Будем жить!

Сергей Сычев

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 17309 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

I

Сашка Мастерков был застенчивым улыбчивым мальчиком пяти лет с бездонными синими глазами и белой, как сметана, головой.

Больше всего на свете Сашка любил свой дом, своих родителей, свою тихую уютную улицу и свою рыжую собаку Рудьку, большого старого и доброго кобеля неизвестной породы. А еще он любил, когда в окружавшем его мире, царила полная гармония.

Не любил же, Сашка больше всего, когда ссорятся люди, нарушая, так любимую им и видимо очень давно и совсем не напрасно устроенную кем-то гармонию этого прекрасного мира, который не переставал удивлять и изумлять его, с каждым днем открывая все новые и новые свои бесконечные чудеса и тайны, непрерывно раздвигая горизонты Сашкиных познаний. Он искренне не понимал, зачем взрослые, такие большие и умные люди, ругаются и кричат, осыпая друг упреками и взаимными оскорблениями. Глупость такого поведения была для Сашки очевидной и он никак не мог взять в толк, почему взрослые не замечают ненужности, неуместности этого. Неужели взрослые не видят, что ссоры только мешают жить и делают жизнь тусклой и бесцветной, похожей на затяжной осенний дождь? Неужели они не видят, что от ссоры двоих страдают не только эти двое, но и кто-то еще – маленькое испуганное существо, про которое все забыли, забившееся в угол и ловящее каждое слово и каждое движение враждующих взрослых? Особенно Сашку огорчало то, что это делают его родители, два самых лучших и самых дорогих для него человека. Иногда он втайне завидовал другим знакомым детям, родители которых никогда не повышали друг на друга голос и, уж тем более, не били друг друга, чем подвернется под руку. Сашка боялся таких мыслей, считал их предательскими и старался гнать их от себя прочь, только получалось это далеко не всегда.

Вот, если бы папа и мама не пили вино! Как бы они тогда зажили замечательно и дружно! Нет, другие взрослые, которые приходили в Сашкин дом, или к которым таскали Сашку родители, тоже пили вино, но эти взрослые лишь появлялись, время от времени, в Сашкиной жизни и исчезали. Притом, эти взрослые почти никогда не кричали и не ругались (обычно ругался с ними папа). Сашкины же родители, всегда были рядом. Они часто пили вино и, не менее часто ругались друг с другом, делая это подолгу и с наслаждением. В такие минуты Сашка, со слезами в глазах, обращаясь попеременно, то к одному из родителей, то к другому, заламывая свои худенькие ручонки, умолял папу и маму не ругаться и не кричать друг на друга. Папа и мама согласно кивали головой и говорили ему: «Конечно, сынок, разве мне хотелось ругаться? Ты же видишь, что меня к этому вынуждает твой папа (твоя мама)», и продолжали кричать друг на друга с новой силой. Иногда их ссора заканчивалась дракой. Тогда мама истошно кричала на всю улицу: «Люди! Помогите, убивают!», а потом била папу чем-нибудь, попавшим под руку, по голове.

Однажды, маме подвернулась под руку железная столовая ложка. После этого, к ним приезжала «Скорая помощь» и папе на голову «накладывали два шва». Доктор, наложив швы, что-то записывал, а папа объяснял ему, что он, придя вечером уставшим с работы, пошел в кладовку за банкой с огурцами, чтобы поужинать, и в темноте наткнулся головой на «балку перекрытия». Папа говорил, что глаза у него красные от усталости после тяжелого рабочего дня. Из-за этой проклятой усталости он и на балку головой налетел. Сашке было стыдно за то, что папа говорит неправду, но он, посмотрев на папу, а потом на доктора, решил не вмешиваться во взрослые дела. Мама стояла чуть в стороне, внимательно слушала папу и кивала головой. Сонный доктор делал вид, что верит папе, потом, кончив писать, собрал со стола свои лекарства, инструменты, бумаги и ушел в ночную темень. Папа проводил доктора до машины. Когда папа вернулся, Сашка не удержался и спросил папу, зачем он обманул доктора и сказал ему неправду. Папа обстоятельно, тщательно подбирая слова и стараясь сделать это максимально доступно для пятилетнего сына, объяснил ему, зачем это было необходимо. Слушая папины объяснения, Сашка в который раз слышал от отца слова «интеллигентная семья», «на хорошем счету», «уважаемая работа», «нерядовые люди», смысл которых совершенно не понимал. Но, видимо, для взрослых они имели какое-то особое значение, потому что папа повторял эти слова чаще остальных и делал на их произнесении особый нажим.

Иногда, во время таких затяжных баталий Сашку брали к себе на ночь сердобольные старенькие соседи. Сашка был им благодарен за это, но ему все равно, хотелось домой, поэтому, в такие ночи, он долго ворочался на соседских перинах, не в силах заснуть, представляя и горько переживая происходящее сейчас в его, Сашкином, доме.

Не находя покоя и уюта в таком большом родительском доме, Сашка стал возводить из стульев, подушек и покрывал собственные крохотные домики, которые он сооружал в каком-нибудь из укромных уголков комнаты и забравшись в которые он, наконец, находил в них свое душевное спокойствие.

