Как у меня всё было. Роман. Часть 1. Чмо.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 98672 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Оглавление.

1. Чмо.
2. Жужмуй.
3. Москва.
4. Роман-воспитание.
5. Четвёртая победа.
6. Австралия.
7. Взалкавшие.
8. На явление героя.
9. Роман про Марию.

1. ЧМО.
Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла.

Муза.

Когда Бог думает, я – Бог, рождается человек. Когда человек думает, я не Бог, рождается Бог. А где же там место смерти между двух операций и обе со смертельным исходом или хоть бы на письме книги как менеджеры, грузчики, сыщики, редактора загоняли в трагедию героя жизни, а сами оставались в драме? Так на зоне на пенсии, любимый читатель, получаются книга, работа, женщина, вино, государство и многое другое. Что-то вроде молитвы, что ли.
Как двое подростков на Соловках, Луноподобный Будда и Один Из Свиты Будущего Пахана собачку Рамаяны обижали, маленькую, величиной с кошку, мастью в чёрное и белое яблоко. Как многие униженные и оскорблённые, она тряслась, прижималась к земле всем телом и не убегала. Богу молится, сказал Тот, что из свиты будущего пахана. А я шёл с Маленькой Гугнивой Мадонной навстречу. Я двусмысленно улыбался, что можно было истолковать и как насмешку над собой, и как насмешку над ними, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А Маленькая Гугнивая Мадонна кричала, папа, мальчишки опять Музу обижают, сейчас скажу папе, он вас отлупит. А мальчишки смеялись, иди на пах, дура. А я двусмысленно улыбался как проститутка на панели. А Муза Богу молилась. А папа, Работник Балда Полбич с крыльца мочился и кричал, Люба, домой. А я думал, ну, понравилось тебе на Соловках жить? И сам себе отвечал наутро на бумаге в тетради. Дело не в этом. Чмошники на зоне общину строили и у них не получилось. Зато получилась книга про то, что, когда Бог думает, я - Бог, рождается человек. Когда человек думает, я не Бог, рождается Бог.

Опыт, опыт.

Я стал умным, почти хитрым, вот что значит опыт. В гостях у Фонарика понимаю, почему мы с Марией всегда ссоримся там. Потому что Мария встречается с подружками и рассказывает про наболевшее, про что никогда не говорит мне. И я сразу начинаю дёргаться, потому что не могу это изменить. Вечная нищета, каторжное учительство, наземный и подземный транспорт, в котором в часы пик даже не узнаешь, кто тебя оглаживает по заднице, обеспеченные дети, для которых чтение книги что-то вроде извращения, караемого законом расстрелом, что делать учителю литературы? И многое другое. И тогда я вот что сделал на последнем дне рожденья. Стал рассказывать как мы с Марией грустно поживаем. Так что все из чувства патриотизма почувствовали одиночество в нетях, всем стало грустно. А потом из чувства противоречия все стали хвастать как они выкрутятся из этой ситуации. А мы с Марией друг друга жалели. Опыт, опыт.
На допросе в прокуратуре центрального административного округа, на котором мне в вину вменилось, что по милицейскому удостоверению на моё имя некто совершил нечто. И тогда я как мастер сюжета, интриги и диалога, вместо того, чтобы по-дилетантски, будучи невиновен, колоть глаза профессионалов своей невиновностью, сначала закосил, что князь Мышкин, потом, что писатель, потом, что грузчик, потом, что очень испугался, так что они со всеми своими приёмчиками из тридцатых (один сидит напротив, другой сбоку, сбить, запутать) ужасно нелепы. А потом приехал в лицей к Марии, и в номере, в котором вышли мои рассказы, в журнале «Крещатик», город Мюнхен, прочёл игрушечную пьеску про то, что человек по жизни играет человека, который играет.
В разговоре с тёщей сказал, ну и что, что у вас перелом ребра, выступившая грыжа и опухоль голеностопа. Я знаю всё, что они вам скажут в поликлинике, нужна консультация у главного хирурга. Я знаю всё, что вам скажет главный хирург, хотя бы, потому что хирург режет, как водитель водит, а учитель учит. Ничего другого он не может. Хирург скажет, будем резать. В таком возрасте, операция, это, знаете… Это уже я. Пока можно терпеть, лучше не лезть. Может, оно ещё двадцать и тридцать лет прослужит.
Тёща сказала, надо сходить в поликлинику. Когда я смеялся и рассказывал Марии, Мария смеялась, что я просто сказал наизусть мамину фразу, чтобы она сделала наоборот, потому что её сказал я. Опыт, опыт.
Надел пальто на прогулку с собакой, которое надевал в начале девяностых и сразу всё вспомнил. Как нас кололи на одежду, на достойную жизнь, на тусню туснёвую. Как я лёг на дно, потому что карёжило от безвкусицы понтов, которыми нас ломали черти из ада, чтобы из советских, которым по барабану кому на Лубянке поставят памятник, святому Филиппу или рыцарю революции, сделать постсовецкими, которым не по барабану Гребенщиков с медалью, Абрамович с «Челси», Галкин с Путиным.
А на самом деле простые приживалки. А кто здесь не приживает? А теперь я грузчик, писатель, уголовник. Надо позвать в гости на Новый год друзей, чтобы взглянуть их глазами на нашу обстановку, потому что на всей европейской равнине едва ли сыщется место другое такое, которое одновременно нищета и богатство, лечь на дно и нарваться, текст и молитва, камера и рай, чего мы всё время ищем и никогда не находим и в чём, оказывается, всегда живём.
Как искал недавно тёмно-синий платок, которым вместо кашне укутывал шею в холодную пору года, а потом вспомнил, что служители им одели мамину голову в морге. Пришла соседка, у которой мания, что на нас упадёт дерево и вот она его третий год уже пилит. Я же не скажу, значит, дело не в дереве, а в Боге, это неприлично. И говорит, я хочу тоже отремонтировать веранду. Я удивился и взглянул её глазами. И увидел мамины льняные штофные обои с бордовыми цветами, которыми затянут потолок. Стол, кресло, топчан из дерева с Ярославки, хозяйственный маркет «Сибирский лес», в котором продаются в том числе бамбуковые жерди, двадцать рублей погонный метр. Компьютер, книги, рукописи, альбомы, письма, цветы, Анины и Горловские картины, Мариины вышивки под кодовым названьем, всё больше ангелов, мы даже решили, что скоро все помрём, ничего кроме них она не вышивает, бронзовые, глинянные, деревянные скульптуры, местные ремёсла. Когда все решили, что будут теперь жить достойно в начале, середине, конце девяностых, несколько человек продолжали заниматься местным делом, которое потом назовут искусством конца эпохи, начала другой эпохи, специалисты, которые этим будут кормиться.
И вот я всё это вспомнил, когда надел пальто с чужого плеча из секонда, которое я носил в начале девяностых, как будто можно вспомнить то, что только ещё будет. Я не верю в талант, я верю в жертву. Или ты рассказываешь про это, или ты это. Или ты кокетливый советский андеграунд про то что тебе нравится нравиться и про то что ты любишь любить или ты всегда постсоветское неохристианство про то что ты боишься бояться. Опыт, опыт.

Закон усреднённой точки.

1.

У Марии видения, у меня позднее мужество. Я тысячи долларов через границу перевожу в зашитом кармане трико с видом отсутствующим, скучающим.
Что меня машинкой стригут, что кругом вода, что увидела в зеркале себя четырёхлетнюю.
Мне стыдно. Я привёз 5 тыс. долларов США по валютному эквиваленту. То, о чём не мечталось. И не понимаю, что мне дальше делать. Подработать грузчиком в фирме на подарки к Новому году домашним, это понятно. Мария говорит, эти деньги нельзя тратить пол года по закону, потому что сделка может распасться. Я говорю, мелитопольцы странные люди. Заключили сделку на две тыщи вместо пяти документально, чтобы меньше платить налоги, а что им не вернут их деньги, этого не боятся. Григорий Кузьмич, мелитопольский грек, сосед, ходил со мной в нотариальную контору, чтобы меня не обманули, прятал деньги под матрас в своей квартире, пока я ездил за билетом, сажал на поезд, чтобы меня не убили, заворачивал деньги в свой чистый носовой платок, чтобы они не скользили, зашивал карман в трико с деньгами, чтобы не повыпадали, в билетной кассе не пускал без очереди, а я пускал, говорил, в поезде отвечай односложно на все вопросы, знаешь, они какие психологи, сразу поймут, что ты мягкий, кормил рисовой кашей с гарбузом и пловом с уткой. Зачем ему это надо? Всё это, якобы, потому что я отдал им некоторые мамины вещи, потому что было жалко выбрасывать, потому что они мама, чтобы вещи служили. Право, мытищинским, московским и соловецким следовало бы поучиться компенсациям такого рода. Я думаю, Григорий Кузьмич, мелитопольский грек, сосед, никогда в жизни не прочёл ни одной буквы из евангелия. Это там где про таланты и про проценты. Как один отдаривал Бога в пять крат, другой вдвое, а третий отдал ему его, лукавый раб.
Так и я, должен был сразу поехать на подработку, потому что эти деньги, которые пол года нельзя трогать. На них надо обеспечить бабушкину старость, оперировать женину грудь, оплачивать дочкину учёбу, опубликовывать мои рукописи, потому что самое время, скоро ничего не будут печатать, кроме соцреалистов и портрета генсека, покупать дом на Соловках и в деревне, чтобы ловить рыбу и писать рассказы про мысли. А я как в армии, когда прохожий подарил пачку «Примы» с Ульмасовым дрался, что её только мне подарили, не понял, что это такая фора и ловушка, пусть абсурдная, раз мы все такие абсурдисты, но вообще, всё как обычно. Грузчик, который зарабатывает триста рублей в смену и не ругается матом, у которого сбережений 5 тыс. долларов США и нет денег на подарки домашним к Новому году, и пишет рассказы про то, что говорить притчами про себя единственный способ победить абсурд нашей жизни.
Туда я ехал в поезде с шириновцем. Он работал на севере, на юге, посередине, на нефти, на газе, на оборонке. Рассказывал про съёмки «Войны и мира», про армию, про женщин, про наши танки, про мусульманскую молитву. Выцедил одну чекушку, одну поллитровку, два пива за это время. В четыре дня мы сели, в три ночи я не выдержал и сказал первую фразу, талант это не говорить, талант это молчать. Он обиделся и удивился. Я подумал, это понятно. Неинтересно, по какому поводу дрались Шириновский с Французовым, важно, что дрались по телевизору по настоящему понарошку. Что политик шестёрка это его проблемы. Важно, что жить прикольно. Под утро у него был катарсис. Он протягивал руки в мусульманской молитве в тамбуре и кричал, чувствуешь тепло. Я выкурил две пачки, стоял с головой как чайник и не знал, что это была хорошая подготовка ко всему остальному.

2.

Физики открыли новый закон. Геометрия Лобачевского, теория относительности Эншнейна, новая теория средней точки, снимающая некоторые постулаты Энштейна, снимавшего некоторые постулаты Лобачевского.
Шириновец это что-то вроде бесов Достоевского: Кириллов, Шатов, Верховенский, Карамазовы. Бог это нервные крючочки. Бога жалко. Раньше всякая отечественная беседа заканчивалась богословием. Теперь новой теорией усреднённой точки, что мир насквозь семантичен, от микроклетки до астрофизики. Всякая тварь посылает молитву Богу, а человек исследует эту проблему. Исследователь, на хрен.
Это как Димедролыч хорошо начал свою новую абсурдную жизнь в Москве менеджером по закупкам после семи отчаянных лет на Соловках, предстательствующим перед Богом за всех нас как за себя смотрителем Большого и Малого Заяцких островов Соловецкого архипелага в бассейне Белого моря, но быстро сдулся. Высылал деньги Финлепсинычу, чтобы оставался на горе Секирной, бывший штрафной изолятор, отпевал неотпетых и писал книгу, про то что здесь и там всё на самом деле как понарошку. А через год пенял подчинённым, почему он должен передавать Финленсинычу зарплату за его работу грузчиком три раза в неделю. Пусть специальный человек этим занимается.
Это как Гриша Самуилыч Индрыч сначала перепечатывал Финлепсинычевы стихи:

Огромный холод, пепельные звёзды.
Ещё, застывшая и мокрая от ночи,
Как фотография безжизненная, площадь.
Лотки, ларьки, витрины магазинов.
Решётки ярмарки, фанерные домишки.
Покойный лист в квадратной чёрной луже,
Обнажена от листьев ветка клёна.
Глухая осень, капли на плаще.

