-6». Мы пользовались его гостеприимством, чтобы посмотреть, что-нибудь на большом экране. Его папа держал у себя подшивку журналов «Америка». Однажды увидев иллюстрации в этом журнале, красочные, глянцевые, мы поразились насыщенности быта американцев всякой всячиной. Подшивка была свежей, за четыре последних года: 1964, 1965, 1966 и 67. На фотографиях удивляла мебель, дома, машины, дороги, вид улиц, одежда людей, размеры экранов их телевизоров. Да, собственно, абсолютно всё, любая вещь была другой, не такой, как у нас. Каждый снимок в журнале мы подвергли дотошной экспертизе. Я помню, что даже лупа моего дедушки пошла в ход для этого. Из всех предметов телевизоры и автомобили поразили больше всего. Какими же красивыми были те автомобили. Бьюики, Доджи, Шевроле своим видом довели нас до бреда. Сознание отказывалось верить в такое неслыханное разнообразие моделей. Эти картинки, принесённые, разумеется, в школу, привели в движение умы многих наших одноклассников. На переменах и после уроков среди нас устраивались бурные дискуссии на тему достоинств и недостатков американской жизни. Возникали легенды о фантастической дешевизне товаров заграницей. Толик Баженов говорил, что там всё дёшево, кроме продуктов питания. Питание такое дорогое, что ни на что другое у людей денег нет. Относительно разнообразия автомобилей и их красоты он тоже имел мнение. Заключалось оно в том, что хоть машины и красивые, зато непрочные и ненадёжные. Без всяких мудростей он заявил: «Наши мужики всё делают топором, зато крепко». Собственно, одиннадцатилетний мальчик выразил бытовавшую в народе мысль, спасавшую многих от мук признания очевидной ущербности предметов, нас окружавших. Такие заблуждения были продуктом устного народного творчества. Гипотезы рождались в головах под влиянием многих факторов, первым из которых было полное отсутствие достоверной информации о положении дел. Доверия к официальным источникам, разумеется, никто не имел, но только они и были поставщиком информации о западной жизни. Такая информация дополнялась обобщенными впечатлениями из кинофильмов, книг, рассказов редких очевидцев, собственными домыслами творцов народных легенд, после чего легенды отпускались в народ и там уж либо гибли за несостоятельностью, либо обретали жизнь. И если случалось им выжить, то такие клише становились постулатами, выбить которые из простофильских умов никак уж было невозможно. Так и думали мы, десяти – двенадцатилетние мальчики, что хоть на западе всего вдоволь и оно там всё красивое, но зато оно, поганое, быстро ломается. А наше, хоть и бедненькое и уродливое, зато всё прочное и надежное.
Я слышал позже мнение о том, что подобные идеи умышленно сеялись в народе спецслужбами, чтобы придать скудости бытия некий позитивный окрас, да не очень в это верю. Всё же не всё наше было самым худшим. Например, советский хоккей настолько был хорош, что вызывал совершенно законную гордость всей страны. Наши стали играть на высочайшем уровне ещё в начале шестидесятых годов. Но телевидение не было распространено в той мере, чтобы придать явлению общенациональный масштаб. Постепенно это стало происходить в 1967 – 1968 годах. По крайней мере, так было в Ростове. Имена хоккеистов становились известными, как имена космонавтов. Фирсов, Викулов, Полупанов, Майоровы, Старшинов, Рагулин сделались национальными героями. Наши одерживали победу за победой на Олимпиадах, на Чемпионатах Мира, вселяя в граждан уверенность, что так будет всегда. Хоккей становился спортом номер один в стране.
Мы с Витей по-серьёзному увлеклись хоккеем в 67 году. Старались смотреть по телевизору всё, что показывают, привыкали к именам, привыкали понимать игру. Блистала на тот момент знаменитая тройка нападения: Фирсов, Викулов, Полупанов. В их игре проглядывались ростки хоккея следующего поколения. Особый импульс игре был придан на Чемпионате Мира в Стокгольме в шестьдесят девятом. Сборная переживала смену игроков, появились новые имена, например, Александр Мальцев. Даже неспециалистам было видно, что молодёжь приносит в хоккей новое качество, доселе не виданное. На Олимпиаде в Саппоро в 1972 году болельщики увидели бесподобный коллектив, одолеть который, казалось, было просто невозможно. Состав той сборной и теперь представляется мне идеальным. Даже на фоне таких гениев хоккея, как Фирсов, Старшинов, Мальцев, Викулов, заблистал тогда сверхгений Валерия Харламова. Множество величайших игроков современности доведется увидеть нам в годы мирового исторического подъёма этой игры в семидесятые – восьмидесятые годы, но такого бриллианта, каким был Валерий Харламов, болельщики больше не увидят. Такие величайшие имена, как Борис Александров, Вячеслав Анисин, Хельмут Балдерис, Макаров, Мартинец, Стернер, Лефлёр, Халл, Фирсов, Мальцев, Якушев, останутся в благодарной памяти многих поколений болельщиков как недосягаемые вершины. Но первым в этом ряду всегда будет имя Валерия Харламова.
Хоккей некоторое время был частью жизни людей. Без всякой натяжки следует признать, что для советской власти в то время хоккеисты делали больше, чем съезды КПСС. Они своей игрой создали островок виртуальной жизни, в которую уходили миллионы людей, забываясь там и осознавая полный комфорт и благополучие надёжного своего превосходства над всеми остальными. Несомненно, хороши были и советские шахматы. Ботвинник, Таль, Спасский, Петросян, Корчной, Смыслов известны были всем. Их любили, за них переживали.
В нашем дворе жил еврейский мальчик, конечно же, шахматист. Известен он был не только во дворе, но во всём квартале тем, что на сеансе одновременной игры сыграл вничью с Борисом Спасским. Это обстоятельство без всяких шуток и иронии делало его героем в глазах сверстников. Господи, зачем же ушло то время, когда интеллект был поводом к уважению? Как жаль, что теперь всё не так. Когда Спасский играл с Бобби Фишером знаменитый матч за шахматную корону, то во дворе собирался консилиум из пары десятков умов, которые ход за ходом отслеживали перипетии каждой партии, оценивая упущенные возможности и шансы соперников. Конечно же, и мы с Витей принимали в этих разговорах живейшее участие. Авторитет Виктора среди взрослых дядек был не по годам. Его мнение, его прогнозы на игру были продуманными и обоснованными. Не солгу, если скажу, что за матчем следила вся интеллектуальная элита тогдашнего нашего общества. Следила с пониманием дела, зная толк в этой древней игре.
Еще одним объектом нашей национальной гордости в то время стало фигурное катание. Самыми известными именами были Роднина и Зайцев, Пахомова и Горшков. И если Ирина Роднина несколько настораживала не всегда уместным напором своего слегка простоватого темперамента, то пара танцоров Пахомова и Горшков просто очаровывали и влюбляли в себя зрителей достоинством и аристократизмом поведения. Это были великие спортсмены на все времена. Фигурное катание любили почти так же, как и хоккей. Когда шла трансляция, то на улицах делалось свободно. Целыми семьями, преданные своим кумирам, люди сидели перед телевизорами.
Как я уже сказал, любимым народным зрелищем в конце шестидесятых стал «Кабачок 13 стульев». Передача собирала у экранов миллионы людей, и каждый её новый выход в эфир сопровождался разговорами да пересудами по поводу шуток, анекдотов и спетых в ней заграничных песен. Пани Моника, пан Профессор, пан Одиссей Цыпа стали любимыми народными персонажами на полтора десятка лет. Даже «Голубому огоньку» пришлось поделиться с «Кабачком» своим традиционным временем выхода в новогоднюю ночь, поскольку любимую передачу ждали и её популярность в народе зашкаливала.
Очень любили Райкина. Каждое его появление на экране становилось событием. Однажды, ничего особенного не подозревая, мы с Витей были у меня дома и смотрели по телевизору фильм «Волшебная сила искусства», состоящий из трех частей, не объединенных общим сюжетом. Первые две части смотрели как попало, но в третьей главного героя играл Аркадий Райкин, стало быть, следовало не расслабляться. Когда сюжет развился, то без всяких шуток скажу, что мой дом сотрясался от взрывов смеха. Смеялись соседи в моём доме, смеялись в домах рядом, похоже было на реакцию переполненного стадиона на долгожданный гол. Подобное явление, но в ещё больших масштабах происходило в момент трансляции знаменитого первого хоккейного матча СССР – Канада, когда наши победили канадцев со счётом 7:3, проигрывая до того по ходу игры 0:2. Люди сидели в своих квартирах у экранов в жаркий сентябрьский вечер, окна у всех были открыты, и творилось удивительное чудо всеобщего единения. Каждый очередной наш гол сопровождался рокотом, прокатывающимся по всему городу. Звуки матча и реакция на него людей слышны были в этот вечер в любом месте города, в любом дворе, на любой улице. После трансляции переполненный эмоциями народ стихийно вышел ликовать на улицы. Салютов и петард тогда ещё не запускали, и люди просто жгли факелы из газет, выражая свои чувства.

Глава десятая
Вместе с нами, как я уже сказал, игре на виолончели учился и Алик Тимофейцев – герой нескольких сюжетов в этой книге. (Прошу не спутать с Виталиком Тимофеевым – это разные люди.) Со своим братом - близнецом Лёней они активно приобщались своей мамой Эллой к искусству. Витя дружил с братьями и познакомил нас довольно близко. На то время Алик был пока только идиотом, поэтому с ним ещё сохранялась возможность хоть как-то общаться. В дальнейшем статус его состояния постоянно менялся к худшему. Алик обладал не всей полнотой эволюционных признаков человеческого вида, хотя облик его был при этом добродушен, он был не жаден до расточительности, вид имел симпатичный. Тимофейцев взрослел медленно, много играл в футбол, был неравнодушен к девочкам, ездил на велосипеде и ходил подглядывать через окно в душ женского общежития на Театральном. Его слабоумие, неспособность контролировать свои действия и подчинять их, хотя бы ненадолго, исполнению какой-либо надобности, были феноменальными. Вёл он себя ситуативно, то есть как животное, врал без исключений по любому поводу из-за клинической неспособности произнести вслух слова правды. Правда во всех видах была ему в тягость. Лучшим способом избежать с ним встречи было назначить такую встречу. Можно быть вполне уверенным, что в это время в этом месте Алик не появится ни при каких обстоятельствах, с ним что-либо случится по дороге. Медицинский справочник по психическим расстройствам долгое время оставался его настольной книгой. Из этого учебника Тимофейцев не только черпал забавные для себя знания, но находил в его недрах источник подлинного вдохновения. Второго подобного идиота мне довелось повстречать только однажды в жизни. Убеждён, что мировая перепись населения третьего похожего случая бы не выявила. В известном смысле я сам являюсь уникальным благодаря личному знакомству сразу с двумя этими персонажами. Идиотизм Алика был наследственным, поскольку его родной дядя служил в ростовской милиции большим чином. Для Вити Петрова, когда его арестуют, это последнее будет очень важным. Умница Шмидт терпел рядом с собой Тимофейцева из глубокого уважения к безграничным силам природы, породившим столь редкий феномен необычайной глупости. Да, не стоит забывать ни о служебном положении, ни о внешних данных Эллы, мамы уникума, о которой речь пойдет чуть позже.
Брат Алика Лёня учился на скрипке в классе Ивана Ивановича, был скромнее и умнее Алика, благо для этого только и требовалось, что просто быть нормальным. Мама братьев была дамой чиновной и не по-коммунистически эффектной. Видимо, внешние данные играли решающую роль в её карьерном продвижении. Она достигла высокого служебного положения, когда уже полагалось ездить на персональной Волге. Элла была большой коммунисткой, часто бывала в здании обкома партии и лично зналась с первым секретарем Бондаренко. У Тимофейцевых в связи с этим было сразу две квартиры, одна из которых (двухэтажная, очень хорошая) находилась в доме «Золотого колоса» на углу Энгельса и Буденовского, а вторая возникла позднее в новом доме на Пушкинской, над магазином «Мелодия». Честно говоря, мне жаль Эллу. Она билась над тем, чтобы сделать из сыновей приличных людей. Сыновей было двое, и задача эта удалась ей ровно наполовину. Алик, несомненно, очень заметный персонаж в ряду нашего с Витей круга общения, поэтому его личности следует уделить некоторое внимание даже в ущерб хронологии. Полагаю, что мои воспоминания о нём не слишком напрягут читателя.
На глупость никогда не бывает дефицита, но если в человеке есть хоть чуточку глупости, то этого уже слишком много. В Алике глупости было не чуточку. Результатом приобщения Алика к высокому и прекрасному, иначе говоря, результатом музыкального образования Тимофейцева стало его поступление в 1974 году на работу в судебно-медицинский морг при медицинском институте в должности санитара. Там он проявил себя не однажды, и кто знает, какими бы новыми знаниями об идиотах мог обогатиться мир, если бы не одни только покойники были свидетелями его поступков. Впрочем, некоторые сведения всё же стали достоянием гласности. Для определения причины смерти одного из несчастных клиентов морга при вскрытии у него отрезали кусочек шеи ровно там, куда вошло шило убийцы. Этот кусочек, именуемый, если не ошибаюсь, «препаратом», необходимо было передать в лабораторию на исследование. Поручение доставить его туда было дано Алику. Препарат с дырочкой от шила был завернут в марлю и поместился в кармане посыльного. По дороге в лабораторию Алик, как ему и положено, позабыл, куда идет, и сильно отвлекся. Причиной тому стало его участие в футбольной игре со студентами-медиками. Когда к нему во время игры не надолго возвратилось сознание, он припомнил, что кем-то работает в морге и что его куда-то зачем-то отправили. Придя в лабораторию, он не обнаружил в кармане марли с препаратом, она была потеряна на футбольной площадке. Поиски не дали результата. Недолго думая, он вернулся в морг, стукнул шилом в шею первый попавшийся труп, отрезал от него похожий на потерянный кусочек и как ни в чем не бывало доставил в лабораторию. Подлог вскрылся со скандалом. Алика уволили.
Подобные истории, характеризующие личность Тимофейцева, происходили с ним без всякого исключения во всех местах, где бы он ни отметился своим появлением. Говорят, что количество ума и глупости на белом свете – это величины всегда постоянные. По этой гипотезе, где-то на земле обязательно должна находиться парочка или даже тройка феноменального ума гениев. Так, если верить гипотезе, непременно должно быть по правилу равновесия, поскольку в Ростове-на-Дону живет уравновешивающий гениев Алик Тимофейцев.
Ещё в детстве он имел пристрастие подбрасывать на тротуар кошельки с дерьмом, а затем наблюдать, как измажется подобравший находку счастливчик. Он бросал в общественные туалеты дрожжи и вызывал этим страшные извержения. Он также экспериментировал с сахаром и нитроглицерином, подрывая самодельные бомбочки в клозетах кинотеатров, когда там находился народ. Он и сам страдал от брызг произведённых взрывов, но удовольствие от сделанной гадости стоило того. Кстати говоря, слабость его ума в сочетании со слабостью его желудка не раз становились фабулой для смешных историй, происходивших с Аликом регулярно. Вот одна из них.
Был вечер накануне его ухода в армию. Пришла Тимофейцеву фантазия проститься с невестой. Из их множества он выбрал на этот вечер ту, у которой родители уехали на дачу. Квартира по этой причине была свободной, что полностью отвечало его задумке. До того как пойти к невесте домой и там уж распрощаться с ней как следует, он повёл девушку в кино, а ещё ранее, не предвидя опасности, нажрался пива и всякой дешевой дряни, наполнив таким образом свой желудок столь взрывоопасной смесью, что и сказать нельзя. В кинотеатре ещё до начала сеанса ему, как не трудно понять, сделалось не по себе, он невыносимо захотел посетить туалет. Контакт с унитазом иногда приносит минуты истинного счастья. Это был как раз тот самый случай доступного, близкого, бесплатного счастья. Но крайняя его глупость не позволила в присутствии невесты принять нужные меры и посетить мужскую комнату. Тимофейцев конфузился. Каждая очередная минута ухудшала его ситуацию, страдания нарастали и сделались пыткой, положение жениха становилось критическим. Если вы полагаете, что после пива нужда его была малой, то это для Алика было бы ещё пустяком. Трагизм положения заключался в том, что нужда оказалась большой - какать он желал гораздо больше, чем даже писать после выпитых им двух литров пива. Конца сеанса Алик ждал со страхом, как конца своей жизни. К сидячему положению он ещё как-то привык и весом тела ещё сдерживал невыносимые позывы, но пошевелиться и подняться с места решительно уж никакой возможности не имел. Если бы он шевельнулся, то извержение Везувия показалось бы окружающим детской шалостью. Он приготовился к худшему, близился скандальный, гадкий, неотвратимый, финал. Сеанс закончился, в зале зажёгся свет, народ стал подниматься с мест и потянулся к выходу. Казалось, что это конец, казалось, что сейчас состоится прилюдная казнь Тимофейцева публичным позором, но случилось невозможное – Алик осторожно пошевелился, при помощи усилий рук медленно поднял свой организм с кресла и каким-то образом не обделался и не скончался здесь же на месте. Настойчивое требование кишечника было блокировано невероятным усилием воли. Похоже, что всё произошло не без помощи посторонней силы – весёлые бесы в ожидании лучшего продолжения истории на время отложили развязку. Помутнения разума, как это было бы с любым другим человеком, Алику не грозило, поэтому измененной походкой с накрепко сжатыми половинками собственного зада он направился в соседний двор (благо невеста жила рядом), придумывая на ходу, что бы такое сделать, чтобы скрыть от спутницы своё бедственное состояние. Сознаться ей не приходило ему в голову.
В то время, когда парочка ещё только решала, в какой кинотеатр им сходить, дома у невесты её родители тоже решали один бытовой вопрос: ехать ли им на дачу сегодня или отложить поездку на завтра. Решили сегодня не ехать. Распорядок по этому случаю был обыкновенным и привел в конце концов к тому, что мужчина и женщина улеглись в своей спальне и стали готовиться ко сну, поджидая задержавшуюся с гулянья дочь.
Алик не раз бывал у этой невесты в доме и в общих чертах представлял, где располагается клозет. Его задачей было попасть в дом, но хоть чуточку раньше невесты, чтобы успеть покакать в её отсутствие, а она бы об этом не догадалась. Ему повезло, он выманил у девушки ключи от квартиры в тот момент, когда она приостановилась у входа с подружками. Поднимаясь по лестнице, он почувствовал, что воля стала его покидать и пришло расслабление ещё до посещения туалета. Теперь клозет с водой стали ему необходимы уже по жизненным показаниям. Бесы, пощадившие его в кинотеатре, теперь вовсю принялись за дело. Проникши внутрь квартиры и расстегивая на ходу ремень брюк, в полной темноте Алик ощупью, перебирая руками по стене, искал долгожданную дверь в туалет. Его перемещения уже отмечались на полу неприличными следами, а по ногам изнутри вдоль штанин тонко струилась теплая пакость.
В ожидании дочери родители провели в кровати своей спальни достаточное время, чтобы глаза их полностью привыкли к темноте. Наконец им показалось, что она таки пришла домой, но, войдя в квартиру, повела себя странно. Дочь почему-то не зажигала свет, а, издавая нехарактерные звуки, копошилась в прихожей, шаря руками по стене. При этом она страстно дышала и равномерными тычками проверяла стены на прочность, от чего выходили звуки глухих, но довольно сильных ударов. Необычная ситуация спровоцировала интерес родителей к тому, что это она там делает на пороге их спальни – мужчина и женщина напрягли внимание и прислушались. В этот момент очередной удар со стороны коридора пришёлся как раз по двери в спальню, дверь к ним резко распахнулась от этого удара, и в темном проёме возникла фигура, решительно шагнувшая вперёд.
Алик шарил в темноте руками и бил по стенам пока не нашел-таки долгожданную дверь в туалет, ударом распахнул её, но искать выключатель и унитаз уже не стал. Он сделал шаг вперед, резко спустил потяжелевшие штаны, присел на пол, где стоял и отдался природе. Из него хлестало и спереди и сзади как в ливень из водосточной трубы. Он, что называется, дрыстал.
Родители невесты, пораженные неожиданным вторжением, зажгли свет и увидели что фигура, шагнувшая к ним, оказалась Аликом. Он сидел без штанов в позе туриста на природе и нещадно гадил прямо на ковёр их спальни. Жених дочери обречённо озирался по сторонам ослепшими от мук и мгновенного света глазами. Несчастный не предпринимал решительно никаких попыток прервать своё занятие – ему было всё равно. Тут пришла и сама невеста…
Самое примечательное в приведенной истории то, что это быль. Что поделаешь, жизнь многолика и щедра, она много богаче наших фантазий, поэтому дал бы только Бог таланта описывать её правильно, а там уж не стоит и заботиться насчёт читательского внимания и интереса. Будет и внимание, будет и интерес, знай только да пиши себе правду, всё тогда будет. Ради правды ещё расскажу истории об Алике, возможно, они не слишком повредят этим воспоминаниям, но только позже, сейчас пора написать и о других.

Глава одиннадцатая

Брат Вити, Саша Петров, некоторое время учился в той же, что и мы, музыкальной школе в классе скрипки у Савченко, а затем, когда обнаружил выдающуюся неспособность, то на всякий случай его попробовали обучить на флейте. Впрочем, и учеба на флейте была совершенно бесполезным для него делом. Саша оказался пригоден к любому процессу обучения не по своей собственной, а по чужой программе очень слабо. Этот тезис он блестяще доказал в школе, регулярно оставаясь на второй год в каждом классе подряд, начиная с четвёртого. Анна Исааковна и Иван Иванович переживали за сына. Он упорно ничему не учился в начальных классах, а когда, наконец, постиг азы грамотности, то однажды поразил всех без исключения своим сочинением на тему коллективной загородной экскурсии класса на левый берег Дона. Классная руководительница вывезла детей на природу, с тем чтобы они получили впечатления для будущего тематического сочинения о проведенном дне отдыха. Как водится, там были игры, костёр, котёл с кашей, картошка в золе и прочие обязательные в таких случаях пионерские штуки. По возвращении, на следующий день, было дано задание написать сочинение. Писал весь класс, и Саша тоже. Я приведу здесь Сашино сочинение целиком. Прошу заметить, что для этого сочинения были отведены сразу аж два урока. Вот его незабвенный текст: «Были на дону. Жарили». Теперь уж я не буду, как прежде, категоричен в оценках. Как знать, как знать, что это такое было, раз спустя почти сорок лет, я помню наизусть этот опус Петрова старшего.
Саша Петров в конце концов освоил чтение, но очень долгое время пребывал в интеллектуальном целомудрии, принципиально не притрагиваясь ни к одной из многочисленных книг, находившихся в доме Петровых. В комнате его никогда не было слышно, Саша почти не издавал звуков. Он мог несколько часов подряд, не поднимаясь с места просто так сидеть на стуле. Бесполезно было пытаться привлечь его к какой-либо помощи по хозяйству. Он ни за что не исполнил бы просьбы, он даже не отозвался бы голосом на обращенные к нему слова. Саша не то чтобы не делал ничего по дому, но не притрагивался ни к одному учебнику, ничего не писал из уроков и даже не имел школьных тетрадей. Его ничего в жизни не интересовало, он не задавал вопросов, правда, иногда ходил с нами в кино. Уроки Саша посещал без прогулов. Сидел там тихо на последней парте, мысленно полностью отсутствовал и ни на один вопрос никогда не отвечал, но вёл себя при этом примерно. Такое его состояние, казалось, приведет к умственной инвалидности, в чём его уже давно заподозрили и уж стали намечать спасительные меры, как вдруг без видимых причин случилось чудо – Саша взял с полки «Трех мушкетёров» Дюма и прочёл книгу. Было ему четырнадцать лет к тому моменту, и он только что перешёл в шестой класс, в котором по традиции отсидит дважды. К слову сказать, в седьмой класс он повторно на второй год пойдет тогда, когда я уже поступлю в институт. Итак, начав вдруг читать, старший из братьев Петровых с неимоверной скоростью стал проглатывать том за томом всего Дюма, Конана Дойла, Чарльза Диккенса, Сетона Томпсона, Жюля Верна и прочей литературы. Бесцельное Сашино сидение на стуле сменилось чтением книг. У него, кроме подглядывания в ванную за Наташей, появилось ещё одно занятие. Саша более остальных склонен был дружить и общаться с Аликом Тимофейцевым. К слову сказать, всё, чем Саша прославил себя, не более чем его личная особенность, не имеющая ничего общего с понятием ума или глупости. Я никогда не сказал бы о нём, что он глупый. Он просто особенный, не такой, как другие.
Я наблюдал Сашу на протяжении не одного десятка лет. Могу сказать, что из него получился безвредный, очень неглупый, тихий, глубоко порядочный и деликатный человек. После окончания школы (а он доучился в ней до восьмого класса) его определили на работу в вычислительный центр РГУ, который находился здесь же, в здании пятой школы со стороны Нахичеванского переулка. От этой перемены в его жизни ровно ничего не поменялось. Только теперь он ходил в здание школы не на учебу, а на работу. Там он, как и прежде, сидел и читал книги. Более того, уже пребывая на службе, Саша продолжил учебу в вечерней школе и никуда не спеша, одолел-таки десятилетку.
Прошло немыслимо много лет, вычислительный центр поменял адрес, переехав на Западный, но не поменял своего старейшего сотрудника – Саша и теперь пребывает на своей должности лаборанта. В нём проявилась прекрасная человеческая черта – постоянство. Такая средневековая оседлость достойна глубокого уважения.
Саша не женился, не завёл семьи. Он никогда никуда не уезжает из города, предметы в его квартире находятся на своих местах не годами, а десятилетиями. Здесь почти ничего нового не появляется, но зато и не исчезает ничего из старых вещей. Образ его жизни, его порядок, его привычки неизменны. Он консерватор. Приезжая время от времени к Саше, к радости своей, не обнаруживаешь никаких перемен.
Самая грустная повесть у Гоголя – «Старосветские помещики». Время – ткань жизни, течёт в ней, меняя жизнь. К лучшему ли она меняется? Не знаю. Судите сами. Дочитайте повесть до конца, и если комок не подступит к вашему горлу, то мне жаль вас. Мне жаль любого, кто лишён чувства времени и не грустит о каждом ушедшем мгновении, не затрудняя себя пониманием, что оно уходит навсегда и никогда больше не повторится. Каждый раз, дочитывая гоголевский рассказ до конца, я хотел, чтобы где-нибудь, пусть даже и в рассказе, время приостановилось и продолжали бы жить в неизменности своего патриархального уклада эти милые старички-помещики. Саша – хранитель времени, он его живой импульс, застывший на некоторый период, с тем чтобы затруднить движение времени, замедлить его неизбежный уход навсегда. Консерваторы – это лучшие представители человечества. Он консерватор, и я ему благодарен за это.

