Опаленные войной. книга 1
Олег Русаков
|
Форма: Повесть
Жанр: Историческая проза Объём: 344731 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
ОПАЛЁННЫЕ ВОЙНОЙ. (ВОЕННАЯ ИСТОРИЯ МОЕЙ СЕМЬИ) Повесть в очерках. М О И М П Р Е Д К А М П О С В Я Щ А Е Т С Я Мама, мы не сможем вернуться назад Потому, что так выпало время. И без нас яблонь белых наряд Лето выгонит в темное семя. Красной станет заря от щемящей тоски, Жуткой боли сорок первого года. И от яблок под осень заломит виски В Подмосковных садах, огородах. Зимний саван укроет боль русских полей, На дыбы встанет даже природа. Мы не пустим в Москву озверевших гостей Осквернителей Русского рода. Они лягут в белеющий саван снегов, Вместе с нами на подступах милых. Не дадим мы дойти им десяток шагов До Кремлевских курантов родимых. В грозном сорок втором обгоревшем году , Накануне горячего лета, Я под Харьковом лягу в смертельном бою, Не оставив и имени свету, Подо Ржевом в болотах, в Ленинградском кольце, И в степях под Ростовом, на Доне, На Кавказе, в Одессе, в Севастопольском сне, Кости белые дождик омоет. А потом ворог наш, зуб обломит себе, О гранитный утес Сталинграда, Он и там меня снова зароет в земле Но и мертвый я буду преградой Даже если зарыт я в Мамаев курган, Глубоко и конечно навеки, Сердце Русское бьется в Земле как орган, Волгу — матушку радует ветер. А на Курской дуге я не дам ему радости, Ни пройдет он, ни шагу вперед, Он ответит за все свои гадости, Хоть опять меня снова убьет. Но я встану в Понырях и под Прохоровкой, И до блеска свой штык наточив, Самолетами, пушками, танками До Берлина дойду напрямик. А пули свистят, а снаряды все рвутся, А нам умирать уж никак и нельзя. Ведь завтра Победа! Нам надо вернуться, Там Мама, там дети, родная семья. И встану Алешей опять я в Болгарии, Не дам Будапешт я взорвать подлецу, И Прагу спасти все равно мне придется, Ребенка в Берлине собой заслоню. Мама… Мы не сможем вернуться домой, Потому, что так выпало время. Потому что кому-то, на свете порой, Так не нравится Русское племя... Годы, раны Земли, укрывают травой, Зарастают окопы полынью. Только память людская весенней листвой В вечном пламени в нас не остынет. Стихотворение: "Мы не сможем вернуться..." - http://www.proza.ru/2017/05/09/1923 ГЛАВА № 1. АЛЕКСЕЙ. Ноги не находили опору, тело съёживало снаружи и вздыбливалось изнутри, как будто тебя накачивали воздухом за один гигантский качек огромного органа. Свист летящих снарядов сливался многоголосьем в один протяжный рев. Землетрясение от взрывов выбивало из-под ног основание окопа. Стоя на корточках непроизвольно открывая рот, как учили, Алексей получил в глотку горсть земли, отскочившей от дна окопа, и скрепя ею на зубах пытался найти место в гремящем пространстве не начавшегося боя. Курсант пытался взять себя в руки и осознать, что же с ним происходит, но очередной взрыв останавливал мысли, превращая их в прах. Вспомнить, понять, что надо делать в ситуации реального боя было почти невозможно. И каждый новый взрыв казался последним. От страха и потери ориентации, мельком посмотрел на небо чудесного летнего дня, как будто пытаясь найти там опору, и увидел, как в воздушной голубизне солнечного томления между маленькими облачками, под грохот и тряску всего на свете, летят комья земли сначала с одной стороны, потом с другой заслоняя божественную радость жизни. Эти комья врезаются друг в друга, размахивая зеленой травой как холодным оружием и рубя все на своем пути, разлетаясь на мелкие кусочки черной жирной земли, с силой ударяют по днищу, стенкам траншеи, по спинам лежащих, стоящих, сидящих живых и уже мертвых. «…Не смотри наверх!!!»: прозвенело в затуманенном мозгу парня и, получив прямо в лицо сильный удар комком земли с крутящейся травой, Леха упал на дно окопа, одной рукой не отпуская винтовку, другой прижимая каску к голове, как будто она должна была отлететь в сторону после каждого очередного взрыва. Лицо саднило и хотелось спрятать его в скатку шинели. Ткнув в нее, саднящую половину лица, Алексей почувствовал тепло и вязкую влагу крови на жестком войлоке обмундирования. Он провел рукой по лицу. Щека под глазницей была сильно и глубоко треснута после хлесткого удара землей. Боли не было, она не могла быть в том ужасе артобстрела, который происходил вокруг, все чувства превратились в инстинкт самосохранения. Сколько длился артобстрел, определить было невозможно, казалось, прошло несколько часов и огромная часть жизни, для многих последняя часть жизни. Никто из курсантов не мог представить, что прошло всего лишь… шесть, семь минут… с начала ада, до момента, когда грохот и землетрясение прекратилось после последнего… запоздавшего… взрыва… Солнце с трудом, через поднятую в воздух землю дотягивалось до окопов. … В ушах звенела тишина… Взвесь из потревоженной взрывами земли, висевшая между небом и землей быстро оседала на окопы и бойцов, лежавших в их чреве. Алексей заставил себя оторваться от дна траншеи и, стряхивая с себя весомые и помельче кучки земли, пытался наладить зрение забитыми пылью газами. Воздух при этом был наполнен запахом сгоревшего пороха и пылью, был тяжелым и металлическим на вкус, такой запах не терпят женщины и дети. Приклад и ствол винтовки застрял под прилетевшей землей, и надо было чуть дернуть оружие, что бы оно высвободилось от объятий окопа. Отряхиваясь от жирной земли, Леша пытался определить ранен он или нет. Через внутреннюю проверку собственных усилий самосохранения он инстинктивно ощущал, что самая главная опасность находится за бруствером окопа и неосознанно приподнялся посмотреть в сторону немца. На их позиции чуть ли не в парадном строю, за танками двигались автоматчики врага. Не щадя гусеницами и сапогами еще зеленую, но уже желтеющую рожь немцы шли пешком, играючи постреливая из автоматов и пушек танков без обнаружения цели, как будто балуясь оружием. Зрение Алексея прозрело после кромешной пыли артиллерийского обстрела, и он отчетливо видел улыбающиеся лица немецких солдат, как будто они абсолютно уверены в своей безопасности. До них было еще далеко, но уже совсем близко. Широков посмотрел по сторонам определяя, что делать в следующие пару секунд. На бруствере окопа кроме его каски не было видно ни одной головы, лишь метрах в пятнадцати от него за бруствером лежал убитый курсант, взрывом выброшенный из окопа при прямом попадании снаряда. - Немцы-ы!!!… - далеким голосом заорал Алексей во всю глотку. Он слышал свой голос, как будто тот заблудился в лесу. Это единственное, что пришло в его, раздавленную взрывами, голову, когда он подсознательно понял, никто кроме него еще не знает о приближении врага, не отошел от столбняка адских воздействий артобстрела. Полу оглохшее дно окопа зашевелилось, курсанты начали подниматься из-под земли, занимая места для принятия боя, отряхивая винтовки. Алексей прицелился в немецкого автоматчика и выстрелил. Через секунду автоматчик замер, улыбка застыла на довольном лице фрица, он припал на колени с остекленевшим взглядом, и ткнулся мордой в зелень, исчезнув в озимой ржи посеянной русскими крестьянами. Широков перезарядил винтовку, прицелился, выстрелил. Перезарядил, прицелился, выстрелил… Окоп с курсантами неровно, но уверенно вышибал пехоту из строя танков. Не зря парни проводили время на стрельбищах. Через минуту первые расчеты ПТРД открыли огонь и по танкам, которые приблизились уже к нашему окопу на расстояние, позволяющее доставать их противотанковым ружьем. В течении следующей минуты на поле брани у первого танка лопнула гусеница, над двигателями двух танков появился черный дым. Наступающие серые пехотинцы перестали улыбаться. Ощутимые потери и крики раненых немцев вселяли ужас в привыкших маршем одерживать победы в Европе фашистских оккупантов. Когда Алексей срезал выстрелом машущего пистолетом офицера, немецкая пехота дрогнула, и активно попятилась назад к своим исходным позициям, продолжая по-прежнему терять во ржи солдат с закатанными по локоть рукавами серых гимнастерок. Танки, прячась за подбитыми машинами, тоже откатились назад к лесу, где могли укрыться в недосягаемости гранатометчиков. Через двадцать минут полевые укрепления курсантов по новой вспахивала немецкая артиллерия. Фашисты неумолимо стремились перемолоть силу и дух советских обороняющихся подразделений. Затем взломать оборону моторизированными колоннами появившихся откуда-то обороняющихся. Немцы не планировали встретить сопротивление Советских войск после разгрома группой «Север» вермахта группировки Северо-западного фронта в приграничных сражениях и неорганизованного отступления остатков Северо-западного фронта РККА. Так начиналась недолгая оборона Пскова, и далее героическая оборона Великих Лук. 4го июля 1941 года Алексей Иванович Широков встретился в бою с гитлеровскими захватчиками в составе сводной группы курсантов военно-пехотных училищ. Он пропал без вести в самом начале войны. Неудавшаяся атака авангарда 4й танковой группы вермахта (командующий — генерал-полковник Э. Гёпнер – три танковые и три моторизированные дивизии) на сводную группу курсантов псковских и великолукских военно-пехотных училищ, приостановила продвижение немецкой группировки на Псков… приблизительно на сутки. 8го июля 1941 года Псков был оставлен войсками 41-го стрелкового корпуса РККА под командованием генерал-майора И. С. Кособуцкого, приговоренного в дальнейшем к расстрелу. Через неделю приговор был изменен на 10 лет лагерей. В октябре 1942 года И. С. Кособуцкий был освобождён и принял участие в сражениях Великой Отечественной войны, с 1944 года — генерал-лейтенант. Леше Широкову успешно удалось поступление в Великолукское военно-пехотное училище летом 1940 года. Не требовали от поступающих безукоризненного знания математики и физики, силенкой и сноровкой он был не обделен, нужные и полезные школьные предметы историю и литературу любил и знал не плохо. Особенно важным, в те годы, было понимание текущего момента и твое место в событиях текущего момента, что у комсомольца Широкова так же получалось хорошо. Отец Алексея, ветеран первой мировой, дважды кавалер ордена георгиевского креста, будучи обычным крестьянином за два года боев сумел дослужиться до унтер-офицера царской армии. Несмотря на то, что советская власть не приветствовала ничего царского и религиозного, на деревне уважали Ивана Егоровича, который, не смотря ни на коммунистов, ни на комсомольцев, тем более что ими были и старшие дети Широкова Ивана Егоровича, носил царские ордена, полученные за героизм и кровь в первой мировой войне с гордостью, и никто не смел упрекнуть его в этом. Алексей, как и его братья, в глубине души хотел приблизиться к военной славе своего отца. Алексей очень хотел стать офицером, офицеры были в почете, а если повезет поучаствовать в освободительной войне, помогая дружественному народу, то и героем можно стать, как Батя. 15го июня 1941 года, после сдачи последнего экзамена за первый курс, курсантов вывезли на учения в полевые лагеря. Именно там молодые люди узнали о начале (в последствии Великой Отечественной) Войны с германцами. Там происходило лихорадочное формирование сводных курсантских отрядов и их вооружение. Не предполагали командиры, что буквально за неделю фашисты смогут от границы дойти аж до самого Пскова, но именно так и произошло. И надо было кем-то остановить немцев, чтобы дать возможность войскам 41-го стрелкового корпуса развернуться для обороны Пскова, разгружаясь с колес железной дороги. Как и многие его товарищи, Алексей сгорел в первые дни войны. Только весной 1942 года на порог дома его семьи в Кушелово пришло извещение о том, что он пропал без вести. ГЛАВА № 2. ЕВДОКИЯ. Дуне было пять лет, когда израненный и орденоносный отец вернулся с первой мировой… Лето 1916 года было обычным летом. Люди привычно работали на полях, привычно ремонтировали свои дома, заготавливали на зиму дрова, нажигали древесный уголь, сушили и копнили сено, привычно спали, привычно ели. Игрались свадьбы и рожали детей. Но что-то во всем этом житейском движении было не так. За последние два года в несколько дворов пришли похоронки, Иван Широков был уже третьим инвалидом вернувшимся, с этой проклятой войны, инвалидом с перемешанными внутренностями. Нарочные с военной комендатуры вновь и вновь приезжали, и переписывали потенциальных призывников, и не видно было конца и края проклятой войне, идущей уже два года туда - сюда елозя по огромным российским территориям. Хмурым приехал Иван Широков с войны. Не только боль заставляла его хмуриться. Его донимали другие мысли. Если мужик в семье слабый, то и хозяйство будет не крепкое, а Широковы в округе славилась крепкими мужиками, крепкими хозяйствами, с большим количеством детей, а у него одна дочь, сыновей до войны не успел нажить, а теперь может быть и не получится... Поначалу отец ходил с палочкой. Через пару месяцев палочку отложил, хоть и больно было без нее, Марья эту палку поначалу все за ним носила, чем сердила мужика. Не смотря на свою браваду полностью мужицкую работу Иван Егорович на себя принять не мог, хотел, но не мог, слава богу, помогали братья. У него было три брата. Один, за ним по возрасту, воевал, как до недавнего и он сам, младшие братья жили в соседней деревне Броды, откуда и сам он был родом. Мария ходила счастливой. Как же, муж вернулся с войны, да еще героем при двух «Георгиях» и в звании унтер-офицера. То, что изранен сильно – с божьей помощью заживет, самое главное живой. …Любила Мария Ивана. До изнеможения любила. Подушки ее все два года войны от соли не просыхали. Вот боженька и помог ей дождаться мужика, а крови на той войне уже пролито много. Уж как Дуся радовалась, что папка вернулся…, как он уходил, она не помнила, только материны слезы, да суета смутно остались у девочки в сознании. Зато, будучи все время у мамы на устах, папу Дуся знала и сильно ждала. Ждала, ждала – и папа пришел. Какое счастье… Не прошло и полгода, как все вокруг затрясла революция. Никто и понимать то не понимал, что это такое за чудо – «революция», да еще через полгода она вдруг становится «социалистической», кто радовался, а кто огорчался, но объяснить толком один другому не мог, что это такое. Каждый понимал по-своему. То ли все вдруг стали равны по званию, толи по росту, толи еще как, но не отнимать же друг у друга коров и овец, жен и детей. Революционный вихрь, затем гражданская война проскочили деревню Кушелово стороной. Не проходили по деревне полки красных, не гонялись за ними по деревне белые. Кое-кто из молодежи подался в большие города, чтобы увидеть и пощупать революцию, а там глядишь и поучаствовать в ней, если захочется. Из Широковых никто не смог оставить свои дома и работу ради призрачного слова «Революция». Потом пришла и продразверстка, красиво говорили комиссары, опять же кто они такие? Какие они такие командиры? Кем назначены? Ведь царя то уже нету… Жалко было хлебушек, но война всегда его кушать хочет. Весной семнадцатого Мария объявила Ивану, что ждет ребенка. Всё-таки сбылись их мольбы, все-таки будет у них сын, Иван от счастья чуть не плакал, а палку, которой все-таки иногда пользовался, сломал. И начал работать втрое больше, уже не давая себе поправку на здоровье. Все лето пахал как вол, как будто не было у него никакого ранения. Отремонтировал двор, новой дранкой покрыл крышу дома, причем материал готовил сам. Выкопал новый колодец во дворе. Сена на зиму на два их них двора хватит, к осени хороший урожай с огорода собрали. И все это время старался Машу свою от всего освободить. Конечно у него это не получалось, но берег ее как икону. В конце года родился Егор. Пацан получился крепкий, а уж какой долгожданный… Шли месяцы… Шли годы… Не продразверстка, не другие революционные мероприятия не могли помешать жизни семьи Широковых. Дуся была очень рада появлению брата. У ее подруг уже по двое, по трое сестер и братьев, а у нее нет. Егор изменил это, но прибавил хлопот. А в конце восемнадцатого в Кушелово открылась школа, и отец просто заставил Евдокию идти в первый класс. Через месяц Дусе понравилось учиться, и она с удовольствием училась писать, считать, чего не умели ни Иван, ни Марья, петь революционные песни, читать, такие красивые, стихи. Девочка не думала, что так увлечется школой, когда ее весной 19го закрыли, так как учительница вышла замуж и уехала, она пыталась первую неделю учиться сама, но потом забылась, заигралась в другие причуды, но читать не бросила. Специально ходила в лавку и просила у продавщицы Семеновны книги, которые у нее были. Кому, кому, а Дуне она их давала всегда, правда не больше чем на неделю, но давала. Школу поновой открыли только в двадцать первом первого сентября. Евдокия уже сама упросила отца, что бы тот отправил ее в школу, но во второй класс, уж больно она была уже взрослая. Отец с удовольствием согласился. Так и жили в трудах, заботах, учебе. В 21м родилась Зина. Иван начал гордиться собой. Как же теперь он настоящий отец, у него трое детей. Все такие справные, такие хорошие, а жена дак лучше всех, и это не просто так, он действительно считал себя счастливым мужиком. Одно печалило Ивана Егоровича – поздно к нему это счастье подвалило, в 22м ему исполнилось сорок два года, теперь основная задача детей на ноги поставить, не умереть раньше времени. Рано Ивана Егоровича начали посещать эти мысли, в 23м году появляется Алексей, следом в 1926м Иван, а в 28м напоследок их осчастливила Сашенька. Егоровичу оставалось только трудиться и трудиться, хотя к этому времени старшая дочь Евдокия уже во всю работала в колхозе и не смотря на свои семнадцать лет, будучи грамотной, была поставлена звеньевой на ферме, появившейся как зачатки колхоза после коллективизации 1927 года. К Широковым всегда поздно приходила любовь. Евдокия была очень красивой девушкой, парни мимо нее не проходили, но настоящая юлдбшая любовь пришла к Дусе только в 33 году, всего лишь за четыре месяца до очередного дня рождения. Все ее подружки уже по выходили замуж, уже имели зачастую по два ребенка, а Евдокия все нос от парней в сторону отводила, тот груб, тот скуп, тот глупый, но… увидела на танцах в деревенском клубе красивого парня. Парень был не из Кушелово, раньше она его не видела, но местные ребята его знали, на груди у молодого человека красовался комсомольский значок. Дуня стушевалась, когда этот парень взглянул прямо на нее, она не ожидала этого взгляда, сама разглядывала его с ног до головы. А парень увидел смущение симпатичной девушки и вместо того, чтобы отвести взор или засмеяться от какой ни будь не глубокой шутки своего приятеля, наоборот не стал отводить от Евдокии взгляда, а смело любуясь девицей, пошел прямо на нее: - Разрешите вас пригласить на танец. Евдокия покраснела, бойкая, никогда не растерянная, девица из-под лобья опять взглянула в его глаза и не смело… - Хорошо… Они вышли ближе к центру, где уже кружились пары. Меха гармони изображали страдания молодого гармониста. Обычно такая смелая Евдокия не могла толком сделать нужные движения под музыку гармошки, как и не могла поднять глаза на пришлого красавца кавалера. Гармонист вскоре остановился, переводя дух тоскующих клавиш, и Дуня, притворяясь неторопливой, медленно прошла мимо кавалера, а затем быстро выскочила из клуба. На крыльце задыхаясь от непонятных острых ощущений, она трогала свои щеки ладонями. Посмотрев на закрытую дверь клуба, она кинулась к дому. Клуб находился очень близко к ее дому, буквально через два двора по другой стороне улицы деревни. В мгновение Дуня оказалась на лавке у своей избы, сев на нее, прерывисто дыша, теребила платок, закусив его край. Никогда Евдокию не посещало такое чувство, от которого хотелось петь, и в тоже время не хватает воздуха. А из головы не выходил образ красивого парня, пригласившего ее на танец. Летучие воспоминания о глубоких ощущениях недавних событий и полная растерянность сознания от неизвестных глубоких внезапных переживаний, только ласкали душу сладким нектаром и заставляли нежно улыбаться и мечтать о продолжении этих переживаний. Она не могла уже пойти в клуб, но спать тоже не хотела… а в темноте было много, много яркого теплого света далеких и таких желанных звезд! ГЛАВА № 3. ЕГОР. Поезд шел на запад, гремя сцепами вагонов и стыками рельс… Егор сидел на перевернутом ведре и, в приоткрытую воротину крытого товарного вагона, куря папиросу, смотрел на проносящиеся мимо леса уже средней России. Литерный состав мчал военных от края до края великой страны. Четыре года назад Егор ушел из дома на службу в красную армию. В 1937 году торжественно из колхозного клуба, призывник Егор Иванович Широков отправлен в Лотошино в военкомат по очередному призыву. На проводах братья и сестры. Нет только Дусиного жениха Федора, он как раз должен вот, вот вернуться со своей службы отдав защите родины четыре года. Все надеялся, что увидятся, справят свадьбу Феньки Русакова и старшей сестры Евдокии, но ожидаемого не произошло… в неделю разминулись парни. «Так и не удалось никого повидать» – размышлял Егор, проносясь в литерном по Рязанским просторам, понимая, что в бой они могут вступить уже завтра после разгрузки. Всего за пять дней их поезд долетел от Читы до столицы. Небывалая скорость. Литерный пропускали все встречные, и даже попутные, составы. На борту этого литерного были танки вместе с экипажами Борзинского моторизованного корпуса, который срочно перебрасывался под Москву для организации контрнаступления и уничтожения фашистов под Смоленском. Скорость погрузки была такой, что технику даже не стали покрывать брезентом. От этого остовы танков были потемневшими от копоти паровозов. Ставка тогда еще надеялась удержать немца под Смоленском, не пустить его в Подмосковье. Ради этого Жуков был отправлен на фронт. Ради этого непрерывной вереницей шли литерные составы с востока на запад. Быстро пролетели четыре года службы Егора. Уже летом домой. Уже летом домой… вплоть до 22 июня душа Егора грелась этими мыслями. Отменила судьба Егору его путь домой с ратной службы. Впереди у Егора была война. До службы, с трудом доучившись в семилетке, Егор сразу стал работать в колхозе трактористом. К неполным двадцати годам он был уже опытный тракторист, не смотря на молодость, вдумчивого и ловкого парня ценили в хозяйстве, как собственно и всю его большую семью. Евдокия к тому времени была уже бригадиром полеводческих бригад, а брат Алексей вовсю помогал кузнецу в кузне, что на деревне было очень почетно. Трактор, Егорка, знал до винтика, мог разобрать и собрать за сутки. Что частенько и приходилось делать как молодому. Конечно, именно поэтому военная специальность была определена у него заранее. Так он и служил все четыре года водителем-механиком танка Т-26 в Забайкалье, в Читинской области в Борзинском моторизованном корпусе, приблизительно в пятидесяти километрах от Китая. И конечно мечтал вернуться на родину в родное Кушелово. Москву их литерный пролетел без остановки по окружной, и ночью, видимо для того чтобы меньше мозолить глаза немцу, который, не смотря на август, уже вовсю рвался к столице, пытаясь занять небо. Все события по разворачиванию их части в боевое положение происходили максимально быстро. В полдень следующего дня их танки уже стояли на краю леса, и экипажи проверяли технику перед предстоящим маршем. Т-26, еще с бензиновыми двигателями не очень хорошо показали себя в финскую войну сорокового года, несмотря на то, что по вооружению, с новой пушкой – сорокапяткой, они были сильнее немецких и финских танков на тот момент, сгорело их на заснеженных карельских дорогах несколько сотен. В их соединении других машин просто не было. И хоть тыловые службы их корпуса были еще где-то в пути, машины были проверены, заправлены, с полным боекомплектом. Осталось только замаскировать их на окраине леса и ждать приказа. Марш объявлен в ночь на послезавтра. До того мыться, бриться, готовить оружие и технику. Войска сосредотачивались перед большой битвой. Через поле было видно, что в соседнем лесу также маскировалась техника неких подразделений, а по дорогам то и дело шла пехота. И большая пехота, размером не менее полка. И малая пехота – со взвод… роту. Пехота шла и шла, потом опять шла и шла. Параллельно и в промежутках между нестройными коробками пехоты передвигались артиллерия, иногда танки. И, не было войскам ни конца, ни края. «Ну и сила прет. Свернем мы теперь немцу голову. Разве можно устоять против такой громадины людской.» - думал Егорка. Никогда не наблюдая такого количества войск Егору казалось, что все вооруженные мужики Великой России собираются на страшный кровавый пир. На намеченную ночь марш был отменен, а утром объявлено, что наше соединение поступает в резерв. И когда мы окажемся на фронте стало неясно. Солдат не может быть не доволен приказом, но бойцы заметно расстроились об отсрочке встречи с захватчиками, которых вот-вот должны погнать на запад. Не могли солдаты знать, что их соединение придано в резерв Жукову для формирования ударной группы готовящегося наступления. Пружина будущего, неожиданного для врага, сражения взводилась для скорого мощного выстрела. 19 августа 1941 года 10-я танковая дивизия вермахта, шедшая в авангарде 46-го мотокорпуса 2-й танковой группы Гудериана, заняла Ельню. Занятие фашистами маленького русского городка образовало на карте выступ, зуб в нашей обороне. Жуков хотел этот зуб обломить и, может быть на его обломках развить дальнейшее наступление и изгнание гадов с земли русской. При этом Георгий Константинович конечно понимал насколько уже была ослаблена и обескровлена Красная армия. Надежда только на сибиряков. С этого момента и началась наспех подготовленная наступательная Ельнинская операция 1941 года под командованием Георгия Константиновича Жукова. Недолго резервы прятались по лесам. Уже через несколько дней 2го сентября Егор мчался по урезу поля, пробивая гусеницами бруствер немецкого окопа, когда из крупнокалиберного пулемета был пробит бензобак танка. Первые секунды пламя облизывало лишь бензобак, но очень быстро огонь перебрался на двигатель танка, и машина вспыхнула факелом. Танк резко остановился. Внутренности танка немедленно наполнились дымом. Егор откинул люк и как на тренировке начал прыжок из машины… В этот миг о броню танка с бесконечным звоном ударил снаряд. У Егора загудело в голове, и в полете он потерял сознание. Никаких мыслей, никаких картин – бездонное, бесконечное пространство полного забытья. Время тоже пропало вместе с болью и страхом. А может быть он уже умер? ... …Очнувшись, Егор не понял, что с ним. Над головой было темнеющее на ночь небо, в ушах стоял звон, на зубах скрипел песок. Он лежал на песчаной траве, голова разлеталась в стороны. Попытался приподняться и не смог, опять ткнув лицо в траву, зажав чугунную голову руками, бессознательно застонав. Он знал, что стонет, но стона не слышал. В этот момент почувствовал удар в спину ниже лопатки, после чего опять попытался подняться. Застонав от нестерпимой боли в голове, он встал по-прежнему, зажимая голову руками, выпучивая и жмуря глаза, стараясь сбросить с себя нестерпимую боль в башке. Качаясь от боли с трудом наконец уверенно открыл глаза и взглянул, перед собой. Ничего не помня и ничего не понимая, удивился тому, что его окружает. Перед ним стояли трое немецких солдат, двое с автоматами один с винтовкой и, что-то ему говорили, но кроме звона в голове он ничего не слышал. «Сон это или явь» - подумал Егор: «Где я. Откуда такая адская боль… Боль во сне… Откуда они… Какая боль…». Видя, что немецкий солдат тычет в него оружием Егор интуитивно начал поворачиваться вокруг своей оси, и тут увидел… свой танк. Он еще дымился, раскалившись от огня. Егор смотрел на свою машину и никак не мог понять, почему его танк сгорел. Он никак не мог понять, откуда здесь немцы. Почувствовав тычок прикладом сзади, заплетающимся шагом, солдат пошел вперед мимо своей машины, не сводя с нее глаз. Окоп, который они перепрыгнули в последний момент боя, был метрах в пятнадцати от танка, но Егор этого не помнил. Он остановился возле окопа, он остановился потому, что дальше идти было некуда. По-прежнему находясь в затуманенном сознании, не понимая сути происходящего, Егор стал поворачиваться к немцам, его опять ткнули прикладом, солдат, потеряв призрачное равновесие, свалился в окоп, пытаясь сдержать крик от жуткого болевого шока. Танкист тут же потерял сознание… как труп, с открытым ртом и полу открытыми глазами. Крик будто застрял в его зубах… Без сознания он пролежал долго, потому, что, когда открыл глаза уже светило солнце. Огляделся, не вертя головой и не шевелясь. …Егор вспомнил абсолютно все, каждую секунду последних дней и недель, немецких солдат, тыкающих в него прикладом. В больной голове поселился дикий ужас. Егор отлично понял, что он находится в немецком окопе. Он понимал, что, скорее всего они считают, что плененный русский солдат умер, наверно это не было далеко от истины, так как кругом слышна спокойная немецкая речь, но немцев он не видит. Что же делать судорожно крутилось в голове. Попробовал пошевелить пальцами. Попробовал слегка согнуть ногу в коленке. Получилось. Голова по-прежнему гудела – слух вернулся, и, в напряжении внутреннего животного страха, был очень острым. Он задрал голову в попытке посмотреть вдоль траншеи, … в этот момент вспомнил о пистолете. Аккуратно, рукой пощупал кобуру под черным комбинезоном танкиста – на месте. Нежно, стараясь не шевелиться, вытащил пистолет, и увидел, как, выйдя из углубления окопа, по нему пошел немец, от Егора пошел, куда-то в глубину траншеи. Егор приподнялся, вжался телом в откос окопа. Сердце заколотилось тяжелым молотком, голова загудела сильнее. Что же делать дальше, он попытался взглянуть поверх траншеи. Увидел немецкие каски и пилотки. Увидел, как в некоторых местах немцы восстанавливают окоп после боя, выбрасывая на бруствер землю. Увидел край деревеньки метрах в трехстах. Справа лесок метрах в пятидесяти… и много-много немцев, рассыпанных по большой луговине. Аккуратно посмотрел в сторону наших. Более десятка Т-26 стояли черными памятниками по полю, на котором вчера развернулся бой. Егор понял, что в сторону наших бежать бесполезно, это был второй окоп в обороне фашистов, и между ним и позицией наших была еще одна линия немецкой обороны. Ближе всего - редкий лесок, добежать до него незамеченным не удастся, может быть, только ночью… Если только ночью. Как же теперь быть. Оставаться во вражеском окопе после того, как он встал было невозможно, так или иначе немцы его заметят. Егор перевалился через тыльный бруствер окопа и проворно, насколько это было возможно, пополз в сторону своего сожжённого танка. Когда он расположился под корпусом танка, прячась за катками ходовой, понял, каким ватным было его тело, и что если бы побежал, то сил, даже до леса, ему бы не хватило. Все тело тошнило и опять неимоверно гудя, болела голова. Егор, сдерживая стон, опять зажал голову руками пытаясь выдавить из нее боль, но через некоторое время, толи уснул, толи вновь потерял сознание. Очнулся уже ночью. Тишину не нарушали ни кузнечики, ни лягушки, ни гнус. Конец лета – не их пора. Сколько времени понять было трудно, но темень полная, значит, где-то вокруг полуночи. «Или сейчас – или не бежать вовсе»: подумал Егор. «Может дождаться пока наши немцев выбьют… А если не выбьют?..». Эта мысль ввела в ступор. «Всё-таки надо бежать». Пристально пытаясь рассмотреть темноту немецкого окопа, Егор прислушивался к наличию в нем немецкой жизни. Но те, похоже, давили сон. По изучав звуки, еще несколько минут Егор, как можно аккуратнее вылез из-под танка и, изо всей силы стараясь соблюдать тишину, пригибаясь, а потом и не пригибаясь, побежал к лесу. Несколько раз, споткнувшись и два раза падая и вставая вновь, добежал до кустов и мелколесья. Кусты, тонкоствольные березки, кочки, … лес. Из последних сил еле дыша, оглянулся, предположил, что его из окопа увидеть уже не смогут. Несколько минут отдышавшись, сколько определить было трудно, не восстановив дыхания понимание опасности и… животный страх, погнал его дальше в лес. Пошло, как будто, сухое болото с большими сухими кочками, прогалы поля, между деревьями, за спиной пропали полной темнотой. Сел на кочку и опять пытался выдавить боль из головы. Кто-то сзади схватил его на удушение, перекрыв ладонью рот и нос, чтобы Егор не смог пикнуть… но он не мог и вздохнуть полноценно, почти вновь теряя сознание… Егор слабо попытался сопротивляться, но вырваться не смог. «Ну – конец» - мелькнуло у парня в, уходящем в забытье, мозгу... - Тихо фриц, а то удушу. – услышал Егор голос русского разведчика. - Я не фриц – пытался сказать солдат, но в первые секунды наши не могли понять, что лопочет плененный ими солдат с зажатым ртом. И только когда легко повалили слабое тело плененного в яму между кочками и посветили ему в лицо карманным фонариком под маскхалатом поняли, что не по-немецки фриц выглядит. Закопченное лицо танкиста и черная форма комбинезона… была нашей. - Т-щщ – запирая пальцем рот, показал разведчик, навалившийся на Егора всем телом, не давая ему пошевелиться, и потихоньку стал отпускать рот и нос Егора. - Ребята… Ребята, я танкист из сгоревшего танка. Из траншеи я. От фрицев бегу… - шептал счастливый Егор. Разведчик медленно легонько прикрыл рот плененного. - А где тут фрицы, далеко? – медленно, пришёптывая отчетливо каждое слово, спросил солдат. - Метров пятьдесят… э-аа-э может чуть больше. Я не понял, сколько по лесу бежал… Здесь край окопа к лесу выходит, они сюда и не доходят никогда. - Проведешь? – чуть помедлив, спросил солдат. - Конечно. Ребята. – Егор сквозь боль улыбнулся. - Я тебя отпускаю, но смотри одно неверное движение и ты на том свете. Ага. Егор покачал головой. Разведчик слез с Егора. Темнота была кромешной, через кроны деревьев был виден свет звезд. Егор предполагал, куда надо идти, они двигались к самой окраине леса. «Это не разведка»: подумал Егор, когда, придя в себя, разобрался как много солдат, окружали его. Это был взвод, может даже рота. Все двигались молча и по возможности без хруста хвороста под ногами. Выйдя к окраине леса, движение было остановлено. Егора за плечо держал все тот же разведчик. Он подвел его к трем офицерам, сидевшим на корточках у последних деревьев перед полем. Егор четко увидел абсолютно черный силуэт своего танка в ночи. - Ну, рассказывай… - почти шепотом произнес один из офицеров без возможности возражений. - Окоп начинается метров пятнадцать от танка моего в сторону наших. Первый капонир метров десять по окопу. Метров через сорок, по-моему, блиндаж, они там накат днем делали, окоп длинный… ломаной линией сделан, метров по двадцать… через все поле, что глаз видит. Образовалась тишина. Один офицер в бинокль, остальные глазами пытались рассмотреть темноту. - Что-то не вижу окопа – скупо произнес офицер. Но в этот момент из окопа метрах в ста поднялся силуэт человека. По его движениям было видно, что заспанный мужик вышел по нужде. Опять повисла мертвая тишина. - Это чего сюда доехать сумели - спросил офицер с биноклем. Опять тишина. Егор не сразу понял, о чем спросил офицер. - Да… нам бензобак пробили, а потом еще снаряд… Меня контузило очень сильно… голова чугунная. Офицер повернулся к Егору. Посмотрел на него пристально. - А где ж ты ховался вот уже больше, полутора суток. - Да я все сознание терял… голова чугунная. Немцы, по-моему, меня за мертвого приняли. А потом я из окопа под танк перебежал. Может они решили, что меня засыпали там, в конце окопа, что бы не вонял… Слушайте, у меня же пистолет есть. Я смогу в бой… Солдаты и офицеры вокруг заулыбались, с трудом сдерживая смех. - Ты по тише – герой, а то немцы услышат. – Посоветовал офицер. - Да они спят там все без задних ног сволочи, ничего не боятся. – Егор замолчал, понимая, что говорит слишком много. Офицер дал знать жестом сопровождающему разведчику, что бы тот отвел танкиста в сторону, а сам вернулся. Отошли от офицеров метров на двадцать. - Сиди не двигайся. Рыбаков пригляди тут за ним. – И разведчик вернулся к офицерам, задирая полы плащ-палатки. Егоров пистолет никому не был интересен. Восток становился светлее, приближающийся день торопил развитие ночных событий. Егора опять позвали к офицерам, прервав его какой-то мутный сон. Солдаты отдыхали привалясь на стволы деревьев и кочки. Многие спали, кто-то не мог. Дозорные, которых тщательно разместил разведчик, несли службу. Офицеры полу сидя, полу лежа отдыхали между двух больших сосен, когда старшина вновь привел к ним плененного танкиста. - Ну вот, что сынок. Говорю тебе открытым текстом. Цена твоей жизни – одна копейка. У нас попавших в плен не жалуют. – офицер сделал значимую паузу - Но парень ты вроде правильный. Да и, похоже, что боец опытный. Не первый бой что ли. - Первый товарищ капитан, но служу четыре года. Строевой я. Домой мне уже этим летом надо было. Молчание. - После войны отдохнем. – Молчание - В шесть ноль, ноль начнется наступление. – Продолжил офицер - Наша задача вырезать как можно больше фрицев в окопе. Мы должны были к ним во фланг наступать, но раз ты у нас теперь палочка выручалочка, то решили мы еще до наступления их численность под сократить. Поэтому, без пятнадцати шесть, а сейчас уже пятый час, выдвигаемся в их окоп. Первый пойдешь дорогу показывать. Да только раньше времени не шмальни там из своей пуколки. Старшина – он обратился к разведчику – Семеныч, проследи за ним. Сам понимаешь идеально, если мы их там всех без шума прихлопнем. Поэтому только ножи до первого выстрела. – опять молчание - Вопросы? Тишина. - Свободны. В половине шестого рядом со мной. Томительно проходили отмеренные командиром минуты. Егор вспомнил, за это время кажется всю свою жизнь до армии. Он лежал с закрытыми глазами на земле, впервые расслабившись после первого своего горячего, огненного боя, но сон не шел. Перед сознанием на миг появился образ Дуси и… почему-то, похожего на мальчишку Федора Русакова, выбросив в тело такое родное тепло… но потом сразу поплыли знамена, портреты Сталина и Ленина, развивались ветром девичьи юбки на деревенском току, мама звала с крыльца пить чай… ему улыбались смущенные девчонки, идущие по родной деревне, а мама опять звала пить чай… Зеленая парта в Ошейкинской школе, огромный дуб в школьном парке с шелестящей от ветра листвой, возвышающийся над всей округой. Вспомнилась легенда о гуляющим под ним Пушкине Александре Сергеевиче. В ушах тихонько и приятно звучала хорошая музыка… Слава богу – звона больше не было, и все счастливы, а мама зовет пить чай с крыльца… Только голос мамы какой-то озабоченный, как будто на Егора опять пожаловались в школе. Он открыл глаза… - Хватит спать. Пошли к командирам. – старшина тряс его за плечо. Значит, всё-таки удалось кимарнуть. Ровно без пятнадцати минут шесть подразделение выдвинулось к немецкому окопу. Солдаты передвигались молча, но уверенно. При приближении к сгоревшему танку Егора начали обгонять бойцы разведроты, среди них был и бравый командир. Егору не дали прыгнуть в окоп первым. Старшина даже придержал Егора за плечо, не давая ему свободы, заставляя пропускать опытных бойцов с обнаженным холодным железом на вскидку. Затем нырнул в окоп и старшина, также держа в правой руке блестящий в темноте клинок. В первом капонире четверо фрицев не шевельнулись, не пикнули, и все было тихо, как будто ночь продолжает быть сонной. Солдаты вермахта, спящие вдоль окопа, нейтрализовались молниеносно одним движением. Пока один разведчик совершал боевое движение с очередным фашистом, другой его обгонял до очередного спящего фрица, в полной тишине совершая боевые действия холодным оружием уже обильно покрасневшем. У очередного капонира капитан проскакивал метров на пять сам капонир, и вставал в прикрытие направляя ствол ППШ вдоль вражеского окопа, а бойцы за секунды зачищали капонир. Затем блиндаж, в котором горел огонек свечи, но спящих это не спасло. Опять капониры до второго блиндажа. Там один из немецких солдат успел прокричать: "Die Russen... Die Russen..." - «Русские...». Дальний дозор немцев видимо не спал, так как из дальнего капонира, через несколько секунд, ударила длинная пулеметная очередь, вдоль немецких позиций. Потом началась перестрелка, но половина траншеи к этому моменту была уже наша и не надо больше было соблюдать тишину. Егор стоял возле выхода из блиндажа держа у живота свой пистолет на изготовке в растерянности, не зная, как ему действовать в начавшейся перестрелке среди мелькающих трассеров. Прямо на него в низкую дверь блиндажа выскочил немецкий офицер в расстегнутом кителе и без обуви. В долю секунды, не задумываясь левой рукой Егор схватил офицера за горло, вытянув свою руку до предела прижав его голову к земле откоса траншеи, и тут же выстрелил ему в живот, фриц прижатый к откосу окопа Егоровой хваткой опустился по стенке на колени, обмяк и закрыл глаза. Васильев был уже далеко впереди зачищая окоп и оставшиеся капониры автоматными очередями и гранатами. Крики, стоны, стрельба, лязганье кинжалов и штыков, разрывы гранат, русский мат…, удары кулаков по человеческой плоти, звон железа о каски … сдающиеся в плен немцы… но кому они были нужны в пылу кровавого боя, идущего до смерти… Начало перестрелки, практически совпала с шестью часами. А саперные лопатки продолжали разрезать воздух перед тем как опуститься в тело очередного фашиста. В атаку пошли основные силы, усиленные танками Т-34. Оборона немцев была не готова к такому натиску и быстро, сходу, была смята… Крайний дом деревеньки ощетинился пулеметным огнем и не давал взводу Колесникова преодолеть околицу деревни. Старшина Семенович с несколькими бойцами, в том числе и Егором, после зачистки окопа подбирались к стреляющему дому с другой стороны, будучи не заметными для занятого делом пулеметчика. Первыми у угла дома, за которым было стреляющее окно оказались старшина и Егор. Старшина дал Егору гранату и показал рукой, что бы тот подполз под окно дома и бросил в него гранату. Егор кивнул. Танкист сунул пистолет в кобуру, взял гранату, ловко подполз под окно из которого вырывались пулеметные огненные всплески и бросил гранату внутрь через