И расклеивал листовки на магазинах, потом сказал, вы знали на что шли, когда везли вещи на остров, когда Финлепсиныч и Мария попросили сложить вещи в сарае.
Это как Финлепсиныч подумал на Григория Кузьмича, мелитопольского грека, соседа, а не подменил ли он деньги? Который всё сделал, продал мамину наследную квартиру, оформил сделку в нотариальной конторе, проверил доллары на фальшивость, охранял Финлепсиныча, его деньги, заворачивал их в чистый носовой платок и зашивал в кармане нательного белья, сажал на поезд, оделял гостинцем жену и дочку. Пока Финлепсиныч разговаривал сам с собой в пустой квартире, что он не понимает, зачем он тогда приехал, раз он всего боится.
Про усреднённую точку рассказывал шириновец по пути в Мелитополь, который болел болезнями теми же, что Финлепсиныч, плюс теперь алкоголик, а не писатель, у каждого свой тайный порок, который становится явным, этот самый понятный. И жил там же, где Финлепсиныч, на севере, на юге, посередине. И ест так же, в восемь часов вечера первый раз, земляк, короче. Шириновец рассказывал, что Бог это усреднённая точка, закон абсурда. А Финлепсиныч рассказывал, что Бог это другой. И так они друг друга не понимали. И только когда Финлепсиныч сказал, что никому из них он не верит (политиков), тот сказал, да я тоже. Просто приколоться.
Точка, в которой совпадают все другие точки, которые параллельны и пересекутся, но она не они и поэтому её как бы нет. Замахаешься отдаривать, короче.

Утопия, достойная употребления.

Может, это и хорошо, что я провалился на месяц январь, половину зимы. Сегодня мне приснилось, что у меня только две жизни и две работы. Идти прессовщиком к Ириде Светвокошкиной, тёщиной подружке, у которой я проработал на частном заводе по производству детских мозаик «Пазл» полтора года, после книги «Дневник Вени Атикина 1989 – 1995 годов», перед книгой «Гражданство». Печатать книгу «Гражданство» на мамины деньги, потом её продавать, на вырученные деньги издавать книгу «Дневник Вени Атикина 1989 – 1995 годов». Покупать дом в деревне и писать книгу «Чмо», учебник. Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главу угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали: конечно, это утопия, но достойная употребленья.
А вообще надо строить. Строить-строить-строить. Если ты видишь невидимые нити, соединяющие зону в общину. Как проводник на Курском вокзале в 77 вагоне в поезде «Москва-Симферополь» в купе проводников сидит и пишет адреса и явки, а к нему целая очередь просителей с передачами, а поезд уже отходит.
- Есть что-нибудь ценное? Сколько вы дадите?
- Да я не знаю расценок. Просто подарок, отблагодарить людей, книги, конфеты.
- Сто рублей, как, нормально?
Насколько это больше по-настоящему, чем эта двусмысленная ностальгия по социализму народа, только что спасшегося от социализма как от безумья своей природы, которая болезнь и бездна, жизнь и работа, Бог и его скоморох одновременно. Как стояли в очереди за жувачкой, которую выплюнет Эдип Мелитопольский, когда нажуётся, у которого родственники в Америке и они ему шлют жувачки. Тогда следующий в очереди пойдёт помоет и будет дальше жувать жувачку, потому что детский мир доводит до абсурда мир взрослых, но ни в чём не искажает. Как у нас, когда мы построили общество развитого социализма на жертвах сороковых и тридцатых и быстренько о них забыли, потому что жизнь так любит, лишнее стало важным, а важное стало лишним. Совок страной дураков, а теперь нам снова нужны ритуальные жертвы и песни шестёрок про мерседесы и камазы, камазам с мерседесов. Король умер, да здравствует король!
Если ты видишь невидимые нити, соединяющие зону в общину, не обращай внимания на этот допуск. Ты принёс со станции две еловые ветки на Новый год вместо ёлок, с шишками вместо игрушек. Пока нёс четверо у тебя спросили, по чём ёлки? Кругом ёлки, но это другое. Мария всегда оставляет кусочек хлеба после застолья. Я говорю, что это такое? А потом думаю, наверное, то же. Из этих веток уже месяц высыпаются семечки на линолеум и книги. И это тоже допуск. Божественный допуск. Фора. Как жертвоприношения древних, отлить вина на землю, принести гекатомбу, сбросить в пропасть с горы первенца рода, отдать принцессу дракону на закусь, после того как он попользуется, на счёт клубнички, сжечь на аутодафе верующего не по уставу гарнизонной службы. Как с возрастом у Марии, оставить на столе корку хлеба. Там нет формулы, одна из триллиона семечек всё же даст всходы и её наследственный признак укрепится, жить на воздухе между землёй и небом. Там есть другое, закон усреднённой точки, как я подумал недавно. Ты будешь работать прессовщиком на заводе или издавать свои книжки, но дело не в этом. Главное, что ты не будешь шестёркой пахана-населенья, что мы живём на зоне. Ты будешь строить общину, хоть в этой общине никого кроме тебя не будет. И твою книгу у тебя купят, весь тираж, жена, тёща и дочка, тайно сложив капиталы. А ты будешь думать, что ты национальный писатель. Это и есть утопия, достойная употребленья.
Мне очень-очень тяжело, но легко уже не станет. Что мы как мама в больнице между двух операций и обе со смертельным исходом. И дочку жалко, которая холодная, и тёщу жалко, которая тёплая, и жену жалко, которая горячая.
Не может доехать до работы, становится дурно в электричке, выходит на Воробьёвых горах и звонит в лицей на Универститете, что заболела. Возвращается домой в Мытищи, берёт мою рукопись и везёт её в редакцию на Петровке, потому что мне стыдно, меня корячит как после передозы, как будто взяли мою память и повезли её государству. Зачем зоне община? Хотя. И я подумал, неужели?
Весь вечер Мария учит дочку Майку Пупкову, что такое определенье, учительница русского и литературы в продвинутом московском лицее. А на следующий день дочка Майка Пупкова приносит тройку за изложенье, где в десяти случаях из десяти определенье названо обобщеньем. Я говорю, Аня, мама детей генералов выучивает на твёрдую четвёрку, не только по русскому, по литературе, у которых в семье не читают книги, потому что эта зараза хуже героина. А собственную дочку выучить не может. И завожу нудную пластинку. Сначала ты была ленивая, теперь ты стала глупая, потом ты станешь жестокая. Дочка Майка Пупкова закрывает глаза, что её сейчас стошнит прямо на эту нуднятину. Жена Мария говорит, длинно. А я думаю, какое же это счастье, быть кликушей. Юродивым чмом без имени. Писать книгу про трёх женщин-парок, жену, тёщу и дочку. Похоронивши маму и на её деньги ходить с протянутой рукой по редакциям, напечатайте опыт про то, что мы на зоне общину строим, носители института личности, 2000 лет тайные христиане в катакомбах.
Тёща Эвридика, после того как зять Орфей её из загробности вывел, сам же её туда и загнавши. Как Мера Преизбыточная из города Апатиты, безумная, юродивая и влюбчивая, предпринимательница, путешественница, собирательница, камней, картин и украшений. На Кольском полуострове продаёт крымское дерево, на Крымском полуострове продаём кольские камни, родом из Крыма, всю жизнь на севере. После клинической смерти как заводная. Что-то такое видела. Надо скорее сделать этот мир из холодного тёплым, а это страшно. Как моя мама между двух операций и обе со смертельным исходом, мы две недели разносили по соседям то, что ей удалось сделать между двух операций, после её второй смерти. Балкон закаток, комнату стиральных порошков, мыла, посуды, книг, круп, сушёных трав, словно бы она как Мера Преизбыточная готовилась в загробность как на космическом аппарате, в котором всё до мелочей продумано, от туалетной бумаги до межгалактических контактов. Лежала десять лет на диване на протёртом ковре, который я потом отдам соседу-греку, а он отдарит, продаст квартиру, завернёт деньги в свой чистый носовой платок, зашьёт в кармане трико, посадит на поезд, даст ведро айвы, жене, дочке и тёще гостинец и скажет, в поезде отвечай односложно, знаешь, они какие психологи, сразу поймут, что ты в трусах прячешь, таможенники, пограничники, милиционеры, бандиты и отнимут. Доедешь – позвонишь. А я всё это время боялся, потому что мне сказали, что в чужом родном южном городе Мелитополе за пять гривен убивают, не то что за пять тысяч долларов США по валютному эквиваленту, вырученных за продажу маминой квартиры наследной, за которую папа пошёл в армию прапорщиком, а мама полжизни после его смерти прожила одна.
Лежала десять лет на диване на протёртом ковре и писала в тетради иероглифы про демократов, про коммунистов, про горгаз, теплосеть, водоканал, ЖЭК, отдел субсидий, вязальные петли. А самое главное не написала, потому что знала, самое главное написать нельзя, им можно только быть. Я смотрел и думал, у мужчин в сорок, а у женщин в пятьдесят открывается второе дыханье (как у стайеров-легкоатлетов). Они понимают, что в последний раз они могут устроить всё как надо.
Тёща Эвридика подарила на Новый год дочке Антигоне стиральную машинку Эл Джи за 11 тысяч, которая только не думает мысли, но это уже в проэкте, всё остальное она делает, стирает, гладит, выжимает, решает в каком режиме, щадящем, экономном или по полной, следует решать эту проблему. Зятю Орфею, кликуше об одном крыле. «Сделайтесь – другое, я тогда слетаю с вами в бесконечность, стану красотою и опять вернусь», писал он в затянувшейся юности. Но чё-то не стали, с другой стороны, страна такая, здесь всё по-настоящему, а это значит, что всё наоборот. Последние станут первыми, камень, отвергнутый при строительстве станет во главу угла, для этого, такая малость, надо подставить левую, когда бьют по правой. Это как в мультфильме «Падал прошлогодний снег». Кто тут, к примеру, в цари крайний? Никого? Так я первый буду.
Зятю Орфею принтер Эпсон, чтобы он мог с отпечатанной на принтере Эпсон рукописью ходить по редакциям с протянутой рукой, напечатайте на мамины деньги книгу «Чмо», учебник, чтобы все знали, что все женщины живут между двух операций и обе со смертельным исходом, а все мужчины пишут книгу, когда лишнего выпьют, некоторые после работы, а некоторые всплошь. Как Гриша Индрыч Самуилыч выстругал деревянную скульптуру, на которой борются два буддистских монаха, у которых головы как две перетекающие друг в друга капли. Как Гена Седуксеныч Солнцев бегает по посёлку Соловецкий с глазами как блюдца, что у поселковой бани труба как член на полшестого а он сделает сейчас такое, что все сразу станут хорошие, напишет книгу, какие люди раньше были, потому что он умрёт и никто не узнает. Антонина Мельник, редактор газеты «Соловецкий вестник», которая улетела в 95, которая была умной и ничего не боялась, только женщины теперь так умеют. Сергей Морозов, который улетел в 2001, который был уверен, что неверующих нет, а вера это время, ответственность за место. Юлия Матонина, которая улетела в 89м, которая не выдержала перегрузок, быть женой мужа, матерью троих детей и поэтом.
Как Димедролыч, который работает коммерческим директором в одной московской фирме, а ночью смотрителем Большого и Малого Заяцких островов Соловецкого архипелага и рисует картину, автопортрет, обнажёнка, потому что нет другой натуры, с лицом гермафродита и конечностями паука-косиножки, потому что в 30 лет рисовать научился, а в сорок лет открылось второе дыханье.
Дочке Майке Пупковой мобильный телефон «Сименс М55», который всё может, такой же как мы, только без хвоста. Так говорили бандерлоги на Маугли в знаменитом советском мультфильме. Улучшенная модель человека. Так что дочка Майка Пупкова при нём что-то вроде переводчика с местного на общечеловеческий и обратно, чтобы он не заблудился в здешних джунглях, в которых честь и достоинство на раз выдыхаются, в которых все мы тайные христиане в древних катакомбах, говорим одно, делаем другое, а думаем третье, легко запутаться можно.

Антигоны.