Глава двенадцатая

Витя с самого раннего детства во всём отличался от старшего брата. Он учился в школе легко, не напрягая себя. Учеба его была успешной, однако он никогда не относился к ней хоть сколько-нибудь, серьёзно, всё давалось ему без особенных усилий. Вне школы он с раннего возраста очень много читал и имел при этом феноменальную память. Способность его прочитывать толстенные книги за считанные часы, а затем подробно цитировать их проявилась в нём рано и вызывала во мне зависть.
Наш с Витей общий друг и одноклассник Миша Чернопицкий происходил из преподавательской семьи, эрудирован был нешуточно, увлеченно занимался изучением истории, был победителем различных интеллектуальных олимпиад. Вот с ним-то мы однажды затеяли протестировать Витину память. Миша принес толстенную книгу по философии. Уже первые её три страницы вполне могли бы заменить рвотное: от них нормального человека немедленно стошнило б из-за обилия терминов и непонятностей. Витя при нас перелистал страниц двадцать в довольно спешном темпе, затем пересказал подробно суть всего им прочитанного. Миша был серьёзно удивлён, а я с тех пор усвоил, кем был и чему учил философ Авенариус.
Виктор имел удивительную особенность. Заключалась она в том, что в любой момент он мог безошибочно назвать точное время, не имея при этом часов. Точность была высокая, до минут практически всегда, а иногда и до секунд. В нём был заведён и безотказно работал какой-то точнейший хронометр. Что это был за феномен, и теперь не знаю. Уже только одного этого было достаточно, чтобы говорить о нём, как о человеке, обладающем необычными способностями, но подобных дарований он имел множество, и эта его способность как-то даже не принималась во внимание, а рассматривалась как фокус.
В четвёртом классе я научил его играть в шахматы. Сам я занимался в шахматной школе при Дворце пионеров, но мой друг очень скоро стал обыгрывать меня запросто. Он раньше, чем я, без посторонней помощи освоил шахматную практику и теорию. Мат Легаля, партии Алёхина и Михаила Таля мы разбирали вместе. Прелесть и красоту шахмат я начал понимать благодаря Виктору. Изучая партии великих шахматистов, он особенно выделял среди них Алёхина и Таля. Петров показывал мне их комбинации и жертвы, пробудив и во мне любовь и уважение к этим гениям на всю оставшуюся жизнь.
В седьмом классе он научился безошибочно называть день любой, произвольно взятой даты. Скажем, ему ничего не стоило назвать, что был за день недели 15 августа 1769 года. Как он это делал, осталось для меня загадкой. Игорь Чехов, я и Чернопицкий не раз пытались подловить Виктора. Мы в точности узнавали какой-либо день какой-то определённой исторической даты и проверяли, не будет ли ошибки. Ошибок Витя не допускал. В начале апреля 2002 года, когда он уже стал дегенератом, во время нашей встречи я попросил его раскрыть секрет, но он даже не понял моего вопроса.
В годы юности Витя впитывал бездну информации с особой пользой для своего изощренного ума. Польза была, впрочем, не только для него, но и для меня тоже, так-как, находясь с Петровым в теснейшем общении, я набирался от него всякого ума, экономя собственное время для других дел. Виктор проявлял чудеса памяти не только в отношении текстов и дат. Позже это коснётся и его музыкальных занятий. Он с одного раза запоминал сложные произведения и в состоянии был записать их нотами, практически не допуская ошибок. Это было проверено много раз и в виде забавного фокуса и для пользы дела.
Он обладал совершенным музыкальным слухом, всегда слышал «ЛЯ» и не терпел фальши. Кроме всего обнаружились в нём художественные способности. Ни с кем не занимаясь специально, он сам научился столь превосходно рисовать портреты, пейзажи и вообще всё, что угодно, что, глядя на его работы, можно было предположить руку настоящего мастера.
К четырнадцати годам Петров обладал огромной суммой знаний из различных областей. Его особенностью было то, что он прекрасно мог донести мысль до слушателя. При этом не имело значения, из какой области эти знания. С одинаковой увлечённостью он мог рассказывать о превратностях судьбы Николо Паганини, об особенностях школ великих мастеров Страдивари, Гварнери, Амати и наравне с этим его интересовала астрономия, логика, математические головоломки, история и вообще всё на свете. Петров был великим популяризатором. Абсолютно сухой, неинтересный материал, рассказывая, он облекал в столь удивительную форму, что невольно заслушаешься, да мало того, что заслушаешься, всё поймешь и запомнишь. Когда Виктор будет сидеть в тюрьме, его авторитету среди сокамерников поспособствует не только воровская статья, по которой его осудят, но и его многообразные способности. Рассказчиком он был превосходным и неутомимым. Часами напролёт он мог рассказывать и рассказывать со знанием дела то, что его самого интересовало на тот момент. Например, его увлеченность наполеоновской тематикой нашла выход в том, что он перечитал на эту тему всё, что мыслимо было достать, а после пересказывал прочитанное мне, заражая, разумеется, и меня интересом к увлекательной теме. Он не забывал при этом упоминать сподвижников и современников Императора. Талейран, Фуше, Жюно, Ожеро, Клебер, Массена, Даву, Сульт, Сулковский, Понятовский, Груши, Ней и ещё целая вереница исторических персонажей оживали в его рассказах. Маренго, Риволи, Аустерлиц, Ватерлоо - все эти поля сражений столь живописно и подробно описывались Витей, будто он только что оттуда, да не просто смотрел за действием, а как минимум сам расставлял войска и манипулировал ими. Увлекшись с его подачи очень многими предметами, включая и этот, я после в течение жизни детально штудировал подробности, перелопачивая груды фактического материала, и не обнаружил погрешностей в его рассказах. Виктор был точен.
Не заглядывая в справочники и не перепроверяя за ним полученные сведения, мы могли бы его использовать в качестве энциклопедии. К примеру, на мой вопрос о дате смерти Каленкура Витя задал мне уточняющий вопрос, кем из Каленкуров я интересуюсь, Арманом де Каленкуром, или его братом? Я и понятия не имел, что их было двое, но иметь представление о подобной тонкости мог только хорошо подготовленный знаток. На всякий случай Виктор дал мне сведения об обоих, а заодно он поведал мне столь интересные сведения о Сулковском, что после этого не прочесть о нём книгу было не в моих силах.
Прекрасно он знал и историю древнего мира. Петров рассказывал мне о том, как за тысячу лет до Рождества Христова ассирийский царь Саргон Второй завоевывал Сикем, позднее названный Самарией; о том, как великий правитель Ассархадон победил Сирию и Египет. Он рассказывал о жестоком царе Синаххерибе, который из тел побежденных противников складывал курганы, о его борьбе с царем Мардук-Апла-Иддином и о том, как он был убит в храме в результате заговора с участием его собственного сына. Интересно то, что все эти имена, сложно произносимые, сложно запоминающиеся, он прекрасно помнил, никогда ничего не путая. Например, когда однажды в моём присутствии зашла речь о Римском праве и о Кодексе Наполеона, Виктор не только принял живейшее вполне осведомлённое участие в разговоре, но помимо того весьма к месту поведал о своде законов Вавилонского царя Хаммурапи. Этот древний царь считал наличие закона основой государственной справедливости. Он дал народу этот закон, который сам получил от бога Шамаша. Лично я сам никогда специально не интересовался подробностями этой темы и запомнил всё ещё в юности благодаря общению с Витей.
Очень искушен в истории был Миша Чернопицкий. Впоследствии он так и сделается учёным – историком. Их импровизированные разговоры с Петровым всегда привлекали внимание, поскольку и тот и другой были риторами необыкновенными, предметом владели феноменально, и оба были личностями далеко не заурядными. При мне как-то зашёл между ними разговор о том, что в древнем Египте был период, когда правителями страны одновременно были три властителя: царица Хатменсут, фараон Тутмос Второй и Тутмос Третий. Дабы не погрешить против фактов и истины, не стану пересказывать эту их беседу, которая затрагивала причины сложившегося в древности троевластия, – каждый давал собственное объяснение, но замечу, что это был не дилетантский обмен мнениями, а я, присутствуя при этом, диву давался, откуда только они понахватались таких редких знаний?
Был также однажды серьёзный разговор с профессиональным философом. Затеялись говорить о рационалистах. Уж не ведаю в подробностях, кто они такие, но помнится мне, как Виктор в споре с ним в качестве одного из видных представителей этого философского направления упомянул в числе прочих Барнуха де Эспинозу (Бенедикта Спинозу). Философ взвился и, дабы не ударить лицом в грязь, пошел нести всякую всячину о Спинозе. Виктор спокойно его выслушал, а затем не только внёс поправки в его выступление по существу вопроса, но ещё и рассказал о Спинозе не забытые мною подробности. Например, то, что тот был евреем-сефардом, что некоторое время являлся ортодоксом, а затем был изгнан из амстердамской синагоги вследствие перемены взглядов, что прожил он только сорок пять лет и так далее. Знания Вити оказались значительно глубже, чем мог предположить вузовский преподаватель философии. Нокаут, полученный им, был подобен тому, как подковал блоху Левша – виртуозно, неожиданно, с полным превосходством в мудреном деле.
О библейских историях и говорить нечего. Виктор мог пересказывать библию наизусть. С материалом он обращался крайне бережно, никогда без нужды не навязываясь с собственным мнением, но сообщая только факты. Если же требовалось, то он мог высказаться по тому или иному вопросу, например, прокомментировать сотворение Мира. В этом случае, уверяю вас, слушателя ожидало такое бесценное откровение, которое не могло не запомниться, не обратить на себя внимания глубиной оценок, разумностью обоснований и системным подходом. Подобное относилось практически к любой из областей знаний.
Об этом можно довольно долго писать, но боюсь утомить читателя, скажу только, что, самообразовываясь, Витя достигал в исследовании интересовавших его вопросов большой глубины, недоступной порой даже профессионалам. Круг же его интересов был необычайно обширен.
Начиная с того самого случая, когда я оплатил за Петрова велосипед в прокатном пункте и позвал его к себе пообедать, мы всё более и более сближались с ним. Крепкое знакомство переросло в дружбу. Его друзья и знакомые делались моими друзьями и знакомыми. Мы много общались и привыкли друг к другу. Как-то само собой случилось, что Виктор, помногу бывая в моём доме, стал здесь совсем своим. Часто он оставался ночевать и по нескольку дней вообще не ходил к себе домой.
Степень свободы, предоставляемой ему Анной Исааковной и Иваном Ивановичем, меня удивляла, ведь образ его кочевого существования стал складываться рано, лет с десяти. Моя семья занимала трехкомнатную квартиру в самом центре города, свободного места было много, поэтому присутствие Виктора никому не мешало. В моей комнате мы устраивались на ночлег и под спокойный свет ночника проводили за разговорами ночи напролет. Любое время года пригодно для подобного времяпрепровождения, но с поздней осенью и с зимой в этом смысле ничто не сравнится. За окном льет проливной осенний дождь или завывает ветер, гоняя колючие снежинки вперемешку с опоздавшими опасть сухими листьями, а здесь, в тёплой комнате, неспешно течёт беседа, что может быть лучше этого? Куда только не уносила нас фантазия в такие ночи, в каких только местах на земле, в каких городах, в каких галактиках мы не побывали?
Разносторонние интересы Виктора гарантировали неповторяемость обсуждаемых нами тем. Мне кажется, мало вообще найдётся вопросов, которых бы не тронул наш интерес за несколько лет подобных ночёвок. Египетские пирамиды, джунгли Амазонки, Париж и Лондон, горы Тибета, высотки Манхеттена, Марианская впадина, стратосфера и космос – всё было доступно юношеской фантазии, и везде нам довелось путешествовать, не покидая нашей уютной комнаты на втором этаже. Мы много читали, после обсуждая прочитанное. Книги и справочники были источником знаний и поводом к новым фантазиям.
Примерно году в 1970 на экраны вышел документальный научно-популярный фильм «Воспоминания о будущем». Нам было по четырнадцать лет, когда мы посмотрели в «Буревестнике» это незабываемое кино. Фильм снят был немцами, любой его эпизод провоцировал разум поразмышлять над неразгаданными тайнами человечества, чем мы добросовестно и занялись. Помимо загадок, упомянутых в фильме, Виктор назадавал несметное число аналогичных, не менее интересных. Откуда только он набирал их и откуда брал довольно подробные сведения о каждой – и теперь не знаю. Выдвигаемые Виктором гипотезы относительно объяснений загадочных явлений, несмотря на его ещё не вполне зрелые годы, не были наивными. Он уже тогда системно и широко мыслил, невольно обучая этому и меня. Эволюция его сознания происходила на моих глазах. Помнится мне, что, прочитав в третьем классе рассказы о Шерлоке Холмсе (всего-то три года назад), мы пришли к соглашению, что когда станем взрослыми, то не станем жениться, жить будем вместе, как Холмс и Ватсон. В нашей комнате будет чисто, но при этом обязательно будет мужской беспорядок, а носить мы станем только всё чёрное. Разумеется, имелось в виду, что курить мы будем трубки, а зарабатывать станем частным сыском. На полном серьёзе, такие вот глупости занимали моё воображение и представлялись важными жизненными планами совсем ещё недавно.
В то время к нам, имеется в виду ко мне домой, где базировался и Виктор, стал захаживать Коля Димитриади – племянник известного в СССР дирижера. Коля жил на Пушкинской по соседству, учился с нами в пятой математической школе, мальчиком был умным и продвинутым, был заядлым меломаном и знатоком рока. Его компания была полезна нашему разуму и поэтому интересна. Коля много рассказывал о рок-командах, приносил магнитофонные катушки. Особым его интересом было кино. Обладая хорошо развитым вкусом, он давал оценки увиденным фильмам. По глубине и точности этих оценок можно было судить, что посвяти он себя искусствоведению, то вышел бы толк. В то время популярными, помимо французских фильмов, которые держали первенство, были комедии Гайдая: «Операция «Ы», «Кавказская пленница», чуть позднее – «Бриллиантовая рука». Частенько мы заводили разговоры об артистах кино. Кумирами того времени среди отечественных актеров были Никулин, Вицин, Крамаров, Моргунов, Смирнов. Никакого сомнения в талантах этих замечательных актеров в нашей компании не было, но симпатии и предпочтения отдавались всё-таки другим. Михаил Яншин, Иннокентий Смоктуновский, Игорь Ильинский, Фаина Раневская, Василий Меркурьев составляли в нашем представлении созвездие столь блистательных гениев, что равных им ни у нас, ни среди зарубежных звёзд мы не находили. В этом между нами было полное единогласие. Сейчас, будучи взрослым человеком, мне немного странно сознавать, что в четырнадцатилетнем возрасте вкусовые пристрастия моих друзей были столь изысканными. В самом деле, прошло столько лет, но время не внесло никаких поправок к однажды сделанным выводам. Я и теперь лучшими из лучших считаю именно этих величайших мастеров двадцатого века.
Коля Димитриади засиживался у нас допоздна, иногда к нам присоединялся Игорь Чехов и Миша Чернопицкий.
Эти тематические беседы, эти Витины ночёвки в моём доме стали заметным фактором моего развития. Родители относились к столь неразлучной дружбе терпимо, кормили Витю наравне со всеми домашними и привыкли к нему, как к постоянному члену семьи. У Виктора же дома о нём не слишком тревожились, и когда он всё же уходил навестить родителей, то это не всегда значило, что он там ночует. Так же как у меня, Витя периодически оставался пожить у Тимофейцевых, у Игоря Гревцова и у Игоря Чехова.

Глава четырнадцатая

Игорь Чехов - наш с Витей одноклассник, у которого, как и у меня, Витя периодически оставался пожить, был личностью примечательной. Я очень давно был с ним знаком, поскольку мы не только вместе учились в школе в одном классе, но нам довелось ходить в одни ясли и в один с ним детский сад. Правда, катализатором для дружбы с Чеховым стало всё-таки участие в ней Вити Петрова.
Папа Чехова, дядя Эммануил, имел ярко выраженные семитские черты, картавил заметно, имел глаза с поволокой и вечной синайской тоской. Был он конопат и обильно волосат по всему телу, на голове волосы его сохранились лишь в области между шеей и затылком, зато были чрезвычайно густы и мелко кудрявились. Дядя Эммануил был рыж, фигуру имел еврейскую, нос с горбинкой, но, ссылаясь на фамилию, оставался при таком классическом наборе явных этнических признаков всё-таки русским. Догадаться об этом самостоятельно без его помощи не было никакой возможности.
Папа Игоря рассуждал о Навуходоносоре, Тиглатпаласаре, об Иосифе Флавии и был умён. Он заведовал аптекой около рынка и, кажется, имел любовницу. По дому папа Игоря расхаживал в просторных полосатых штанах от пижамы и в шлёпанцах. На улицу он одевался не без щегольства. Когда к Игорю приходили приятели, дядя Эммануил Самуилович охотно беседовал с ними, выявляя умственные способности друзей своего сына. На основе своих заключений папа активно вмешивался в то, с кем Игорю надлежит поддерживать отношения, а с кем нет. В число незапрещённых попали мы с Витей, Миша Чернопицкий и Сережа Пушенко – отличник, спортсмен, а теперь ещё и ректор одного из подразделений РИСИ. Подобная селекция не дала ожидаемого результата, поскольку не мы его, а это именно Игорь Чехов первым научил нас распивать спиртное и проводить время на улице в поисках неравных драк. Он некоторое время занимался боксом, поэтому имел хорошо поставленный удар с обеих рук.
Когда всех нас поразила битломания, Игорь принялся обучаться игре на гитаре и здорово преуспел в этом. Одновременно он мастерил различные электронные примочки для эффектного звучания, усилители и колонки. Постепенно эго квартира превратится в склад подобной техники и мастерскую по изготовлению самодельных электрогитар, а заодно и в штаб нашей будущей бит-группы.
Мама Игоря, женщина больших достоинств, обладала почти тем же набором внешних примет, что и её муж дядя Эммануил. Она была хозяйственна и чадолюбива до крайней степени. Её опека доставляла неудобства сыну, который отнюдь не был маменькиным сынком. Чеховы считались богатыми – они имели автомобиль «Победа», в котором вначале поменяли двигатель на волговский, а затем на волговский был заменён и кузов, после чего машина уж вовсе сделалась «Волгой».
Во времена, когда поголовно все молодые люди стремились отрастить себе волосы как можно длиннее, Игорь Чехов, напротив, брил голову наголо и этим сильно выделялся среди сверстников. Он был глумлив и остёр на язык. Мир он воспринимал иронично, подмечая характерности и удивительно метко обобщая их буквально несколькими фразами. Из этого происходило одно закономерное следствие – любая данная им кому-либо кличка, непременно приживалась. Игорь владел молодежным сленгом того времени, употреблял его много и к месту. Мы с Витей любили бывать у Игоря дома. Дом этот, единственный из жилых на Театральной площади, помещал внутри себя просторный двор, где стояла «Победа» Чеховых, был тенист и примечателен для меня тем, что здесь, в угловом подъезде, располагались детские ясли, куда я был водим мамой в раннем детстве. Родители Игоря днём редко бывали дома, поэтому квартира оставалась в нашем распоряжении и использовалась нами по назначению, то есть для безобразий.
Невдалеке от дома Игоря Чехова, а именно через площадь, находился и теперь ещё находится фонтан Вучетича. Летом толпы пацанов собирались здесь для купания. Ходить на фонтан нам с Витей запрещали родители, поэтому наше частое пребывание там держалось в тайне. Глубина фонтана и размеры его вполне позволяли плавать в рост, а когда устанешь, то, встав на цыпочки и коснувшись дна, отдышаться. И я, и Виктор, и Игорь Чехов научились здесь плавать. Мама Игоря, когда узнала о наших походах на фонтан, прочла нам лекцию о гигиене, о том, как опасно плавать совместно с другими неясными личностями. Лекция хоть и запомнилась, но впечатления на тот момент не произвела, мы просто не поверили, что чужая нечистота способна причинить нам вред, поэтому стали таиться теперь и от мамы Игоря, но купания продолжили.
Вода в фонтане действительно чистотой не отличалась, зато прохлады была умеренной, хорошо освежала в лютую полуденную жару ростовского лета, да и публика здесь была приятной для хорошего времяпрепровождения. Мы плавали к центру фонтана, усаживались там на бетонных черепахах, и руками прикрывали струи воды, текущие из их ртов. Тогда струя из соседней черепахи делалась более упругой. Если так перекрыть сразу несколько струй, то напор воды из оставшихся становился очень сильным и мог достать пешеходную дорожку, проложенную вокруг фонтана. По этой дорожке периодически проходили люди, поэтому была разработана особая тактика водяной артиллерии. Целью были пешеходы, а артиллеристами мы. Как только на дорожке появлялся подходящий персонаж, начиналась слаженная работа по его обливанию. Весело было и купальщикам, и самому пешеходу.
Такому глупому занятию мы готовы были предаваться днями напролёт в дни летних каникул. Случилось, что однажды на фонтане всю нашу компанию застукал Эммануил Самуилович. Мы в это время по версии для родителей должны были находиться в библиотеке. Сам факт нашего дружного похода туда в жаркий летний день был, вероятно, столь подозрителен, что папа решил отследить нас. Труд его не был напрасным, подозрения оправдались полностью, Игорю досталось.
Эммануил Самуилович Чехов, несомненно, желал всяческого добра своему сыну. Он страстно хотел развить в ребенке ум, наделить его полезными сведениями, сделать из Игоря приличного, развитого человека. С этой целью он подсовывал ему для чтения умную литературу, а также демонстрировал собственным примером все преимущества разумных людей над неразумными. Его устные поучения, однако, были несколько однообразны. Сводились они к простой фразе, часто произносимой родителем сыну: «Игорь, дураком не проживёшь».
По окончании школы и поступлении всех нас в различные вузы, наше общение с Игорем и его папой не закончилось. Всё также чуть постаревший дядя Эммануил принимал участие в делах Игоря, постоянно интересовался его новостями, его новыми институтскими друзьями. Мы с Витей захаживали к Чеховым и порой подолгу, до позднего вечера, задерживались у них, беседуя на разные темы. Обычно Эммануил Самуилович был с нами в это время. Все мы рассаживались в большой уютной комнате на диване и в креслах, беседуя, пили чай, и тема сменяла тему. В один из ненастных осенних вечеров зашел между нами разговор о вере в Бога. Речь держал папа:
- Я вообще не знаю, как вас учат. Нас учили по-другому. Бога как такового на облаках, конечно, никакого нет, но есть какие-то непознанные силы природы, которые люди не знают, как истолковывать, вот они поэтому сами себе понапридумывают чёрти чего и после верят в это.
Скорее всего, умный и охочий до разговоров Эммануил Самуилович провоцировал всех к участию в разговоре на эту тему. Он нарочно напустил всякой всячины, чтобы разговорить нас повернее.
Надо бы заметить, что в то время не то чтобы получить мало-мальски грамотное представление о православном вероучении, но даже просто купить Евангелие было делом нелегким. За интерес к этой литературе запросто можно было схлопотать неприятности. Лично я в подходе к этому самому главному вопросу жизни на тот момент был очень легкомыслен. Примерно то же самое в части теистической образованности представлял собою и Игорь. Витя и дядя Эммануил были собеседниками знающими и интересными. Я запомнил эту их беседу потому, что она удивительным образом раз и навсегда повлияла на моё сознание.
Итак, речь держал папа Игоря, он сидел в глубоком кресле возле окна в обычной своей полосатой пижаме и высказывался в том же роде, что и Берлиоз перед Иванушкой Поныревым на Патриарших. По некоторому лукавству его глаз видно было, что он и сам не сильно верил в то, о чём горячо говорил, как, впрочем, не верил он и в обратное. Не вызывало сомнений, что разговор как процесс доставлял ему удовольствие. Он был мастером задать тему, дать импульс беседе и после уж вполне наслаждаться общением и спором.
Когда он высказался, мы с Игорем в свою очередь, каждый от имени собственного невежества провозгласили, что, мол, верим не в Бога, а во что-то такое, что можно назвать мировым «разумом». И, мол, по нашему мнению, этот-то разум вмешивается в некоторые процессы на Земле… и далее чушь, чушь, чушь в подобном же роде, которую, я уверен, слышал в своей жизни почти каждый, когда доводилось ему, как-нибудь беседовать с умственно недозревшим собеседником.
Ради спора папа стал возражать нам, вовлекая попутно и Витю в общий наш разговор. Он говорил, что такой взгляд на вещи и есть вера в Бога, которого на самом деле нет, а мы воображаем его в виде какого-то там разума. Он приводил примеры вроде того, что вот летают же по небу самолеты, и ничего… Космонавты полетели в космос, и тоже ничего… Развивается наука, современный человек проникает своим разумом в необъятные просторы вселенной, открывает новые законы природы… Никто ему не возражал, и дядя Эммануил всё более вяло спорил сам с собою. Петров отозвался на призыв поучаствовать в общей беседе только после того, как в споре победила неопределенность. Все затихли, а он сказал:
- Бог есть! В это легче поверить, чем опровергнуть. Посмотрите вокруг себя на многообразие мира, на ту стройность и сложность законов природы, по которым он живет. Вообразите, что миром никто не управляет, никто не задумывал и никто не реализовывал никаких специальных замыслов в отношении мироустройства, но всё, что теперь есть, случилось, как Вы говорите, само по себе. Законы природы сами себя породили и сами же себя соблюдают. То есть всеобщий хаос случайным образом сам преобразился во всеобщий порядок. Да не в простой порядок, а в столь мудрый и сложный, который мы своим умом, сколько ни пытаемся постичь, никак ещё не можем этого сделать.
- Витя, просто у природы, которая трудилась над устройством вселенной, было неограниченно много времени на её попытки всё в точности устроить, поэтому со временем так и случилось, – прервал его папа.
- Что же, и план тоже был у природы, по которому она действовала? У природы была цель достичь чего-то определенного? Или, может быть, это свойственно любому беспорядку со временем самому превращаться в порядок? – вопрос Виктора был адресован Эммануилу Самуиловичу.
- Почему бы и нет? Конечно, при отсутствии разума, в который я не верю, природа действовала хаотически, случайным образом, но повторяю, она имела неограниченное время на свои попытки. Одна из таких попыток случайно привела к порядку.
Виктор ответил примером:
- Хорошо, тогда представьте себе биллиардный стол, возьмите в руку жменю горошинок и выложите ими на столе своё имя. Теперь уберите лишние горошинки и посмотрите на сложность получившейся конструкции. На биллиардном столе горохом выведено Ваше имя. Сложно это, или просто? В сравнении с хаосом, с беспорядком – это сложная, упорядоченная конструкция. В сравнении с устройством мира или, к примеру, мельчайшей его части - живой клетки, атома вещества - это конструкция простая, можно сказать, примитивная. Давайте теперь соберём горошинки со стола опять в руку, отойдём на метр и с расстояния станем кидать жменю за жменей на стол. Как Вы думаете, возможно ли получить таким образом результат, то есть то же самое имя, образованное горохом от наших бросков? – Виктор обратился с этим вопросом к дяде Эммануилу. Тот ответил:
- Смотря сколько раз бросать, по теории вероятностей, скорее всего, такое возможно.
- До тех пор пока Вы не бросили ни разу, теория может допускать такую вероятность в условно правдоподобных пределах, но с каждой Вашей очередной неудачной попыткой теория будет давать новое ещё большее значение необходимых для результата бросков. Её преимуществом при этом является полная свобода чисел, которым, как понятно, нет конца. Могу ручаться, что если правильность этой теории проверять практикой именно на этом примере, то применительно к нему она окажется неверной. В теории всегда есть место вероятности, она на любой вопрос готова ответить «может быть». По этой теории, в полноте нескончаемых времён с известной степенью вероятности может произойти абсолютно всё, что только ни придумаешь. Но жизнь богаче любых теорий, и в ней есть место для категорических ответов, как в этом случае, например. Никогда – вот правильный ответ для данного примера. Никогда Вы, разумный человек, действующий по несложному для Вас плану, имеющий понятную для себя цель и средства её достижения, никогда Вы не выложите своё имя на биллиардном столе, бросая туда жмени гороха. А теперь представьте, сколь пустяковая задача стояла перед вами. Сравните сложность мира со сложностью конструкции из горошинок. Да разве это сопоставимо? Разве можно сопоставить ничтожество этой задачи с непостижимостью миротворения? Нет, невозможно. Невозможно, руководствуясь не фантазиями, а разумом, предположить, что законы гравитации, электричества, химические законы, наконец, сама жизнь, чудо разума, чудо мысли, присущее живому – всё это возникло само по себе, случайно из хаоса, без плана и замысла. Хаос, по вашему мнению, сам себя организовал, да ещё не абы как, а в столь сложном порядке и гармонии законов, что устройство мира не поддаётся пока ещё нашему пониманию. Мы мир не постигли, не ведаем всех его законов, но уже дерзим говорить, что он возник мимоходом, по случаю. Какая наивность, и какая самонадеянная дерзость. Верить в такое – это то же самое, как верить, что ветер над помойкой способен нечаянно собрать из винтиков швейцарские часы. Абсурд? Конечно, абсурд. Но Ваша теория вероятностей охотно такое допускает. Она скажет, что вопрос только в количестве попыток. Вы в это готовы поверить? Нет. Так почему же тогда Вам легче верить в невероятное и говорить о самоустройстве всего во вселенной, то есть верить в глупости, а не просто признать за всем этим Божественное начало, которым всё полностью объясняется?
Для меня эта речь Вити показались столь убедительной, столь бесспорной, примеры столь доходчивыми и наглядными, что возразить на это чем-либо было просто невозможно. Да я и не желал ему возражать. Почему-то в ту минуту мне подумалось о феномене зрения. Вот уж чудо из чудес, разве могло наше зрение возникнуть само по себе, случайно? Мы смотрим по сторонам, видим все краски мира. Зрение даёт пищу для нашего мозга, в нём возникают мысли. Мысли – это тоже чудо. Нет, всё это не случайно. Всё это точно - итог Божьего замысла. А Виктор продолжал:
- Вот мать вынашивает в своей утробе ребёнка. Зависит ли от неё, на кого он будет похож? Может ли она что-либо изменить сама в себе и на что-либо повлиять? Нет. Природа творит в ней замысел Бога без её воли. Мы ножиком раним себе палец, но только что это случилось, как организм сам начинает выздоровление. Палец заживет, но по чьей воле это произойдет? По нашей? Нет. Эти примеры ещё довольно грубы. Вот если взять живые клетки, из которых мы состоим, и попробовать разобраться с их устройством, то мы окажемся перед столь непостижимой по сложности задачей, которая пока не подвластна нашему разуму. Но ведь живые клетки – это мы сами, эти процессы протекают внутри нас, но помимо нашего участия в них. Мы не только крайне мало знаем об этих процессах, но даже не в силах своей волей что-либо в них изменить.
Или вот ещё один пример. Известно, что любой предмет при нагревании расширяется, а при охлаждении сжимается. Так ведут себя все известные нам вещества, из которых состоят предметы, кроме одного единственного. Одного, от которого зависит вся наша жизнь. Исключение сделано для воды. Только вода ведёт себя по-особенному. Во-первых, она имеет сразу три агрегатных состояния. Она может быть паром, жидкостью и твердым телом - льдом. Но самое всё-таки замечательное её свойство – это то, что, охлаждаясь и превращаясь в лёд, вода не уменьшает, как всё остальное, свой объём, а наоборот, увеличивает его. Благодаря этому уникальному свойству льдины не тонут в воде, а остаются плавать на поверхности. С точки зрения всех законов природы это исключение из правил является необъяснимым чудом. Но именно благодаря этому чуду мы комфортно живем на Земле. Если бы вода подчинялась общим законам и не существовало этого единственного исключения из правил, то лёд бы тонул. Это приводило бы к тому, что, осаживаясь на дне мирового океана, лёд образовывал многокилометровую толщу, полярные шапки сомкнулись и того температурного баланса, который мы имеем, на Земле никогда бы не было. Это была бы ледяная планета. Флора и фауна морей не жила бы, растительности не существовало, есть было бы нечего, и так далее по списку… - Виктор сделал паузу. Он смотрел на Эммануила Самуиловича, тот ничего не возражал. – Это, по-вашему, тоже нечаянная случайность? Не много ли случайностей? Так можно ли после этого грешить дерзостью абсурдных предположений об отсутствии Воли Господа во всём, что только есть на свете? Бог есть! Он правит Миром по своему замыслу и без всяких случайностей. В Него надо верить и ни в чём не сомневаться.
Эммануил Самуилович пребывал в блаженстве. Он предвкушал, что, затевая в следующий раз с кем-либо спор на ту же самую тему, он располагал теперь интересным доказательным рассуждением, которым можно было выгодно воспользоваться. Какую точку зрения отстаивать, ему было не так уж и важно, поэтому из своего поражения он вынес прямую для себя пользу и теперь радовался этому. Справедливости ради стоит сказать, что в Бога отец Игоря однажды всё-таки поверил по-настоящему, без всяких глупых сомнений.