стреляющий пулемет, слегка съежившись, от подступившего, под подбородок, страха, часто заморгав. Он четко услышал крики немецких солдат понявших, что происходит, затем хлопок гранаты оборвал цоканье немецкого пулемета. Семеныч подскочил к окну и дал туда длинную очередь из автомата, прямо над головой еще скрюченного Егора. Дорога взводу Колесникова была открыта. Группа бойцов во главе со старшиной присоединилась к наступающему взводу. Чуть более чем через полтора часа счастливый и смертельно уставший Егор ел немецкую трофейную тушенку в деревне, которую они освободили вместе с десантниками. Широков, с удовольствием смеясь над хохмами грубого солдатского юмора, тем более что братва придумала рассказище уже и про танкиста, попавшего в плен к своим – смешно... плюс колоритный рассказ после смертельной опасности… весело… Они же ведь живы… Они увернулись от смерти… Голова слегка болела, и хотелось спать, страшно хотелось спать, останавливая собственные тяжелые веки. Егор был очень счастлив от того, что оказался среди своих, да еще каких своих. Может быть, его еще наградят за геройство. - Егор вставай, тебя в штабе ждут. – Оторвал его от хороших мыслей и еды старшина… Старшина шел сбоку, чуть сзади от Егора, молча, как будто конвоируя солдата. - Егор, … ты вот, что … там особист приехал … ты там, в бутылку не лезь, когда свое пленение рассказывать будешь. А так все по правде, но без глупостей. А то они… сволочи… - старшина замолчал. Он отлично понимал, что ждет Егора. Танкист внял озабоченность старшины. Он вдруг всем своим существом до последнего ногтя осознал, что был в плену. В полной мере вспомнил уроки политподготовки, где им внушали, что любой пленный — это предатель и относиться к нему надо как к врагу. Опять заболела голова. Дальше шли молча. - Товарищ капитан, разрешите доложить, арестованный Широков доставлен – лениво выпалил старшина, заведя Егора в хату, где расположился штаб. - Свободен старшина. – спокойно отпустил Семеныча капитан – командир диверсионного подразделения, успешно осуществившего ночную операцию. Жалко ему было отдавать этого Егора на съедение особисту, но сделать ничего он не мог. - Фамилия… В избе повисло молчание. Егор из-под лобья, с опаской смотрел на офицера, глядящего в окно, как будто не интересующегося происходящим в хате. Он медленно повернулся к Егору и перехватил свои руки за спиной, как будто сковал их наручниками, расправил плечи до хруста в шее, задрал подбородок. - Фамилия. - Широков. Тишина. Гнетущая тишина! - Ну, … имя, отчество, что замолчал. Ты же у нас герой. И в плену побывал и разведке помог. Наш пострел везде поспел. - … Егор Иванович. … Я контуженный был, … у меня до сих пор голову ломит. Я был без созн… - Советский боец должен бить врага пока живой, пока течет в его жилах кровь, пока теплится жизнь в его теле. В твоем теле жизнь теплится? … или не теплится? - Говорил, как вбивал гвозди, особист. – Что, струсил, сволочь… жить захотел… Особист замолчал. Егор стоял с трясущимся подбородком. В горле застряло все, что он мог сказать. - Товарищ капитан особого отдела, разрешите доложить. - Капитан разведроты встал - Именно Широков показал нам как в окоп фашистов забраться незамеченными. Попросил бы отдать его мне, все равно, через два часа в бой. А в прошедшем бою он за мою спину не прятался. - Ах, какой ты добрый, капитан. Может всех предателей по фронту к себе в разведбат соберешь. Может… - В моей роте трусов и предателей не было, нет, и не будет. – грубо прервал командир разведроты особиста - Труса и предателя я без тебя пришью, рука не дрогнет. По тише на поворотах капитан. Мне ведь по хрену чего ты там лопочешь. Меня дальше передовой не пошлют, а ты в тыл поедешь? … вместо меня в разведку к фрицам тебя ведь не загнать – правильно? ... а Широкова, и загонять не надо, сам пойдет с удовольствием, сейчас каждый боец на счету. Ты что ли мне их нарожаешь к завтрашнему бою. Повисшее в хате молчание было тяжелым. Особист задышал через нос, скривив губы, одернул гимнастерку. - Расстрелять, – красноречиво, сквозь зубы выдавил капитан особого отдела и пошел из избы. Повисшее в хате молчание было тяжелым. Особист задышал через нос, скривив губы, одернул гимнастерку. - Расстрелять, – красноречиво, сквозь зубы выдавил капитан особого отдела и пошел из избы, вколачивая кирзовым сапогом тяжелые шаги в деревянный пол. Открыв дверь и, наполовину выйдя в сени, без возможности возражения скомандовал - капитан вышел за мной, – и хлопнул дверью… дверь была сделана на совесть, удержалась в колоде. Капитан стоя приподнял со стола личные документы Егора, покрутил их в руках, вернул на место. Не торопясь, вышел из-за стола, из избы. Егор молча наблюдал дуэль капитанов в окно, в полной растерянности, обиде, и злобе. Мыслей в больной голове уже не было, реальность событий потеряна, боль в голове исчезла, под кожей не было тела. Желание только одно – скорее бы все кончилось. Минут десять, пятнадцать папироса за папиросой оба офицера нервно курили у колодца и тяжело друг с другом разговаривали, Егор краем глаза видел это боковым зрением в боковое окно дома. Затем оба вернулись в избу. - Пиши политрук. – по возможности спокойно, скомандовал Особист. – учитывая помощь в следствии и сотрудничество в боевых действиях младшего сержанта Красной армии Широкова Егора Ивановича разжаловать в рядовые и приговорить, за предательство Родины, к направлению его в штрафную роту. Приговор привезти в исполнение немедленно. Полевой трибунал в составе, … ну там заполнишь. Капитан, дашь мне конвоира до Волоколамска, и машину не забудь заправить. Дай, подпишу. - Да не могу я тебе еще одного бойца отдать, мне же в бой через два часа, у меня каждый штык на счету, – но вопрос не подлежал обсуждению. ГЛАВА № 4. ТОЛЯ. Осень 1941 года бросала листву под сапоги неумолимо ползущих к Москве фашистских оккупантов. Их сапоги неистово смешивали слезы, кровь, и грязь Российских просторов. В этом месиве сгорали деревни и города, поля и леса, наступающие и отступающие солдаты вместе со своей техникой. Сгорали и огромная масса людей, состоящая из отдельных судеб, живущих на этой многострадальной территории Русского мира. Фашисты безжалостно вторгались в судьбы миллионов Русских, Украинцев, Белорусов, прерывая и уродуя их жизни, или изменяя их жизни непоправимо косой автоматных очередей. Разноцветная листва русской осени падала под сапоги фашистов, пытаясь хоть как-то остановить серые орды. …Именно в эту осень начинаются мои первые воспоминания о собственной жизни. Именно это время расставило свои правила и исключения на всю будущую жизнь и смерть близких и не близких мне людей. Сентябрь 1941 года застал нашу старую деревню Кушелово и ее окрестности в ожидании и страхе перед возможностью оккупации. Война гремела совсем недалеко, хоть и до Москвы менее 150 километров. Самолеты с крестами пролетали не один раз. Иногда они сбрасывали здесь бомбы в страхе долететь до Москвы, которую, несмотря ни на что, хорошо охраняли от воздушных атак германцев. В сентябрьском воздухе уверенно стояло предчувствие, что враг вот-вот канонадой постучится в дверь. Многие организации и районные власти поселений и территорий, попадающих под немца, старались перемещать своих людей и предприятия на восток, судорожно желали сохранить людей от безжалостного кованого сапога. Невозможно спасти всех, но необходимо спасти кого-то. Вот и наше районное начальство организовало эвакуацию семей работников власти. По тому, как это происходило было видно, что это приказ или установка. Мне было всего три года. Сестренке – Танечке один год… даже и того не было. Я не мог запомнить всего, что происходило тогда, хотя бы потому, что не понимал происходящего, но общая суматоха, озабоченные лица взрослых, холодеющий звон приближающегося горя остались в памяти гнетущим не плачущим ожиданием. Жили мы недалеко от Кушелово, по месту службы Папы. По рассказам Мамы мы с сестренкой очень плакали, и некогда было нас успокаивать. …Вдруг в избу забежал Отец, он все время был на службе, дома не появлялся сутками, и громким дребезжащим голосом, не позволяющим никаких возражений, объявил, что мы срочно выезжаем. В голосе была абсолютная уверенность и громадное сомнение в происходящем. И не было ни минуты на раздумья. Не более чем, через час, погрузив теплые вещи, одеяла и подушки, что попались под руку, мы уже ехали по проселку в телеге запряженной уставшей лошадью на родину в Кушелово, а Отец опять ушел на службу... навсегда… Телега трясла нас 25 километров. Как и сколько времени мы ехали – не помню. Добрались до дома на другой день через ночь. В Кушелово вместе с теткой Сашей, сестрой отца и моей крестной матерью мы ждали машину, которая увезет нас неизвестно куда – в эвакуацию. Тетка Шурка была молодой активной комсомолкой 1924 года рождения, ей еще не исполнилось 17 лет, и все ее почему-то называли Лёлей. Вместе с нами дома помогали собираться в далекие дали неизвестности мои бабушки: Баба Марья - бабушка со стороны мамы и Баба Катя – бабушка со стороны отца. Машину ждали и соседи с маленькими детьми. Полуторка приехала вечером к четырем часам. Кузов уже загружен до предела узлами и детьми, куда, каким-то образом, запихнули и нас. Ехали с семьей друга отца, тетя Полина и три их дочери, одна моя ровесница, две другие чуть постарше, загрузившихся ранее. Наши отцы служили в милиции и были военнообязанные. Так они и пропали в гуще события 41го года на горящих осенних полях Подмосковья в неравных боях, вцепившись зубами в родную землю, мешая врагу двигаться к ощетинившейся и не хотевшей покориться, Москве. Были и другие пассажиры, но их я совсем не помню. Бабушки, как и многие другие односельчане, оставались в деревне, ожидая развязки узлов 1941 года. Мы с мамой сидели в кузове на вещах. Мама на руках держала сестренку. Я лежал глубоко на тюках. Именно в момент, когда машина тронулась, дернувшись по неровной дороге, я понял, что мы уезжаем. А как не хотелось никуда уезжать от родного дома и устоявшейся детской жизни… слезы… рев… Лелю посадили в кабину. Поехали. В деревне насторожились старики, с ними младшая дочь бабы Марьи Александра, ее все звали Шура 1928 года рождения, и четырнадцатилетний Виктор – сын бабы Кати брат Лели. Не хотели они уезжать из деревни, надеясь на лучшее. Надеясь, что не пустят немца к Москве. Ехали долго. Ничего не помню. Меня укачало, и я уснул на мягких узлах. Погода была солнечная и теплая. Золотая осень средней России убаюкивала малышей, не понимающих происходящего. День сентября 1941 года катился к закату вместе с колесами нашей полуторки. Проснулся в темноте. Вокруг ни одного огонька. Во мраке всех перегружали в какой-то дом, по крайней мере, так мне показалось. Но это был не дом, а вагон. Я ведь не знал еще, что такое …вагон, не видел его никогда. Что такое вагон мне еще предстояло узнать, и узнать так, что запомнить это как большую часть своей жизни. Посередине вагона стояла круглая черная железная печка. По дощатым стенам коричневого цвета сколочены нары в два яруса, из еще пахнущих не ошкуренных свежих досок. Языки пламени в печке давали свет, создавая красный мерцающий полумрак, на крашенных стенах, привыкнув к полумраку, можно было рассмотреть подробности обстановки где мы будем жить в ближайшее время. Изучение этих подробностей было очень интересно – такого я не только не видел никогда, но даже не представлял в своих детских мечтаниях. Окраска событий в красный огненный свет придавала происходящему дьявольские пугающие очертания, забыть красные всполохи на лицах матерей и стенах грубого дома – не смогу всю жизнь. Было совершенно тихо. Ребятишки, как и я зачарованно рассматривали полумрак вагона. Женщины развязывали тюки, доставая из них еду, белье, разбирались с постельным скарбом, справляя нары на сон. Движения женщин и их теней были медленные и плавные, как под водой, будто это происходит не наяву, а во сне, из которого нельзя проснуться. В этой гнетущей тишине помню запах. Запах был большим и тяжелым, только потом через годы я узнал, что это был запах железной дороги, запах железа, запах паровоза, который, дымя и набивая давление пара в котлах, повезет нас в таинственную и не добрую эвакуацию. Какое странное, очень длинное, не кончающееся слово – «Эвакуация». Я не понимал тогда этого длинного слова… но мама его сравнила с прогулкой, так я себе его тогда и представлял. Все устали от бесконечных событий и суеты. Вагон дернулся, как будто его ударили, дернулся второй раз, колеса загудели об рельсы, и мы поплыли, постукивая на стыках. Взрослые дети и женщины присев вокруг печки, в пол голоса, обсуждали сомнения в правильность своего отъезда в чужие края. Какие еще муки ждут там впереди, когда вернемся, где наши мужья, с дубинами в руках идущие против танков, как там наши родные оставшиеся в Кушелово на пороге возможной оккупации, сколько времени еще отнимет эта проклятая война, сколько эта война отнимет жизней. Вздохи, всхлипывания… Господи помоги им… Господи помоги нам… Господи помоги нашим солдатикам остановить врага. Господи помоги не сгинуть в прахе побоища нашей Родине. ГЛАВА № 5. ФЕДОР. Поезд уходил на восток, гремя сцепами вагонов и стыками рельс. Оставшиеся в Кушелово дети и взрослые истово надеялись на силу и бесстрашие отцов и сыновей. Федор Русаков сидел в наспех выкопанном мелком окопе. Заняли свои позиции совсем недавно. Дошли на эту безымянную высотку над дорогой буквально час назад… Шли с позавчера, четыре раза останавливаясь на привал перекусить и быстро поспать, затем скорее дальше. Хриплый голос офицера все время подгонял, ведь нам надо успеть окапаться раньше, чем немец пройдет. Окопались в темноте, как получилось. Как не ругался матом хриплый офицер, усталость взяла свое, и он сейчас спал в наспех выкопанном окопе, доказывая, что он тоже человек – он то не спал дольше всех, а сколько он не спал до этого… одному богу известно. Многие спали. Не холодное осеннее утро позволяло утолить усталость полутора суточного перехода в более чем пятьдесят километров. У Федора не получалось. Мысли о Дусе и детях не покидали голову. Успели –не успели… Доехали – не доехали… Утро уже поднимало восток над деревней, за речкой которая отделяла их от прошлой жизни. Федор удивился пронзительной тишине, разбавленной странными не знакомыми далекими звуками войны. Эти звуки были глухи и совсем не пугали, хотя иногда прорывались сталью далекого взрыва. И зачем нервничал офицер. До фронта очень далеко и бой идет – значит начеку наша армия. Может вообще зря мы здесь лежим? Может надо туда на фронт на помощь нашим войскам. А мы здесь… Лежать нам и лежать на этой высотке мучаясь ожиданием встречи с немцем – ох уж мы его встретим, …гада… Большинство из его коллег, с которыми он служил уже четыре года в милиции, по возвращении из армии, вообще не знали, что такое канонада. Он тоже в боевых действиях не участвовал, хотя и был знаком с оружием хорошо, и как Ворошиловский стрелок стрелять из винтовки, да и из пулемета «Максим», приходилось на стрельбищах достаточно. К героическим поступкам Федор не стремился, но будучи настоящим, честным комсомольцем мечтал дать отпор фашистам и конечно выгнать их с территории своей страны. Но сейчас в этом наспех выкопанном окопе мысли приходили только о Дусе с детьми. Нелепые сборы, нелепое прощание, тяжелая повозка за уставшей лошадью, суматошное возвращение на сборный пункт, и взгляд жены с выражением отчаяния, и безысходности, молчаливой просьбой о скорой встрече. Воспоминание повторялось и повторялось, … перемежаясь с другими воспоминаниями о довоенной жизни, немножко о службе, немножко о маме с папой… И вскоре… спали все… ------------------------------------------------- Почти бегом Федор Русаков прибежал на сборный пункт, отправив наспех Евдокию с детьми в Кушелово. А там - дым коромыслом. Построение уже объявили, и ему пришлось втискиваться в малочисленную шеренгу черных шинелей сотрудников районной милиции. - Федор, ты чего охренел, под трибунал же пойдешь… моих-то успел отправить?.. – лицо Александра озабочено. - Успел Сань. Сюда уж еле-еле … бегом. – Полу шепотом выпалил Федор на сбившемся выдохе. Хромой офицер с сорванным охрипшим голосом скомандовал равняйсь, смирно и приказал получать винтовки и боеприпасы, чтобы быстрее отпустить машину с оружием в другой сборный пункт. Пробитое дымом сражений и отступления небритое лицо офицера было злым и, казалось, безучастным к происходящим вокруг него событиям. Усталость на этом лице была бесконечной. Бои, которые он прошел, прополз, прострелял, читались в каждом его не здоровом движении и быстром замедленном взгляде. Недавнее ранение причиняло боль на каждом шагу, а ему на нее наплевать. Ему было все равно - жив он или мертв, ему надо довести этих солдат, может быть последнюю горстку солдат, обороняющих Москву до той точки, где они остановят, обязательно остановят врага. Федору досталось старая трехлинейка с каким-то обглоданным прикладом, две горсти патронов две гранаты. После повторного построения с винтовками офицер рассказал, что самое лучшее оружие против танков, оказывается, это бутылки с горючкой, и приказал разлить по приготовленным кем-то бутылкам две канистры бензина, что и было сделано довольно быстро. После третьего построения нелепый взвод повернулся направо и захромал по дороге в сторону далекой канонады. Вечер ронял солнце за горизонт в красную зарю в далекую канонаду. А этим эНКВДэшникам топать всю ночь, весь день, и опять всю ночь. Только хромой офицер с непонятными знаками различия знал, где примет свой первый и скорее всего последний бой этот отряд советских милиционеров, наспех сформированный из сотрудников прифронтового местного отделения милиции в недалёком от Москвы, Волоколамском районе. Шли всю ночь. Шли в тишине, лишь изредка офицер хрипло напоминал «Живее братки, и не растягиваться». Шли молча. Поле. Лес. Поле. Сбоку от дороги можно было разобрать черные силуэты домов притаившейся деревни. Только собачий лай напоминал о присутствующей здесь жизни. Опять поле. Опять лес… над головами черное прозрачное до неприличного небо с бесконечностью звезд, как будто, если присмотреться можно увидеть рай господен. Под утро, когда повеселел восток, прозвучала команда: «Привал… Оправиться и покушать». Недолгий сон и опять «Живее братки, и не растягиваться». Через сутки после этого утра приблизительно часа в два ночи сводный взвод добрался до безымянной высотки над речкой. Федор сидел в наспех выкопанном мелком окопе и думал о своем. Справа расположился Саша. Они были оперативники и комсомольцы, и вместе раскрыли не одно дело по кражам и грабежам. В общем, они были друзья. Саша спал как сурок и как будто видел хороший сон про своих трех дочерей. По высотке были рассыпаны и другие теперь солдаты, которых даже не успели оформить как военных, милиционеры. Большинство крепко спали после бесконечного перехода. Вперед по дороге приблизительно на километр был выдвинут дозор из трех солдат. Они должны пошуметь, если появится враг. На мосту установлена взрывчатка, на крайний случай, если враг прорвется к нему. Но уставший хромой офицер с землистым лицом на ту сторону реки похоже возвращаться не собирался, устал он пятиться от врага и госпиталя ему уже надоели и были не нужны. Подрывники находились на восточной стороне речки, на окраине деревни, и готовы выполнить свою работу. Фёдору не спалось. До фронта очень далеко и бой идет – значит начеку наша армия. Может вообще, зря мы здесь лежим. Может надо туда на фронт на помощь нашим войскам. А мы здесь окопались… Мысли о Дусе и детях не покидали голову. Успели –не успели… Доехали – не доехали… Утро уже поднимало восток над деревней за речкой. А в памяти нелепые сборы, нелепое прощание, тяжелая повозка за уставшей лошадью, суматошное возвращение на сборный пункт, и взгляд жены с выражением отчаяния, и безысходности, молчаливой просьбой о скорой встрече. Воспоминание повторялось и повторялось, … перемежаясь с другими воспоминаниями о довоенной жизни, немножко о службе, немножко о маме с папой… И вскоре… спали все… Сон прострелил выстрел. Затем второй выстрел. Затем сверлящая автоматная очередь. Взрыв гранаты. Выстрел, взрыв гранаты. Сон соскочил в явь. Федор окинул окрестности не проснувшимся взглядом и удивился, … вокруг все хорошо, людям подарено великолепное осеннее утро бабьего лета, так много света и надежды, но в следующий момент опять выстрелы опять очереди – пока все не стихло. «К БООЮЮ» прохрипел над высоткой голос командира «Никому, ни шагу назад. Не ссыте братки все равно в конце наша возьмет. А помирать один раз придется». Федор почувствовал, как окончательно ушел сон, заколотилось сердце, через которое пульсировала и текла по мышцам молодого тела горячая красная кровь, как солнышко двигается по небу, как журчит речка на перекате, а в деревне лают собаки. По спине прокатился холодок… - Ну, держись – сказал сам себе Федор, приготовив уже заряженную винтовку и пристально всматриваясь в убегающую на запад дорогу, пытаясь разглядеть виновников короткого боя. Сбоку притаился на своей позиции Александр, лицо его было бледным и немножко испуганным. Ребята обменялись взглядами, но в опустошенной тишине не произнесли друг другу ни единого слова. Минута, другая, ничего не определяется на излете зримого участка дороги. Но, что это за звуки? В утренней тишине проявились звуки мотоциклетных двигателей. Самих мотоциклов видно не было, но где-то они ехали. Этот звук стал отчетливым и непрерывным, и по-прежнему не видимым. Через минуты поверх этих звуков появились звуки … танков или бронетранспортеров. - Ребята… Первый выстрел за мной. Выстрелите раньше – всех погубите. Гони страх в сторону. Не стрелять до меня. – крикнул хриплый офицер в леденящей тишине над замершей высоткой. Черные шинели вжались в родную землю пытаясь найти там защиту. Земля обхватила ребят нескладными, кажущимися теперь очень маленькими, окопчиками пытаясь их защитить. Из придорожного леса прогремел первый залп орудийного выстрела немецкого танка. Снаряд просвистел поверх высотки и разорвался в деревне за речкой. Вторым выстрелом высотку тряхануло. Клин взрыва осыпал землей притаившиеся шинели. Затем был следующий выстрел, следующий, следующий... Уже кто-то стонал, но высотка, ощетинившись, молчала. Федор вжался в землю. Скрюченные пальцы пытались найти в земле опору, но схватиться было не за что и трудно было объяснить пальцам их беспомощность, и они скребли и скребли родную, милую землю. На зубах так же скрежетала земля. Щеки, через страх, чувствовали ее прохладную теплоту. Мотоциклы газанули и выехали из леса, обливая высотку из автоматов и пулеметов, за ними двинулись автоматчики, а на дороге вдалеке, наконец, появились танки, целых два танка и два бронетранспортера. Из леска стреляли еще как минимум два. Мгновения проходили долго. Внутренний животный страх требовал от бойцов нажать на курок винтарей, но высотка молчала… Мгновения проходили мучительно долго. Немцы пересекли дорогу… «ОГООНЬ» сквозь выстрелы прокричал командир и открыл стрельбу по немцам. В распоряжении у командира был единственный ППШ, и пользоваться им он умел. Высотка жахнула неровным залпом выстрела. Уже через минуту атака фашистов захлебнулась на подступах к высотке, один мотоцикл застрял, на двух убиты водители, хотя один до сих пор ехал, сначала вверх высотки, потом вниз. На дороге остались раненные и убитые фрицы, живые уносили ноги в придорожный лес, откуда они и появились. В это время на высотку уже разворачивались танки и бронетранспортеры, пытаясь сходу растоптать обороняющихся. От позиции Федора до дороги было метров сто и метров сто двадцать до леса. Так как окопчик находился выше дороги, весь бой был как на ладони. Солдат смотрел на немецкую технику, опуская голову до того, что бы контуры немецких машин находились на урезе земляного бруствера, пытаясь максимально укрыться от надвигающейся смертельной опасности. Первую минуту было бесконечно страшно, но удачная стрельба и злость заставили Федора увлечься боем и когда немцы побежали, он не мог удержать губы от злорадной улыбки и ни взрывы, ни автоматные очереди уже не смущали бойца. Танки были еще на подходе, и он крикнул Сашке бодрым голосом: - Смотри Сашек – бегут сволочи! Сашка лежал на бруствере окопчика в изготовке для стрельбы и, повернув к Федору голову, смотрел почти на Федора широко открытыми глазами. Глаза были невероятно глубоки. В них не было ни страха, ни радости, ни печали, ни жизни. - Саня… Ты чего – понимая, что он мертв, растерянно произнес друг. Несколько мгновений он смотрел на него, не шевелясь. Затем посмотрел на танки. Затем опять на убитого, именно теперь такого родного друга - Сашку, семью которого еще позавчера отправил в эвакуацию, на одной машине со своей Дусей. В следующий момент он кинулся к позиции Александра. Суматошно вытащил у него из карманов патроны, гранаты, забрал врытую в землю бутылку с горючкой. Опять же суматошно, не собранно, но уверенно перезарядил его винтовку, забрал ее себе и опять двинулся к своему окопу. В следующий миг вернулся до Сашки и закрыл ему глаза. А где-то рядом, над ухом то и дело взвизгивали пули, одна на рукаве порвала шинель, но Федя этого даже не почувствовал, запрыгивая в свой окопчик. Танки уже двигались на высотку, а пехота фашистов, видимо не могла отойти от шока после встречного боя, застряла в лесу за дорогой, и скрываясь в перелеске тревожили воздух выстрелами из укрытия. Позиция Федора оказалась самой первой на пути надвигающегося танка. Вжавшись в землю, Федя упорно наблюдал как в трех- четырех метрах от него рыча, проходила черная громадина, казавшаяся высотой до неба, ярко освещенная с востока взошедшим солнцем. Страх исчез, а злоба клокотала в душе и росла. Он поджог бутылку с горючкой и, привстав на колено, швырнул ее на двигатель танка. Бутылка, ударившись о решетку двигателя, подпрыгнула и улетела, на другую сторону вражеского корпуса их железа и страха, на землю… не разбившись. Злоба выросла до небес и застряла на лице солдата гримасой полной отрешенности. Федор схватил свою бутылку с горючкой, поджог фитиль, и, встав во весь рост, швырнул сжатое пламя в башню танка со всей молодецкой силой. Леденящий звон битого стекла, и… Танк вспыхнул костром, обдал Федора теплом своей смерти. Это заворожило Федю, он на мгновение задержался в исходном для броска положении. Радость победы над монстром, в этот миг переполняла бойца, очередь из крупнокалиберного пулемета с бронетранспортера, рычащего за танком метрах в двадцати пяти, разорвала тело Федора, пронзив горячее сердце комсомольца через которое пульсировала, и еще текла по мышцам молодого истерзанного пулями организма горячая… красная кровь. Федор застыл, любуясь, как хорошо горит вражеская машина, не зная, что Евдокия… никогда не сможет дождаться его с войны... Сколько таких маленьких и больших отрядов ополченцев, наспех сбитых из старшеклассников школ, в ФЗУ, ПТУ и институтах, на заводах и в колхозах, и конечно в районных отделениях милиции, практически с голыми руками, бросали под кованый сапог фашистов для того, чтобы поскользнулся этот сапог на подступах к столице. Еще на шаг был задержан на каких-нибудь из безымянных высоток. Сколько героев пропали без вести, останавливая на минуты, вражеские колонны, идущие по пустым дорогам к столице. Весной 1942 года в Кушелово пришло письмо. Это был солдатский треугольник, адресованный Евдокии Русаковой. Федор успел его нацарапать на тетрадном листке химическим карандашом на одном из привалов и передать треугольник женщине в деревеньке, возле которой был объявлен очередной привал. Бабы принесли солдатам молока, слегка подбодрив проходящих мимо их деревни бойцов своим женским вниманием. Деревеньку освободили при наступлении под Москвой зимой сорок первого. Женщина аккуратно сохранила письмо за иконой, не смотря на оккупацию, и отправила его почтой Русаковым в Кушелово, как только начала работать почта. Не знала она этого милиционера, не знала его имя, его семью, но цену этого письма она представляла в полной своей бабьей мере. Муж и старший сын у нее были на войне в действующей армии, и не имела она от них ни единой весточки, а второй сын тринадцати лет был застрелен фрицами просто так, по пьяни, ради баловства. Глаза ее высохли от слез и горя до тла. И она очень хотела, чтобы письмо этого солдата дошло до его жены, до его семьи. Дом у Русаковых сгорел. В деревне не однократно шли бои, и у Широковых дом сгорел. Письмо пришло на сельсовет, а уже там его передали Шуре. Малолетняя Саша часто крутилась у правления помогая председателю с писаниной и на посылках. Шурочка, сестренка Евдокии, читала строки Фединого письма со слезами на глазах вслух маме Марии и тетке Екатерине. «Значит живой Федя. Значит вернется. Надо отослать письмо Дусе в эвакуацию. Какое счастье…». Не узнают они, что их Федор завтра сожжет немецкий танк. Самое страшное – они это никогда не узнают. После войны в 1947 году Евдокия пыталась восстановить судьбу Федора в Москве, в архиве НКВД и в центральном архиве Советской (Красной) армии. В итоге, через много месяцев она получила официальное казенное уведомление, что ее муж - Русаков Федор Васильевич пропал без вести осенью 1941 года при обороне Москвы. И Федор, и Александр и тысячи таких же молодых и не молодых, здоровых и не совсем здоровых, и женщин, и мужчин, пропали без вести, защищая столицу, замерзающий, умирающий с голода Ленинград, сожжённый до тла Ржев, непокоренные Севастополь и Одессу, и другие окровавленные селения нашей Родины. … Пропали навсегда. ГЛАВА № 6. ЗИНАИДА. - Привет Зиночка. Пока ты ездила тебе тут с ректората звонили. И от профессора Юдина звонили. С кафедры хирургии звонили. Где ты была все это время. Уж неделя прошла, как ты на эти, ... ну как их… ну… укрепления уехала. Тебя чуть ли не вся Москва ищет. Где Зина? Где Зина?.. а я, и чего сказать, не знаю. Уехала. Пропала. Ну чего ты молчишь то… - тараторила Лида сокурсница Зинаиды, живущая с ней в одной комнате институтского общежития. - Так ты и слова вымолвить не даешь. – устало сказала Зина. – я после укреплений на родину ездила, туда попутная машина в Лотошино ходила за лопатами, вот я и захотела родных увидеть. Заехала на вечер… Когда их теперь увидеть придется… - А я скоро к своим поеду, уже у главврача отпросилась на две недели, благо раненных много и в больнице дежурю сутками отгулов накопила… даже не сосчитать. – она прервала свою скороговорку… искоса глянула на высокого мальчишку, вошедшего в комнату вместе с подругой, - Я смотрю, ты не одна приехала, познакомила бы с кавалером. Иван, смущаясь перед разговорчивой девицей, стоял возле стола с вещмешком в руке. - Знакомься Лида – это мой брат Иван. – Помолчала, добавила – Мой младший брат. – Затем всхлипнула и подняла платок к губам, глаза моментально покраснели, брови сморщили девичий лоб. Несколько секунд повисли в общем молчании. – От старших братьев ни одной весточки нет. – Комок в горле мешал Зине говорить – У меня ведь и Егор, и Леша в армии. - И чего оба на фронте. И не пишут?.. Вопрос прозвучал с обидой и осуждением. - Да они особенно писать то и не любили никогда. Иван, чего ты стоишь то, садись. Раздевайся. Вещи куда ни будь положи, на стол что ли. Зина встала, сняла плащ и повесила его на вешалку у входной двери, Иван то же разделся и сел в свитере на то же место, где сидела сестра. Зинаида села на свою постель. Лида с лисьим интересом задорной жизнерадостной девчонки смотрела за пятнадцатилетним рослым, по-мальчишески не складным, Иваном. Пару минут сидели молча. Но Лидочка не могла долго сидеть без движения. Ей обязательно нужна была, кокая-то полезная деятельность. - Давайте пить чай, я сейчас кипятка принесу. – И выскочила за дверь на кухню. Зина даже среагировать не успела. В комнате стало совсем тихо, Зина очень напряженно о чем-то думала не шевелясь, как будто в комнате была одна. За окном общежития гудела Москва с клаксонами автомобилей, шумом улиц и площадей, звоном трамваев на железных поворотах рельсового пути, и другими звуками такими интересными для Ивана, впервые попавшего в город. В очень большой город. В столицу собственной страны. Печенье было вкусным. Откуда Лидочка достала его так быстро непонятно, Иван не мог никак себя остановить, поедая пиченюшку за печенюшкой, не смотря на замечания сестры. - Кто звонил-то Лид? – вспомнила Зина быстрый рассказ Лиды, когда они с Иваном вошли в комнату. - Ну, так я ж тебе и говорю, и с института звонили, что бы ты в деканат зашла, и с кафедры хирургии звонили, и от профессора Юдина звонили, просили в клинику зайти, где ты практику проходила. Наверно в сестры хотят тебя оформить. – Припивая чай, тараторила Лидочка как из пулемета. - В госпиталях сейчас людей не хватает. Жуть. С фронта каждый день тяжелых раненых привозят много, много, и без рук, и без ног. Жуть какая-то. Смотришь на них – страшно. Те, которые без сознания – стонут. В общем, ужас. А ухаживать за ними некому. А ты все-таки медик. Хватит тебе землю копать, лучше иди в госпиталь, вон хоть в детскую больницу в Замоскворечье, там то же сейчас госпиталь и от общежития не далеко. Глядишь, тоже отгулов заработаешь, к маме в гости съездишь, уже не отпрашиваясь, а как взрослый человек в законный отпуск… - А кто же будет окопы копать? – Тихо спросила Зина. – Рвы метров по пять глубиной. Я вон для этого и Ивана привезла. В деревне все равно делать нечего, как будто все замерло из-за войны. Пускай поработает на укреплениях, и Москву посмотрит. Немцы ведь так близко к Москве все равно подойти не смогут. А дело для войны все равно нужное. Я правильно говорю, Вань? - … Ну… конечно. Я помогу… обязательно… - помолчав. - …А немцы – пусть только сунутся… Лидочка чуть не грохнулись от смеха со стула, увидев перед собой «былинного богатыря». - Ну – герой… тебя-то они конечно сразу испугаются… – насмешливо прервала его сестра. Удержаться от смеха не смогла. Иван сначала будто бы насупился, но смех девчонок сделал свое дело, через секунды сам улыбнулся, и сдержать смех уже не мог. Не напряженная обстановка знакомства совсем разрядилась, всем стало весело, и Ивану в том числе. - Так-то оно так, но ты всё-таки сходи, узнай, зачем тебя искали. – делая вид, что пропускает мимо ушей бахвальство подростка, опять начала говорить Лидочка. - Я ведь работаю в больнице, и землю копать ни езжу. Хотя конечно и страшно на раненых смотреть, и жалко их. Но я уж лучше за ними ухаживать буду, чем землю копать. Ну, а ты как хочешь, в конце концов. Что я тебя заставлять, что ли буду. - Пол часика отдохну и пойду, схожу к Сергею Сергеевичу сначала. А в институт завтра. Да часа в два надо Ивана на сборный пункт проводить на учет по нахождению в Москве поставить, да в добровольцы на рытье укреплений записать. Через два часа Зина в ординаторской дожидалась, когда ведущий хирург Юдин Сергей Сергеевич освободится с очередной операции. Этот известный в Москве хирург был руководителем практики по хирургии, которую она проходила летом прошлого года. Зинаида знала, что Сергей Сергеевич был о ней хорошего мнения как о будущем враче, и за практику она получила самую высокую оценку с приглашением на работу после окончания института к нему в отделение хирургии. Она не умела зазнаваться, и именно это сильно отличало Зинаиду от друзей и однокурсников. А трудолюбие и выдержка у нее были деревенские. В этом году она также была, уже официально, приглашена на очередную практику самим Юдиным С. С. Течение событий изменила война. Первый же комсомольский призыв по городу на рытье военных укреплений под Москвой позвал Зинаиду и группу ее друзей студентов отправиться на работы, на которых они вот уже три раза пропадали неделями. Земля или глина, лопата или кирка, большущие больные мозоли и бесконечная усталость стали спутниками Зинаиды, к которым она начинала привыкать. Несмотря на деревенскую закалку, работы были исключительно тяжелы, до изнеможения. И завтра она опять поедет копать окопы. Юдин быстрым шагом вошел в ординаторскую. - Кого я вижу… Зиночка… Так, … немедленно оформляйся в хирургию. Дипломы – отменяются, доучишься после войны. Страшно не хватает врачей. Подчеркиваю – врачей… хирургов не хватает. А ты почти…, как бы уже и хирург, не забуду ту операцию, где все растерялись, а ты возьми, да спасла больного. Ну ладно вернемся к главному… Очень, очень много раненых. – Небольшая пауза. – Похоже, будет еще больше, так что ты мне нужна. Да и с твоими руками сейчас надо только этим заниматься. Людей надо спасать, Зи-но-чка. - Но мне завтра на укрепления ехать Сергей Сергеевич, опять на неделю. Я же комсомолка и обязана быть впереди… - Знаешь Зина, землю копать даже, и я наверно смогу, а вот из людей осколки вытаскивать смогут далеко не все…, даже среди врачей. – Доктор обиженно замолчал – резать человека не каждый сможет. А ты сможешь. То есть ты уже оперировала в прошлом году. Здесь ты гораздо больше для Родины пользы принесешь, солдат в строй возвращая. Я в этом абсолютно уверен. Куда надо позвонить, что бы тебя сняли с укреплений… Сергей Сергеевич прямо при Зинаиде позвонил в райком партии и обо всем договорился насчет Зины, потребовав выходить на работу на следующий день, но потом согласился, что она выйдет на работу вечером следующего дня, во вторую смену, которая была сейчас очень условна, так как раненых привозили не по расписанию. Зине это время нужно было для того, чтобы оформить и проводить на работы своего брата. Так у студентки, перешедшей на 4й курс медицинского института, Зинаиды Ивановны Широковой, началась настоящая врачебная хирургическая практика. Раненых привозили очень много, и все они были в тяжелом и крайне тяжелом состоянии. Уже через месяц железо, вынутое из человеческого организма, руками Зины можно было взвешивать, не килограммами конечно. В госпитале приходилось жить, на коротке спать между операциями. Случай от случая оплакивать скончавшихся пациентов, как правило, не старше 30 лет. На ее глазах неделя за неделей сжималась Московская пружина, которая вот, вот должна была выстрелить и уничтожить проклятых оккупантов. Широкова вышла из операционной. Очередной солдат пойдет на поправку. Осколок, угодивший прямо под сердце, ювелирно был удален. Сильный организм молодого бойца теперь должен без проблем победить тяжелое ранение. - Зиночка! Тебя искала старшая сестра приемного отделения минут двадцать назад. – Сказала дежурная сестра второго этажа. - А чего искала, не знаешь? Иван пришел, что ли – братик мой. - Она не сказала. Хотя, чего-то там про брата твоего спрашивала. Она кстати где-то здесь, списки на операции Главному на подпись принесла на вновь прибывших. Зайди в приемную. Отстоявшая уже несколько операций Зинаида уставшей походкой, не торопясь пошла в приемную главного врача, надеясь там увидеть старшую сестру приемного отделения. Но выйдя из ординаторской в коридор ее сразу окликнули. - Зина, посмотри список раненных привезенных сегодня. – подошла к Зинаиде старшая медсестра приемного отделения. - Тебе Широков Алексей Иванович никем не приходится? Услышав имя Алексея. Зинаида остолбенела. На мгновение даже потемнело в глазах. Широкова схватила списки прибывших раненных. Список был не по алфавиту, руки тряслись, глаза застилали слезы. Зина сглотнула отчаяние и наконец, взглядом наткнулась на Широкова Алексея Ивановича – младшего лейтенанта с проникающим осколочным ранением в брюшную полость, множественным переломом конечностей…, и что-то там еще, но заплывшие слезами глаза уже не хотели читать дальше… Зинаида бежала по коридору, забитому койками с раненными разгребая руками и грудью воздух которого никак не хватало, чтобы не плакать. А слезы сваливались с ресниц и солеными каплями прожигали белый халат до самого сердца. До приемного покоя оставались лестница и коридор первого этажа. - Где… Широков… Алексей!!! - стараясь, чтобы было не громко, крикнула она, задыхаясь, когда оказалась среди вновь прибывших раненных, нескладно замотанных в бинты, и санитаров, которые переносили не подъемных по назначению врача, принимающего сегодняшний транспорт. – Леша ты где??? Леша!.. – но приемное отделение отвечало только молчанием и запахом мази Вишневского. На нее уже смотрели все, кто был в этом помещении в сознании. Смотрели и не знали, как ответить этой молодой девушке в белом халате, на лице которой было написано полное отчаяние и растерянность. Из смотрового кабинета, на ее зов вышел дежурный врач, быстрым шагом подошел к Зине и, взяв ее за руку, аккуратно посадил на стул, пришептывая: «Тщ-щ-щ. Тщ-щ-щ. Успокойся. Спокойно. Что случилось дорогая? Ну что случилось…»; он пытался посмотреть в ее заплаканные глаза, беспрестанно искавшие среди присутствующих кого-то, кто ей был бесконечно дорог. Как только Зинаида столкнулась с доктором взглядом, она тут же вскочила на ноги, сама схватила доктора за руки, как будто нашла спасение… - Товарищ военврач – сквозь слезы ловя его взгляд – сегодня моего брата привезли, Широкова Алексея Ивановича, где он, дайте на него посмотреть… - она осеклась – я читала его диагноз, он наверно без сознания, ну я хоть рядом посижу… - Пойдем, девочка, посмотрим списки. Военврач повел ее в смотровой кабинет. Сел за стол. - Так. Широков, Широков… - пробегал он глазами списки раненных, прибывших только что из-под Ельни. Вдруг его взгляд изменился, споткнувшись на очередной фамилии – как имя, отчество? – его надежды, в этот миг, оказались в том, чтобы имя и отчество брата этой девочки не совпали с данными в журнале. - Алексей Иванович… 1923 года рождения… ах да, младший лейтенант. – смотря, не отрываясь в отчужденное лицо доктора, почти на шёпот свела свои объяснения Зина… Доктор снял очки и, держа их двумя пальцами, вытер тыльной стороной кисти лоб, достал из кармана носовой платок и стал протирать стекла очков, по возможности оттягивая то, что он должен был сказать этой испуганной девчонке, сидящей перед ним. - Сестренка. Как тебя зовут. - Увеличивал он промежуток времени до неизбежной правды. - Зина – уже внутренне почти поняв причину заминки военврача, но еще надеясь на лучшее… Продолжая