Антигона Мелитопольская, Антигона Мытищинская, Антигона Московская. Они разные. Одна похожа на Александра Македонского на коне Букефале, спасительница мужчин от церебрального паралича, наркотических ломок, эпилептических припадков, работающая консъержкой в доме свиданий. Похожая на коптские парсуны ранних христиан, когда они прятались в катакомбах от римлян, ждали близкого конца света и думали, что христианское государство возможно.
Другая на семитского ангела, попавшего в среднерусские степи (волей провиденья) и сделавшегося учительницей русского языка и литературы в продвинутом московском лицее для генеральских детей, в котором двенадцатый по главности антитеррорист страны дарит ей распятие червоного золота от епископа Шестирима, чтобы она поставила «четыре» его сыну.
Которая один день ведёт подругу на выставку кукол и в ресторан, потому что хоть она работает в совместной японско-голландской фармацевтической фирме, занимается тейквандо, подводным плаваньем, увлекается театром (Мусульманинов и Десантников – гениальные актёры, жалко, что голубые), путешествует всюду, Новая Зеландия – райское место (эдем, из которого сбежали Адам и Ева, евреи, а колибри и броненосцы остались), но всё равно ей одиноко.
Другой день везёт рукопись мужа в редакцию на Петровку, потому что мужа ломает как на передозе, что его опубликуют тиражом тысяча экземпляров. И что-то окажется клеветою, что-то постмодернизмом, что-то неохристианством, что-то юродством шута короля Лира.
Третий день лечит маму, у которой нервный срыв, что когда зять не работал, а писал книгу, то его паспорт попал к какому-то сверхчеловеку, чтобы он скрылся от правосудья, хоть на что-то это чмо сгодилось. А теперь оказалось, что все эти годы, про которые один знакомый говорит, что они хуже войны, а все другие, что они – эпоха беспредела, а лично я думаю, что они благородней настающих. А теперь оказывается, что все эти годы он его подставлял, жил по его документам, когда шёл на преступленье. И кто я теперь больше, сверхчеловек, уголовник, призрак, скоморох Бога или его свидетель? Спаситель говорил, ударили по левой, подставь правую. Мы идём дальше, ударили по правой, подставь левую.
А на четвёртый день теряет сознанье, потому что рак груди у неё уже был (у мамы), 30 лет назад, и инфаркт миокарда у неё уже был (у папы), 20 лет назад.
Третья Антигона рассказывает, муж думал, что я в него влюбилась, а я просто его слушала ночами. Подпольная вольница семидесятых. Так что они, когда шли пить в кочегарку, говорили привычно, Антигона, ты с нами?
А ещё, у него была теория, что если добрый человек будет очень долго гладить только что умершего человека, то он воскреснет. И вот они с другим добрым человеком один раз трое суток гладили умершую старушку, а она возвращаться не хотела. И когда они на минутку засыпали, им во сне шептала, перестаньте меня гладить.

Спасенье.
Хотел бы напечатать в вашем издательстве рукопись. Объём – 80
страниц, формат – А 4, тираж – 500 экземпляров. Есть ли у вас
возможность распространить по магазинам? Сколько это будет
стоить?
Янев Никита.

Я думаю, всех отпустят с поличным, за давностью лет, худых девяностых. А для тебя это был хороший повод проверить себя, что ты можешь, не на словах, а на деле. И оказалось, что ты за себя боишься хуже самого чмошного мутанта Целочки и подставляешь за то, что тебя подставили как настоящий инопланетянин Финлепсиныч. А должен просто смотреть наружу и внутрь молиться, как послеконцасветец Генка. И никогда не путать этих два занятья, раз природа мать ясновиденьем тебя наградила за непонятные заслуги. Не тебя, твои папа и мама сражались с голяком на плеве жизни. Если пойдёшь в лес за грибами, то тебя там, обязательно, изнасилуют. Если купишь в магазине тушёнку, то можешь не сомневаться, что она из человечины. Если ты живёшь среди людей, то рано или поздно они тебя подставят, говорила мама. Сражались и победили. Папа начинается, когда я как наширянный превращаюсь в кентавра жизни, думаю одно, делаю другое, а говорю третье. А потом мне это надоедает и я начинаю на зоне общину строить, таким образом, что теряю свой паспорт, а сверхчеловек Чинганчбук его находит. И когда совершает очередное преступленье предъявляет документ на моё имя. В народе это называется подстава, потому что я всем должен, так говорил Шурик из «Ассы» или Спартак из «Иглы». Потому что хоть на что-то я, чмошный, пригодился и пришла пора за это ответить. Как говорил Сталкер в фильме «Сталкер», тюрьмой испугала, да мне везде тюрьма, своей жене. По сюжету он отсидел пять лет на зоне, за то, что людей на зону водит. Местный неместный, неместный местный. А ещё напечатать книгу про то, что все мы рождаемся в неродное, а умираем в родное, но в течение жизни об этом забываем и живём так, как будто, рождаемся в родное, а умираем в неродное. Есть чмошные, которые что-то помнят, тайные христиане, это почти все люди. Книга называется «Гражданство». Антигона Мария говорит, что название неинтересное, а что я могу сделать.
А ещё я хотел купить дом в деревне, там сидеть десять лет и писать книгу «Чмо», учебник. Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла и услышал другие камни. Как они заговорили и сказали, пусть попробует, подпалим церковь, а он потушит. Неужели, не догадаются, кто здесь главный? Правда, я не знаю, чем Соловки плохи. На Соловках информационные потоки, говорит Индрыч. Но на Соловках дамы, которые раньше курили одну «Приму» теперь курят «Честерфильд», и это неплохо, говорит бог Вишну.
Но на Соловках новый эксперимент власти закончится полным провалом. Как король Лир хотел все английские земли поделить на три части. И отдать дочкам, и ездить в гости смотреть телешоу, кто его больше любит. И одна дочка сразу отказалась от показухи. И это значило, что победит она, потому что у жизни всегда есть дальше. А две другие дочки схлеснулись, кого из них больше любит тот, кто убьёт их папу. Короче, если хочешь обладать властью, то откажись от власти. И она к тебе вернётся слишком дорогой ценою. Так говорит Вицлипуцль местный.
Казалось бы, какой тебе лучше деревни для написания книги про то, что все мы вместе соберёмся после смерти. И хорошо бы как Московская Антигона, Мелитопольская Антигона и Мытищинская Антигона тогда воскликнуть, «хо, Генка, и ты здесь?!».
А ещё я хотел выпить таблетку анальгина, потому что вчера был на грузчицкой подработке, на которой не был месяц. Сначала ездил продавать мамину наследную квартиру, потом болел райским гриппом. Это когда за тобой все ухаживают, даже дочка, которая ещё никого не любит, потому что недавно родилась, и ещё не была несчастной, и ещё не знает, что это хуже передозы ломки, когда ты никого не любишь, холодный как палка, а твои папа и мама на тебя смотрят из наставшей загробности, и когда ты эти глаза видишь в глазах женщины или мужчины, ты думаешь, какие красивые люди, вот бы с ними подружиться. Райским гриппом, завезённым инопланетянами с планеты Плерома, на которой все чихают, кашляют и не умирают, это у них как слишком высокая температура, болезнь такая.
Потом, когда понадобился типаж для Антигоны Московской, которая увольняет нерадивых и строит на фирме странноприимный дом для юродивых и поэтов, тайная христианка, она позвонила, Никита, ты бы не мог приехать помочь за триста рублей в смену. И я поехал, и там выкурил пачку, потому что надо как-то расслабляться. Так говорил Мариин папа в постели Марииной маме перед смертью, когда она ему попеняла, что он всё время пьёт в последнее время. А он ответил, только начнёшь дело, звонит начальство, это дело закрывайте. Следователь по особо важным делам в областной прокуратуре. Профессиональная дисциплина, середина восьмидесятых.
И теперь голова на куски разломилась. А ещё писать должен про всякие мысли в головах героев имяреков, и про их поступки, и про их жизни, которые совсем не одно и то же, одни, другие и третьи, в нашей стране, которая не Европа и не Азия, в которой слишком велика профессиональная дисциплина.
А ещё должен вымыть два стола посуды, потому что дамам в этом доме некогда глупостями заниматься. Одна учится в школе и работает конюхом на конюшне. Другая после того как даст три пары в продвинутом лицее, три академических часа репетиторства, 20 долларов час, проведёт родительское собрание для родителей, которые покупают квартиру поближе к лицею, когда их дети туда поступают, чтобы их детям недалеко было ходить в школу, то я за ней с корзинкой приезжаю из Подмосковья, собираю её в корзинку и везу в Подмосковье читать рассказы про то, что всё получится само, пока она регенерируется в корзинке.
И вот я вчера был на грузчицкой подработке - и грязная посуда как сталактиты и сталагмиты на себя нарастала.
А ещё выстирать бак одежды, потому что тёща на новый год подарила стиральную машинку Эл Джи, автомат. И чтобы выстирать бак одежды никакой специальной десантной подготовки и мужества принимать решенья больше не надо, надо просто нажать кнопку.
А ещё хотел перечитать книги. Пишу как вижу. Достоевский. «Преступление и наказание». Дуглас Коупленд. «Generation Икс». Ирвинг Уэлш. «На игле». Асар Эппель. «Шампиньон моей жизни». Франц Кафка. «Превращение». Новеллы. Иосиф Бродский. «Разговор с небожителем». Большие стихотворенья. Василий Розанов. «Апокалипсис нашего времени». Предсмертные записки. Иван Грозный. «Сочинения». У нас всегда тираны были любимы, лучшая почва для тайного христианства. Уильям Шекспир «Король Лир». Трагедия. Софокл. «Антигона». Драма. Пишу как вижу в стопке.
Ещё хотел писать книгу «Чмо», учебник, чем, собственно, и занимаюсь и для этого есть подручные средства, старые семейные альбомы и письма, привезённые из чужого родного южного города Мелитополя после маминой смерти, но сегодня без них обошёлся, а так же альбомы с репродукциями ренессансных живописцев, русских иконописцев и соловецкими фотографиями: «Дрозд и Аня», «Хутор Горка», «Плотва и окуни в пластмассовом красном тазе».
Ещё хотел напечатать на компьютере книгу «Гражданство» и послать в город Мюнхен баронам Мюнхгаузенам с фотографией на обложке, «С папой в парке», на которой уже всё видно, что было, что будет, на чём сердце успокоится. Откуда приходят мысли и куда они уходят, и многие-многие другие. Как пишут в титрах к коммерческим телесериалам, которые не имеют никакого отношенья к художественным фильмам, в которых мизансцены затянуты до предела, а монологи героев отдают клеветою, чтобы зритель задумался о своей жизни, а всё ли правильно он сделал. Будь он хоть бомж Аляска, хоть президент супердержавы Сутин, всё равно не может быть так, чтобы он всё правильно сделал. И тогда бомж Аляска говорит президенту одной супердержавы Сутину, у жизни всегда есть дальше. А президент одной супердержавы Сутин говорит бомжу Аляска, никакой президент не спасёт нас от себя самих. Финал. И титры: и многие-многие другие.
То, что не может быть, на мамины деньги издать книгу и разослать по магазинам в России, на Украине и в Европе, тиражом 500 экземляров, потому что ещё должны остаться деньги дочке на приданое, больше их неоткуда будет взять вовсе.
Ещё хотел поехать к жене на работу с корзинкой в лицей нетрадиционных технологий № 3377 в городе Стойсторонылуны, в котором учатся дети генералов, министров труда, но они тоже ничем не хуже банкиров, владельцев губерний и обогатительных комбинатов. И пока она будет регенирировать из Марии в Антигону и обратно перепечатать из компьютера на дискету иллюстрации к книге Платонова «Чевенгур», чтобы почитать и посмотреть дома. Потому что одно дело, когда ты пишешь книгу «Чмо», учебник. Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали: пусть попробует опишет, ему всё равно не поверят. Как твой двойник уголовный, Чинганчбук, говорит, слава Богу, наконец-то меня арестовали, сокамерникам, населенью нашей многонациональной отчизны, надоело бояться, вздохнул с облегченьем, как камень с души свалился (родственники донесли). Тюрьма это не зона, тюрьма это когда прячешься всю жизнь от себя самого. И в этом смысле, все мы тюремщики. И в этом смысле, все мы на зоне. И в этом смысле у меня ещё один двойник появился, после папы, мамы, Вени Атикина, Никиты Янева, Гамлета, Финлепсиныча Послеконцасветыча Генки, знакомых, которые были сначала моими двойниками, когда я их описывал в книге, потом я был их двойником, когда понимал, насколько я чмошен по сравнению с ними и какое это счастье, быть грузчиком на подхвате, мужем жены, отцом дочки, зятем тёщи, писателем земли русской, Орфеем при Эвридике, потому что населению не нужен писатель, населению нужен Иван Грозный, он им напишет, что надо, что не надо для счастья.
Писатели становятся нужны в роли собеседников, когда герои жизни переростают своё и чужое двойничество, смотрят иллюстрации к «Чевенгуру» в интернете художницы, с которой я познакомился, когда хотел купить несколько репродукций понравившихся мне картин. Смотрительница сказала, цена сто, если очень нравится, 50, книгу не издали, издатели сказали, мрачно, если вам интересно, посмотрите на интернете, там есть мои картины и дала адрес. Я подумал, Платонов хотел, чтобы его люди были бессмертны, а у него язык оказался живым. Так и мы, писателя земли русской, вторые после тиранов, титаны-богоборцы, находим собеседников не столько в поколенье, сколько в отцах и детях начальников и подчинённых, когда перерастаем двойничество жизни и прорываемся к полной свободе. И наши читатели пишут картины к нашим книгам и стихи к нашим мыслям. Как я вчера ночью написал стихотворенье, чего уже давно не делал, потому что стал писать прозу, когда по телевизору в уголовной хронике мне показали как арестовали моего двойника Чинганчбука.