Глава пятнадцатая

Мне не вполне было ясно, в силу каких соображений Эммануил Самуилович силился казаться русским. Впрочем, он был не единственным из числа знакомых мне лиц, кто поступал аналогично. В моём доме на Ворошиловском жила, как минимум, ещё парочка подобных «славянских» семей. Фамилия первых была Бернштейны. Вторые были Калашниковыми. Дедушка Бернштейн, горбоносый, говорящий нараспев еврей, объяснял свою славянскую принадлежность тем, что у него русская невестка, в силу чего теперь и он, и его супруга Ида Моисеевна, и их сын Миша, и внуки Яша и Ефим – все тоже стали русскими. Это феноменальное пояснение было дано им в моём присутствии некоей Иде Соломоновне Грамм – соседке с первого этажа, младший сын которой впоследствии, по слухам, станет служить раввином в синагоге Хьюстона.
Похоже обстояло дело с Исааком Соломоновичем Калашниковым и его женою Фридой Израилевной. По признанию двух их младших сыновей-близняшек, дедушка Исаак и папа в войну поменяли фамилию на русскую, и теперь все они русские. Я хотел, было, описать здесь портрет самого Исаака Соломоновича, да скоро понял, что незачем, поскольку выше привел уже приметы Эммануила Самуиловича Чехова, которые вы можете успешно применить и к отцу семейства Калашниковых с гарантией, что они безошибочно совпадут. Добавлю только, что горбинка на носу у Исаака Соломоновича была поболее.
Теперь уж мне понятно, зачем подобным образом вели себя эти уважаемые люди. Их серьёзно заботило будущее детей и внуков. В самом деле, представить трудно, что некто с именем и фамилией Абраша Зэйфельд с легкостью шел бы по жизни, поступил бы в любой вуз по своим еврейским способностям, а далее беспрепятственно сделал бы себе служебную карьеру. Им в это не верилось, вот и находили способы облегчить себе жизнь. Не смею осуждать. Бог им судья. Пусть будут русскими, раз им так хочется, ни евреям, ни русским от этого хуже не будет.
Мой дом в Ростове был построен задолго до войны кооперативом архитекторов Дона. Можете себе представить, что это был за кооператив? Застрельщиком и инициатором всего дела был архитектор Израиль Ильич Эйзенштейн. Кстати, свою квартиру он спроектировал индивидуально, расположив её в лучшем месте, во втором этаже пятиэтажного девятиподъездного дома. Именно эта квартира досталась нашей семье по обмену на Москву. Дом населяли сплошь красные архитекторы Дона. Фамилии их были не то чтобы странными, но, возможно, несколько однообразными. Судите сами: в доме во главе с Эйзенштейном стали проживать Граммы, Ривкины, Гуркины, Сосницкие, Берманы, Бернштейны, Зискины, Йофе, Коганы, Брудные, Фельдманы, Манто, Бухановские, Рапопорты, Кац, Кацнельсоны, Эфроимчики, Солодкины, Волчегурские, Левины, Левиты и прочие, прочие подобные. Каким-то образом все они, или почти все доводились друг другу роднёй. Кстати, Калашниковы состояли в прямом родстве с Коганами, а те в свою очередь доводились роднёй Берманам и Рапопортам. Забавно, если бы двух последних осенило зачислять и себя в русские через родство с Калашниковыми. Ну, до этого, кажется, дело дошло бы только в крайнем случае.
По причине еврейской перенаселенности дома, двор, конечно же, тоже был еврейским. Многочисленные дети разных возрастов, постоянно гулявшие во дворе, представляли собой приличное, хоть и молодое общество, предпочитавшее интеллектуальные занятия простой беготне и шуму. Чадолюбием был, кажется, пропитан воздух этого двора. Дедушки и бабушки проявляли трогательную заботу о внуках. Водили их за руку на музыкальные занятия, звали со двора обедать, выносили из дому прохладную питьевую воду в жаркие летние дни, надевали на внуков панамки, призванные уберечь маленькие еврейские головки от тепловых ударов.
Евреи правильно воспитывают своих детей. Всё своё детство и юность я был тому свидетелем. Музыкальные гаммы, исполняемые практически на всех классических инструментах, входящих в состав симфонического оркестра, звучали из окон днями напролет. Предпочтение, разумеется, имели скрипки. Можно было подумать, что это не дом, а консерватория. Шахматы, шашки, безобидные карточные игры были в большом почёте среди дворовых пацанов. Надо сказать, что еврейские головы очень рано начинают прилично соображать, поэтому конкуренция в играх была нешуточная. Нешуточной была и эрудиция этих Яш, Аркаш и Гриш. Двор лишён был хулиганья. Среда, созданная взрослыми, была, безусловно, благотворной. Мне не довелось замечать в еврейских семьях нерадивых отцов – пьяниц. Напротив, та ответственность еврейских отцов за благополучие своих семей, которую я наблюдал на протяжении многих лет, достойна глубокого уважения. Семьи были дружные, крепкие. Как правило, старики жили вместе с детьми и внуками, обеспечивая преемственность ума и опыта младшим от старших. Ни одной неблагополучной семьи в этом домовом братстве соплеменников не было. Все жили без особых излишеств, но в достатке. Дружили и помогали друг другу. Еврейские дедушки и бабушки говорили картавя, нараспев, заменяя в словах «е» на «э», короче говоря, с сильным классическим еврейским акцентом. То, что сейчас стилизуется под этот манер произношения, когда шутники рассказывают анекдоты про Мойшу и Абрама, это как раз то самое, что я слышал ежеминутно и постоянно на протяжении многих лет. Однажды бабушка Берта Манто, когда её внук Дима сильно заигрался во дворе и позабыл, что пришло время идти на плавание в бассейн, на весь двор позвала его с балкона четвёртого этажа громко и нараспев: «Эдымэээ, пора на спеоэрт». Причём, в слове «спорт» единственная гласная звучала в её исполнении как одновременная смесь трех букв «о», «е» и «э». Если вы попытаетесь, сильно картавя, громко, во всё горло нараспев воспроизвести этот клич из окна четвёртого этажа любого на выбор взятого дома, то уверяю вас, что будете иметь успех, впечатление у любого, кто это услышит, получится сильным и незабываемым. Однако, как бы вы ни старались, уверен, так, как это получилось у Берты Израилевны, у вас ни за что не получится. Прекрасная была старушка, добрая, заботливая, светлая ей память.
Не все во дворе были евреями, разумеется. Жили в доме разные люди. Была здесь и семья склочников Ефимовых, люто ненавидимых абсолютно всеми. Эти говнюки прославили себя доносами в тридцать шестом году. Так доживали они век, никем не любимые и никем не уважаемые. Бабка Ефимова пела в хоре старых большевиков – был в Ростове такой высокохудожественный коллектив. К старости, уже на пороге полного одряхления, пожалели зловредную Ефимиху, и с нею стали общаться дворовые кумушки. Так она, желая понравиться, выдавала, например, такие перлы еврейскому населению: «Ну, евреи же не все плохие, бывают и хорошие евреи». Или вот ещё одна её глупость: хотела она похвалить Иду Соломоновну Грамм (та приносила немощной старухе продукты из магазина), ну и надо было подлизаться к ней. Сидят вечером соседки на лавочке - Ефимова, Грамм и другие, тут Ефимова и говорит так, чтобы все слышали: «До чего же хорошая женщина Ида Соломоновна, до чего ж хорошая, в ней, ну, прям, ничего нет от её национальности, такая она славная». После глупая баба долго не могла взять в толк, на что это Ида обиделась, она ведь ей такое приятное сказала.
Была забавная история со старшим сыном Калашниковых. Звали молодого человека Володей, и его изощренный ум в пору первой зрелости изнывал желанием активно себя проявлять. Был он в то время студентом университета. Приблатненный Ростов всегда терпим был к понтам и рисовкам молодых людей, воспроизводящих при общении в своей среде жаргон и повадки прожженных ростовских уркаганов. Это совсем не значило, что все напрочь блатные, просто нравилось молодняку представлять собой нечто не то, кем по существу своему они были. Вот повзрослевший Володя Калашников, а он постарше был нас лет на восемь, стал притворяться блатным. Дикость в еврейской среде, но ему так нравилось. Как раз самое время представить себе этого блатного Володю. Худой и горбоносый, типичный скрипачок-очкарик, с тощими руками, он при ходьбе так разводил их по сторонам, будто обременён был буграми упругих мускулов, словно Геркулес и никак не мог плотно прижать руки к туловищу – мышцы мешали. А между тем на месте, где у всех остальных должны располагаться бицепсы, у Володи Калашникова наблюдалась скелетообразная конструкция, только и говорившая, что там под кожей имеются ещё и кости. Разговаривал он на блатном жаргоне, но, восприняв по наследству еврейский фирменный распев и картавость, делал это очень смешно. Его никто не боялся, поскольку был он неубедителен даже для дворовой мелюзги. Короче, я отвлекся, вернемся к нашей истории: раздобыл этот Володя где-то ксиву КГБ. Документ страшного действия в красной кожаной обложке. И по уму своему подростковому, стал проделывать с ним всякие глупости. Таская в кармане такую весомую корочку, он и впрямь мнил себя агентом госбезопасности, по крайней мере, сменил свою приблатнённость на вид большой государственной озабоченности. Надо заметить, что поначалу он упражнялся, проверяя силу документа на швейцарах у ресторанных дверей. Разумеется, когда ни подойди к заведению, там всегда «мест нет». Попадать когда угодно в кабак, было делом непростым и стоило обязательных чаевых на входе. Вот Вова и принялся издеваться над мздоимной братией. Подходил к двери, повелительно призывал швейцара и велел предоставить ему место в зале, да так, чтобы зал был весь под его присмотром. Делать нечего, они подчинялись, столики даже передвигали с места на место, так он был строг и требователен. Выволочки ресторанной обслуге устраивал и призывал к бдительности. А затем Володя нажирался там, как свинья, и вызывал сильные к себе подозрения. Но до поры всё сходило с рук. Сила документа позволяла Калашникову покупать билеты в кассах, когда билетов нет, кататься на троллейбусе бесплатно, устраивать для себя всякие поблажки в мелких бытовых делах. Спалился Вова так. Пришло ему на ум раскатывать по городу на такси. Останавливает машину, едет куда ему надо, затем тычет водителю в нос корочку и говорит, мол, государственная важность, прошу хранить тайну. Кто-то хранил, а кто-то слал ему вслед сто чертей да после ещё начальству своему докладывал, мол, так и так, выполнял важное государственное поручение. Поручения зачастили и превысили всякую меру для тесного, в общем-то, Ростова. Вот как-то садится Вова в авто и приказывает везти его, а не смекнул сразу, что попал уже второй раз на одного и того же водителя. Тот, не долго думая, раз и в контору. Вова дорогой ещё стал подозревать неладное, да так обделался от страха, что тут же стал простить пощады. Для таксиста это был сигнал к атаке. Короче, повязали Калашникова с его поддельным документом по полной. Странно закончилась эта история. Могло всё быть очень плохо, но случилось иначе: посмотрели ГБ-шники на еврейскую физиономию агента, послушали его картавые объяснения и кроме смеха над ним да пинка под задницу ничего не сделали, прогнали и всё. Бывало и такое. После этой истории Вова опять сделался блатным.
Мимо двора по Ворошиловскому чуть не по пять раз в день туда и обратно проходил известный местный персонаж - Юдя. Юдя был несчастным сумасшедшим неопределенного возраста. Роста он был небольшого, но сложён крепко. В походке его, во всех движениях ощущалась необыкновенная мышечная энергия, так часто сопутствующая скорбному состоянию людей его сословия. Юдю знали все жители близлежащих кварталов, знали и жалели его. Известен он был своими склонностями к наведению общественного порядка. Выражалось это стремление в том, что посреди перекрестка Ворошиловского и Максима Горького вдруг возникала фигура с самодельным жезлом и начинала регулировать дорожное движение. Вреда это не приносило, все знали особенность нашего перекрестка, что нет-нет, да и объявится на нём регулировщик Юдя. Водители относились к явлению терпимо, аварий из-за него не было.
Второй особенностью Юди было то, что, заслышав, где звук праздничного оркестра, например, на Первое мая, ненормальный со всех ног мчался туда, вставал впереди музыкантов и возглавлял шествие колонн радостных трудящихся. Юдя имел косые глаза с сильнейшим выкатом, язык его всегда торчал из раскрытого настежь рта, во всём остальном это был обыкновенный больной с синдромом Дауна, то есть маленькая голова, слюни, редкие волосы и прочее.
Можно себе представить, какой политический подтекст привносил он своим появлением впереди праздничных колонн демонстрантов, когда те своим шествием отмечали день революции Седьмое ноября. Ладно праздники, там весёлое настроение полагалось по ситуации, поэтому Юдино появление только добавляло общего веселья. Худо дело было, когда он, заслышав похоронный оркестр, прибывал к месту действия и становился во главе траурной процессии. Напряженность момента ввиду такого обстоятельства немедленно давала трещину в местах наиболее уязвимых. Кто-то, завидев умалишенного, дирижирующего похоронным оркестром своей хворостинкой, у которого глаза косые и язык наружу, бросал смешок. Смешок, как бацилла, тут же подхватывался другими, и пошло, поехало.… Прогнать Юдю с похорон было физически невозможно, он яростно сопротивлялся, из-за чего скандал обретал ещё один питающий его источник. Зная это, Юдю не трогали, терпели.
Иногда Юдя заходил в наш двор. Дети побаивались психа и разбегались в его присутствии. Взрослые терпеливо объясняли нам, какое несчастье постигло этого ни в чём не повинного в своих страданиях человека. Такие беседы имели действие, нам жаль было несчастного, и никто его не дразнил. Взрослые не делили детей на своих и чужих в те минуты, когда требовалось объяснить нечто важное. В эти моменты на практике реализовывался тезис, что нет чужих детей. Атмосфера добра и гуманизма торжествовала в нашем дворе, в этой атмосфере, кому дано было, становились хорошими людьми.
Бывая теперь в этом старом дворе, я не обнаруживаю и намека на то оживление, что было здесь прежде. Нет никого из этих колоритных персонажей моего детства и юности. Иные давно уж нашли покой на еврейском кладбище Ростова, остальные поразъехались кто куда по белу свету в поисках своего счастья. Один из моих соседей, Саша, правда, живёт и теперь в Ростове, не знаю, в том ли доме или уж в другом. Стал он известным чуть ли не на весь мир психиатром и упоминается всякий раз в связи с поимкой знаменитого серийного убийцы. Фамилию Саши я привел выше, да не буду уж повторять ее, мало ли как уважаемый человек к этому отнесется.

Глава шестнадцатая
Лето в Ростове длится до середины октября, а то и дольше, поэтому первые недели в школе после каникул это по ощущениям всегда ещё их продолжение. Занятия набирают темп по-южному плавно. Мы с Петровым подолгу не расходимся после уроков со школьного двора. А потом медленно бредём по улице, не пропуская мимо своего внимания ничего мало-мальски интересного, и не упуская ни единого повода постоять и на что-нибудь поглазеть. Часто бесцельное шатание приводило нас по горбатым улочкам Багатяновки вниз к Дону, на пристань «Чемордачка». От этой пристани с удобным интервалом отходили катера. Они курсировали вверх по реке до сорок пятой линии Лебердона и обратно. Сами катера представляли собой довольно вместительные корыта, широкие, плоскодонные, с низкими бортами. Приводилась в движение конструкция при помощи тракторного дизельного двигателя. Путешествие на таком катере стоило недорого. Первой его остановкой был причал на левом берегу, прямо напротив «Чемордачки». Билет туда обходился в пять копеек на одно лицо. Ничего не стоило проникнуть на борт и без всякого билета, просто спрыгнув на палубу с любого места пристани. Впрочем, для верности имелся способ получше: покупался один билет на двоих за пять копеек. Виктор проходил по билету и тут же передавал его мне на пристань через борт. Я проходил по этому же билету, мы удобно устраивались на корме и не сходили на первой пристани, а продолжали путь до сорок пятой линии. Там, не покидая судна, мы отправлялись в обратный путь всё по тому же билету. Таких рейсов для полного удовлетворения требовалось два – три за один раз. Движение судов, свежий речной воздух, близость воды, изумительные виды живописных берегов Дона – все это не оставляло нас равнодушными, нам нравились прогулки на этих ростовских катерах. Кстати, нигде, кроме Ростова, я не встречал больше подобных шедевров судостроения. Уродцы, конечно, но до чего же милые! Надо отметить, что в разгар лета, когда народ толпами валил за город, такой вид транспорта был очень популярен среди горожан. Настолько, что в катера набивалось человек по двести и приходилось путешествовать стоя. Наши с Витей бесцельные прогулки совершались в бархатный сезон, когда мест свободных в катерах было достаточно.
Ещё один маршрут таких же катерков был от пристани на набережной, под Ворошиловским мостом, до пляжа на противоположной стороне Дона. Там тоже переправа стоила пять копеек, и в жаркие выходные дни катера столь были переполнены народом, что желающие переплыть реку буквально висли на бортах. Я не мог постичь, какая была удивительная вместительность и внушительная грузоподъёмность у этих неказистых катеров.
Не каждый раз, конечно, мы делали речные прогулки. Бывало, что ходили в кино, а то и просто так бродили по городу. Однажды в середине шестидесятых улица преподнесла нам неслыханный сюрприз. Бредя по тротуару, мы с Витей обнаружили припаркованный иностранный автомобиль. Это был «Мерседес» чёрного цвета. Я и Витя остолбенели. Подобное диво можно было увидеть только в кино. Мы прилипли к лакированному корпусу дивной машины. Подробности «Мерседеса» были исследованы нами так, что даже фотография не запечатлела бы больше, чем отложилось в нашей памяти. Нет подходящих слов, передать восторг от красоты чудесных форм. Мы трогали её колеса с декоративными колпаками в виде спиц, мы разглядывали желтые стекла фар, мы заглядывали внутрь, восхищаясь бесподобной красотой дизайна кресел, руля и торпеды. Побывать внутри такой машины значило бы для нас то же, что на время посетить Рай. Эстетический шок в равной степени поразил нас обоих. До этого момента ни мне, ни Вите не приходилось видеть в Ростове иностранных автомобилей. Абсолютно лучшим, что только возможно себе представить, был «Москвич 408» - машина, которую в отсутствие возможности сравнивать с чем-либо мы на полном серьезе принимали за верх дизайнерского совершенства. «Мерседес» принадлежал, как после выяснится, одному из ростовских овощных баронов с очень армянской фамилией.
Владение автомобилем в шестидесятые – семидесятые годы считалось признаком несметного богатства. В ростовских дворах, однако, довольно часто можно было наблюдать частные автомобили. Значительная часть их относилась к стародавним трофейным «Хорьхам», «ВМW» и «Мерседесам», которые не считались такой уж роскошью. Они поголовно имели уродливую резину, явно не по их стати, а приспособленную из более-менее подходящей за неимением настоящей. Под их массивными округлыми крыльями изнутри был виден многослойный сурик ярко-оранжевого цвета, а выкрашены они были почти все в чёрный цвет, причем, почему-то кисточкой, то есть кустарно и некрасиво. Все уплотнительные резинки обязательно были рассохшимися и растресканными, а поза, в которой эти автомобили чаще всего пребывали во дворах, была такой: они стояли почти опрокинутыми набок, опираясь поднятой стороной на колонну из овощных ящиков. Вместо брызговиков позади колес приспособлены были резиновые половые коврики, довершавшие впечатление, что это утиль, а не настоящая машина. Владельцы их, впрочем, считались людьми успешными, то есть обеспеченными. Владение же рухлядью объяснялось тем, что других автомобилей достать было просто невозможно.
Настоящими машинами считались «Москвичи», «Победы», «Волги» и «ЗИМы», позднее этот ряд дополнят «Запорожцы». Владельцы этих престижных машин поистине были богачами и счастливчиками в глазах сограждан. Такого владельца обязательно знал весь двор. Все церемонии, предписанные автомобилю, свершались публично здесь же, во дворе. Даже малозначительная поездка непременно сопровождалась заметными для окружающих приготовлениями. Проверялся уровень масла, давление в шинах, протирался бархатной тряпочкой хром и стекла. Машина, на которой предстояла семейная поездка, долго стояла с настежь открытыми дверями, маня внутрь уютом диванных сидений и специфическим запахом кабины. Укладывались сумочки, корзиночки, Бог знает ещё что, и, наконец, семья счастливчиков рассаживается по местам, демонстрируя свою независимость и полное равнодушие к чужому вниманию, машина трогается и едет, а вслед ей бегут и кричат мальчишки, сопровождая авто до выезда со двора.
Всякий раз, когда нам с Витей доводилось видеть подобные приготовления к отъезду или просто какую-нибудь возню хозяина со своим автомобилем, мы обязательно уделяли этому внимание, ходили вокруг да около и наивно завидовали владельцу.
Нечасто в детстве доводилось испытывать счастье автомобильных поездок. Машин-то на самом деле тогда было немного. Жизнь была скудная, и возможности родителей доставлять детям удовольствие такого рода были ограничены. Иногда папа Игоря Чехова баловал нас катанием на своей «Победе». Даже сейчас, по прошествии многих лет, мне сложно сравнить удовольствие, испытанное тогда, с чем-то другим. Видя на улице просто новый, чистый автомобиль, припаркованный у тротуара, мы с Витей могли прилипнуть к нему, заглядывать внутрь, пробовать амортизаторы на прокачку, раскачивая машину вверх и вниз. Считалось, что если машина прокачивается мягко, а затем долго колеблется, то это хорошо, значит, она мягкая и комфортная. Мы мало что понимали в устройстве подвески, и поэтому крепко заблуждались на этот счёт.
Если где на улице случалось сталкиваться двум машинам, то невообразимо быстро сбегалась толпа зевак. Они обязательно окружали место происшествия, образовывая сплоченную толпу прямо на дороге, каждый внимательно изучал вмятины, все тут же делились впечатлениями о том, как все было. Автомобильные происшествия долгое время в шестидесятые и семидесятые годы оставались любимым зрелищем горожан.
Ущерб частных автомобилей, полученный в таких авариях, сочувствия в гражданах не вызывал. В обязательном порядке несколькими солистами из толпы исполнялся мотив одной и той же песни, что, мол, честно на машину не заработать, что это кара судьбы за воровство, что так ему и надо и что этот себе ещё наворует. Случай с автоаварией свидетели добросовестно описывали знакомым ещё дня три, те в свою очередь своим знакомым, пока, наконец, каждый в этом районе не узнавал, что на углу Суворова и Энгельса «Победа» врезалась в «Волгу», и что какой-нибудь Вова, сосед, сам лично это видел.
В семидесятые годы стало заметно, что автомобилей в частном владении становилось всё больше. На улицах появились «Жигули». Выезды зажиточных семей на левый берег Дона стали частью местного великосветского образа жизни. Ростовчане в эти годы активно осваивали такой вид отдыха, как автопутешествия. Излюбленными для дальних поездок стали места в районе от Геленджика до Сочи. Надо сказать, что никакого разнообразия в выборе марок автомобилей отечественная промышленность предоставить гражданам не могла. Однако тяга к тому, чтобы отличаться от собрата автовладельца, была у многих. Если этого нельзя было сделать разнообразием моделей, то оставался другой, нашедший на ростовской почве широкое распространение способ выделиться – машины украшали.
После слова «украшали» мне хотелось поставить восклицательный знак. Я надеюсь, вы помните место в этой книге, которое я посвятил ростовским модникам. В таком случае было бы несправедливостью обойти молчанием те извращения, которые некоторое время считались модными у определенной части граждан, владевших автомобилями. В каких же уродцев, порой превращали свои машины доморощенные эстеты. Начнем с салона. Ручка переключения передач венчалась розочкой из оргстекла, страшной, неудобной, но обязательной, если уж машину коснулся ростовский тюнинг. Задние боковые стекла желательно было заклеивать полосками из синей изоленты, на стекло заднего вида нахлобучивались кустарные шторки, сплетенные из телефонного провода. Чехлы красного или синего плюша покрывали сиденья и лишь в том случае считались особо удачными, если по кромке своей обшиты были золотою бахромой. Бахрома также в обязательном порядке должна обрамлять верхнюю часть лобового стекла. Под его уплотнитель напихивались монетки достоинством в копейку, или две. Копейки жались одна к другой, образовывая сплошной ряд. Руль обматывался белым микриком – изолятором от электрических проводов, из которых вынималось металлическое основание. Переводные картинки на торпеде, наклеенные со щедростью, не баловали разнообразием, это всё были лица рекламных девушек. Но без этой обязательной детали салон не мог претендовать на окончательную роскошь. К торпеде подводились проволочки, а к ним уже крепились самодельные пластмассовые розочки, серединой которых становились сигнальные лампочки. Своим светом эти красивые устройства дублировали стоп сигналы и сигналы поворотников. То же самое устраивалось и на полочке заднего стекла. Торпеда густо обрастала приспособлениями из проволоки, в которых образовывались места для сигарет и спичек. На присосках к стеклу приделывались букетики из фальшивых цветов, а также вентиляторы, якобы заменявшие кондиционер. Между сидений ставился ящик-подлокотник, обтянутый дермантином. Вниз укладывались коврики, вырезанные так, чтобы прикрыть любую щель на сложной конфигурации пола.
Такой вот сумасшедший дом на колёсах устраивался из каждой второй легковой машины в городе. Но это ещё не всё, ничего не сказано о внешнем виде таких автомобилей. Шикарно, если эстету-владельцу удавалось комбинированно выкрасить свой авто. Наимоднейшим сочетанием было жёлтое с чёрным. Чёрная крыша в любом случае, даже и не с такой чудесной комбинацией, всё равно считалась престижной для любой машины. По капоту должна была пройти чёрная двойная полоска неизвестного предназначения. Колпаки на колесах давали волю фантазии почти неисчерпаемую. Сами колпаки были у всех одинаковыми, но выкрасить-то их можно было в соответствии с вкусовыми пристрастиями. А это значило, что кто-то красил только самую серединку красным пятнышком, кто-то рисовал спираль, кто-то концентрические окружности, а кто и вовсе весь колпак раскрашивал, чем-нибудь красивым. Бока машин обязаны были содержать полосочки наподобие молдингов. Стреловидная форма полосочек призвана была придать неудержимую спортивную стремительность формам. Надо ли говорить, что брызговики украшались катафотами ровно в том их количестве, сколько мог достать хозяин, и если места, куда их прикрепить, больше не оставалось, то самые находчивые крепили по второй паре брызговиков и туда уже помещали излишки. Антистатики тоже ставились с большим запасом. Очень хорошо, если на переднем бампере машины находились усики габаритов, достать только хорошие было делом непростым. Дополнительные же лампочки поворотов, задние отражатели, противотуманные фары считались предметами столь обязательными, что без них машина вообще не трогалась с места, как глупая девка без косметики.
Я привел лишь вполне типичный набор аксессуаров, располагая которым, автомобиль рисковал даже и не очень-то выделиться среди других таких же ублюдков. Остальные детали: антенны, сполеры, подвесы, грязевые фартуки, затычки-наконечники на выхлопных трубах – просто не находят места на этих страницах. Мерзость, в которую превращались автомобили после таких вот издевательств над ними, считалась наиболее престижным видом машин в среде кугутов, разжившихся деньгами на дорогое приобретение.
Надо сказать, что тема красоты автомобильных форм была для нас с Витей очень актуальной. Такие французские фильмы, как, например, «Фантомас» или «Разиня», стали источником наших впечатлений. «Ситроен» Фантомаса производил впечатление произведения искусства, мы жадно ловили подробности каждого кадра из фильмов, запоминая форму, удивляясь потрясающей плавности работы подвески. На уроках в школе мы, не переставая, рисовали то, что удалось запомнить, обогащая натуру собственными домыслами. Когда в прокат вышел фильм «Разиня», в котором белый «Кадиллак» 1963 года играл главную роль, вместе с шоком (впечатление иначе передать невозможно) в голове засела мысль, что наша любимая Родина в чем-то сильно не права, раз в смысле дизайна, чего бы он ни касался, она в состоянии плодить исключительно одно уродство. Париж, виды которого мелькали то в одном фильме, то в другом, стал предметом мечты. Было понятно, что побывать в нём никогда не удастся, но почему это так, становилось год от года всё интереснее, и мы частенько над этим задумывались. Моя бабушка рассказывала мне о Париже. Ей доводилось там бывать до революции, я знал, что в Париже живет её сестра. Но это была семейная тайна, знать которую детям не полагалось, и я делал вид, что ничего об этом не знаю. Иметь родню за границей было непопулярным ввиду возможных неприятностей со стороны скудоумной советской власти.

Глава семнадцатая

Это произошло в 1966 году. Тогда я часто захаживал в гости на Кировский к однокласснику Марику Лейтману. У Марика был друг Саша из нашей же школы, на год его моложе, родной дядя которого занимался спортом, сделался чемпионом по легкой атлетике и часто бывал за границей. Из каждой такой поездки дядя привозил с собой пластинки. В числе привезенных были диски «Битлов». Через дядю Саша заполучал магнитофонные записи, которые в свою очередь доставались Марику. Марик оказался восприимчивым к прекрасному. Услышав записи, он обалдел от «Битлов», быстро врубился, что к чему, и сделался модным.
В это же время мой брат Илья купил магнитофонную приставку «Нота», по случаю чего я не отходил от этого агрегата дальше, чем на три метра суток десять. Помню, что хитом, крутившимся без передышки, была незатейливая песенка «Люблю я макароны». Были ещё записи Робертино Лоретти и Муслима Магомаева. Ну, Робертино в умеренных дозах, это ещё туда – сюда. Но то, что предлагала советская эстрада в тот период, было просто невыносимо слушать. Тем более, что страна готовилась на будущий год отмечать пятидесятилетие великого Октября, и радио просто сбесилось от подобострастия. Такую дрянь, которой был заполнен эфир, ещё надо поискать. Короче, кроме этих «макарон» и Робертино мы почти больше ничего и не слушали.
Однако магнитофон пленял меня не прелестью музыки, а просто прелестью звуков. Он представлял для меня интерес как техническое устройство, способное немедленно воспроизвести всё, что в него наговоришь через микрофон. Я баловался без передышки, записывая и прослушивая тут же всякую чушь.
Вот тут-то Марик и появился. Он принес бобину с «Битлами». До этого времени слово «Битлы» уже было где-то услышано и в ассоциативном ряду связывалось почему-то со стилягами и длинноволосыми. Что это такое, в точности ни я, ни многие мне подобные ничего толком не знали. Марик, весь из себя миксер в действии, крутился на месте в нетерпении произвести сенсацию. Он, этот умный еврейский мальчик, не ошибался - его катушка несла в себе явление исторического масштаба, он его почувствовал, понял, проникся им и теперь сгорал от желания проверить реакцию других. Мы вместе с ним прослушали пленку, раз, другой…
Без всяких шуток, без малейшего преувеличения надо признаться, что услышанная мною музыка «Биттлз» снесла мне голову. Это был настоящий шок, каких до этого за все десять с небольшим лет моей жизни мне не приходилось испытывать. Что-то неземное слышалось из динамиков, мало похожее на всё, что доводилось мне слышать до сих пор. Волшебные по красоте мелодии обладали свойством, раз будучи услышанными, проявляться, всплывать в сознании чуть позднее, возбуждая настойчивое требование к последующему многократному их прослушиванию. Видимо, так действует и наркотик. Но это был наркотик иного свойства. Это была полученная на всю жизнь прививка от безвкусья, от восприятия без глубокого отвращения попсового музыкального ширпотреба. Любовь к мелодиям «Биттлз» с тех пор осталась во мне навсегда. А тогда, в эту чудесную осень шестьдесят шестого года, наступило счастливое время открытия мира новой для меня музыки.
Я разделил эту радость с Виктором. Выпросив бобину у Марика, я поставил её на магнитофон и дал прослушать музыку Вите, сопроводив это собственным комментарием по поводу своего впечатления. Его реакция не отличалась от моей - он пришел в восторг. С тех пор мы стали настоящими фанатами битловской музыки и рока. Начались переписывания с магнитофона на магнитофон, бесконечные прослушивания альбомов, их детальное изучение. Я склонен был боготворить эти мелодии и их создателей. «Биттлз» сделались для меня иконой. Витя оказался сдержаннее. Он признавал за квартетом гигантский талант, но не считал это поводом, как многие наши товарищи и я вместе с ними, отрицать как устаревшее и ненужное всё музыкальное наследие прошлого.
Следующий год был 1967, как я уже упомянул, год пятидесятой годовщины долбаной революции. От пропаганды, свалившейся на всех нас – современников этого грандиозного события – можно было свихнуться. Гадость текла из динамиков невероятная. Контраст между тем, что мы слышали из магнитофонов, пусть и не понимая слов Битловских песен, и тем, что крутилось по радио и телевидению, нас шокировал. Вырабатывался устойчивый рефлекс отторжения любого официоза.
Уверен в том, что не только моих друзей-сверстников в Ростове, но и молодежь по всей стране затронул этот процесс начавшегося неверия. Пахмутова – любимый композитор комсомольцев – была слабой заменой качественной и красивой западной музыке тех лет. Кстати, несколько позднее она выдаст на-гора такой шедевр чистого уродства, такой симбиоз подобострастия и бездарности, который, я думаю, мог бы на все времена стать классическим гимном конъюнктурщиков всех мастей. Называлось это великое произведение «Товарищ генеральный секретарь». Хотя, возможно, я зря кипячусь, не зная корейского. Не исключено, что Ким-Чен Иру его придворные холуи пишут песенки ещё похлеще. Хоть история и не имеет сослагательного наклонения, но рискну предположить, что если бы в период поголовной битломании среди молодежи тупоумные идеологи из ЦК не боролись с ней, а дали бы волю таким, как Анатолий Васильев, Евгений Броневицкий, Александр Градский, и многим другим умным и талантливым музыкантам, то, возможно, печальная судьба СССР могла бы сложиться иначе. Не выросло бы равнодушно-ироничное поколение, на рефлекторном уровне не приемлющее «совчину». Иным был бы идеологический климат, иной была бы и история.
Итак, мы помешались на «Битлах». Фотографии Джона Леннона, Пола Макартни, Ринго Стара и Джорджа Харисона ходили по рукам малолеток-школьников как валюта. На них выменивались ножички, фонарики, другие ценности и даже валюта из валют – жевательная резинка.
Помню, как позже, в семидесятом году, ко мне домой пришел Коля Димитриади прямо из кинотеатра и сообщил, что только что смотрел фильм «Спорт, спорт, спорт» и там показали «Битлов». Мы метнулись к кинотеатру «Победа», где он шел, и, стоя в очереди за билетами, многократно услышали эту же новость от многих. Люди брали билеты на любые оставшиеся до конца дня сеансы, только бы увидеть на экране «Биттлз».
К слову сказать, фильм оказался очень хорошим, и его стоило посмотреть в любом случае. «Битлы» мелькнули на экране секунды на три, но это было событие грандиозное. Все мои одноклассники, ребята со двора, соученики по музыкальной школе, пацаны из спортивной секции – все по нескольку раз пошли в кино на «Битлов». Разговоры об этом не прекращались ещё довольно долго.
Вот по такому, казалось бы, незначительному факту можно судить о степени влияния на наше сознание Битловской темы.
Далее, со временем, под натиском претерпевших изменение вкусовых пристрастий последовало наше общее с Витей увлечение многими другими группами, записи которых удавалось не без труда доставать в условиях духовной несвободы. Первейшими из них после «Битлов» стали «Криденс», «Гесс Ху», «Дип Перпл» и «Лед Цеппелин».
В семидесятом году радиостанция «Маяк» по воскресеньям стала выпускать в эфир коротенькую двадцатипятиминутную музыкальную программу под названием «Запишите на ваши магнитофоны». Вели её Григорий Либергал и Виктор Татарский. Ох, что это была за передача! Передать невозможно, как ждали мы с друзьями по воскресеньям четырнадцати часов пяти минут – времени, когда она выходила в эфир. Разумеется, всё писалось нами на магнитофоны, разумеется, всё смаковалось и переслушивалось по сотне раз в кругу друзей-меломанов. Надо сказать, что передачка делалась с хорошим вкусом, она стала своеобразным окошком в мир свободы. Думаю, что её рейтинг был в то время таким высоким, о котором в наши дни не могут мечтать даже программы, рассчитанные на идиотов – самую многочисленную и благодарную зрительскую аудиторию. Уверен в том, что коммунистическая цензура не позволяла авторам передачи выдавать в эфир всё, что им заблагорассудится. Наверняка им чинились препоны. Но уже то, что прорывалось в эфир, пусть и не самое интересное из огромного разнообразия мировой музыкальной культуры, всякий раз производило шок, сенсацию. «Лестницу в небо» Лед цеппелин, «Америкен вумен» Гес Ху и многие другие великолепные произведения мы узнали впервые благодаря этой передаче.
Жадно слушались нами и различные «голоса» - программы вражеские, но по части музыки нарочито хорошие. При этом, хочешь, не хочешь, приходилось слушать и политику. Так, например, правду о пражских событиях августа шестьдесят восьмого года я узнал именно из вражеских голосов. Правильно понять и оценить их важность, откровенно говоря, я тогда не мог. Для меня чехи были только соперниками в хоккее, больше о них я ничего толком не знал. Послушав «голоса», стал задумываться, что к чему.
Несвобода, в условиях которой мы жили, стала ощущаться многими из моих сверстников именно в связи с запретами на хорошую музыку. Эта актуальная для любого поколения молодежи тема сделалась индикатором состояния среды, когда многого хотелось, но ничего не моглось. Достать приличные записи в хорошем качестве было крайне трудно, порою просто невозможно. Тупорылые коммунисты не соображали, что своими глупыми запретами они подпиливали сук, на котором сидели. Оппозиционность существующему порядку была у многих уже только потому, что они любили по-настоящему хорошую, качественную западную музыку, а увлеченность ею как-то автоматически придавала критический импульс в оценке окружающей совковости, поскольку совок навязывал совсем другое – примитивное и по преимуществу гадкое. Из-за этого возникало ощущение, что СССР – это глухая провинция мира, где всё не так и всё шиворот-навыворот. В этом месте особо обращаю внимание на слово «ощущение», поскольку знаю теперь, что хоть и многое на самом деле было шиворот-навыворот при власти коммунистов, но вместе с тем очень многое было правильным, от чего ни в коем случае отказываться не следовало. Ну, это тема иная и необъятная, о ней как-нибудь в другой раз.
Более или менее приличные диски польских «Скальдов» и «Червоных гитар» с относительной легкостью можно было достать у спекулянтов в Ростове. Это хоть и не была музыка первого порядка, но всё же было что послушать. В сравнении с тем, что достать было легко, это была приличная музыка. Более серьёзным польским исполнителем нам казался Чеслав Неман. Некоторые его композиции впечатляли порой наравне с «Битлами». А его голос – так это просто нечто нереальное. По-настоящему великий был человек.
Однажды, в начале семидесятых, в Ростов приехали «Червоны гитары». Ажиотаж страшнейший. Выступление планировалось во Дворце спорта, площадка немаленькая, но билетов не купить. Вышло так, что нам с Витей достался один билет на двоих. Что было делать? Посмотреть это легендарное трио мы как раз хотели именно вдвоем, а тут такая напасть. Уступил я Виктору билет. Каждую вещь, исполняемую группой, мы оба, а он тем более, знали наизусть. После концерта я ожидал Петрова около Дворца спорта. Когда он вышел и стал делиться впечатлениями, то выяснилось, что более всего на Виктора произвела впечатление синхронность, с которой группа работала на сцене. Он никак не мог взять в толк, как это возможно было, стоя друг от друга на приличном расстоянии, мгновенно и одновременно, без дирижера, начинать ритмически активные произведения в точности синхронно, не глядя друг на друга, и даже порой совсем друг от друга отвернувшись. Кроме этого, он поразился полному соответствию того, что они вживую делали на концерте, записям группы, известным по пластинкам. Как сказал Витя, ни единого ритмического сбоя, ни единой неточной ноты, ни единого вокального отступления от оригинала группа не допустила. Означает ли это, что «Червоны гитары» играли под фонограмму? Не знаю, но имею подозрения на этот счёт. Очень возможно, что и так. На то время выступления под фонограмму были редкостью и пакостью ещё не считались.
В 1969 году в Союзе возникла группа Мулявина «Песняры». Можно сколько угодно иронизировать сегодня по поводу этого явления на советской эстраде, однако полагаю, что на тот момент это был прорыв. В это время «Поющих гитар» крепко куда-то задвинули, их не было слышно. «Песняры» играли добротно, умело, качественно. Исполняли то, что позволено было, поэтому какой с них спрос. А мастерами они были хорошими. Триумфально группа ездила по стране, собирая полные залы везде, где бы ни появлялись. Приехали они и в Ростов. На этот раз нам уже вместе с Витей удалось попасть во Дворец спорта. Народу было битком. Концерт понравился очень, но возникла тревожинка, и всё по тому же поводу. Исполнение невозможно было отличить от записей на пластинках. Разница была только в скорости исполнения. Темп на концерте был намного выше, что легко объяснялось естественным желанием артистов побыстрее закончить канитель с концертом и предаться радостям жизни в провинциальном «интуристе». Теперь я не сомневаюсь, что, скорее всего, мы слушали тогда на концерте фанеру.
Вообще говоря, начиная с 1968 - 69 года в Ростове постепенно стало назревать нечто особенное для него, поразившее спустя три – четыре года молодежь практически поголовно. В это время, кажется, весной шестьдесят девятого, на левом берегу Дона состоялся первый подпольный фестиваль самопальных рок-команд города. Их было тогда сравнительно немного, но с них по-настоящему всё и началось. Почва в Ростове благодатная для всякого творческого дела, а это дело массового рок-движения расцвело просто-таки буйным цветом. Названия рок-групп передавались на Броду из уст в уста. Участники команд становились людьми популярными и авторитетными. Группы «Неудачники», «Кристалл», «Сказка», «Утренняя роса», «Берендеи», «Дилижанс», «Малыш и братья», «Россияне», попеременно сменяя одна другую в рейтингах популярности, стали культовыми среди молодежи. Очень престижным считалось личное знакомство с кем-либо из известных в городе рокеров. Их лица были узнаваемы на Броду, хождения по нему взад и вперед стали носить осмысленный характер, поскольку обрели цель - встретить кого-нибудь из «великих».
У Миши Чернопицкого нашелся двоюродный брат Аркадий, который играл в группе «Берендеи». В Ростове тех лет несколько групп считались сверхкрутыми. Как раз «Берендеи» входили в число этих групп. Обстоятельство родства со столь важным человеком и Мишу самого делало важным. Он немедленно стал среди нас авторитетом в вопросах модных музыкальных направлений и объявил, что самым писком скоро будет примитив. Примитивом он называл исполнение музыки на всём, что издает звуки, например, на тазах и ведрах. Что ему было ещё говорить, если ровно ничего другого купить было невозможно, а пошуметь хотелось.
Здесь же его осенила идея создания подпольного бит-клуба. С этой целью Миша, неутомимый странник, облазил десятки подвалов в поисках подходящего для клуба места. Оно обнаружилось не в подвале, под землей, а как раз под небесами. На Энгельса был такой продовольственный магазин, который все называли «милицейский». На чердаке дома, где был этот магазин, обнаружился подходящий чердак с башенкой. Вот тут-то Миша и затеял устроить клуб. Внутренность башенки представляла собой достаточно просторную комнату, захламленную до потолка всякой дрянью. Могучий его энтузиазм объёмом превосходил труды, связанные с очисткой чердака, и работа была проделана. Всего только несколько посиделок удалось осуществить в новом клубе до момента позорного изгнания из него. Все закончилось логично, как и должно было быть. Власть не любила поднебесья наравне с нелюбовью к любому подполью. Клуб прекратил существование, за неимением недвижимого имущества. Надо заметить, что самоуправство Миши ещё легко сошло ему с рук, могло бы быть и по-другому.
Боссы комсомола не в силах были противостоять повальному увлечению молодежи западной музыкой, главным образом, роком. С целью придания этому явлению вида хоть какой-то организованности, под патронажем райкомов и горкома стали устраиваться так называемые конкурсы самодеятельности с участием вокально-инструментальных ансамблей - ВИА. Такое идиотское название было тогда вполне приемлемым и даже не резало слух. В канун конкурсов давались указания о том, что можно исполнять, а чего нельзя. В почете у комсы были песни протеста и песни патриотического звучания. Если второй вариант был просто глухим тухляком, то в первом случае оставалась лазейка для исполнения чего-то приличного.
Под песни протеста катили практически любые композиции на английском, поэтому «протестушки» были любимы и исполнителями, и слушателями. Протестующими западными группами были и «Битлы», и «Ролинги», и «Криденс», и вообще все, чья музыка была популярна. Бывало, что очень уж хорошая песенка, да спеть её никак невозможно: слова такие, что хоть вешайся. Тогда творились незатейливые стишки на русском, песенку при этом вполне могли обозвать народной ради такого дела, и всё катило. Если становилось известно о проведении подобного конкурса, то народ туда валил валом. Участие же известных в городе групп, в частности «Берендеев» и «Сказки» автоматически делало мероприятие важным событием, пропустить которое было никак нельзя.
Стали появляться рок - звёзды городского масштаба. Особо были уважаемы соло-гитаристы. К личностям легендарным относились Путилин и Барилов. Эти персонажи попеременно лидировали в рейтинге популярности. Очень авторитетен был так же некий гитарист Пеньковский, который играл хорошо, но до уровня Барилова и Путилина не дотягивал, так, по крайней мере, считал Миша Чернопицкий. Участвуя в фестивалях и конкурсах самодеятельности, коллективы вынуждены были применять маленькие хитрости, чтобы преодолеть цензурные препоны. Так, Барилов в некоторых исполняемых вещах брал за основу классическую музыку, например, фрагменты оперы Александра Порфирьевича Бородина «Князь Игорь» и делал там нужные публике сольные запилы. Этот ход надо признать удачным во многих отношениях, поскольку он позволял музыканту раскрыться во всей возможной полноте, демонстрировал незаурядный музыкальный вкус исполнителя и сеял среди одичалых в музыкальном отношении масс разумное, доброе, вечное.
Площадки, на которых устраивались рок-мероприятия, атаковались публикой по-серьёзному. Дело доходило до участия конной милиции для сдерживания желающих попасть внутрь. Масштаб акций год от года становился всё шире. Первые официально разрешенные конкурсы проводились в Доме культуры завода «Россельмаш», где посадочных мест было относительно немного, и, соответственно, от обилия зрителей яблоку негде было упасть. Позже был приведен в действие Дворец спорта, куда народу помещалось раз в десять больше, но яблокам падать всё равно было некуда – народу скапливалось несметно.
Как-то сразу само собой пришло повальное увлечение молодых ростовчан рок-культурой. Это выражалось не только в распространении среди подростков и молодых людей записей модных групп, не только в лавинообразном росте численности вновь образуемых самодеятельных коллективов, но в одежде, прическах, образе мыслей и манере себя держать. Строго говоря, это была причудливая смесь внешних признаков битников, рокеров и хиппи, между которыми молодые ростовчане, интуитивно чувствуя их соприродность, больших различий не усматривали.
Мода на джинсу сделалась истерической. Отчего-то идиотски карикатурные манеры распространились среди молодежи крайне быстро и имели некоторое время вид эпидемии. Модным стало слегка косолапить при ходьбе, а стоя, расставлять ноги чуть шире обычного и также имитировать косолапие, направляя носки обуви слегка навстречу друг другу. Я думал, но никакого разумного объяснения этому явлению не нашел. Походки молодых сделались пружинящими, с некоторым подскоком – так ходить считалось модным и правильным. Длина штанин у брюк закорачивалась, чтобы виден был цвет красных, непременно красных носков. Красные носки стали обязательным аксессуаром всякого уважающего себя молодого человека. Если уж не удавалось прикупить джинсы, то хотя бы носки надо было иметь полностью соответствующими ростовской моде. Ботинки не признавались. Ходить надо было в замшевых или вельветовых туфлях рыже-коричневого цвета с простроченным рантом и неострым носком. У молодых людей волосы, разумеется, должны быть длинными, и очень хорошо, если при этом они умели бы играть на гитаре. Вот, в общих чертах, образ героев тех лет.
Что касается героинь, то с ними дело обстояло так: очень короткая юбка, стройные ноги и неотвратительное лицо были пропуском в избранную тусовочную среду.