держать паузу немолодой, многое повидавший в жизни, доктор произнес следующие честные, но жестокие слова. - Скончался твой брат. Минут пятнадцать назад скончался. Без сознания он был… Те ранения, которые у него были с жизнью не совместимы. У него не было шансов девочка…, хотя мы так не имеем права ни говорить, не думать, но он уже ушел, а нам надо других на этот свет вытаскивать. - Зинаида сидела на стуле с обмякшим телом по-прежнему смотря как перемещаются в пространстве усы военврача – у меня не много времени дочка, пошли в анатомичку Зинаида. – Девушка молчала, перевела взгляд в холодный пол. Врач подошёл к Зине. - Пойдем, девочка. Соберись, ты ведь врач… Товарищ врач, … Зинаида Ивановна. - … А… - Зина еле встрепенулась, посмотрела на врача, встала. - Пойдем, Зина… В морге не было сильно холодно, наверно из-за частого посещения его в связи с большим количеством умерших. В морге стоял стойкий запах смерти. Мертвых красноармейцев даже не закрывали простынями, так как их было слишком много, а простыни были нужны раненым. Врачи подошли к месту, где на полу лежал Широков, так как столы были вынесены для увеличения площадей. - Вот Зина твой братишка. - Зина смотрела на молодого парня, в лейтенантских нашивках, несколько мгновений не шевелясь, и вдруг обеими ладошками закрыла свое лицо и села на выступающий из стены подоконник цокольного окна, которое не сильно освещало мальчишеское лицо младшего лейтенанта. Девочка рыдала… Она рыдала беззвучно, сглатывая рыдания, не давая им возможности прорваться наружу. Врач подошел к ней вплотную погладил по голове, прижал ее рыдающее существо к своей груди, и продолжал гладить, а девочка продолжала рыдать совершенно беззвучно и беззащитно. Только через минуту послышался тихий голос Зинаиды. - Это… Это не Алексей… Извините меня ради Бога… Это не Алексей… это не мой брат… - она не могла остановить рыдания. Теперь ей было также бесконечно, как и своего брата, жалко этого младшего лейтенанта, лежащего на холодном полу морга с истерзанным до невозможности телом… бесконечная жалость ко всем этим солдатам и офицерам, молча остывающим в подвале одной из московских больниц, легла на плечи маленькой их сестренки … по имени Зинаида. …Через час Зинаида Ивановна Широкова, молодой не дипломированный, но талантливый хирург, ассистировала при ампутации нижней конечности при уже развивающейся гангрене. ГЛАВА № 7. ИВАН. В школе учили азбуку, арифметику, затем математику, физику химию. В школе учили русский язык и литературу… В школе учили, что наша красная армия самая сильная в мире и бить врага будет наша доблестная красная армия за пределами нерушимых границ… над которыми тучи ходят хмуро... Ни при каких условиях невозможно было представить, что в деревне, в 150 километрах от Москвы, через полтора месяца с начала нападения на нашу страну гитлеровцев, жители будут думать о возможности оккупации. Опасаясь захвата Кушелово, крестьяне боялись, что подростков почти призывного возраста немцы не оставят в покое, Мария отправила Ивана в Москву вместе с Зинаидой, приехавшей в августе в гости на день, между копанием земляных укреплений под Москвой. Вся столица, от мала до велика, вышла копать укрепления вокруг большущего города. Очень тяжелая работа, но от наплыва добровольцев у трудового десанта, бывало, не хватало лопат и других шансовых инструментов. Ни смотря на всю трагичность сообщений с фронта и приготовления укреплений под Москвой, все по-прежнему были уверены, что к столице фашистов никогда не пустят. Иван был нужен Москве, его молодые сильные привыкшие к тяжелой работе руки оказались очень к месту. А тот был и рад увидеть большой город, с его бесконечными набережными, перечеркнутыми красивыми строгими мостами необыкновенной ширины и высоты. До этого не видел Ванька мостов, и через Сестру, речку разделяющую деревню на две улицы, и через Черную, переправлялись – бродами. Правда в Ошейкино была плотина через Ламу, там стояли турбины, которые вырабатывали электричество. Но плотина –то метра два высотой… Спасская башня оглушила его перезвоном, когда он проходил между кремлевскими стенами и невероятно высокими красивыми палатами… здания, как он потом узнает, исторического музея. Как интересно прогуляться по Красной площади с невероятно красивой церковью – многоглавого... и не посчитать, собора Василия Блаженного. Чудно пройти по площади, где, по центру, стоял мавзолей великого Ленина... напротив огромного магазина, и Нескучному саду с выходом на Москву-реку. Пройти по ее паркам, скверам, ну и, конечно, будто сказочным, универмагам, булочным, мясным лавкам, хозяйственным, мебельным... увидеть, что могут купить москвичи. Такое и представить в деревне было невозможно… Многое из того, что видел и представ ить не мог, он как будто попал в волшебный сон, который стал повторяться от раза к разу. Ивану было приятно слушать московский говор, люди говорили по другому, чем в деревне. Ивану было приятно слушать непривычные звуки гула Москвы с клаксонами автомобилей, шумом улиц и площадей, звоном трамваев на железных поворотах рельсового пути, и другими необычными звуками знаменитого города. Дорога из деревни до Зининой комнаты показалась Ваньке бесконечной… но до безумия интересной. Он увидел врытые людьми огромные рвы, через все поле несмотря на то, что местами на поле еще оставались пятна желтеющей пшеницы. От вида разоренных полей у деревенского парня зудело в груди, всеми своими мышцами ор понимал масштаб увиденного разорения. В Кушеловской тишине было совсем тихо, и много-много птичьих трелей, и простора. Всегда старался Иван все выполнять до конца и домашние задания в школе, и книги прочитывать до задней обложки… хотя надо признать, бывало силы воли не хватало на скучное. Дома немножко хотелось лениться, но вечером накормить и запереть скотину Иван брал на себя и изо дня в день занимался этим с удовольствием, а когда мама устанет и сам подоит коров. Сильно переживал если чего-то не получалось или не успевал. Трудная задача или недостаток сил на трудную работу не останавливали подростка, а заводили в нем струны, позволяющие зазвучать его упрямству или, если хотите, настойчивости, достичь требуемого результата. Это касалось всего и в малом, и в большом. ГТО требовало подтягиваться 10 раз, сначала не получалось, но с каждым подходом парень увеличивал результат, он находил в себе силы, он их организовывал, и скоро достиг намеченного результата, а потом и превзошёл его в разы. Промежуточный результат его не успокаивал, заставлял еще и еще раз пытаться выполнить задуманное. Кумиром у Ивана был Егор. Он так хотел быть походим на Егора, когда Алексея взяли подмастерьем в кузню вместо Егора, Иван еле сдерживал слезы от обиды, ведь ему еще рано горн раздувать. Да и играть оставалось только с Шуркой, девчонкой. Долго пришлось привыкать к этой участи, но делать нечего пришлось, ведь через пару лет Леша точно поедет поступать в военное училище после окончания школы, тут то я и заменю его в кузне. Когда в тридцать седьмом Егор ушел в армию, в доме стало пусто. Оказывается, ожидание по вечерам старшего брата и сестры с работы, было самым приятным ощущением. Это секретное ощущение предавалось друг от друга всеми членами семьи, и большой радостью, и спокойствием посещало их дом, когда все собирались, наконец, на ужин за большим столом. И вдруг Егор уехал, а Евдокия в скорости вышла замуж за Федора Русакова, который, наоборот, пришел из армии. Все старшие стали как-то сразу совсем старшими, стали совсем взрослыми. Они стали жить отдельной жизнью, они как будто ушли из большой семьи, в которой жил Ванечка. В 1940м родной дом покинул и Леша, поступив в Великолукское военно-пехотное училище. Оставалось только ждать и выстраивать в мечтах свое будущее. Летом 41го из армии должен вернуться старший брат – Егор. Правда он наверно, то же быстро женится. И, как и у Дуси с Федором, у него тоже появятся дети, и своя отдельная… от Ивана жизнь. Зина говорила, что на строительство укреплений Иван поедет вместе с ней, но обстоятельства оказались опять сильнее Широковых. В последний момент Зинаиду оставляют в Москве, Зина начинает работать хирургом, Зина начинает ассистировать на операциях в госпитале, слишком тяжела война и слишком много раненных. А Иван с молодыми и взрослыми людьми едет копать землю, создавая огромные ямы, вокруг города, в которые должны провалиться танки врагов, осмелившихся посягнуть на покой нашей столицы. Вереница грузовых машин со сколоченными скамейками в кузовах, загруженных людьми, двигалась по Минскому шоссе к Можайску. Полуторки уже второй час трясли души своих наездников по кромешной жаре августовского дня. С шоссе они свернут еще только минут через тридцать, сорок, а пока можно наслаждаться ветром и жарой, дуэт которых приятен и свеж и дает надежды на легкую прогулку. Иван сидел в заднем ряду кузова по правой стороне автомобиля. Пока не выехали из Москвы, он не мог оторвать свой взгляд от многоэтажных зданий, мимо которых неспешно, иногда по мостовым проезжала их колонна. Улица за улицей, потом Мост, улица за улицей опять мост, приветливые и неприветливые здания старой и новой постройки как будто притаились своими кварталами, опасаясь возможности нападения на них. Кирпичные трубы, торчащие на высоту птичьего полета, из кварталов многоэтажных зданий, корпусов цехов заводов, теснящихся в трущобах трудовой Москвы, как дозорные, следящие за огромным небом, своей опасностью придавившим огромный город. Столица внешне жила еще довоенной жизнью, признаками изменяющихся условий были конные разъезды внутренних войск, гарцующие по московским улицам, установленные у мостов зенитные орудия и грузовики с прожекторными установками в пол кузова, стало меньше прохожих, по Москва-реке не шныряли прогулочные трамвайчики и катера. Зато шли колонны грузовиков, загруженные людьми, едущими в Подмосковье на строительство укреплений. Иван был счастлив, что он как большой оказался частью этих людей, оказался полезен и нужен Столице. Иван был горд, что увидел этот прекрасный советский город и очень рад, что может помочь ему своими сильными, не по годам, руками. Машины, выплевывая сгоревший бензин, долго ехали по шоссе и ветер, и жара, и вращающееся под кузовом колесо успели надоесть пареньку. Подросток уже несколько минут рассматривал профиль милой девушки, сидевшей на два ряда впереди его по левому борту машины, никак Иван не мог отвести свой застенчивый взгляд от милых черт невысокой красавицы, и при этом томительно боялся, что кто ни будь заметит его интерес. «Как же я ее раньше не заметил» - корил себя парень, смущаясь тщетно пытаясь рассмотреть под лавкой ее оголенные ноги, скрытые от его глаз. "Интересно, сколько ей лет... маленькая... наверно младше меня." Наконец прибыли к месту назначения. Руководители строительных работ формировали из прибывших отряды человек по тридцать – пятьдесят, определяли подразделениям место работ. Начинался бесконечный, монотонный копательный труд. Иван сделал, казалось, все возможное, чтобы попасть в одну бригаду с понравившейся девушкой, но у него ничего не получилось, и получать инструмент он пошел в составе бригады, где его симпатичной девушки не было. Пришлось работать далеко от нее, поначалу изредка он пытался найти ее взглядом. Через какое-то время Иван полностью увлекся монотонной работой. Руки у парня были сильные и грубые, не смотря на молодость. Совсем скоро у многих землекопов, работающих рядом с ним, начали появляться кровавые мозоли. Иван подсказывал людям как избежать их появление. Как лучше взять лопату, как экономить силы, а люди прислушивались к доброму сильному парню, который знал, как обходиться с доверенным инструментом, выглядел Ваня со стороны, конечно, не на 15 лет…, а, ну скажем, на… 16. Приветливый Иван понравился мужчинам, и, конечно, женщинам, которых было значительно больше, так за шутками и прибаутками приблизился обед. Гудевшее тело у всех копателей требовало отдыха. Ивану сильно хотелось есть, новые знакомства и разговоры перекрыли собой стремление любоваться прелестями удалившейся от него милой красавицы. Он был в эйфории новых знакомств, уверенного и спокойного общения с людьми, которые на много старше, в эйфории новых впечатлений взрослой жизни. Обед, тяжелая работа, затем приблизился вечер. Для сна трудовому десанту была предоставлена рига у проселочной дороги, наполовину забитая сеном. Народу было много и все уместиться на этом сеновале, с каким никаким, удобством не могли, Ивану повезло, он сумел устроить себе вполне приличное гнездо почти на самом верху сеновала, куда люди постарше залезать уже не хотели. Ваня погрузился в сон моментально, как только бросил свою голову на свежее сено. Устал. Мальчик очень устал. Не привычна была, даже для него, такая долгая и обязательная работа по перемещению сотен кубометров грунта… снов не видел. Иван просто провалился в бездну сна, возвращая молодому телу так необходимые силы для будущего дня. Проснулся утром, когда солнце сумеречно уже осветило окрестности и заиграло на самых высоких деревьях своим таким красным утренним цветом. Всем известная утренняя необходимость предложила ему искать укромное местечко для устранения требований организма. Максимально аккуратно, стараясь никого не задеть, мальчик спустился из своего гнезда на землю и не торопясь пошёл к лесу. Утро было прохладным, на траве висели гроздья прозрачной и мокрой росы. Возвращаясь, Иван ежился по колено промочив в росе ноги. Люди спали не только на сеновале. Работников было очень много, поэтому спали под открытым небом, подстелив себе охапку сена, снятую с сеновала. Иван старался не потревожить людей проходя мимо и, тем не менее иногда задевал мокрыми штанами переплетенные спящие ноги. - Ой, вы, что делаете… не надо воды… - на Ивана спросонья смотрели заспанные глаза невысокой симпатичной девушки, которой вчера всю дорогу любовался Иван. Ванька опешил. Он смотрел в ее заспанные глаза и не знал, что вымолвить в ответ разбуженной красавице. Ее образ как будто всплыл во сне. Иван мотнул головой. - Простите меня… - вымолвил, наконец, парень, и начал искать место для того что бы разместить оторванную от земли ногу, и таким образом шагнуть дальше, но при этом не отрывать взгляда от милого видения, вернувшегося из вчерашнего дня грезой утренней росы. Остановившись на островке, где не было спящих ног, Ваня посмотрел на свою утреннюю грезу из холодной росы и горячего ветра, летящего навстречу полуторке. Девушка повернулась на другой бок и уже хотела устраиваться спать дальше. Ощущая полную растерянность, Иван, ни с того ни с сего, нагнувшись к ней поближе произнес… - … а хотите на теплом сене поспать, девушка… - несколько секунд сонное пространство размером в половину человеческой руки молчало. Оно было заполнено только биением сердца Ивана, которое тот слышал громко и четко, как будто держал свое сердце в руках. Девушка повернула голову в сторону Ваньки. Смотря на него удивленно, но с интересом… - Ты чего дурак? … Мальчик, иди, спи… - и демонстративно повернулась от Ивана на ту же сторону. Иван стоял полусогнувшись, и никак не знал, куда ему идти, как стоять и надо ли, что говорить… Ваня работал метрах в пятидесяти от очаровательной незнакомки из утренней росы и горячего ветра. Они иногда пересекались взглядами, тут же стараясь прервать эту встречу. Но встречи становились чаще, а длительность встреч короче. В конце концов, молодые люди улыбнулись друг другу, взгляды их задержались, сердца забились в унисон. Все вокруг Ивана превратилось в праздник. Кучевые облака на небе заиграли другими красками и выстроились в молочный хоровод. Пчелы, птицы запели любовные песни, прячась за солнечными лучами и зовя за собой в хоровод облачных чувств… Бригады обедали в разной очереди. Незнакомка ушла обедать раньше со своей бригадой, в то время как бригада Ивана должна была работать еще целых пол часа. Накормить такое количество людей в одно время было невозможно, и все работники были разделены на несколько очередей. На отдых давали два часа. Когда Ваня прибежал на кухню, девчонки из утренней росы в импровизированной столовой уже не было. Парень поел на скорую руку и побежал к риге в надежде отыскать там неуловимое видение. Он нашел ее почти сразу, но девочка уже спала нежным глубоким сном «спящей красавицы». Ваня присел рядом. Он смотрел нежным изучающим… совершенно растерянным взглядом, представляя, как легко может опуститься медленно-медленно… и нежно поцеловать ее в щеку. Мальчишка растеряно, с опаской рассматривал милые черты, становящиеся все более и более близкими. Мальчишка быстро и глубоко погружался в состояние влюбленности, а может быть и настоящей… первой любви. - Не мешай парень, пусть поспит, она же устала. Не нажила она еще сил на такую работу. – негромко отвлек внимание Ивана на себя не молодой усатый мужчина. – а ты сам то с какого цеха, или ты с ФЗУ, уж больно молод я погляжу. Иван почувствовал, что ему нечего ответить на прямой вопрос, ведь он не от куда, он не работает на заводе, не учится в ФЗУ, а школа его далека и скорее всего никто не знает где находится Ошейкино. Грани лица его бросились в красное и загорелись. - Я-а-а со стороны привлечен… Доброволец я. – не уверенно произнес парень, поднялся и пошел в сторону. Ване казалось, что до угла риги он шел целую вечность. Ваня сел на землю, уперся локтями в колени и закрыл ладонями горящие уши, пальцами скреб в волосах, как будто мысли мешали его прическе. Глубокие не произвольные вздохи успокаивали волнение, рвущееся из его груди. Во взглядах и переживаниях прошла вторая половина дня. Усатый мужчина что-то спрашивал у милой девушки, показывая взглядом и рукой на Ивана, та улыбалась и пожимала плечами. Ее подружки тоже начали подтрунивать над ней, переводя брови на незнакомца. Она краснела и отталкивала их, отодвигая руками в их сторону воздух. От всего этого у парня щемило в груди и от чувств, и от обиды, но что надо сделать Ваня не знал. Вечером, после ужина он забрался к себе в гнездо и больше с него не слезал до самого подъема. Чувства не отпускали парня, было понятно, что все уже понимают его привязанность к девочке, с которой он даже не сумел познакомиться. И молодые и не молодые люди смотрели на него с иронией, но не с осуждением, понимая, как зацепило Ивана. А плотная женщина из его бригады с добрым лицом с которой еще в первый день познакомился Ваня, в конце концов, подошла к пацану и сказала: - Ванечка, ее Полина зовут, она в лаборатории работает. Не смущайся парень, она очень хорошая девочка. Имя Полина стало как музыка звучать в голове у Широкова. Но познакомиться с ней он так и не решился и в это утро. «Поля… Поля… Поля…» - повторялось и повторялось в Ванькиной голове и когда он бросал землю, и когда выдирал киркой очередной валун из спрессованной земли, и когда смотрел в облака, переводя дух, когда слушал жаворонка – поющего высоко-высоко. Он не заметил, как объявили обед. Иван не пошел в столовую, он опрометью побежал к риге в надежде найти не уснувшую Полину. Парень долго искал девушку своих грез, но так и не сумел ее отыскать. В конце концов Ваня увидел того усатого мужчину, который вчера заговорил с ним, когда Ваня присел рядом со спящей красавицей. - Здравствуйте… - произнес не громко Иван, растерянно несмело подойдя к усатому мужику…. - Здорово, коль не шутишь. – Посмотрел на него знакомец. – Меня Иван Петрович зовут, ну а тебя, молодой да ранний… - не сводил с Ивана взгляда Петрович. Иван обрадовался, что мужчина пошел на разговор с ним. Тоже присел неподалеку. - Меня? Иван… - Иван Иванович… ой Иван. - Будем знакомы Иван Иванович. – С ухмылкой произнес Усатый собеседник. С минуту сидели молча. - Я так думаю Иван, тебе Полина нужна. - …Вообще – да… - не уверенно подтвердил Иван. - Горе у нее… Иван испуганно посмотрел на Петровича. - Похоронка пришла. Погиб мой давний друг… – ее отец. Она на попутной машине домой поехала. Отпустили ее до понедельника. Мать там убивается. Так что, вот так, – он замолчал. Вытащил курево… Вытащил спички… Смял мундштук папиросы. Неспешно и глубоко закурил. Иван сидел очумевший. Впервые так близко к нему подошла смерть. Подошла тихо, в самых сладких переживаниях, которые никогда не ощущал он в своем сердце. Подошла смерть человека на войне. Когда, два года назад, умер отец, ему было тринадцать, он не ощущал такого глубокого потрясения, как от этой новости о смерти не известного, но уже такого близкого, ему человека. «А ведь Леха и Егор то, поди, уже на войне…» - как огромная заноза промелькнула в голове Ваньки страшная мысль, которая посещала его и раньше. Но она не была страшной. Эта мысль вызывала зависть, уважение к братьям, сожаление, что он еще не дорос до почетной возможности защищать Родину… Теперь ему стало холодно, смерть оказалась совсем рядом, и тут же сменилась вопросом об противотанковых рвах, которые они копали. Кому они здесь нужны под Москвой, или через пару месяцев их начнем копать под Рязанью и Горьким. Вопрос был – ответа не было. Через два дня, приблизительно к пяти вечера, земляные работы на этом участке подошли к концу. Противотанковые рвы в полный профиль были готовы на три с половиной километра по фронту. Одно из направлений возможного танкового удара под Вязьмой было перекрыто, и сотни людей опять поехали в Москву. Иван всю дорогу спал. Он вообще заметил, что если он не работал, то сразу спал. В любой позе, в любом положении его сразу настигал сон. Парень никому не жаловался на постоянную усталость. А, в общем то, все его жалели, он был самый молодой, ему было всего 16 лет (он всегда прибавлял себе год, при каждом разговоре). Домой, в пустое общежитие, пришел уже поздно. Ничего не покушав снял обувь верхнюю одежду и упал на кровать, которую девчата поставили специально для него, за импровизированную ширму из простыней. Отъезд на новый рубеж был назначен на послезавтра. Теперь спать…, спать…, спать… Поздно ночью домой пришла Зина. Богатырский храп за ширмой сразу объяснял присутствие Ивана, и вызывал у Зинаиды улыбку и радость. Она села на табуретку возле его кровати и несколько минут внимательно рассматривала его юношеские и такие родные черты. В понедельник Иван пришел на пункт сбора, к дому культуры «Шарикоподшипника», заранее. Никто не гнал его приходить почти за час до отправления. Но его желание, увидеть и поговорить с Полиной, было бесконечно велико. В разных фразах, разными словами, в разных интонациях Иван выстраивал разговор с милой девушкой. Даже Зинаида, сумевшая провести с ним половину вчерашнего дня, заметила, насколько он оторван от мира и романтичен, но делиться с Зиной он не стал. Не знакомы были Ивану эти чувства, и он боялся их расплескать в улыбках других людей, пусть даже самых близких. По-настоящему люди начали собираться на земляные работы приблизительно за пол часа до отправления. Полина подошла вместе с усатым Петровичем. Не вынимая из уголка губ папироску, Петрович кивком головы поздоровался с Иваном. Иван то же кивнул и слегка поднял руку. Полина отошла от Петровича к своим подружкам, девчата тут же перестали ворковать и улыбаться, постояла в их кругу какое-то время и отошла обратно к Петровичу, скорее всего, чтобы их не смущать. Собирающиеся мужчины и женщины подходили к Полине и Петровичу и соболезновали юной девушке. Казалось, что ее знали, чуть ли не все. А Иван к ней так и не подошел, так и не смог справиться со своим мальчишеским, совершенно не понятным для него страхом, страхом не перед человеком, ни перед делом, которое он должен был сделать… перед собой… страхом перед своей первой любовью. Машина, как и прежде, бежала по Минскому шоссе. День был хмурый и встречный ветер не ласкал Ивановы кудри, а хлестал его по щекам, изредка поливая мелкими холодными каплями голый Иванов лоб. Полина ехала в другой машине, она как привязанная ни на шаг не отходила от дяди Ивана. В этот раз было заметно меньше мужчин. Официально об этом не говорилось, но негласно на устах крутились разговоры об эвакуации завода, куда и забрали мужчин специалистов. Когда съехали с шоссейной дороги, машины то и дело начали застревать в дождевой грязи проселка. И так на половину бабьим плечом доехали до требуемого места. Ваньку с ног до головы забрызгало грязью. Приняв активное участие в освобождении машин от проселочных ловушек Иван, наверно по своей неопытности, выбирал пару раз как роз то место, где грязь летела пуще всего, у крайнего борта машины, толкая в задний борт. Когда колесо буксовало, все ошметки земли, и грязная жижа, были его. Мокрый, озябший, грязный от ботинок до лба парень сел на подножку автомобиля, когда тот остановился, и с него слезли люди. Люди уже разошлись кто на сборный пункт, ну а кому и по нужде, а Иван сидел на подножке машины и устало рассматривал свои грязные, мокрые ботинки. - Пойдем сынок, замерз как цуцик что ли. Ой, а грязнущий… – положив ему на плечо руку, сказал Иван Петрович - Ваня поднял на него глаза, папироска привычно дымилась в уголке его губ. Они медленно пошли к сборному пункту. - Дядя Вань, а где Полина? – тихо спросил Иван, оглядевшись по сторонам. - Сейчас придет. Всему свое время. – Шли совсем медленно, как будто кого-то дожидались. – Не плохой ты парнишка Вань-ша. Где работаешь-то, или учишься. «Что же отвечать то» - мучительно терзался Иван: «…Все равно врать не умею… Лучше правды ничего, все равно нет…» - …Да я к сестре приехал из деревни, она хотела меня с собой на укрепления возить, а ее на работу в Москве, чуть ли не силком оставили. Вот я один и остался… не работаю я нигде. На лице Ивана Петровича появилось легкое брезгливое изумление. Несколько секунд он молчал, потягивая папироску, оценивающе смотря на долговязого парня, будто увидел его впервые. - А сестра то, кто? – спросил Петрович, с прищуром не только глаз… но и голоса. - Зина?.. Зина – студентка медицинского института, ее в больницу забрали. Раненых с фронта много везут. В больницах медиков не хватает. Во ее и забрали. Иван Петрович оглянулся, будто хотел у кого-то спросить подсказки. Опять очень серьезно и испытывающе посмотрел глубоко в глаза Ивана. - Ну чего, сынок, в цех ко мне пойдешь… учеником? Иван опешил, так ли он услышал, что сказал Петрович. Его ли ушам это было адресовано… - …Иван Петрович. Да я…, да я в лепешку разобьюсь… Петрович молчал. - Иван Петрович, а когда на завод?.. Петрович ухмыльнулся. - Ну, ты дал. Вот Москву-матушку окопаем и на завод. – Он помолчал – Я не в какую эвакуацию не поеду, а на фронт меня не отпустят. Или победим фашиста, или умрем здесь, ну скажем на Красной площади… – как будто пошутил Петрович. - Что на Красной площади, – прозвучал приятный девичий голос, и Полина поравнялась с Иванами… - Знакомься, Полина - Иван Иванович… , как тебе Фамилия то… - …Ши-Ш-Широков – заикнулся Широков, забыв от близости к зазнобе своего сердца свою Фамилию. - О… Иван Иванович Широков. Звучит… - усмехнулся Петрович. – Кстати, Полин, он теперь у меня в бригаде работать будет учеником. - Когда это ты успел ему трудовую оформить? - Сейчас вернемся в Москву и сразу в отдел кадров. Так Иван Иванович. - Надо хоть сначала костюм выстирать – заметила, усмехнувшись, Полина. – слегка наискосок поглядывая на грязного мальчишку. Иван отвернулся и начал отряхаться, но одежда была мокрая и грязь, не поддавалась. - Перестань Ваня, сейчас, чуть подсохнет, я тебя очищу. Ну а если вечером возможность будет, застираю. Только бы высохло до утра. – сказала Поля, словно знала Ивана уже давным-давно. У Ивана перехватило дыхание. Он остолбенел, а Полина с Иваном Петровичем потихонечку удалялись от спутника. Иван был счастлив этому ненастному дню, он был счастлив мокрому и грязному костюму, мелкому противному дождю. Его скоро устроят на завод, и, но как взрослый городской, будет зарабатывать деньги и делать такие нужные, какие-то детали…, а может машины… Он будет рабочим… А самое главное, он познакомился с Полиной. Он уже знает эту замечательную девушку, а она знает его. И все это случилось в этот пасмурный дождливый день. Какое счастье!.. На распределении людей по-бригадно, Иван Петрович Большаков определил Ивана в свою артельную бригаду, в которой Большакова назначили Петрович. Пока они не выкопают ров, на этом участке, Иван уже будет работать рука об руку с Петровичем и Полиной. Неподалеку дугой вдоль реки разместилась деревня, в которой и расквартировали трудовой десант. Людей размещали не по домам, а под крышу. Самое главное спрятать людей от непогоды. Еще до ужина Иван убежал искать место на каком-нибудь деревенском сеновале. Поднялся на самую верхнюю точку одного из них и умял гнездо, умял гнездо для двоих. Затем подумал и расширил его на троих. Снял уже не мокрый и встряхнутый пиджак и бросил его на сено, что бы знали – место занято. Спустился вниз и побежал на ужин. Полина с Петровичем уже кушали и, рядом с Полиной, стояла миска с кашей для Ивана. Иван присел рядом. - Чего опаздываешь, уже остыло все. – Высказала как младшему брату Полина. Иван молча приступил к ужину, хорошо наполняя ложку кашей. Заканчивая ужин, ставя кружку из-под чая на стол, Иван Петрович произнес: - Так, я договорился, что нас разместят в дому у одной хозяйки. Я пойду, покурю, а вы тут заканчивайте да подходите ко мне. - Ивен Петрович, а я там место на сеновале нам на троих сделал. Большаков задержался. Глазами обвел столы. Лицо его выражало вопрос. - Ну, я не знаю… Мне там остограмиться предложили, …я отказываться не хочу… Полина ты-то как на это смотришь? - …На сеновале… Интересно, дядя Вань, я на сеновале никогда не спала. - …Так. Ну вот, что… Возьмёте одеяла у хозяйки и делайте что хотите, а я от самогоночки не хочу отказываться. – Петрович опять провел неровным взглядом по столам, о чем-то напряженно раздумывая. - Иван, ну-ко отойдем в сторонку. Иван большим глотком допил чай несмотря на то, что тот был горячий, и поспешил за Петровичем. - Ты вот что, смотри не балуй там… Полина мне как дочь. Голову отверну, если что. - Иван Петрович – ты чего, да я ради Полины… - Вижу. Вижу твои воспалённые глаза… чего думаешь, не понимаю, как ты к ней дышишь не ровно, думаешь, гормон твой не видно. Оберегать – оберегай. Но трогать… ни-ни. – Петрович покачал вынутой папиросой в воздухе перед ивановым носом. Иван преданно смотрел в глаза Петровича, готовый ради Полины на все. Свежее сено было ароматным. В широкие щели между досками фронтона светил молодой месяц. Его полуночный не живой свет, пробившийся острыми лезвиями через обрешетку, разделяющую сеновал и тропинку млечного пути, разрезал пространство под крышей на несколько темных карманов ночи. Полина, завернувшись в одеяло, беззвучно спала защищенная от своего горя заботой Большакова и привязанностью Ивана. А Иван, будучи младше Полины на четыре года, любовался милыми чертами любимой девушки, освещенные теплыми полосками холодного лунного света. Иван не знал, что Полине девятнадцать, понимал, что она старше его. Он предполагал, что Полине лет семнадцать, ведь выглядела она чуть ли не младше его самого. Везде представляясь шестнадцатилетним юношей, предполагал, что Поля ему простит узнав, что он родился на год позже, ну ладно потом узнает, что на два. Лунный свет обволакивал сном пространство сеновала, обволакивал сном обитателей сенного - сонного царства и вскоре забирал всех в волшебный мир снов и лунных грез. Затуманенное сознание Ивана каким-то образом вырвалось в лунный свет через щели обрешетки и, паря в звездном пространстве млечного пути, опустилось на проселочную дорогу у околицы деревни. Иван увидел солдат. Солдаты стояли ровной шеренгой с винтовками на плече в лунном свете молодого месяца, строй был длинный и не заканчивался в мареве лунного света. Они стояли томно и молча. Потом как по команде повернулись, и строго пошли прочь от Ивана, растворяясь в лунном свете как в тумане. Иван посмотрел на другую сторону дороги и увидел еще двух солдат. Приглядевшись повнимательнее, Иван узнал сначала Алексея, а потом Егора. Алексей улыбнулся Ивану, кивнув головой, как он это сделал отъезжая год назад поступать в военно-пехотное училище в Великие Луки, повернулся на право, и пошел в лунный свет. Иван хотел остановить брата, он пытался ему кричать, но язык как будто прирос к небу, и Иван не мог выдавить из себя ни единого звука. Иван ещё и ещё раз пытался крикнуть Алексею изо всей силы, но все тщетно, Алексей растворился в лунном свете, как и другие солдаты. - Оставь его, Ваня. – Сказал Егор. В следующее мгновение Иван почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Иван повернул голову и в изумлении узнал Федора Русакова. Он тоже был в военной форме с винтовкой на плече как все другие солдаты. Слегка улыбаясь, он смотрел на Ивана добрыми глазами. - Федя, а ты что здесь делаешь? Федор не ответил. Федор молча перешел пыльную дорогу, погружаясь в зыбкий лунный свет. Федор встал рядом с Егором, где, только что, стоял Леша. - Егор. – Вымолвил Иван и хотел подойти к брату, но попытка была тщетной, не смог. Ноги приросли к пыльной дороге, ему не хватало то ли силы, то ли воли двинуться в сторону брата. – Егор, как ты братишка. Где ты сейчас? Брат улыбнулся. - Нормально… Придет время расскажу. А сейчас иди, спи Ванечка. Иван почувствовал, как лунный свет разрезает пространство сеновала, и запах свежего сена растворяет сознание... Уют теплого одеяла не отпускал утренний сон. Ивану снилась Полина, ему снились ее волосы, ему снился запах ее вьющихся волос, ее волосы касались Ивановой щеки. Слово волосы хотелось повторять и повторять… и не хотелось, чтобы этот сон кончался… Ее волосы закрывали собой лунный свет, давая надежду на долгое светлое будущее, которое должно наступить вот-вот… Иван открыл глаза, волосы Полины гладили щеку мальчишки и касались подбородка. Явь была лучше сна и всего, чего было в жизни парня ранее. Иван пытался сдержать любое свое движение, делая все, чтобы защитить сон любимой девушки. Два молодых человека во сне приблизились друг к другу вплотную, ища защиты от прохладного воздуха. Два калачика юных тел завернутые в разные одеяла лежали вплотную, желая отдыха. Иван, не шевелясь, снова и снова, еще и еще раз вдыхал запах волос Полины. Иван не хотел, окончания этого чуда. Внутренние движения организма переполнялись желаниями мужской нежности. Шли минуты… на улице появились проснувшиеся после ночи люди. Просыпалось утро нового дня. Полина очнулась от сладкого, сладкого сна. Слегка отодвинула голову от Ивана. Как бы, извиняясь, снизу-вверх посмотрела в его глаза через свою челку, еще не зная, что он не спит, по-детски улыбнулась в открытый взгляд Ваньки всем своим смущением… ГЛАВА № 8. ЕГОР – 1941. ЛЕДЯНОЕ ПРОСТРАНСТВО… Лето и осень 1941 года фашисткой машиной безжалостно прокатилась по долам и весям российских просторов. Судьбы миллионов людей нашей родины безвозвратно изломаны. Неправильной выдалась осень 1941 года и в судьбе Егора Широкова. Никого, не предавая, он стал предателем. Героически проведя свои первые бои – его отправили в штрафную роту, чуть не расстреляв. Судьба – беспощадна... Но при этом Егор не погиб, сгорев в танке, не был расстрелян – сначала немцами, потом нашими. Не пал, в бою освобождая от немцев сначала полевой окоп, потом деревню, не сгинул несколько раз, попадая под обстрелы и бомбежки. Ведь это тоже судьба. Какая она будет дальше?.. короткая – длинная … Егор с детства считался добрым, но не пугливым мальчиком. Драться не любил, но спуску, если что не давал. Характер его был, в отношениях с другими людьми, мало общительный, умел подавлять и не выпячивать свои эмоции, будь то радость, или грусть. С доброй улыбкой относился и к людям, и к скотине, а когда, в его руках, появился трактор, он был для него как живой. У Егора до армии не было серьезных отношений с девушками, как-то минула его острота первой любви и поэтических настроений на утренних и вечерних зарницах и покосах. Зато у него была большая дружная семья. Несмотря на подростковый возраст, всегда было любимое дело, сначала кузня, потом трактор. В армии любимый танк с начищенными до блеска траками. Любил его как женщину, наверно, поэтому у него была самая лучшая машина в корпусе, никогда она его не подводила на учениях. Просидев несколько дней в Волоколамской тюрьме, потом на гауптвахте в комендатуре, его вместе с другими заключенными, среди которых были и солдаты, и «бывшие» офицеры, и уголовники, и … политические, определили в штрафную роту за номером … . На формирование подразделения их вывезли в конце сентября в некую деревушку. Жили в сарае на окраине села неподалеку от церкви без куполов, в которой обосновалась конюшня. Жили голодно, но кухня была своя. Егор стал совсем замкнутым, старался находиться в тени, старался уходить от разговоров с кем бы то ни было. Не шел на контакт, если кто-то предлагал дружбу или разговор. «Скорей бы все кончилось»: думал Егор – «Кончилось бы как-нибудь. В штрафных ротах все равно все погибают». Неделя проходила за неделей. Дождь сменялся холодом. В численности рота уже давно превысила все известные нормативы. Было два расстрела за мародёрство, одного драчуна офицер застрелил, чтобы остановить драку. Егор отрешенно смотрел на все, что происходило вокруг и безучастно, брезгливо закрывался от любых возможных событий. Широков начал удивляться, почему их так долго не бросают в бой, зачем они болтаются в тылу уже более месяца, здоровые провинившиеся перед государством мужики. А объяснение было простое. Командование боялось бросать в оборону осужденных за дезертирство и уголовников, командование набивало эти подразделения смертниками для того, чтобы бросить их на врага в самом начале наступления которое несмотря ни на что готовила ставка. Именно ими планировало командование сбить противника с оборонительных позиций на наиболее кровавых направлениях в первые часы и дни наступления под Москвой. И вот, наконец, 5 декабря началось долгожданное наступление. 