Я хотел напечатать книгу,
Я хотел купить дом в деревне.
Вместо этого гружу машины,
Потому что так получилось.
И пока я гружу машины
Наступает другая книга.
Содержание, что нас трое,
Автор, Бог, скоморох Бога.
Форма: люди, герои жизни,
Телевизоры и машины.
Чинганчбук Финлепсиныч Генка.
Антигона Мария Муза,
Эвридика Майка Пупкова.
И один пусть живёт в деревне.
И другой пусть сидит на зоне.
Третий пишет про них обоих.
Потому что так получилось.
Здесь немые учат китайский.
Здесь начальники христиане.
Здесь другая рука не знает
Ничего про дающую руку.
Не утопия, просто сказка,
Мало, что ли, на свете сказок
В коленкоровых переплётах
И с рисунками на обложке.
Фотография, с папой в парке.
Фотография, дрозд и Аня.
Фотография, хутор Горка.
Деревянная статуэтка,
Индрыч борется с Чинганчбуком,
Только головы у них вместе.
И тогда я дружить умею.
И тогда я любить умею.
И тогда я увижу Бога.
Как он борется с нашей Блажей,
Не овчаркой и не дворняжкой.
Как во сне он её терзает,
То бежит, то воет, то лает.
Потому что был на работе
И не выгулял, как обычно.

Когда герои жизни перерастают всякое двойничество. Сначала они двойники жизни, потом жизнь их двойник. И в обоих случаях им нужен писатель Иван Грозный, который их и жизнь построит уже как надо. А потом они, как у меня получилось, в моих книгах, без всякой привязки к местности и вере, тайные христиане, подставляются и подставляют, а потом пишут письма, после своей клинической смерти, из варяг в греки и обратно. «Возьмите мои внутренности и тланспланируйте их живущим, всё равно, террористам и антитеррористам, потому что тогда у меня появятся мысли, как если у бездны появилось дно. И я буду смотреть кино про то, что чмошники на зоне общину строили, в чистилище жизни ад в рай превращали, и у них из этого ничего не вышло, зато получилось, что они поняли, всё осветилось светом. Как во внезапной мысли, которые неизвестно откуда приходят и куда уходят. Жизнь – смерть между двух операций и обе со смертельным исходом. Писательство книги, когда лишнего выпьют про то, как лишнее стало главным, а главное лишним. Казалось бы, после этой мысли только и жить на поверхности жизни, но поверхность жизни тебя уже не вмещает, потому что ты стал этой мыслью. И вот ты как рыба уходишь на глубину вод многих, а твои младшие современники будут думать, откуда такие ломки. А потом смогут забыться мелкими корыстными интересами и крупными тщеславиями жизни. А ты будешь смотреть как рыба сквозь одиннадцать километров Марианской впадины на солнце, как я после первого эпилептического припадка не мог вспомнить, что такое я и ты, а Мария Антигона меня посвящала.
- Аню помнишь?
- Маленькую.
- Маму помнишь?
- Немного.
- Кто написал, «Не дай мне Бог сойти с ума…»?
- Пушкин, конечно.

Власть.

Власть похожа на девушку, которая тебе нравится. Начинаешь говорить голосом глубоким, испуганным, с вопросительными интонациями. Но у тебя дочь такая. Короче, лучше в неё не ходить. И там никаких тайн для тебя нету, одни ловушки. Как ты подумал, что любовь это кайф, а дети это деньги, а служба это работа. А потом оказалось, что это подстава такая. Не имея мужества и физической подготовки за себя ответить (там где за мелкие корыстные интересы и крупные тщеславия жизни отвечают в дантовом Аде), ты заводил роман на стороне, ещё одну любовь в придачу к прежней. Как когда крепкому профессионалу следователю по особо важным делам в областной прокуратуре говорит начальство, это дело закрывайте, цеховая дисциплина и человеческое достоинство вступают в конфликт. И единственный способ отвлечься запить вглухую или проводить и остаться на ночь у ровестницы дочки, хотя там никаких тайн не бывает, кроме кайфа. Её ведь тоже растил такой же как ты несчастный для счастья и в лучшем случае она сможет то, чего не смог ты, но ведь это уже смогли твои жена, мать, дочка, пожалеть тебя, бедолагу, запутавшегося в своих ловушках как преступник в преступленьях.
Короче, играть в несознанку, что тебя подставили и ты подставил. И так целое поколенье, и потом короткая передышка для нового поколенья.

Скопцы.

Максим Максимыч, Димедролыч Перильстатик Вишну, Эдип Эдипыч и даже Чинганчбук похожи тем, что порченные. Я это только сейчас увидел, когда писал книгу «Чмо», учебник, как стать чмом. Камень, отвергнутый при строительстве стал во главу угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали, народных веры три, нравиться нравиться, любить любить и бояться бояться. И в этом смысле все мы – скопцы, как дядечка на обложке с лицом скопца кисти Венецианова, тома «Преступления и наказания», издание Париж – Интербук. Надо же, как им со стороны видно, то что нам изнутри не видно. Я люблю это издание. Их картинки очень подходят. Не то, что тяжеловесные и прямолинейные издания «Азбуки – классики». Дядечка на обложке очень похож на соседа Базиль Базилича. Только сосед Базиль Базилич круглый, а дядечка на обложке узкий как шпага, как Эдип Эдипыч и Петенька Верховенский. Уезжает на работу в восемь утра, приезжает с работы в двенадцать ночи. И всё молодеет, жене Гойе Босховне за пятьдесят, а он скоро как голенький младенчик по снегу побежит в салон «девятки». Новая власть для таких, от космических аппаратов до деревянного забора, собрать и разобрать, а что дома делать? Так почему же скопцы?
Я подумал, что на самом деле, раскол гораздо глубже и серьёзней, чем нам преподавали в школе. Ведь Киевское княжество ничем неотличимо от иных европейских династий. Ведь на самом деле это подстава, когда всё населенье сбрасывает ответственность на старшего менеджера фирмы, который уволил, за то, что работник не вышел в субботу, а мы вышли и остались, хоть зарплату нам не подняли. На директора острова, который сначала в лес не пускает, а потом зарплату поднимает. И лучшие становятся худшими, курят вместо «Примы» «Честерфилд» и молчат про совесть как про смешную безвкусицу. И худшие становятся лучшими, пропоицы и болтуны, которые остаются на месте спиваться и бегать по посёлку с глазами как два блюдца, что у поселковой бани труба как член на пол шестого, а он по ночам пишет книгу про то, что все могли быть хорошими.
Шаламов говорит, у нас двое – группа, поэтому должен быть старший. Это опыт зоны. Спаситель говорит, там где двое соберутся во имя моё, там я буду среди них незримо третьим.
Максим Максимыч говорит, «освободился». Жена Бэла болеет мнительностью, что умрёт, сын Серёжа Фарафонов говорит, «не надо близко», на папу, когда тот приходит с работы, пахнув «Кэмэлом» и «Гжелкой» и хочет взять на руки потетёшкать. Потому что приходится каждый день ездить в продвинутый лицей для богатых, давать по четыре пары за себя и за Бэлу и некогда выпить. А у него с этим строго, как у всех наших, в день по зарубке. В будни раньше «Гжелка», ещё раньше «Смирновка», ещё раньше «Абсолют», ещё раньше «Кристалл», всё зависит от очистки, настоящая история девяностых. Я прослужил неделю в водочном контейнере на оптушке и тоже немного в этом разбираюсь. По выходным коньяк, у которого звёздочки тоже, ведь, не просто так нарисованы.
Природа скопчества в этом, что я не могу быть начальник, а если третий – незримый, то это как подстава принимать решенья и отвечать за поступки.
Димедролыч Перильстатик Вишну всегда был при ком-то. При стране, при детях, при службе, при друзьях, при тусовке. И даже когда один на острове остался в море – при женщине, при рисунках. Я всё думал, чего он от меня хочет, чего он ходит ко мне на Хутор, где я в лёжке всю зиму, которая на севере длится срок человеческого вызреванья в материнской утробе. А потом понял, третьего незримого начальника ищет, а найти не может и зримого подставляет. Принцип всех скопцов.
Гриша Индрыч Самуилыч. Гена Седуксеныч Солнцев. Агар Агарыч с лицом пожилого индейца и раздвоившейся сущностью, в которой когда гордыня побеждает смиренье, то надо закодироваться от «Соловецкой» до полной потери самоконтроля, а когда усталость побеждает гордыню, то это как торжество ремесла, здравого смыла и бодрости духа.
Работник Балда Полбич, весною сажающий картошку, а осенью забывающий её выкопать сначала, потом перепутавший свою жену с чужою. Финлепсиныч Послеконцасветыч Генка, Чинганчбук Сверхчеловек Подстава, как двойники друг друга.
Гриша Индрыч Самуилыч выстругал деревянную статуэтку, на которой две фигуры в долгих одеждах как женских платьях, то ли дерутся, то ли обнимаются, а головы у них как две слившихся капли или как два сообщающихся сосуда. И сказал, «это мистическое видение, а чтобы прожить его невыговариваемый смысл, я должен покинуть это место, где информационные потоки, для заработков в столицах сезонным рабочим, чтобы обеспечить долгую старость себе и своему гуру, который во мне». Вот это уже теплее.
Гена Седуксеныч Солнцев, вышеупомянутый с глазами, мы в ответе за тех, кого мы приручили, даже если мы всё время на взводе как мелкокалиберная винтовка «ТОЗ – 38». Это ещё теплее, это почти горячо. Агар Агарыч и Балда Полбич были. Эта скопческая отмазка про простых и сложных нам не подходит, мы-то идём от холодных к горячим.
Кто там у нас остался? Финлепсиныч Послеконцасветыч Генка, хорошо нам знакомый, ибо он наш двойник. Его двойник уголовный, некий Чинганчбук, сначала бывший индейцем, самым крутым в околотке, как Индеец-Швабра у Кена Кизи в «Кукушке». Потом пришлось подставлять, традиция здешней державы, чтобы не подставляться. Скопцы, они понимают в вере не меньше, чем Вильям Шекспир.
Когда тебе нравится нравиться, то ты никогда не будешь, как наш двойник Финлепсиныч, на все девяностые годы, которые как война, сказал другой наш знакомый, который все эти годы просидел на игле, по многотысячелетней традиции скопцов, ложиться на дно сознанья, своего и чужого, хоть там четыре женщины, жена, дочка, мама, жены дочки мама, вытаскивают страну из очередного провала в скопческую аскезу, раз смысла нету, то его и не надо.
Когда тебе нравится нравиться, то ты никогда не будешь на все девяностые годы ложиться на дно сознанья, своего и чужого, как наш двойник Финлепсиныч, чтобы надыбать там смысл, говорим мы. Ты будешь как некий Эдип Эдипыч, которого мы потеряли, говорить, что не знаешь, как это в наше время уважающий себя мужчина может не заработать, психолог у подростков, возвращающий им сущность и веру в себя, совладелец фирмы, себе бы её вернуть. Мы думаем, говоря с ним по телефону, после десятилетней разлуки, он уезжал в Америку на все девяностые годы, учиться у дианевтов, что смысла ведь и не надо, нужен успех жизни. Себе бы её вернуть.
Смысл в том, что ты все эти штуки берёшь на себя. Вот это самое, наверно, главное. Сначала я думал, что это стихи, потом я думал, что это Аня, потом я думал, что это болезнь, потом я просто записывал то, что не мог. Вот история моего двадцатилетнего одиночества, взросления, ремесла. Как хотите, как больше нравится, ангелы и рисунки, Гоголь и Чехов, Пушкин и Толстой, Феликс Эдмундович Дзержинский и митрополит Филипп, Гриша Индрыч Самуилыч, Гена Седуксеныч Солнцев, Демидролыч Перильстатик Вишну, Мера Преизбыточная, Ма, Валокардинычиха, Вера Верная, Антигона Мария Муза, Эвридика Майка Пупкова, Антигона Мелитопольская, Антигона Московская. Короче, те, кому это, действительно, важно, или облик, или свет в трубе, что как-то смыкается, как, я не знаю сам.
Поэтому мне, в конце концов, понадобились и община и общинники. А зоны, законы постройки вышли из этой народной скопческой веры, ведь Россия в переводе на местный, означает – очень тяжёлая работа. Поэтому местные так ехидны и никому не верят. И в конце выстраивают себе домик и стараются не заглядывать дальше.
Поэтому пришлось строить буквально на инстинктах. Сначала восстановлять из праха древний обряд чести, молдавский, узбекский, таджикский, украинский, белорусский, русский. Это была Советская Армия, немая и юродивая, как шут короля Лира, как труп Антигоны. Потом стало полегче. Москва – город большой. Надо было только скорее женщину сделать героем жизни, музой, любовницей, матерью.
Теперь работа раздвояется, разчетверяется, расшестиряется, развосьмиряется. Разламливается на кусочки. Портреты героев, их мысли, их образы жизни, их имена, их героев.
Чагыч Вицлипуцль теряет общину, потому что не пошёл на зону, испугался или постарел. Чинганчбук вздохнул облегчённо, когда узнал, что его посадили, потому что сколько можно бояться, хотя раньше подставлять ближних это было почти по кайфу. Теперь придётся начинать всё сначала, женщина, страна, вера, работа. Чинганчбук оказался лучше меня. Говорит, наконец-то меня арестовали (родственники донесли). Сколько можно бояться. А я его подставил за то, что он меня подставил. И сразу юноши на работе перестали мне подавать руку, хоть ничего не знают ни про то, ни про это. Потому что намоленное пространство, потому что все всё знают на самом деле. Так что непонятно, зачем нам эти телевизоры и машины. Наверное, чтобы вино и совесть превратились в роман и повесть и сгорели в новых людях кином про то, что, на самом деле, как ты сделаешь, так и будет.