Глава восемнадцатая

В 1968 году летом мне пришлось пережить длительную разлуку с Витей. Так получилось, что на лето то меня, то его, куда-то усылали отдыхать. И вот первого сентября, когда после каникул мы пришли в школу, я остолбенел при виде Виктора. На нём были надеты темно-синие брюки клеш, рубашка и пиджак приталены, и волосы на голове были длинными. Небесная красота лишила меня покоя. Он был похож на «Битлов». Карманы его брюк сделаны были по-джинсовому. Сбоку вдоль штанин наблюдалась кокетливая строчка, а каблуки ботинок были с высокой набойкой. Причиной преображения послужило летнее знакомство Вити с другом Игоря Гревцова – взросляком и пе-те-ушником. Тот носил длинные волосы, приталенную рубашку и играл на гитаре. Ума можно было лишиться от успеха, каким он пользовался среди малолеток вследствие обладания таким набором внешних примет.
Этого героя звали Олегом. Об умственных способностях восемнадцатилетнего молодого человека нетрудно получить представление, если принять во внимание круг его общения, состоявший из двенадцати - тринадцатилетних подростков. Я был принят в этот круг, и мне очень льстило, что в моих друзьях появился взрослый человек, невероятно модной наружности. Мне очень хотелось, как и Олег, отрастить длинные волосы, носить брюки клеш и приталенную рубашку. Витя, как я уже сказал, прибыл первого сентября в школу, уже соответствуя моему идеалу. Я не мог наглядеться на друга. Кроме прочего в нём заметны были превращения и иного плана. Он возмужал. Известно, что случаются время от времени акселераты, опережающие сверстников физическим развитием. Вот таким был и Витя. Он не был крупным и высоким, но казался много взрослее своего возраста. В подростковом периоде подобное опережение кажется преимуществом. Не я один обратил внимание на Витину красоту. Одноклассники рассматривали его с интересом, явно замышляя скопировать элементы модного облачения.
Кроме этого случая, Витя никогда не был каким-то особенно модным. По крайней мере, он не принимал никаких усилий к тому, чтобы выделиться одеждой. Витя никогда не стремился перенять модный молодежный сленг, на котором и тогда, и теперь охотно общается молодежь. Говорил он интеллигентно, избегая мата, и даже смешил меня тем, что отъявленных подонков, мразь и отмороженную уличную нечисть называл хулиганами – словом почти ласкательным для этой категории ростовских негодяев.
Он продолжал совершенствовать память и быстрое чтение, в результате чего мог теперь, только взглянув на страницу, даже не читая ее, как это наблюдалось прежде, пересказать в подробностях её содержание. Память его касалась как дат, имен и текстов, так и нот и мелодий в равной мере. Он прекрасно и охотно рисовал, отдавая предпочтение графической технике. Рисунки его были профессиональными. Он из множества предметов мог заметить мельчайшую перемену, если мы устраивали ему испытание на внимательность. Разложим на столе несколько десятков предметов, дадим ему запомнить порядок их расположения, а затем что-то меняем местами, или подкладываем новое, результат всегда одинаковый – Виктор безошибочно называл перемену.
Обладая незаурядными данными, он никогда не настаивал на своём превосходстве в среде друзей. Напротив, скорее всего, его удовлетворяло не лидерство в компаниях, а роли мало заметные, второстепенные. Он не настаивал на своём, если возникало противоречие желаний, чем заняться или куда сходить. Благодаря этому Витя Петров, несомненно, был очень комфортным спутником и компаньоном. К его необычности и я, и круг близких друзей привыкли настолько, что не замечали ее, считая Виктора таким же, какими были мы сами, что, несомненно, являлось великой дерзостью. Он был не таким, как мы, он был гением.
Я сказал уже, что заметил перемену в друге, случившуюся за лето – он возмужал. Щуплый с виду и очкарик, он вдруг выказал столь недюжинную физическую силу, что поразил сверстников, подтянувшись на одной руке подряд пятнадцать раз. Этот результат и теперь меня впечатляет. Попробуйте повторить – и поймёте мое удивление. На двух руках он легко подтягивался очень много раз. Но из любви к точности не скажу, сколько именно - позабыл. Упражняться таким образом не было для него благом. По причине занятий музыкой вещи эти не совместны.
В первые же дни школьных занятий нас ждало приключение. Друг Олег рассказал, что под Ростовом, то есть не за городом, а прямо под улицами, находятся ростовские катакомбы, куда имеется вход из парка Горького. Надо ли говорить, что поход туда в ближайшее же время стал нашей целью. Собственно, мы и не откладывали посещения подземелья и отправились туда немедленно по получении этой важной для мальчишек информации. Но, обнаружив вход в нижней западной части парка, прямо около одного из фонтанов, и спустившись по крутой лестнице вниз, мы ясно поняли, что без специального оборудования нам там делать абсолютно нечего – сплошные потемки. В кинофильмах частенько показывали горящие факелы. Они горели нескончаемым пламенем, как газовые горелки. Этот предмет давно приковывал к себе наше внимание, и мы с Витей затеяли изготовить факелы для похода по подземелью. Более остального завораживала именно их способность долго-долго гореть. Такое впечатление, по крайней мере, складывалось от киношных факелов. Как они делаются, ни я, ни Витя не знали. На выручку пришел мой сосед Сережа Гуркин. Он пояснил, что к чему, и мы все вместе взялись за дело. Оказалось, что наш инструктор сам толком ничего в этом деле не понимает, но дело шло и без него. Мы растопили на костре гудрон и заготовили солярку. Процесс предусматривал погружение в расплавленную смолу слоев намотанной на палку пакли, смоченной до этого в солярке. Получался как бы слоеный пирог – солярка, смола, солярка… Факелов мы заготовили несколько. Потом оказалось, что поджечь их было делом почти невозможным, но это после. Пока мы просто готовились к интересному приключению. В дополнение к факелам потребовалось приготовить фонарики – они, как понятно, представляли собой менее романтический, но зато более надёжный источник света в походе по катакомбам.
Когда всё было готово, мы отправились к входу. Странно, что он всегда был открыт. От паломничества туда толп любопытных катакомбы спасало то, что мало кто знал о существовании этого входа из парка. Спустились. Стали разжигать факелы. Извели на это целый коробок спичек и едва смогли зародить на поверхности оголовка факела маленький язычок синего огонька. Он потлел так немного, да и разошелся постепенно желтым чадящим пламенем. Стало светло. Мы находились в тоннеле со сводчатым потолком. Пол представлял собою канаву с тротуаром. По канаве текли нечистоты. Гордым словом катакомбы мы обозвали городскую канализацию с ливневыми стоками. Тогда это не имело никакого значения, надо было начинать исследование. Мы выбрали западное направление и двинулись направо от входа.
Тоннель, петляя, вел в сторону вокзала. Периодически к главному руслу справа и слева подходили меньшие по размерам тоннели. Думаю теперь, что это были уличные отводы. Идти нам пришлось довольно долго, до момента, пока впереди не показался дневной свет. Метров через триста мы уперлись в металлическую решетку, за которой разглядели каменное русло Тимернички. Канализация со всеми своими прелестями приходила к знаменитой ростовской речке-вонючке. Обратный путь ко входу показался намного короче. Первый факел к тому времени уже давно погас, но от его пламени уже горел в руках следующий.
Решено было обследовать восточное направление. Отправились налево. Это направление изобиловало ливневыми решетками на потолке свода. Через них в тоннель проникал свет и шум улиц. По нашим прикидкам, мы дошли до Ворошиловского, когда обнаружили широкие отводы от главного русла, ведущие вправо и влево. Пошли влево. Тоннель здесь оказался узким. Крысы толпами убегали от нас в темноту неизведанного пространства. Очередные рукава справа и слева всё подходили и подходили. Мы не рисковали менять направление, опасаясь сложностей с навигацией на обратном пути. Скорее всего, мы шли бы так ещё очень далеко, если бы не обнаруженная нами находка. Прямо поперек русла вонючего ручья возникла перед нами помоечная кровать, застеленная разным тряпьем. Возле нее стояло подобие тумбочки. Вокруг валялись консервные банки и крышки от водочных бутылок-бескозырок. Мы обнаружили чье-то логово. Воображение, и так перевозбужденное фантазиями, разыграло перед нами картину кровавой расправы над пришельцами, посягнувшими на покой жителей подземелья. Понятно было, что на обратном пути мы имели шансы повстречать хозяина кровати. Это никак не входило в наши планы. Назад мы неслись так, как на олимпиаде бегают стометровку. Только выйдя наружу, мы почувствовали облегчение.
После того раза мы ещё не однажды посетим катакомбы, но уже в многочисленной компании ребят и с полным набором холодных вооружений.
Будучи совсем уже взрослым, в один из своих приездов в Ростов я поинтересовался, есть ли теперь этот вход в подземелье. Оказалось, что он всё там же, но надежно закрыт, и проникнуть туда сейчас нет никакой возможности. Это и к лучшему – город целее будет.

Глава девятнадцатая

Всеобщее увлечение молодежи битловской музыкой, роком, привело к образованию бесчисленных ВИА (вокально-инструментальных ансамблей). В каждой школе, в каждом институте, техникуме, ПТУ обязательно имелась доморощенная команда гитарил и с ними барабанщик, которые называли себя какими-нибудь «Красными маками» и лабали всякую чухню на школьных танцах. Конечно же, не обошло это дело и нас с Витей. Пятую школу покинули выпускники, составлявшие костяк вокально-инструментальной группы, и теперь остатки их аппаратуры без дела находились в актовом зале. К моменту этого события некоторые мои друзья-сверстники серьёзно стали поигрывать на гитарах. Идея создать группу пришла вовремя – возникла такая возможность. Инициатора я, честно говоря, не помню, кажется, первым был Коля Димитриади, да это и не важно. Начало восьмого класса совпало с образованием новой школьной рок-группы «Смог». Случилось это в сентябре 1970 года. Учителя и комсорги рекомендовали назвать коллектив иначе. Среди предложенных названий были «Искатели», «Романтики», «Южане», «Аэлита», не помню ещё что, но как только мысленно мы представляли себе, что наши кумиры «Биттлз» имели бы какое-нибудь такое название, то становилось ясно – этому не бывать.
В состав группы вошли Витя, Сергей Пушенко, Игорь Чехов, я и Сережа Эфроимский. Этот состав продержался довольно долго без изменений. Периодически к нему примыкали разные дарования на время, затем что-то не складывалось, и они уходили. При группе, не входя формально в её состав, постоянно находились ещё Миша Чернопицкий и Коля Димитриади. И тот и другой серьёзно влияли на идеологию команды, на выбор репертуара.
Неформальные занятия музыкой оказались настолько интересными, что если бы нас не прерывали обстоятельства, то репетиции длились без конца. Самой большой проблемой была нехватка инструментов и аппаратуры. Так считали мы сами. То, что мы, строго говоря, не умели как следует играть, в качестве проблемы не рассматривалось. С большинством тогдашних групп было то же самое. Играть по-настоящему умели только единицы избранных. Едва пацаны овладевали несколькими гитарными аккордами, как тут же готовы были играть в ВИА.
Еще не замышляя создавать команду, мы с Игорем Чеховым и Витей часами напролет в шестом и седьмом классах просиживали у Игоря дома, побрякивая на гитарах. Витя и Игорь в этом преуспели, а мне приходилось притворяться барабанщиком. «Биттлз» был основным источником музыкальных идей. Их вещи, уже заученные наизусть, снимались нами в точности и составляли самодеятельный репертуар. Эти вещи мы и пытались теперь играть, став группой.
Звукоусилительной аппаратурой был «Кинап» - десятиваттный ламповый усилитель с колонкой, какими оснащались киноустановки для небольших залов. Это был железный ящик с индикационным зеленым глазком, очень тяжелый на вес. Он долго грелся при включении. Барабанная установка представляла собой смесь, куда входили несколько пионерских барабанов, эстрадный бубен, тарелка со звуком крышки от таза, хет, а вместо большого барабана была какая-то бочка неизвестного происхождения. У Игоря Чехова имелась поначалу самодельная электрогитара, позднее школа раскошелится на единорог «Тонику» - гитару, изготовленную промышленным способом на ростовском телефонном заводе. Она была страшно тяжелой и довольно бестолковой. Нашей мечтой было приобрести полуаккустику «Этерну» красного цвета с тремя звукоснимателями. По красоте с этим шедевром и теперь мало что сравнится.
Бас-гитара поначалу была самодельной. Миша Чернопицкий изобрел и сделал её в форме античной лиры. Толковая с виду клюшка никак не строила, выдавая сплошную фальшь. После нее появился болгарский «Орфей» - улетная по тем временам вещица. Сравнивать всё равно было не с чем, поэтому в зубы дареным коням не смотрели. Орган «Йоника» достался в наследство в таком виде, что клавиши у него были не все, а те, что были, работали через одну.
Ничего особенного в моём описании нет. Практически все ВИА в то время были оборванцами в имущественном смысле. Всё восполнялось поистине корчагинским энтузиазмом. Игорь Чехов засел за паяльник и начал творить всякого рода электронные приспособы. Он из чертежных досок выпиливал бесчисленные деки новых и новых электрогитар. Наловчился просто-таки профессионально. Всё, что могло издавать звуки при помощи электричества, употреблялось в дело. Это его умение, ставшее пристрастием, очень помогло группе. Он мастерил усилители и колонки. Не всё выходило согласованным, постоянно возникали посторонние шумы, наводки, но такая мелочь не могла нас смутить. Мы просто считали, что перегрузы только улучшают звучание. Игорь выдавал на-гора всё новые колонки и усилители. Столь же упорно он тренировался в игре на гитаре. Ловко у него выходило и сочинительствовать. Он был одаренным молодым человеком. Все мы совершенствовались, каждый в своём амплуа, часами просиживая у магнитофонов, повторяя и повторяя ударные брэки и гитарные запилы великих групп.
В Ростове конца шестидесятых был крутой джазовый коллектив Кима Аведиковича Назаретова – прекрасного музыканта. Хоть мы и не были поклонниками джаза, но на его выступления специально ходили посмотреть инструменты и аппарат. Усилители и колонки в оркестре были немецкие, гэдээровские «Регенты-60» - конечный предел наших мечтаний. Голосовые микрофоны – австрийские «динакоры». Я помню дивную барабанную установку «Трова». Чешская штучка блестела по-эстрадному, кованая медь издавала чистый, звонкий звук, все кронштейны работали, удерживая хет, бонги и всё прочее в нужном положении.
Играл на барабанах Валентин Николаев. Я познакомился с ним и брал уроки мастерства. В то время по Ростову шатался некий Метёлкин – барабанщик оркестра Леонида Утесова, почти уже окончательно спившийся к началу семидесятых. Он тоже охотно всех учил играть на барабанах. Занятно, что никаких барабанов при этом не было и в помине, поэтому он просто объяснял, что и как, поколачивая воздух воображаемыми барабанными палочками. Наше внимание так сильно было настроено на предмет, что казалось, будто у Метёлкина здорово выходит. Ничто не было лишним на пустом месте, даже Метёлкин без барабанов. Всё шло нам впрок. Кстати, у него я кое-чему всё же научился.
Вот с кем нам точно повезло, так это с Витей. Популярные Битловские вещи, музыку «Дипперпл» и «Лед Цеппелин» он снимал в точности с одного прослушивания и после каждому объяснял, что ему делать. Если бы возможно было ему заменить одновременно нас всех, то всё бы выходило просто замечательно. На самом же деле получалась карикатура. Как бы то ни было, постепенно группа состоялась и даже стала поигрывать на школьных вечерах и танцах. «Смог» принял участие в нескольких конкурсах, занимая там довольно почетные для нас места.
Певец группы, Сережа Эфроимский, имел очень хорошие вокальные данные. Не владея никак английским языком, он был по-хорошему нахален, нисколько не стеснялся нести всяческую абракадабру вместо настоящих слов, лишь бы приблизительно походило по звучанию на оригинал. Иногда эти словесные замесы доводилось слышать преподавателям английского языка – они приходили в ужас. Это было не главное, главное было в том, что нашим сверстникам всё нравилось.
В десятом классе нас заметили и пригласили играть бесплатно на еженедельных танцах в ДК «Химик». Мы получили доступ к репетиционному залу и аппаратуре «Регент 30». Серенькие колоночки потрясали воображение, они звучали чисто и как-то глубоко. Мне очень нравилось. К тому же процесс установки аппаратуры перед репетицией и выступлением стал занимать не час, как обычно это было, а всего несколько минут. Периодически с нами там же играла группа «Красные всадники», в которой басистом был Левин. Ходил слух, что Левину доводилось играть в «Дилижансе», а это был знак качества. Такое обстоятельство предполагало автоматическое превосходство их над нами. Однако публика этого не замечала. «Смог», вообще говоря, существовал для нашего удовольствия и к радости наших друзей и фанатов, хотя я полагаю, что среди школьных команд он точно был не худшей группой. В этот же период нас заметил некий Александр Павлович Чебурков, о котором я уже упоминал выше, когда вспоминал о бирже свадебных музыкантов на Броду. Этот коммерсант от музыки запрягал нас на свадебные халтуры. Мы не претендовали на большие деньги, работали из большой и чистой любви к искусству и тем были милы нашему патрону. Разногласия и конфликты между нами возникали по поводу репертуара. Он настаивал на том, чтобы мы освоили всякую хрень, типа нынешнего несносного по пошлости русского шансона. На этот компромисс с совестью мы идти не желали.
Все свадьбы проходили примерно по одному сценарию. Вначале все сидят, как отравленные. После выпитого появляется интерес друг ко другу и к музыке. В середине действия идут скачки под музыку, то есть все пляшут самозабвенно. В этот момент отыгрывается весь репертуар. А уж после того можно делать всё подряд. Публика полностью всем довольна. Отдельные представители гостей, склонные к братанию в пьяном виде, подходят целоваться с оркестром, клянутся в любви и вечной дружбе, начиная прямо с этого момента.
Вот здесь-то опытный Чебурков начинал через микрофон с горечью в голосе прощаться с такой замечательной свадьбой. Он пускает в ход артиллерию тяжелых калибров, распинается о том, какой редкой красоты пару ему довелось сегодня повстречать, как хороши родители и гости, но время неумолимо, и ему пора ложиться спать. Пьяная родня требует продолжения банкета. Организаторам свадьбы ничего не остается, как отваливать вымогателю «парнус», и он повторяет процедуру так ещё раза три. Вот тут-то и идет основной заработок. Пьяные денег не считают.
Хоть мы пренебрегали заработком, но всё же нам кое-что перепадало на мороженое. Для десятиклассников любая бумажка в кармане – деньги.
По окончании школы мы все поступили в различные вузы. Там сколотились уже свои команды, в которые мы попали автоматически, как состоявшиеся музыканты, но «Смог» не прекратился вовсе, а просуществовал ещё три года всё в том же составе, на базе Ростовской щетинощёточной фабрики. Там у нас появился довольно приличный инструмент и аппаратура. В школе о такой мы не смели даже и мечтать. К тому времени группе было уже более пяти лет, поэтому кое-что волей неволей мы научились делать. Да и опыт игры с другими составами помогал.
Виктор был и руководителем, и музыкальной душой коллектива. Впрочем, как и ко всему остальному, кроме своих занятий на виолончели, он относился к этому несерьёзно. Видимо, репетиции были для него местом и поводом к общению в компании друзей. И хоть по интеллекту он был Титаном среди нас, всё равно мы все были сверстниками, и он имел одинаковые с нами и желания, и увлечения. Период жизни, связанный с участием в «Смоге», я определяю теперь с позиции многих прожитых лет как время подлинного счастья.