5 декабря войска Калининского фронта (генерал-полковник И. С. Конев), а 6 декабря — Западного (генерал армии Г. К. Жуков) и правого крыла Юго-Западного фронтов (маршал С. К. Тимошенко) перешли в контрнаступление. Штрафная рота в которой месил снег подмосковных полей Широков переходила из боя в бой неизбежно неся огромные потери в лобовых сражениях. Немецкая техника, да и наша техника не была сильно эффективна при декабрьском наступлении. Огромные сугробы, которые легли на поля Подмосковья в конце 41 года сковывали применение техники, а упавшие на Подмосковье сильные морозы запуск и работу двигателей танков, бронетранспортеров и автомобилей. В таких условиях боев именно пехота явилась главным козырем советских соединений, частей и подразделений. И штрафники пригодились как никогда. Штрафная рота в которой месил снег подмосковных полей Егор переходила из боя в бой. Ряды штрафников за пару боев редели, но пополнялись, сначала такими же штрафниками, затем, когда ресурсы штрафных батальонов оказались исчерпанными, приданными общевойсковыми подразделениями из резерва. Зима давала мало раненых. Ранение в бою, если солдат более чем на пол часа задерживался в сугробе, оборачивалось, в лучшем случае, отмороженными конечностями, но как правило спасти замерзшего солдата было нельзя. А если его слегка припорашивал снег, героя находили только весной, когда он оттаивал. Многих находили грибники уже после войны. После очередного переформирования и утреннего короткого боя с подразделением замерзших немцев, заблудившихся в нашем тылу, штрафная рота неровным строем двигалась по проселку, очищенному от снега к освобожденному уже пару дней назад населенному пункту. Деревенька была домов пятьдесят, из них с десяток домов сожжены. А на отшибе метрах в ста от дороги и от деревни притаился крытый сарай – сеновал, в котором засели с десяток – полтора десятка немцев вооружённых, кроме автоматов, парой пулеметов. Наступающее подразделение, освободившее деревню, пыталось выбить засевших в сарае фрицев сходу. Но, оставив в снегу более двух десятков бойцов, которые по-прежнему лежали припорошенными бугорками, командир атакующего подразделения решил поберечь солдат, плюнуть на горстку окоченевших немцев. Расчет прост, замерзнув окончательно и оголодав, они вылезут сами, либо в лес, либо сдадутся, либо, в конце концов, замерзнут насмерть. Так они и сидели в сарае вторые сутки, иногда постреливая, когда по дороге проезжала понравившаяся им цель. Проходящую пехоту они не трогали. В замерзшем небе морозного марева еще были видны звезды. Они нависали над деревней и сараем так близко, что казались фонарями на некой неведомой тропе. Куда ведет тропа…? Начинаясь бликами на белых даже ночью, дрожащих от холода, сугробах, блики звездами поднимались на небо. Касаясь бледным светом белого снега, блики вели в потусторонний мир, дверь в который никому не хочется открывать даже в положенный срок. Роту обогнала колонна из двух легковых машин с чинами и полуторка с бойцами охраны. Охрана была одета по-зимнему и богато в белых новых теплых полушубках с автоматами наперевес. Отсюда можно было понять, что в ЗИМах ехали не простые чины. Колонна подъезжала к деревушке, двигаясь мимо сарая на отшибе в ледяном безмолвии зимнего утра, звук двигателей звенящим цоканьем разрезал холодный полумрак, по колонне ударила пулеметная очередь. Легковушки прибавили ход и скрылись в деревне, остановившись через пару первых домов, чтобы их не могли обстрелять из сарая. Белые полушубки рассыпались из кузова полуторки по снежному брустверу дороги и открыли беспорядочный огонь по немцам. Сарай огрызнулся еще парой очередей и перестал стрелять совсем. Охрана, видимо выстрелив по магазину патронов то же замолчала. На подножку полуторки прыгнул белый полушубок, что-то сказал водителю, тот развернул полуторку и помчался навстречу штрафной роте на глазах, у которой произошёл обстрел кортежа чинов. - … кто командир подразделения. – Кричал старший лейтенант, соскочив с подножки полуторки. Увидев разношёрстое обмундирование солдат, поначалу молодой старший лейтенант растерялся, не поняв, почему перед ним так странно, не по уставу одетые бойцы. - Капитан Ермаков. Командир штрафной роты № … . Выдвигаемся в направлении деревни Храмово… - Так это штрафники, - было видно, как обрадовался старлей, - занять позиции для атаки, взять этот долбаный сарай. – Одурев от возможности легкой победы, у молодого офицера загорелось самолюбие. Жажда совершить героический поступок на глазах начальства, обязательно взяв приступом этот сарай, и таким образом спасти высоких начальников переполняла молодого честолюбивого штабиста. Капитан Ермаков мешкая, не желая выполнять убийственную глупость штабного офицера, оглянулся на свое подразделение, медленно повернулся к старлею. - Старший лейтенант, мы два часа назад уже уничтожали подразделение заблудившихся фрицев. Наши потери – восемь убитых, двенадцать раненых, и полчаса потерянного времени. Я так к линии фронта без бойцов подойду. Старший лейтенант как рыба открыл и закрыл рот. Злость зеленого служаки, чувствующего за спиной могущественную поддержку, выпучила ему глаза, наполненные неограниченной злостью и непомерной удалью. - Штрафников на позиции, приготовиться к атаке, - трясущимися от злобы пальцами старший лейтенант выхватил из кобуры пистолет – под расстрел пойдешь за разговорчики. Капитан ухмыльнулся на трясущийся у лица пистолет и спокойно скомандовал. - Рота, приготовиться к атаке… Солдаты рассыпались по придорожному снежному брустверу. На все про все ушли пара минут. Все лежали в морозной тишине. Все ждали команды. - За Сталина, за Родину, - прокричал старший лейтенант, - Ура-аа, - но вставать… не торопился. Мгновения жизни еще сохраняли не тронутый снег подмосковного белого поля. - Вперед ребята, - прокричал Ермаков – и первый ринулся по целику глубиной местами до промежности. Больше чем кто-либо другой полковник, в недавнем прошлом, и бывший коммунист - ныне опаленный боями капитан штрафной роты Ермаков понимал, что ждет его роту через несколько минут. По рядам атакующих, прокатилось «ура», и бойцы пошли вперед, разгребая полушубками сугробы, иногда ныряя в бездну непролазного снега и вставая вновь, а чаще что бы уже больше не встать… «Ура-а-а»… Загремело белое замороженное пространство перед сараем, пробиваемое двумя ручными пулеметами и десятком автоматов. Солдаты шли вперед и вперед, убитые падали в снег как в саван, а живые шли вперед «за Родину, за Сталина», за свою многострадальную Родину, за свои семьи, за родных и близких, за прошлое и бедующее. … Даже те, кому повезло прожить на мгновение дольше других не прошли и половины пути до сарая. Минуты через две пространство замолчало. Опять воцарилась полная морозная тишина. Солдаты скрылись в саване родного российского снега. В морозном воздухе над телами солдат поднимался пар, как будто их души стремились в поход по тропинке млечного пути. После переформирования штрафная рота № … насчитывала 186 бойцов, потеряв двадцать штыков в коротком бою два часа назад, рота легла на это заснеженное поле …целиком… . Там же где-то притаился и герой - старший лейтенант, жаждущий легкого подвига в красивом белом полушубке вместе со своими бойцами. …Тишина… В течение ближайших двадцати минут в морозном воздухе раздавались стоны раненых, но более чем двадцатиградусный мороз сделал пространство опять безмолвным. За эти последние минуты из белого савана один за другим выползли девять бойцов. Один из них был белым полушубком остальные восемь - штрафники. Все были ранены. Егору пуля пробила мышцу бедра навылет. Может быть, из-за мороза крови было немного, но ватные галифе от крови потяжелели. Через два часа мимо деревни проходила колонна артиллерии. Два орудия были поставлены на прямую наводку и пальнули по два выстрела. Сарай разлетелся в щепки и сгорел дотла со всем содержимым. Чины доехали до своих штабов и продолжили руководство военными действиями успешно наступающих советских войск. Маленький эпизод московского наступления стал неизвестной страничкой истории большого победоносного сражения. Штрафники либо погибали, либо искупали свою вину после первой крови. В суете, после боя, Егору не было возможности предъявить свое бедро как ранение. Не было рядом санитаров, не было рядом офицеров. А на другой день один боец посоветовал Широкову вообще не показывать свое ранение никому, так как могут признать это ранение самострелом. И тогда … Так Егор и пошел на переформирование с прострелянным бедром, как будто не был он ранен в этом ужасном, глупом бою. Военные дороги повели Егора дальше по заснеженным полям и дорогам освобождать от врага подмосковные земли. От боя к бою, и опять от боя к бою в штрафной роте… Егор как заговоренный от пуль и осколков. Сколько штрафников вокруг него падало замертво, сосчитать было невозможно, пули рвали одежду и звенели о металл автомата, свистя роем над его головой несколько раз задевали каску, а он, от боя к бою, и опять от боя к бою, переформирование и опять. … Так Егор провоевал до марта 1942 года. С его прихода в роту личный состав сменился несколько раз. Егора побаивались за живучесть, он стал легендой роты, но при этом и самым опытным и бесстрашным бойцом. Устал Егор бояться пуль, бояться смерти. Он забыл, чего надо бояться. Но не уходил у него из памяти капитан особого отдела, который наградил его отменой расстрела за предательство, штрафной ротой. «Если уж чего в этой жизни и бояться, так это «своих» - думал Егор Широков: «Немцы, что, они враги, их бить надо и все. А вот «свои»? Когда «свои» тебя к стенке поставят…, никто не знает…». В марте он получил ранение в плече. Ранение не тяжелое, но три недели в медсанбате ему пришлось провести, чтобы срослась ключица. И наконец, он пошел на переформирование в общевойсковую строевую часть, а не в штрафное подразделение. О танках он должен был забыть, солдат Широков шел в пехоту. Избавление от звания «штрафник» его радовало, но как человек он был опустошен своей судьбой, и случившаяся реабилитация не впечатляла тяжело раненную душу бойца, и не давала радости на будущее, ему было все равно, лишь бы воевать, можно и умереть, что скорее всего и ждет всех солдат, которые его окружали… но только никогда не попадать в плен. ГЛАВА № 9. ШУРА. Нелепые сборы, нелепое прощание, тяжелая повозка за уставшей лошадью, взгляд жены с выражением отчаяния, и безысходности, молчаливой просьбой о скорой встрече с мужем... Евдокия подъезжала к дому в Кушелово, простившись вчера с Федей, который убегал … на войну… Спасать Москву. Прижимая Танечку к груди, кутая ее в теплые одеяла, Дуся все пыталась представить себе каким образом она одна с двумя детьми, один грудной, поедет в неизвестное ей путешествие, которое называется непонятным словом «эвакуация». На дворе последние числа сентября. На дворе скоро упадут холода. Куда тебе ехать дурочка? А если остаться? Немец прет и прет, и никто не может его остановить. А как же мама, Шура, а … как же Федя…, где сейчас Федя, господи спаси его. Евдокия, подъезжая к дому, не понимая - ее это мысли, или кто-то сверху разговаривает с ней, не пытаясь помочь до конца понять, что же ей, в конце концов, сделать. Дома их ждали, готовя вещи для отправки старшей дочери с детьми в эвакуацию. Мария, мама Евдокии и Александры, Катерина мама Виктора и Александры. Из-за того, что в семье было две Александры, Сашу Широкову в быту прозвали Шура, а Сашу Русакову – Леля. Виктору было 14 лет, Шурочке недавно исполнилось 13 лет. Сентябрь 41 года не пустил детей в школу. Дети помогали взрослым готовиться к возможной оккупации, уповая на то, что немцев всё-таки не пустят так близко к Москве. Когда полуторка с детьми и женщинами тронулась, увозя односельчан в эвакуацию, бабы и дети смотрели им в след, надеясь, что все это неправильно, но пускай едут, авось и нас господь убережет. Вечером Широковы и Русаковы сидели за столом рядом с топившейся печкой и молча думали о происходящих вокруг событиях. Слов не было. Суматошный день кончился, и пора бы спать, но где там наши скитальцы Федя, Дуся, Толя, Танечка… а где сейчас Егор, Иван с Зинаидой, Алексей? Александра смотрела на все происходящее и хотела что-то сказать, и хотела что-то спросить… Но всматриваясь в лица взрослых, молчала и, вертясь на стуле, желала, чтобы взрослые сами обратили на нее внимания и заговорили. Единственное на что хватило взрослых, в конце концов, это была фраза: «Ну, давайте ложиться спать…» Шурочка была поздним и последним ребенком большой семьи Широковых. Она родилась в 1928 году. Марии уже исполнилось сорок, а Ивану сорок восемь. После первой мировой Иван пришел инвалидом, с перемешанными внутренностями после тяжелейшего ранения в 1916 году, ближе к осени. Три месяца пролежав в госпиталях почти отдав богу душу Ивана комиссовали из Русской армии подчистую и отправили домой. Война дала крестьянину Широкову Ивану звание унтер-офицера, два Георгиевских креста и искореженный организм с навсегда подорванным здоровьем. Поначалу никак у них с Марьей не получалось родить ребеночка. Уже боялись, что и не получится никогда, и будет у них единственная дочка Дуня, родившаяся до войны. Но в начале 17го года Мария забеременела, и родился Егор. А после Егора и Зинаиды они никак не могли остановиться. Так и получилось в итоге, что Александра была шестым ребенком. Не жили Широковы богато ни до революции, ни после, хотя и хозяйство было постоянно справное. Революционные события: сначала гражданская война, затем коллективизация, прошли в их деревне не жестко, крестьянам и хозяйства удалось сохранить, и на колхоз и скотины и трудовых рук хватило. Деревня большая, на двух улицах по берегам маленькой речки Сестры более 150 дворов, на центральной усадьбе склады, магазины, лабазы, большая деревенская кузня обслуживала и окрестные деревни Телешово, Бородино, Засимини. Вокруг деревни щедрые леса и реки, дающие сельчанам хорошие промыслы. Люди на деревне жили достаточно ровно, поэтому видимо, и в бандиты никто не ушел в смутные годы, и сопротивления новой власти не было, в общем, приняла деревня Кушелово революцию, приняла деревня Кушелово Советскую власть. При Советской власти в деревне появилась Школа, хоть и четыре класса, но к концу 20х годов на деревне среди людей младше сорока только совсем упрямые остались неграмотными. Многие ребятишки не хотели останавливаться на образовании в четыре класса и продолжали учиться, бегая каждый день в Ошейкино где находилась самая ближняя от Кушелово средняя школа, а до Ошейкино было всего то на всего четыре километра через лес и три километра через Бородино. Не всегда пацаны мирно жили с бородинскими, по этой чаще кушеловские ребята предпочитали ходить в школу через лес. Шурочке было очень легко расти среди своих сверстников. Старшая сестра Евдокия уже давно работала в колхозе и всегда ее хвалили. Старший брат Егор с 12 лет был подмастерьем в кузнице, что у всех вызывало зависть и уважение, а учиться он не хотел, хотя и был сообразительным парнем, в кузню бездарей и слабаков не брали. А с 15 лет увлекся тракторами, которые начали поступать в деревню, в колхоз. К 18 годам уже как говорится и пахал, и сеял. А трактор знал, как свои пять пальцев, значительно лучше многих мужиков занимающихся этим делом профессионально, мог разобрать машину до винтика и собрать за сутки. Иногда заметно гордясь, приезжал на тракторе домой обедать и давал посидеть за рычагами малым Алешке да Ивану, ну и Шурочке конечно, Зинке это было не интересно, она все больше кого ни будь лечила, в том числе и овец с курями. Саша изо всей своей силы не могла натянуть на себя рычаги Егорова трактора, и часто вылезала из машины испачкавшись, и расстроившись на то, что у братьев все получается, а у нее нет. Мальчишки этим гордились, они подшучивали над Шурой, что у нее не получается, а Саше это явно не нравилось, но любопытство рождается раньше ребенка. Зинаида, закончив школу в 1938 году, сумела уехать из деревни в Москву поступать в мединститут и успешно поступила. С детства мечтала стать доктором. Даже игрушки, которые они друг другу шили в подарок к праздникам, у нее часто болели, а она их обязательно лечила, и радовалась их выздоровлению как великому чуду. Отцу, который часто болел по-настоящему, обещала, что, когда вырастет, обязательно вылечит все его болезни. С оформлением документов на выезд из деревни помог Федор Русаков муж Евдокии, работавший в районной милиции оперативником, устроившись туда по комсомольскому призыву сразу по приходу из армии. Брат Иван был старше Шурочки на два года, а Алексей на четыре и оба были ее защитники и в школе, и на деревне, пока сменивший Егора в кузне Алексей так же через Федора в 1940 году не уехал поступать в Великолукское пехотное военное училище. Шурочка была по-доброму избалована вниманием старших братьев и сестер. А когда началась война, то в августе 1941 года пятнадцатилетнего Ивана с собой в Москву забрала Зинаида. Она приезжала на день в гости между рытьем укреплений вокруг, готовящейся к обороне, Москвы. Зиночка забрала Ивана в страхе, чтобы подросток, не дай бог, не попал под оккупацию, под немца, если вдруг такое может случиться. А в Москве он пригодится на подмосковных военных укреплениях, сильные руки там ой как теперь нужны. Не понимала еще тогда Саша, что такое оккупация, но почему-то уже ее брялась. В 1938 году во время паводка речка, своими бурными потоками унесла колодцы сруба нового дома Широковых. Срубили зимой, а летом хотели собрать, переехав в новый дом к осени. Старый дом решено оставить Евдокии с Федором, у которых к осени должен был родиться отпрыск. Судьба зла. Вылавливая бревна из реки аж до самого Бородино, вместе со своими сыновьями и братьями, Иван-отец сильно заболел и в скорости умер. И осталась Мария вдовой с шестью детьми, из которых трое подростки, а Егор первый год служил в армии, где-то далеко, далеко в Забайкалье, и служить ему еще три года до лета 1941. Так Шурочка осталась к сентябрю 1941 года с мамой в деревне вдвоем. Когда Мария узнала, что Евдокия через десяток дней поедет в эвакуацию, она позвала к себе жить Екатерину – мать Федора Русакова своего зятя, вдовствующую уже десять лет с младшим сыном Виктором на руках. Так они, две вдовы, и делили тяжелое время начала осени 41 года уже почти неделю. Грустной была осень 1941 года для Кушелово, скорее всего также, как и для многих, многих других деревень воюющей и пятящейся от врага страны. Первым посланием войны были три огромные бомбы, сброшенные с немецкого бомбардировщика и упавшие в огороды на новой деревне, так называлась не центральная улица Кушелово. Не хотели немцы лететь до Москвы под пушки зениток, укрепленного свинцом и медью московского неба, но почему-то бомбы не взорвались, а под собственным весом ушли очень глубоко в землю и затаились там на много лет. Только в пятидесятые годы саперы удалили их из деревенских огородов. Бомбы оказались без взрывателей. Вряд ли это была халатность на военном аэродроме у фашистов, скорее всего это была диверсия наших подпольщиков в тылу у врага. Затем, когда немцы уже вокруг гремели канонадой в ходе скоротечного боя, они сломили оборону находящегося на тот момент в Кушелово гарнизона и выгнали красноармейцев из деревни. В этом бою за двором старого дома Широковых, а теперь Русаковых наши солдаты поставили сорокапятку и с этой позиции подбили немецкий бронетранспортер, сожгли два немецких грузовика, раскидав немецких солдат по открытой луговине, под жалящий огонь красноармейских винтовок. Немцы открыли по артиллеристам огонь. В итоге боя дом Русаковых сгорел. Дом был пуст, Мария с Катериной и детьми жили в новом доме, а там, на время расквартировались красноармейцы, но это не умоляло потерю семьи. Вдовы сильно плакали по этому пепелищу, тем более Мария родила в нем всех своих детей, дождалась в нем мужа с первой мировой, и все в нем приняли они с Иваном старшим и радость, и печаль, и сытые годы, и голодные, и ушел Иван Широков на кладбище из этого дома. Как будто вся жизнь сгорела у Марии. Немцы не стремились закрепиться в деревне, как будто захват Кушелово не входил в планы оккупантов, будто они случайно захватили деревеньку, просто проходя мимо. Буквально через пару дней уже наши кавалеристы, не встретив серьезного сопротивления обороняющихся, выбили небольшие подразделения немцев из деревни и расквартировались по домам сельчан целым кавалерийским полком. Кавалерийская дивизия расквартировалась в трех деревнях Телешево, Кушелово, Бородино. Выставили дозоры на дорогах, не организовав ни засад, ни кордонов, ни каких-либо других оборонительных секретов, кавалеристы готовились к контрнаступлению, не гнушаясь самогоночкой. Ночью немцы умудрились снять спящие дозоры в деревнях Кушелово и Бородино и добраться до спящих ничего не ожидающих кавалеристов. В непроснувшиеся дома немцы еще в темноте бросали гранаты, а выскакивающих в подштанниках бойцов расстреливали из всего имеющегося оружия. Не погибшие сходу бойцы пытались бежать в лес, если умудрялись в сумерках преодолеть покосы и открытые огороды. А в лесу после войны находили останки тел солдат, сгинувших в тех жутких событиях. Раненных они докалывали штыками винтовок или добивали из автоматов, не нужна им была обуза из раненных красноармейцев. Пленных чуть ли не сразу куда-то угнали, куда – никому не известно, много их было… очень много. А вот кому повезло выжить, спасшись в лесу, шли в Телешево, там дозорные не проспали. Немцы так и не смогли взять Телешево, ни со второй, ни с третьей попытки. Сильно помогла полуразрушенная церковь без куполов, но с колокольней, на которой были размещены пулеметные расчеты и дозоры. Видно было с колокольни на много, много верст и поэтому с южной стороны деревня оказалась закрыта напрочь, слава богу, у немцев не было артиллерии. Но самое главное это конечно бдительность солдат и командиров, которые сумели организовать и посты, и секреты, и оборону села. На три с половиной месяца Телешево стало центром местного, не успевшего по-настоящему сформироваться партизанского движения. До марта 42го года деревня Телешово была форпостом Советской власти на оккупированной немцами территории в прилегающем районе. Численность соединения, расквартированного в Телешово было значительной. Всё-таки полк часть большая, до тысячи всадников. Конечно часть была не укомплектована полностью, но три эскадрона насчитывали более четырехсот кавалеристов. Но по какой-то причине на прорыв к своим они не пошли, а занялись организацией партизанского движения на оккупированной территории. Скорее всего на то был определенный приказ более высокого командования. Когда Кушелово оккупировали немцы селяне стали по возможности реже покидать свои дома. Люди боялись немцев. На второй день оккупации командование фашистов решило организовать сход сельчан для выбора ими старосты. Селянам под страхом расстрела пришлось сходиться на эту сходку, на которой немецкий офицер вытащил из толпы, скорее всего наугад здорового мужика, Ерошкина Матвея и, тыча прутом ему в грудь, сказал на ломаном русском: - Тыи буйдьешь Староста. – Матвей, не молодой мужик со скрюченными от трудов большими, как и он сам, руками был деревенским кузнецом, мог из железа цветы вязать, а руки, когда был помоложе, гнули подковы, стоял перед немцем спокойно, но непреклонно. Матвей туда-сюда растерянно повел головой, в итоге зло смотря на немца. Матвей не сказал ни слова. Матвею надо было еще время, чтобы додуматься задушить фрица. Вряд ли Матвею помешали бы немецкие автоматы. - Не буйдьешь? … Rusishc shcvein. Расстреляйт… - и показал прутом на стенку магазина. Два фашиста под руки с трудом потащили не сопротивляющегося Матвея к стенке. Над головами собранных селян пронесся трепетный шёпот. Много лет добрый силач, мастер своего дела, Матвей ковал гвозди и скобы, деревенские ограды и лечил конские ноги, учил ремеслу молодых парней, хотевших овладеть красивым ремеслом для настоящего мужика. Очень сильный и добрый мужчина никогда ни с кем не ссорился на деревне, всегда готов был помочь, если нужна была его сила. - Не надо расстреливать. – И из толпы вышел Савелий Марулев, подходя к офицеру. – Я буду старостой, только не расстреливайте кузнеца. Офицер подошел к Савелию ближе, помедлив ткнул в него прутом. - Чтео такое Кьюзнеецья? Савелий, поднимая взгляд с прута на офицера: - Он из железа подковы делает. – Спокойно сказал Марулев. Видя, что фриц не понял. – Железо в огне усмиряет. Офицер несколько секунд смотрел в глаза Марулева, видимо не до конца понимая, что тот говорит. Не было ясно понял ли он Савелия, но когда тот опустил глаза обратно на прут, упертый в его грудь, немец отошел ровно на то место где он стоял с самого начала. Офицер махнул прутом крикнул по-немецки и выстроившееся отделение с карабинами для расстрела разошлось. Кузнец продолжал стоять у стенки магазина и из-под лобья смотрел на передвижение оккупантов… В этот же день Марулеву пришлось организовать захоронение пятерых убитых немцев и значительно более сотни наших. Но перед тем как хоронить, по приказу немецкого офицера пришлось выкапывать семерых наших бойцов которые были бережно похоронены селянами на малой площади центральной усадьбы на берегу Сестры дни назад. После первого освобождения деревни от немцев люди надеялись на их окончательное изгнание. А самое красивое место в деревне где деревенская дорога разветвлялась к броду Сестры в сторону Лотошино и Суворово, и в сторону Теряевской слободы и Телешово. Марулев договорился с подводами под тела убитых с деревенскими, и затребовал машину у немцев, которую офицер ему предоставил для тел немецких солдат. Потревоженных из земли солдат Красной армии и собранных по деревне наших кавалеристов закопали на окраине деревни всех вместе в двух могилах, так как в одной они даже в штабель не умещались и не разрешено было фашистским офицером ставить никаких опознавательных знаков на братской могиле. Немцев, пришедших на нашу Родину убивать и при этом сгинувшим, засунули в могилу где лежали наши солдаты до эксгумации и поставили срубленный по приказу и рисунку их офицера крест. Это одно из самых красивых мест деревни Кушелово до сих пор пугает людей, знающих что, происходило на этом пятачке в 41, 42 годах 20го века. Староста был озадачен сбором продуктов для солдат вермахта и обслуживанием штаба который разместился в двухэтажном здании в центре деревни. Так получилось, что их штаб оказался почти напротив справного дома самого старосты. Семья Марулевых была прижимистая и как считали на деревне жадная. Но Марулев практически спас кузнеца, и все сильно зауважали старого Марулева младший сын которого был призван в армию летом и уехал на фронт вместе с тремя десятком молодых ребят, еще первого военного призыва, после которого, до оккупации было еще два. Сельчанам пришлось смириться с тем, что кому-то пришлось стать у немцев старостой, и фигура пожилого зажиточного хозяина устраивала всех как никогда. Витька Русаков, когда кавалеристы освободили деревню, залез в подбитый черный немецкий бронетранспортер и нашел там немецкое знамя с номером части. Поигравши в это знамя с мальчишками, Витька спрятал бархатную тряпку, а мать Катерина нашла немецкий штандарт в завалинке, когда очередной раз дрова домой набирала. Было это уже во время оккупации. Перетрусила Катерина, перетирая в руках немецкое знамя, и за Витьку, и за всех остальных, излупила вожжами сына и понесла знамя старосте. Как только вытащила она его из-за пазухи, глаза у старосты округлились. -Очумела ты баба... Никто тебя не видел? - глядя за занавески испугался Савелий Васильевич - я тебя спрашиваю дура, никто тебя не видел? - грубо, глядя бабе прямо в испуганные глаза испуганными глазами сильного мудрого мужика, крича полушепотом наседал на нее староста. Катерина от испуга потеряла дар речи. - ...Васильевич никому ничего не говорила, не показывала... Витьку засранца из лупцевала как нашла и к тебе. Вот те крест... - Катерина, несколько раз перекрестилась на икону. Марулев вырвал у нее из рук знамя, посмотрел, прислушиваясь на дверь в дом, открыл створку топящейся печи и бросил в топку немецкий штандарт. - Никому ни гу-гу... Словом проговоришься расстреляют и вас всех и меня за одно, как соучастника. Никого не пожалеют... Уразумела, дура!.. Спас Русаковых и Широковых староста. Ни смотря ни на что, у многих односельчан все равно в душе образовалась червоточина в адрес Савелия Васильевича Марулева. Военные события прошедшего лета и затем оккупации неизбежно развивались. На глазах 13 летней Александры проходили братья и сестры, друзья и знакомые, все уходили на проклятую войну. Война вырастала на ее глазах во что-то огромное, становилась все могущественнее и злее. Заполняла собой все пространство жизни. Она гремела, стреляла, взрывалась, убивала не знакомых ей солдат, которых она еще день назад видела живыми. Говорила на немецком жестком, как галька, языке, растекалась красной кровью по дороге родной деревни, то в одном, то в другом месте, заслоняя страхом и отчаянием лица, таких дорогих, милых ей людей. Сжигала до тла родные дома. Самые тяжелые дни немецкого порабощения все равно были впереди. А самым тяжелым днем войны обязательно был тот, который надо было пережить. В декабре 41го морозы упали сразу и глубоко, сковав белыми клещами родную деревню и голых по меркам русских морозов проклятых фашистов. Доблестные солдаты вермахта начали мародёрствовать. Начали отбирать у сельчан не виданные ими ранее валенки, забирать у населения овчинные полушубки и ватные штаны, шапки ушанки, свитера и пуховые платки, не понимая, что это чисто женские птрибуты. Новый дом Широковых был добротным и теплым из толстого бревна с большим запасом дров на дворе, тесаный с внутренней стороны, с высоким кирпичным цоколем благо в семье мужиков всегда было много. В половине избы с жилой на лето мансардой, новая дранка местами еще не успела полностью потемнеть – себе делали для жизни. Много солдат можно поселить в такой дом. Марию Широкову и Екатерину Русакову с детьми немцы переселили в старенький пустующий на деревне домик не по далеку от пепелища Марьиного двора, а их дом набили доблестными солдатами вермахта. Часть дров перевезли к штабу. Опять же в декабре уже под новый год по окрестностям начали проявлять себя местные Телешовские партизаны. То отобьют немецкий обоз с продуктами, сформированный в какой-нибудь деревне и отосланный на передовую, то нападут на какой-нибудь немецкий пост, перестреляют фрицев и полицаев. Серьезного ничего сделать так и не успели, но немцев время от времени задирали. А после освобождения пятерых пленных красноармейцев в Ошейкино которые рубили новую комендатуру и перестреляв, и ранив при этом более тридцати немецких солдат, фрицы больше не захотели прощать партизанам их боевые действия. Сделав очередную кровавую, в большей степени для себя, попытку взятия Телешево, немцы озверели от неутолённой злобы на партизан… на то, что не могут взять… Москву. Ни Телешово, ни столицу достать не удалось – значит надо отыграться на населении. И в Январе приехало в Кушелово немецкое начальство. На фронте в это время у них тоже был страшный провал, наши уверенно теснили их от Москвы по всем фронтам. Построили на центральной площади деревни виселицу и, отобрав наугад бабу, подростка и трех в возрасте мужиков повесили их, согнав на это зрелище население, причем пригнали людей и из соседней деревни Бородино. Ужас увиденного загнал население деревень в новый шок страха и ненависти. Страх не покидал людей вплоть до полного изгнания фашистов, а до этого события оставалось примерно два месяца. Со второй половины января страх стал разбавляться надеждой на избавление… сначала на севере, со стороны Калинина, затем на юге появилась канонада, Она то усиливалась, то ослабевала, но стало понятно, что это вал войны движется на запад. Медленно, так казалось, но уверенно он обходил деревню клешнями, будто боясь заходить в деревню. Немцы становились если не испуганными, то растерянными, передвигаясь в морозном воздухе русской зимы в ворованных, отнятых к населения теплых вещах. Когда наши освобождали Кушелово. основное сопротивление немцы оказали атакующим нашим подразделениям поддержанных танками на околице со стороны Телешево, где уже два года красовался справный дом Широковых. Как только прорвали наши немецкий кордон на краю деревни, сопротивления немцы уже не оказывали, они бежали или сдавались, кутаясь в ворованные у баб шерстяные платки. Обстреливая оборону фашистов загорелись крайние жилые дома. Сгорели первые пять домов деревни от околицы, среди которых был… и новый добротный дом Широковых, при вылавливании бревен которого из родной Сестры заболел и умер Иван Егорович Широков – глава большой семьи. За огородами сгоревших домов стоял советский танк, пытавшийся обойти деревню за домами, но подбитый в неудавшемся маневре. Беда пришла в малочисленное семейство Марии. Сгорела у Марии вся ее жизнь, осталась с ней одна Сашка, да Витька Русаков со своей матерью Катериной, да остальные ее дети от которых нет вестей в огне ужасной войны. Как?... Как жить дальше??? Бабы плакали, когда по деревне проходили коробки советской пехоты и кавалеристы. На следующий день с величайшей ненавистью пожилые мужики с рыдавшими бабами, у которых мужья и сыновья гнали или сдерживали врага в регулярной армии, выгрызали замерзшую землю с могилы оккупантов, чтобы как можно быстрее убрать их тела с малой деревенской площади. Всех фрицев, несколько десятков, закопали на берегу Кабляка, маленькой лесной речушки которая впадала в сестру недалеко от околицы деревни в сторону Бородино, перетащив туда ихний же крест. Крест долго не простоял, неугомонные и обозленные мальчишки, в том числе и Витька Русаков вскорости облили крест бензином и подожгли, несмотря на запреты взрослых. После этого так он и стоял почерневшим обугленным до нашей победы. Весной 45го, как только оттаяла земля, незадолго до победы крест упал сам… как будто мертвые немецкие солдаты поняли какое горе они принесли на эту землю. Погибших при освобождении Кушелово и Бородино советских солдат увезли в Ошейкино и похоронили в братской могиле. В 46м году с почестями эксгумировали солдат захороненных на окраине при оккупации Кушелово в 41м и перезахоронили в туже братскую могилу в Ошейкино со всеми армейскими почестями. В точности не известно сколько их было – больше ста человек и далеко не все имена известны до сих пор. Приблизительно через полтора месяца после освобождения на Кушелово почтой пришло письмо Русакова Федора. Это был солдатский треугольник, адресованный Евдокии. Федор успел его нацарапать химическим карандашом на одном из привалов и передать треугольник женщине в деревеньке, возле которой был объявлен очередной привал. Деревеньку освободили при наступлении под Москвой. Женщина аккуратно сохранила письмо за иконой, не смотря на оккупацию, и отправила его почтой Русаковым в Кушелово. Не знала она этого милиционера, не знала его имя, его семью, но цену этого письма она представляла… в полной своей бабьей мере. Муж и старший сын у нее были на войне в действующей армии, а второй сын тринадцати лет был застрелен фрицами просто так, по пьяни, ради баловства. Глаза ее высохли от слез и горя до тла. И она очень хотела, чтобы письмо этого солдата дошло до его жены, до его семьи. Письмо пришло на сельсовет, а уже там его передали Шуре. Шурочка, сестренка Евдокии, читала строки со слезами на глазах вслух их маме Марии и тетке Екатерине. «Значит живой. Значит вернется. Надо отослать письмо Дусе в эвакуацию. Какое счастье…». Так и сделали. Запечатали драгоценный треугольник в обычный конверт и отослали Дусе с припиской, чтобы сообщила о получении драгоценного письма. Сразу после освобождения всю молодежь деревни мобилизовали на устройство укреплений на участках предполагаемой длительной обороны, и Виктор с Александрой попали в район Ржева, где возили на санях лес раскряжеванный по 3, 4 метра для строительства окопов и блиндажей, все время прислушиваясь к привычной там канонаде. Работали они в лесу три недели до начала распутицы, затем вернулись домой по слякоти вместе с мобилизованными лошадьми. Весна 1942 года пришла в деревню в скорости после освобождения. Начиналась посевная. Мужиков и так не хватало, и очередной военный призыв, уже после освобождения поставил под ружье можно сказать последних деревенских мужиков от 17 до 45 лет. Еще сорок мужиков ушли на фронт. Все, и женские и мужские работы свалились в бабьи руки, и на руки подростков и детей. Витька Русаков вовсю помогал старикам ремонтировать трактора, иногда спал в мастерских, ему уже исполнилось 16, в скорости его научили ездить на тракторе, не бабу же за рычаги сажать, уже в посевную он успел проложить свою первую борозду по колхозному полю, и дело пошло. А Александра никак не хотела от него отставать. Какая учеба во время войны. Да и в школе преподавать не кому, кто на фронт ушел, кто сгинул, кто уехал еще перед оккупацией. Ну а если не учиться, то работать. Всю посевную, не мытьем, так катаньем, Саша навязывалась к Вите помогать ему то с ремонтом трактора, то – «дай порулить», после того, как отпустят ее с правления. Виктор поначалу сопротивлялся, а потом плюнул на все и «о – чудо», У Шурки все получилось. Она сначала поехала, и даже фрикционы стали ей поддаваться как справному мужику, не смотря на малый рост, а потом уже ее не оттащить от машины. В общем начиная с лета 1942 года Шура уже не слезала с трактора, и в колхозе с этим пришлось смириться, все равно же мужиков нет, кому-то же надо седлать железных коней, а дальше все пошло как должное. А в конце лета пришло Шурке… именно Шурке письмо от Мишки пришло… совсем недавно еще ее одноклассника. Как же это было недавно… но как же много с тех пор прошло времени… ведь все стало по-другому… вся их жизнь, которую там, не так далеко, защищают ее братья… и Мишка Трифонов, дружок ее сердешный… она даже не представляла, насколько сердечный! На фронт из деревни за всю войну ушли 117 мужиков, а вернулись только 23 фронтовика, пятеро из вернувшихся – инвалиды, кто без руки, кто без ноги. Как же были нужны такие девушки, которые взвалили на свои неокрепшие, совсем не широкие плечи труд мужчин. Александра Ивановна Широкова (в дальнейшем по мужу Трифонова) с 1942 года до 1954 года работала в колхозе трактористом, вместе с мужем, на тракторах ездили, он тоже, по возвращении с фронта, опять за рычаги сел. Тяжелый труд для мужчины эта маленькая пухленькая девочка четырнадцати лет в тяжелейшие военные и послевоенные годы, в отсутствии мужчин, взяла на себя. Потом 24 года она работала почтальоном объезжая за день на велосипеде несколько деревень, в том числе Кушелово и Телешово, доставляла людям письма с вестями о их родных и близких, а также новости в газетах и журналах. Добрая маленькая женщина с крупными чертами лица, со светлой улыбкой – так говорили про нее люди. После гибели мужа в 1976 году ушла работать в рыбхоз в цех консервирования, зарплата там была повыше, что после гибели мужа стало крайне важно, да и годы давали о себе знать, езда на велосипеде уже не была для нее простым делом. Там и работала до 90х, зацепив пенсионные годы. Александра Ивановна скончалась в 2002 году в возрасте семидесяти четырех лет. Ее муж Трифонов Михаил Григорьевич – тракторист - погиб на дежурстве, защищая пруды рыбхоза от браконьеров. Его тело было найдено только через три недели после исчезновения, с пробитой, сзади, головой. Из детей – сын Алексей, так же посвятивший свою жизнь трактору. Была и дочка, но она прожила один месяц, неожиданно заболела и умерла. ГЛАВА № 10. ЕВДОКИЯ и ФЕДОР. Дуня, притворяясь неторопливой, медленно прошла мимо кавалера, а затем быстро выскочила из клуба. На крыльце задыхаясь от непонятных острых ощущений, она трогала свои щеки ладонями, как будто гася на них огонь. У желтой яркой электрической лампочки кружились комары… много комаров. «Зачем они это делают? Ведь и так жарко!» - в каком-то полусне мелькнул, в затуманенном сладким дурманом мозгу, глупый вопрос. За входной дверью ярко звучала красивая мелодия баяниста… на ступеньках крыльца, и ближе к дороге курили группы парней. Опять посмотрев на закрытую дверь клуба, в какой–то сказочной, странной надежде не понятно на что. Мельком глянув на курящих ребят, она кинулась к дому. Ей показалось, что все на нее смотрят, и несомненно видят всю голую радость ее открытой Души! …а ей почему-то было страшно стыдно… Было стыдно… Стыдно!.. Раньше она сама парням чубы крутила… смеялась над ними выставляя их чувства к ней, и желания мальчишек, на показ!.. а тут!.. Она не знала, куда деть свой взгляд, свои щеки… свою Душу!.. Клуб находился очень близко к ее дому, буквально через два двора по другой стороне улицы деревни и две ветвистые ивенки, одна в дворе родном, другая в соседском. В мгновение ока, почти бегом Евдокия оказалась на лавке у своей избы в темноте, освещенной лунным светом, сев на нее сильно дышала, закрывая рот платком с собственных плеч, будто затыкая собственный непроизвольно улыбающийся рот, боясь закричать от неизвестного Душевного счастья, кусая край платка. Неизвестное сладкое… щемящее и щекотящее блаженство, с какой-то бесконечной радостью выплёскивалось из девичей Души, как из лесного родника у брода Черной речки, когда идешь в Ошейкино, через лес. Никогда Евдокию не посещало такое острое чувство, от которого хотелось петь, и в тоже время не хватало воздуха. Дуся сидела на скамье у двора. А из головы не выходил образ красивого парня, пригласившего ее на танец. Он был необычно смел и решителен. Он смотрел на нее теплыми, сильными глазами. «Зачем же я убежала?.. Вот дура. Зачем же я убежала?..» не переставая задавала она себе не нужный вопрос, то желая заглянуть за стену дома в сторону клуба, но немедля останавливая это желание, то трогая руками щеки, которым было очень жарко… Встретились они вновь уже на следующий день, в правлении колхоза. Молодых механизаторов прислали в их колхоз для помощи в посевной, ну и для обмена опытом конечно. Так делали уже второй год. Сначала механизаторы собирались в Кушелово, Тракторов было не так много отдельно по колхозам, заканчивали здесь, а потом все вместе перебирались в соседнюю деревню. И только объехав все окрестные селения разъезжались трактористы по своим деревням. Два месяца Федор и Евдокия пили чашу любви большими глотками. Когда за две недели засеяли все поля в Кушелово, механизаторы переехали в Телешово. Но Федька все равно по вечерам, уже в сумерках, прибегал в Кушелово, не смотря на короткие летние, ночи, в которых заря не уходила с неба, а перетекала с запада на восток совсем короткими часами, не давая тьме полностью пасть на землю. Федору сразу, с первого взгляда, понравилась застенчивая девушка, пропавшая после первого же танца, как легкое видение в звуках гармониста. Не надо было ему оглядываться по сторонам, отбивая назойливые дружественные взгляды знакомцев, и завистливые, и насмешливые. Пока он моргал по сторонам… видение растворилось в желтом свете электрических лампочек. И не было девушки, ни в клубе, ни на улице. Найти незнакомку было не сложно, в Кушелово все знали, где живут Широковы. И про братьев Широковых Феде то же объяснили, что в обиду сестру они не дадут, хотя у Федора тоже были братья, а Броды от Кушелово всего лишь в трех - четырех километрах. Федор был младшим братом в своей семье. Не приличных мыслей у парня не было. Парню просто понравилась Евдокия. Может быть он, Федор, даже влюбился… Пока он этого не понимал, но сердце стало очень горячим, и хотело вырваться наружу. Ночевали они в клубе, и уснуть он не мог слишком долго… видимо чувствовала Душа, что зазноба совсем рядом. На следующий же день парень нашел возможность встретиться с Евдокией, подождав ее у правления, когда та получала наряды на работу. В контору Дусе было идти мимо клуба, парень ее и увидел, когда брился на улице. Засуетился Федька, даже чуть порезался… а Евдокия припустила быстрым шагом, будто сразу начала везде опаздывать, а душа-то запела сразу. И вручил ей Кавалер сердечный полевые цветы на сколько это было возможно более скрытно, как выскочила Евдокия из правления, убегая в поле, хотя конечно мимо глаз селян это не прошло, несмотря на то, что Дуся опять пыталась скрыться незамеченной от видного парня. У нее очень сильно поднималась и опускалась грудь, и она не могла не улыбнуться симпатичному кавалеру, с маленьким букетом цветов, догнавшим ее у колодца. Вечером они уже гуляли по берегу речки, и вся деревня знала о начавшейся в деревне светлой любви. Но уборочная быстро прошла… Трактора громко уехали в Телешово. Что же дальше?.. Вечером, уже в сумерках, в маленькое окошко горенки, где жила летом Дуся, постучали… Встречи их стали частыми, почти каждый день, и затягивались, сначала до полуночи, а потом иногда… и до утра. Оба молодых человека были счастливы. Оба молодых человека с трудом дожидались очередной встречи и совсем не хотели расставаться. Они забирались на сеновал и до петухов дремали на душистом сене. А ночи в конце мая и в июне очень, очень короткие, наполненные звуками любви всего окружающего мира. Дуся познакомила с Федором своих родственников, в том числе братьев, с недоверием и ревностью смотрящих на Дусиного знакомца. В июле Фёдор уходил в армию, в том числе и поэтому, в конце июня Федор предложил Евдокии выйти за него за муж. Евдокия готова была согласиться и, не оглядываясь, выйти за Федю, что бы там дальше не было, но выяснилось, что тот был на два года младше Евдокии, это сильно смутило все окружение Широковых, да и Русаковых тоже. И все недолго думали, как выйти из этого положения. Решение естественно пришло само-собой. Федор идет в армию, а Евдокия дожидается солдата. Родня со стороны Русаковых с этим полностью согласились. Четыре года службы. Четыре года – подъем… отбой… Стрельбы учения, завах кирзовых сапог и гуталина. Время от времени весточка от любимой девушки, ее не длинные рассказы о мирной деревенской жизни… скупые слова о ее… любви, приветы от близких. И опять - подъем… отбой… стрельбы, учения, караулы, наряды, тяжелая борьба со сном в утреннем наряде очередного караула... иногда увольнительные, но служил Федя в глубинке, рядом только маленькая деревушка… и большой, большой аэродром с огромными самолетами. Четыре года ожидания девичьего сердца, уже засидевшейся в девках девицы, были долгими, хотя прошли, как и все в жизни проходит, необычайно быстро. Федор вернулся после проводов на ратную служду Егора, в скорости молодые и свадьбу долгожданную сыграли. В августе 1938го родился Толя. Наконец-то у них образовалась настоящая семья. И стукнуло Дусе уже не много ни мало, двадцать семь лет. Отец Иван давно хотел рубить новый дом, совсем тесно стало в доме старом, срубленном еще до первой мировой. Рождение внука подтолкнуло его к этому вплотную. И зимой с 38го на 39 год срубили колодцами большой новый дом. Помогали и братья Ивана Широкова и братья Федора Русакова. Дом рубили из толстых длинных отборных бревен, с высоким потолком и накатными перекрытиями в пол бревна. Рубить пришлось в пять колодцев… на цокольный этаж два венца откинули, мауэрлат в три венца заложили. Терем - не дом. Старый дом решили отдать молодым, перерыв к осени крышу новой дранкой, станок-то у Ивана еще с шестнадцатого года остался дранку тесать. Иван рубил свой первый дом еще до мировой, он тоже был добротный и теплый, а возраст давал ему замечательную историю семьи Широковых, рождения шести сыновей и дочерей. Беда случилась весной. Река в этом году проснулась очень бурно и высоко. Колодцы сруба, поставленные достаточно высоко от воды речки Сестры, были смыты половодьем. Только один колодец застрял в оттоке. Остальные речка растащила по бревну до самой Ламы, а может и до Шошы, просто не ходили так далеко, некоторые бревна наверно так и уплыли в Волгу. В общем, сруб собирали от Телешово до Бородино, а потом дорубали не хватающие бревна уже из летнего леса. Так получилось, что Иван отец за этот сруб и жизнь свою отдал. простудившись. Жалко ему было уплывшие бревна. Неделю старший Широков не вылезал из ледяной воды, простыл… и быстро сгорел в полученной болезни. Горевала семья на Телешовском погосте, но жизнь продолжалась дальше. К осени дом конечно собрали, как и хотел Иван отец. Федор с Евдокией зимовали на сороковой уже отдельной семьей. Лишь смерть отца никому не давала покоя. К осени сорокового родилась дочка Татьяна. И сын Толя, и дочь Танечка росли здоровыми и озорными. Жить бы и жить в любви, трудах, и спокойствии. Радуясь прекрасному будущему и поминая ушедших. ГЛАВА № 11. ЕГОР – ВОЙНА. Война, похоже, топталась на месте. После замедления, а потом остановки Московского наступления, казалось не желание к действиям охватило как немцев, так и русских. И войска, и их командование, и даже техника казалось устали от проведенного в окопах кровавого года. Наступление прекратилось. Снег освобождал от себя бесконечные русские дороги и поля, изрытые не плугами, а снарядами и рваной техникой, засеянные не зерном, а железом и… останками человеческих тел. Снегопады превратились в дожди. А не оттаявшая еще земля в липкую слякоть с обочинами из грязного снега, из которой постоянно необходимо было вытаскивать солдатским плечом застрявшую боевую технику, иногда и обозных лошадок, замученных весенней распутицей. День неумолимо побеждал ночь, кутаясь в, становящиеся все короче и короче, утренние и вечерние зарницы. Окопы наполнились грязью, и одежда не просыхала вплоть до нижнего белья. Весна 1942 года торопила события, которые должны привести к победе над проклятым фашистом. Война завершала свой первый кровавый виток. Историческая справка. После успешного отражения немецкого наступления в битве за Москву, советское верховное командование, воодушевленное успехом зимних сражений, сочло возможным начать активные действия на других участках фронта. Военная промышленность, развёрнутая за Уралом непосредственно после эвакуации, непрерывно наращивала производство и поставляла всё больше вооружений во вновь формирующиеся части и соединения красной армии. РККА была пополнена очередным призывом и сумела уделить немало ресурсов для осуществления военной подготовки пополнения, в том числе и формирования младшего офицерского состава, который был практически полностью выбит из рядов отступающих и обороняющихся частей и соединений в 1941 году. Всё это позволило не только пополнить действующие части РККА, но и создать 9 резервных полностью укомплектованных и хорошо вооружённых армий Ставки. Стратегический план 1942 года состоял в том, чтобы последовательно осуществить ряд стратегических операций на разных направлениях, заставить противника распылить свои резервы, не дать создать ему сильную группировку для отражения наступления ни в одном из населенных пунктов и стратегических рубежей. Одной из таких наступательных операций была Харьковская. Успех наступления под Харьковом позволил бы отсечь группу армий «Юг», прижать её к Азовскому морю и уничтожить, тем самым неизбежно ослабить давление фашистов на черноморском побережье и на Кавказе. Отвлечь часть сил с центрального направления военных действий вермахта, группы армий «Центр». Исключить возможность организации масштабных стратегических операций на Московском и Ленинградском направлениях. Таким образом не дать врагу провести ни одной крупной стратегической операции в летнюю компанию 1942го года. Это дало бы возможность максимально наладить производство вооружения, новых технических средств на эвакуированных предприятиях тяжелой промышленности, перемещенных на тысячи и тысячи километров на восток страны, потерявших в гуще события 1941го, большие группы своих коллективов. Командование вермахта планировало ликвидировать барвенковский плацдарм, начав наступление 18 мая. Советская разведка сумела расшифровать планы немцев. И так как ставка так же планировала основные стратегические операции именно на этом направлении, допустить такова поворота событий не желала. Концентрация удара и организация наступления еще не была подготовлена, однако Красная Армия начала наступать раньше немцев. 