Телевизор.

Как бы так сделать, чтобы по вечерам не проваливаться в телевизор? Вроде, есть такие важные занятья: письма, рукописи, книги, разговоры, воспоминания, компьютер. Вместо этого какие-то карты, наркотики, б**ди, поп-звёзды, супергерои, политические кумиры, которые тебе по барабану. Может быть нужно сказать себе, что это не так уж и плохо, и пойти за ним, раз ты не живёшь жизнью. А потом, когда станет противно от этих женских истерик и мужского кокетства, ты вспомнишь на следующий день про работу и это будет как освобожденье. Но всё же, лучше где-нибудь в деревне с рыбой в лодке обниматься или на худой случай с другом на бульваре залудить по бутылке белой, кто больше любит русскую литературу.
Только это уже было, и этого я уже не могу, потому что инвалид и пенсионер, как писатель Андрей Платонов, которого не расстреляли как прочих, он был как заложник немоты и юродства. Шут короля Лира заговорит только в шестидесятых, когда Шаламов с каторги вернётся, а Пастернак от почитательниц отобьётся. Но дело в том, что, как бы это сказать, не знаю, советская армия, зона, немота, юродство, пенсионеры, инвалиды, эпилептики, разночинцы, скопцы, антигоны. Это как жизнь после конца света. Поэтому я люблю телевизор. Понапихают туда всякой мертвечины. Сидит перед мёртвым живое. Бандит, милиционер, менеджер, грузчик и смотрит как взрослые дети в футбол играют, и за это столько денег получают в месяц, сколько он в год не получит. Сидит трагедия перед буффонадой и смотрит драму про то, что всё закончится забвеньем, проповедь камазам с мерседесов про превосходство камазов. Потом выкуривает сигарету, занимается с женой любовью, гладит дочку по голове и почему-то заснуть не может, крутится, крутится в постели. Потом включает телевизор и видит знакомый интерьер. И в нём знакомого мужчину и всё понимает.
Жизни после смерти. Вести, что все мы послеконцасветцы. Вот чего хотел ты от телевизора. Но ведь кто-то делает эту работу. Но ведь этого мало. Нужно, чтобы каждый её видел. Но человек не может её увидеть, если он её не делает, вот в чём дело. А сколько раз он упал и поднялся, это занятие для пенсионеров, стукачей, вневедомственной охраны и телешоу, вечернее занятье. То, что теперь искусство. А на самом деле искусству приходится становиться на самом деле жизнью. Каждый ищет свой перевод на местный, послеконцасветский. Россия – тяжёлая работа. Один бегает по посёлку, острову в море, который на самом деле спина рыбы, которая стала больше моря, потому что слишком долго её ловили, с движеньями как после передозы и причитает, ведь никого же не осталось, все спились, уехали, улетели и самоубились, и причитает, всегда же так было, что же я тогда не смотрел настоящий телевизор и не строил искусственное искуство, и причитает, я пил нирвану, не худшее из занятий, чтобы сохранить психику в порядке.
Другой зарабатывает деньги на бесконечную старость, а искусственное искусство или настоящий телевизор, говорит, мне по барабану.
Третий любит женщину все годы, и сначала этой женщиной было то, что у всех бывает: школа, армия, институт, семья, служба. Потом, одиночество перестоять свои мысли и увидеть, что же там за краем, банальность или свет в окошке? А потом счастливое забвенье до смерти по восточным инструкциям с западными тиражами.
Всё-всё-всё-всё, я понял, забубнит наш полуночник и скорей выключит телевизор, потому что нельзя объяснить художественную прозу, нельзя расшифровать поэзию, нельзя быть среди пьяных трезвым, а среди трезвых пьяным, это профанация искусства. Как говорил Лев Толстой на критиков, критика это когда глупые говорят про умных. Самонадеянно, но верно.

Чинганчбук.
«Под небом голубым есть город золотой».
Б. Гребенщиков.
«Над небом голубым есть город золотой».
Хвост.

Рассказ можно написать, только если он написан. И не то, чтобы в мозгах, или голове, или жизни, на старых фотографиях, в письмах, теме, эпиграфе, названье. Вот, у меня всё готово. Эпиграфа два. Гребенщикова, под небом голубым есть город золотой. Хвостенко, над небом голубым есть город золотой. Тема, что мы двойники друг друга, как на индрычевой статуэтке, где два монаха борются друг с другом, а головы у них как две капли, перетекающие друг в друга. Название: Чинганчбук, индеец, сверхчеловек, подстава.
Нет, дело в том, чтобы этот герой жизни захотел пойти в подставу, на листок тетради. Сначала ему нравилось нравиться, потом он любил любить, потом стал бояться бояться. Когда друга раздели колпачкисты во времена финансовых пирамид и фразы, что такой шанс бывает раз в сто лет, он сказал, опергруппа на выезд, и просидел год в Бутырках, потому что это была не его территория. Как за мамой в парке в чужом родном южном городе Мелитополе через десять лет ехал подросток на велосипеде, «это моя территория сбора бутылок». Мама собирала берёзовые почки, семена липы, стручки акации, заодно бутылки. А я не мог ей помочь деньгами, потому что моя работа, как сказали критики, редактора, журналисты, министры, кормящиеся этим, «русская литература умерла». Что это значит? Это значит меня нету, моей жизни, работы, моих денег, моей помощи ближним. И только благодаря женщин-парок, жены, дочки, мамы, тёщи, эпилепсии, мономанства, папиных ломок, страны, в которой быть скопцом легче, чем тайным христианином…
Когда начальник фирмы ему сказал, «этот мне должен, выбьешь из него деньги, будет квартира».
Когда через десять лет арестовали и он подумал, какое счастье, камень с души свалился, не могу больше бояться. А я подумал, когда мне об этом родственники доложили, ну вот, ещё один двойник объявился в твоих тетрадях, не смотря на то, что русская литература мертва, как сказал мне по телевизору министр культуры. И стал готовить тему, эпиграф, названье. А там как Бог даст. Захочет ещё один этот герой жизни вслед за остальными, которые описаны в семи романах, пойти в подставу тайным христианином, пока скопцы во главе с Иваном Грозным его строят по уставу гарнизонной службы. Веры две, как у Гребенщикова и как у Хвостенко. И Бога два. Бог и скоморох Бога. А то, что один слизнул у другого и переделал под свой размерчик. Как говорил Иван Грозный: кто тут, к примеру, в цари крайний? Никого, так я первый буду. А то, что скопцы в цари не ходили, чтобы не перепутать, где город…
А там как Бог даст, захочет ещё один этот герой жизни, Чинганчбук, вслед за остальными, которые описаны в семи романах, пойти в подставу. Как его двойник Финлепсиныч Послеконцасветыч Генка потерял паспорт, а Чинганчбук нашёл и наклеил свою фотографию, чтобы скрыться. А его жена Антигона Мария Муза сказала, хоть на что-то это чмо сгодилось, потому что очень устала. А он написал рассказ про это в Иностранной библиотеке и пошёл сбрасываться с крыши соседней многоэтажки, а там (центр) к этому времени (середина девяностых) уже стояли домофоны на всех подъездах. И тогда он ушёл из дома и на Ярославке в два часа ночи как откровенье – запертая церковь и патрульная милицейская машина, что выхода только два, как у Гребенщикова и как у Хвостенко. То вернулся, проработал полтора года на частном заводе, потом полтора года прожил на острове в море, в 4 километрах от посёлка, Ботанический сад Хутор Горка. Остров, где раньше был самый красивый монастырь, а потом самая страшная зона. А потом вернулся и стал писать свои романы. А его призвали в прокуратуру и сказали, что вы делали на Шереметьевском вокзале? А он ответил, я не был там ни разу в жизни. И понял, что все эти десять лет Чинганчбук жил по его документам. Короче, подстава и засада. И обосрался. А потом ничего, вспомнил маму, папу, свои романы, женщин-парок, свою работу, зону, общину, героев жизни имяреков. И подумал, ещё один двойник объявился. И подумал, наконец-то меня арестовали, надоело бояться. И подумал, вчера царь, сегодня царь, эх, скукота. И подумал, над небом голубым есть город золотой. И подумал, это эпиграф. Тема, что мы все двойники друг друга, как у Гриши на статуэтке. Мало того, что в пространстве, но даже во времени. Если мы не сделаем эту работу, то нашим детям отдуваться. Как мы стояли в семидесятых в очереди за жувачкой, которую выплюнет Эдип Мелитопольский, у которого родственники в Америке и они ему шлют жувачку. Тогда следующий в очереди сходит, помоет и будет дальше жувать жувачку. Потому что дети доводят до абсурда смысл мира взрослых, но ни в чём не искажают. Как главное у нас сделалось лишним, а лишнее главным. Потому что их папы и мамы решили жить для благополучия в обществе развитого социализма, и стали наркоманы и одинокие. Потому что их папы и мамы все тридцатые и сороковые выживали любой ценою.
И подумал, рассказ можно написать только если он написан. И подумал, рассказ можно написать, не когда автор готов, эпиграф, названье, тема, а когда герой рассказа сделал жизнь искусством, зону общиной, скопцов тайными христианами, воскликнул, как герой одного мультфильма, лучшего анимационного фильма всех времён и народов, который мы весь растащили на цитаты, пока автор мультфильма сидел в психушке, русская литература мертва ведь. «Ыгы, вот именно. Чё-то я и сам какой-то маловатый».
Короче, наконец-то меня арестовали, надоело бояться, как камень с души свалился.

Дом.

Сегодня у меня появился такой сюжет. Дом как макет страны. В доме всего четыре квартиры и соответственно четыре семьи. №1, Гриб, Грибница, Грибёнок, ждут ещё Грибёнка. Характер – индейцы.
Конечно, я вчера, когда шёл на оптушку, обратил внимание, что все ругаются матом, женщины, дети. Просто ты идёшь, а отовсюду мат. Раньше такого не было. Раньше было другое. Надо написать письмо президенту и собрать подписи на работе и возле метро, чтобы он спас нас от себя самих.
№2, Срань, Пьянь, появился третий член семьи, всё время стонет, как назвать, Дева. Характер – мутанты.
Бомжей стало очень много, видно их потеснили наряды из Москвы в Подмосковье. Как у Гоголя, Невский проспект, всякий час, всякому сословью. Центральная улица Старых Мытищ в будень днём – время и место мусорных конвоев.
№3, Базиль Базилич Заподлицо, Гойя Босховна Западло, дочка Цветок. Характер – инопланетяне.
Рассказывают, что в 1965 стали призывать в армию отсидевших, в связи с демографическим дефицитом, война и расстрелы тридцатых. Очень быстро Советская Армия стала филиалом, чего раньше никогда не было, потому что перед лицом смерти все равны, и дедушка, и салага.
№4, Антигона Мария Муза, Чинганчбук Финлепсиныч Генка, Эвридика Майка Пупкова. Характер – послеконцасветцы.
Двадцать лет, сколько себя помню, мы сидим за столом и разговариваем про русскую литературу. Черты как в триллере постепенно становятся из юношеских мертвенными. Что русская литература это рассказ Толстого «Хозяин и работник». Что жаль, что Толстой не написал про ангела, который там сидел в овраге вместе с ними и следил, чтобы Василий Андреевич Брехунов всё понял перед смертью, а Никита только отморозил пальцы. Толстой не верил в ангелов.
Это история цивилизации, как она была землёй, потом государством, потом зоной, потом литературой.

Счастье.