Глава двадцатая

Однажды в Ростов приехал с гастролями ансамбль камерной старинной музыки «Мадригал» с Марком Пекарским. Пекарский был ударником в ансамбле. Казалось бы, великое дело – барабанщик. Но Боже мой, что это был за ударник! Великий мастер импровизации, артист с самой большой буквы, виртуоз из виртуозов. Во время концертов внимание публики вольно или невольно постоянно обращалось к Пекарскому. Не требовалось никакого иного общения с этим человеком, как только видеть его исполнение из зрительного зала, чтобы безошибочно признать за ним выдающиеся качества его личности.
Виктор водил меня на «Мадригал» столько раз, сколько возможно было достать билеты. Он по ходу рассказывал мне об инструментах ансамбля – диковинных, не виданных до того. Была в коллективе виола де гамба – праматерь виолончели. Виктор с жадностью ловил каждый звук этого редкого инструмента, стараясь усвоить тембр, понять его звучание.
Петров пояснил мне, что в старину композиторы не писали нот для ударных инструментов. Поэтому всё, что сейчас играет Пекарский, является его собственным творением, вплетенным в канву этих древних произведений. Мало того, что всё оказывалось к месту, так Пекарский ещё и умудрялся каждую свою партию исполнять как маленький спектакль. Смотреть на него доставляло большое удовольствие. Он был лидером, звездой в составе ансамбля. Его движения, мимика – всё было необычно и очень удачно.
Сам я, состоя на тот момент при «Смоге» барабанщиком, заворожено наблюдал работу великого мастера и выдающейся личности, понимая бездну, которая нас разделяет, в смысле умений и навыков. Не вызывало никаких сомнений, что «Мадригал» - это коллектив элитарного мирового уровня, возможно, лучший из всех, которые играют эту музыку. Петров полностью разделял мой восторг Пекарским и признал его гением своего музыкального амплуа.
Меццо-сопрано «Мадригала» нас тоже сильно впечатлило – певица пела бесподобно. Репертуар коллектива подобран был мастерски, все в ансамбле были виртуозами. Удивительно было слышать старинные мадригалы и понимать при этом абсолютно современное их звучание. Виктор-то это знал и понимал раньше меня, а я только теперь стал задумываться о связи времён посредством произведений искусства, понял истинное значение классики как инструмента, средства этой связи. Именно те концерты «Мадригала» открыли мою душу для восприятия серьёзной музыки, для понимания настоящего, неподдельного в живописи, в литературе, в кино, на эстраде.
Я стал более критичен в отношении современной музыки и любимых мною групп, выделяя для самого себя среди них «настоящие» и нет. Может быть, по прошествии почти сорока лет в этом вопросе до сих пор не всё выяснено, но мне отрадно понимать, что с точки зрения сегодняшнего моего осознания сути вещей, я тогда не ошибался. Вкус к прекрасному формировался во мне в результате общения с Витей. Он, обнаружив мой проснувшийся интерес, немедленно воспользовался этим и дал мне слушать Генделя, Баха, Моцарта. До его целенаправленных уроков я только умом понимал, что это хорошо. После них включилась в работу душа. Теперь уже не требовалось усилий, чтобы заставлять себя усидчиво слушать классику, это сделалось естественной потребностью. Постепенно появился навык восприятия сложной музыки и вместе с этим радость её понимания. Как жаль, что абсолютное большинство людей остаются в полном неведении на этот счёт. Впрочем, если бы это большинство не понимало только классику, то ещё бы ничего, они вообще мало что понимают.
Виктор обучал меня, разумеется, не только музыкальной грамоте в широком понимании этого значения, много внимания уделялось литературным чтениям и последующему обсуждению прочитанного. В начале семидесятых нам удалось достать текст «Мастера и Маргариты» Булгакова. В то время среди многих неравнодушных к чтению пошла молва о некоем романе, литературные достоинства которого превосходны. О романе говорили много, но находились лишь единицы, кому довелось его прочесть. То тут, то там нет-нет да и возникал вопрос: а ты читал Булгакова? Походило на то, что уже прочитавшие имели некую заметную интеллектуальную привилегию перед всеми остальными, ещё не читавшими. Просто так достать текст в библиотеке или по знакомым не было никакой возможности – за романом шла настоящая охота. Первым принёс весть Миша Чернопицкий. Он получил от кого-то текст, одолел его за пару дней и теперь, просвещённый литературной сенсацией, сгорал от ощущения своего одиночества, имея потребность, но не имея возможности выплескивать впечатления на подготовленную почву. Практически в тот же момент, обалдевший от только что прочитанного, явился Коля Димитриади. Авторитетные для нас источники свидетельствовали о том, что мы пропустили очень значительное событие. Выходило, что, кто бы ни коснулся темы «Мастера и Маргариты», говорили о произведении, как о чём-то необыкновенном. Виктор решительно пресекал попытки товарищей пересказать своими словами содержание романа. Почему-то все пытались это сделать, желая, видимо, использовать повод заново возвратиться в чарующее действие.
Что ж, нечего и говорить, что Виктор первым где-то достал и прочёл шедевр. Помню, как появился он у меня дома с рукодельной связкой журнальных листков, давно ходившей по рукам и вот дошедшей, наконец, до нас. Он уже прочёл роман по диагонали, прочёл второй раз повнимательнее, на что ему понадобилось всего-то несколько часов и, будучи под сильнейшим впечатлением, пришел теперь удивить меня. «Мастера» мы начали читать вместе. Собственно, он не отдал мне переплёт, а принялся с чувством читать вслух бессмертный текст, выразительно, где он считал нужным, подчёркивая «вкусные» места. Помнится, что вскоре, как только он начал, он обратил особое моё внимание на фразу: «…и физиономия, прошу заметить, глумливая». Это вот «прошу заметить» почему-то особенно понравилось Виктору. Произнося фразу, он ехидно посмотрел на меня из-под очков, изменил голос, поднял кверху указательный палец и выдержал ровно ту паузу, что требовалась по смыслу. Это первое совместное чтение запомнилось мне навсегда. Я и теперь, всякий раз перечитывая «Мастера», читаю и слышу его голос. В моей памяти его лицо, его глаза накрепко связаны с волшебным Булгаковским текстом.
Роман произвел на меня очень большое впечатление. Так уж с тех пор повелось, что по отношению людей к «Мастеру и Маргарите» я складываю о них своё мнение – мне это помогает правильно ориентироваться среди людей. Ведь эта загадочная, мистическая, необычайная и гениальная вещь помимо всех явных и скрытых смыслов, в себе заключенных, имеет способность незримо вовлекать в поле собственной тайной энергии и уже больше никогда не отпускать от себя людей вполне определённого склада. Этот круг единомышленников составляет самый удивительный на земле клуб, никем никогда формально не созданный, но абсолютно понятный каждому, кто в нём состоит.
При обсуждении достоинства «Мастера и Маргариты» с Витей мне довелось услышать от него соображение, значение которого я осознал существенно позже. Он спросил меня о том, какое место в романе я отмечаю как самое важное для меня. Я затруднился ответить, поскольку много мест мне нравится, многие места интересны и выделить что-либо одно мне трудно. В свою очередь я поинтересовался тем же у него. Виктор знал уже, что мне ответить, он ещё и ещё перечитывал и перечитывал роман, выучив его почти наизусть. Он тут же процитировал мне отрывок:
- Слушай, Га-Ноцри, - заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, - ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?..Или…не… говорил? – Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своём взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.
- Правду говорить легко и приятно, – заметил арестант.
Витя процитировал мне этот отрывок, замолк на секунду и затем вновь повторил: «Правду говорить легко и приятно!»
- Ты только вдумайся, Валера, в смысл того, что сказано: говорить правду приятно.… От этой правды вот прямо сейчас решится жизнь человека. Пилат посылает ему мысль о спасении, и что же, Иисус не понял его? Он всё понял. Он только что без всяких внушений Пилата просто и легко читал его мысли, а тут Пилат сам ему говорит - спасись, солги и спасись. Но Га-Ноцри отказывается лгать и предпочитает говорить правду, зная наперед, каким страхом и ужасом для него это сегодня же закончится, – Петров смотрел мне прямо в глаза. - Ни слова лжи! Ты понимаешь, что такое - ни слова лжи? Непостижимо.
Виктор мало когда проявлял волнение. Теперь волнение его было мне заметно. Я хорошо понимал, что говорит он мне сейчас такие вещи, которые его самого сильно волнуют.
- Вот мы с тобой близкие друзья, настолько близкие, что я от тебя ничего не скрываю, а ты от меня, надеюсь, – я утвердительно кивнул, не имея мгновения для ответа. Виктор продолжал: - Мы дружим, искренне общаемся друг с другом, но даже и в таких отношениях остается место для лжи и недосказанности. Так? – мне как-то обидно стало это слышать, но, спросив у души, я тут же понял, что мне не стоит упорствовать. – Это не обидно, Валера, не обидно, поверь. Это нормально. Абсолютно у всех так же. Есть такая своя правда у каждого, которую мы не желаем обнародовать даже в самом близком кругу. Ничего ненормального в этом нет, – здесь он вновь сделал паузу, желая убедиться, вполне ли я его понимаю. Я старался понимать. Витя продолжал. - Ну, ладно, положим, не всё о себе сказать – это ещё не такая уж ложь. Но ведь мы лжем по делу и без дела при каждом удобном случае. Мы используем ложь, чтобы казаться другим лучше, чем мы есть. А ты попробуй-ка обойтись без вранья хоть самое ничтожное время, попробуй всё это время – три дня, два или день хотя бы – говорить только правду. Ты вдумайся: всё, что ты говоришь, всё – правда. Каково? Возможно ли такое? Но ведь тебя не посадят в тюрьму, не подвергнут пыткам и распятью за правду, от этого не зависит, как у Христа, вопрос жить тебе или нет, но всё же мы не в силах жить с правдой вдвоем, нам обязательно нужна ещё и ложь. Почему так? Почему мы должны врать, чтобы чувствовать себя комфортно? – он спросил меня, но не ждал, кажется, ответа, сам же и продолжил: - Говорить правду легко и приятно, но это величайший из земных подвигов. Единицы людей за всю историю человечества отметились такой привилегией – они святые. То, что мы думаем, и то, что мы говорим, отличается, как день от ночи. И это в простых житейских делах. Коснись же вопрос нашего благополучия, или того больше – жизни, так тут и речи нет, чтобы задуматься на секунду, что предпочесть: ложь, чтобы себя спасти, или правду, чтобы спасти свою душу. Христос предпочел правду, сделал это легко и приятно, к чему и нас призывает. Понимаешь ли, как это трудно жить по правде и безо лжи? Я вот задумался об этом: смог бы я так, и вижу, что не смог бы. Вот что жаль, понимаешь?
Булгаков не сам писал эти слова, это Боговдохновенный роман, через писателя посланный людям свыше, как ещё одно свидетельство о Нём, о Боге. Самые главные слова романа – именно эти слова Иешуа: «Говорить правду легко и приятно». Эта фраза в романе достойна Евангелия, а значит, к нему всегда будет интерес, его полюбят и станут читать очень многие.
Прошло почти тридцать пять лет с тех пор, как я услышал от Вити эти слова, и все сбылось. «Мастер и Маргарита» - один из самых читаемых и любимых романов современности. Но вновь и вновь обращаясь мысленно к сказанному моим другом о правде и лжи, я всё более понимаю, сколь верно он отметил значение и суть написанной Булгаковым гениальной фразы: «Говорить правду легко и приятно». Пусть любой, кто это читает сейчас, испытает на себе, что такое говорить только правду, пусть даже не на практике, а мысленно вообразив себе, каково оно сказать то, что ты думаешь, окружающим, не считая последствия от этого большим злом для себя, чем сама ложь. После этого только вам откроется суть – Кем, и Каким должен быть Тот, Кому говорить правду легко и приятно, и в чем разница между вами и Им.

Глава двадцать первая

Вызывает некоторое удивление, что круг близкого общения у Вити был очень обширен. Легко можно предположить, что он должен был общаться с интеллектуалами, эрудитами, умниками наподобие его самого, но дело обстояло совсем иначе. Виктор охотно общался с различной по своему статусу публикой. Если предположить, что это делалось им в порядке погружения в чуждую для себя среду с целью её изучения или затеять прочие умствования того же рода, то ничуть не бывало. Достаточно рассмотреть пример с переростком и недоумком Олегом или, скажем, с нашим общим другом Тимофейцевым. Алик, как свидетельствуют случаи из его жизни, не самый великий из умников известных науке, но при этом он входил в число очень близких Виктору людей. Они долго и преданно дружили, практически до последних дней Виктора. Между прочим, мы слегка подзабыли об этом персонаже. А напрасно. Я уже поведал парочку историй о нём, вот ещё одна.
Она случилась несколько позже, чем время, о котором я в основном писал сейчас, да не страшно, дело в сути, а не в хронологии. Алика выгнали из сумасшедшего дома, где он периодически скрывался от неприятностей. Случилось это некстати, прямо накануне Нового Года. Податься ему было некуда, и некая Наташа, сокурсница его брата Лёни, по доброте своей и неопытности позволила братьям прийти к ней на праздник вместе.
У Алика всегда находилось дело поважнее, чем не быть пьяным, поэтому он проявил предусмотрительность, Тимофейцев заблаговременно напился дряни, приобрел отвратительный свинский вид и уже таким подготовленным к празднику явился по приглашению. Гостями хозяйки были студенты сокурсники. Несмотря на то что кроме Алика все остальные были пока ещё трезвыми, всё равно выходило, что одно только его присутствие среди молодых людей уже среднеарифметически всю компанию делало пьяной.
Он окончательно освинел от выпитого алкоголя, бузил, требовал любви и уважения к себе и доставлял неловкость всем собравшимся. Алик настолько сумел заполнить пространство глупостью, осложненной дешёвым вином, что решение его изолировать пришло естественно, само собой. Для этой цели отвели спальню самой Наташи, где буйного гостя уложили и заперли. Он поколотился в дверь, покричал и вскоре затих в её постели.
Компания праздновала Новый Год. Спустя время Тимофейцев проснулся от желудочных коликов и нестерпимого желания сходить в туалет. На истерические призывы выпустить его никто не отозвался, но терпеть он, конечно же, не мог. Смекалка пришла на выручку. Сообразив, что в комнате имеется окно, и уж наверняка где-то здесь найдется газета, его положение не показалось ему столь уж безнадёжным. В потёмках он принялся отыскивать газету, и вскоре действительно она обнаружилась - на некоем приспособлении её зачем-то пригвоздили кнопками и натянули как простыня. Алик сорвал её и исполнил свой план. Он расстелил газету на полу, прицелился хорошенько и погадил на неё. Затем из газеты и её содержимого он сделал сверток, поднёс его к окну комнаты, открыл фортку и швырнул на улицу пакет с гадостью.
Улегшись на кровать, он тем не менее не нашёл покоя. Его тревожил отвратительный запах, возникший как раз в момент исполнения его замысла с газетой, который не ослабевал со временем, но даже, казалось, усиливался. Проделанная Аликом комбинация не предполагала такой последовательности, запаха никак не должно было быть, он явно оказывался лишним в его комбинации и выдавал какую-то допущенную им, но не понятую пока ошибку. На всякий случай Алик на четвереньках подробно обследовал в темноте место действия, с целью убедиться, что промаха мимо газеты не было. Он шарил руками по полу и ничего плохого не обнаружил. Убедившись, что вонь сама собой проходить не желает, подумав хорошенько, он понял, наконец, чего не достает. По его логике, в дамской комнате, где он пребывал, обязательно должны найтись какие-либо духи. Алик решил отыскать их, окропить всё вокруг, победить таким образом запах дерьма в комнате и окончательно замести следы своей проделки. Он принялся шарить по углам и в области, где им недавно была обнаружена газета, нашел флакончик, вполне годящийся под определение духов. Флакон с духами Алик раскрыл, добросовестно обрызгал его содержимым пол, стены, кровать и самого себя, исполнил долг, улегся на место и продолжил праздновать Новый год, то есть погрузился в глубокий пьяный сон.
Наутро, войдя к Алику, хозяйка нашла его мирно спящим в её кровати. При взгляде вокруг ей сделалось худо. Прежде всего, к своему изумлению и ужасу, девушка обнаружила, что вся её комната безобразно обрызгана чем-то чёрным. Жуткие пятна начинались от её кульмана, где раскрытым и перевернутым лежал пустой пузырёк от чертёжной туши. Тушь была везде: на потолке, на люстре, на полу, на стенах и даже на её кровати. Голова дорогого гостя представляла собой наполовину чёрный объект с размазанными кляксами по лицу и затылку. С кульмана, где она вот уже два месяца чертила дипломную работу, куда-то подевался ватман с этой самой работой. Она закончила чертить накануне праздника и намеревалась теперь сдать свой труд в деканат. Куда мог запропасть огромный чертёж в Новогоднюю ночь из закрытой комнаты, ей и в голову не могло прийти. Кроме всего, в её комнате стоял мерзкий запах.
С учетом уже обнаруженных странностей, что-то внутри неё настойчиво подсказывало, что это последнее обстоятельство грозило раскрыться ещё одним страшным сюрпризом. Подозрение, разумеется, пало на спящего - кроме него никто не заходил в комнату со вчерашнего дня. Она приблизилась к кровати и без церемоний разбудила Алика. Тот обрадовался пробуждению в столь приятной компании. Дамское общество в любое время доставляло ему удовольствие, и он немедленно, как только раскрыл глаза, принялся острить и кокетничать с Наташей. Однако взаимности не нашёл. Симпатичная девушка не разделяла праздничного настроения Алика и прямо задала ему вопрос:
- Что всё это значит?
О чём это она, он не понял и переспросил. Впрочем, он стал приходить в себя ото сна и теперь сам видел всё неблагополучие помещения, в котором находился. Прикидываться дураком не требовалось, Алик и в самом деле не понимал, что это за чёрные пятна образовались по всей комнате. Всем видом своим он выражал удивление и выказывал свою полную непричастность к происшествию.
Наташа в упор разглядывала Тимофейцева и обратила внимание, что у него не только голова, но и ладони перемазаны тушью. Пришла ясность, что это не кто иной, как он сам лично умывал тушью своё собственное лицо и всё здесь кругом испоганил. «Какой редкий идиот», - подумалось девушке.
Алик же до сих пор ничего не понимал. Он не догадывался, что стоит перед хозяйкой этой изгаженной им комнаты весь с ног до головы в уликах: с чёрными от туши ушами, затылком, руками и вообще весь перемазанный, но при этом продолжает притворно негодовать и выяснять обстоятельства. Глупость ситуации была непозволительна даже для Алика Тимофейцева. Стараясь расположить к себе хозяйку, он стал рукою пробовать оттереть тушь с самых видных мест и тут заметил, что и сам крепко перемазан. Он хлопотливо озирался по сторонам, будто вот-вот схватит негодяя, и не переставал бормотать: «Кто же это мог сделать, кто же мог сделать, кто же?»
Наташа понаблюдала с минуту за суетливым придурком, наконец, обратившись к нему, без всякой дипломатии конкретно спросила:
- Почему так воняет дерьмом? - Алик съёжился, ещё больше похитрел лицом и, похоже, выдал себя окончательно, но правды не сказал, а сделал глупейшее: он стал нюхать воздух и доказывать, что вовсе и не пахнет. Наташа перестала обращать на него внимание и принялась энергично исследовать сначала кровать, на которую больше всего думалось, а затем и всё помещение.
Недолгий поиск источника запаха показал, что он покоится между рамами широченного окна старинного дома и представляет собой не что иное, как свёрток из пропавшей дипломной работы, в который были завёрнуты и уже растеклись по подоконнику какашки Алика. Сам он с очень неумным выражением лица смотрел то на Наташу, то на сверток, продолжая бормотать себе под нос: «Кто же это сделал?» - совершенно не понимая, как мог случиться такой жуткий конфуз. Тимофейцев попытался было сплести ещё одну небылицу о злокозненном участии извне, но бесполезно, он был позорно разоблачён и люто ненавидим.
Ошибка автора странных и вонючих обстоятельств была проста: разбрызганный по комнате флакон с тушью, принятый спьяну за духи, запаха не подавил, а выкидывая сверток, пьяный Алик раскрыл только первую фортку окна, на второй, внешней, раме фортка осталась закрытой, пакет не улетел на улицу, а шлёпнулся на подоконник между оконных рам и теперь, при свете утра, своим запахом и содержимым предательски выдавал всё, что произошло здесь ночью. Осуществление Новогодних планов Алика побыть повесой в обществе мало с ним знакомых девушек началось с крупной неудачи, вследствие чего безнадежно сорвалось.

Глава двадцать вторая

Я сказал уже раньше, что в музыкальной школе в классе Рихарда Шмидта с нами учился вьетнамец Ван. Он поступил в школу в то время, когда Петров и даже я уже были там ветеранами. Ван столь усердно принялся за учебу, что очень скоро стал лучшим среди учеников Рихарда. Его успехи, его нечеловеческая работоспособность казались всем, кто был тому свидетелями, неправдоподобными. Он блистательно и, главное, очень быстро овладел техникой игры на виолончели и музыкальной грамотой.
Петров, до тех пор пребывающий в статусе подающих большие надежды, отстал от вьетнамца заметно. Нгуен Као Ван за один учебный год прошёл курс пяти классов. Никаких состязательных стимулов для Вити не существовало, он не соревновался с Ваном. Просто однажды его час пробил – он созрел. Практически внезапно из разгильдяя Витя сделался тружеником и так принялся за учебу, словно бы от этого зависела судьба человечества. Виктор перестал проводить бесцельно время. Каждую минуту, не занятую учебой в школе, он посвящал музыкальным занятиям. Часами напролет он просиживал теперь за инструментом.
Очень скоро такая перемена сказалась - Петров заиграл по-настоящему. Он заиграл так, как, видимо, когда-то играл молодой Паганини под гнетом своего отца-деспота. Похоже, что мозг Вити набирался необходимой емкости и зрелости до определенного времени, до того момента, когда ему уготовано было судьбой начать себя проявлять.
Рихард заметил, разумеется, перемену и взялся за Петрова всерьез. Он не давал ему никакого покоя, нагружая заданиями, и придирчиво требовал их выполнения. Он часами занимался с учеником, откладывал занятия других ради него, забирал Виктора к себе домой, подолгу не отпуская его и принуждая к тяжелому труду. Вот здесь во всей полноте сказалось то, что Рихард был немцем. Он был беспощаден и требователен, он был жесток и не давал ученику ни малейшей поблажки. Здесь я заметил за своим обожаемым учителем редкое по силе властное начало, жившее в нём, но не находившее до тех пор объекта применения. Характер и у Вити был не слабым. Он с великим упрямством буквально истязал сам себя работой. Но и его терпению иногда приходил конец. При мне один раз Витя так устал от упражнений, что ему требовалась немедленная смена занятия. Он объявил Рихарду, что надо прерваться, что пришло время идти в школу. Тот только рассердился на ученика и сказал:
- Вот твоя школа, играй, – он не отпустил Витю ни в тот день, ни в следующий. Петров под его началом становился мастером.
Анне Исааковне жаль было сына, но авторитет гениального немца был столь велик, что позволял ему не обращать внимания на мнение родителей своих учеников. Он отвечал за качество своего продукта и жалобам матери не внял. Всё оставлено было без изменения.
Друзьям по музыкальной школе видеть в Вите такую перемену было удивительно. Сами мы, сколько ни занимались, столь быстрых и качественных перемен добиться не могли. Виктор же мало того, что старательно занимался, он демонстрировал при этом выдающиеся способности к запоминанию. Репертуар его становился всё обширнее. Подростковые пьесы сменились более серьёзными произведениями. Рихард делал из Виктора настоящего музыканта.
Теория музыки также внезапно увлекла моего друга, он много занимался помимо школьной программы. Увлекся он в этот период ещё и сочинительством. Стало понятно, что из всех дарований, которыми его наградила природа, более остального в нём проявляется талант музыканта. Все предметы, сопутствующие в музыкальной школе обучению на инструменте: сольфеджио, музлитература, оркестр, общее фортепиано – Виктор подтянул до очень приличного уровня. Инструментом он овладел бесподобно. Виолончель – это благороднейший древний инструмент, требующий от исполнителя серьёзных навыков, которые нарабатываются годами тяжелого труда. Но, постоянно пребывая в контакте с Витей, я не заметил постепенной перемены в нём, играть не по-детски он начал мгновенно, без долгого переходного периода.
Этот Витин спурт привел к тому, что он быстро нагнал Вана и затем опередил его во всех отношениях безоговорочно. Хоть вьетнамец и был фантастически одаренным человеком и фантастическим же тружеником, но победа Виктора была уверенной и безоговорочной. В нём ожила и нашла воплощение та музыкальная культура его семьи, в атмосфере которой он родился и вырос. Рихард заметно гордился учеником. Уже составлялись планы передачи Виктора на дальнейшее обучение Ростроповичу. Рихард не сомневался в том, что великий маэстро возьмет к себе его талантливого ученика и доведет его до мировых кондиций. Но у Ростроповича были проблемы с властями. Он вскоре вынужден будет покинуть страну. Этому плану не суждено было сбыться. Как жаль, честное слово, как жаль. Я не имею ни тени сомнения, что в судьбе Виктора всё сложилось бы совсем иначе.
Надо сказать, что под руководством Рихарда Александровича можно было успешно учиться с первого класса до консерваторского уровня, не меняя педагога. Существующие формальные градации – школа, училище, консерватория – вполне условны, и успех обучения в творческих заведениях зависит в большей мере от личности педагога, чем от названия и статуса здания, в котором учение происходит. Нет нужды говорить, что в этом смысле Виктору просто повезло – его обучал великий Шмидт. Быстро стало понятно, что будущей профессией Вити станет музыка. Нельзя сказать, что Витя перестал в этот период уделять внимание другим предметам, это не так, но то, что музыка сделалась для него главным, было бесспорно. Перемены, быстро происшедшие с ним, никак не сказались на интенсивности нашего общения, Витя по-прежнему практически жил в моём доме, мы много общались и крепко дружили. Он принимал попытки вовлечь и меня в сферу интенсивного музыкального обучения, но я был ленив, а для результата требовались значительные усилия, поэтому я предпочел наблюдать со стороны за успехами друга. Впрочем, не всё прошло мимо меня, волей-неволей находясь рядом с ним, я кое-что воспринимал и сам.

Глава двадцать третья

Году приблизительно в шестьдесят девятом у Петровых неожиданно обнаружились родственники за границей, в далекой и вражеской ЮАР. Каким-то образом через Лондон к ним стали приходить посылки от родни. Посылки были наполнены новыми и не новыми, но вполне пригодными к носке вещами. Всякий раз, когда приходила посылка, это было значительным событием, её распаковывали в присутствии большого числа приглашенных лиц. Со стороны Вити приглашался я. На церемонии всей семьей присутствовали Дружелюбины. Родственники всех степеней родства, какие только проживали в Ростове и могли самостоятельно передвигаться, тоже были здесь. Каждая вещь становилась сюрпризом. Чтобы ни появлялось из посылочного ящика, всё вызывало интерес и общий восторг, всему тут же объявлялся хозяин. Превосходство заграничного было налицо. Витя по такому случаю заполучил бежевого цвета свитер под горлышко, связанный лапшой, что представляло собой неземную красоту. Иногда Витя давал мне поносить этот предмет роскоши, впрочем, он не жадничал давать его ещё Игорю Гревцову и Алику Тимофейцеву.
Фотографии страны апартеида, обнаруженные в посылках и письмах, свидетельствовали о том, что в ЮАР неправдоподобно хорошо. Красивая природа, чистые, аккуратные дома с бассейнами, невероятно красивые автомобили были запечатлены на цветных снимках как привет из другой галактики. Люди на фотографиях – родственники Петровых – улыбались не птичке фотографа, это было видно. Они улыбались жизни и вполне были ею довольны. ЮАР – эта помойка мира, наихудшее из возможных государств на земле, если только верить нашим официальным источникам, – вдруг предстала недосягаемым образцом благополучия. Что же это такое? Не специальная ли диверсия против нас?
Но одну гадость мы всё-таки нашли. Глядя на посылки и на письма, сопровождавшие их, мы с удивлением обнаружили, что заграничные почтовые отправления имеют адрес, написанный шиворот-навыворот. В них вначале пишется «кому», затем номер квартиры, потом номер дома, улица, город, государство. Порассуждав на эту тему, мы с Витей пришли к выводу, что это крайне неудобно, что написание адреса, принятое у нас, гораздо логичнее и удобнее. Придумать такое могли только слабоумные.
В этом месте не могу не отвлечься и не помянуть недобрым того идиота - чиновника, чьей властью в России теперь принят этот же кретинизм. Надо же было додуматься до такого? Убеждён, что этот деятель из духовной родни Алику Тимофейцеву. Тот, пожалуй, ещё подумал бы, вводить ли такой порядок. Полагаю, что не я один горячо признателен родному чиновничеству за подобные новации. Ну, да Бог с ними, с идиотами, если бы только это делалось шиворот-навыворот, то ещё бы ничего. А на фоне всего другого, что они творят, так это просто мелочь.
Посылки содержали в себе такие ещё предметы безусловной роскоши, как, например, фирменные шариковые ручки. Надо пояснить, что эта вещь только что вошла в обиход и считалась не только новой, но и ультрамодной. Стержни отечественных ручек беспощадно текли и ставили противные кляксы. Несомненным достоинством новшества было то, что шариковые ручки могли писать долго. Стержней в продаже не было, поэтому приходилось старые стержни заправлять пастой. Пункт такой заправки находился на Энгельса между Крепостным и Журавлева. Одна заправка стоила восемь копеек. После нее стержень либо вовсе прекращал писать, либо поток клякс неимоверно усиливался. Это никого не смущало. Шариковые ручки оставались в числе модных вещиц.
Отечественная промышленность предлагала всего два или три вида ручек, все они имели серьёзные недостатки. Общим у них было то, что сразу же, как только ими начинали пользоваться, пластмасса трескалась в области «пера». В школе были изобретены два способа обойти эту неприятность. Брался карандаш с толстым грифелем, раскалывался пополам вдоль, грифель удалялся, и на его место всовывали стержень шариковой ручки. Всё это сматывалось ниткой, и получался пригодный к употреблению шариковый уродец.
Второй способ был высшим шиком. Продавались тогда автоматические карандаши с кнопочкой и цангой для грифеля, прочные, как ствол пушки. В такой карандаш вгонялся стержень от шариковой ручки. Зажимался цангой, и готово. Это была хорошая конструкция с единственным недостатком: такой карандаш стоил восемьдесят копеек, что было по карману не каждому школьнику.
В сравнении со всей этой бедностью присланные из ЮАР ручки представляли собой культовые предметы, вызывающие законную зависть одноклассников. В конце шестидесятых годов стали появляться многоцветные авторучки. Это были иногда такие уроды неизвестного происхождения, о которых стоит сказать пару слов. Есть предположение, что их клепали на подпольных заводах предприимчивые цеховики. Когда число вставленных в корпус такой ручки стержней было два, три, ну, от силы четыре, то это ещё куда ни шло. Но умудрялись вставлять до двенадцати. Получалась карикатура на авторучку, толщиной с докторскую колбасу, ни к чему толком не годная, но зато сверхмногоцветная. Это было уже попозже - в начале семидесятых. Сама идея и её исполнение своей попсовостью и глупостью выдавали неблагородное происхождение таких изделий. К ним же можно отнести ещё авторучки с голыми плавающими русалками в корпусе – мечту любого кугута.
Да, собственно, бессмысленно говорить о вещах из ЮАР, поскольку, чем бы это ни было, это был заграничный ширпотреб, а стало быть, он в любом случае был лучше всего тогдашнего нашего.
Вещи повседневного обихода были дефицитом, и каждой радовались, поскольку не было изобилия. Хорошо, если у подростка было двое брюк. Как правило, довольствоваться приходилось единственной парой. Когда я увидел на Вите брюки клеш, я писал уже об этом выше, то загорелся желанием заиметь такие же. Однако подходящего материала в магазинах мы с мамой не обнаружили. Я здорово приставал к родителям с этой просьбой. Наконец, пришла идея распороть старые брюки моего дедушки и из них заказать портному брюки, какие я хочу. И коль пошло такое дело, то уж заодно мама решила пошить мне и пиджак из старого же пиджака дедушки. Портной перелицевал материал, то есть вывернул его изнанкой наружу, и выполнил заказ в точности. У меня получился настоящий хороший костюм. Господи Боже, как я радовался тогда. Это был 1968 год – время, когда американцы вовсю расхаживали по Луне.
Позднее, когда я уже учился в институте, была у меня мечта заиметь джинсы. Но это было очень дорого: от двухсот до трехсот рублей. Моя месячная стипендия была сорок рублей, сумма мизерная, но при известной экономии на неё можно было прожить. Неплохой зарплатой тогда считалось сто двадцать рублей. Достать джинсы можно было только по случаю, через спекулянтов, поэтому не приходилось выбирать модель. С размером тоже могли возникать проблемы. Приходилось шить брюки и в отсутствие джинсов довольствоваться этим. Пошить брюки у частного портного стоило тогда от десяти до пятнадцати рублей. Но надо было принести ему материал, фурнитуру, фирменные лейблы для их вшивания в нужные места.
Брюки шились в начале семидесятых годов по определенному фасону. Если в конце шестидесятых это были клеша от колена, то теперь покрой поменялся. Во-первых, пояс их должен быть предельно занижен. Так, чтобы гульфик был не более двенадцати сантиметров. Вверху, на бёдрах, всё должно быть очень узко. А от бедра брючины распускались колоколами клёша. Внутри штанин должна быть подкладка, принимающая на себя все деформации и напряжение от колен. Иначе ткань на коленях будет постоянно вытягиваться. Этой важной деталью иногда пренебрегали из экономии. С первого же раза надевания брюк, такая экономия давала о себе знать – они теряли форму.
Неумеренность при выборе покроев была обратно пропорциональна наличию вкуса. Умных и дураков легко было различать в эпоху самодельной одежды. Дураки громко и внятно заявляли о себе одеждой: собственными же фасонами брюк, переделанных рубашек, ремешками на поясах, обувью и вообще всем, чего бы ни коснулись их изобретательные головы и руки.
Сколько же карикатур на людей гордо расхаживало по самым видным местам города, как смешили они своим видом понимающую публику. Ведь, в самом деле, подлинность действия не шла ни в какое сравнение ни с какой постановкой. Ни кино, ни театральный спектакль никогда не дадут той степени настоящей достоверности, что предоставляет собой живой уличный поток. При этом разнообразие вариаций на одну и ту же тему красоты и вкуса поистине неисчерпаемо. Что ни солист, то шедевр. Нормальному человеку и в голову не придёт такое, чем может себя украсить какая-нибудь дурья башка, заехавшая из Каяла поглядеть, «чево это в Ростове делается».
Почему-то мне тут же пришла на ум прямая связь этого явления с тем, как готовили себя в армии к дембелю мальчики из провинции. Чем глуше места, откуда пожаловал воин, тем дебильнее будет его наряд, в котором он, отстрелявшись, поколесит через всю страну выяснять отношения со своей любимой. Тема безвкусия неисчерпаема. От Гоголя и Пушкина до наших дней и долго после них её актуальность не пройдёт. Время над нею не властно, так-как питается она от самого надежного и самого неиссякаемого источника – глупости.