12 мая, одновременным ударом по немецким войскам на севере с рубежа Белгород-Волчанск, а на юге — с северной части выступа линии фронта, проходившего в районе Лозовенька и Балаклея. Вначале удача сопутствовала Красной Армии. К 17 мая ей удалось потеснить части 6-й армии немцев и почти вплотную подойти к Харькову. Южнее Харькова, продвигаясь по обоим берегам реки Северский Донец, советские 6-я (командующий — генерал-лейтенант А. М. Городнянский), 57-я (командующий — генерал-лейтенант К. П. Подлас) и 9-я армии (генерал-майор Ф. М. Харитонов) прорвали немецкую оборону, выйдя к Чугуеву и Мерефе, где завязались упорные бои. Пассивность войск правого фланга Юго-Западного фронта позволила немецкому командованию выводить часть сил с этого участка и перебрасывать их на угрожаемое направление. А бездействие всего Южного фронта дало возможность 17-й немецкой армии и всей армейской группе Клейста 13 мая без всяких помех начать перегруппировку войск и подготовку к контрудару на изюм-барвенковском направлении. Несогласованность действий северной и южной группировок красной армии привело к остановке наступательных действий к 16 мая 1942 года и переходу к тяжелым позиционным боям. При этом немцам, ввиду пассивности южной группировки РККА удалось перегруппировать свои войска и подготовить их к контрнаступлению, быстро передислоцировав части и соединения ударных войск с южного направления на южное крыло харьковской группировки. Контрнаступление немцев было осуществлено начиная с 18 мая 1942 года. 17 мая 1-я танковая армия вермахта Клейста нанесла удар в тыл наступающим частям Красной Армии. Частям Клейста уже в первый день наступления удалось прорвать оборону 9-й армии Южного фронта и к 23 мая отрезать советским войскам пути отхода на восток. С. К. Тимошенко доложил о произошедшем в Москву, прося подкреплений. Только что вступивший в должность начальника Генерального штаба Василевский предложил отвести войска с барвенковского выступа, однако Сталин разрешения на отступление не дал. Уже к 18 мая ситуация резко ухудшилась. Начальник Генштаба А. М. Василевский ещё раз предложил прекратить наступление и вывести 6-ю, 9-ю, 57-ю армии и армейскую группу генерала Л. В. Бобкина с барвенковского выступа. Однако С. К. Тимошенко и Н. С. Хрущёв доложили, что угроза со стороны южной группировки Вермахта преувеличена, и И. В. Сталин вновь отказался дать приказ на отвод войск. В результате к 23 мая значительная часть войск ударной группировки Красной Армии оказалась в окружении в треугольнике Мерефа-Лозовая-Балаклея. С 25 мая начались отчаянные попытки попавших в окружение частей Красной Армии вырваться из кольца. Командующий 1-й горно-стрелковой немецкой дивизией генерал Г.Ланц вспоминал о чудовищных атаках большими массами пехоты. К 26 мая окруженные части Красной Армии оказались заперты на небольшом пространстве площадью примерно 15 кв. км. в районе Барвенково. Попытки прорвать окружение с востока блокировались упорной обороной немцев при активной поддержке авиации. 28 мая последовал приказ маршала С. К. Тимошенко о прекращении наступательной операции, но усилия по выходу из окружения попавших в него частей Красной Армии продолжались вплоть до 31 мая. Остатки частей 6-й и 57-й армий, при поддержке сводной танковой группы генерал-майора Кузьмина, состоявшей из остатков 5-й гвардейской, 7-й, 37-й, 38-й и 43-й танковых бригад, а также остатков 21-го и 23-го танковых корпусов, с огромными потерями сумели прорваться к своим в районе села Лозовенька. Несмотря на все усилия наших войск, вырваться из «барвенковской западни» удалось не более десятой части окружённых. Советские потери составили 270 тыс. человек, из них 171 тыс. — безвозвратно, 99 тыс. пропали без вести. В окружении погибли или пропали без вести: заместитель командующего Юго-Западным фронтом генерал-лейтенант Ф. Я. Костенко, командующий 6-й армией генерал-лейтенант А. М. Городнянский, командующий 57-й армией генерал-лейтенант К. П. Подлас, командующий армейской группой генерал-майор Л. В. Бобкин и ряд генералов, командовавших попавшими в окружение дивизиями. В результате поражения крупных сил Красной Армии под Харьковом, оборона советских войск в полосе Южного и Юго-Западного фронтов оказалась кардинально ослабленной. Пользуясь этим, немецкое командование начинает успешно развивать заранее намеченное наступление по двум стратегическим направлениям — на Кавказ, с прицелом на Баку, и на Волгу – в последствии на Сталинград. 28 июня 4-я танковая армия вермахта под командованием Германа Гота прорвала фронт между Курском и Харьковом и устремилась к Дону. 7 июля немцы заняли правобережье города Воронеж. 4-я танковая армия вермахта повернула на юг и стремительно двинулась на Ростов между Донцом и Доном, громя по дороге отступающие части Юго-Западного фронта. Только пленными РККА потеряла на данном участке более 200 тыс. человек. ЕГОР - ВОЙНА - продолжение. В мае 1942 года часть, в которую направляется Егор после «искупления», стояла в обороне сидя в окопах уже давно и крепко в них обосновавшись. Бои шли позиционные и ленивые с большим нежеланием к активной злой войне как с одной, так и, с другой стороны. Изредка где-то вдалеке прорывалась не долгая канонада, затихая потом надолго. За целый день в основном надо было не высовываться из окопа и где-то добывать еду, которая, как правило, задерживалась или терялась на подходах к передовой, а иногда ее просто было мало. Спать можно было и ночью, и днем, только не на глазах офицеров и, если ты не находился в дозоре или на политинформации. Окопная жизнь, по-своему развращала солдат, убивала дисциплину, ослабляла страх солдат перед противником, до которого всего двести - триста метров, скидывая с солдатских ног тяжелые сапоги и несвежие портянки, бросая ремни через плечо чтобы не потерять, будто скатку. Время от времени шальной снаряд или шальная пуля отправляли свою жертву либо в госпиталь, либо в могилу, вырытую, как правило, где ни будь неподалеку от гибели, за бруствером окопа… дни стояли уже теплые и медлить с телом было нельзя. Но обыденность смерти на передовой никого не смущала. Жизнь в окопе по-прежнему продолжалась, и самое большое неудобство была вода после дождей, от которой не скрыться, и не высохнуть. Неделя шла за неделей... От безделья, которого Егор терпеть не мог, солдат неспеша обустроил себе глубокий и просторный капонир. Он выкопал его метра на два в сторону противника, выполнив высокий бруствер с бойницей, хорошо его замаскировав ночью дерном. Днем аккуратно сползал в сторону противника для оценки маскировки, чему в итоге оказался доволен. Сплел из ивовых, уже пустивших листву, веток большую двух каркасную корзину в половину своего роста, глубиной с метр, выкопал в нижней части капонира пещеру со сплетенную корзина, плотно поместил ее в эту пещеру, с небольшим наклоном вниз – получилось нечто маленького бомбоубежища. Многие поначалу усмехались его трудам, проходя мимо Егорова капонира, но, когда все было готово, даже командир пришел посмотреть на Егорово убежище, за что похвалил. Уже на следующий день по всей передовой закипела подобная работ, занявшая солдат делом. Но далеко не у всех это получалось. Так май 42го перевалил за свою половину. Уже несколько дней на юге непрерывно гремела далекая канонада. Злобная тяжелая канонада говорила о тяжелых боях кипящих километрах в пятидесяти от их позиций. И как было странно, что канонада гремела южнее и восточнее, в тылу гремела. Было понятно, что там горела земля. Иногда над их позициями пролетали то наши, то немецкие самолеты. Пролетали высоко, либо заходя на атаку, либо возвращаясь. Во всем ощущалось томительное ожидание приближающихся боев. На дальних подступах иногда были видны перемещения немецкой техники и пехоты. Трудно было понять, то ли войска уходили с позиций, то ли наоборот занимали позиции на их участке обороны. Немцы непрерывно производили некие перегруппировки своих войск. Егор понимал, что все эти звуки и перемещения взорвут весеннюю тишину совсем скоро. Широков с детства не был пугливым пацаном, сорванцом был, непоседой. Драться не любил, но спуску, если что, не давал. И это было не страх, не упрямство или глупость, это был характер молодого человека. Он был добрым, не сильно общительным, слабо умеющим выражать сваи эмоции. У Егора до армии не было серьезных отношений с девушками, поэтому его никто не ждал кроме семьи. Зато семья большая дружная. Три сестры и два брата. Старше его была только Евдокия. Отец скончался, когда он был на службе и съездить на похороны он не смог, слишком напряженная ситуация была тогда на восточных границах страны из-за япошек. Он не знал сейчас о семье ничего. Не любил Егорка писать письма, последнее письмо из дома получил еще весной 1941 года, будучи в Забайкалье на службе, а так как дембель был не за горами, не стал отвечать на это письмо в глубокой уверенности, что через три месяца всех увидит и так. Прошло уже больше года. Он даже не знал – под немцем его деревня или нет, кто воюет, кто не воюет из близких. Живы ли они вообще. … И не хотел он писать никаких писем домй. Что он напишет?.. Что почти полгода воевал в штрафной роте. … Похвалится тем, что с него сняли звание предателя Родины за ранение. … Как же противно было вспоминать о том, что с ним приключилось на фронте. Ну почему в первом же бою он попал в плен?.. Именно так он думал, именно так он понимал свое наказание. В подразделении к нему относились настороженно и солдаты… и офицеры, зная, что он из штрафников. Ему не задавали вопросов, не пытались над ним подшутить. Может быть слегка боялись. Опытного обстрелянного бойца не просили рассказывать о себе, и не пытались проверить на испуг. В общем, все относились к нему с холодным перемешанным уважением и отчуждением. Егор это чувствовал, и не противился, не пытаясь найти общения, кроме служебного. Это приводило к одиночеству в большом армейском коллективе. День шел за днем, неделя за неделей. Утром Егор проснулся от какого-то странного ощущения холода. Погода радовала утренней приятной прохладой, ведь земля еще не успела разомлеть от жары в конце мая, но холодно не было. Было уже светло. В майской утренней тишине, кроме далекой канонады, звенели соловьиные трели, говорящие, что родная русская природа хочет жить своей мирной жизнью укрытой от войны зеленью полей и лесов с коромыслами дорог и туманами речных изгибов, с птичьими песнями и кучами облаков, заваливших горизонт, в голубом небе. Уснуть по новой не получалось, да и солнце вот-вот бросит косой взгляд на милые окрестности полностью выгнав сумерки. Солдаты в окопе продолжали посапывать и похрапывать. Что им снилось молодым 18-20 летним мальчишкам, мечтающим о девичьих поцелуях и ласках, и уже пожившим 30-40 летним мужикам, у которых были и семьи, и сложившаяся устоявшаяся жизнь с работой, … заботой… Последний призыв состоял из юнцов и мужиков средних лет. Одни еще ничего не успели в своей короткой жизни, другим было невероятно жалко бросать все то, что они успели создать вокруг себя в той привычной гражданской жизни, где можно было выпить, поругавшись с женой или тещей. Понимая, что больше не уснет, Егор потянул спину и медленно крутанул головой туда-сюда. Глубоко вздохнув, привстал, чтобы осмотреться по сторонам. Радость весеннего утра уже без препятствий растекалась по полям. По какой-то непонятной привычке, присмотревшись повнимательнее в сторону немецких окопов Егор увидел, что на окраине леса, разгружаются вереницы грузовых машин, а по траншеям немцев перемещаются немецкие солдаты, очевидно только прибывшие и часть из пополнения, еще не успели спуститься в окопы, и как бы скрытно толпились на входе в траншеи. С машин сгружали ящики с боеприпасами и какое-то вооружение, Егор понял, что это малокалиберные полевые минометы. Для Егора было совершенно очевидно, что это не оборонительные мероприятия… что это была подготовка к наступательным действиям. Солдат насторожился. Он посмотрел вдоль окопа, выбравшись из своего капонира через ноги усатого солдата, который теперь часто рассказывал ему про свою семью, у него было четверо детей. Хотел увидеть среди спящих солдат офицеров. Рядом офицеров не оказалось. Егор двинулся по окопу в сторону блиндажа, стараясь не задевать ноги спящих солдат. В блиндаже спали командир роты и двое из командиров взводов. Егор подошел к командиру роты старшему лейтенанту Самохину и попытался разбудить молодого парня, который уже успел досыта навоеваться с осени 41 года, когда он, будучи студентом, добровольцем пошел в армию, в самое тяжелое время обороны Москвы. Старлей открыл глаза, подумав сквозь дрему: «Не будет Широков зря будить…». - Выйдем из блиндажа – не до конца проснувшись, сказал шёпотом командир и пошел за Широковым на выход. Солнце показалось из-за горизонта, и уже и так светлое утро, расцвело весенними красками, озаряя косыми лучами соловьиные трели и позиции немцев подчеркнув происходящее в их обороне движение. «Только бы девок любить» - подумал старший лейтенант, вдыхая носом утреннюю свежесть нового дня, а было ему еще всего 19 лет: «…чего ему не спится?.. какая красота!..» - щурил свои глаза на восходящее солнце Самохин. - Посмотри Старлей, - и Егор показал рукой в сторону немецких позиций, переводя туда взгляд. Командир, жмурясь от утреннего солнца после полумрака блиндажа, присмотрелся к далекому лесу на западе, освещенному проснувшимся светилом. Быстрым привычным движением перехватил бинокль, висящий у него на груди. - Да. … Зашевелились фрицы. Жарко наверно сегодня будет. – Медленно сказал командир, разглядывая в бинокль перемещения в рядах противника. - …А где же наши дозоры. Прибежал кто – нет? ... Егор молчал. Худое лицо солдата было спокойно, глаза смотрели в сторону фрицев, ничего не выражая. Командир вытянул шею, разглядывая места, где располагались дозоры. Там было все спокойно, дозорные в бинокль были видны, и было понятно, что они спят, и никакого дела им нет до того, чем заняты немцы. Затем взглянул на Широкова. - Что ты как немой все время… Я же знаю, что ты бывалый вояка… Говорят тебя пули не берут… - Ротный говорил с перерывом между фразами, надеясь на ответ Егора, но ответа не дождался, солдат продолжал спокойно смотреть в сторону немцев. - Спасибо рядовой. Продолжать наблюдение… - он опять посмотрел в бинокль на немцев, на свои дозоры, на лице неприятная гримаса. Пошел в блиндаж будить командиров взводов, а затем и весь личный состав. В этот момент появился запыхавшийся боец из одного из дозоров с донесением ротному. Ротному пришлось задержаться и выслушать доклад возбужденного солдата, хотя обстановка была уже понятна, значит всё-таки один дозор не проспал... Но времени на обдумывание действий, на поощрение или наказание не было. Самое первое – необходимо направить связного в штаб полка… Через двадцать минут, ровно в шесть часов начался артобстрел нашей обороны. Обстрел велся приблизительно батареей артиллерийских орудий с не просматриваемых позиций, и полевыми минометами калибра 81мм непосредственно из немецких окопов. Полевые минометы доставляли много неудобств. Скорострельность минометов велика, и минки ложились частым горохом на наши позиции. Точность их попадания была слабой, но, если прилетит такая минка в окоп между бойцами, убить может и никого не убьет, но покалечит и ранит с десяток, а то и больше, солдат. Егор знал про это зловредное оружие, и когда начинался минометный обстрел, искал ложбину в земле с тыльной стороны окопа и старался поместить в нее все свое худое тело, хотя осколки от мин выковыривать уже приходилось. Но сейчас у него было хорошее укрытие в его капонире. Во время обстрела к нему в капонир запрыгнуло трое бойцов. Лентяи не сделали себе этих простых укрытий и страх разъедал их выпученные глаза. Очередная порция земли, после оглушительного разрыва, перестала сыпаться в капонир на головы таившихся в нем солдат. Немолодой усатый, в обстреле, боец, ежась под земляным дождем, столкнувшись со спокойным взглядом Егора: - Спасибо тебе, Егор батькович. Через небольшую паузу: - Незачем. – Пробурчал Егор, не отводя от усатого острого взгляда. Вторую половину слова заглушил новый взрыв, затем обильная порция земли... Казалось, что обстрел длится слишком долго. И когда он кончится, было не известно. Но Егор вовремя заметил, что по ним перестала бить вражеская артиллерия, и только минометы продолжали беспорядочно поднимать столбики взрывов. Он знал, что это означало - в атаку пошло пехота. - Ну-ко, ноги убери. – Толкнул по ногам он усатого. - Чего?!. – заорал не молодой солдат, видимо уши его были заложены взрывами. Но Егор, не дожидаясь его реакции, уже, прямо по нему, вылезал из своего убежища. Егор посмотрел выше бруствера окопа в сторону немцев и увидел, как немецкие автоматчики длинными перебежками преодолели чуть ли не половину расстояния между передовыми окопами. - Огонь! …Мать твою… - орал Егор прятавшимся на дне окопа от обстрела бойцам не понимающим, что немцы уже не далеко и вот-вот свалиться им на голову, короткими очередями Егор начал подрезать немецкую пехоту из своего ППШ. Несколько, в 2-4 патрона выстрелов, и вокруг него появились фонтанчики из сухой земли на бруствере окопа, а над головой засвистели пули. Егор юркнул в окоп с головой, оставив капонир в распоряжение, еще не опомнившимся солдатам, перебежал по окопу метров пять и, примостившись в воронке от снаряда, опять открыл огонь по наступающему неприятелю. Свист пуль над головой и солдат вернулся на старую позицию, где уже не было никого, бойцы успели куда-то смыться, но войну было не до них. Вовремя Егор поднял солдат со дна траншеи. На их отрезке обороны немцам пришлось сначала залечь под огнем, а потом короткими перебежками откатиться в свой окоп, оставив в неудавшейся атаке убитых и раненых. А вот на правом фланге, куда пришлось убежать командиру роты, видимо не кому было понять, что артобстрел завершился, и там немцы добрались до нашего бруствера, и хоть и были уничтожены в рукопашном бою, потери личного состава оказались не малыми. Первая немецкая атака отбита, но это как всегда только предисловие. Немцы попробовали малыми силами преодолеть нашу оборону – не получилось. Настоящий тяжелый бой был, конечно, впереди. Скорее всего, появятся танки. Так и вышло. В течение часа пространство перед нашими окопами загудело тяжелыми моторами. Танки начали занимать позиции для атаки. «Как же много завезли они боеприпасов для минометов»: думал Егор, понимая, сколько ящиков с минами надо, чтобы так долго кормить минометы, которые все это время без перерыва вскапывали землю вокруг наших позиций, а наши санитары оттаскивали в тыл раненных красноармейцев… убитых никто не оттаскивал. …Наши санитары оттаскивали в тыл раненных красноармейцев… убитых никто не оттаскивал. Танки из глубины второго эшелона немецкой обороны дыманули выхлопными трубами и двинулись в атаку, лязгая гусеницами. Потому, как действовали немцы, было совершенно ясно, что они были уверены в отсутствии артиллерии на этом участке советской обороны. У Русских всегда было трудно с артиллерией и танками, даже в мощном Московском сражении. Но при приближении танков к первой линии траншей немцев, когда пехота и первой и второй линий обороны фашистов покинула окопы, перейдя в наступление, по немцам был открыт шквальный артиллерийский огонь. Это было крайне неожиданно для противника. Для нашей пехоты это тоже оказалось неожиданностью… в первый миг бойцы подумали, что немцы поновой начали артподготовку, и только сильно екающее сердце бойцу подсказывало, что бьют не по ним… что лупасят фрицев. Бойцы не предполагали, что в той неразберихе, которая предшествовала бою последние пару недель, наши смогли скрытно подготовить огневую защиту передовых позиций. Этот артиллерийский заградительный огонь ошеломляюще подействовал не только на атакующих, но и на наших бойцов. Многие из солдат закричали «Ура» и хотели уже выскакивать из окопов навстречу немцам, и офицерам и старшинам пришлось удерживать ребят от необдуманных действий в обороне. Вторая атака фашистов была сорвана, а на поле боя по фронту приблизительно восемьсот метров кроме убитой и раненой немецкой пехоты стояли восемь сожжённых немецких танков, через пятнадцать минут после боя у хорошо горевшего танка на куски разорвало башню - взорвался боекомплект. Зеленый перед событиями луг превратился в черно - рыжую пустыню, изрытую воронками от взрывов и местами усыпанную останками человеческой плоти, сверху накрытый черными дымами, горевших и тлеющих немецких тяжелых машин. …Зеленый перед событиями луг превратился в черно - рыжую пустыню, изрытую воронками от взрывов и местами усыпанную останками человеческой плоти. Немецкая артиллерия замолчала. Подавились своими хлопками полевые минометы. Шок от заградительного огня нашей артиллерии был настолько серьезен, что на восстановление стабильности немецких позиций, возвращения солдат к своим обязанностям, чтобы они опять начали обстреливать наших полевыми минометами, потребовалось более 2х часов. Если бы в этот период поступил приказ о наступлении, то немецкие полевые укрепления были бы захвачены в течении получаса, до них надо было бы только добежать. Но приказа не было. Наши бойцы лежали на брустверах окопов в изготовке и ждали его, в тлеющей тишине после незаконченной обороны и не начавшейся атаки, не поступившего приказа. А немцы, стремясь прорвать нашу оборону любой ценой, продолжали стягивать резервы, на этот участок фронта, усиливая атаку. Не знали наши бойцы, что еще вчера южнее их позиций немцы, беспощадно прорвав наши рубежи танковыми колоннами, стремительно развивая окружение советской группировки войск под Харьковом, отрезали северную группировку атакующих советских войск, а на их участке происходило расширение зоны прорыва. Немцы не предполагали, что на этом участке фронта они столкнутся с эшелонированной обороной. Наличие заградительных артиллерийских рубежей вынудило командование штаба 1-й танковой армии вермахта Клейта приостановить лобовое наступление на участке обороны, где находился Егор на один день для обработки позиций русских с помощью авиации, а для этого необходима авиаразведка и время. Через несколько часов в небе появилась «рама», при этом на передовой немцы непрерывно продолжали обстреливать наши позиции проснувшимися минометами, не щадя боеприпасов до самой темноты. Вечером на позиции привезли горячий обед из каши с мясом и наркомовские. Наркомовские были обильные из-за многих уже выбывших из строя. После выпитого спирта хотелось спать, и минометы немецкие затихли, желая дать выжившим отдохнуть. Бой стих. Короткая майская ночь укрыла живых и мертвых своим соловьиным одеялом. Утро началось с бомбардировок наших артиллерийских позиций. Командиры артиллерийских подразделений по-разному относились к частой передислокации артиллерийских орудий, действуя по старым уставам, тем более что приказ на это, как правило, не отдавали – это было решение командиров батарей. Опытные, уже повоевавшие, командиры, зная, что немцы не позволят им долго находиться не обнаруженными на одном месте, ночью передислоцировали свои орудия на новые позиции, те, которые не понимали, что их расположение уже засвечено, оказались под ударом авиации вермахта. В 41-42 годах было много неразберихи в действиях командиров подразделений и разночтений в выполнении командирами приказов и уставов по ведению боевых действий. Наша армия училась действовать в условии тотальной моторизованной войны. Немцы уже давно внесли правки в свои уставы ввиду тотальной модернизации и механизации своей армии. Так же, как и в первый день, наша оборона подверглась серьезной артиллерийской обработке. Батареи немцев за ночь только усиливались, наша авиация по ним не работала. Артиллерия немцев била долго и тщательно. Казалось, они стремятся зачистить передовые позиции наших войск от всего живого. Потери убитыми и ранеными, еще до атаки, среди обороняющихся были грандиозны. Спрятаться было уже не куда. В разгар артподготовки окопы глубиной в метр, полтора стали сильно мельче от земли, поднятой взрывами, засыпанных раненых, убитых и живых. Бесконечная артподготовка оглушила оставшихся в живых солдат настолько, что похороненным землей живым бойцам трудно было определить, где небо, а где земля, все это пространство было со всех сторон и кусалось осколками фашистских крестов. Мощная атака немцев с танками и бронетранспортерами пробила нашу обескровленную и оглохшую оборону без остановки на передовой и ушла в тыл громить отступающих. Приходящие в себя недобитые солдаты в передовых окопах, выкапываясь из земли, обнаруживали, что оказывались в тылу атакующих. Обороняющиеся встречали вторые эшелоны атакующих огнем, но натиск фашистов был велик, и остановить их было уже невозможно, тем более что деморализованные бойцы, потеряв, лежащее или закопанное под ногами оружие, поднимали руки, перед тем как получить свинец в грудь, раненные и пленные атакующим были не нужны. Чтобы защитить свой автомат от летящей со всех сторон земли Егор раскатал скатку шинели и закатал в нее оружие. Когда прекратился артобстрел, он за шиворот начал вытаскивать из земли шевелящиеся бугры солдат и бросать их на бруствер окопа, если можно было так назвать оставшиеся насыпи, организовав в итоге вокруг себя локальный рубеж обороны. Оставшиеся в живых бойцы в других точках обороны, видя, стреляющий участок окопа, стягивались к месту, где наши бойцы по-настоящему сумели принять бой. Но держаться бойцам было не за что, укреплений не было, а немцы все перли и перли. Оттаскивая старлея из перестрелки с немцами, Егору пришлось обрезать командиру кусок рукава гимнастерки и мясо, на остатках которого висела рука офицера, срезанная минометным осколком. Болтающаяся рука мешала его тащить, западая под тело, находящегося в сознании старлея, причиняя командиру безумную боль. При этой операции Егор срезал узкий ремешок с немецкого автомата убитого фрица и как жгутом перетянул культяпку руки старшего лейтенанта в попытке остановить фонтанчики крови, брызгающие из раны, вокруг белой кости. Из боя выходили пятеро бойцов и тяжело раненый старший лейтенант Самохин Андрей. Двое солдат во время выхода из боя остались в прикрытии и скорее всего, погибли. Третий боец пал, когда они преодолевали открытое ветрам пространство до леса. Вдвоем с незнакомым солдатом Широков тащил старшего лейтенанта по редкому лесу, между белыми худыми березками, через ножки которых при оглядке просматривалось поле сражения. Они углублялись, и углублялась в лес, но белые березки своей молодой листвой по-прежнему не могли защитить их от еще не удалившейся от них битвы. Старлей неуверенно переставлял не послушные ноги, пытаясь помочь солдатам двигаться вперед, но получалось у него это нелепо. Сознание не уходило от офицера, но жизнь не оставляла молодое тело, задерживаясь в нем каким-то чудесным образом, и не отпускала затуманенное сознание. - Сто-оой… , - глухо остановил девятнадцатилетний старлей запыхавшихся обессиливших бойцов. – Широкгов, оставь ме-не свой автомат и валиитде… отсууда… - повисла заминка - … ну валите отсюда… быстро. – У старшего лейтенанта с мутными впавшими в мозг глазами не получалось говорить связно, он слишком много потерял крови и рот и губы его были сухи. Широков, не торопясь, достал из кармана галифе трофейную немецкую фляжку, в которую сливал наркомовские, так как никогда до конца их не выпивал, медленно открыл ее и полил спиртом культяпку старлея. Небыстрыми движениями, позволяющими продлить отдых перед тяжелой работой, закрыл фляжку и положил ее в галифе. - Поговори мне еще…, - Егор за целую руку взвалил офицера себе на спину – оглянулся, и, обращаясь к рядовому – следи за тылом… - побежал в глубь леса. Рядовой, озираясь, двинулся за Егором. Приблизительно через час солдаты вышли на берег маленькой лесной речушки. Аккуратно оглядевшись вокруг, решили отдохнуть. Расположившись в прибрежных кустах. Скрупулезно и медленно, Егор рассматривал, насколько это было возможно взгляду, видимый для него лес, как в подзорную трубу, в окуляр бинокля командира, так как второй окуляр был разбит. Кровь старлея высохла на плече и груди Егора, кровяные места стали заскорузлыми, как картон. - Фляги нет? – негромко обратился Егор ко второму солдату. - Нет – отозвался боец. Егор снял сапог со своей ноги и предавая его бойцу… - Принеси воды. – Чуть помолчав – сполосни только. Боец нехотя аккуратно вылез из кустарника и пошел к воде, недоверчиво оглядываясь по сторонам. - Командир – не спишь? - старший лейтенант приоткрыл глаза и посмотрел на Егора. – …нельзя, что бы ты умер… - помедлив - Я ведь в штрафную роту после первого боя попал. Наш танк на немецких позициях сгорел, меня контузило, и… - Широков вкратце рассказал, что с ним приключилось после первого боя. - …Так, что ты уж постарайся не умирай ладно, а то ведь у меня только одна дорога – к стенке… Скорее всего и с тобой одна… но я хочу, чтобы совесть моя чиста была. …И перед собой…, и перед тобой…, и перед богом… - Егор замолчал напряженно о чем-то думая, взглянув в небо. - А теперь давай-ка я рану твою посмотрю, товарищ старший лейтенант. Вернувшийся от реки боец, шокированный рассказом Егора, держал сапог, доверху наполненный речной водой. Егор снял гимнастерку, затем нательную рубаху. Разорвал рубаху на несколько тряпок и предложил старшему лейтенанту выпить спирта в качестве обезболивающего. Самохин покачал головой… - На. … Закопай под корнями большого дерева – передал Егор окровавленные тряпки и саперную лопатку рядовому – место, где копать будешь мхом закрой и маленьким кустиком приложи. Старлей спал как младенец, а полезней сна для него сейчас ничего не было. Егор почувствовал к этому парню, какую-то отеческую заботу, глубочайшую жалость, несмотря на то, что всего лишь на пять лет был старше этого студента. Его очерствевшая душа многие годы, не видя близких людей, а за последний год, наблюдая только смерть и страх, потянулась к теперь безрукому мальчику. «Совсем пацан. В пору щелбаны получать» - подумал Егор, глядя на мальца, который достойно командовал им уже почти месяц: «Дотащить бы тебя только, чтобы сумел к мамке поехать. Жить ведь и без руки можно…» - пытался обмануть себя Егор, но в следующий момент смахнул с глаз скупую слезу. Широков босиком спустился к реке, зайдя по колено в воду, умылся по пояс и наконец, досыта напился холодной лесной воды. Вода в речке была прозрачная как слеза, и где-то журчала на недалеком перекате. День шел к концу. Командир и солдат спали после двух дней боя. Егор понимал, что необходимо найти какую-нибудь еду. Поздняя весна вряд ли сможет в лесу дать легкую пищу. Бой стих, точнее стих и ушел, куда-то в наш тыл. Единственное место, где можно реально быстро поискать еду - поле боя, у немцев всегда в запасе были галеты, а если повезет, то и тушенка. Егор решил под утро дойти до побоища, и когда станет чуть светлеть у мертвых немцев собрать возможные продукты. Тащить командира с собой было неправильно, но и одного оставлять тоже было нельзя. Придется Егору идти на поиски еды одному… Уже более недели солдаты тащили своего командира по лесам на северо-восток, как они считали, в сторону фронта. Если днем упирались в открытое поле, и не было возможности пересечь это поле скрытно по перелескам, кюветам, приходилось дожидаться ночи. Егор обратил внимание на то, что поля были не засеяны, сеять было и некому, и не зачем, кругом тяжёлым железом лежала война. Сколько они прошли километров не знали и приблизительно, да и направления приходилось время от времени менять, обходя деревни и немецкие посты. Правильно они идут или неправильно было не известно. На дорогах не однократно видели передвижение немецких колонн. Видели и бесконечную колонну пленных красноармейцев шедших под конвоем автоматчиков и двух бронетранспортеров. Порванные, местами тронутые кровью гимнастерки висели на деморализованных обессиливших бойцах как остатки их жизни. В первую свою вылазку за продуктами Егор принес кроме половины немецкого вещмешка галет восемь банок тушенки, немцы хорошо были снабжены сухпайками перед наступлением. Принес и трофейное оружие, и полный магазин к своему ППШ. Все его действия определяли в нем хозяйственного русского мужика, умеющего распределять возможные потребности вперед и заранее готовиться к проблемам или бедам. На третий день похода старлей начал приходить в себя. Не плохая по военным меркам еда делала свое дело и у молодого организма хорошо восстанавливалась кровь и возвращались силы. Кроме еды у фрицев были найдены антибиотики, рана командира была обработана ими не однократно, и это дало результат. Воспаления удалось избежать. Старший лейтенант начал иногда улыбаться и зло иронизировать над своей будущей судьбой. Егор понимал сарказм безрукого человека и никак не отвечал на его отчаяние. Ответил ему один раз… открывая ножом одну из последних банок тушенки: - С руками… или без. С ногами… иль без них. Сначала до своих дойти надо… а там посмотрим… что к чему. В плен не пойду, если ранен буду – пристрелите… старлей слышь – пристрели!.. Старший лейтенант глянул на Егора – отвечать ничего не стал. …Очередной раз смеркалось. Егор последние часы ловил себя на мысли, что они уже второй день не встречают никаких войск, что не стало устойчивой канонады, что лишь время от времени непонятно где появлялись звуки войны. Трудно было определить направление до них, каково до них расстояние. Они были то громкими, то бесконечно далекими. Появлялись то сзади то спереди. По всему выводы выстраивались не радостные - линия фронта очень быстро обгоняет их на восток и надежда на то, что они догонят фронт, становилась призрачной. К полумраку вышли на окраину леса и за лугом были видны дома деревеньки. В воздухе стояла оглушительная тишина вечера, было странно, что не слышно ни скотины, ни собак, ни привычной канонады. Есть там немцы или нет? Молчаливый вопрос определялся на лицах, но никто не произнес ни слова. На окраине деревни стояла большая копна прошлогоднего сена. Зимой видимо оказалась не нужна, скорее всего скотина была съедена, или хозяева не пережили эту зиму совсем. Хотелось спать, хотелось спать в тепле, очень хотелось спать не на земле. Егор покрутил головой, туда-сюда всматриваясь в безмолвную деревню. - Давай сделаем так мужики. Семен, тебе надо вон на тот бугорок по за лесу подняться посмотреть на деревеньку оттуда – нет ли там чего ни будь немецкого. … А я, пожалуй, до копны проползу, вдоль деревеньки гляну. Ты мне там, как ни будь, покажись, если будет все в порядке, и сразу возвращайся к командиру, и с ним к копне. К тому времени уже темно будет. – Егор помолчал, кусая травину. – Товарищ старший лейтенант, а ты тут понаблюдай, если чего увидишь не правильное уткой крякни – сумеешь? – Старлей покачал головой. - Егор Иванович, дайка мне твой автомат, а ты шмайсер возьми. У тебя там патрон мало, а в немецком три магазина. – командир передал Широкову трофейный шмайсер с подсумком. Егор, чуть помедлив, привычно перебарывая внутри себя чувство опасности… - Удачи командир. Расходимся Семен. - И вылез из укрытия. С опаской, но быстро Егор преодолел сто метров до копны. И так и эдак посмотрел вдоль деревни. Никакого присутствия людей. Солдат уже через сумрак глянул в то место где должен был находиться рядовой Семен Маркелов. Увидел, как тот пожал плечами, определяя, что никого не наблюдает, перекрестил руки. Еще раз, оценив риск и жажду сна с каким - никаким удобством подал знак бойцам, чтобы они шли к нему на ночлег, а сам начал рыть нору в слежавшемся прошлогоднем сене… Утренники были холодными, первые числа июня всегда славны чуть ли не заморозками во время цветения черемухи. В норе, которую устроили солдаты, было тепло сухо и хорошо пахло, слегка прелым, сеном. Егор был абсолютно уверен, что, проснувшись пару раз за короткую ночь, как привык он в окопе или в лесу, они еще до летнего рассвета покинут свою уютную берлогу. В тепле и удобстве сон был глубок и крепок. Запах, хоть и прошлогоднего, но ароматного сена успокаивал. Если снились сны, они были приятными и добрыми. Бесконечные скитания, после оглушительной битвы, в теплой берлоге забрали у солдат последние силы. Они уснули, как только забрались в копну. Сон не отпускал