А недавно Марии приснилось, что мы нашли гранитную мастерскую, для мамы надгробье, окраина Мелитополя, и это счастье. Что счастье, спрашиваю я? Чтобы как-то приспособить фабулу, потому что писатель это не только характер – чмо. Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главу угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали. Пусть попробует, опишет, всё равно ему никто не поверит. И не напечатают, потому что русская литература мертва. Хоть он будет описывать, что она, наоборот, всё больше жива. Что, если в девятнадцатом она была утопической беллетристикой (что счастье возможно), то в двадцатом она стала апокалиптическим опытом жизни (но не любой же ценой). Следует задуматься, что ждёт нас в будущем. Опыт живой загробности. Нужно иметь мужество и даже физическую подготовку. Как десантники на стадионах в эпоху развитого социализма на показухах разрывали и съедали кошек на выживание.
Нет, не эту, другую (физическую подготовку). Как я в армии хлюпал на утренней пробежке в сапоге, до краёв наполненном мочой, потому что в начале учебки я смазливо говорил, а потом надо было или терпеть, или бить ногой в лицо, если тебя ударили ногой в лицо. И понимал, что это на всю жизнь чмошество, унижение, разведчицкое задание и писательство. И что-то потом окажется клеветой, что-то постмодернизмом, что-то неохристианством, что-то юродством шута короля Лира, что-то скопческим занудством Ивана Грозного, что-то трупом Антигоны.
Что счастье? – спрашиваю я, чтобы как-то приспособить фабулу, потому что писатель это не только характер – чмо, это ещё способ мышления. Надгробье? Или сам сон? Или то, что нашли? Мария говорит, это не объясняется. Всё счастье. Я сразу придумываю финал. И рассказ. Про Меру Преизбыточную. С камнями, деревом, православием и эзотерическими влияниями. «Прошлый год, 2003, предвисокосный, он самый тяжёлый, даже тяжелей, чем високосный, хотя, високосный тоже хорош. С годами становится всё тяжелей с людьми и обстоятельствами. А с другой стороны, я там была. Называется, клиническая смерть. Сплошной, раздирающий я уж не знаю что, вместо души, холод. Становилось теплей, когда к операционному столу подходила подруга, хирург. Я успокаивалась и впадала в забытьё. Она меня вытащила, а потом умерла. Я чуть не сошла с ума. Сколько в своей жизни видела, тридцать лет службы в ЛТП и сама психушку возненавидела. На севере люди необыкновенные».
А ещё, чем больше сумасшедший, тем больше родной. Надо только иметь мужество лечить ситуацию. Когда в Соловках вместо земли за гробом, ренессанса, реанимации и преображения бесноватых в святых – туристический православный курорт, тогда вам надо просто устраивать дачу для писательских командировок и летней рыбалки с грибной и ягодной охотой не в Архангельской области за полторы тысячи вёрст от Москвы, (куда зимой супруга ко мне могла добраться лишь самолётами). Один рейс в неделю по пятницам, если погода лётная. Читали у филолога Гаспарова заметочки. Одна из Шкапской, собирательницы фольклора, переписанную частушку из Иркутской области.

Спасибо моряку,
Колумбу Кристофорцу,
Открыл Америку
Для большего просторцу.

А другая из истории какого-то, что русские крестьяне во время голода впадали в зимнюю спячку, чтобы не умереть. Вставали, чтобы справить нужду и попить. Называлось, уйти в лёжку. Мария мне тогда Блажу привезла, щенка трёхнедельного, мы ещё удивляемся, почему она такая юродивая. Я давно замечал, что собаки очень похожи на хозяев. Словно это одна психо-физическая энергия и животные больше уязвимы для неё, чем даже люди, её носители. Ещё вспомнил, у Достоевского, когда в «Преступлении и наказании» Разумихин сватает Зосимову вдову Зарницыну, ссылается на то, что он всё равно этим кончит, зачем же не теперь. Перинное начало, эссенция кулебяки и прочей символистической нечисти «а ля Фёдор Соллогуб». Вроде бы жив, а вроде бы мёртв, обе пользы сразу.
Так вот, Мера Преизбыточная говорит, что следует теперь покупать дом не за полторы тыщи вёрст от Москвы, оседлого места обитания, в Архангельской области, а за две с половиной тыщи вёрст от Москвы, оседлого места обитания, в Мурманской области. На севере люди необыкновенные.
А потом, если глобальное потепление зайдёт так далеко, что директора историко-архитектурного и природного музея-заповедника Наждачкина перебросят на крайний север для реконстркуции православной обители в инфраструктуру с местами для курения и взглядами, все ли смотрят, как мы молимся. Ведь дело не в начальниках, а в населении. В этой тысячелетней скопческой ереси, вместо государства устраивать зону, вместо Спасителя третьим приглашать начальника и перекладывать на него ответственность. И он тогда как драматический актёр не понимает, откуда такая тоска. И в лучшем случае, спивается, а в худшем, становится тиран. И население тоже так, не понимает, откуда такая тоска. И в лучшем случае, спивается, а в худшем, строится в строи. А дело-то было в такой простой человеческой, местной, чмошеской, благородной, божественной, поэтической, обыденной подробности – ответственности. Никто лучше тебя не устроит здешнюю жизнь.
Время и место преображения запутавшихся в своих ловушках духов гордыни в святых и даже ангелов. Как Достоевский хотел писать про святых, а Толстой хотел писать про ангелов и оба писали про жизнь.
И тогда Мера Преизбыточная говорит, придётся перебираться из Мурманской области, но на мой век хватит, а на ваш, может быть и нет. Я улыбаюсь с сомнением, неизвестно ещё, кто дольше проживёт. Я с фигурой мальчика и лицом старика или она с её эзотерическими женскими штучками, знаки зодиака, стихии, энергии.
И тогда придётся вам, вслед за моряком Колумбом Христофорцем и тамбовскими крестьянами впадать в лёжку с коллегами-скопцами или без них где-то в пустынях Нубии, потому что к этому времени только там зацветёт дикий дрок. Т. е., иносказательно, будете там нужны, как машина реанимации, как спасатели, эмчеэсники, пограничники, десантники, сыщики, менеджеры, редактора, грузчики, короче, начальники и подчинённые. Короче, государство, когда себя выхолащивает, становится всё больше похоже на зону. И не всем видно сначала. А потом очень видна наша периодизация истории цивилизации. Дом это земля, государство, зона, литература.
Просто приезжают несколько кухонных говорунов и один вырезает из дерева, другой пишет картины, третий пишет стихи, а четвёртый книгу про то, какие люди раньше были, чтобы их не забыли. И постепенно в пустынях Нумибии лунный пейзаж с потрескавшейся землёй при температуре +150, по Цельсию, а не по Фаренгейту, преображается.
Цветущий дикий дрок или тёрн, как смеялся Достоевский над Тургеневым, совершенно справедливо, кстати. Как говорила по другому случаю пантера Багира из советского мультфильма «Маугли», а откуда же он взялся? Так вот, в нашем случае, всё не так, всё глубоко психологически обмотивировано, потому что одно дело, когда вы едете в электричке или в метро, а кругом бомжи, сумасшедшие, фанаты, менты. Короче, страшно, так страшно, что сам постепенно становишься таким. А думаешь, что другим, просто пропадает самоконтроль. Куда же он девается? Уходит в книжку, которую ты держишь перед глазами в электричке или в метро. Триллер, детектив, любовный боевик. Данте, Шекспир, Софокл.
Книжка начинает думать и понимать. Цветущий дрок поднимается с узловатых колен, наркоманы, голубые и фашисты, снаружи и изнутри, в пустынях Нумибии. В то время как на северных отрогах Кольского полуострова менеджеры изучают древнекитайский по иероглифам во время летнего отдыха.
Я смеюсь, а потом будет послевисокосный год, а потом на новый круг. А сам в то же время думаю, мы как дети. Всё время в глубине души растёт надежда на счастье, как на некую утопию. Что в 2003 году, предвисокосном, было много несчастий и это как преодоление. Смерть мамы, остались без Соловков, уголовный двойник, подстава, Чинганчбук. И я уже два месяца в камере сижу и вспоминаю армию. Камера в моих мозгах или камера – мои мозги, не знаю, как лучше сказать.
Високосный год. Несчастье, переходящее в счастье. Всегда так. Ведь это всего лишь четырёхлетний космический цикл, все эти предвисокосные, високосные, послевисокосные года. Что ж мы как футболисты перед выходом на поле, молимся и землю целуем, чтобы наши выиграли? Тем хоть зарплату платят охренительную, мы же как дети абсолютно бескорыстно складываем сказку о счастье, что в 2004 несчастье превратится в счастье. И дело не в деньгах, что мамина квартира продалась за 5 тыс. долларов США по валютному эквиваленту и они теперь лежат в платочке Григория Кузьмича, ветхом, но стираном, Мелитопольского грека, соседа, который всё сделал, квартиру продал, доллары проверил, с рукой в кармане у вагона стоял и прищурившись смотрел на подозрительное шевеление в кустах. Зеленстрой тую посадил, из тридцати кустов только шесть выжили, год был очень засушливый, так он рассказывал, в то же время меня отвлекая от мономании, неподвижной идеи, что меня убьют. И вообще, как это страшно и хлопотно, мамину квартиру продавать, за которую отец 20 лет прослужил в армии и приехал из западной группы войск в цинковом гробу с зашитым горлом после вскрытия, а мама ещё 30 лет боялась связать свою судьбу с каким-нибудь проходимцем, который отнимет квартиру у единственного наследника, который шесть лет к матери не приезжал, потому что нечем хвастаться, а теперь строит отмазки, что это министр культуры книгонепечатающий виноват в мамином одиночестве и называет это книгою. Короче, чмо.
И дело не в деньгах. Что бабушка, которая на самом деле тёща. Просто, у каждого в мобильном телефоне своё прозвище для неё. У Марии – мама, у дочки – бабушка, у меня – Е. М. Десять лет назад отнесла наши четыре ваучера в «Газпром» и теперь говорит, вот так, не знаешь, за что наказана, а за что вознаграждена. Осталась без пенсии, всю жизнь проработав, а за ваучеры дают пропавшую пенсию. Но на самом деле она лукавит, умная женщина. Просто, она так радуется, что у внучки будет приданое. Тогда страна осталась без средств к существованию. Это были наши долги перед отцами и дедами. Что мы решили, что мы им ничего не должны. Что один дед погиб на войне, другой в лагерях. А отцы, если не спились, то умерли. Чтобы мы были благополучными, а мы несчастные неудачники, потому что никому ничего не должны. А теперь она в 60 лет тащит на себе две семьи, работает заведующей столовой и кафе в НИИ, в котором она прослужила 30 лет заведующей конструкторским бюро, и который теперь просто здание, сдаваемое в наём офисам и складам, а компрессоры за золото покупают в Германии, а новый директор из провинции, который удивляется, разве мороженое мясо едят?, издал первый декрет, застрелить собаку Цыгана на проходной, потому что она на него бросилась, которая помнит как бабушка, мама и тёща пришла двадцатилетней девочкой в процветающий институт, и муж был старшим следователем по особо важным делам в областной прокуратуре, и дочка полненькая. Вернее, не помнит, а помнил. Никакого особенного злодейства. Он бы, всё равно, скоро умер от старости, Цыган. Но всё равно противно, ведь им же совершенно нечем заняться, бездельникам. Печать заказывали новую, принтер покупали лазерный, чтобы опубликовать декрет о расстреле ветхозаветного Цыгана.
Ведь было ещё какое-то счастье, я слишком увлекаюсь подробностями и забываю про сюжет. А, вспомнил. Это был, собственно, перелом. После допроса у следователя, что меня подставлял десять лет родственник Чинганчбук, потому что я решил десять лет назад, что я буду книгу писать про то, как так получилось, что вся наша жизнь это смерть между двух операций и обе со смертельным исходом, а ещё писательство книги, когда лишнего выпьем, какие люди раньше были, чтобы их не забыли.
И пока я оправдывался перед следователем с абсолютно круглыми глазами как у совы, то ли от бессонницы, то ли от курения, что я совершенно ничего не помню, потому что эпилепсия, боюсь, писатель, грузчик, а не тот, кто им нужен, сверхчеловек Чинганчбук, который мой паспорт нашёл и наклеил в него свою фотографию. И теперь он это я, а я это он. И мне снятся сны про то, что все – благородные. Женщины-парки: жена, дочка, тёща, мама, страна, которые твою правду приняли, что это, правда, работа – писательство книги про то, что даже во время насилия ангел на шкафу сидит и пишет невидимое, всё хорошо, как у Вольтера в пародии Жириновского на Жванецкого.
И вот мне снятся сны про то, что все благородные. Сыщик, который тебе говорит, ничего страшного. Грузчик, который тебе говорит, ты тут до второго пришествия будешь на рохле с полетой съезжать с дебаркадера, давай я. Настоящие грузчики с соседнего склада (масло, сыр, творог, сметана) на нас, ненастоящих, говорят (рамки, альбомы, фотоаппараты, батарейки, химия), они чё, только умных нанимают. Они же ещё не поняли, что старший менеджер склада, Антигона Московская, тайная христианка и когда увольняет нерадивых, то нанимает юродивых. Так что из офиса на склад начальники один раз придут, а там филиал странноприимного дома, психушки и монастыря.
Ну вот, опять я отвлёкся, и вот, когда меня, всё-таки выпустили. Причём, как это ни смешно, но это, действительно, всё-таки, для меня. Насколько же ничего не меняется. Я сразу потом стал перечитывать «Преступление и наказание» Достоевского. Как Николку Порфирий Петрович пытал и тот во всём повинился, и в убийстве, и в грабеже, хотя, всё это сделал Раскольников, чтобы проверить своё сверхчеловечество, чтобы страданье принять. Я до сих пор не пойму, чего в этом больше, в этом, страданье принять, вину без вины, скопчества или тайного христианства, чмошества или сверхчеловечества, и поэтому я говорю, что Чинганчбук мой двойник теперь.
Я опять отвлёкся, что все благородные. Чинганчбук, который сказал, когда узнал, что его арестовали, как камень с души упал, вздохнул с облегчением, сколько можно бояться, десять лет.
И вот, когда меня, все-таки выпустили, я поехал к Марии в лицей и там в интернете бароны Мюнхаузены из города Мюнхена (то что не может быть, так двадцать лет меня учили журналисты и редактора, министры культуры и авторы) опубликовали мои рассказы про то, что все благородные, сыщики, грузчики, менеджеры, Григорий Кузьмич, мелитопольский грек, сосед, который мамин ковёр отдаривал утопией, что все мы родственники, дети Бога. Хотя, изначально это не так, но потом, почему-то так получается. Может быть, для этого мы сюда и засылаемы? Ведь, посмотрите, дети – ангелы. А потом они делаются подростками, у которых они словно некие прожекторы, что попадёт в их луч, становится божественным, сатанинским. Запрезирать или зауважать вдруг, так называю я. А что не попадёт, того просто нет. Словно духи гордыни, посланные преодолевать опытом, что всё наоборот, последние – первые, несчастье – счастье, чмо – писатель, сверхчеловек – благороден, скопцы – тайные христиане, начальников – подставили.
Так я вернулся к теме, что дело не в деньгах, 9 тыс. долларов (5 маминых + 4 за ваучеры) и не в славе, опубликовании (тиражом 500 экземпляров на мамины деньги) книги «Чмо». Что всё окажется клеветой, юродством, благородством, ангелом, а в преображении. Как ты вспоминал Меру Преизбыточную, безумную, юродивую, влюбчивую, и понял, зачем человек рождается, что было несчастье, а теперь будет счастье. Придумал обманку, чтобы работу не бросать. Как в том же журнале Мюнхенском, была игрушечная пьеска про то, как человек по жизни играет того, кто играет.
И ты подумал про это, что тебе, на самом деле, нужно заботиться не о письме, а о делах. Напечатать книгу, пусть на мамины деньги, потому что всё равно придётся в драку лезть, зачем же не теперь, чтобы начальников не подставлять, не перекладывать на них ответственность. Тогда они перестанут думать, что ересь – единственно возможная форма веры. Всё равно какой, нравиться нравиться, любить любить, бояться бояться. Хотя бы потому что все они лишь формы преодоления гордыни, тайного знания, что он был всем и будет всем, преображения.
Напечатать книгу, купить дом в деревне. Причём, теперь даже непонятно, где она находится, после сегодняшнего рассказа, твоя деревня. В Бужаниново, по Ярославской ветке (недалеко), на Кольском полуострове, где теперь земля за гробом после Соловков (откуда её выгнали), в городе Мюнхене, где прочно обосновалось то, чего не может быть, твоё писательство, в Нумибии, где растёт дикий дрок, следующая, после нас, людей, форма одушевлённой материи.
А письмо, оно само, пока ты уезжаешь и приезжаешь пишется. Вот ещё новое дело есть. Я очень много потерял за предвисокосный год. Мелитополь это мама, Соловки это Ма, Валокардинычиха, Мера Преизбыточная, Вера Верная, Седуксеныч, Демидролыч, Гриша, Вицлипуцль. Начинается новое, в котором надо быть гораздо бережливее. И нумибийский дрок, и ангел на шкафу, и кольское преображение, и мюнхенская жизнь после всего, и московская земля за гробом в лице художественных выставок, местных ремёсел, богемной тусовки, тюремного заключения, офисов и складов. Високосный год это не только угроза чмошного несчастия, но опыт жизни, литература. Что жизнь была земля, государство, зона, дом, а теперь стала преображение. Стало быть, счастье в том, что она никогда другой не была.