Глава двадцать четвертая

Однажды в 1969 году летом Витя поведал мне, что вместе с Сашей и Наташей Дружелюбиной они наблюдали полет НЛО прямо со своего балкона. Случилось это днем. Молодые люди в этот момент находились в комнате у Наташи. Объект стал заметен над Доном. Из окна Наташиной комнаты, выходившего почти ровно на юг, видно было, как над горизонтом возникла серебристая точка. Точка перемещалась в сторону города по направлению к северу. По мере приближения стало понятно, что это объект довольно большой по размерам и что направляется он точно на них. Он приближался и увеличивался, пока не пролетел бесшумно и плавно над их домом. Все бегом метнулись к Петровым в комнату, на противоположную сторону дома, и с их балкона продолжили наблюдение. НЛО был прекрасно видим, имел округлую форму и серебристый цвет. Он двигался строго с юга на север, не меняя направления. С Витиного балкона было видно, как объект удалялся в сторону Первомайского садика и вскоре исчез за деревьями.
Рассказ Вити, Саши и Наташи произвёл сильное впечатление, и хоть событие было невероятным, я полностью поверил во всё, что услышал от друга. Примерно в это же время мы уже получили свидетельство о встрече с НЛО от Игоря Чехова и его папы.
Они ездили на своей машине на Сиверский Донец. Этот приток Дона славится необыкновенными своими раками. Заночевать им пришлось прямо на берегу в машине. Вечер был тихий и тёплый, наступала ночь. Отец с сыном, перед тем как залечь в кабине, долго сидели у реки и беседовали. Сумерки превратились в полную темноту, на небе появились по-южному яркие звёзды, Луны не было. Вдруг часть неба озарилась розово-желтым светом. Сияние ни на что не было похоже и как бы не имело источника своего происхождения. Просто часть неба сгустилась и начала сама собою светиться. Чеховы были крайне удивлены явлением. Тут же пошли предположения, связанные в основном с военными тайнами. Но явление не кончилось. Расплывчатое и бесконтурное сияние само собою стало обретать ясные очертания предмета, чем-то напоминающего своей формой разрезанную пополам молодую луковицу. Отец и сын остолбенели от дива. У луковицы появилась головка, и вся конструкция пришла в движение. Это было осмысленное перемещение по ночному небу в прямой от них видимости. Объект время от времени зависал и из него выходил сноп разноцветных лучей, направленных вниз на землю. Понять, на каком он находится удалении от них, не представлялось возможным. Наконец весь контур луковицы сжался, образовав яркое сияние вокруг головки, объект уменьшился и улетел вправо, почти исчезнув из поля их зрения. Он завис на некоторое время далеко справа, над рекой, а затем полетел прямо над водой, в их сторону, повторяя все изгибы русла Сиверского Донца. Чеховы находились прямо на берегу, у воды, когда огромный огненный шар, отражаясь в темной воде, пролетел вблизи от них справа налево и, наконец, окончательно исчез из поля их зрения. Ни о каком сне после этого и речи не могло быть.
Сколько же потом было разговоров на эту тему! Какие только не делались предположения на этот счёт. И вот теперь, после Витиного наблюдения, не только Игорь Чехов, но и братья Петровы тоже могли удивлять остальных своим рассказом о нём.
Случилось так, что убедиться в существовании необычного явления спустя некоторое время мне довелось лично. Был случай, когда мы наблюдали НЛО вместе с Витей в присутствии большого числа свидетелей. В 1971 году в Зеленом театре (это был такой летний кинотеатр без крыши, он примыкал к театру Горького со стороны парка Революции.) показывали «Красную мантию» - фильм о какой-то средневековой чепухе. Мы группой из нескольких человек – я, Витя, Саша Петров, Игорь Прокопенко, Игорь Чехов и Миша Чернопицкий – сидели на задних рядах и смотрели фильм, как вдруг в южном чёрном небе на виду у всех появилось диво, сопоставить которое с чем-либо сотворенным человеком было невозможно. Это был самый настоящий НЛО. Он бесшумно перемещался, оставляя позади себя светящийся след. В стороны от него расходились лучи. Похож он был цветом и формой на полную луну, но края его не имели чёткой контрастной границы. Позднее, описывая этот случай Феликсу Юрьевичу Зигелю, я получил авторитетное заверение, что это точно был НЛО.
В последующие годы над Москвой я ещё раз наблюдал НЛО гораздо более масштабное и впечатляющее, но уже был готов к восприятию явления, поэтому впечатление от Витиного рассказа и мой первый опыт эмоционально были сильнее.
Витя, конечно же, уделил внимание осмыслению всей этой необычности. В то время тема совершенно была закрытой, необсуждаемой, поэтому не имелось в распоряжении ровно никаких авторитетных суждений на тему НЛО. Он, помнится, говорил о возможности существования здесь же, на земле, параллельно текущего времени. По его представлению, время течёт импульсно, наподобие кадров кино. Оно проявляет себя для нас только во время каждой очередной вспышки. Между вспышками интервалы могут быть какими угодно, мы их не замечаем, их как бы не существует для нас. Но это не означает, что между двумя вспышками ничего не происходит. Вполне допустимо, что между ними пульсирует ещё какое-то не наше время. В моменты случайных сбоев в кратности наших или их импульсов, импульсы времени, накладываясь друг на друга, совпадают и попадают в фазу одновременности, совмещая нашу реальность с не нашей. Вот тут-то и происходит контакт скрытых друг от друга миров, населяющих нашу землю. Я приблизительно, своими словами, попробовал передать довольно глубокое Витино размышление на этот счёт. Вся косолапость изложения должна быть отнесена на мой счёт, у Вити всё было стройно и умно.
В разговорах о необычном Петров часто развивал мысль об относительности величин. Мысль на первый взгляд простая и понятная до тех пор, пока он не вводил понятие бесконечности не только для великих пространств вселенной, к чему наше сознание привыкло, но и для микроскопических величин. На самом деле, можно ли достичь предела, исследуя микровеличины? Он говорил, что нет. Сколько бы мы ни стремились вглубь, мы никогда не получим области, лишённой хоть какого-либо малого пространства. Делите это пространство пополам, затем ещё пополам, и ещё, и ещё. Сколько бы это ни происходило, предела не будет, всегда останется что-то, что вновь можно поделить и получить ещё меньшее.
Я говорил уже о великом даре собеседника и популяризатора, которым обладал Виктор, поэтому рассуждения его на подобные темы были бесподобно интересны. Он, несомненно, владел предметом гораздо глубже, чем позволяли его понимать пределы познаний его собеседников. Но он всегда умело дозировал информацию ровно так, чтобы не перегрузить и не лишить слушателей интереса к теме.
Из его рассуждений я запомнил ещё такое. Он утверждал, что вещества не существует в действительности. Я сказал бы «материи», но он точно говорил – «вещества». Материей он называл другое, более обширное, чем вещество, понятие. Так вот вещество, если разделить его на мельчайшие составляющие, этих самых составляющих в себе не обнаружит. Атом и его частицы – это не маленькие теннисные шарики, а сгустки напряженных полей, тем или иным образом закономерно себя проявляющие. Эти напряженности взаимодействуют друг с другом в определённом порядке и тем самым проявляют свойства того или иного вещества, его твердость, цвет, состояние. Но остриём воображаемой очень тонкой иглы мы можем проникать сквозь любую, твердую на первый взгляд, структуру, поскольку острие нигде не наткнется на твердь, но только на места больших или меньших взаимодействий полей напряженности.
Я не знаю, в точности ли пересказал то, что понял из его пояснений. Боюсь, что моя интерпретация будет смешной для профессионалов. Ну да ладно, не в этом дело, а дело в том, что Виктор был необычайно увлеченным и творческим человеком, пусть даже и заблуждавшимся в специфических вопросах мироустройства.

Глава двадцать пятая

Вот кто не утруждал себя никакими отвлечёнными рассуждениями, так это Алик Тимофейцев. Он шёл по жизни легко, как пушинка по ветру: куда дунет, туда его и несёт. От этого он никогда не испытывал затруднений, не знал неудач, поскольку любая неудача – это несовпадение результата с задуманным планом. Алик не в состоянии был предположительно расставить в стройный, последовательный ряд какие-либо свои предстоящие действия, поэтому никогда никаких внятных текущих планов не имел. Результаты его действий всегда приходили к нему вдруг. От этого их не с чем было сопоставить, а стало быть, что бы ни случилось, неудач никаких у него не было.
Подобный архетип довольно распространён на просторах нашей Родины. И если б такие особи появлялись на свет не людьми, а, скажем, дворовыми собаками, то никто бы этого не заметил. По крайней мере, мир бы нисколько не пострадал и поменялся крайне незначительно.
Заговорив об Алике, я припомнил ещё одну историю, приключившуюся с ним. Для любого другого её результат оказался бы неудачей, любой другой заранее просчитал бы неизбежную её концовку. Но только не Алик, ему важен был процесс. А в конце всякого процесса для него по-любому неизвестность. Так какая разница, чем завершится, главное, что-то делать, а там будь что будет. Впрочем, вот история, судите сами.
В начальный период своей срочной воинской службы Алика, по большим хлопотам Эллы, определили в военный госпиталь санитаром здесь же, в Ростове, на Военведе. Служба во всех отношениях великолепная для тех, кто понимает, поскольку и сытно, и домой можно сходить, и медсестёр полно. Служил бы себе Алик и служил, если бы не случай, который, как очевидно понятливому читателю, с Аликом не произойти не мог. Вот и произошёл.
Служил в госпитале врачом капитан Белый. Был он человеком неугомонным и в рамках традиционной медицины чувствовал себя тесно. Его профессиональный интерес и пытливый ум привели в конце концов к тому, что стал он практиковать уринотерапию и уверовал в то, что лучше мочи нет на свете лекарства. На свой страх и риск, вначале тайно от начальства, а потом и с молчаливого его равнодушия стал он лечить больных своего отделения мочой. Увлёкся страшно. Какой бы ни была болезнь, он пускал в ход свои напитки и примочки, просто помешался на этом. Надо заметить, что, рассчитывая на профессиональную карьеру, Белый побаивался своего самоуправства, носившего практически подпольный характер. Он опасался, что если начальству придёт такое в голову, то его опыты прикроют. Офицеров лечить, по большей части, избегал и предпочитал упражняться на солдатах.
Теперь-то уж таких чудиков пруд пруди, которые пьют мочу и мажутся ею, а тогда подобный метод был новостью. Доктор Белый лечил мочой болезни, которые и без того сами бы прошли у здоровых, а по большей части просто симулирующих солдат. Им безразлично было, чем их лечат, лишь бы подольше полежать, посочковать в госпитале. Никто, слава богу, не скончался, поэтому метод его стал постепенно обрастать слухами. Одним словом, со временем Белый стал пользоваться некоторым авторитетом. О мастерстве доктора пошла молва, и на местном уровне он сделался фигурой известной.
Известность льстила самолюбию военного доктора, оставаться на уровне знахарского эксперимента он не имел намерения, поэтому Белый стал составлять подробные инструкции по пользованию мочой, придавая им наукообразный, правдоподобный вид. Не берусь пересказывать их содержание, но в самых общих чертах это выглядело просто и ясно, мол, если болит сустав, то пописай на ватку, приложи к месту, забинтуй и оставь на ночь. Повторяй это столько-то раз – и всё пройдёт. Или, к примеру, если проблемы с желудком, то пописай в стакан, дай настояться и пей столовой ложкой тогда-то и столько-то.
Не все, конечно, отдавались прогрессивному капитану медицины, но находились и такие, кто хотел лечиться именно у него и только методом уринотерапии, так-как где-то когда-то что-то такое слышали, а здесь кстати и специалист подвернулся знающий, стало быть, и думать нечего, он-то точно поможет, все болезни вылечит.
Случилось так, что однажды летом в госпиталь с некоей болезнью попал на лечение туповатый особист майор Андреев – конченый идиот и сволочь. Ему известно было о чудесном методе Белого, но не в подробностях. Слухи о замечательном докторе, который лечит все болезни испражнениями, дошли до части, где фискалил майор Андреев, и когда он отбывал в госпиталь, ему было рекомендовано опытными сослуживцами обязательно отыскать там и обратиться к Белому.
Первый, к кому Андреев подошёл в госпитале с вопросом, был санитар, солдат срочной службы. Вы, конечно же, понимаете, мой читатель, что особисту в эту минуту повезло познакомиться не с кем иным, как с Аликом Тимофейцевым. Именно его, не догадываясь о возможных последствиях такого знакомства, он стал расспрашивать о капитане Белом и между прочим наводить справки о его нетрадиционном методе врачевания. Так и останется тайной, в тот ли момент или позже пришла Алику каверзная мысль, да не в этом дело. А дело в том, что знаменитый доктор как раз в это время находился в законном отпуске и никаким образом помочь майору Андрееву не мог. Расстраивался майор недолго. Любезный Алик пояснил ему, что метод лечения уринотерапией предельно прост, что все, кто работают здесь с капитаном Белым, прекрасно всё и сами знают. К тому же в кабинете Белого лежат подробные описания, что и при каких болезнях нужно делать.
Недаром Алик имел дело с особистом, мысль о завладении инструкциями со стола Белого родилась в голове Андреева профессионально быстро. Он тут же вовлёк Алика в заговор и поручил ему это дело. Но недаром и Андреев имел дело с Аликом, как только тот получил поручение от майора, ближайшая судьба обоих уже начала вершиться.
Всю следующую ночь Алик Тимофейцев, влекомый неизъяснимой тягой к пакостям, на вонючих матрасах в госпитальной сушилке старательно слово за словом переписывал инструкции капитана Белого. Все термины, все дозировки и методики, лист за листом, списывались им в школьную тетрадь. Всё делалось с военной точностью, за исключением маленькой детали: везде, где у Белого в текстах встречалось ключевое для его метода слово «урина», Алик заменял его словом «кал». Выходило очень по-научному.
На следующий день тетрадь с инструкциями попала в руки майора Андреева. Передавая её, Алик заботливо предупредил, что метод хоть и очень хорош, и всем помогает, но всё же госпитальное начальство не очень его приветствует как не до конца изученный, и надо бы не слишком афишировать, если вдруг товарищ майор решится на самолечение.
С некоторой иронией посмотрел чекист на глупого санитара: ему ли, этому молодому сосунку, учить его, профессионального разведчика, конспирации.
Что уж там за болезнь была у майора, а только человеком он оказался мнительным до собственного здоровья и лечился с рвением. Его локтевые и коленные суставы вот уже несколько дней были туго забинтованы, скрывая компрессы с целебным снадобьем. Тайна, которую заключили между собой майор и Алик, немедленно сделалась достоянием всего младшего медицинского персонала отделения. В неё были посвящены санитары-срочники, а также во избежание преждевременного разоблачения некоторые из медсестер. Эффект от этого был таким: зная, что майор под повязками перемазан собственными какашками, внимание к нему со своей стороны проявляли как к маршалу. Все охотно общались с ним, были, как в детской ролевой игре, неестественно предупредительны к любой его просьбе, но вместе с тем наблюдалась и некоторая брезгливость в моменты вынужденных контактов. Все ждали развязки столь любопытного опыта.
Постепенно майор провонял дерьмом всю свою палату. Воняло и в других помещениях отделения, да так, что при обходах персонал стал получать замечания от руководства. Эпицентр запаха блуждал по отделению вместе с майором. Его тайна обнаруживала себя досаждавшей всем явью, и в конечном итоге обернулась распространением среди больных мстительного слуха, будто бы Андреев срется по ночам и не меняет после этого трусы - так и ходит грязный.
Помимо постоянного зловонья, слух имел под собою ещё одно убедительное основание. После отбоя майор непременно отправлялся в туалетную комнату на горшок. Копошился там неестественно долго, а после туда к нему заходил один и тот же молодой санитар, и они там вместе что-то делали.
В подобных случаях фантазии офицеров не имеют достаточного простора для возможных версий. И в самом деле, парочка просто не оставляла военным аналитикам никакого иного выбора, как признать, что у них там в сортире происходит любовь. Далее логика наблюдателей придерживалась такой канвы рассуждений: эта вот их любовь как-то там вредит запирающим сфинктерам заднего прохода майора, они расслабляются во сне сами собой, и он ночью после каждой такой любви с санитаром непроизвольно ходит под себя. Потому и воняет. Что ж, надо признать, что эта версия не была лишена грубой казарменной логики. Вынужденное госпитальное безделье товарищей офицеров, мужская компания, не склонная к смягчению обстоятельств, и упоение сладостью чужой скандальной ситуации стали прекрасной почвой для появления всё новых и новых слухов и небылиц о майоре.
Одни выписывались из госпиталя, другие поступали на лечение, и каждому новичку бывалые по секрету рекомендовали хорошенько присмотреться к странному больному. Те, с кого начались слухи, все уже выписались из госпиталя, а для новеньких услышанные ими сплетни имели статус полной достоверности. В свою уже очередь они сообщали вновь поступающим больным, что, мол, есть тут один майор на выздоровлении, так он ссытся и срется по ночам, гомик, мимо себя ни одного мужика не пропустит, ко всем пристает, а особенно увлекается молодыми солдатиками. Постоянное зловонье, распространяемое майором, в понятиях досужих офицеров было тому прямым и несомненным доказательством.
Все эти слухи имели невидимую подпитку ещё и тем, что Андреев, немилосердно воняя, продолжал соблюдать строгую конспирацию, вследствие чего вел себя подозрительно и неестественно. Где бы он ни появлялся, все немедленно расходились. Особенно невыносимой для окружающих была его компания за столиком в столовой. Слухи о его склонностях дошли вначале до лечащих врачей отделения, а там уже и до госпитального начальства. Одним словом, все теперь знали «правду» об Андрееве.
Но время проходило своим чередом, особист шёл на поправку, ему действительно становилось лучше, и его готовили к выписке, как вдруг в один из дней в отделение из отпуска возвратился капитан Белый. Первое же, что он услышал по выходе на службу, была главная госпитальная новость о том, что в его отделении лежит важный ке-ге-бешник в звании майора, ведёт себя престранно, голубой до невозможности, проходу никому из мужиков не дает и всем, кто ему отказывает в любви и дружбе, грозит страшными неприятностями.
- Вот тебе на, ещё этого не хватало. И небось лежит в моей палате?
- Точно! – ответил Белому замещавший его на время отпуска лейтенант Горстка. – Да вон он, смотри, - лейтенант указал на Андреева.
По больничному коридору в одиночестве медленной походкой прохаживался больной в госпитальной пижаме. Он поочерёдно подходил к каждому окну, останавливался возле него, не подходя вплотную, и методично покачиваясь, заложивши от безделья руки за спину, то привставал на цыпочки, то опускался, глядя куда-то вдаль. Непривычно было видеть в госпитальном коридоре одинокого человека. Обычно больные ходили группами.
- Да... - задумчиво произнёс Белый, хорошенько приглядевшись к майору, - а рожа-то у него неприятная.
- Мало того неприятная, он вынюхивает здесь всё. Мы, знаешь, думаем, что его нарочно в госпиталь определили всё здесь выведать, вызнать и донести начальству, куда следует. Я от санитаров знаю, что он у них и о твоем методе ух как сильно любопытствовал. Я думаю, как бы тебе неприятностей от него не нажить, – сочувственно сказал Горстка.
- То-то и оно, и я о том же, – помолчав секунду, капитан уже сам себе вслух задумчиво, медленно и нараспев произнёс созревшее решение: - От него лучше подальше… подальше от таких.
Весть о возвращении из отпуска Белого быстро разошлась по отделению. Узнал о ней и Андреев. Такая новость сильно обрадовала выздоравливающего. Он первым делом попросил показать ему в лицо лечащего палатного врача и ждал теперь повода поближе с ним познакомиться. Сделать это удобнее всего было во время утреннего обхода.
Перед обходом Белый решал для себя задачу как бы избежать контакта с этим особистом. Он нарочно изменил порядок и обошёл вначале другие закреплённые за ним палаты. Его решением было немедленно выписать Андреева и тем, возможно, снять тему.
Надо пояснить, что Белый не на шутку взволновался рассказом Горстки. Он сильно дорожил своими наработками в области уринотерапии и рисковать делом из-за чужого неуклюжего вмешательства в свои дела не хотел. По лицу майора, по слухам о нём, по его фискальной специальности ждать от него чего-то хорошего не приходилось. А тут он в его отсутствие и им, и методом интересовался. КГБ просто так интересоваться не станет. Что если этого майора и впрямь подослали всё обо мне выведать? На душе Белого делалось всё хуже.
- Да, выписать его к лешему, и дело с концом, может, и обойдётся ещё всё, – была его мысль при входе в палату майора.
Четверо больных, среди них и ненавистный, лежали по койкам, дожидаясь внимания доктора. В палате гадко пахло дерьмом.
– Так и есть, всё правда, - тут же пронеслось у Белого в голове, - вот и дерьмом пахнет. Значит, всё точно, как Горстка говорил. И смотрит он на меня не просто так, а как-то пристально и очень уж хитро, глаз не отводит.
Белый начал обход с других. Он диктовал сестре назначения для каждого больного и, наконец, подошёл к Андрееву. Запах в этом месте стал ещё сильнее. Сестричка, зная тайну, очень любопытствовала развитием ситуации.
- Ну, как? На поправку? Что-нибудь беспокоит? – Белый, не присаживаясь ни на кровать, ни на стул у кровати, старался быстрее закончить дело.
В ответ на вполне обычные в таких случаях слова он получил от майора заговорщический взгляд, полный мыслей и намеков. Лицо особиста широко улыбалось доктору, выражая потайной смысл. Он потянулся своей рукой к руке Белого с намерением её пожать, но вышла неловкость. Белый в последний момент хотел отнять руку, да не успел. В итоге вместо рукопожатия Андреев ухватил его за два пальца и помял их, как это делают влюбленные школьники.
Непечатное слово, тут же мысленно произнесённое Белым, запечатлелось выражением его лица. Всё это длилось пару секунд, и вопрос о здоровье пока что оставался без ответа. Наконец майор, упустивший возможность послать врачу приветственный сигнал рукопожатием, крайне выразительно произнося каждое слово, ответил:
- Доктор, всё очень хорошо. Очень хорошо. Вы меня понимаете? – он явно на что-то намекал.
Что ж тут было непонятного. Белый всё понимал. Чего доброго, эта скотина приставать ко мне начнет, гомик сраный. Он, не зная, как в точности следует реагировать, ничего не сказал, а только скривил губы в неестественной, невесёлой улыбке.
- Доктор, нам надо пообщаться наедине, - здесь майор вновь замедлил свою речь и дальше почти по слогам добавил, - очень надо, Вы меня понимаете?
- Совсем ничего не боится, особист долбанный, голубка хренова, – подумал Белый и приветливо сказал:
- Конечно, конечно, пожалуйста, подходите ко мне в кабинет.
Закончив обход, капитан погрузился в неприятные раздумья. Чего это вдруг КГБ заинтересовалось его методом лечения болезней при помощи мочи? Зачем этот майор вынюхивал у санитаров о нём, и что они там ему понарассказали? А вдруг это конец? Вдруг ему запретят дальше экспериментировать, и пропадёт труд стольких лет. Мало что запретят, ещё и накажут. Нет, этого ни при каких обстоятельствах допустить нельзя. Любой ценой нельзя. Я, кажется, приглянулся этому уроду. Этим можно будет воспользоваться, на его слабости можно сыграть. Будь что будет, а метод я им не отдам.
Так, чувствуя себя Луи Пастером, готовый ради науки принести жертвенный подвиг кокетливого уединённого общения с этим голубым шантажистом, капитан Белый хлопнул для храбрости пятьдесят граммов медицинского спирта и встретил майора в своём кабинете. Он принял решение обольстить майора, понравиться ему ещё больше, а если тот примется приставать, действовать по обстановке.
Андреев, ничего не подозревая, имел намерение признаться Белому в том, что здесь в его отсутствие он времени не терял, воспользовался его записями и вовсю лечился. Он хотел у видного специалиста кое-что уточнить о ходе течения своей болезни так, чтобы не выдать его метод другим, а заодно уведомить доктора в сохранении им всё это время строжайшей тайны. Поэтому он и хотел уединиться с Белым подальше от чужих ушей и глаз.
По пришествии майора кабинет наполнился едкой вонью. Гость уселся за тот же маленький столик, за которым сидел врач. Лицо его теперь стало ещё хитрее, чем на обходе, а голос, которым он заговорил, снизился до шепота. Белый напрягся, а Андреев начал:
- Доктор, я слышал о Вас много хорошего и вот теперь рад познакомиться лично, – он, как заговорщик, придвинулся ещё ближе к лицу собеседника и дышал на него нечищеными зубами. - Ваш метод лечения говном я испытал на себе, пока Вы были в отпуске, и я вам скажу, здорово помогает, очень хорошо помогает.
Слово «говно» Белый вначале воспринял как фигуральное, заменяющее в словесном обороте этого солдафона благородный медицинский термин - «урина». Всё остальное он принял за Эзопов язык. Белому подумалось, что майор сам похож на говно, и воняет от него как из солдатского толчка. Но вдруг он со страхом понял: «Это он не урину так называет, а мой метод. Мой научный метод этот подлец считает говном. Всё очень плохо. Худшие догадки оправдывались. Он донесет начальству и тогда всё кончено. Надо что-то предпринимать».
- До Вашего возвращения я всё держал в тайне, – Андреев говорил шёпотом, отвечая на мысли Белого, и при этом очень выразительно делал бровями, - Вы меня понимаете?
- Да, да, я Вас хорошо понимаю. Вы никому меня не выдали. Вы ничего не доложили начальству, да?
Андреев заметил и волнение, и надежду в голосе врача. Но не очень-то понял, что это он так волнуется. Не станет же он выдавать своего спасителя. Ему захотелось успокоить трепетного капитана.
- Вы не переживайте, я никому ничего не собираюсь докладывать. Это, - тут майор опустил голову вниз и многозначительно показал взглядом под стол на свои забинтованные колени, - останется нашим с Вами секретом.
У Белого ёкнуло под ложечкой: вот оно, началось; он перехватил уходящий под стол взгляд особиста и понял его грубый намёк. Он догадался, какой секрет предлагает ему хранить этот гомик. Становилось всё яснее, что от похотливого мерзавца ему не отвертеться. Бесстыжий голубой либо получит своё, либо погубит его карьеру. Выпитый Белым спирт как раз начал своё расслабляющее ум действие. Пора, подумалось капитану. Ничего не поделаешь, надо спасать метод. Он сделал свой взгляд по возможности томным, придвинулся ближе, почти вплотную, и стал, как ему казалось, правильно смотреть на майора, так, чтобы тому понравилось.
«Что это с ним, - увидев перемену в Белом, подумал Андреев. – Э..э..э...э, не из «этих» ли он? Что это он придумал, так смотреть на меня. Этого ещё не доставало. Ба!.. Да он же, кажется, голубой, этот доктор. Вот тебе на, как бы гадости какой не вышло. Нельзя его к себе располагать. Чего доброго, подумает, что я согласен». Майор тут же поменял выражение лица с приветливого на серьёзное и выпрямился на стуле.
Теперь уже Белый заметил, что голубой особист перестал кокетничать с ним: «Наверное, подумал, подлец, что уже уговорил меня. Вишь, как напружинился весь и приготовился к чему-то серьёзному. Но к чему, собаки его разберут». Белый не знал, что ему делать дальше. Он собирался действовать по обстоятельствам. Ну, не до конца, конечно, а так, только бы майора не обидеть. А обстоятельства застыли в развитии и требовали теперь от него самого какой-то инициативы. Вот положение, будь оно трижды… Белый ничего другого не мог придумать, как только продолжать молча, томно и ласково смотреть на Андреева. Он стал при этом подвигать свою руку к руке майора, хотел помять ему два пальца, как тот ему.
Что за хрень такая? Особист точно теперь видел всю нескромность намерений его доктора, сомнения рассеялись, майор понял, что его домогается матерый гомосексуалист. Он передернулся от гадливости, но, видя определенную деликатность этого голубого медика и продолжая всё-таки испытывать к нему уважение как к специалисту, не хотел обидеть его резкостью.
Повисла неловкая пауза. Два мужика, опасаясь друг друга, попали в тупиковую ситуацию. Первым заговорил Андреев:
- Я говорю, метод Ваш уж очень хороший. Я и от других слышал, что всем помогает, а теперь вот и сам в этом убедился, - особист вновь принял вид заговорщика, при этом стал указывать Белому на свои повязки с компрессами.
- Ни опухолей, ни боли теперь нет, и всё благодаря говну.
«Опять он за своё, шантажист, вымогатель», – Белый не стал больше делать томное лицо и жестко ответил:
- Мой метод не говно. Это отличный научный метод.
Андреев вздохнул с облегчением. Кажется, ему удалось отвлечь мысли голубого доктора от интима с ним и переключить его внимание на медицину. Он горячо поддержал:
- Да, да, ваш метод не говно. Это очень хороший метод. Я как раз Вам это и говорю. Я как раз и хотел Вас просить осмотреть меня, – и он опять хитро посмотрел под стол на свои колени.
«Сволочь, - про себя отметил Белый, опять перехватив, уходящий под стол намекающий взгляд голубого, - метод хороший, а ему, один хрен, своё подавай. – Вы хотите, чтобы я Вас осмотрел? – Белый понимал слова особиста как призыв к началу мерзкого действия, но решил повалять с ним дурака, оттянуть время и притворился, будто бы на самом деле понял так, что надо осмотреть суставы больного.
- Да, пожалуйста, посмотрите колени и локти.
Найдя для себя занятие, далекое от проклятой темы, обоим сделалось легче. Белый, получив передышку, начал разматывать бинты, чтобы освободить суставы майора от компрессов. Тот, в свою очередь, соображал, как бы смыться из кабинета сразу же после осмотра, чтобы не дать голубому доктору повторить свои попытки его соблазнить. Оба молчали.
Последние витки разматываемого бинта едва не совпали с потерей сознания. Бинт, пропитанный дерьмом, крутился вокруг локтя майора, пока, наконец, не сполз ниже весь целиком, обнажив коричневую, наполовину засохшую массу. Увидев невероятное, Белый смотрел, не веря глазам и ничего не понимая. Весь локоть Андреева действительно был добросовестно вымазан настоящим говном.
К Белому вернулось понимание, что он здесь врач и что пред ним больной, возможно, даже не по его профилю. Несчастный, оказывается, не только ходил под себя по ночам, не только был гомиком, но ещё и страдал душевным расстройством. Показав пальцем на локоть, капитан сказал:
- Но это же говно.
- А что же ещё, говно, конечно. Ваш метод. Я же и говорю Вам, что лечился здесь без вас калом почти месяц.
- Каким калом? – Белый тихо сходил сума заодно с этим ненормальным. – Что, вот этим калом лечились?
- Этим, этим, а чем же ещё прикажете лечиться? – майор даже слегка обиделся на своего врача, думает чёрт знает о чём. - Лечился калом, как в Вашей тетрадке написано.
- В какой тетрадке?
- В Вашей тетрадке, в чьей же ещё? В моей, что ли, такое будет написано?
Андреев полез в карман пижамы и вынул на свет тетрадку:
– Вот, в Вашей тетрадке, – он протянул Белому фальшивку Алика…
За вопросом «что это такое?» последовало объяснение, приведшее к страшному скандалу и ещё к тому, что спустя сутки Алик Тимофейцев с комплектом обмундирования и сухим пайком в вещмешке ожидал своей дальнейшей армейской участи в здании батайского распределителя.
Так закончился первый этап срочной армейской службы Тимофейцева.