молодые организмы. Бесконечность превращалась в миг. Усталость требовала компенсации за все, что они пережили. Сон был безмятежный, ласково долгий, вязкий и совсем не хотел кончаться. Егор проснулся от того, что его кто-то уже не первый раз ударил по ноге, торчащей из копны сапогом. Сон ушел моментально. Солдат в секунду понял, что они обнаружены, кто кроме немцев могут так играть с русским солдатом. Рука автоматически потянулась за ППШ, со сна он забыл, что вечером обменялся с командиром на шмайсер. Шмайсер был на месте, и Егор нащупал холодный курок оружия другим пальцем проверив предохранитель, не шевеля ногой. - Вылезай дезертиры. Давай быстро на улицу. – Прозвучал приказ на родном русском языке с издёвкой. В полумраке сенной берлоги было видно, как обрадовались старлей и рядовой, но Егор поднял руку от курка и перечеркнул пальцем рот, что бы у сослуживцев не вырвались крики радости. Старлей сумел сдержать себя, поняв жест Широкова, но Семен уже ничего не видел, услышав родную речь, забыл обо всем на свете и заорал: «братки…, родные… братки!» - через замеревшего Егора первым выбрался наружу. Егор, предчувствуя, чем обернется радость, медленно останавливая открытой ладонью старшего лейтенанта, тоже вылез из копны. Через яркий свет уже не утренней зари, а разгулявшегося дня рядовые оказались в перекрестии автоматов четырех бойцов в хорошем свежем обмундировании. Семен был готов обнимать каждого из них и смеяться и плакать от счастья. Широков молча сощурившись стоял, загораживая собой лаз берлоги, оценивая солдат взглядом, предполагая, чего от них ждать. За Егором не спеша вылез и старлей. - Ты чего думаешь, я вас отпущу из-под своего командования. – Обратился старлей к Егору, постучав единственной рукой по его плечу. – Затем к красноармейцам. – Кто старший? Вперед вышел коренастый в летах солдат, смотря на обрубок руки старшего лейтенанта выше локтя под зашитым, бурым, от запекшейся давно крови, обрезанным рукавом. Видно было, что увиденным он слегка шокирован и тронут за живое. - Младший сержант Захаров товарищ старший лейтенант. Только нам велено всех дезертиров и окруженцев в штаб доставлять. Вы не первые… вчера четверых окруженцев и двух дезертиров перехватили также спящими взяли. – сержант помолчал - …приказ есть приказ, товарищ старший лейтенант. Никого там еще-то не осталось. – Уже по-хозяйски обратился он к своим солдатам - Сорокин глянь-ка в копну. – скомандовал младший сержант, было видно, как не молодому солдату, повидавшему всякое в жизни человеку, не совсем удобно перед этими опаленными смертью бойцами. - А оружие сдать надо ка. Ну-ка забери у них автоматы. Давайте ребята топайте к штабу. Окруженцы под конвоем двинулись к деревне. Навстречу неизбежности, которую нельзя было миновать… - …Ну-ка забери у них автоматы. Давайте ребята топайте к штабу… Окруженцы под конвоем двинулись к деревне. Навстречу неизбежности, которую нельзя было миновать. Егору внутренне хотелось задержать время. Он уже знал, о чем их будут спрашивать. Он не знал, что ему на это отвечать, а врать он не умел. Разговор в штабе с особистами был как всегда не долгий и тяжелый. Обвинения в предательстве, в трусости звучали в более изощренных формах, чем в прошлом году и некому было защитить окруженцев. Егор молчал, даже не пытаясь ничего объяснять. Начни говорить – рассказал бы, что с ним произошло год назад, а это неминуемая смерть. С жалостью он смотрел на своих однополчан. Семен вместе со старшим лейтенантом пытались рассказать о кошмаре боя, в котором старлей потерял руку, каким образом им пришлось попасть в окружение. Пытались доказать, что воинский долг ими был выполнен до конца, кивали на сержанта, чтобы подтвердил, изъятие трофейного оружия… не понимая, что особистам это было все равно. Документы у обоих бойцов и офицера были целыми и при них – это было огромным плюсом. Офицеры особого отдела имели уже негласный приказ «ни шагу назад», хотя приказа верховного и заградотряды появятся только месяца через полтора. Итогом не долгого заседания трибунала явился приказ об отправке старшего лейтенанта Самохина Андрея Петровича в госпиталь, затем все равно спишут по ранению, а рядовых Маркелова и Широкова … расстрелять… На всякий случай… всё-таки, расстрелять. Не прошло и двадцати минут после того как за Егором и Семеном закрылась дверь сарая, в который их посадили до приведения приговора в силу, старлея сразу после трибунала увезли в госпиталь, как началась суматоха. Оказалось, что немцы опять прорвали оборону и быстро наступают на этом участке фронта, двигаясь в их направлении. Приговоренных, в легкой панике, погрузили в машину и повезли в тыл. До вечера машина с двумя окруженцами и десятком бойцов охраны офицеров особого отдела ехала в наш тыл, сопровождая легковушку с особистами. Через несколько дней в глубоком по фронтовым меркам тылу солдат судили заново. Оказалось, что в суматохе страха и паники при эвакуации особисты, толи потеряли, толи забыли в избе, где был устроен штаб, все документы, в том числе и на Широкова с Маркеловым. Там были и их красноармейские книжки. Офицеров отстранили от дел и куда-то увезли. Никто больше их не видел. А арестованные ждали своей участи еще несколько дней, про них как будто забыли, до них никому уже не было никакого дела. У новых особистов были свои свежие жертвы, которыми они с удовольствием наполняли штрафные роты. Не имея на руках данных и решений предыдущего заседания, в конце концов, трибунал пришел к выводу, что самым справедливым наказанием для бойцов, из окружения, которые вынесли на себе раненного командира, будет осуждение их на десять лет и отправка в заключение… в лагерь. И поехал Егор Иванович Широков опять через весь огромный Советский Союз, но теперь уже обратно на восток. Горячая война для Егора была закончена, впереди были лагеря, золотые прииски на реках Калымы, судьба непоправимо изломана на всю оставшуюся, но не прервавшаяся расстрелом, жизнь… В 1947 году Егор попадает под амнистию в честь Победы Советского Союза в Великой Отечественной Войне. Надеясь на справедливость судьбы, он едет на Родину в Кушелово. Пытается устроиться на работу и восстановить свое членство в колхозе, которое, в общем-то никто не прерывал, он же ведь всего лишь в армию ушел десять лет назад. Безрукий председатель колхоза с радостью приветствует возвращение Егора, в хозяйстве ужасно не хватает мужицких рук, на фронт из деревни ушли 117 мужиков, а вернулись только 23 фронтовика, пятеро из вернувшихся – инвалиды, кто без руки, кто без ноги, в том числе и председатель, который оказывается знал Егора на войне, только не знал, что тот с деревни Кушелово. Егора поддерживают и радуются его возвращению родственники, и соседи, и односельчане. Но участковый милиционер и председатель сельсовета категорически возражали против возвращения Егора. «…Нам врагов народа, предателей и дезертиров не надо, вали куда хочешь…» - кричали они в захлеб на Широкова Егора и на председателя, пытавшегося объяснить им несправедливость судьбы молодого их земляка. Куда Егору валить?.. Ведь он хотел вернуться… домой, к родным…, в деревню, в которой родился, в которой похоронены его предки. В которой честно работал, жил сам до проклятой войны. Но нет… И поехал наш Егор обратно в Магадан, где за пять прожитых лет он сумел заработать, будучи трудолюбивым и честным человеком, и положение среди окружающих его людей, и… любовь. А безрукий председатель запил… запил по черному, считая себя сильно виноватым перед Егором, хотя ни в чем он виноват конечно не был. В 1985 году Егор Иванович переехал жить к дочери в Челябинск вместе с женой. Скончался Егор Иванович Широков в 1998 году в возрасте 81 года, в кругу своих близких родственников семьи дочери. ГЛАВА 12. ТОЛЯ – ДАЛЕКО… Я проснулся от сильного удара сцепов вагонов, во сне испугавшись упасть. Поезд останавливался. Опять произошел удар, но мы еще ехали, потом еще удар. В конце концов, встали. Женщины приоткрыли воротину вагона. Темное пространство нашего жилища прорвалось ярким светом дня. Мама сидела на соседних нарах и кормила Танечку грудью. Увидев мои открытые глаза улыбнулась. Женщины стояли на краю вагона перед распахнутыми воротами. Они сомневались, на долго ли встали, что можно успеть сделать, и какое дело самое важное. Леля первая спрыгнула на землю, как будто пытаясь разведать, возможно ли там устоять. Видимо возможно, и даже можно отойти от вагона, следующий вопрос, на сколько можно отойти, на пять метров или на пол часа. - Сколько стоять то будем, дедушка? – спросила Леля деда в форме, который шел вдоль соседнего состава, стоящего через один путь, и стучал молоточком, на длинной ручке, по его железным колесам вызывая короткий звон нагруженного металла, я подумал, что он играет. Я присел на нарах, слегка обиженным и совсем заспанным голосом сказал маме, показывая рукой на дядю. - Мам я тоже так хочу играть. - Тише сынок, ребята еще спят. - Ну, мам… - и я опять нырнул в кровать, где было тепло и уютно, и может быть, где-то в складке одеяла, заблудились сны. Леля принесла воду в чайнике и ведре, взятом из дома. Через пол часа все по очереди умывались, а на плите буржуйки кипел чайник. Стоянку объявили долгой, как минимум на три часа. Товарный поезд, стоявший через путь, уехал и перед нами открылась небольшая путей на семь станция, на противоположной стороне стоял еще один состав на котором везли какие-то станки. Когда я чуть подрос, я понял, что это было оборудование одного из эвакуированных заводов. Вдоль того состава ходил часовой с винтовкой. А на запад непрерывно шли и шли поезда. В открытых теплушках, как у нас, курили солдаты, на платформах стояли танки и пушки, автомобили, некоторые составы состояли только из цистерн с топливом. Они не останавливались на этой станции. Они шли на фронт. А мы стояли. Мальчишки постарше сбивались в кучки и провожали составы, считая вагоны с вооружением, считая вагоны с танками, махали руками солдатам, проносящимся мимо нас. Некоторые женщины набирали полевые цветы и пытались бросить эти цветы проносящимся мимо солдатам. Букеты разметал ветер и до солдат долетали в лучшем случае отдельные запоздалые осенние цветки, солдатам все равно было приятно получить светлый привет от не знакомой девушки. Тронулись мы только глубоким вечером часа через два после того как уехал поезд с заводским оборудованием. Каждое утро я просыпался приблизительно одинаково. Поезд уже стоял, а в открытые ворота вагона либо вливался солнечный свет, либо серый дождливый сумрак. Мама, как правило, кормила Танечку. Но в тот день все попутчики то и дело подходили к маме и заглядывали на мою сестренку, постоянно задавая один и тот-же вопрос: «Как там Танюша». А мама испуганным взглядом глядела очередной раз на женщин и отвечала: «Да по-прежнему горит вся, не знаю, что делать ничего не помогает…» Так прошел весь день, а когда я проснулся на следующее утро, мама лежала на своих нарах калачиком, уткнувшись лицом в вагонную стену, молча вздрагивала плечами. Привыкнув что, проснувшись я вижу маму, кормящую Танечку, я не сразу понял где мама, пока не увидел ее на привычном месте, но лежащей. Я начал ее звать. Женщины на меня зашикали, и я слегка перепугался, но потом меня успокоил привычный, такой родной, мамин платок, подаренный папой, укутывающий мамины вздрагивающие плечи. Мама лежала одна… без Тани… Значительно позже, через годы, мне пришлось осознать, что Танечка в прошедшую ночь умерла, простудившись на сквозняках вагона. В течении дня я все спрашивал женщин, где Таня, на что мне все отвечали, что Танечка осталась у тетки в городе, который мы проезжали ночью. Ну что мне, осталась и осталась, переживать я еще не умел. А поезд по-прежнему шел на восток по бесконечной России. В третьей декаде октября мы доехали до места назначения. Свердловск принял нас хмуро. Эвакуированных было очень много. Нас разместили сначала в здании кинотеатра, где мы жили почти неделю. Стало трудно с едой. Своих припасов теперь не было, купить продукты было не на что, а централизованно кормить уже не могли. Нас подселили в частном секторе города. В доме жила вдова с маленькой дочкой, чуть постарше меня, да с доброй бабушкой – своей мамой. Муж ее с начала войны был в армии, старший сын был призван в армию совсем не давно, младший ходил в старшие классы, но уже к нашему приезду устроился на работу на один из эвакуированных заводов. Мама почти сразу вышла на работу, и я почти перестал ее видеть. Утром она уходила, когда я спал, вечером приходила с работы, когда было уже темно и совсем уставшей. Капризничать было бесполезно, но мне очень хотелось. Скоро я пришел к выводу, что все-таки лучше играть с дочкой хозяйки, чем все время плакать и все будто успокоилось. Хозяйка дома была доброй и милой женщиной и то же работала весь день. Когда вечером, наконец, все собирались в доме, маленькие дети часто уже спали. Летом 1942 года пришло очередное письмо из Кушелово. Оно было необычным, оно было пухлым. До прихода мамы с работы оно лежало на комоде, и я, пробегая мимо, все хотел его прочитать, но не умел… я дождался маму с работы, сам принес это письмо ей на перерез, когда она еще не сняла свои ботинки. Она взяла письмо и села на диван читать. Вынимая содержимое конверта, из него выпал треугольник, сложенный из листка тетрадной бумаги. Мама замерла, и глаза ее стали сильно испуганы. Через несколько мгновений мама подняла бумажный треугольник. Она развернула его не спокойными руками и жадно стала читать, молча, глаза ее наливались слезами, на лице появилась еле заметная улыбка. - …Ну-у мама… баба Маша… я тоже хочу… - но мама как будто меня не слышала. - Толя не мешай маме – говорила тетя Сима, наша хозяйка. - Сима… Федя живой. Письмо прислал. – И мама заплакала… - Чего ж ты ревешь-то, радоваться надо, что мужик письмо прислал… Глядишь все хорошо будет…, а мои вот молчат… - она подняла край подола фартука к своим губам и тоже всхлипнула бабьей слезой. Детство проходило в эвакуации. В сентябре 1945 года я пошел в первый класс еще в Свердловске, а заканчивал его уже в Кушелово. Весной 1946го мы вернулись на родину. Оба наших дома и старый, и новый сгорели во время боев в деревне. Баба Мария с теткой Шурой жили в маленьком доме выделенным нашей семье сельсоветом. В ста метрах от центральной площади деревни, почти напротив деревенского клуба и по соседству с нашим старым сгоревшем домом. ГЛАВА 13. ИВАН. …НЕ БУДЕТ ПРОЩЕНЬЯ. Над лесом появились самолеты. Они летели на восток в сторону Москвы. Люди восторженно закричали: - Наши… Наши летят… Наши самолеты летят… Пять самолетов шедшие над лесом косой вереницей один за другим, на высоте с пол километра, вдруг резко, самолет за самолетом, отделяясь от клина, начали сваливаться в глубокое пике, прямиком направляясь на возводимые укрепления, где было много людей. Большакову сразу показалось странным, почему самолеты летят в сторону Москвы. Когда они начали пикировать, он закричал: - Немцы… Немцы… - но было уже поздно, и слышали его совсем не много народу. Через несколько секунд по работающим во рве ударили пулеметы, а на дальнем редуте взорвалась первая и через секунду вторая бомбы. Первый самолет, сбросив бомбы и на бреющем пропахал своей парой пулеметов вдоль уже готового рва срубая вылезающих из него женщин. Пара очередных взрывов в гуще убегающих людей, и новая двойная борозда смерти из фонтанов земли. Иван оставил лопату. Наперерез толпе бросился к Полине, которая еще удивленно смотрела на пикирующий, прямо на нее, Ханкель. Иван сбил Полину с ног и упал на нее всем своим нескладным, но большим телом. «Мне больно»: успела крикнула девочка, но буквально тут же рядом встал клин беспощадного взрыва, раскидывая в стороны кубометры земли и несчастных женщин. В следующие несколько секунд на молодых людей, сначала рыхлой кучей, затем ослабевающим земляным дождем с неба валилась земля, засыпая их все больше и больше. Между Полиной и Иваном под землей наступило молчание, и полная темнота… полная жуткая темнота… Грудь Ивана прикрывала лицо Полины от земли, засыпавшей его спину, его тяжелая и теплая, даже через рубашку и телогрейку, грудь, сильно мешала дышать. Она попыталась вращать головой – у нее это получилось, но страх от этого обуревал только больше. Спине быстро, быстро становилось холодно, а тело Ивана казалось горячим. - Ваня… - Иван не отзывался. – Ваня… Ваня… - Иван молчал. Она попыталась его поднять над собой, но худой парень был невероятно тяжел. - Ваня… Ванечка… - в следующий миг Широков застонал. - Поля - невнятно произнес Иван и отжался руками от земли. Земля начала осыпаться со спины Ивана, но в следующий момент он опять застонал и повалился на Полину. С одного бока парня был виден свет. Полина смогла поднять Ивана за правое плечо, изо всех сил надавив снизу на него обеими руками, увеличивая просвет в жизнь. Она пыталась вылезти из-под мальчишки, отталкиваясь за его плечи и ерзая ногами. Вся немецкая пятерка штурмовиков, выполнив свою задачу бомбометания, заходила на второй круг. И опять бороздила беззащитных жертв своими пулеметами, поражая огнем из своих орудий десятки женщин и мужчин. После второго захода стервятники улетели, оставив на строительной площадке поле убитых и раненных. Полина голыми руками пыталась откопать своего спасителя. Наконец Иван очнулся. Он застонал и сел на берегу огромной воронки. Он не ощущал своего тела, голова раскалывалась, а из ушей шла кровь. Иван сидел на вздыбленной взрывом земле и тупо смотрел то на Полину, то на жерло пятиметровой воронки. А Полина что-то говорила, и говорила, зачем-то его трясла, но он ничего не слышал и ничего не понимал. Глаза его были пусты, зрачки сильно расширены. - Полина, Полина отойди, - подскочил к очумевшему Ваньке Большаков, отстраняя за плечи ревущую девчонку в сторону – Полина, он все равно ничего не слышит, отойди. - Он спас меня. Ты ничего не понимаешь… Он спас меня… - сквозь плачь кричала Поля. – Дядя Вань спаси его, молю - спаси… - в бесконечной надежде и отчаянии кричала Полина. - Успокойся ты, он просто контужен. – смотря в глаза Вани говорил Большаков - Наверно сильно контужен. Все обойдется, Поля. Надо подождать. Ему бы поспать сейчас. Бери его под руку. Попробуем отвести в хату… Иван спал как убитый. Поля иногда проверяла, жив он или нет, настолько тих был его сон, она боялась, что он не дышит, она не хотела, чтобы этот долговязый мальчишка не оставлял ее, она хотела, чтобы он всегда был рядом. Каша, которую Поля принесла с кухни спасителю, уже остыла. Иван спал уже десятый час… Большаков выполнил обещание и по возвращении с очередного трудового десанта пошел с Широковым в отдел кадров и записал его к себе в ученики, хотя завод к этому времени на половину был эвакуирован. Продукция не производилась, но в пустых цехах уже вовсю начали ремонтировать военную технику, привезенную с фронта. Никаких поставок запчастей не было, и умельцы разбирали два, три танка и из них собирали один. Практически тут же отремонтированная техника шла в войска. Иван не сказал про контузию Зинаиде, чтобы сестра не переживала за него в следующую поездку. Но Поля, придя к ним в гости на чай, проговорилась про героизм Ванечки и тайна стала явью. Зина конечно переживала, но ведь все прошло, и, слава богу, жизнь продолжалась. После контузии Иван ездил на укрепления еще дважды, но категорически был против поездок Полины, чего добился у Большакова, который озадачил ее работой на заводе и Поля на укрепления больше не ездила. В связи с приближением фронта и холодами устройство укреплений вокруг столицы прекратили в начале октября. Иван стал работать на заводе, как губка, перенимая все, чему мог его научить Большаков. В самом начале ноября на заводе запустили линию по выпуску снарядов, и Петрович порекомендовал начальнику цеха взять на линию металлообработки Широкова, слово Ивана Петровича было весомым на заводе. И начал Ванька точить болванки для снарядов, тяжелые 122 миллиметровые болванки для гаубиц, которые не мог снять и поставить на шпиндель станка один, пришлось просить помощи у соседа, ровно, как и помогать ему в том же. А под ноги соседи – мальчишки подкладывали пустые ящики для снарядов, кто росточком не подходил к токарному. Ванька, слава Богу, был длинный, ему и росточка, и худых длинных рук хватало. Иван вторую смену работал на металлообработке, когда узнал, что в составе заводского ополчения Иван Петрович Большаков уходит на фронт. Ополчение почти полностью забирало в свои ряды оставшихся на заводе мужчин. Иван немедленно подал заявление в добровольцы, в ополчение, но будучи по документам шестнадцатилетним его с пункта формирования ополчения выгнали. Может быть эта простая житейская мелочь опять сохранила Ивану жизнь. Почти все рабочие ушедшие на оборону Москвы с «Шарикоподшипника» домой не вернулись, в том числе и Иван Петрович Большаков, пропавший без вести в первых боях, как и большинство рабочих завода в ополчении. Когда Полина, через партком завода, узнала о Большакове, Иван опять ходил в военкомат и опять получил от ворот поворот. В феврале 1942 года, когда Ивану исполнилось, по Московским документам 17 лет, парень сделал еще одну попытку, которая кончилась тем же, тем более на него была наложена бронь. Шли месяцы. Мальчишка превращался в мужика. Иван серьезно относился ко всему, что с ним происходило. Это и смены от 10 до 14 часов к ряду и обучение в ФЗУ на спящей парте, и сестра…, и его воюющие братья…, и любовь… На смене один мальчишка упал в обморок, толи от голода, толи от переутомления. Его отнесли в подсобку. Иван отдал ему кусок хлеба, который Полина совала ему каждый день в карман. В конце концов отправили его домой. Возник вопрос!.. как же его норма на текущий день. Ванька предложил артельно выполнить его норму в течении смены. Все ребята согласились, что было и сделано. Ребята не стали об этом сообщать по начальству, не следующий день – будто ничего и не было, все шло как обычно. У Полины к весне умерла мама. Из женщины всю зиму уходили силы. Потеря Мужа, потом близкого друга, последнего защитника дочери - Большакова, совсем подкосили ее здоровье, а зимой пришла похоронка и на старшего сына. Женщина совсем потеряла нить жизни. Она не хотела есть, она не хотела спать, но при этом продолжала ходить на работу. Она не хотела жить… Единственное, что задерживало ее на этом свете – дочь. Но появился Иван. Парень крепкий, умный, правда молод, но зато безмерно влюблённый в Полину, и может быть война не успеет его сожрать… ведь он же еще маленький… дылда. Весной 42го Иван почти перестал появляться у Зинаиды. Иногда он ночевал на заводе, но на самом деле Ваня почти переехал к Поле на ее, к тому времени, одинокую квартиру, откуда и до завода было рукой подать, через пару соседних дворов. Осенью 42го Ваня сходил на медкомиссию в военкомат, так как по данным регистрации Ивана, через пять месяцев парню подходил призывной возраст, а Ваньке только это и надо было. В Феврале 43го, как только ему исполнилось 17 лет, по регистрации 18, он сразу на следующий день пошел в военкомат и подал заявление в добровольцы. Через неделю Ивану на работу пришла повестка. Когда парень явился на призывной пункт, ему вручили направление на курсы «Выстрел» куда он должен отправиться уже через два дня. Полина, обливаясь слезами, проводила своего парня в армию. Не успела Поля расписаться с Иваном. У них был всего лишь один день, как стало известно об отъезде парня, и этот день оказался воскресеньем, райсовет не работал. В скором времени Полина забежала к Зинаиде в больницу за новостями от Ивана, которых она, может быть, не знает, а может быть просто, чтобы увидеть близкого человека. Девушки разговорились, и только в этот момент Поля узнала, что Ваньке оказывается не 18, а 17 лет, что он все полтора года обманывал всю Москву. Девочки и посмеялись, и поплакали. Ночевать Поля осталась у Зинаиды. ГЛАВА 14. ЗИНАИДА – 42. НА ФРОНТ. Много раз Зинаида подавала раппорта на отправку ее на фронт за почти полтора года хирургической практики в детской клинической больнице в Замоскворечье которая, как и почти все больницы Москвы во время войны, стала военным госпиталем. Девочка ассистировала и самостоятельно выполнила сотни и простых, и сложных операций. Не успела Зиночка стать дипломированным врачом. Война застала студентку медицинского института, переходящей на 4й курс, а Москва призвала ее, сначала на строительство военных укреплений под Можайском. Затем, в лице Юдина Сергея Сергеевича ведущего хирурга НИИ Склифосовского, в госпиталя Москвы, из-за катастрофической нехватки хирургов. Не хватало врачей и персонала для работы с раненными, валом обрушившимися на Московские больницы уже к середине июля 1941 года. Зинаида уже четыре месяца практиковала в хирургии, уже спасла от неминуемой гибели десятки раненных, когда в Январе 1942 года ей было присвоена должность военврача и звание младшего лейтенанта медицинской службы. Зинаида практически жила в больнице, по многу дней к ряду, не уходя домой в общежитие. Полегче стало в поздние осенние месяцы 41го года. Это было потому, что в обороне погибали в бою почти все. Самоотверженность защитников Москвы было настолько тотальной, что люди и при тяжелых ранениях не покидали позиции и действительно сражались до последней капли крови. В ноябре 1941 года, когда раненых стало заметно меньше, Зинаида впервые подала рапорт на передовую. Ей предлагали эвакуацию, но она категорически отказалась от отъезда из Москвы в тыл, навстречу опять подав рапорт на передовую, и опять получила на него категорический отказ, а потом, когда об этом узнал Юдин С. С., получила взбучку и от него. Так же протекала жизнь у ее брата Ивана Широкова, приехавшего в Москву в середине августа 41го года… Так же протекала жизнь у ее брата Ивана Широкова, приехавшего в Москву в середине августа 41го года. К октябрю все работы по оборонительным укреплениям, на которых он работал с конца августа, под Москвой были свернуты в связи с приближением к Москве фронта. Иван хотел было уйти добровольцем в ополчение. Его немедленно расшифровали на пункте формирования ополченцев в связи с тем, что ни на 18, ни на 17 лет пятнадцатилетний подросток не тянул, а пацанов посылать на смерть всё-таки не хотели. По-настоящему, без дураков, работая на оборону столицы, деля с людьми скудный стол обеденного перерыва и неудобства ночлегов под открытым воздухом, на строительстве оборонительных сооружений, Иван познакомился со многими москвичами, уже состоявшимися на своих местах, по жизни и любви. Люди разных профессий, разных чинов работали на рытье окопов и противотанковых рвов. Будучи компанейским пацаном с легким дружелюбным нравом, через них мальчик сумел устроиться на шарикоподшипниковый завод, где к осени 1941 года вовсю ремонтировали военную технику и вооружение с полей сражений, подлежащее возможности ремонта после боевых действий, несмотря на то, что сам завод был эвакуирован в Томск. Зинаида с Иваном в общежитии почти не пересекались. И тот, и другой все время проводили на работе. В самом начале 42го на шарикоподшипнике была запущена линия по производству артиллерийских снарядов. Ивана перевели на работу в токарную группу линии, и он официально осваивал профессию токаря, параллельно с работой учась в ФЗУ при заводе, по 10 – 14 часов в сутки, точа снаряды для фронта. А перерыв до следующей смены был, как правило, не большим, ребятам давали поспать в курилках и кабинетах, и они опять становились за станки до изнеможения постигать тонкости сложных профессий. С началом наступления под Москвой количество раненных, поступающих в госпиталя Москвы, резко возросло. Буквально за два три дня после пятого декабря транспорты вереницами везли в госпитали Москвы и Подмосковья прошитых пулями и осколками, чаще всего обмороженных солдат, которых успевали собирать с поля боя до того, как они замерзали до смерти. Руководство военных медицинских учреждений Москвы даже сумело выбить у военного командования подразделения солдат для перетаскивания тяжелых раненных и умерших в крупных больницах, чтобы высвободить медицинских сестер и медбратьев от этой полу медицинской работы. С пятого декабря и практически до февраля Зинаида жила в больнице, появляясь дома только для того, чтобы переодеться в другое белье буквально несколько раз за четыре месяца. Зинаида подходила к общежитию по заваленным еще в начале декабря снегом улицам осажденного города. Уличное освещение не работало, в полной темноте легкая метель била в лицо… Зинаида подходила к общежитию по заваленным еще в начале декабря снегом улицам осажденного города. Уличное освещение не работало, в полной темноте легкая метель била в лицо. Чистить не центральные улицы в эту зиму было не кому, и в сугробах были протоптаны тропинки, по которым не часто проходили редкие прохожие. Главврач Прохорович Ермолай Васильевич сегодня после последней операции буквально выгнал Зинаиду домой, где она уже не была с середины декабря. Новый год Широкова провела за операционным столом спасая от смерти майора - танкиста которого сумели вытащить из горящей машины, а потом маленькая санитарка, три часа по сугробам тащила его пока их, на счастье, не заметили наши солдаты, идущие на передовую. Зина вошла в общежитие, на вахте никого не было. В коридорах тоже было пусто – как же это не привычно, девичье общежитие всегда было гудящим ульем, притягивающим неугомонных молодых парней как магнит. Где вы мальчики, на каких фронтах вы сейчас бьете фашистов… Так, никого не повстречав, Зина поднялась на третий этаж и подошла к своей комнате, дверь в которую была приоткрыта. Девушка слегка испугалась, не зная, что думать об открытой в их дом двери, но надежда увидеть внутри помещения знакомые лица оказалась сильнее ощущения опасности и она зашла в комнату. На постели Лидочки не раздевшись, лежал Иван, лежал, как подкошенный на ходу боец прямо в одежде на животе одна рука свешивалась с постели. Иван спал мертвецким сном абсолютно уставшего молодого человека… большого мальчишки. Сон глубокий и безмятежный. Зина стояла у постели с братом и, склонив голову, любуясь трудовой усталостью близкого человека, ощущала безграничное счастье, что ее редкое посещение собственной комнатки совпало с приходом домой Ивана. На столе по-прежнему лежала записка для Лиды на случай если она вдруг появится на пороге своей комнаты, наконец, возвратясь от родителей. Зина разделась и попыталась снять с Ивана затертый расстегнутый пиджак. - Сейчас, сейчас…, я сейчас, уже встаю… инструмент в порядке, сейчас, сейчас… - лопотал спящий подросток, а пиджак не поддавался. Зинаида прекратила попытки его снять. Иван повернулся на бок, улегся калачиком как маленький мальчик, и сестре не оставалось ничего, как только накрыть его одеялом. Посидев рядом с братом, Зина тоже прилегла на свою постель и не заметила, как задремала. Тело чувствовало привычный уют, многодневная усталость, и глубокие переживания чужой боли затихали в раненной душе молодого хирурга. В комнате было совсем тихо. А за окном общежития не было привычных звуков огромного города, НЕ ГУДЕЛА Москва клаксонами автомобилей, шумом улиц и площадей, звоном трамваев, на железных поворотах трамвайных линий, и другими звуками такими привычными для Москвичей, и бесконечно интересными для любого человека, впервые попавшего в большой город. …В комнате было совсем тихо. А за окном общежития не было привычных звуков огромного города, НЕ ГУДЕЛА Москва клаксонами автомобилей, шумом улиц и площадей, звоном трамваев, на железных поворотах трамвайных линий, и другими звуками такими привычными для Москвичей, и бесконечно интересными для любого человека, впервые попавшего в большой город. Где сейчас Лида, которая всё-таки поехала на отгулы на родину в начале октября. А через неделю по радио сообщили, что Калинин захватили немцы. Где сейчас Лида, что с ней… оставалось только надеяться на лучшее. Калинин освободили 16 декабря, но Лида не приезжала… не звонила… не писала… В 1942м к лету Москва постепенно оживала после осады. В город возвращались административные учреждения, открывались, закрытые к осени 41го магазины и налаживали работу предприятия. Люди мыли окна, отдирая приклеенную накрест бумагу, подметали дворы, разбивали не растаявший снег, в подворотнях, где не хватало солнца. Весной проснулись трамваи и троллейбусы. Москва убирала свои улицы, мыла окна на фасадах домов, оживала и гудела как до войны. Налаживалось производственное расписание и в больницах, то есть госпиталях. У Зинаиды появилось свободное время, стала постепенно уходить необходимость жить в больнице. В мае Девушку вызвали к главврачу и зачитали приказ о присвоении ей внеочередного звания лейтенанта медицинской службы РККА за самоотверженную работу в прифронтовой зоне при обороне Москвы. На следующий день Зина очередной раз подала рапорт об отправке ее на передовую, на что опять был получен категорический отказ. В мае пришло письмо от Лиды. Оно было написано слезами. Слог этого письма не был таким звонким и веселым, каким любила разговаривать жизнерадостная студентка. У Лидочки погибли родители и младший брат. В ее квартиру на третьем этаже попал снаряд, когда проклятые фашисты брали этот старинный город в верховьях великой Волги. Она осталась одна в оккупацию. Без дома, без угла и без родителей, без вещей. На счастье, ее приютила семья подруги детства. А когда наши Калинин освободили пошла в полевой госпиталь ухаживать за раненными. Ее никто туда не звал, но после пережитых событий оккупации она уже не могла поступить иначе. Так и осталась девушка в этом медсанбате пехотной части. Когда она писала это письмо их часть билась подо Ржевом. «… Я этих гадов до самого края погоню, пока либо они не сдохнут, либо я…» Заканчивала свое письмо Лидочка не своими словами. Так, своим чередом, по-военному, но в тылу шел 1942 год. Известия СовИнформБюро набатом хлестали по сознанию любого советского человека. Так, своим чередом, по-военному, но в тылу шел 1942 год. Известия СовИнформБюро набатом хлестали по сознанию любого советского человека. В начале лета трагическое поражение под Харьковом, затем тяжелейшие сражения на черноморском побережье и на Кавказе, осажденный Ленинград, бесконечные бои местного значения подо Ржевом, к концу лета рвущиеся орды фашистов к Сталинграду, захватывающие огромные территории нашей Страны, все эти события вызывали боль в душах советских людей и призывали к оружию. К концу лета 42го, Зинаида вновь пыталась отправиться на фронт и опять не смогла. Не отпускала ее Москва. Зато осенью ее опять повысили в звании. Зинаида, сама, не заметив, как превратилась в одного из ведущих военных хирургов Москвы. Ее стали приглашать в другие больницы для проведения особо сложных операций, на которые не решались другие врачи. В конце 42го вся страна замирала у репродукторов в ожидании новой информации о не сдающимся Сталинграде. Когда 23, 24 ноября объявили об окружении Сталинграда и 6й армии вермахта нашими войсками в районе селения Калач, люди восприняли эти новости как собственное личное счастье. Надежда… Уже уходящая надежда победы, вновь становилась крепкой как броня наших танков. А Ванькины снаряды беспощадно громили рубежи фашистской неприступной обороны. 1943 год Зина и Иван встретили вместе, с ними встречала новый год и Полина невеста Ивана, они даже выпили по глотку спирта, пожелав друг другу скорой победы, до которой оставалась еще целая война. В начале марта Иван пришел домой и объявил Зинаиде, что его призывают в армию как добровольца и берут в учебку на младшего лейтенанта. Это было настолько неожиданным для Зины, что она, остолбенев, заплакала. Парню, только что исполнилось семнадцать лет. Она столько раз рвалась на фронт и ее так и не отправили на передовую, а он…, еще не дожил до призывного возраста…, как-то обманул призывную комиссию…, умудрился снять с себя бронь, умудрился попасть в учебку на младшего лейтенанта. А это значит скоро поедет на фронт. Зинаиду терзал и страх за Ивана, и обида на всех вокруг, что этот молокосос едет на войну раньше ее, и растерянность, а как же теперь она одна… она так привыкла, что Иван рядом, пускай даже не рядом с ней - но рядом. Она не знала, что говорить, она не знала, что делать… - Я тебя не пущу… - что говорить дальше? – а Полина знает?.. Я в военкомат пойду… Тебе же только семнадцать… как они могли… у тебя бронь на заводе… они знают, что у тебя бронь, - она глядела на Ваньку испуганными, обиженными глазами, - …они знают?.. ты же их всех обманул… - что говорить дальше, а Иван строил гримасы, улыбался с детским смущением и пожимал своими острыми мальчишескими худыми плечами. - Зинуль, ну я же мужик, во мне вон силы как в танке. Ты нас лечи, а мы этих гадов давить будем как под Сталинградом. - Какой ты давильщик, ты же еще мальчишка. Нет, я это так не оставлю… А Полина знает?.. …Через неделю Иван уехал в учебку на курсы «Выстрел» постигать сапёрное дело инженерных войск. Курсы будут длиться 45 дней, затем присвоение звания младшего лейтенанта и в действующую армию. Зинаида и Полина проводили брата и жениха со слезами на глазах. Зина не знала, что писать домой маме. Весна 43го года стала рубежом в жизни Ивана и Зинаиды Широковых. Проводив младшего брата, не имея никаких сведений о судьбах старших братьев, Зинаида приняла для себя однозначное решение оказаться на фронте и не откладывать это в долгий ящик. Подавая рапорт за рапортом об отправки ее на фронт, она имела, в конце концов, долгий и серьезный разговор с Сергеем Сергеевичем Юдиным. В разговоре со своим учителем она постаралась объяснить своему наставнику, что на передовой она будет заниматься ровно тем же самым, но при этом помогать будет тем людям, которые не могут получить подобную помощь там, в медсанбате, на передовой. - Сколько к нам приходит раненных которым если бы была оказана помощь раньше, то они остались в живых, или с ногами и руками, но там их не кому оперировать, а здесь уже поздно. Туда мне надо ехать, там им помогать. Сейчас, в конце концов не сорок первый. Вы представьте скольких людей там можно спасти от смерти или увечья. - Надо им там помогать, надо. Но не забывай милочка, там еще и стреляют. – эмоционально накинулся на свою студентку, в недалеком прошлом, Сергей Сергеевич! - Там людей убивают…между прочим…, а я хочу, чтобы ты живой осталась после этой проклятой войны, ты талантливый хирург, ты… - Я, не виновата… и они, те умирающие там, тоже не виноваты, что я талантлива. Я не имею права из-за своего таланта не помогать людям, … солдатам. Как комсомолка… как хирург, как сестра, в конце концов. У меня сейчас на фронте уже три брата… – ее голос начинал сбиваться в последней фразе на летучие предвестники рыдания, а губы отказываться ровно, произносить слова, фраза остановилась. В кабинете выросла тишина, и с каждой секундой она становилась все больше и больше. Зина стояла, прижав кулачек к своим губам, не давая им волю разрыдаться. Юдин устало сел за свой стол, нехотя взял перо, аккуратно ткнул его в чернильницу и подписал рапорт Широковой Зинаиды Ивановны на отбытие в действующую армию. - Умоляю тебя девочка ты моя… - береги себя… Доктор внутренне не мог простить себе, что подписал Зинаиде ее раппорт. В этот же день Юдин подал документы на присвоение старшему лейтенанту медицинской службы Широковой З. И. очередного воинского звания. На следующий день ездил добиваться от командования быстрого оформления документов на звание капитана, до отбытия Зинаиды на фронт, чтобы максимально защитить молодого хирурга от возможности гибели на передовой, по крайней мере, он так считал, и он так хотел. Не получилось у знаменитого московского хирурга, не смотря на его безграничные связи поднять статус звания Широковой. Через неделю знаменитый доктор проводил свою ученицу на фронт… ГЛАВА 15. ИВАН. – ДРУГОЙ ЖИЗНИ НЕ БУДЕТ. …Через неделю Иван уехал в учебку на курсы «Выстрел» постигать сапёрное дело инженерных войск. Иван учился сапёрному делу. Их учили ставить мины, организовывать минные поля, разрушать здания и мосты. Обезвреживать активные боеприпасы. Изучали схемы минирования, против танков… против пехоты… фронтальные минные поля… фланговые. Изучали устройства быстрых пассивных заграждений, устройство окопов, блиндажей, рвов. Наводить переправы, или их разрушать. Физическая подготовка нравилась Ивану больше всего, он был не самый сильный на курсах, но точно самый выносливый, забеги на дистанции, свыше ста метров, выигрывал почти всегда, не все выдерживали длинные кроссы с полной выправкой, Ванька бывало по три, четыре винтовки приносил к финишу. Курсы были краткосрочными, время обучения курсантов составляло всего 45 суток, и парни получали звездочку на погоны, а дальше в войска, где постоянно не хватало и офицеров, и солдат. Во второй половине июня Иван ехал к Курску устраивать инженерные заграждения тыловых линий обороны на возможных направлениях наступления войск противника. Читал и перечитывал три десятка Полининых писем, которые та прислала курсанту за время учебы и сборов, сам, как и все Широковы писать письма не любил, отправил Поле писем с десяток… может меньше… не считал. Но вспоминал о невесте своей все время: «…А что она скажет?.. А что бы она сделала?..» - спрашивал часто он мысленно свою зазнобу. Поезд, на котором группа молодых младших лейтенантов, отправленных на фронт после скоротечных курсов во главе с сопровождающим их капитаном, остановился на станции Щигры. Состав загнали в тупик и объявили, что до Курска осталось чуть более 60 километров и пока, точно до завтра дальше поезд не поедет в связи с сильной загруженностью Курского железнодорожного узла. В городке было много разрушений, сожжённых одноэтажных зданий. И хоть городок давно был отбит у немцев, отремонтированы были только склады, бараки пакгаузы, восстановлены железнодорожные пути станции, водонапорная башня, и другие жизненно необходимые объекты железнодорожного узла. Оборванные пацаны иногда просили у солдат хлеба. Кто-то их гнал, но без добычи с вокзала сорванцы не уходили, иногда уходили с солдатской кашей… иногда с тушенкой, либо ворованной, либо кто-то из солдат не смог