Художники, бомжики, заложники.

Мы все заложники. Причём, у тех и у других, террористов и антитеррористов. Сначала несколько десятков, потом несколько сотен, потом целая страна.
Что про это сказать? Это хорошо, это нормально. А разве изначально мы не заложники у жизни и смерти? Причём, мы всё время путаем. Женщина, любовь, одежда, дети, служба, слово, тело, дело, дружба, имя, отчество, постель, еда, югослав Саваофович.
Нищий художник знает про главное, он свободен, он трясётся на выставке над японцами, которые дадут ему долларов за его второстепенную картину, и забывает радоваться, что один человек уже на третий круг заходит в его зале. Что ж, можно понять, он в таком долгу перед родственниками.
Зато когда красивая женщина подходит к его картине, он сразу бросает японцев. Он вспоминает, что он Иона в чреве китовом и снаружи видит всё то, что изнутри видно. И я его понимаю, когда прохожу по залам. Чего я не понимаю, так это совиного взгляда начальников и подчинённых, что они щас так сделают, что всё станет единственно. В Бога они не верят. А я, я верю в Бога?
Бомжики, те же художники, заложники разложения, гораздо меньше боятся, гораздо больше свободны. За них не пишется крыша, они своё доедают, которое им на помойку доставили сердобольные. И даже вином разживаются, и где-нибудь в подземелье или канализации предаются любви. Их презирают со службы едущие в электричках. В метро их не пускают. На одно сиденье не садятся, плохой запах. Да мало ли что. Один старый дед трогал даму под юбкой, а она не могла понять, что с ней происходит. А я стоял рядом в переполненной электричке и не знал, что мне делать, заступиться за даму или созерцать интригу, с этой ложью во взгляде, когда вы смотрите мимо и на одновременно, как будто задумались о своём, но своего у вас нету. Своё у вас было. Но это было несчастье. И вы о нём забыли.
Теперь вы смотрите мимо и на одновременно, с этой ложью во взгляде, что главное вы забыли, заложники положенья, что вас в любой момент могут подзорвать. Уходят в тень правители и даже сотрапезники, а на первый план приходят свободные, художники, бомжики, сами заложники, которые в подземелье выводят друг друга за руку, после того как свет внезапно пресёкся и стало видно главное, что все мы всё время заложники у этого положения. В центральном доме художника на выставке есть скульптура, дядечка деревянный голенький до половины, а до половины скелет. И за кого вы болеете? Встреча, Спартак – ЦСКА, Локомотив – Зенит.

После рассказа. Жанр.

В электричке две бомжихи рассказывали, что за последнюю неделю два раза горели и один раз подзрывались. Что, б**дь, за жизнь такая, кругом одни трупы. Одна, по выговору с Украины. Другая, татарка.
На станции метро «Комсомольская» менты тащили чёрного в дежурку избивать. Один из них был в гражданском, другой в люльку пьяный. Чёрный кричал, за что? Толпа смотрела безучастно. Я подумал, в этой ситуации нельзя быть теннисистом или начальником. Я подумал, в этой ситуации можно быть несчастным.
На станции метро «Лубянка» в вагон вошёл политический комментатор, который рассказывал по телевизору, что страна через десять лет развалится, если её специально скручивать. А Жириновский ему кричал, чтобы он уезжал. А он говорил, ни за что. Он сказал знакомому, я стоял рядом, «на самом деле в Кремле об этом думают на самом высоком уровне». Надо же, какой молодец, подумал я, не боится в метро ездить.

Ася Чуйкина.

Сначала семидесятые, это когда военные моряки на острове, почти все - мои земляки из Приазовья, становились рыбаками и крестьянами.
Потом восьмидесятые, это когда Соловки облюбовала интеллигенция. Крыша – музей. Художники, историки, биологи, реставраторы, водолазы, ремесленники, писатели, поэты.
Девяностые – собственно плод, цепь самоубийств, голод, разруха. Все, кто мог сбежать, сбежал. В то же время, на земле всегда проживёшь, потому что грибы, рыба, ягоды, картошка. В магазине: хлеб, сигареты, соль – сахар, водка. Было время, и на них не хватало.
Тогда-то я и появился с Мариной и Аней, приехали сторожить Хутор на лето от местных, таков был обычай, свои бы не стали. После завода, после книги стихов и книги прозы, после попытки самоубийства, не моей, но по моей вине. Потому что говорил правду. Не всегда можно говорить правду.
Но дело не в этом. Я не сразу понял. До меня всегда туго доходит. Даже когда через год в девяносто восьмом остался на год один в лесу сторожить Хутор, не видел, ни красоты, ни общины, ни мучеников прозрачных, ни святого места. Видел только свою вышку. Потом постепенно понял, когда расставаться начал. А теперь на стены лезу, когда потеряли. Не только я, а все, потому что православный туризм это другое. Это как в Венеции и на Шри Ланке, выпить и закусить. На Соловках всегда пили, очень пили, но я не про это. Я вообще про другое. Я про Асю Чуйкину. Просто пока разогрелся, исписал три страницы. Правда, без вступления непонятно. Про Асю Чуйкину рассказывал Гриша, видно, что был немного влюблён в маму, в дочку, в их судьбу и искусство, которые могут не состояться, и это жалко. Так рассказывал Димедролыч про молоденькую художницу, в его сторожке всегда за лето перебывала не одна компания художников, пока он на Зайчиках. Я говорил, художническая община не менее мощная на Соловках была, чем рыбацкая или православная. Что только её работы ему интересны и жалко, если потеряется. И непонятно, чего там больше было, чуда или корысти, наслаждения телом или наслаждения красотою.
Короче, Соловецкие мужчины очень духовны, рыбаки, мореходы, художники, алкоголики, урки, работяги. Это как на Красной Пахре на плотине на втором курсе на картошке над стометровым обрывом я понял, что бездна затягивает, парализует неведомой красотою, что у тебя нет своей воли, никогда не было и не будет, только покорность чуду, оно всё сделает как надо. Поэтому русские так неподвижны и так терпеливы, всё равно мы ничего не решаем. Поэтому Соловецкие мужчины столь духовны, которые всякую фразу начинают с «ёбт», как толстый сержант в Мытищинском отделении милиции, западло, всё западло. Одно другому не противоречит, я без прикола. В мире завелась какая-то порча ещё до нас, и мы вынуждены с этим считаться. Принижать образ пола от сверхчеловеческой гордыни до простого восхищения чудом, когда ты служишь, а получается женщина, вино, государство, дети, красота, счастье, и наоборот, война, ненависть, драка. Так вот зачем меня в армии били?
Мама вышла замуж за водолаза. Приехали из Москвы или из Питера, он пил и был очень талантлив. Погиб. Дочка рисует необыкновенно. Полный набор Соловецкого мифа. А, забыл, мама занимается литературой. Дальше продолжение, любили друг друга так сильно, что не смогла остаться, уехала в Москву, вышла замуж за американца, чтобы обеспечить дочери будущее и увезла в Америку. Теперь Гриша ждёт продолжения Соловецкого чуда, не очень-то в это верит, ищет имя на интернете и хранит детские рисунки, которые, конечно, мастерские, но я в них ничего не вижу. Так же, впрочем, как Димедролычево восхищение картинами молоденькой художницы из Питера меня не убеждает.
Мне дороже Анькины картины, когда она рисовала дерево и лошадь, море и чаек, солнце и яблоко на тарелке, или просто рыбу, в три года, и в этом было чудо, как писали древние иудеи на каждой странице Ветхого Завета – страшно. Красота это страшно, потому что такая ответственность, что лучше уж пить всё время, чем соваться.

Цех.