Глава двадцать шестая

Никаких криминальных склонностей в юношеские годы Витя не обнаруживал. Напротив, он всячески осуждал хулиганов и преступность в любом её проявлении. Если бы мне сказали, что он будущий вор, то я бы в это не поверил. И всё-таки он сделался вором. Мне известны три его преступления, два из которых раскрыты не были. Последнее из известных мне, за которое он, собственно, и был осужден, не является тайной, что позволяет мне о нём написать.
Всему миру известны скрипичные мастера Гварнери, Амати, Страдивари. Эти имена на слуху, они популяризованы, каждый культурный человек хоть что-нибудь, да слышал о них. В числе величайших гениев есть и менее известные, но от того не менее ценимые в профессиональной среде мастера. К их числу относится скрипичный мастер Николя Люпо, по заслугам считавшийся французским Страдивари. Его скрипки, смычки и виолончели превосходны. Отдельные экземпляры не уступают в звучании инструментам великих итальянцев. Стоимость каждого такого инструмента очень высока.
Какими судьбами не ведомо, а только случилось так, что один такой инструмент достался во владение виолончелистке, армянке по национальности, жившей в Сочи. Женщина преподавала класс виолончели в местном музыкальном училище, где виолончель мастера Люпо практически всегда и находилась.
Закончив своё обучение в Ростове и женившись на сочинке Татьяне, Виктор в конце семидесятых перебирается на жительство в Сочи и поступает на работу преподавателем класса виолончели в то же музыкальное училище, где трудится хозяйка редкого инструмента, то есть становится её коллегой. Факт наличия в стенах практически очень условно охраняемого заведения столь неординарной ценности сильно возбуждает воображение Виктора. Им овладевает идея похитить инструмент. Но как это сделать, не вызвав подозрений? Хоть виолончель и ценная, но это столь специфический предмет, что интерес к нему может проявить исключительно только профессионал, понимающий, что к чему. На весь Сочи таких специалистов могло набраться не более десятка. А учитывая его пол, возраст, специальность, учитывая относительно недавнее его появление в этом месте, а стало быть, и не успевшее возникнуть вследствие длительности отношений безусловное доверие к нему, именно он мог стать первым подозреваемым в этом деле. Так и выйдет потом, когда следствие начнет прорабатывать версии. А пока инструмент знаменитого мастера стоял в классе всегда в одном месте, зачехленный в брезентовый чехол, расстегнутый снизу. Хозяйка виолончели лишь изредка притрагивалась к ней, и вполне могло быть так, что неделю, две или три никто, кроме уборщицы, вообще не брал его в руки.
В один из дней виолончель Люпо исчезла. Утром хозяйка не нашла его там, где он находился ещё вчера вечером, когда она выходила из кабинета. Немедленно была поднята тревога. Следствием были выяснены обстоятельства вчерашнего вечера. Оказалось, что из здания училища вчера выходила группа педагогов все вместе одновременно. Среди них были: Витя и сама хозяйка пропавшего инструмента. Именно они последними покинули вчера здание, после чего были заперты двери и включена сигнализация. Окна всех кабинетов плотно были закрыты изнутри, а в здание, где всю ночь находился сторож, ни вечером, ни ночью никто не приходил, всё было закрыто изнутри и оставалось в таком состоянии до момента обнаружения пропажи.
Подробности говорили о том, что, уходя из кабинета, хозяйка изнутри закрыла окна, заперла дверь, виолончель была в этот момент на своём обычном месте. Утром всё проверили: и окна, и двери оказались нетронутыми, но инструмента не было. Выходило, что виолончель знаменитого мастера сама собой исчезла из закрытого помещения неведомо куда. А между тем это не была иголка, инструмент – довольно объёмная вещь, его ни в кармане, ни за пазухой не спрячешь. Кроме всего, в обращении с ним требуется большая осторожность. Каких бы то ни было следов выявлено не было. Загадка поставила следствие в тупик.
Допросы никаких результатов не дали. Допрашивался и Виктор. Его подозревали, но ровно никаких улик против него не было. Алиби его обеспечивалось самой потерпевшей. Она показала, что все вместе выходили из здания, встретившись внизу у входа, и после вместе шли пешком домой. Сторож оставался одним-единственным подозреваемым, кто технически имел возможность совершить хищение при тех обстоятельствах, которые были известны.
Следствие вел молодой опер из сочинской криминальной милиции. Звали его Алексеем. Спустя время я познакомлюсь с этим замечательным человеком, мы некоторое время будем дружить с ним, и я даже буду проживать в его квартире у него в гостях в год, когда Виктора освободят из тюрьмы. Вот этот-то сотрудник оказался не в пример другим проницательным и умным человеком. Не разрешимая с виду загадка не давала ему покоя. Логически он понимал, что её разрешение следует искать всё-таки через Виктора. Именно этот подозреваемый по главному своему признаку отвечает характеру правонарушения. Преступление интеллектуальное, а он умен. Все другие, бывшие под подозрением, включая сторожа, не подходили, они были слишком заурядны, проще говоря, они были откровенно глупы.
Исследовав обстоятельства, Алексей поставил себя на место преступника и продумал варианты, как он сам похитил бы инструмент, если бы такая задача стояла перед ним. Способ, до которого он додумался, полностью отвечал тем немногим и противоречивым фактам дела, которые удалось выяснить. При этом, если допустить, что преступником является Петров, то его алиби в этом случае практически никакого значения не имеет. Догадка Алексея была красивой, но требовала доказательств. Дальнейшие рассуждения привели его к убеждению, что поиск похищенного инструмента следует продолжить либо в Москве, либо на родине Петрова в Ростове. Скорее всего, в Ростове.
Поделившись своими соображениями с руководством, он отправляется в Ростов и там после оперативно-розыскных мероприятий драгоценный инструмент Люпо обнаруживается недавно купленным одной состоятельной семьей для обучения их дочери-консерваторки. Арест Вити был уже делом техники. Его арестуют и посадят, но прежде я расскажу, как было дело.
Задумав похитить виолончель своей коллеги, Виктор поехал в Москву и там приобрел самый дешевый и заурядный инструмент фабричного производства. Тот по габаритам, ну, разумеется, и по форме своей тоже, был полностью идентичен тому, что предстояло похитить. Эти дровишки Витя привозит в Сочи и ждёт удобного момента, когда можно будет произвести подмену ценного инструмента на эту чепуху. Для него как преподавателя не составило труда свободно внести зачехленный инструмент в здание под видом собственного, а затем вынести из него драгоценного Люпо в этом же чехле, не вызвав ни паники, ни подозрений. Дрова остались стоять на месте, а Люпо немедленно отправился в Ростов на выгодную реализацию. Сделано это было столь быстро, что о пропаже никто не узнал, хозяйка полагала, что её виолончель продолжает, как и всегда, стоять на своём привычном месте.
В известный день Витя умышленно не брал с собою в училище свой собственный инструмент, его задачей было продемонстрировать свободу рук от всякой ноши. В конце учебного дня педагоги сговорились идти домой вместе. Хозяйка виолончели пошла по лестнице вперед, а Виктор на секунду задержался. Он быстро возвратился в её кабинет, дубликат ключа был подготовлен заранее, раскрыл окно и бросил с четвертого этажа вниз свой муляж. Тот угодил в густые кусты и никем замечен не был. Закрыв окно, он быстро нагнал попутчицу и обеспечил себе алиби. В самом деле, придет ли кому в голову бросить Люпо вниз с четвертого этажа, а на что-либо другое, например, спуск инструмента на веревке какому-либо сообщнику, просто не было времени. Когда группа выходила из здания и за ними запиралась дверь, инструмента в кабинете уже не было. Позже, глубоким вечером, Виктор возвратится к кустам под окном, бесшумно разломает уже заранее подпиленный инструмент, уложит его в сумку, унесет и сожжет в печке, уничтожив таким образом все следы.
К моменту инсценировки кражи сама кража уже давно была совершена, а инструмент, возможно, уже продан. Именно к такому логическому выводу пришел Алексей, размышляя и сопоставляя факты. Он исходил из простого понимания, что чудес не бывает, и поэтому вначале додумался до того, как примерно было дело, а затем и доказал это. Виктор потерпел заслуженное им фиаско и угодил в тюрьму. Много позже, когда парадоксальная дружба опера и преступника будет происходить на моих глазах, при мне они оба станут излагать свои соображения на тему только что пересказанного преступления. Виктор, по удачному опыту своих предыдущих хитроумных крупных краж, перестал уважать милицию, предполагая за ней полное отсутствие способности мыслить, и сильно пренебрег безопасностью.
В свою очередь Алексей очень скоро оставил Виктора в числе единственного подозреваемого и, исходя уже из этого соображения, стал поднимать планку всех интеллектуальных аспектов преступления под стать его умственным способностям.
Когда мы позже беседовали с Лешей, он сознавался, что, осуществляя поиск инструмента в Ростове, сильно сомневался в успехе, полагая за Виктором некоторое благоразумие, которое должно было выразиться в отсутствии поспешности. Но Виктор не счел милицию равной себе и допустил небрежность. Инструмент изъяли и возвратили в целости и сохранности его законной хозяйке. Та уж не надеялась его когда-нибудь вновь увидеть. Говорят, плакала от радости. Не знаю, правда то или нет, но говорили, что она завещала свою виолончель Наталье Гутман, поскольку души не чаяла в великой виолончелистке.
У меня имеется своё объяснение этому разоблачению. Несомненно, что, не поспеши Петров продать виолончель, кража его никогда бы раскрыта не была. Бог управил так, чтобы в этой истории не оказалось пострадавших, но были наказанные. Это правильный её конец.

Глава двадцать седьмая

Находясь в тюрьме, Витя чувствовал себя там вполне нормально. Статья его была правильной по тюремным понятиям, вел он себя достойно, много и успешно играл в камере в шахматы, да плюс к тому ещё и рассказывал сокамерникам всевозможные истории разного толка. Его уважали. Ещё до осуждения, в ходе следствия он сдружился с опером Алексеем, разоблачившим его. Между ними установились столь дружеские отношения, что, будучи в Москве на следственном эксперименте, Алексей лично сопровождал туда Виктора (подследственного отпустили под честное слово ко мне на встречу). Это неслыханный случай, и он говорит о том, какой силой убеждения обладал Петров, раз сумел так расположить к себе своих конвоиров. Слово своё Витя сдержал. Он возвратился под конвой точно в условленное время.
Вторично его отпустят из-под стражи на похороны Ивана Ивановича. Честнейший человек не вынес позора своего сына. Виктор расскажет мне впоследствии, как в сорокаградусную ростовскую жару труп его отца не был помещён в холод. Тело стало быстро разлагаться и разбухать. Ужасающий запах сделал невозможным нормальное прощание родственников. Кроме Виктора никто не решался войти в помещение, где находился гроб. Виктор вошел. Тело покрыто было простыней. В полной тишине он стоял и смотрел на отца, не решаясь поднять край, прикрывавший лицо. Вдруг из-под простыни раздался звук. Это был звук искажённого человеческого голоса. Разложение шло так скоро, что газы, выходившие через гортань, произвели этот мистически жуткий стон упрека и прощания. Виктор приподнял край простыни, но не нашел под ним знакомого лица, распад уничтожил его.
Никому кроме меня Петров не расскажет больше об этом своём прощании с отцом, о том, что он увидел и услышал наедине с покойником. И я не расскажу. Не моя это тайна. Ни одного преступного поступка после того он в своей жизни больше не совершит. Преждевременная смерть Ивана Ивановича осталась на совести Вити. Да простит его Бог!
Свое наказание Виктор отбывал в Ростове. Включены были связи Эллы и милицейского дяди Алика Тимофейцева. Видимо, это помогло сильно, так-как уже очень вскоре после судебного приговора Виктор стал свободно появляться в городе. Исполнял он какую-то несложную повинность в виде бумажной работы, а затем и вовсе занялся профессией, то есть игрой на виолончели. Считалось это работой в какой-то там самодеятельности. Короче говоря, отсидка выдалась легкой. Ко всему поспела Брежневская амнистия 1982 года. В середине июня Петрова полностью освободили. По этому случаю я специально в нужный день прибыл на своей машине из Москвы, с тем чтобы встретить друга и помочь ему морально и финансово. Тюрьма изменила Виктора. Всё же опыт несвободы для пытливого ума стал поводом к интенсивным размышлениям, к пересмотру каких-то прежних жизненных установок.
Сразу из тюрьмы мы отправились в деревню под Ростовом. Там купили у селянки молоко, яйца, мед, хлеб, устроились в поле на траве и стали уплетать это простое меню за обе щеки. Каких-то определенных планов на жизнь у Вити в тот момент не было. Он даже не имел представления, куда направиться по освобождении. В Сочи у него осталась жена Татьяна с двумя маленькими дочерьми. Очень хорошая женщина, кстати, виолончелистка, как и Виктор. Он познакомился с ней в студенческие годы в ростовском музыкальном училище. Встречались некоторое время, а там и поженились. Таня была родом из Сочи. Её родители имели частный дом в Мамайке.
Сочи почему-то притягивал Виктора. Он любил этот город. С раннего детства Анна Исааковна вывозила детей сюда на отдых. Молодожены приняли решение по окончании учебы перебраться к родителям Тани на жительство. Надо сказать, что до некоторого времени дела у молодой семьи шли прекрасно. Но после ошеломляющей новости (ареста Виктора за кражу), после позора, который он ей доставил, Таня приняла решение с ним порвать. В этом решении она оказалась тверда, поэтому и не знал Петров, куда ему податься сразу же по выходе из заключения.
Так, сидя в поле на траве, мы решали вопрос, что делать Виктору дальше, оставаться ли в Ростове или отправляться в Сочи к отвергнувшей его жене и там пытаться наладить отношения. Поразмыслив таким образом, приняли решение ехать к Татьяне. Мы были свободны, у нас были деньги, автомобиль и решимость наладить его треснувшую жизнь. Завершив свой пикник, ни минуты не мешкая, мы сели в машину и отправились в Сочи. Дорогой меняли друг друга за рулем. Витя, как менее опытный водитель, рулил по прямой от Кисляковской до Горячего ключа. Дальше по горному серпантину до Сочи машину вел я. Болтали без передышки всю дорогу. Я воспользовался, как мне показалось, удобным случаем, чтобы завести с ним спасительный разговор о нравственных ценностях, о необходимости пересмотреть Виктору свои жизненные установки. Вот здесь он и поведал мне, что произошло при прощании с отцом. Он серьёзно отнесся к моему дружескому участию, выслушал меня, а после сказал: «Это была ошибка, больше такого не будет».
Этой же ночью, пока мы ехали, я услышал от Виктора исповедь о его тайном воровском прошлом. Я узнал об изумительно хитроумных кражах, совершенных им, но никому, кроме его сообщников, неизвестных. Он планировал эти дела, рассчитывал все их тонкости, руководил подельниками. Слава богу, кроме государства никто не пострадал, никого не убили, никого не обидели, никакого насилия и ничего личного, как говорится. Но друга своего после его откровений я узнал по-новому. Перемена его психики, сдвиг его сознания, происшедшие не замеченными для близких, не находили объяснения в моей голове. Я не понимал, как такое могло с ним произойти. Как мог интеллигентный, умный, воспитанный, глубокий человек, сын Анны Исааковны и Ивана Ивановича, виртуозный музыкант, композитор, интеллектуал, унизиться до совершения преступлений? Мое непонимание усугубляло близкое, многолетнее личное знакомство с ним. Да что там знакомство, он был мне братом. И вот этого брата я, выходит дело, не знал, как следует. С ним совершилось то, чего я предположить бы за ним не смог даже в дурном сне. Непостижимо мне это было тогда, непостижимо и теперь.
Прибыли в Сочи на рассвете. У дома Тани дождались приличного для визита времени. Виктор пошел на переговоры. Результат их был ожидаемым. Татьяна отказалась его простить. Не в подробностях знаю, что после этого она вырастит двух Витиных дочерей, будет вторично замужем и ещё многие годы проживет в том же родительском доме, выйдя из которого Виктор остался стоять в раздумьях, что предпринять дальше.
Целый день мы прослонялись по городу, побывали на Мамайском пляже, съездили на Ахун и на Агурский водопад. Ближе к вечеру Петров усиленно стал тащить меня к Алексею, тому оперу, который разоблачил его. Ещё до встречи с Лешей Виктор стал подробно о нём рассказывать. Получался привлекательный портрет нормального, хорошего человека. Очень скоро я убедился в этом лично. Посетив Лешу у него дома, мы были оставлены им на жительство в курортном Сочи, где в пору отпускного сезона не так просто обзавестись приличным жильем.
Время пребывания в гостях у нового знакомого оказалось насыщенным впечатлениями. Мне любопытно было наблюдать общение этих двух людей, Виктора и Алексея, узнавших друг друга при очень специфических обстоятельствах. Мы проводили много времени вместе, ездили на Красную поляну – место до недавнего времени удивительное по своей красоте. Алексей принял живейшее участие в разработке дальнейших Витиных планов на жизнь. Они вместе решили, что Виктору следует оставаться здесь, в Сочи, что надо устраиваться на работу и пробовать наладить личную жизнь.
По мере нашего общения я всё более убеждался в правоте Витиной оценки этого человека как умного, тонкого и глубокого. Алексей оказался начитанным, эрудированным, интеллигентным человеком. Видимо, специфика курортного города с его дефицитом на рабочие места, стала причиной выбора его профессии. Засиживаясь вечерами у костра на Лешиной даче, они с Виктором затевали длинные разговоры, затрагивая многие интересные темы. Не все из них сохранила моя память, но один такой разговор мне запомнился, поскольку дал повод узнать кое-что новое о Викторе. Он начался со спора по поводу «Утопии» Томаса Мора, а далее увлек собеседников к таким темам, которые в Витином изложении показались мне крайне интересными. Они коснулись вопроса очевидной разницы между людьми. В самых общих чертах перескажу, что оба пытались разобраться в том, почему одни люди способны к восприятию духовных ценностей, другие нет. Почему одни люди способны на убийство, а другие скорее умрут сами, чем лишат кого-то жизни.
- Всё дело, - говорил Витя, - в большей или меньшей близости человека к Богу. Я не имею в виду церковно-прикладной аспект вопроса, то есть внешние приметы отправления религиозного культа – хождение в Церковь, исповедание или соблюдение постов, хотя всё это очень важно и очень помогает практически. Речь о другом, о том, дано ли человеку в течение отпущенного ему земного срока уподобиться Господу или не дано.
Мы с Алексеем с интересом его слушали, и поскольку Леша был инициатором разговора и до этого спорил с Петровым, то мне показалось, он готовится и теперь что-то ему отвечать. Виктор продолжал:
- Вот смотри, каждый человек рождается с даром Божьего Образа. Мы все имеем по две руки, две ноги, голову, глаза, одним словом, Образ, схожий с Господом, мы имеем по праву нашего рождения. Подобие же Богу – это совсем иное дело. Быть подобным Богу – это огромный труд над собой, это такие усилия, на которые не все способны. Понимаешь?
- Ты что, имеешь в виду полное безгрешие как признак Подобия? – спросил Алексей.
- Безгрешие – это святость. Господь вряд ли ждёт от каждого из нас святости, но он, несомненно, ждёт от каждого стремления к безгрешию. Мне представляется, что именно стремление к безгрешию есть путь спасения. Пусть даже и грешен человек, но не желает быть таким, прилагает силы, чтобы измениться, не грешить больше, и к тому же он искренен, не лицемерен, то я думаю, он будет оправдан Богом. Не только достижение святости, но и само стремление человека к безгрешию дают ему право Подобия Богу. Далеко не каждому, получившему Образ Божий от рождения, удается в процессе жизни обрести ещё и Подобие Ему.
- И что, в этом вся разница между людьми? - спросил Алексей.
- Да, если хочешь, главным образом, только в этом. Я думаю, что научное определение гомо сапиенс излишне толерантно в отношении огромного количества биологических объектов, похожих на людей. Не все «гомосапиенсы» люди в полном смысле этого значения, но только те из них, кто духовен. Вообще, духовность – это следующая над разумностью ступень развития.
-Так что, - перебил его Лёша, - внутри биологического рода гомо сапиенс имеется, по-твоему, два вида: «человек разумный» и «человек духовный»?
- Я боюсь попутаться в терминологии родов, видов и подвидов, поэтому, проще говоря, скажу, что есть «люди», а есть «недолюди», и в этом вся разница между индивидами. Полноценные люди – это те, кто имеют Образ и обрели Подобие Господу. Недолюди имеют только Образ. Подобие Господу – это высшая, конечная ступень развития человека и человечества. Этот процесс применительно к человечеству, как ты понимаешь, не завершён, поэтому и живут бок о бок и те и другие в одном месте в одно и то же время. Ты видишь их ежедневно, ежеминутно, привык и не задумываешься. Но приглядись к лицам повнимательнее, загляни в глаза, – ты многое поймёшь.
Видно было, что такой оборот темы всё более становится интересен Алексею, он произнес:
- Себя ты, конечно, причисляешь к людям.
- Не только себя, тебя тоже и Валеру, конечно же, к людям. А это всё очень просто, Лёша. Самым главным признаком человека является, знаешь что? – он в свете ночного костра посмотрел вначале на меня, затем на Лёшу и сказал:
- Его способность к любви и состраданию. Вот, собственно, главное для человека. В этом основа духовности. Без этого человек не человек, а просто биологический объект, животное. В некоторых живут совесть и сознание, а некоторым этого не дано, – огонь костра отражался в стёклах очков Виктора. Он делал паузы между произносимыми фразами, убеждаясь, вполне ли мы его понимаем.
- Например, я не считаю случайным, что в нашем языке и слово «совесть» и слово «сознание» начинаются с «СО», – он вновь испытующе посмотрел на нас.
- «СО» - это соединительная, соединяющая частица, вы никогда не задумывались над этим? Вам не приходило в голову, что «СО» в «совести» - это совместная весть, и «СО» в «сознании» - это совместное знание. Но с кем совместная весть, с кем совместное знание? У вас что, есть сомнение в том, что совесть всегда права? Она ведь в нас всегда точно знает, гадость мы совершаем или нет. Разве не ликует она, когда мы просто так, без ожидания награды сотворим добро: переведём слепого через дорогу, поможем малышу, уступим старушке место в автобусе? Ликует. Ликует и радуется. Да так радуется, что подобной радости не испытать другим способом. Радость совести особенная. Разве не так?
- Что на это возразишь, всё правильно. Действительно, радость совести особенная, - отозвался Лёша.
- Совесть по природе своей христианка. Она в нас от Бога. Наши совесть и сознание – это проводники Его знания к нам.
Алексей не возражал. Он подбрасывал в костёр дрова, шевелил угли и слушал Виктора.
- Любовь к ближнему и сострадание ему формируют у духовных, совестливых людей систему ценностей, которой они подчиняют своё поведение. Вот как раз по системе ценностей легче всего отличать людей от нелюдей.
Это заинтересовало Алексея ещё больше. Он спросил:
- А в чём же разница этих систем ценностей, в том, что одни могут и любят слушать Баха, а другие не любят и не слушают?
- Совсем не в этом. Разница в том, предполагает ли система ценностей чёткое определение добра и зла, или такие понятия отсутствуют. Вот, главным образом, в чём дело. Просвещённость как таковая никогда, конечно, не вредит, но и определяющим моментом не является. Способность воспринимать, как ты говоришь, Баха, это очень неплохое качество души.
- И зло и добро – понятия относительные. То, что для одного добро, для другого может быть злом. Где же критерии зла и добра? Не хочешь ли ты сказать, что они в большей или меньшей просвещённости?
- С тех пор как написано Евангелие, понятия добра и зла разделены документально. Здесь тебе и понятия, и критерии, всё найдёшь – всё найдешь, если захочешь. А что касается просвещённости, то вполне допустимо, что некая старушка из глухой деревни, отродясь не слышавшая о Бахе, при этом прекрасный человек, добрый, совестливый, сострадательный. И наоборот, любитель классической музыки может одновременно быть педофилом и насильником. Другое дело, что духовность не врождённый признак, а благоприобретённый в ходе жизни, и чаще всего открытость души к восприятию высоких культурных и духовных ценностей сопутствует обретению человеком духовности.
- Итак, по-твоему, род человеческий существует в двух ипостасях. Одна из них – люди с совестью и сознанием, другая – нелюди. Нелюди только биологически похожи на людей, на самом деле таковыми не являются и отличаются от них своей системой ценностей, лишённой четких понятий о добре и зле. Так?
- Так, – подтвердил мысль Витя. – Твоя формулировка пожёстче моей, но по сути правильная.
- Тогда ответь: вот ты говоришь, что обретение духовности, то есть Подобия Господу, это не врожденное, а приобретаемое по ходу жизни. Так? - Виктор кивнул в подтверждение. – Значит, по ходу жизни человек может как обрести такое Подобие, так и потерять его? Лишиться?
- Конечно, может. Я же сказал, что это большой труд быть Подобным Богу, он не каждому по силам, и, конечно, может быть так, что личность не только прогрессирует в своём развитии по ходу жизни, но, ослабив усилия над собой, может и регрессировать, откатываться назад.
- Так что, значит, внутри одного биологического рода могут происходить трансформации индивидов, они могут переходить из одного состояния в другое?
- Лёша, я не берусь оперировать научными терминами. Наличие или отсутствие в индивиде духовности вообще не имеет ничего общего с биологией. Это не вопрос биологических признаков или особенностей, это другое. Это над биологией. Вот посмотри: как, по-твоему, может ли мать, выбрасывающая живого новорождённого ребенка в мусорный ящик, относиться к тому же виду, что и Ростропович? Она что, имея образ Бога, имеет и Подобие Ему? Кто может усомниться, что эти ублюдки другие, они не такие, они не мы, иные, понимаешь, абсолютно иные. Может ли сын, убивающий свою мать ради её карманной мелочи, быть одним видом с Пушкиным? – в такой постановке вопрос Виктора звучал риторически, он сам и ответил: - В биологическом смысле может. Но это говорит только о том, что само определение «гомо сапиенс» не исчерпывает всей полноты возможного разнообразия. Это так же, как с грибами. Мы все грибы называем грибами, при этом одни из них съедобные, а другие – бледные поганки. Понимаешь? – он смотрел то на меня, то на Лешу.
Присутствуя при этом разговоре, я предпочитал слушать, о чём они говорят, не вмешиваясь в ход беседы, но тут и у меня возник вопрос к Виктору:
- Если, как ты говоришь, всё это над биологией и она ни на что не влияет, то получается, что наследственность не имеет никакого значения?
- Имеет или не имеет, я могу только предполагать. Думаю, что имеет. Наверное, генетика имеет определенное значение. Но я уверен, что решающую роль играет не наследственность как таковая, а среда, в которой формируется человек. От среды в первую очередь зависит, разовьётся ли в человеке духовность или нет. А за среду с первых дней жизни человека в ответе семья, прежде всего семья. В семье человек обретает первые жизненные навыки, в семье он наблюдает примеры поведения старших, их реакцию на внешние события, модель взаимоотношения полов и всё такое. Семья почти за всё в ответе в этом вопросе. Довольно легко просто родить на свет потомство, кормить и одевать его. Но чтобы из детей получились полноценные люди, требуется большой труд родителей. Этого мало, родители сами должны над собой работать. Чтобы что-то отдавать, надо прежде это что-то иметь самим. Если родителям нечего отдать, то плохо дело: дети под их влиянием вряд ли станут нормальными людьми. Вот, обратите внимание, - теперь уже Виктор обращался к нам обоим, - в одних семьях кропотливо занимаются с детьми, их любят, им читают, рассказывают сказки, за ними ухаживают, их развивают, воспитывают. На это тратится время, силы, средства. И другой пример: родители заняты только собой, пьянствуют, дерутся, ведут себя как мразь, дети брошены сами по себе, никакого усилия семья не прикладывает к тому, чтобы вырастить из них людей. Очевидно, что в первом случае труд семьи, скорее всего, даст хороший результат – вырастет порядочный, нормальный человек. Во втором случае это маловероятно. Хорошо ещё, если в своей жизни этот подросший ребёночек никого не убьёт и не ограбит, а просто будет прозябать безвредным недоумком до конца своих дней. Это, кстати, самый лучший вариант из возможных. Но можете не сомневаться, что подобное плодит подобное, и у него в своё время появятся точно такие же недоумки-дети, и кто тогда поручится, что уже те никого не убьют? Я -то как раз поручусь за другое, что именно они-то и убьют. Только такие составляют основную питательную среду преступности. Общество поделено на людей и недолюдей, вот в чём дело. Достаточно даже не смотреть криминальных сводок, а только приглядеться, как водители выполняют требования дорожных правил, чтобы из их среды почти безошибочно выделить тех и других. В одном потоке машин едут люди и недолюди. Первые контролируют себя, не рискуют ни собой, ни другими. Вторые мечутся в потоке, вылезают на встречную, обгоняют без правил, думают только о себе, но рискуют при этом не только собой, но и другими. По какому праву, позвольте узнать? По праву того, что они идиоты? – Виктор адресовал вопрос Леше. Тот в свою очередь спросил:
- По-твоему, выходит, что здесь и сейчас на Земле сосуществуют две различные расы полноценных и неполноценных людей? Я не могу без критики это принять. Общество устроено гораздо сложнее, чем эта твоя двухполярная модель. Я думаю, что всё не так просто. Есть люди поумнее, есть поглупее, но если они недостаточно интеллектуальны, это же не значит, что они желают зла и они недолюди. Я каждый день имею дело с преступниками, и они все люди разные, очень разные. Есть такие умники среди конченых гадов, уж ты поверь мне.
- Да я и не настаиваю, Леша, я просто говорю о том, как сам себе это представляю. Ты сказал о двух расах… это очень точно – именно две расы: раса духовных и раса бездуховных. От бездуховных все беды, они же, как правило, и дураки. Я больше того скажу. Совместное сосуществование двух рас – это вред. В том виде устройства современного общества, какое мы имеем, это вред. Глупое, агрессивное большинство «бездуховных», имея равные права с «человеком духовным», своей близостью к нему будет всегда подвергать последнего неудобствам и физической опасности. В самом деле, законы, призванные поддерживать порядок таким, при котором в обществе устанавливается взаимная безопасность, могут соблюдаться лишь сознательной (духовной) частью общества. Другая часть законов не понимает, не испытывает потребности в их соблюдении и не исполняет их, а стало быть, является постоянным источником опасности для первой, более ценной части человеческого рода. И здесь даже не важно, осознанно ли с их стороны это происходит, или они, бедненькие, просто умом слабы что-то понимать. Какая мне разница, хочет или не хочет умышленно кого-то задавить пьяный идиот, садясь за руль, или потом это у него получится непроизвольно. Важно не то, что он приносит вред, желая или не желая того, а то, что он и ему подобные в принципе представляют опасность для окружающих. Очевидно, что они просто не утруждают себя мыслью, что могут из-за своей первобытности вредить окружающим и потом так и вредят - без умысла, неосознанно. Любое наугад взятое преступление убеждает нас в этом, но никаких мер, чтобы себя обезопасить, общество не принимает, хотя совершенно очевидно, что от неполноценной расы исходит опасность. Почему зверей в зоопарках держат в клетках, подальше от зрителей? Потому, что они опасны зрителям. Это понятно. Но разве непонятно, что умственно и духовно отсталый в автомобиле, выезжающий на полосу встречного движения в потоке других машин, так же опасен, как хищное животное? Разве непонятно, что вор, живущий паразитизмом, отнимающий у другого, опасен и наплодит себе подобных. Разве непонятно, что наркоман, грабящий прохожих ради дозы, опасен? Так почему они не попадают в клетку заранее, а общество ждёт, чтобы по их милости кто-нибудь сначала обязательно погиб? Ведь не ждёт же общество, пока в зверинце звери кого-то растерзают, прежде чем рассадить их по клеткам. Рассаживает по клеткам заранее, не дожидаясь. В обществе не так, и всё потому, что людям совестно называть вещи их именами, оно руководствуется презумпцией невиновности, заранее зная, что виновность обязательно наступит, это только лишь вопрос времени. Такое устройство, такой порядок неразумны. Следует привинтивно поражать в правах тех, с кем заведомо всё ясно, кто недостоин свободы, не в состоянии действовать самостоятельно, руководствуясь скудным потенциалом собственного разума, не причиняя при этом ущерба другим. В этом смысле устройство древних цивилизаций было более разумным, когда расставляло по разные стороны социального порядка элиту и плебс. Сословное устройство общества и справедливее, и разумнее существующего.
- Удивительно. Ты говоришь о духовности, при этом приветствуешь несвободу большинства ради безопасности и комфорта элиты. Это, по-твоему, справедливо? – Алексей ещё подкинул дров в костер. От дров пошел пронзительно едкий дым прямо в мою сторону. Я поменял место и пересел ближе к Виктору. Петров продолжал:
- Леша, говоря о справедливости, ты исходишь из того, что все равны. Я же говорю тебе, что не все равны. Неравенство определено способностью одних и неспособностью других подчиняться и следовать законам. Несправедливо то, что заведомо неравных индивидов закон ставит в равное общественное положение. Вот в чём несправедливость. Несправедливо то, что, заранее зная неспособность определенной части людей безопасно для остальных пользоваться свободой, общество предоставляет им эту свободу. Вот тебе пример: мать лишают родительских прав, она пьяница, дебилка, родила на свет несчастных детей, те воруют, беспризорничают. Ну и всё в таком духе, сам понимаешь. Её лишают прав, а она через полгода опять беременна. Ты что, не считаешь справедливым при лишении такой матери родительских прав подвергнуть её принудительной стерилизации? Я считаю, что именно так и надо поступать. Разве не ясно обществу, что, не совершив в отношении нее эту привинтивную меру, оно оставит всё с ней по-прежнему? Мало того, лишение родительских прав обязательно должно сопровождаться уголовной ответственностью нерадивых родителей за неисполнение своих обязанностей. Их следует наказывать принудительными работами в счет обеспечения материального содержания их детей, по крайней мере, до их совершеннолетия. Не ты их должен содержать за свой счёт, а родители. Почему этого не делается? У меня нет ответа. Почему за уголовные преступления малолеток их родители не несут солидарной ответственности? Я считаю, что преступление несовершеннолетнего ребенка – это вначале преступление его родителей, они обязаны за это отвечать.
- Видишь ли, - возразил Алексей, - общеизвестно, что ужесточение наказания не снижает уровня преступности.
- Ну, положим, то, о чем я сейчас говорил, вообще никак не наказуемо. Для них лишение родительских прав – это только радость, они освобождаются от ненужного для себя лишнего бремени, вешая это бремя на общество. Если же такие наказания сделать практикой, то, по крайней мере, патентованные ублюдки будут иметь хоть какое-то полезное дело, помимо пьянки и новых преступлений…
Тот разговор длился ещё долго, мы просидели у костра, пока не рассвело. Когда Леша ушел в дом спать, я задал Вите вопрос не об абстрактных потенциальных преступниках из числа бездуховного населения, а конкретно о нём самом, о его уголовных подвигах. Касательно его собственного уголовного прошлого он пояснял мне всё примерно так: совершая кражу инструмента, он допустил ошибку, в которой раскаивается, за которую понес наказание. Что касалось его краж у государства, то он не считал их преступлениями.
- Вот смотри, - сказал Витя, - государство ведет себя по отношению ко мне как диктатор, нимало не интересуясь, хочу ли я принимать его порядки или нет. В результате я несвободен. Я не имею права видеть мир, путешествовать в другие страны – оно заранее подозревает меня в измене и предпочитает никуда не выпускать. Я не вправе сомневаться в его идеологии, хотя эта идеология идиотская. Я хочу много зарабатывать, я много работаю, но мне платят меньше, чем уборщице, да ещё и ограничивают в предпринимательской инициативе, преследуют за нее и могут усадить в тюрьму. Я не могу открыто, без риска негативных для меня последствий отправлять религиозный культ. У меня нет перспективы карьерного роста, поскольку я не член их партии и для них я еврей. По радио я должен слушать одно вранье – правды они никогда не говорят. Я даже не могу купить нужные лекарства, потому что их нет в аптеках. Вообще нигде ничего нет, всё дефицит, за всем очереди, нужных вещей достать невозможно. В дефиците всё, чего ни коснись. Так ответь ты мне, что это за государство? Оно мне что, друг? – он сделал паузу и смотрел на меня некоторое время. – Государство мне не друг, оно претендует быть моим хозяином, а меня видит своим рабом. А я не хочу этого. Я не готов жить его порядками, и то, что с его точки зрения нечестно, не обязательно нечестно на самом деле. Вот скажи, я что, могу выбрать себе правительство? Ничего подобного. Я этого не могу. Мне подают его готовым. Я имею право только участвовать в профанации, называемой ими выборами, голосованием. Я ничего не могу. Я даже не могу критиковать это правительство. Так что же, после всего этого я ещё должен думать, как с ним поступать, дружить или ссориться? Я воевал со своим врагом, я побеждал его и брал у врага то, что считал нужным взять по справедливости. Об этом никто не знает, кроме тебя, и я в этом не раскаиваюсь. Я и дальше дружить с государством не намерен. Красть не стану, но мириться не хочу.
После такого разговора с другом я не то чтобы разделил его взгляд на вещи, но, по крайней мере, этот взгляд стал мне понятен.
В ту же ночь он высказал мне совершенно невероятное по тем временам пророчество:
- Всей этой советской власти не продержаться и десяти лет, помяни мое слово. Им не выжить, вот увидишь. Непонятно, что потом будет, но этой власти не станет точно.