отказать, в надежде, что и его пацану, бог даст, не откажут. Чтобы молоденькие офицеры не маялись бездельем, капитан приказал бывшим курсантам построиться. Затем равняйсь, смирно, налево и повел взвод на рекогносцировку. Поднявшись на ближайшую высотку над станцией, с которой просматривались как на ладони станция и ее окрестности далеко-далеко в сторону горизонта, капитан опять построил подразделение. Выйдя перед парнями, которые чуть ли не вчера кинули на свои погоны маленькую звездочку, начав читать им лекцию по тактике, в медленных наставлениях двигаясь вдоль строя молодых офицеров, наступает на мину… Взрыв у шеренг погасил свет в глазах многих, не успевших стать офицерами – курсантов… Капитан был опытный вояка. Капитан прошел гражданскую. Капитан прошел «Финскую». Капитан по ранению был списан из строевых частей. Он - сапер не сообразил…, он сапер не додумал, что в прифронтовой зоне могут быть не обезвреженные минные поля… Капитана разорвало на куски. Пятеро курсантов были убиты наповал, через час умерло еще двое, два десятка молодых парней оказались в госпиталях. Ивану повезло, глаза, зубы, нос целы, множественное ранение мягких тканей, несколько проникающих ранений. Одно ранение – было незаметно на фоне остальных. После изъятия осколков на лице, голову забинтовали. На лице не забинтованными остались только рот, кончик носа и один глаз. Вытащили осколки из груди, живота, ног. И не заметили осколок, попавший … в пятку. Через два жарких дня у Ивана резко поднялась температура и начала ужасно болеть нога, а на следующий день эта нога начала опухать и пятка почернела. Врачи медсанбата назначили ампутацию. Стопа была отрезана. Толи из-за отсутствия гигиены, толи из-за слабой квалификации врача нога начала гнить дальше. Ногу пришлось отрезать до колена, а гангрена поднималась выше. С попутным транспортом молодого младшего лейтенанта решили отправить в Курск, может быть там удастся спасти жизнь этому парню, но, чтобы он не умер, из-за тяжелейшего состояния ему отрезали колено. В Курске его почти сразу положили на стол. Хирург не столько резал, так как резать было уже не чего, сколько удалял пораженные ткани. Операция была сделана ювелирно, как ему говорили потом, но это еще не значило, что Иван выжил. Иван очнулся только на третий день после операции и сразу почувствовал, как сильно болит пятка на правой ноге, но при этом он помнил, что пятку ему ампутировали. Не знал он, сколько прошло времени. Думал, что операцию делали вчера… Помнил зачем его оперировали. Помнил, что ему должны были отнять почерневшую пятку… ему ампутировать. Но почему же она так сильно болит. Он попытался нащупать рукой раненную ногу, но там, где она должна быть, ничего не было… кроме большого комка бинтов… ГЛАВА 16. ЕВДОКИЯ. СУДЬБА. Нелепые сборы, нелепое прощание, тяжелая повозка за уставшей лошадью, взгляд жены с выражением отчаяния, и безысходности, молчаливой просьбой о скорой встрече с мужем... Осенью 41го, Евдокия подъезжала к дому в Кушелово, прижимая Танечку к груди, кутая ее в теплые одеяла, простившись вчера с Федей. Он лихорадочно убегал… на войну. Дуся все пыталась представить себе каким образом она одна с двумя детьми, Танечка грудная, поедет в неизвестное ей путешествие, которое называется непонятным словом «эвакуация». И не складывались у нее мысли, не хватало ей ни смелости бабьей… ни отчаяния. После этого вечера уже минуло четыре дня: четыре утра… четыре полудня… грустные вечера, и, иногда бессонные, ночи. Когда отъехали от Калинина, город загремел тяжелыми взрывами бомб, это была первая бомбежка областного центра. Колеса вагона отстукивали ритм жизни огромной обороняющейся страны, по которой на запад перемещались оставшиеся у страны регулярные войска, а на восток ехали и ехали фабрики, заводы и люди нужные, так необходимые для того, чтобы эти заводы и фабрики уже завтра начали давать на фронт необходимую продукцию. Солнце каждый день вставало на востоке и вечером сваливалось на запад, где остались их мужья… пытающиеся остановить врага, их родные и близкие, быть может уже… в оккупированных деревнях. Евдокия не спала. Пульс огромной страны непривычной монотонностью удлинял минуты, рождая необычные видения, в красном мареве вагона, от открытой буржуйки в полусне гражданской теплушки. Евдокия отчетливо увидела горящую речку Сестру, разделяющую улицы Кушелово, протекающую за двором их дома. Из реки взвивались языки красного, но ленивого пламени облизывая берега и душу Дуси. Сердце щемило, но огонь не был горячим, он был неприятным, он был жгучим. Она смотрела на эту странную картину и слышала каждый удар своего сердца, а сердце билось глубоко и тревожно. На другой стороне речки она увидела солдата. Солдат помахал ей рукой и пошел от речки проч. Медленно… по скошенной луговине… не оборачиваясь. - Леша, Леша - негромко крикнула Дуся, почему-то зная, что это ее… брат, как будто внутренний голос ей говорил об этом. солдат услышал ее, остановился, будто раздумывая, посмотреть в прошлое, или нет?.. оглянулся, в конце концов, и еще раз помахал сестре рукой… Пошел дальше. Растворяясь в мареве красного… жгучего огня. Она услышала не ровный скрип цепи колодца, когда в нем поднимают воду. Дворовый колодец был выкопан отцом Иваном в 17м году возле дома. Оглянувшись на колодец, увидела еще одного солдата, пьющего колодезную воду прямо из ведра. Солдат очень долго не мог напиться, солдат пил глоток за глотком и не хотел останавливаться, а ледяная вода текла мимо губ, спадая крупными каплями по обмундированию на отаву у колодца. Наконец солдат напился колодезной, и вытер рукавом правой руки мокрую воду с небритого подбородка, какое-то время молчал… затем сказал Евдокии, не поворачиваясь к ней лицом. - Извини Дуся, что не написал тебе ответ на твое последнее письмо… – Егор помолчал - …Теперь не скоро встретимся. А за спиной алыми языками горела река. Она обжигала спину Евдокии. Дуся потянула руку к Егору, будто он был совсем рядом. - Егор… – удивленно произнесла Дуся – А ты что здесь делаешь?.. Откуда ты здесь, Егорушка. Егор, молча медленно… словно во сне… повернулся. Лицо его не было молодым. В его лице было столько боли, сколько Дуня еще никогда в жизни не видела. - Господи, что с тобой Егорушка, где ты сейчас милый. Егор молчал, смотря на Евдокию грустными, безжизненными глазами. Их молчаливый взгляд друг на друга был долгий, и Евдокия хотела его разорвать, но никак не могла. Она хотела что-то сказать, но не находила слов. В конце концов Егор моргнул, словно проснулся, отводя свой взгляд от взгляда Дуси. Егор глянул выше Дусиного плеча, напряженно всматриваясь вдаль. Евдокия невольно посмотрела туда же. За горящей речкой стоял еще один солдат. Дуся не видела его лица, но она почему-то отчетливо поняла, что это Федор, что это ее муж… Она хотела ему закричать и бежать навстречу, но ни то, ни другое сделать, почему-то, не могла. Подбородок не слушался ее воли, ноги как чугунные колонны налились невероятным весом, с которым женщина не могла справиться. Она еще и еще раз пыталась крикнуть, она почувствовала, что какой-то звук у нее получился, и ее должны услышать… Фёдор должен ее услышать… Она напрягала все свои силы. Попытки повторялись и повторялись из последних брызг воли… - …Дуся… Дуся, что с тобой… Дуся проснись! Не кричи так сильно детей разбудишь. Леля трясла Евдокию за плечи, пытаясь прекратить ее яростный настойчивый крик. …Евдокия проснулась от тряски за плечо. Над ней стояли бабы. Леля трясла ее изо всех сил… Дуне было холодно от не видимого красного света буржуйки и стука колес поезда. На лбу выделился холодный пот. Ближе к стене вагона на ее нарах завернутая в одеяла сопела малютка - Танечка. Толя спал на следующих нарах у нее в голове. Почти погасшая буржуйка по-прежнему растворяла полную темноту вагонного пульса красным мерцанием. Евдокия, тяжело дыша, откинулась на подушку, через пару секунд села, по-прежнему тяжело дыша, нервным взглядом оглядывая красные блики на стенах вагона… Обратной стороной ладони Евдокия закрыла рот, плотно зажав губы, боясь закричать вновь. Рыдания застряли где-то в горле и рвались… рвались наружу. Бабы молчали, глядя на Дусю. Под полом теплушки стучала железная дорога. Через два дня тяжелейшего железнодорожного путешествия в «эвакуацию» заболела Танечка. Она заболела внезапно и неожиданно. Танечка горела и тяжело дышала. Ее гуттаперчевое тельце стало расслабленным и совсем не хотело не двигаться, ни сопротивляться. Она перестала плакать и почти не шевелилась. За день она ни разу не взяла титьку и отказывалась пить воду, лишь иногда приоткрывая словно безжизненные глазки. Евдокия не выпускала Танюшу из рук, то пытаясь ее разогреть, прижимая к грудям… заворачивая в платки и одеяла, то пытаясь ее остудить, но все было напрасно… Ночью… Танечка… умерла… Она перестала дышать тихо и спокойно… Ее скоротечная болезнь, как и скорая смерть, была тихой, без плача и крика. В начале четвертого ночи поезд остановился на полустанке, на котором не горел ни один фонарь. Объявили, что стоять будут как минимум час. Женщины вышли из вагона, в полной темноте, под железнодорожной насыпью выкопали неглубокую могилку и уговорили Евдокию похоронить девочку, боясь, не заболела ли Танечка какой, ни будь заразной болезнью, все боялись оставлять ее в вагоне, в котором кроме Танечки ехало еще восемь детей. Евдокии, в конце концов, пришлось подчиниться и, смирившись с судьбой, из последних сил забраться в вагон без дочери, когда объявили об отправлении поезда. У Дуни не хватило сил дойти до нар, где уже… не лежала Таня… Евдокия, двигаясь неровным шагом ватных ног, рухнула перед своими нарами, где уже не было дочери... но по-прежнему лежала куча платков и одеял, в которые она дочку заворачивала, кутала. Она была убита внезапным и жестоким горем, свалившимся на нее беспощадным прессом красного света буржуйки. Бабы испугались. Бабы схватили Евдокию сначала под руки, но тело как будто покинула жизнь. С большим трудом положив ее ватное существо на нары, они начали бить по ее щекам… брызгать водой... Бабы с горечью переживали трагичность случившегося. Но когда спохватились о названии полустанка, выяснить это было уже невозможно. Названия больших станций не оставались в сознании, а маленьких полустанков были десятки, может сотни. А поезд шел дальше и дальше, увозя женщин и детей в бесконечную неизвестность под названием… «Эвакуация». ГЛАВА 17. ЗИНАИДА – 43. КУРСКАЯ ЗАРЯ. Стояли жаркие июньские дни с короткими, но туманными ночами. Природа радовалась отсутствию большой войны. Последние два месяца отзвуки войны были редки и становились непривычными. Их можно было спутать с раскатами грома в зарницах на горизонте. После освобождения Курска в городе было сразу открыто 13 госпиталей. Фронт вокруг Курска был длинный. Каждый день прибывали машины с раненными, несмотря на то, что на передовой затишье. Войска противоборствующих армий глубоко и основательно вкопались в землю. Войска противоборствующих армий пристально наблюдали друг за другом и ото дня ко дню принимали на позиции новые и новые пополнения, поступающие для концентрации сил перед предстоящей битвой. Подготовка с обеих сторон к этой битве предвещала вселенское сражение. И те, и другие готовились к наступлению. О будущей битве знали все от рядового до генерала, никто не знал кто, где и когда…, но все ожидали момента, когда придется отдавать свои жизни во имя очередной победы. С немецкой стороны победы в порабощении Русских народов. Со стороны СССР победы при защите собственной страны и собственного народа, освобождения порабощенных территорий. В открывшиеся госпитали удалось собрать 20 врачей из местного медперсонала, в Курске и под Курском, оставшегося с довоенного времени. Врачи были разной квалификации и разных профессий, хирургов только двое, одному уже 63 года, но дед бравый, с удальцой в отношении с женщинами, лечащий еще по старинке, но уверенно, второму 25 лет только перед войной закончил медицинский институт. Серьезных военных специалистов еще не поступило, первым военврачом, прибывшим в освобожденный, прифронтовой Курск, была Зинаида. Как и везде врачей не хватало катастрофически. Старшего лейтенанта медицинской службы Широкову готовы были назначить хоть главврачом одного из госпиталей. Зинаида абсолютно отвергла административную должность, она доказала командованию, что должна оперировать, а не заниматься организацией размещения кроватей, организацией питания, стиркой белья, устройством моргов, госпитальных кладбищ. Она должна стоять у операционного стола и спасать тяжело раненных солдат. Сильно с ней спорить не стали с ее-то характеристиками и рекомендациями. К работе Зинаида приступила немедленно, как и в Москве в дни осады молодой хирург не давала себе покоя, обходы, операции, операции, обходы, прием вновь прибывших раненных, операции, операции. Зине дали пустующую квартиру рядом с больницей, но она редко пользовалась ключом от этой квартиры, отдыхая обычно в ординаторской за ширмой пред очередной операцией. Буквально через пару дней, все около медицинские службы уже разведали, где оперирует московский хирург, тяжелых раненных, немедленно требующих оперативного вмешательства начали везти непосредственно в больницу, где принимала Зинаида. Стоя у операционного стола чуть ли без перерыва, она уже не могла справиться с наплывом раненных, поступающих на ее операционный стол. Из лекарств хватало только спирта. В московских больницах она с такими проблемами не сталкивалась. Страшнее всего было нехватка анестезирующих препаратов. Их нехватка приводила к замене их на спирт, или к операциям без обезболивания. Крики, вопли раненных, испытывающих нечеловеческую боль при полосных операциях, и даже без операций при тяжелых ранениях, поначалу смертельно угнетали сознание молодого врача. Она причиняла пациенту эту боль, чтобы его спасти, и другого выхода не было, и Зинаиде к этому пришлось привыкать, множество операций откладывать было никак нельзя. Ночь на 5е июля 1943 года разорвалась пылающими зарницами со всех сторон, и ужасной канонадой, убийственный грохот не стихал полчаса. Масштаб обстрела немецких позиций нашей артиллерией был безграничен и ошеломляющ. Солдаты из окопов наблюдали тотальный огненный вал, где он прошел, казалось не должно остаться ни жизни, ни растительности. К полудню все госпиталя начали принимать транспорты с раненными. Битва началась, фашисты начали атаковать клещами, откусывающими Курск. Раненных было очень много и число пребывающих только росло. На следующий день раненными были заполнены уже все госпиталя города. Под раненных начали отдавать дома культуры и кинотеатры, не разрушенные военными действиями, да и все более-менее уцелевшие здания города, но ситуация с прибывающими не менялась. Битва, беспощадно поглощающая человеческие ресурсы разгоралась с молниеносной скоростью, засасывая в себя роты, батальоны, полки, дивизии и армии закапывая солдат, в землю перемешивая их с искореженным железом техники и вечностью, превращая этих людей одних в позор мировой истории, других в былинных героев на все бедующие времена. Через день к госпиталю подъехал «виллис». Капитан вбежал, почти в операционную, произнося слова командным приказным голосом: - Мне нужен хирург. Где хирург? Где главврач, я спрашиваю. – Отталкивая пытающихся ему помешать медсестер и медбратьев, не пускающих его в операционную, в которой, в данный момент, шла очередная операция. - Товарищ капитан, умоляю вас пройдемте в ординаторскую, но нельзя здесь находиться, здесь же все стерильно… - Стоять! Смирно! Вы как разговариваете с офицером. - Он хотел было двинуться дальше. Но в этот момент сильные руки схватили его за плечи и резко дернули назад, выбив вперед ступню его левой ноги. Капитан пытался удержать равновесие, не смог и шлепнулся на попу. Человек в белом халате, забрызганном кровью, в колпаке на голове и дезинфицирующей повязкой на лице обошел сидящего на полу офицера и резко скомандовал девичьим голосом: - Немедленно выйти вон – иначе я вас расстреляю… В стерильном воздухе повисла тишина. Капитан вскочил на ноги и, озираясь по сторонам, встал по стойке «смирно». Невысокого роста врач еще не успевшая снять халат после операции, стояла перед офицером задрав, в локтях, вверх руки, сохраняя их стерильность, несмотря на то, что несколько секунд назад хватала офицера за плечи. Привычка опытного хирурга была сильнее любых событий и обстоятельств. Офицеру не хотелось верить, что его конфуз вызван этим, с виду, беззащитным человеком. Капитан повернулся по стойке смирно и молча вышел вон. Зинаида окинула взглядом персонал, вышла за офицером, по пути снимая колпак, халат, и остальные атрибуты операционной, на ходу передавая их сестре. В коридоре офицер нервно, но уже молча, искал ординаторскую. Зинаида, будучи в военной форме, подошла к офицеру: - Разрешите представиться. Старший лейтенант Широкова. Старший военврач госпиталя №… что случилось товарищ капитан. – Отрекомендовалась Зинаида по стойке смирно. Капитан стоял в растерянности. Неужели пару минут назад именно эта маленькая девушка его чуть не… «расстреляла». Он с недоверием смотрел на миниатюрного старлея в юбке и мгновения не знал, что ей сказать. значок гвардейца, три ордена красной звезды, два - боевого красного знамени, не знакомый для нее красивый орден с топориками, на котором приглядевшись она прочитала «Александр Невский» - сразу вспомнив кино Эйзенштейна, были как раз на уровне взгляда Зинаиды. Не ушли от глаз врача и значки ранений. Она не могла оторвать от наград своего девичьего взгляда, а капитану это, конечно, было очень приятно. Безмолвная пауза задерживалась неприлично долго. Слишком серьезен был иконостас на груди бравого капитана, который он одел впервые за всю прошедшую войну, по случаю сопровождения генерала в штаб фронта. И вот какой странный случай. «Какой красивый доктор… не забыть бы зачем приехал» - А милая головка доктора то ближе к его груди… то дальше, взгляд то опять мелькнет по его глазам, то вновь свалится на орденоносную грудь. - Мне… бы главврача… товарищ старший военврач… Виноват… товарищ старш… старший лейтенант. - Главврача сейчас нет, он уехал за новым обмундированием для выздоравливающих. Давайте я попробую разрешить вашу проблему, если смогу. Сейчас я в госпитале старшая по званию. Осознание реальности возвращалось к капитану, но он отчетливо ощутил, что старший лейтенант, рассматривающий его ордена, является девицей, очень симпатичной, и к тому же уже поразившей его. Какая же она красивая и молодая, интересно, чем она занимается здесь в прифронтовом госпитале. Неужели в операциях помогает. А с виду - потанцевать бы с ней. - Мне приказано забрать в больнице хирурга Широкову Зинаиду Ивановну и доставить на ЖД станцию Поныри. Там в медсанбате генерал-майор Федоров. По заключению врачей с осколком его транспортировать в Курск нельзя. Умрет. Поэтому приказано вынуть осколок там, а уж потом вести, может даже в Москву. Мне нужен хирург Широкова Зинаида Ивановна, вот приказ из штаба фронта. – И он подал конверт с приказом. – Раз ты старшая распорядись. Да побыстрее. Зина вскрыла конверт, быстро пробежала по строчкам. - Карпов. – Скомандовала Зинаида медбрату, несущему ведро с окровавленными бинтами – пригласи ко мне немедленно врача Швецову, - затем красавцу капитану - Следуйте за мной – и вошла в ординаторскую. – На ходу – сколько по времени будет занимать дорога туда и обратно? - Простите, но вы бы пригласили сначала хирурга Широкову, а потом уж поговорим товарищ старший лейтенант. Я не прочь даже и потанцевать… Да время не терпит. Зина улыбнулась, надевая яловые сапоги, боковым взглядом одарила капитана. Затем встала, одним движением расправила гимнастёрку под ремнем, невероятно солнечно обозначив прекрасные женские прелести под мешковатой, на девичьем теле, гимнастеркой. Непроизвольная ироничная улыбка и лукавый с немалым интересом взгляд девушки очаровали капитана. Он не припоминал таких острых и приятных ощущений за последнее военное время. - Я же вам уже отрекомендовалась товарищ капитан. – Зина опять улыбнулась, слегка склонив голову набок - старший военврач Широкова Зинаида Ивановна. Ведущий хирург второго ранга. Итак, повторяю вопрос. Сколько времени займет дорога туда и обратно? Капитан вновь был ошеломлён. Оказывается, перед ним стоит тот самый хирург, которого знают в штабе фронта как «светила медицины». Эта девочка, самый опытный военный врач в Курске. Эта маленькая девица спасла уже много, много людей. - Прошу прощения… – поперхнулся офицер – примерно полтора часа туда и полтора обратно. – Опять встал на вытяжку капитан. В это время в ординаторскую вошла пожилой доктор. - Вера Максимовна, мне придется опять отбыть приблизительно на четыре, пять часов по приказу из штаба фронта. Когда вернется Алексей Петрович, вот приказ. – Она показала распечатанный конверт. – Передайте ему. Затем, тяжелого бойца из седьмой палаты прооперирует Ковалева. К моему приезду, готовьте к операции старика, у которого ступня оторвана, а то при такой жаре у него гангрена начнется. И еще, распорядитесь, что бы мне приготовили набор анестезирующих препаратов внутреннего и наружного действия на одну операцию. – Поняв проблему, которая появилась на лице Шевцовой, - из резерва, возьмите, операция тяжелая предстоит. Разговаривая с Шевцовой, Зина взяла чемодан с хирургическими инструментами. Повернув свой взгляд в глаза капитана: - Ну что ж капитан – вперед… Да, а ассистировать там есть кому?.. Машина ехала быстро, иногда притормаживая и объезжая большие и огромные воронки, разбитые сгоревшие остовы военной техники. Уже двадцать минут ехали молча. Капитан все находился в шоке от знакомства с милым доктором, поразившим его со всех сторон. Он просто внутренне боялся, что теперь любая его фраза будет глупа и нелепа. А заговорить он хотел, мучаясь невозможностью подбора фраз. Он старался не попадать на Зинаиду взглядом, но мучительно хотел смотреть на нее, на ее слегка вьющиеся волосы, на ее очень чистые руки, на ее лицо с милым носиком и еще более милыми губами, на ее маленькую девичью грудь, неизбежно выделяющуюся на военной гимнастерке. - Сколько горя вокруг… - тихо сказала Зина, смотря на сгоревшие дома, от которых остались только печи. Ее фраза вернула капитана на землю, и он внимательно посмотрел на разоренные избы деревни, по которой они проезжали. - Да. Много горя. – Проехав еще пару сожжённых дворов, он продолжил – а я ведь сам из-под Орла, он чуть севернее. Может, бог даст, освободим его скоро. - Мы скоро все города освободим, которые фашисты разорили. По-другому быть не может. - Обязательно Зинаида Ивановна. - Да брось ты Капитан, какая я тебе Зинаида Ивановна, мне очень хочется Зиной быть. Да война не дает. - Вы… не сердитесь на меня, пожалуйста. Я привык солдатами командовать. А тут в госпиталь пришлось ехать. Генерал наш под артобстрел попал. Его там лечат сейчас во всю, но этот осколок говорят, только вы можете вытащить. - Посмотрим капитан, может, и я не смогу… я, ведь не господь бог, на самом деле я молодой не дипломированный хирург. В Москве оперировать было не кому в 41м, вот мне и пришлось за стол встать, так с тех пор за ним и стою. - Зинаида Ивановна, а ведь я под Москвой тоже ранен был, и меня в Москве оперировали… – он смотрел на Зину, она смотрела на него, их взгляды никак не могли оторваться друг от друга, ямка под колесами вилиса разорвала их взгляды, но томление рядом с сердцем испытывали оба молодых человека. Минуту, другую оба молчали, справляясь с собственным внутренним волнением. - А в каком госпитале вы лежали – спросила, наконец, Зинаида. - Да я не помню номер госпиталя, меня уж после этого еще два раза шили, но знаю, что это была детская больница, …вот, и название района из головы вылетело, я ведь и в Москве то не был до войны. - Не Замоскворечье случайно, - Зина опять посмотрела на капитана. - Точно – он тоже посмотрел на Зину - …так это ты меня оперировала? – Поворачиваясь корпусом к доктору, опять в растерянности и удивлении произнес капитан. - Я не знаю, не помню – промолвила девушка, продолжая смотреть в открытые глаза капитана, опять испытывая приятное томление, – тогда тоже очень много раненных было… вас бедных всегда много… - Так это ты спасла меня, милая – мне еще говорили, что оперировала молодой хирург, студентка… - Может быть, я не помню. Они смотрели друг на друга и не знали, что делать дальше. Машина сильно подпрыгивала на неровной дороге, продолжая двигаться в сторону линии фронта. - Меня… - машину тряхнуло, но взгляды уже не могли оторваться друг от друга - …меня Коля зовут. Они смотрели друг на друга и легко улыбались, и ни что уже не могло разорвать их взгляды. Машина затормозила возле двухэтажного здания местной больницы. - Держись, пожалуйста, меня. Пошли. - Зинаида за капитаном поднялась по ступенькам парадной лестницы больницы. В холле больницы навстречу капитану, откуда не возьмись, вырос бравый старший лейтенант: - Капитан Васильев? - Так точно. - Старший лейтенант Фомин, адъютант генерал-майора Федорова. Прошу следовать за мной. А где доктор? Повисла пауза. - Имею честь представиться. – Отдала честь адъютанту Зинаида. – Военврач второго ранга, хирург, Широкова Зинаида Ивановна. Старший лейтенант оторопел. - Они чего там все охренели, что ли. Капитан тебе было приказано опытного хирурга привезти, а ты чего в детский сад ездил. Сестер здесь и так хватает. - Не прав ты, старлей, надо как-то поаккуратней. Это она и есть. – Видя замешательство штабиста – веди. Веди куда надо. - Ваши документы. – Чуть помедлив, отрезал адъютант… Через несколько минут Широкова осматривала больного, а еще через пятнадцать минут шла сложная операция. В это время во двор больницы влетела машина, с подножки которой на ходу спрыгнул офицер и пулей помчался в покои, где оперировали генерала. Офицер подошел к сидевшему в коридоре у операционной капитану Васильеву. - Товарищ капитан необходимо немедленно сворачиваться и эвакуироваться в тыл. Немец прорвал фронт и сейчас двигается к нашему рубежу укреплений. Через 20-30 минут здесь будет бой. Десять секунд капитан обдумывал ситуацию, рукой трогая тронутый щетиной подбородок. - Сколько сможете продержаться? - Трудно сказать, смотря какая мощь атаки. А так приготовились хорошо, дивизию сковать можно, но я думаю при бое больнице тоже достанется, она же на прямой наводке вон от того леса – офицер в окно рукой показал в направлении леса до которого менее полутора километров. - Так. Товарищи медперсонал. – Громко скомандовал капитан - Медперсонал ко мне немедленно. К нему подошли два солдата в клеенчатых фартуках и медсестра со стопкой полотенец. - Товарищи прорвался немец, необходимо немедленно эвакуировать раненых. Автомобили, подводы есть? Используйте все возможное для эвакуации. Эвакуацию начинайте немедленно, сделайте так, чтобы ко мне подошли старшие по госпиталю не участвующие в операциях. - Капитан, ну я в роту готовиться к встрече. - Погоди старлей, выдели взвод, для охраны генерала. - Ты, что с ума сошел. Резервы, конечно, есть, но все бойцы по счету. Да…, дела… Ну ладно…, пришлю я тебе взвод, не обстрелянных правда – пополнение. Но только не для тебя, а для обороны госпиталя. Наверняка эвакуироваться не успеете. Ну, бывай кэп, держи немца. В коридорах госпиталя началась деловая суматоха. Николай вошёл в предоперационную. В предоперационной было пусто. Капитан как можно тише приоткрыл дверь в операционную и кашлянул в кулак: - Я бы попросил кого-то подойти ко мне. - Все медики посмотрели на ведущего хирурга выполняющего свою работу. Она кивнула головой сестре, не отрываясь от операции, и та быстрым шагом преодолела пять метров палаты до входной двери. - Товарищ капитан, сюда никак нельзя, тем более вы без халата.- Шептала сестра. - Немцы прорвались, через полчаса здесь будет бой, надо эвакуироваться. - А… как … операция идет, пока не кончится, ничего не получится… - Да… Передай Зинаиде Ивановне про прорыв, сколько сможем столько будем держаться. Но вы давайте там как-то побыстрее. Машина будет стоять во внутреннем дворе больницы. Капитан закрыл дверь операционной. Сестра подошла к операционному столу. - Зинаида Ивановна, прорвались немцы, через полчаса здесь будет бой. Зинаида посмотрела на медперсонал. - Продолжаем товарищи, операция должна быть завершена, несмотря ни на что. Немцы атаковали четырьмя колоннами, одна двигалась прямо по дороге, три колонны выдвинулись из леса. Немецкая артиллерия расстреливала позиции наших солдат прямой наводкой. Наша артиллерия, размещенная в сети оборонительных укреплений, отвечала фашистам пытаясь поразить выскочившие из леса танки, натыкающиеся на мины, хитро расположенные на главных направлениях. Взрывы встряхивали больницу. Один из шальных снарядов сумел долететь до больничного парка и разорвался метрах в ста от здания, в операционной задребезжали хирургические инструменты и посуда, мензурки с лекарствами, стоящие в стеклянных шкафчиках. Одна из медсестер испуганно крикнула «мамочки» и присела. - Шейте девочки. – Закончила операцию Широкова, подняв вверх руки, помедлив, продолжила – собрать инструменты. Времени нет, можете не стерилизовать. Больного немедленно готовить к эвакуации. Транспортировать можно только в горизонтальном положении. Из наркоза не выводить до окончания транспортировки, если начнется пробуждение, необходимо продлить состояние сна. Зинаида подошла к крану и стала мыть руки. В это время снаряд попал в противоположное крыло здания. Все вокруг зашаталось, деревянное здание не готово было принять такой удар, один из стеклянных шкафов с медикаментами повалился на пол, вылетели стекла окон. Звон разбившегося стекла и мензурок перемешался с далекими и близкими воплями медсестер и криками еще не эвакуированных раненых, треском конструкций здания. - Всем покинуть помещение! – громким, не спокойным голосом скомандовала старший лейтенант Широкова… Выскакивая из здания больницы, за носилками с генералом Зина чуть ли не лбами столкнулась с медсестрой, бегущей в больницу. Девушка упала от неловкого столкновения, Зинаида, извиняясь, помогла медсестре подняться. - Да ничего. Все в порядке – произнес до боли знакомый озорной голос. Зина замерла. Лида тоже остолбенела, поднявшись и взглянув на старшего лейтенанта медицинской службы. - А-ах-х –выдохнули обе девчонки, кинувшись друг другу в объятия. Они обе замерли в объятиях. Объятия были девичьи, теплые, нежные и у обоих на глазах появились слезы. Новый не далекий взрыв вернул их в происходящие события. Они смотрели друг на друга жадными взглядами, пытающимися сохранить надолго, увиденные вдруг, милые черты близкого человека. Зина левой рукой гладила светлые волосы Лиды, так как пилотка слетела с головы при падении, Лида с интересом ощупывала погоны подруги. А за их спинами горело здание больницы. - Лидочка, где же ты сейчас? - У меня бинтов мало, и спирту флакон надо успеть взять, а то сгорит все. – Улыбнулась Лидочка. В конце больничного парка разорвался еще один снаряд. - Зинаида Ивановна – ехать надо… - из открытой двери автобуса кричала медсестра. - Я генерала оперировала…, сопровождаю его в Курск, в свою больницу… Больница №… Я должна ехать… найди меня после боя, Лидочка. Умоляю, найди… - кричала Зина, удаляясь к машине с генералом. – Найди обязательно, Лида… – кричала она подруге через близкую канонаду боя. Машина тронулась. Лида провожала ее взглядом. Треск бревен перекрытия второго этажа правого крыла больницы, погнал Лиду в здание за бинтами и спиртом. В голове крутилась последняя фраза Зинаиды: «…генерала оперировала… я генерала оперировала… оперировала генерала… - Она всегда была отличницей...» - не покидали Лиду радостные мысли о встрече с подругой, когда она вбегала в коридор первого этажа. Машина свернула за угол левого крыла больницы, выруливая к воротам ее территории. - Стой! Стой тебе говорю… - капитан Васильев, размахивая руками с ППШ на плече выскочил на перерез вилису и автобусу, увозящим генерала в Курск. Зина, вся в слезах, очумевшая от встречи с Лидочкой выскочила ему навстречу, и бросились капитану на грудь, ткнувшись носом в его гимнастерку. Через пару секунд подняла голову на рослого парня и, глядя заплаканными глазами в его глаза, вцепившись ему за грудки прямо под орденами красной звезды своими чистыми ручками, затараторила сквозь рыдания: - Коля…, останься, пожалуйста, в живых. Останься, пожалуйста, в живых. Умоляю… Коля… тут медсестра… сержант… Лида. Спаси ее… Умоляю… ну останьтесь пожалуйста в живых… Она обняла его, прижавшись щекой к воротничку гимнастерки, подпирая темечком подбородок капитана, роняя на его орденоносную грудь горячие девичьи слезы. - Зина, все будет хорошо. Правда… - он трогал ее волосы и не знал, чего делать. - Медсестра… Лида... Спаси ее. …Ну останьтесь пожалуйста в живых… - … Ну, возьмите же ее, наконец...! – медсестра и медбрат затолкали Широкову в автобус с генералом. - Зина я тебя найду… Зина, я обязательно к тебе приеду… Я люблю тебя, Зина, я люблю тебя… - Уже водителю. - Валите от сюда скорее… Я люблю тебя… - кричал капитан уходящему автобусу в след, когда в горящее крыло больницы попал еще один снаряд. Бой разгорался длинный и смертельный. Только смерть заставляла бойцов покинуть позиции. Немцам отступить тоже было нельзя. Оборона второго эшелона была построена грамотно и умело, тем более, на подготовку обороны было достаточно времени. Это был не 41й год и наши уже умели, и наступать, и обороняться. Лида успела набрать полный подсумок бинтов и три фляги спирта, пока не рухнуло крыло больницы, где была больничная аптека. И сейчас она уже спускалась к позициям, на которых выстроены полно профильные окопы второй линии обороны, которые так же полно профильными ходами были соединены с первой линией обороны. Артиллерийские позиции, встроенные в линии обороны вели непрерывный огонь по быстро приближающимся танкам. Лидочка как мышка перемещалась от одного раненного к другому, перевязывая солдат, наливая им по немного спирта, а потом по возможности отправляла их во вторую линию, где пока было малость спокойнее. Взрыв разорвался в двух метрах от орудия, прямо посередине расчета. Людей разметало в разные стороны, сошники пушки потеряли связь с землей, и станины вырвало вверх, насколько позволил ствол орудия, все это приподнятое над землей железо вместе с грохотом взрыва, солдатами и землей упало обратно на место, превращая и вооружение, и людей в прах. Где мгновение назад стояло действующее артиллерийское орудие, лежало искорёженное железо и несколько бесформенных останков солдат, еще издающих стоны. Санитарка подбежала к стонущему бойцу, начала судорожно, но умело забинтовывать его болтающуюся изломанную во многих местах руку, солдат хлопал на нее глазами и как будто пытался что-то сказать, шевеля губами, казалось, что у него отовсюду течет кровь. Через секунды глаза его закрылись, и он умер, так и не объяснив миру движение своих губ. Лида собранно смотрела на него, по-прежнему привычно бинтуя руку прямо по гимнастерке, чтобы быстрее остановить кровь. Медсестра понимала, что он умер, но не переставала бинтовать. Танк уверенно продолжал двигаться на расстрелянную позицию орудийного расчета. Лида посмотрела на него совершенно не испуганным взглядом, на взорванной земле у руки умершего бойца лежала связка гранат, приготовленная на всякий случай, если придётся идти с танком врукопашную. Санитарка спокойно взяла гранаты и, сорвав ЧК, встав с разворота, швырнула связку под гусеницу танка, до которого оставалось метров шесть, семь. Связка была тяжелой, и девочка, послав гранаты под гусеницу танка по инерции, распласталась перед огромной машиной продолжая смотреть на вибрирующую и вырастающую над ней гусеницу. Взрыв гранат под гусеницей прозвучал глухо, слегка тряханув землю в сплошной канонаде боя. Гусеница сначала обмякла на катках ходовой, и медленно, затем быстрее и быстрее слезая с верхних катков, упала перед санитаркой, железной дырявой блестящей змеей, как будто сдаваясь в плен бесстрашной Лиде. Немецкий танк еще разворачивался на целой гусенице, но через секунду другую застыл, отдавая честь искорёженному артиллерийскому орудию, которое он менее минуты назад уничтожил прямым попаданием точного выстрела, не понимая, что его остановила маленькая санитарка Лидочка из Калинина своей девичей грудью. Лида отползала от «тигра». В этот момент из заваленного капонира полуживой голос произнес: «Сестричка». Санитарка посмотрелась в дымный полумрак заваленного капонира и увидела полу зарытого землей солдата, пытавшегося руками удержать свой живот, рассеченный поперек. Она двинулась ему на помощь, в этот момент очередь из автомата ударила ее сбоку и она, споткнувшись на собственной ноге ойкнув, упала на руки умирающего солдата глядя ему в лицо. Ее убил немецкий танкист, вылезший из донного люка танка оглядывающий стороны окопа вокруг расстрелянной пушки. Куда не кинуть взгляд, лежали убитые красноармейцы и метрах в пяти молодая красивая девочка, одетая в военную форму, с открытыми глазами, смотрящими на умирающего советского солдата. Через мгновение, ровно в то место где стоял, согнувшись, фриц, ударил очередной снаряд. Откуда он прилетел от немцев или от наших, мы уже не узнаем. И Лида, студентка московского медицинского института из старого города Калинина, по былому Тверь, и умирающий солдат навсегда были похоронены в доброй Курской земле этим беспощадным взрывом. Историческая справка. После освобождения Курска от оккупантов, в конце февраля 1943 года, в городе было развернуто девять госпиталей. 3 марта того же года Курский облисполком принял постановление о расширении сети госпиталей силами местных организаций. В короткие сроки их стало 13. К ним были прикреплены 20 местных врачей и 100 средних медработников. Госпитали обеспечивались оборудованием, медикаментами из запасов гражданских больниц и аптек. От жителей Курска было собрано 1025 кроватей, 566 матрацев, 783 подушки, 636 простыней. Для военных госпиталей были выделены в городе самые приспособленные для этой цели здания. Сами эти лечебные учреждения подразделялись на полевые и эвакуационные. К первым относились хирургические, терапевтические, инфекционные, они обычно следовали за войсками. Эвакогоспитали работали в Курске продолжительное время. Огромную нагрузку военные госпитали испытали во время Курской битвы. Постепенно они сворачивали свою работу, покидая здания школ, техникумов, диспансеров, больниц, роддомов. И все же несколько из них работали в первые послевоенные годы в городе. Ранней весной 1943 года, после завершения зимне-весенних боёв, на линии советско-германского фронта между городами Орёл и Белгород образовался огромный выступ, направленный на запад. Этот изгиб неофициально называли Курской дугой. На изгибе дуги располагались войска советских Центрального и Воронежского фронтов и немецких групп армий «Центр» и «Юг». Отдельные представители высших командных кругов Германии предлагали вермахту перейти к оборонительным действиям, изматывая советские войска, восстанавливая собственные силы и занимаясь укреплением захваченных территорий. Однако Гитлер был категорически против: он полагал, что немецкая армия ещё достаточно сильна, чтобы нанести Советскому Союзу крупное поражение и снова перехватить ускользающую стратегическую инициативу. Объективный анализ ситуации показывал, что немецкая армия уже не способна наступать сразу по всем фронтам. Поэтому было решено ограничить наступательные действия только одним отрезком фронта. Совершенно логично немецкое командование избрало для нанесения удара Курскую дугу. Согласно плану, немецкие войска должны были нанести удары по сходящимся направлениям от Орла и Белгорода в направлении на Курск. При успешном исходе это обеспечивало окружение и разгром войск Центрального и Воронежского фронтов Красной армии. Окончательные планы операции, получившей кодовое название «Цитадель», были утверждены 10–11 мая 1943 года. Курский выступ, уходящий на много километров в глубину территории, контролируемой гитлеровцами, был соблазнительной и очевидной мишенью. Уже 12 апреля 1943 года на совещании в Ставке Верховного Главнокомандования СССР было принято решение перейти к преднамеренной, спланированной и мощной обороне в районе Курска. Войска РККА должны были сдержать натиск гитлеровских войск, измотать противника, а затем перейти в контрнаступление и разгромить врага. После этого предполагалось начать общее наступление в западном и юго-западном направлениях. На тот случай, если бы немцы приняли решение не наступать в районе Курской дуги, был также создан план наступательных действий силами, сосредоточенными на данном участке фронта. Однако приоритетным оставался оборонительный план, и именно к его реализации Красная армия приступила в апреле 1943 года. Оборона на Курской дуге строилась основательная. Всего было создано 8 оборонительных рубежей суммарной глубиной около 300 километров. Огромное внимание уделялось минированию подступов к линии обороны: по различным данным, плотность минных полей составляла до 1500–1700 противотанковых и противопехотных мин на километр фронта. Противотанковая артиллерия была не распределена равномерно по фронту, а собрана в так называемые «противотанковые районы» — локализованные скопления противотанковых орудий, закрывавшие сразу несколько направлений и частично перекрывавшие сектора обстрела друг друга. Таким образом достигалась максимальная концентрация огня и обеспечивался обстрел одной наступавшей вражеской части сразу с нескольких сторон. Перед началом операции войска Центрального и Воронежского фронтов насчитывали суммарно около 1,2 миллиона человек, около 3,5 тысячи танков, 20 000 орудий и миномётов, а также 2800 самолётов. В качестве резерва выступал Степной фронт численностью около 580 000 человек, 1,5 тысячи танков, 7,4 тысячи орудий и миномётов, около 700 самолётов. С немецкой стороны в битве принимали участие 50 дивизий, насчитывавших, по разным данным, от 780 до 900 тысяч человек, около 2700 танков и САУ, около 10 000 орудий и приблизительно 2,5 тысячи самолётов. Таким образом, к началу Курской битвы Красная армия имела численное преимущество. Однако не следует забывать, что войска эти располагались в обороне, а, следовательно, немецкое командование имело возможность эффективно концентрировать силы и добиваться нужной концентрации войск на участках прорыва. Кроме того, в 1943 году немецкая армия получила в достаточно большом количестве новые тяжёлые танки «Тигр» и средние «Пантера», а также тяжёлые самоходные установки «Фердинанд», которых было в войсках всего лишь 89 (из 90 построенных) и которые, однако, сами по себе представляли немалую угрозу при условии их грамотного применения в нужном месте. Первый этап битвы. Оборона. Дату перехода немецких войск в наступление оба командования — Воронежского и Центрального фронтов — предугадали довольно точно: по их данным, атаки следовало ожидать в период с 3 по 6 июля. За день до начала битвы советским разведчикам удалось захватить «языка», который сообщил о том, что 5 июля немцы начнут штурм. Северное крыло Курской дуги удерживал Центральный фронт генерала армии К. Рокоссовского. Зная время начала немецкого наступления, в 2:30 ночи командующий фронтом отдал приказ провести получасовую артиллерийскую контрподготовку. Затем, в 4:30, артиллерийский удар повторили. По докладам советских артиллеристов, немцы понесли существенный урон. Известно о сильных нарушений линий проводной связи противника. Кроме того, теперь немцы точно знали, что внезапного наступления не получится — Красная армия к обороне готова. В 5:00 утра началась немецкая артиллерийская подготовка. Она ещё не закончилась, когда в наступление вслед за огневым валом пошли первые эшелоны гитлеровских войск. Немецкая пехота при поддержке танков вела наступление по всей полосе обороны 13-й советской армии. Главный удар пришёлся на посёлок Ольховатка. Наиболее мощный натиск испытывал правый фланг армии у села Малоархангельское. Бой длился приблизительно два с половиной часа, атаку удалось отбить. После этого немцы перенесли напор на левый фланг армии. О том, насколько силён был их натиск, свидетельствует то, что к концу 5 июля войска 15-й и 81-й советских дивизий оказались в частичном окружении. Однако прорвать фронт гитлеровцам не удавалось. Всего за первый день сражения немецкие войска продвинулись на 6–8 километров. 