Начинать строить можно с чего угодно. С чтения своих армейских писем двадцатилетней давности, с корч по этому поводу, как страшно, больно и стыдно, куда же спрятаться и как рассказать об этом людям, которые всё равно ничего не захотят увидеть, потому что они в домике. Значит, это не то и строить свой домик, взамен прежним, тешить себя мыслью, что тебя кто-то, кроме людей ещё может утешить, воздух, рыбы, вера в Бога.
Начинать строить можно с чего угодно. Со службы мелким клерком в фирме, в которой тебе платят деньги за чувство несчастья, лелеемое тобой как литературное произведенье и как младенец в яслях, втайне от всего мира и сами об этом не знают. А потом узнают, и это будет как утечка, нарушение строго богословского канона, когда ты заговоришь вслух об этом на обеде, решив, что жизнь это театр.
Начинать строить можно с чего угодно. С чтения книг. С чувства отчаяния у Кафки. С чувства безнадёжной гордыни у писателя Ивана Грозного. С чтения рассказа «Бумажная победа» у писательницы Людмилы Улицкой. Как часто в детстве я думал, почему нельзя так, всех уговорить и остаться самим собой. Видно, писательница Людмила Улицкая хорошая мама, раз верит или хочет верить в бумажную победу. С чувства заложничества в книгах Розанова, Платонова и Бродского, что можно построить домик, переиграть веру, тайным мистическим способом стать бессмертным, иначе непонятно, зачем это всё нужно, Сталин, Гитлер, Америка, Россия, православие, иудаизм. С чувства просветлённой надежды у писателя А. С. Пушкина, что если сделать как надо, как рассказано у драматурга Шекспира и драматурга Софокла, то ты, твоё тело, имя, судьба, опыт будут одно и то же и это почти спасенье, во всяком случае, к этому идёт дело. И Шаламов, и Пастернак умерли со спокойной мыслью об этом.
Я хотел начать строить с рассказа про Веру Верную, жену Вицлипуцля, вождя северных семинолов, оставшегося в резервации без племени, мать четырёх детей, Ляли, Лёли, Саама и Ирокеза, тоже молодых вождей, вождиху, директора местной школы. Но началась оттепель в феврале и у меня на веранде в Мытищах протекла крыша, и вот я третий день сижу и смотрю на капли, падающие с затянутого льном с бордовыми цветами потолка в три ведра, синее, зелёное, розовое. Как в фильмах Тарковского и как у художников, когда изображение важнее сюжета.
Они капают, а я думаю, что начинать строить можно с чего угодно. Купить газету, продаётся дом в Подмосковье, позвонить по рекламе, напечатаем вашу книгу. Выносить рукописи, архив, книги и компьютер с веранды, пока они целы, которая прихожая и мой кабинет одновременно. Долбить лёд на крыльце, чтобы входная дверь широко раскрывалась. Покупать подарки к международному дню 8 марта жене, дочке и тёще. Интересоваться политикой, не интересоваться политикой. Смотреть футбол, не смотреть футбол.
А я вместо всего этого третий день сижу на веранде, смотрю как с потолка, затянутого льном с бордовыми цветами падают капли в три ведра, синее, зелёное и розовое и бубню молитву, сочинённую мною в первый день, в первую минуту, когда ещё капли падали не так быстро и ведро было одно.

Господи Мелитопольский,
Господи Соловецкий,
Господи Мытищинский,
Господи Московский.
Помоги, чтобы крыша не прохудилась,
Помоги, чтобы вода не пролилась,
Помоги, чтобы рукописи не пропали,
Помоги, чтобы книги не пострадали.
Помоги, чтобы красота не нарушалась,
Помоги, чтобы книга писалась,
Помоги, чтобы веранда оставалась
Деревня, редакция, странноприимный дом.
Ну а я, со своей стороны, буду жить в нём
И делать то, что делал всегда,
Говорить молитву, чтобы вода
Была моё слово, а не конец света,
И только ты и я будем знать про это.

Вера Верная или национальная идея.

Люда Вераокова очень похожа на Героиничиху. Московская Антигона Героиничиха стареет. В меру тёплая, а внутри холодная. Поэтому придумала солдафонское занятие, одна – фирму, а другая – дом. Я так говорю, потому что у меня перед глазами другой образ – Веры Верной. Даже крыша перестала течь на веранде, чтобы я написал про неё. На самом деле, чтобы я сложил молитву, чтобы понял, что надо подрабатывать (грузчиком в фирме), иначе получается не по-настоящему. Потому что пошёл дождь, весна и ледяную пробку смыло, и вода перестала подниматься вверх по скату, и стала течь вниз по скату.
Вицлипуцль, учитель, что он преподавал у них там во Владимирском пединституте, то ли философию, то ли что ещё, главное, что они положили глаз друг на друга. А ему за тридцать, а ей нет двадцати. А у него семья, тогда с этим строго. Она очень живая, он немного талмудист. Короче, презрели законы, поженились. Соловки привечали выродков, как потом скажет Димедролыч, будет работать в фирме у Героиничихи и меня позовёт, когда дружили, а потом раздружимся. Раздружимся, как раз по этому поводу, кто урод и кто нормальный, что всё наоборот.
И здесь самые главные такие как Вера Верная, моя жена Мария, вторая жена Миши Жемчужных, которая родит от пьяницы и станет его сиделкой, Оля Миллионщикова, которая родит от наркомана двоих. Потому что некрасивые, скажут красивые первые жёны, когда увидят, что их мужья тонут и разведутся. И здесь самые главные такие как Соловки, которые привечали выродков, как скажет позже Димедролыч. Пары, которые не могли родить, таких там очень много. Запойных, политически неблагонадёжных, сумасшедших, писателей, художников, мореходов, ремесленников, подпольную вольницу восьмидесятых.
Соловки – место постсуицидальной реанимации, говорил Димедролыч с презреньем, а я думал, он очень любит банальность. Так Вицлипуцли оказались на Соловках, его, по-моему, из партии исключили, за то, что развёлся и женился на малолетке. Родили четырёх, у меня есть генетическая теория, когда сильнее мужчина, рождаются девочки, когда сильнее женщина, рождаются мальчики. Сильней, в смысле, по жизни талантливей, одарённее, юродивее, одержимей, что ли. Короче, больше лишнего, больше по-настоящему. У Вицлипуцлей было сначала две девочки, Ляля и Лёля, а потом два мальчика, Саам и Ирокез. Когда мы попали на Соловки с Аней и Марией по поводу моей постсуицидальной реанимации, мы очень подружились.
Недавно я был с Катериной Ивановной в театре «Около», там давала спектакль труппа с синдромом Дауна. Спектакль «Капитан Копейкин». Финал, Русь, Русь, куда несёшься ты, дай ответ, не даёт ответа, над кем смеётесь, над собой смеётесь, устами даунов, по задумке режиссёра, и так далее. Я не про это. Театр называется, театр простодушных. Вот это сильно. Я когда говорю, на Соловках была община, хоть в монастыре были гаражи, а теперь там настоятель и музей-заповедник, а на самом деле православный курорт, куда интуристы и отечественные тоже ездят выпить и закусить.
Я когда говорю, на Соловках была община и я её застал краем. Я всю жизнь за чем-то гнался, за какой-то воплощухой. А кто может сказать, что он имеет в виду под счастьем? Только солдафоны. Да и те себя не знают. И вот в тридцать три на Соловках я всё-таки догнал, коснулся краем того, за чем всю жизнь гнался. Конечно, Соловки не были раем, обычным советским, а тогда постсоветским местом, что ещё страшнее, и временем поедания собак и эпидемии самоубийств. 90е годы, в столицах бандитский беспредел, в провинции голод. Но я говорю про другое. На Соловках собрались простодушные. Они все как один были учителя. Вицлипуцль, Димедролыч, Гриша, Гена, Ма, Вера Верная, Мера Преизбыточная. Я писал про это в рассказе «Дезоксирибонуклеиновая кислота», мне сейчас интересней другое.
Я недавно перечитывал письма, от Вицлипуцля, от Веры, от детей Аньке и думал, ладно, я мужчина, и это вполне нормально, что мне больше нравятся женщины, мужчины для меня, или враги, или земляки. Но почему так кажется, что и Вера Верная, И Лёля, И Ма, И Мера Преизбыточная, в разных периодах возраста, юности, зрелости, старости, Антигоны Соловецкие, за неимением учителя рожают Христа, этого самого простодушного, который как мальчик в театре даунов, совсем не похожий, красивый, высокий и нервный, к тому времени как уже вежливо отхлопали и стали выходить, выбежал на сцену и припадочно заламывая бесконечные руки, стал рассказывать про спектакль, про репетиции, про себя, про даунов. Что всё только начинается, что только теперь-то и становится интересно, что не нужно ждать с пустым отсутствующим взглядом свою реплику, а говорить, говорить взахлёб. Как дети думают, что они это жизнь в припадке великодушия и вдохновения. Потом их научат в школе, во дворе, в институте, в армии, на работе, в семье смирению. Зрителям ужасно неловко от такого смешения жанров. Жалко несчастных даунов, но спектакль закончился, надо уходить домой.
Так в деревне Белькова, Стрелецкого сельсовета, Мценского района, Орловской области приезжавшие из Мценска к местной проститутке парни учили меня ногами в живот в 11 лет, осталась метка, отбитый кусок зуба. Я потом написал целую книгу, отсылаю к ней, философский трактат «Дневник Вени Атикина 1989 – 1995 годов». Она тоже нигде не напечатана. Глава называется «Про голяк». В ней я объясняю на частных примерах и так, что если сначала голяк, а потом сплошняк, то славняк не нужен. Если сначала славняк, а потом голяк, то сплошняк не нужен. Национальная идея.

Мария.

Мне сегодня показалось, что я теряю Марию. Как я потерял маму, Майку Пупкову, Димедролыча Перильстатика Вишну, Соловки. Мне стало страшно. Я провалился. С чем же я останусь? Было так. Я ушёл из института, помыкался по работам, сидел с трёхлетней дочкой, писал книгу. Стихи пишет, говорили соседи в Мытищах. Художник, говорили местные на Соловках.
Что это было такое на самом деле? Ну, на самом деле, это было то, что я понял ещё в 11 лет в деревне. Что должен быть виноватый. Что людям так легче. «Кого будем чмить сегодня». Я писал про это в книге «Дневник Вени Атикина 1989-1995 годов» в главе «Про жертву», что только жертва древних видела Бога, сами древние превращались в современных с их манией жить достойно, вот откуда Христос, агнец Божий, закланный за всех нас.
Потом в армии в восемнадцать всё только в подробностях подтвердилось. Потом в двадцать четыре я стал писать про это книгу, сидел с дочкой, она рисовала, жена работала в школе, тёща считала меня во всём виноватым, развале страны, несчастье дочки, смерти мужа и была права, конечно. Потом в тридцать, когда я написал эту книгу, жена сказала, вот, надо дать шанс человеку. В этом была какая-то фальшь, потому что человек решил, что он сверхчеловек, что он никому не должен, наоборот, ему все должны. Но я себя чувствовал всем должным и вот я решил дать шанс человеку. Теперь, через восемь лет нас вызвали в прокуратуру и сказали, человек 10 лет в розыске на свободе разгуливает по вашим документам. Мы сделали удивлённые лица.
Теперь Мария сказала, с напечатанием книжки надо погодить, потому что мамины наследные деньги могут понадобиться для другого, более важного дела, сберечь нас от зоны. И я провалился. Нет, конечно, я всегда был на зоне и всегда её боялся, просто, я думал, что я выбираюсь и даже других вывести должен, а получилось, что все одиноки, мама, дочка Майка Пупкова. Тёща Эвридика, Димедролыч Перильстатик Вишну, Соловки. И только мы с Марией безумны, решили, что Бог это жертва. А теперь мне показалось, что я теряю последнего человека, потому что Мария не выдержала несчастья, тогда и теперь. И я провалился. Что это такое?
Это то, зачем люди приезжали на Соловки в восьмидесятых. Это то, почему толстый сержант милиции в Мытищинском ОВД всякую фразу начинает с ёбт, западло, всё западло.
Нельзя жить достойно и быть жертвой. У нас получалось. Я был юродивый, Мария всё понимала. Это как, знаете, раньше возле всех подъездов в многоквартирных домах во всех местностях бывшего Советского Союза сидели на лавочке больной юноша без возраста и женщина скопческого вида без личной жизни, бабушка или мама. Он юродиво дёргался, она разговаривала с соседками.

Соизмеряй!

Самые авангардисты – которые ничего не пишут, не играют, не снимают, представители реального искусства. Они только соизмеряют. Степень ответственности со степенью веры, поступок с виной, запазуху с показухой. Ведающие меру древние греки с ними рядом срать не садились. Как говорил граф Лев Николаевич Толстой неофиту, если можете, не пишите, лучше сажайте пшеницу на Алтае в общине толстовцев или играйте с гирями в цирке, потому что так честнее перейти вброд великую бездну жизни, задыхаясь в тоске по несбывшемуся. У вас есть обязанности перед семьёй, перед страной, перед Богом, соизмеряйте!
Потому что даже если вы работаете грузчиком в фирме или в камере предварительного заключения год отсидели и вся ваша речь сплошное беснованье, и все ваши мысли – заморская птица в клетке - о жажде наслажденья, вы всё равно видите что-то такое, чего никто не видит, иначе, зачем бы вам тогда надо было рождаться?
2оо4.

© Никита Янев, 2010
Дата публикации: 30.08.2010 14:15:02
Просмотров: 3257

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Владислав Эстрайх [2010-12-27 07:44:35]

Неожиданно понял, какие ассоциации у меня вызывает Ваша проза...
Живопись Крыницкого, переключившегося на сюжеты Босха.

Ответить

Никита Янев [2010-12-27 14:38:59]

Извините, Крыницкого посмотрю, если есть в интернете. Мне просто до головокружения нравится Модильяни. Босх - да. Это очень важно.

Владислав Эстрайх [2010-12-27 16:36:57]

Модильяни - кстати, тоже, да.

А Крыницкий - вот здесь:
http://allday.ru/index.php?newsid=76190

Никита Янев [2010-12-29 14:05:56]

Да, я уже посмотрел. Конечно, лестница и рыла. Если в вашей интерпритации: Крыницкий и Босх.