Глава двадцать восьмая

Время моего отпуска подошло к концу, я уехал, а Виктор остался в Сочи под опекой Алексея. Разлука наша оказалась недолгой. Перед Новым Годом Петров приехал в Москву по делу. Он привез ноты своих сочинений, а делом его было пристроить их поприличнее. Вечер мы посвятили прослушиванию произведений. Не дерзну говорить, что у меня слишком хороший музыкальный вкус, однако все до одной вещи мне очень понравились. Виктор очередной раз доказал свою незаурядную одаренность. Я не имел сомнений в том, что услышал выдающиеся музыкальные произведения. В Сочи он поступил на работу, пока что жил бобылем, снимая квартиру. Свободного времени у него было много, и он занялся сочинительством. Леша во многом ему помогал по жизни, они общались и дружили. Практически единственным слушателем Витиных произведений в Сочи был Леша и его жена. Они убедили Петрова ехать в Москву пытаться показать свои работы.
С помощью моих знакомых удалось встретиться с одним теперь уже очень известным, а тогда ещё начинающим композитором. Назначено было время для прослушивания. Местом встречи тот выбрал один из московских театров, где был свободный зал и фортепиано. Мы имели надежду с его помощью дать ход работе Виктора в качестве композитора. Человек, с которым мы встречались, был ловок на подобные штуки, ему не составило бы труда оказать необходимую протекцию.
Накануне этой важной встречи Петров не выказывал никакого нетерпения, никаких тщеславных грез, он был равнодушен. Строго говоря, в Москву он приехал не по своему желанию, а по настоянию Алексея. Тот был убеждён, и я с ним полностью согласен, что Виктор насочинял шедевры, что он продуктивен в этой работе, что это дело его жизни, ему этим надо заниматься серьёзно. Витя же соскучился по мне и, главным образом, имел в виду повидаться, походить по театрам, по музеям, по московским улицам. Вообще, мною никогда не было замечено, чтобы Петров к чему-то стремился ради себя. К самому себе он был как-то безразличен. Он практически был лишён амбиций и жажды известности. В наше время приходится вынужденно наблюдать, как полнейшая бездарь, людишки, наделенные только одним хамством вместо творческих дарований, прутся в певцы, в композиторы, в художники, в писатели. Приметой времени сделался теперь тот факт, что им это удается. Они становятся известны. От их засилия нет никакой возможности смотреть телевизор, слушать радио. Да, собственно, на какое меню можно рассчитывать, находясь в обществе мух-навозниц? Общество выбирает блюда по своему вкусу. Какое общество – такие и вкусы. Да я, кажется, отвлекся. Вернемся в восьмидесятые.
На встречу с композитором мы пришли вместе. Нас ждали. Виктор исполнил первую вещь. Я внимательно следил за реакцией знающего человека. Тот слушал со вниманием и, когда Петров закончил, попросил сыграть эту же вещь ещё раз. Виктор сыграл. Реакция была непонятна. Композитор не проявлял никаких эмоций, никаким образом не выказывал своего отношения к только что прослушанному. Он попросил следующую композицию, поинтересовавшись, сколько ещё сочинений может показать Виктор. Тот отшутился и стал играть дальше.
Порядка двух часов длилось это прослушивание. Некоторые вещи приходилось играть по два раза. Наконец, всё из того, что имелось в виду показать, было сыграно. В зале помимо нас никого больше не было, наступило время делового разговора. Нам хотелось понять, понравилось ли то, что показал Витя, и может ли из этого что-то получиться. Я приготовился к разговору, поскольку полагал, что лучше своего друга смогу провести переговоры, но композитор очень настойчиво попросил меня оставить его и Виктора наедине. Что было делать, я ушел. Они остались вдвоем беседовать. Прошло примерно с полчаса, как первым вышел Витя. Он взял меня под руку и энергично увлек из помещения театра.
- О чем вы договорились? – мне не терпелось узнать подробности.
- Да ни о чем. Он предложил всё делать под его именем.
Господи помилуй, чего угодно я ожидал, но только не такого гнилого расклада. Мы оба немного помолчали, и я снова спросил:
- Ему понравилось?
- Если не врет, то очень понравилось.
- А ты что?
- Послал.
Вот, собственно, и вся история с композитором. Виктор ни за что не согласился на мои предложения ещё что-то пробовать искать – ему это было просто безразлично.
Я много раз мысленно возвращался к этому эпизоду жизни, своим содержанием опередившему то, что станет через десять лет нормой в России. Сейчас этот господин композитор, как я уже сказал, известен и очень даже популярен. Он богат, знатен, любим теми, у кого нет вкуса. По преимуществу все его произведения – это просто корм для свиней, лишённый всякого вкуса. Он пишет махровую попсу и, полагаю, не поменял источников своего вдохновения. Убеждён, что он не единственный такой ловкий, кто присваивает чужое.
Виктор возвратился в Сочи, где продолжил работу в симфоническом оркестре и в сочинском камерном трио. Наши встречи с ним стали носить сезонный характер. Каждый свой отпуск я направлялся на юг к морю, где мог видеться с другом недели две в году. Иногда он приезжал ко мне в Москву.
Как-то в середине восьмидесятых Витя позвонил мне и предупредил, что приедет повидаться. Оказалось, что ему надоело безденежье, он задумал и провернул коммерческую комбинацию, связанную с покупкой крупной партии дефицитных запчастей с завода ВАЗ. В этой партии были, помимо других деталей, распределительные валы, достать которые в свободной продаже было невозможно. Объём его закупки меня потряс. Это был целый железнодорожный вагон всякого автомобильного дефицита. Как уж там Витя крутился, не знаю, а только денег он выручил столько, что в карманах их было не увезти.
В тот свой приезд он останавливался у меня на Бабушкинской. Нашим беседам не было конца. Я обнаружил, что Виктор стал несколько более лёгок в мыслях, имел постоянно хорошее настроение. Он делился со мною книжными новинками, рекомендуя то или иное почитать обязательно. Среди его рекомендаций был роман «Сто лет одиночества» Маркеса. До этого я никогда не слышал об этой вещи, несмотря на то что Маркес получил за нее Нобелевскую премию по литературе в 1982 году. Виктор и книгу мне подарил.
Не выдержав моей медлительности, он сам стал вслух читать мне бессмертный роман. К тому времени я уже имел одно литературное произведение в активе своих пристрастий, которое считал непревзойдённым. Конечно же, речь о «Мастере и Маргарите». Когда я вчитался в Маркеса, то оценил величину, огромный масштаб его гения, не уступающие Булгаковскому. «Сто лет …» - это великий роман. Кстати, если бы довелось перед кем отчитаться, что, собственно, в нём такого, что он цепляет за самые потаённые струны души, то я не нашелся бы, что сказать. Это не означает, что я не понимаю причин величия Маркеса, как раз хорошо понимаю, но они для меня за пределами объяснимого. Непостижимо, каким надо обладать литературным даром, чтобы из такого обилия фрагментов, какими богат роман, соткать полотно целостного произведения, столь многомерного в своём философском содержании, что, читая и перечитывая его многократно, не приходило бы всякий раз новое его осмысление, не открывалось бы что-то новое, до этого не замеченное.
Помимо чтения, мы много играли в шахматы. Виктор вдруг предложил мне простимулировать мозг эфедрином. Я понятия не имел об этой гадости. Он пояснил, что знает рецепт хорошего напитка, совсем не наркотического, который позволит мне испытать новые для себя ощущения. Я доверял Вите и согласился. Вместе мы накупили нужных для зелья таблеток и марганец. Он приступил творить варево. Гадость получилась и с виду и на вкус несъедобная, но мы её выпили. На самом деле мозг мой просветлел сильно. Ноги словно бы оторвались от земли и ходили, не касаясь её, свободно, не зная усталости. Дышать стало так легко, что едва заметный вздох переполнял легкие кислородом. Ощущение не имело ничего общего с алкогольной эйфорией. Оно было сильнее, не затрагивало мыслительных способностей, насыщало организм невероятной энергией. Уверен, что пара партий в шахматы, которые мы с Витей сыграли в этом состоянии, по содержательности стали лучшими из сыгранных мною за всю жизнь. Не имея возможности сидеть дома за настольной игрой, мы вышли на улицу и стали прохаживаться вокруг магазина «Океан». Беседа подтверждала обещанные изменения в работе мозга. Он принадлежал не мне, а гению, поселившемуся во мне на время. Я легко припоминал сведения, известные мне, но таящиеся в таких лабиринтах сознания, куда я без энциклопедии сам дорогу бы ни за что не обнаружил. Я много знал и много чего понимал. Так было всю ночь до утра.
Расплата была жестокой. На утро я едва не скончался от отравления выпитой накануне дрянью. Мне сделалось так худо, как никогда ещё не было ни до, ни после того случая. Без малейшего преувеличения можно говорить, что смерть была рядом. Виктор не отходил от меня ни на шаг всё время моих мучений. Он испытывал угрызения совести за доставленные мне по его инициативе страдания. Только на третий день я смог встать на ноги. Никогда больше я не пробовал стимулировать мозг и никому не советую этого делать.
Для меня останется тайной вопрос, употреблял ли Витя эту гадость периодически, или того раза со мной ему было достаточно для наглядного примера, что занятие это опасное. Приезжая в Сочи, я ничего в таком роде за ним не замечал. Но стал замечать другое. В прежние времена он никогда не брал в рот спиртного. Теперь, в конце восьмидесятых, он охотно, с пристрастием пил водку, не выходя, впрочем, за рамки норм приличия.
Лена стала его второй женой. Она была виолончелисткой в филармоническом оркестре, на голову была выше Вити, характер имела ровный, покладистый. В гости к нему в тот период приезжали многочисленные ростовские знакомые: Игорь Чехов, Алик Тимофейцев, Рихард. Конечно же, приезжала Анна Исааковна, брат Саша и сестра Таня. Приезжал из Москвы и я с семьей. Всякий раз каждая наша новая встреча сопровождалась тем, что от Вити я получал новые для меня знания. Он продолжал оставаться тем же аккумулятором сведений и идей. Его мозг работал в привычном ключе, но сам он менялся.
Некий Дамир – человек с именем, похожим на собачью кличку, стал близок с Виктором. Он был музыкантом и даже, кажется, руководителем сочинского камерного трио. Атавистическая с виду наружность этого типа никак не вязалась с его профессией. Легко можно было бы отыскать схожих по облику персонажей среди жэковских сантехников доперестроечных времен, и то не всякий бы сгодился. Дамир спаивал Петрова. В начале девяностых годов мои приезды в Сочи были довольно частыми и омрачались сознанием того, что Витя стал записным выпивохой.
Лена родила ему прекрасную девочку – третью его дочь. Но времени и внимания он уделял ей всё меньше. Работая в филармонии, камерное трио стало в полном составе играть на торжествах и свадьбах. Дамир напивался до свинства при каждом возможном случае, Виктор, хоть и не терял облика, но употреблял регулярно. Он предпочитал теперь не трезветь вовсе и постоянно подливать топливо, поддерживая себя в определенном пьяном тонусе. Так продолжалось довольно долго. Мои разговоры с другом никакого действия не имели. Лена всё больше раздражалась и стала подумывать о расторжении их брака.
Наши регулярные контакты по телефону и обмен письмами давно прекратились. Жизнь сильно переменилась, но мои спортивные дела постоянно возвращали меня в Сочи. В одну из поездок, зайдя к Лене домой, я узнал, что они в разводе и Виктор больше не живет по её адресу. Искать его она посоветовала на «Светлане», так именуют сочинцы место около пансионата «Светлана». Я отправился туда и обнаружил Витю в пешеходном переходе. Он играл на виолончели. Перед ним лежала шапка, куда прохожие бросали мелочь, сколько не жалко.
Встретив друга, я немедленно забрал его оттуда. Сев в машину, мы поехали ко мне в гостиницу мыться. Он не был чист. Из своих вещей я отобрал подходящее, чтобы одеть его прилично. Придав ему опрятный вид, я повел Витю в ресторан около летнего театра. Мне хотелось накормить его, поговорить с ним решительно. Ещё в переходе, услышав звуки виолончели, я ужаснулся переменам в технике исполнения знакомых мне произведений. Виктор стал плохо играть. Но это бы ещё ничего, он стал слабо соображать. Остатков его ума ещё хватило бы на парочку обыкновенных людей, но для Виктора такая перемена означала катастрофу, его деградация как личности началась и была хорошо различима. Он не делился больше новыми сведениями, не размышлял о высоких материях, не советовал что-то прочитать из новенького. Он был тупо весел, его инициатива не шла дальше планов что-либо выпить.
Хороший стол, который я накрыл в его честь, обрадовал друга только после того, как по его назойливой просьбе я заказал водку. Наше застолье прекратилось неожиданно быстро. Напившись водки рюмками одной за другой, мой Витя вдруг закашлялся и омерзительно выблевал содержимое желудка прямо на яства накрытого стола. Оставаться здесь было далее невозможно. Бессмысленно было и беседовать с ним. Он, правда, чуточку пришел в себя после рвоты и даже слушал меня, но всё было бесполезно. Он слушал, но не воспринимал. Я доказывал ему невозможность такого существования, говорил о необходимости всё изменить.
- Мне хорошо, – был его ответ на всё, что я пытался ему сказать. Борьба за него была проиграна, я ещё не понимал этого.
В моём сознании он оставался всё тем же феноменальным человеком, интеллектуальным гигантом, которого я знал с детства. Вдали от Сочи мне всё казалось, что, приехав туда, я обнаружу чудо – Виктор станет прежним.
Летом 1988 года я был на сборах неподалеку от Лазаревской. В один из дней, относительно свободный от тренировок, я сел в машину и помчался за сто километров к нему. Переход на «Светлане» стал его дневным приютом на многие годы. Здесь я его и нашел. Он едва играл, ковыряя смычком сплошную фальшь. К моему удивлению, оказалось, что Витя теперь не один. Пару ему составила слепая нищенка, с которой он делил в Хосте жалкий кров, похожий на картонную коробку из-под большого телевизора. Нищенка Люда была в прошлом детским тренером по плаванию. Группа детей в её сопровождении ехала на автобусе на соревнования по сочинским горным серпантинам. Автобус упал в пропасть, загорелся, она не потеряла сознания и кинулась спасать детей, рискуя при этом своей жизнью. Случился взрыв, Люде обожгло лицо, она лишилась зрения. После этого женщина стала инвалидом, потеряла работу, от нее отказался муж. Я не стал выяснять причин её падения на дно жизни, они без дополнительных подробностей были мне понятны.
Виктор с радостью, не веря своим глазам, встретил меня. Мы обнялись, не без риска для меня подхватить от него какую-нибудь заразу. Одет он был очень плохо, нечисто, во всякое рванье. От Вити плохо пахло. Этот проклятый запах, как фирменный знак, как визитная карточка сословия, сопровождает любого человека, скатившегося в самый низ к основанию социальных иерархий. Он пах бомжем. Речь моего друга стала замедленной. Он произносил слова, как это делают выздоравливающие парализованные.
Его нынешняя спутница жизни оказалась прекрасной души человеком. Я смотрел на нее, понимая, что имею дело с жертвой чудовищной несправедливости роковых для нее обстоятельств. Передо мною был во всех отношениях хороший, порядочный, но слабый человек, несомненно, достойный иной участи, иной судьбы. Виктор заботливо помогал слепой ориентироваться, он вел её под руку. Как часто в людской суете городских улиц приходилось мне без малейшего участия наблюдать подобных этой парочке опустившихся людей. На этот раз ситуация была для меня не вполне естественной. Я имел дело с людьми, с которыми находился на диаметрально разных полюсах социального положения, чувствуя при этом если не их превосходство надо мною, то, по крайней мере, равенство. Уже в прошлый мой приезд Витя был в жалком виде, но падение его на самое дно тогда ещё не завершилось. Теперь всё было кончено. Разумеется, подобная условность нисколько меня не смущала, она была пустяком в сравнении с желанием этой встречи. Мы медленно шли по переходу к выходу, я во все глаза смотрел на Виктора, не желая верить тому, что видел.
В районе «Светланы» знали его все завсегдатаи этого места. Мирок тесного, низменного общения жил здесь своей жизнью, по своим законам, невидимым и непонятным, как параллельное измерение. Пьяницы, бомжи, нищие толклись на этом месте целыми днями, соблюдая свои порядки и иерархию. Мой джип, огромный и роскошный, стоял на площадке перед универсамом. Мы медленно направлялись в его сторону. В него я намеревался усадить Витю, а с ним теперь и Люду, как понял, что это общество бомжей и пьяниц, сквозь которое мы проходили, заботит Петрова, он в теснейшей связи с ним, неравнодушен к нему.
Проходя вместе со своим другом мимо группы личностей самого презренного вида, я услышал от них дразнилку в Витин адрес: «Музыкант, музыкант…». Мне видно было, как болезненно реагирует Петров на акт внутрисословного непочтения. Дразнилка сопровождалась ненормативной лексикой. Мне стало обидно за него. Эмоции мои вскипели, и я стал кулаками восстанавливать справедливость, раздавая вокруг себя удары по ослабевшим и несопротивлявшимся телам этих биологических объектов. Такое происшествие нисколько не обидело, но только удивило публику. Они никак не предполагали, что Виктор находится в моей компании – слишком из разных миров мы были по виду. Вот только это, а не побои, стало неожиданностью. Мордобой, видимо, представлялся этому подлейшему сброду делом обыденным. Тот факт, что на их глазах Петрова с почестями усадили в красивую дорогую машину, очень взволновал только что побитые отбросы. Виктор попросил меня не трогаться с места. Он пояснял, что имеет нужду ещё побыть здесь. Через дорогу от универсама находилась рюмочная, которая влекла моего друга. Ясно было, что мне не уговорить его отказаться от идеи выпить. Петров, может быть, и хотел, но не в силах был противиться велению больного организма. Когда я покупал ему водку в розлив, он попросил меня угостить и Люду. Мы сидели за алюминиевым столиком, неизвестно каким чудом сохранившимся со времен советских столовок, грязным, как подошва. В рюмочной подавали бутерброды. Трапеза была общей с тучами зеленых навозных мух, назойливых и нахальных, как песни русского шансона. Витя жадно пил водку и вяло ел. Люда выпила совсем немного, рюмки три. Но тут же опьянела и совсем уж сделалась синькой, опухшей, грязной, вонючей, но зато и повеселевшей. Витино состояние от выпитого спиртного не поменялось. Я пробовал разговаривать не столько для какой-нибудь темы, сколько для проверки его способности мыслить и что-то излагать. Результат меня огорчил. Виктор деградировал. Он с упоением стал нести невнятную чушь о том, как он свободен, как ничто не мешает ему созерцать мир, как он лишён всякой корысти, как неполезны, как вредны его прекрасному существованию любые перемены.
Я имел для него печальное известие, подбирал время и нужные слова, чтобы сказать ему об этом. Мне показалось, что момент пришел:
- Витя, твоя мама умерла.
Он очень серьёзно воспринял новость. Заплакал. Плача, он говорил какие-то слова, сокрушаясь искренно, по-сыновни. Спросил меня: «Когда это произошло?» Я ответил. Сказал ему и то, что до последнего вздоха Анна Исааковна как в бреду всё звала, звала его, своего Витеньку. Она любила его очень, страдала от его неустроенности и пьянства.
Он опять попросил выпить. Я купил. Мы долго сидели в рюмочной, и он всё пил, пил, пользуясь возможностью бесплатного угощения, напиваясь, кажется, впрок.
В машине я поставил Вите диск «Гес Ху», его любимую песню «Но тайм». Он услышал музыку и опять заплакал. Водка ли вызвала его рыдания или музыка, самый эффективный инструмент воздействия на его душу, - не знаю. Он плакал, а у меня комок сдавливал горло от нахлынувшей жалости и любви к нему. Я всё понимал и мысленно прощался с ним, стараясь запечатлеть его в своей памяти хотя бы таким, каким он был теперь, а не худшим, каким он, без всякого сомнения, будет становиться с каждым следующим прожитым днем.
Он категорически не желал обсуждать со мною вопрос своего переезда в Москву под мою опеку. Некоторая твердость оставалась ещё при нём и была препятствием к лучшему исходу. Сколько возможно, я ещё побыл с Витей и Людмилой. Отвез парочку к ним домой в Хосту. Ужаснулся там убогости их существования и снабдил Виктора некоторой суммой. Оказалось, что он имеет долги перед какими-то людьми, жившими здесь же за картонкой. Суммы были пустяшные, я и долги его роздал. Обстоятельства требовали моего отъезда, мы простились. Я оставил Вите на память свою фотографию, где был с чемпионской лентой, медалями и кубками. Глубокой ночью моя машина покинула город. Все мысли мои остались с ним. В моей душе жила наивная надежда на перемены в его жизни, разум же такой возможности не допускал.
Только в 2002 году, в апреле, у меня появилась новая возможность выбраться в Сочи. Всё там же, в переходе, я обнаружил своего друга. Они с Людой побирались на прежнем месте. Весь его гардероб я выкинул. Для Вити были привезены мною новые вещи: обувь, белье, брюки, джинсы, свитера, куртка. Он представлял собою полное ничтожество. Разум его кончился. Его едва хватило, чтобы узнать меня. Речь его стала путаной и невнятной. Тело было в язвах, некогда музыкальные пальцы задеревенели и искривились. Видно было, что переломы их срослись как попало, сами по себе, без всякого врачебного участия. Взгляд его не источал теперь никакой искры прежнего ума, был тупой и мутный.
Все в той же рюмочной напротив универсама я напоил его водкой и, как ни пытался добиться от него хоть какого-нибудь разговора, так и не смог этого сделать. При Петрове каким-то чудом оказалась фотография, где он во фраке с виолончелью солировал в оркестре. Я выпросил её и попросил сделать памятную надпись на обороте. Каракульки вместо букв расположились на открытке без всякого порядка строк и промежутков. Никакой мысли он выразить не смог и, постаравшись так минуты три-четыре, просто бросил бесполезное занятие. Он был невменяемым дегенератом. Я, как упрямый реаниматор, просил и просил его общения, я искал остатки жизни в его душе и остатки разума в его мозгу. Ни того, ни другого при нём не оказалось. Я поймал себя на мысли, что, находясь вдали от Вити, представляю его себе прежним, мысленно общаюсь с ним, пользуюсь его установками, полученными в пору его безусловного интеллектуального превосходства надо мной. Мне так хотелось видеть его, так хотелось общения с ним, но вот он сидит теперь передо мною и не является собой, вообще не является человеком. Его полное равнодушие к привезенным вещам, к деньгам, оставленным мною, выдавали его отлучку из этого мира. Я знал, каким железным здоровьем одарила его природа от рождения. Он был физически очень крепок и никогда ничем не болел в своей жизни, даже простудой. Теперь остатки запасов его здоровья оставляли в его теле биологическую жизнь, которой любой другой на его месте уже давно бы лишился. Тело пережило разум.
С горьким сердцем я уезжал из Сочи, понимая, что в очередной раз мне уже не к кому будет сюда приезжать – он хоть и жив, но уже кончился как личность. В лучшем случае я застану здесь его ещё более разрушенное тело. Память моя цепко держала Витин образ. Детская и юношеская дружба не забывается с годами. Всякий раз, когда приходил случай, я мысленно советовался с ним, стараясь представить его суждение по интересующему вопросу. Я хорошо понимал, что нет больше и не будет никогда того Вити, которого я знал в лучшие его годы. Но сам факт его присутствия среди живых где-то там, в Сочи, согревал мне душу и приносил успокоение. Непонятная мне связь не отпускала меня от него. Он постоянно присутствовал в моём подсознании, он жил и действовал в нём.
В марте 2006 года, находясь у себя дома, я вдруг проснулся среди ночи с ясным знанием, что Витя умер. Я разбудил жену и сообщил ей это. Не стало мне покоя с того времени. Я не имел сомнения, что его больше нет. Пустота стала ныть во мне, поместившись туда, где недавно был он живой. 12 мая 2006 года я сел в машину и, не имея более возможности терпеть сомнение, метнулся в Сочи. По дороге туда я заехал в Ростов. Увидавшись там с Мишей Чернопицким и с его мамой Анной Прохоровной, я получил от них совершенно невероятное для себя сообщение: Виктор жив, он в Ростове, он был здесь у них осенью, потом, правда, пропал куда-то. Я не постигал, как такое возможно. Не мешкая, я полетел к Саше на Западный, но никого в квартире не застал. У соседки выяснил, что братья живы. Оба находятся здесь, но сейчас, видимо, живут у Тани, их сестры. Один из них горький пьяница – ходит с палочкой. Другая соседка сказала, что тот, который с палочкой, уехал в Сочи. Ясности не было. Оставался ещё один адрес для точного наведения справок. Я приехал на квартиру к Рихарду. Его жена Ольга встретила меня и расплакалась. Рихард умер. Она сообщила, что точно, Витя был здесь. Заходил к ней, но собирался опять уехать в Сочи. Судя по тому, что уже давно он не заходит, наверное, уехал.
Я не стал больше тратить время и уже рано утром следующего дня катил по улицам Сочи к знакомому месту.
Переход на «Светлане» оказался весь заполненным торговыми палатками, каких прежде не было. Виктора на месте не оказалось. Пройдясь туда-сюда из конца в конец перехода, я решил спросить о нём торговавших там женщин. К кому попало я обращаться не хотел, поэтому пытливо выбирал из их числа подходящую, к кому обратиться. Наконец, мой выбор остановился на женщине, которая, по моим физиономическим представлениям, полностью соответствовала цели. Я подошёл и спросил о Викторе – музыканте:
- Виктор? Как же, знаю… Музыкант? Он здесь сидел, – женщина указала на место, где я находил его последние годы. – Так он умер.
- Как умер? – не поверил я ответу, в котором ещё вчера не сомневался.
- Умер, точно умер. А Вы кто ему будете? – она рада была новому впечатлению и затевала ненужный мне в тяжелую минуту разговор. Я спросил:
- Когда это произошло?
- Весной, в марте. Вот были холода, тогда он и умер.
- Это точно?
- Точно, точно. Не сомневайся. Виктор-музыкант, здесь вот сидел. Умер он. Виктор его звали. Он ездил к сестре в Ростов, не было его. А потом приехал и скоро умер.
- А Вы не знаете о нищенке слепой, она с ним здесь была, Людмила?
- Была, да, была с ним. Так нет ее. С тех пор и нет, как он умер. Сидели они здесь вот, он – музыкант с палочкой – ходил, и она вот, – женщина вновь указала на известное мне место и опять сказала: - Нет их теперь, не ходит она. Он ведь водил её за руку, она же слепая, а теперь кто её приведет. Слепую-то? Она и не приходит теперь. Не знаю, где теперь она, а то ведь оба они вот тут и были, побирались, он, Виктор, играл на бандуре своей, и она – вместе они были…
Добрая женщина рассказала мне всё, что знала о Викторе. Что сам он из Ростова, что жена его бывшая, Лена, с дочкой на горе здесь же живут. И прочее, прочее, что не имеет никакого значения.
Ни Лену, ни слепую Люду я не отыскал. Расстройство мое от возникшей и сразу пропавшей надежды его увидеть, не позволило действовать рационально. Спустя пару часов я был уже на расстоянии ста километров от перехода «Светлана» и катил на машине по извилистым горным дорогам назад, в сторону Москвы.
Все было кончено.
Сколько бы ни прошло времени, какой бы спорной и противоречивой личностью ни был Виктор, я никогда его не забуду. Я верю, что где-то он есть и ждёт меня. Он там такой же, каким был в юности – умный и порядочный. Ни одно впечатление новой жизни не может сравниться с чувствами, рожденными когда-то общением с Виктором. Гений чистой воды, он создавал вокруг себя поле, источающее свет и разум. Он жил и продолжает жить внутри меня. Я тайно осуждаю его, хоть и опасаюсь делать это, понимая, что не мне его судить. Кто он и кто я? Пусть не все, но я-то сам прекрасно понимаю разницу между нами. Он был гением, а мне просто было позволено быть рядом с ним. Он всегда обо всём знал больше меня, а теперь и подавно, потому что он умер.

Валерий Хлебутин. 06. 11. 2006 года.

© Валерий Хлебутин, 2009
Дата публикации: 25.03.2009 12:39:21
Просмотров: 10302

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Отзывы незарегистрированных читателей

Андрей [2013-07-23 01:50:05]

Валера , первый раз читал эту повесть , видимо еше раз буду перечитывать -так как делал это к сожалеию
всуе)! - спасибо за тонкое перо и профессионализм настоящего писателя ... до встречи в эфире )

Ответить

Людмила. [2010-04-02 17:37:08]

Сначала был Пеньковкий. Он был первый в то время в Ростове. Путилин и Барилов появились позже. Барилов, кстати, не ростовчанин. Он в Ростове учился. Путилин и Барилов были великолепными "технарями". Не спорю. А вот Пеньковский играл так, как птица поёт.

Ответить

Валерий Хлебутин [2010-04-05 11:27:50]

Возможно и так. Я много слушал Пеньковского, хороший гитарист. Он играл позднее в ресторане "Южный" на Энгельса. Всёже Барилов и Путилин ценились повыше в тусовочной среде, хотя нет никакой уверенности, что к тому было достаточно оснований, ведь оценить творчество можно только мерой личного восприятия - "нравится, или нет". Барилов срывал цветы успеха эффективнее. Я хорошо помню, как во дворце спорта он поставил на уши полный дворец народу, когда играл интродукцию по мотивам Бородинского "Князя Игоря". Это очень хорошо звучало. Ростовчанин он, или нет, откровенно говоря, не знаю. Знаю, что он учился тогда в Ростове в музыкальном институте по классу гитары. Это то, что зацепила моя память в отношении именно этих персонажей.
Благодарю Вас, Людмила, за отзыв.
Валерий.

Сергей Романов [2010-03-06 03:15:14]

Повесть прочитал на одном дыхании. Очень! Спасибо Вам. (Сам жил на Московской, между Семашко и Газетным. Сейчас в Москве.)

С уважением

Ответить

Валерий Хлебутин [2010-03-09 10:48:13]

Спасибо, земляк.

Марина Волчегурская [2009-12-02 12:58:44]

Такая ностальгия! Прекрасный язык, достоверность, искренность.Но очень хотелось бы знвть, какие Волчегурские жили на Ворошиловском?Мы жили на Шаумяна, между Газетным и Ворошиловским. Вроде знаю всех, но никто из них не жил по Вашему указанному адресу. Сейчас живу в Израиле, в Хайфе.

Ответить

Валерий Хлебутин [2009-12-17 18:18:00]

Марина, я предпринял не одну попытку связаться с Вами, включая и электронный адрес, но всё безуспешно. Я, разумеется, могу многое рассказать о Льве Абрамовиче Волчегурском. Полагаю, Вам знакомо это имя.