6 июля советские войска предприняли попытку контрудара силами двух танковых, трёх стрелковых дивизий и стрелкового корпуса при поддержке двух полков гвардейских миномётов и двух полков самоходных орудий. Фронт удара составлял 34 километра. Поначалу Красной армии удалось оттеснить немцев на 1–2 километра, однако затем советские танки попали под сильный огонь немецких танков и САУ и, после того как 40 машин было потеряно, вынуждены были остановиться. К концу дня корпус перешёл к обороне. Попытка контрудара, предпринятая 6 июля, серьёзного успеха не имела. Фронт удалось «отодвинуть» всего на 1–2 километра. После неудачи удара на Ольховатку немцы перенесли усилия в направлении станции Поныри. Эта станция имела серьёзное стратегическое значение, прикрывая железную дорогу Орёл — Курск. Поныри были хорошо защищены минными полями, артиллерией и закопанными в землю танками. 6 июля Поныри атаковало около 170 немецких танков и САУ, включая 40 «Тигров» 505-го тяжёлого танкового батальона. Немцам удалось прорвать первую линию обороны и продвинуться до второй. Три атаки, последовавшие до конца дня, второй линией были отбиты. На следующий день после упорных атак немецким войскам удалось ещё больше приблизиться к станции. К 15 часам 7 июля противник захватил совхоз «1 Мая» и вплотную подошёл к станции. День 7 июля 1943 года стал кризисным для обороны Понырей, хотя захватить станцию гитлеровцы всё-таки не смогли. У станции Поныри немецкие войска применили САУ «Фердинанд», оказавшиеся серьёзной проблемой для советских войск. Пробить 200-мм лобовую броню этих машин советские орудия были практически не способны. Поэтому наибольшие потери «Фердинанды» понесли от мин и налётов авиации. Последним днём, когда немцы штурмовали станцию Поныри, было 12 июля. С 5 по 12 июля тяжёлые бои проходили в полосе действия 70-й армии. Здесь гитлеровцы вели атаку танками и пехотой при господстве в воздухе немецкой авиации. 8 июля немецким войскам удалось осуществить прорыв обороны, заняв несколько населённых пунктов. Локализовать прорыв удалось только вводом резервов. К 11 июля советские войска получили подкрепление, а также авиационную поддержку. Удары пикирующих бомбардировщиков нанесли довольно существенный урон немецким частям. 15 июля, после того как немцы уже окончательно были отброшены, на поле между посёлками Самодуровка, Кутырки и Тёплое военные корреспонденты вели съёмки подбитой немецкой техники. Из-под Тёплого немцам не удалось эвакуировать две подбитые САУ «Ферденант». В полосе действий Воронежского фронта (командующий — генерал армии Ватутин) боевые действия начались ещё днём 4 июля с ударов немецких частей по позициям боевого охранения фронта и продлились до глубокой ночи. 5 июля началась основная фаза сражения. На южном крыле Курской дуги бои отличались значительно большей напряжённостью и сопровождались более серьёзными потерями советских войск, чем на северном. Причиной тому стала местность, более подходящая для применения танков. Главный удар немецких войск наносился вдоль шоссе Белгород — Обоянь. Этот участок фронта удерживала 6-я гвардейская армия. Первая атака состоялась в 6 часов утра 5 июля в направлении села Черкасское. Последовали две атаки при поддержке танков и авиации. Обе были отбиты, после чего немцы перенесли направление удара в сторону населённого пункта Бутово. В боях у Черкасского противнику практически удалось осуществить прорыв, но ценой тяжёлых потерь советские войска предотвратили его, зачастую теряя до 50–70% личного состава частей. В течение 7–8 июля немцам удалось, неся потери, продвинуться ещё на 6–8 километров, однако затем наступление на Обоянь остановилось. Противник искал слабое место советской обороны и, казалось, нашёл его. Этим местом было направление на пока ещё никому не известную станцию Прохоровку. Сражение под Прохоровкой, считающееся одним из самых крупных танковых сражений в истории. Сражение началось 11 июля 1943 года. Со стороны немцев в нём принимали участие 2-й танковый корпус СС и 3-й танковый корпус вермахта — всего около 450 танков и САУ. Против них сражались 5-я гвардейская танковая армия генерал-лейтенанта П. Ротмистрова и 5-я гвардейская армия генерал лейтенанта А. Жадова. Советских танков в Прохоровском сражении насчитывалось около 800. Бой у Прохоровки является самым крупным танковым сражением в истории. После сражения под Прохоровкой немецкие военные силы на Курском выступе полностью утратили ударную силу. Второй этап. Наступление. 12 июля 1943 года на северном крыле Курской дуги при участии войск Западного и Брянского фронтов началась операция «Кутузов», также известная как Орловская наступательная операция. 15 июля к ней присоединились войска Центрального фронта. Со стороны немцев в боях была задействована группировка войск, насчитывавшая 37 дивизий. По современным оценкам, количество немецких танков и САУ, принимавших участие в боях под Орлом, составляло около 560 машин. Советские войска имели серьёзное численное преимущество над противником: на главных направлениях РККА превосходила немецкие войска в шесть раз по количеству пехоты, в пять раз по числу артиллерии и в 2,5–3 раза по танкам. Немецкие пехотные дивизии оборонялись на хорошо укреплённой местности, оборудованной проволочными заграждениями, минными полями, пулемётными гнёздами и бронеколпаками. Вдоль берегов рек вражескими сапёрами были построены противотанковые препятствия. Следует отметить, однако, что работы над оборонительными линиями немцев ещё не были завершены к моменту начала контрнаступления. 12 июля в 5:10 утра советские войска начали артиллерийскую подготовку и нанесли авиационный удар по противнику. Через полчаса начался штурм. К вечеру первого дня Красная армия, ведя тяжёлые бои, продвинулась на расстояние от 7,5 до 15 километров, прорвав главную оборонительную полосу немецких соединений в трёх местах. Наступательные бои шли до 14 июля. В течение этого времени продвижение советских войск составило до 25 километров. Однако к 14 июля немцам удалось перегруппировать войска, в результате чего наступление РККА на некоторое время было приостановлено. Наступление Центрального фронта, начавшееся 15 июля, и развивалось медленно. Несмотря на упорное сопротивление противника, к 25 июля Красной армии удалось вынудить немцев приступить к отводу войск с Орловского плацдарма. В первых числах августа начались бои за город Орёл. К 6 августа город был полностью освобождён от гитлеровцев. После этого Орловская операция перешла в завершающую фазу. 12 августа начались бои за город Карачев, продолжавшиеся до 15 августа и закончившиеся разгромом группировки немецких войск, защищавшей этот населённый пункт. К 17–18 августа советские войска вышли к оборонительной линии «Хаген», построенной немцами восточнее Брянска. Датой начала наступления на южном крыле Курской дуги считается 3 августа. Однако немцы приступили к постепенному отводу войск с занимаемых позиций ещё 16 июля, а с 17 июля части Красной армии начали преследование противника, к 22 июля перешедшее в общее наступление, которое остановилось приблизительно на тех же позициях, которые советские войска занимали на момент начала Курской битвы. Командование требовало немедленного продолжения боевых действий, однако из-за истощения и усталости подразделений дату перенесли на 8 дней. К 3 августа в войсках Воронежского и Степного фронтов насчитывалось 50 стрелковых дивизий, около 2400 танков и САУ, более 12 000 орудий. В 8 часов утра, после артиллерийской подготовки, советские войска начали наступление. В первый день операции продвижение частей Воронежского фронта составило от 12 до 26 км. Войска Степного фронта за день продвинулись только на 7–8 километров. 4–5 августа шли бои по ликвидации белгородской группировки противника и освобождению города от немецких войск. К вечеру Белгород был взят частями 69-й армии и 1-го механизированного корпуса. К 10 августа советские войска перерезали железную дорогу Харьков — Полтава. До окраин Харькова оставалось около 10 километров. 11 августа немцы нанесли удар в районе Богодухова, существенно ослабивший темп наступления обоих фронтов РККА. Ожесточённые бои продолжались до 14 августа. Степной фронт вышел на ближние подступы к Харькову 11 августа. В первый день наступающие части успеха не имели. Бои на окраинах города шли до 17 августа. Тяжёлые потери несли обе стороны. Как в советских, так и в немецких частях не редкостью были роты, насчитывавшие по 40–50 человек, а то и меньше. Последний контрудар немцы нанесли у Ахтырки. Здесь им даже удалось осуществить локальный прорыв, но глобально ситуацию это уже не изменило. 23 августа начался массированный штурм Харькова; именно этот день считается датой освобождения города и окончания Курской битвы хотя в городе еще несколько дней велись уличные бои. ГЛАВА 18. ИВАН – …МЫ ДОЛЖНЫ ЖИТЬ И ЛЮБИТЬ! Иван очнулся только на третий день после операции и сразу почувствовал, как сильно болит пятка на правой ноге, при этом он помнил, что пятку ему ампутировали. Почему же она так сильно болит. Он попытался нащупать рукой раненную ногу, но там, где она должна быть, ничего не было кроме комка бинтов… - Сестра… Сестра!.. - заорал Иван. И попытался приподняться на локтях, посмотреть на то место где были его ноги. На месте была только одна нога… На месте была одна нога… Через две недели санитарным эшелоном Иван был отправлен в один из госпиталей Подмосковья. «Как же мне жить дальше… Полина… Милая…». У Ивана текли слезы. Ни один мускул на лице не дергался, а слезы текли. «Поля… Я так люблю тебя… Я так люблю тебя Поля… Зачем я теперь тебе нужен такой… Зачем я тебе безногий нужен… Что я смогу теперь тебе дать… Милая… Милая…». А под вагоном железная дорога отстукивала пульс воюющей страны. Иван не успел стать ни героем, ни генералом, Иван не сумел доехать до войны, он успел стать лишь инвалидом, не участвуя ни в одном бою, а ему всего лишь семнадцать лет от роду. Два месяца Иван лечился в подмосковном госпитале. Силы к парню возвращались. Он научился уверенно ходить на костылях. Несмотря ни на что, временами остро болела стопа отрезанной ноги. В конце сентября Ваня переступил порог женского общежития московского медицинского института, где он проживал последние два года вместе с сестрой, хотя последний год почти в нем не появляясь. Сейчас идти было не куда. К Полине без ноги он идти не хотел. Только расположившись на своей койке поспать, не раздеваясь, и не включая свет, Иван услышал, как дверь открылась и в комнату вошла комендант общежития. Свет из коридора ударил в его кровать, а значит и в лицо. Затем комендант включила свет в комнате. - Иван…? – Она смотрела на безногого парня, испытывая не малый шок. – А ты как…? Здесь… Вопрос прозвучал так же глупо, как и странно. - Вера Васильевна – отвоевался я. Вера Васильевна своей крупной фигурой стояла в открытой двери. Через ее плечо в комнату заглядывала девушка, которая сообщила ей о том, что в общежитие пришел солдат. На своей кровати сидел Иван без ноги, галифе правой ноги заделано за ремень гимнастерки, костыли инвалида стояли возле тумбочки между кроватью Ивана и кроватью Зинаиды. - Ваня… Да как же это… - лицо этой властной женщины искажала боль. Год назад она потеряла сына, а весной мужа. Пауза затягивалась. – Ну ладно, - срывающимся голосом – Завтра поговорим сынок. – Она повернулась и хотела уйти из комнаты. - Вера Васильевна. Не знаете, Зина скоро придет? Комендант опять повернулась к Ивану. - А ты чего, про Зинаиду Ивановну не знаешь. Она на фронт уехала. Еще весной уехала. Отпустили ее. Ты в марте ушел, а она в мае. Иван посуровел лицом с множеством шрамов. И стал смотреть в пол. У него опять заболела пятка отрезанной ноги. - Ваня, я думала, ты знаешь... Прости меня, Ваня. – Чуть не плача оправдывалась большая Вера Васильевна. - Ничего, Вера Васильевна. Пробьемся. А водка у вас есть?.. – глухо и жестко произнес Иван, по-прежнему смотря в пол и потирая ладонью культяпку правой ноги. - Я сейчас принесу, сынок, сейчас принесу. Вера Васильевна закрыла дверь. Шумно пошла по коридору общежития, разгоняя девчонок по своим комнатам, сбежавшимся на интересное необычное событие. Весь следующий день Иван пролежал в постели. Он не знал, что ему делать, куда идти, чем заниматься. Вера Васильевна ему принесла и борщ, и хлеб, и все остальное. Себя жалеть ужасно надоело. Он не хотел пить водку, которую принесла бы Вера Васильевна по первому его слову. Он думал и о поездке в деревню, но и там безногие вроде бы, как и ни к чему. И объяснять все родственникам желания не было. Через день он зашел в военкомат и отметился в военной комендатуре как вновь прибывший комиссованный военнослужащий. Зашел в отдел кадров одного из заводов неподалеку от общежития. - Разрешите. - Пожалуйста… - Здравствуйте. - Проходите, молодой человек. Присаживайтесь. - Я вот с фронта вернулся…, на работу не возьмёте? В отделе кадров стало совсем тихо. Сотрудницы переглядывались между собой, не зная, что ответить совсем молодому человеку. - …Простите пожалуйста, не знаем, что вам предложить… А кто вы по специальности. Где вы работали до армии. У вас прописка московская. Давайте сделаем так… Зайдите завтра, я должна с руководством посоветоваться. Хорошо молодой человек. Иван поднимался по лестнице общежития. Отводя в стороны смущенные взгляды, навстречу ему попались две девчушки. Ему оставалось еще несколько ступеней, когда он услышал сбивающийся в стон крик. - Иван… - На верхней ступеньке лестницы, прислонившись к углу стен, стояла Полина. Девушка смотрела на него мокрыми красными глазами. По щекам текли слезы. Бледное лицо с красным носом от частого прикосновения носового платка не могло рассказать обо всех эмоциях, которые переполняли девичье сердце. Иван поднялся еще на одну ступеньку своими тремя ногами, не спуская с Полины взгляд. Полина опустилась ему навстречу и нежно обняла парня, боясь повалить любимого. Иван стоял как гвоздь, сглатывая обиду судьбы, а Полина нежно обнимая безного солдата, ласкала его грудь заплаканными щеками своего лица... Иван Иванович Широков после войны выучился на экономиста. Неоценимую помощь во всей его дальнейшей жизни ему оказала жена Полина Александровна. Иван Иванович много десятилетий отработал бухгалтером на заводе вместе со своей супругой и в конце шестидесятых годов получил от государства автомобиль «Запорожец» и успешно ездил на нем в Кушелово, живя со своей семьей в Москве. В пятидесятых годах умельцы завода изготовили ему первый протез, он был сделан из оцинкованной жести с креплением на ремнях на поясе. С помощью этого протеза он научился ходить с палочкой, оставив костыли, на всякий случай. А в шестидесятые годы у него появился протез из нейлона, он был легкий и кончался ботинком, то есть даже достаточно элегантен. У Полины и Ивана родились два сына. Мелкие осколки от злосчастной мины Иван Иванович вытаскивал из своего тела всю жизнь, собирая их в пузырек от лекарства. Были осколки, которые хирурги извлекать боялись. Один осколок Широков носил под сердцем. В 1981 году Иван Ивановичу стало плохо прямо на работе, когда скорая его привезла в больницу, было уже поздно. Осколок, живший под сердцем у ветерана, сдвинулся с места и поразил бывшего солдата насмерть. Единственный взрыв на прифронтовой территории курского выступа в конце июня 1943 года догнал младшего лейтенанта Широкова Ивана Ивановича в 1981 году, ему было 55лет. ГЛАВА 19. ЕВДОКИЯ. ВОЙНА И ВСЯ ЖИЗНЬ. Весной 1946 года Евдокия и Анатолий вернулись из эвакуации в Кушелово. Вдвоем вернулись… уезжали втроем в 41м, вернулись вдвоем в 46м. Но Толя слабо помнил Таню, свою сестренку… будто некий странный, где-то страшный, сон про мамину живою куклу, которой она все время улыбалась… А может этот образ возникал больше по рассказам мамы и тети Лели, которая... …Три года назад, в 1943м она однажды ушла в армию, один раз придя к ним в военной форме, очень красивой форме, как казалось Тольке. Мальчишка все стремился потрогать ее форму, а мама цыкала и ругалась, сваливаясь в плач. Мама сильно плакала, провожая ее в армию, а Толя не понимал – почему?.. А через полгода мама плакала над ее похоронкой, и он уже почему-то понимал… тетя Леля… уже не вернется домой… ни-ког-да, и сам заплакал – не показывая маме слезы… не показывая слезы никому, уйдя глубоко в чулан до тех пор, пока глаза не начали просыхать. Он старался, может быть первый раз в жизни, старался не показывал этого никому… Но когда захотел вернуться в избу, слезы вновь брызнули из, уставших плакать, глаз маленького мальчишки… После этого плакать Анатолий перестал совсем… на всю жизнь, до кончины жены. Потом иногда плакал! Дома Широковых и Русаковых сгорели в 41м и 42м годах. Мама Широковых – Мария Александровна и сестра Евдокии, Александра, жили в небольшом, но приличном доме, который находился не далеко от сгоревшего старого дома Широковых, всего лишь через один двор. Хозяева этого дома погибли от немецкой гранаты, брошенной в хату во время захвата фашистами деревни в 1941м году. Жили они в нем с 42го года по решению сельсовета. Новый дом Широковых сгорел, когда деревню освобождали наши солдаты. Послевоенные годы были голодными. Картофель, собранный с полей при перекопке, оставшийся с прошлой осени в земле был удачной добычей для любой деревенской семьи. Этот картофель называли «трофеями». Из него лепили лепешки и делали оладьи, хрустящие на зубах песком. Это самое вкусное, что можно было съесть весной 1946го года до того пока не появилась трава. В любой траве можно было добыть сладкую белую сердцевину. Я ее тоже ел, батя научил ее открывать, в любой травинке. И это действительно очень вкусно, даже для избалованного достойными продуктами ребенка… человека. Но еще была речка и лес. И… не было войны. В начале 1947го года к Евдокии сватался самый красивый фронтовик на деревне, некто дядя Ваня Скребец. Скребец был герой, на его гимнастерке было много орденов и медалей, грудь колесом, усы. Мужик завидный крепкий, с сильными руками, молодой, не женатый, резкий и не сильно ругался матом. Дружил с самогоном… не злоупотреблял им, что было совсем не маловажно. Бывалый фронтовик. Хотела Евдокия, чтобы у Анатолия был отец, но замуж не пошла, ведь от Феди, кроме письма в 1942м не было больше никаких известий. Евдокия по-прежнему надеялась, что однажды откроется невысокая дверь в избу… и Федор вернется с войны, переступив родной порог. Он поднимет сына и подбросит его до небес, как делают другие отцы, Толя смотрит на это с не умаленной завистью... и убегает домой. Но дверь не открывалась, и Федор по-прежнему не приходил с войны, и не кому было подбрасывать сына в небо. А ведь оно так близко… только протяни руку. Евдокия поехала в Москву к Ивану. С его помощью были поданы в архив НКВД и в центральный архив РККА прошения об установлении личности и боевого пути Русакова Федора Васильевича. Дуся вернулась в деревню лишь имея на руках уведомления о поданных прошениях, надежда на ответ невелика, мало ли вдов после проклятой войны. Время шло… Только через несколько месяцев в Кушелово пришла официальная казенная бумага, в которой сообщалось, что муж Евдокии пропал без вести осенью 1941го года при обороне Москвы. Ни даты, ни места его смерти и захоронения известны не были, как и факт самой гибели. Русакова (Широкова в девичестве) Евдокия Ивановна прожила длинную жизнь. Она больше не вышла замуж. Я знаю, что еще в семидесятых годах двадцатого века она надеялась увидеть на пороге дома своего Федора потому, что я ее родной внук. До семидесятых годов она работала в колхозе. Евдокия Ивановна (моя баба Дуня) пережила всех своих братьев и сестер, еще в 2000 году умудряясь работать на своем огороде. Евдокия Ивановна Русакова скончалась в 2006м году в возрасте 95 лет, живя у сына Анатолия. Она похоронена в Телешево на родном для нее кладбище, в нашем фамильном пантеоне, среди Широковых, Русаковых, Трифоновых, среди многих наших родственников. Евдокия Ивановна Русакова была последней свидетельницей военных событий того поколения в нашей деревне. Послесловие в 2020 году. Когда заканчивал написание повести в 2014 году, Отец, Русаков Анатолий Федорович, только-только ушел со своего рабочего места на давно заслуженную пенсию, отработав на клинском Термометровом заводе 54 года. Будучи инженером конструктором в 60х-70х годах, с коллегой, получили в 1974м году государственную премию за изобретение, занявшее в текущем году 1е место на ВДНХ СССР. С огромным энтузиазмом принялись за внедрение своего изобретения, с премии получив аж по 500 рублей... остальное было распределено по руководству завода. Но через три года их конвейер по заполнению ртутью капилляров медицинского термометра отправили в утиль, мотивируя это нерентабельностью внедрения изобретения. Ведь на двух конвейерах по заполнению ртутью медицинских термометров работало всего четыреста женщин, а вредность закачивания капилляров ртутью через рот – была наивысшая. Отец запил… страшная обида лежала у него на душе. Через несколько месяцев, плюнув на все, ушел в стекловары, на горячую сетку. Через полгода стал старшим стекловаром, после обучения, свою роль сыграло высшее образование, и большое количество изобретений и рационализаторских предложений. Стал получать не 130 рублей, как инженер-конструктор, а… 400! Наша семья перестала жить в бедности. Годы назад Отец уже скончался. Его уважали все люди, которые его знали, и на заводе, и на улице, и во всем городе. Он был настоящим коммунистом. Я счастлив, что мои предки были созидателями и защитниками нашей Великой страны... в разные столетия ее истории Русь... Русское царство, Российская империя, СССР (Союз Советских Социалистических Республик)... современные, в начале 21го века, Россия, Белоруссия, Украина, Казахстан и еще ряд бывших республик - осколков Советского Союза! Можно сказать именно они и были настоящими строителями, так и не воздвигнутого, коммунизма. ГЛАВА 20. ЗИНАИДА – 45. БУДЬ ПРОКЛЯТА ВОЙНА. …На обратном пути дорога, по которой три часа назад ехали на операцию, уже была сильно загружена войсками и вооружением, идущим на передовую, в образовавшийся германский прорыв, для того, чтобы не дать фашистам оседлать стратегическую железнодорожную станцию Поныри. По дороге в Курск тандем автомобилей, везущих раненного генерала, попал под обстрел миссершмиттов. Дважды пара немецких стервятников, заходили на обстрел беззащитной дороги, по которой в сторону фронта везли вооружение и боеприпасы, а в сторону Курска в основном раненых. Бомб у них уже не было, видимо были израсходованы на заданных целях, но на дороге они решили полностью израсходовать остальной боезапас своего вооружения, на легких мишенях улетая на свой не далекий от линии фронта аэродром. Останавливаться было нельзя, остановка могла добить раненного генерала. Машины виляли между причалившей, к обочинам, военной технике, рискуя напороться на снаряд сокола Геринга. Медики не имели другого выбора. Зинаида смотрела на пикирующие небесные машины, плюющиеся огнем, безучастным заплаканным взглядом, а в сознании возникали обрывки образов Лиды, в такой необычной для нее военной форме, но все равно с улыбающимся лицом, и красавца Николая, готового для нее на все. Как близко было его лицо в последнюю минуту перед их отъездом. «Милые мои, как вы там сейчас. …В этом месиве… Лида, Коля, останьтесь живы… Коля…, Лида… господи, умоляю, помоги им…, господи не дай им погибнуть…, господи не оставь их своей милостью…». - Ее беспорядочные обрывающиеся мысли путались. Не зная, как надо молиться девушка вымаливала пощады самым близким на сию минуту людям, вновь и вновь наливающимися слезой глазами глядя в бесконечное бездонное небо, с которого на затуманенное сознание, плюясь огнем, прямо ей в лоб, летел сокол Геринга, всеми своими моторами пытаясь прервать ее разговор с Богом… …Широкова прошла в ординаторскую и села за свой стол. Взгляд невольно лег на стопку папок с историями болезни раненных. В мыслях по-прежнему крутились обрывки близких образов. С минуту она сидела молча, не отрывая взгляд от стопки с историями болезней. В ординаторскую вошла Швецова Марина Максимовна. - Зинаида Ивановна надо срочно оперировать одного младшего лейтенанта. Его недавно привезли, но состояние критическое. У него уже несколько раз, частями, ампутирована нога из-за гангрены, но гангрена продолжает развиваться, остановить, никак не удается. По-моему, у него только один шанс остался. Нога уже выше колена обрезана. Вы бы попробовали его спасти. А уж потом старика. Зина подняла на Марину Максимовну изможденный взгляд. Красные от слез глаза, в которых утонула быстрая бесконечная любовь, страх, и боль за внезапно появившихся в ее жизни любимых людей, были невероятно отталкивающе глубоки. Марина Максимовна даже непроизвольно сделала шаг назад. - Вы себя хорошо чувствуете? Мгновение тишины длилось долго. - …Через пятнадцать минут я буду готова Зинаида Максимовна. Через пятнадцать минут… - Зина встала и пошла умываться. – Приготовьте, пожалуйста, историю болезни этого бойца. Вода остудила озноб переживаний. Хирург взяла историю болезни младшего офицера и, не обратив внимания на фамилию, имя, отчество начала бегло читать, про многократную ампутацию ноги, у младшего лейтенанта борясь с воспалением. При этом гангрену остановить не смогли, данное ранение не было смертельным, это было всего лишь проникающее ранение осколком противопехотной мины в пятку, с поражением кости. На данный момент нога была уже ампутирована выше колена и если очередная операция пройдет неудачно, то парень умрет. Зина закрыла папку с историей болезни и положила на край стола в стопку других папок. Встала и пошла в операционную. Ампутация конечности не была особенно сложной операцией, но у этого израненного парня просто нечего уже было обрезать, но обрезать было надо, чтобы спасти его жизнь. Зинаида сделала все возможное, а может быть и невозможное, обратив особое внимание на ликвидацию воспаления в тканях. Попутно вырезала еще несколько осколков из его тела. Молодого офицера с забинтованным лицом увезли в палату, и его жизнь теперь зависела только от него самого, от его здорового молодого организма. Далее прошла операция, со стариком, которая была намечена еще до отъезда в Поныри. Через несколько минут после операции Марина Максимовна обнаружила спящую Зину. Она уснула прямо за своим столом в ординаторской на углу, которого лежала стопка историй болезней. Марина Максимовна взяла эту стопку, понесла в регистратуру. Марина Максимовна не знала, что в этой стопке под историей болезни старика лежала история болезни младшего лейтенанта с ампутированной ногой, раненного взрывом противопехотной мины, по фамилии Широков, по имени Иван, по отчеству Иванович… молодой семнадцатилетний, по документам восемнадцатилетний, младший лейтенант, сапер, ни кто иной, как младший брат Широковой Зинаиды Ивановны… Военные дороги Зинаиды Широковой не были такими извилистыми, какие выпали на долю ее старшего брата Егора, хотя она этого и не знала. Военные дороги Зинаиды Широковой вели ее только на запад. К концу августа Курск становился уже не прифронтовым городом. Наши гнали войну на запад, не давая ей возможности развернуться обратно. После Курска в сентябре 43го наши армии освободили Смоленск, уверенно закрепившись на левом берегу Днепра по всей Украине. В первых числах октября Зинаида вместе с госпиталем переехала в израненный Смоленск. Город был настолько сильно разрушен, что госпиталь не мог разместиться полностью в зданиях, некоторые службы размещались в палатках. Зинаиде в скорости было присвоено очередное воинской звание капитана медицинской службы. Пройдя Белоруссию, Польшу, участвуя, в составе медицинской службы фронта, в Висло-Одерской, Берлинской операциях, уже в мае 45го года их госпиталь, в конце концов, оказался в пригороде Берлина Аренсфельде. Каждому русскому, прошедшему эту ужасную войну и попавшему в итоге в Берлин хотелось увидеть символ победы – поверженный рейхстаг. Историческая справка. Берлинская наступательная операция готовилась очень тщательно. K окраинам города были переброшены огромные запасы боевой военной техники и боеприпасов, были стянуты силы трёх фронтов. Командовали операцией маршалы Г. K. Жуков, K. K. Рокоссовский и И. C. Конев. Bceгo в сражении c обеих сторон участвовало более З миллионов человек. Штурм Берлина, Берлинская операция характеризовалась самым большим показателем плотности артиллерии и огневого поражения в истории всех мировых воин. Защита Берлина была продумана до мелочей, и пробиться сквозь систему укреплений и уловок, атакующим подразделениям и частям было совсем не просто, к слову, потери бронетехники при преодолении Зееловских и других оборонительных редутов Берлинских укреплений составили 1800 единиц. Именно поэтому командованием было принято решение подтянуть всю близлежащую артиллерию для подавления обороны города. Результатом стал воистину адский огневой вал, который буквально смел c лица земли переднюю линию обороны противника. Штурм города начался 16 апреля в З часа ночи. При свете прожекторов полторы сотни танков и пехота атаковали оборонительные позиции немцев. Ожесточённая битва велась четыре дня с медленным продвижением вперед и огромными потерями с обоих сторон, после чего силами трёх советских фронтов и войск польской армии удалось взять город в кольцо. B этот же день войска Красной армии встретились c союзными на Эльбе более чем сто километров западнее Берлина. B результате четырех дней боев были пленены несколько сотен тысяч немецких солдат, практически полностью уничтожены остатки немецкой бронетехники и артиллерии. Однако, несмотря на наступление, Гитлер не собирался сдавать Берлин, он настаивал на том, что город должен быть удержан во что бы то ни стало, или уничтожен, ему было наплевать на немцев, свою жизнь – жизнь арийского вождя, он ставил выше собственной нации. Гитлер отказался от капитуляции даже после того, как советские войска подошли вплотную к городу, он бросал все имеющиеся человеческие ресурсы, включая детей и стариков, на поле военных действий. 21 апреля советская армия смогла выйти на окраины Берлина и завязать там уличные бои – немецкие солдаты сражались, следуя приказу Гитлера, не смотря на очевидную обреченность, стараясь не сдаваться в плен. Несмотря на это уже 29 апреля советские солдаты начали штурм здания Рейхстага, при котором погибло по разным оценкам от двух с половиной, до четырех тысяч советских войнов Красной армии. Рассматривался вариант уничтожения рейхстага путем массированной бомбардировки и артиллерии, но Верховное командование СССР приняло решение, что здание Рейхстага и множество других исторических зданий центра Берлина, которые неизбежно были бы стерты с лица земли, важны для истории и должны быть сохранены и их уничтожение было отменено. З0 апреля на поверженном Рейхстаге был водружен советский красный флаг – воина в Берлине закончилась, Германия была побеждена. Фашисты оставались в Праге, где народ Чехии восстанием пытался их сбросить со своих плеч. Советское командование направляет им на помощь войска, для освобождения Праги, последнего оплота фашизма в освобожденной Европе. B ночь с 8 на 9 мая, после освобождения Праги, был подписан акт o безоговорочной капитуляции Германии. Потери Красной армии в Берлинской операции составили 352 475 человек. Потери Войска Польского 8 892 человека. Войска союзников: Америки, Англии, Франции, в Штурме Берлина участия не принимали. Согласно боевым донесениям советских фронтов потери фашистов составили: Войска 1-го Белорусского фронта в период с 16 апреля по 13 мая уничтожили 232 726 фашистов, пленили 250 675; Войска 1-го Украинского фронта в период с 15 по 29 апреля уничтожили 114 349 фашистов, пленили 55 080; Войска 2-го Белорусского фронта в период с 5 апреля по 8 мая уничтожили 49 770 фашистов, взяли в плен 84 234. Продолжение 20й главы. ЗИНАИДА – 45. БУДЬ ПРОКЛЯТА ВОЙНА. Машина с трудом двигалась по улицам города. Где-то пленные немецкие солдаты очищали улицы от кирпичного боя, взрывающихся еще неделю назад зданий. Где-то под гармошку и аккордеон солдаты отплясывали «русского» в присядочку под хлопанье и радостный смех сплотившихся в полукруг красноармейцев. Уже неделю не стреляли. Целую неделю весь мир, и разрушенный Берлин, наслаждался окончанием войны. На некоторых перекрестках Берлина стояли советские регулировщицы и управляли движением транспорта, разводя в нужные стороны машины в основном Красной армии. Берлин продолжал радоваться победе над фашизмом, петь советские песни и говорить на русском языке. Рейхстаг, со своим разбитым куполом, открылся из-за угла, как будто вырос из под земли. Подъехать к нему совсем близко было невозможно из-за огромного количества искореженной техники и изрытого снарядами дорожного покрытия. Майор медицинской службы Широкова и трое ее спутников оставили машину, и пошли к рейхстагу пешком. Пройти надо было метров четыреста изрытой войной площади. Здание поражало своими размерами и зловещей умиротворённостью израненных стен. Зрачок его купола смотрел в небо искорёженной пулями и снарядами решеткой купольных окон. Маленькое красное знамя на вершине купола обещало, что фашист никогда не поднимется из своей могилы. Серые стены парапета рейхстага на два роста человека были исписаны подписями наших солдат. Надписи лежали плотно, всем хотелось признаться истории, что он тоже участвовал в уничтожении гадины погубившей миллионы человеческих жизней. Врачам, как и всем, не терпелось поучаствовать в эпохальных автографах на исторических боках поверженного зверя. Неподалеку стоял истерзанный автомобиль с фургоном. Солдаты подогнали его к стене парапета и с крыши будки автомобиля писали свои фамилии на поверженных стенах. Зинаида выводила свою фамилию красивым почерком, поправляя изъяны краски, специально взятой для этого… Еще два месяца их госпиталь лечил раненных и больных Берлина. Зинаида написала домой, что скоро приедет. В конце июня персоналу госпиталя зачитали приказ, что их соединение, в которое входил и госпиталь, направляется на восточные рубежи нашей родины для обеспечения капитуляции японского милитаризма. Дело было добровольное, каждый имел право написать рапорт о выходе в отставку и мог ехать домой в родные края. Зинаида выбрала защиту Родины. Ее повысили в звании и почти сразу их госпиталь отправился на восток литерным. Состав не останавливался, проезжая родные края. Смена локомотива на одном из полустанков и опять в путь, на станциях паровозы старались не менять, сохраняя секретность передислокации войск через всю Европу и Азию. Домой писать о том, что с ними происходит, было нельзя. Война с Японией должна быть максимально короткой. Но жизнь у каждого человека была одна. Кому-то придется ее отдать… …Створки бомболюка открылись. Ветер засвистел в подбрюшье летящего убийцы. Захваты, фиксирующие находящийся в чреве бомбардировщика боезапас, отошли в стороны, и бомба вместе со своими сестричками, получившая свободу, по направляющим не торопясь сошла с самолета. Назойливо свистя стабилизаторами, раздвигая вокруг себя воздух, бомба, выставив вперед свой взрыватель, неизбежно приближалась к своей цели. Зинаида Ивановна сидела за столом в помещении, отделенном перегородкой от медсанбата с раненными. Медсанбат представлял из себя большую полевую палатку, составленную из нескольких комплектов палаток. Как всегда, после операции, она привычно заполняла историю болезни одного из красноармейцев. Строчки красивым шрифтом и медицинскими терминами ложились на бумагу. Она слышала привычный свист падающих бомб, заканчивающийся взрывом, она поняла, что одна бомба свистит сильно и долго, …она даже успела оторвать свай взгляд от журнала…, …затем ее жизнь оборвалась… …Прорвав брезент палатки, контейнер со смертью поцеловал своим взрывателем землю и, не оставляя жизни ни малейшего шанса, за долю секунды расцвел алым цветком взрыва, поглощая в бездну гибели все живое и не живое. Бомба попала как раз в то место, где находилась подполковник медицинской службы, военврач первого ранга, военный хирург прошедший всю войну, подающий большие надежды на мирную жизнь доктор, красивая молодая женщина Зинаида Ивановна Широкова. Зине было в середине августа 1945го - 24 года. За войну она спасла много солдат. Она позволила родиться на свет, большому количеству детей спасая потенциальных отцов. Зиночка не успела по-настоящему полюбить, не доучилась в медицинском институте, так и не нашла своих братьев, но она расписалась на Рейхстаге, еще пахнущем осколками фашизма, и минуты не сомневаясь поехала на восток, не ища спасения в Москве, среди своих знаменитых учителей... Совсем не много не добралась она до мирного времени …Именно про нее можно сказать – всю свою короткую судьбу, всю свою такую короткую, но бесконечно длинную жизнь она отдала солдатам и любимой Родине. ЭПИЛОГ. Военная история одной из ветвей моей семьи была, скорее всего, обычной историей большинства семей Советского союза. Невероятный героизм, самопожертвование этого поколения оказались исторически беспрецедентны. Они были такими же людьми как мы, они хотели работать, дружить, совершать большие и маленькие поступки, быть полезными людям и своей стране, они хотели, очень хотели любить, они хотели жить долго и счастливо. Но на их долю выпала война. Эта война оказалась беспощадна и всеобъемлюща. Эта война была страшной и долгой. Как только человечество забудет об этой войне, оно неизбежно захочет это повторить. Не делайте этого люди. Смотря вперед, не забывайте свою историю. Иначе история напомнит нам об этом самым страшным образом. 2016 Русаков О. А. г. Тверь Иллюстрация: картина Андрея Петровича Горского "Без вести пропавший" Несмотря на величие грозных побед, Освещающих век девятнадцатый, Век двадцатый стремился на призрачный свет, Низвергая царя в год семнадцатый. Двадцать первый, капризом воспитанный грех, Издеваясь над светом и ясностью, Не сбавляя жестокого времени бег, Не оденет селения в красное. Не отдаст он поклон тем великим годам, Что творили историю новую, Что так больно кипели по всем городам, Разливая беду бестолковую. Но кометой рванула Россия вперед Миру вновь не давая опомниться. Новым пашням, заводам, призывом: «Вперед!» Заставляла в шеренги построиться. Не жалея себя, не жалея людей, Становилась сильнее и краше. Среди массы великих свободных идей, Не считалась с потерями нашими… И не дрогнула Родина перед врагом, У которого Мир, на коленях, Клянчил годик за годиком пятясь тайком, Отдавая пространство и время. Миллионы упали в бою роковом Сыновей, дочерей и любимых, Миллионы поднялись и русским штыком Проложили дорогу к Берлину. И ни бомба, что выжгла людей в городах, И ни НАТО разрезав планету, На своих и чужих, на страданья и страх, И холодного мира секреты, Не посмели великой могучей стране Помешать дотянуться до неба, И Гагарин в улыбке, как будто во сне, Дарит космос как корочку хлеба. И опять, как заря на рассвете страны, Вырастают как, сказки под утро, Стройки наших огромных побед трудовых В исторических глупостях мутных. А ошИбка у Русских всегда на виду Не спасАет отметина солнца, Если барин бросает родную страну На съеденье волкам, и до донца Будет вЫнута сила просторов и недр, И растерзано тело гиганта, На куски и кусОчки больных областей Где не слышится боя Курантов. Родина – не хочу я терять Твои дали, воспетые прЕдками, Родина – не хочу я искать Лучшей доли, чем быть тебе прЕданным. Я хочу, что б не рвались твои времена На лоскУтья истории латаной, Родина!!! …Будь ты Родиной нам навсегда Даже если судьба будет... ратная. Стихотворение: "Родина." - http://www.proza.ru/2017/05/01/1113 © Олег Русаков, 2023 Дата публикации: 08.07.2023 00:14:20 Просмотров: 917 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|