Все так же в Сашкин дом приходили гости, пили вино, весело шумели и по очереди восторгались друг другом. Увидев Сашку, кто-нибудь из них, непременно подзывал его к себе, совал в руку конфету и о чем-то по-свойски спрашивал. Не успев услышать Сашкин ответ, гость уже протягивал свою рюмку с вином в сторону Сашкиных родителей и восторженно предлагал выпить «за наше будущее – наших детей!» Иногда какой-нибудь гость, пообщавшись секунд двадцать – тридцать с Сашкой, начинал умиленно приставать к его родителям: «Какой замечательный скромный мальчик! Ну скажите же, как вы его воспитываете?! Его обязательно нужно познакомить с моим оболтусом, пусть повлияет на него, а то мой Андрюшка совсем от рук отбился. Как же вам удалось воспитать такого славного мальчугана?». Сашкины родители гордо отвечали: «Никак не воспитываем. Он сам такой растет!»

Когда Сашкин папа брал в руки гармошку, Сашка понимал, что ему пора удаляться и, прихватив со стола пару кусков хлеба, нырял в свой домик. Там, свернувшись калачиком, он с аппетитом жевал хлеб и, чуть-чуть отодвинув краешек покрывала, служившего одновременно и стеной и потолком его крохотного «жилища», внимательно наблюдал за тем, что происходило за столом.

Все больше распаляясь и краснея, Сашкин папа наяривал частушки – сперва приличные, потом не совсем приличные, а чуть позже, под одобрительные возгласы гостей, кричавших: «Жги, Стёпа! Ну, Степан, молодец! Вот Михалыч дает!», папа начинал, кривя в довольной гримасе пьяное лицо и с нечеловеческой энергией терзая меха инструмента, кричать совсем уж неприличные куплеты, делая это все громче и громче. Мама, довольная тем, что довольны гости, изредка нетвердым языком произносила: «Степка, дурак!» и, ни с кем не чокаясь, выпивала вино.

Когда все, выставленное на стол, выпивалось и съедалось, а на дворе стояла глубокая ночь, гости, шумно прощаясь и целуясь с Сашкиными папой и мамой, фамильярно называя их при этом Мастерками, расходились и разъезжались. Папа долго тряс каждому руку, обнимал, хлопал по спине, громко называл каждого другом и говорил, что его дом открыт для друзей в любое время дня и ночи.

Мы уже знаем, что бывало в Сашкином доме потом.

Наутро Сашка просил папу и маму больше не пить вино, каждый раз заглядывая с надеждой в их глаза и говоря им, что вино плохое, а мама и папа хорошие. Мама и папа охотно соглашались с сыном и обещали больше не пить вина… Иногда папа, соглашаясь с сыном в том, что вино – это плохо, не совсем искренне сокрушаясь, говорил Сашке, что пить вино его заставляет необходимость. Он сам этому совершенно не рад и вино, в роде бы, ему противно, но кругом столько нужных людей и как же не выпить с нужным человеком, который может еще когда-нибудь пригодиться. Не поймут, обидятся, отвернутся. Вот и приходится надрывать здоровье. Сашкиной маме такие тонкости были чужды и она, в очередной раз наскоро пообещав сыну, что больше никогда не будет пить вина, быстро уводила разговор с сыном на другую тему.

И Сашка им верил. Каждый раз верил. А как же не верить людям? Зачем же тогда вообще жить?

II

Александр Мастерков, а на работе – Александр Степанович Мастерков, был изможденным алкоголем и личной неудовлетворенностью линялым двадцатишестилетним блондином с остатками синевы в запавших лихорадочно блестящих глазах.

Мастерков имел хорошее образование, уважаемую работу, жену-красавицу и трехлетнего сына – замечательного белоголового мальчишку с внимательными умными глазами. На работе он слыл хорошим семьянином, грамотным трезвым работником, отличным веселым товарищем. Дома ему незачем и не для кого было кем-то слыть и, поэтому, дома он был собой – раздражительным и нетерпеливым в ожидании пьянки, вспыльчивым и агрессивным во время пьянки, жалким и безвольным после нее. Других состояний он давно уже не знал. Бывали, правда, короткие минуты, когда он, почти отойдя от очередного, короткого, но бурного «заплыва», вдруг, начинал молча корить себя за происходящее с ним стремительное и непрерывное падение, но потом эти мысли уходили сами собой, вытесняемые из головы болезненным и навязчивым желанием выпить, требовательно подпитываемым каждой клеточкой организма, успевшего восстановиться после очередной пьянки и нетерпеливо желавшего новых возлияний. Как Мастеркову удавалось совмещать в себе две личности: одну – публичную, для работы и знакомых, вторую – семейную, для дома, он и сам не смог бы объяснить. Да и не задумывался он над этим никогда. Он только чувствовал, что находится совсем недалеко от той грани, за которой уже не будет образцового работника и отличного товарища, а будет только один Мастерков – всегда пьяный, жалкий и неприятно скандальный, обозленный на весь мир за отсутствие понимания. Но это его уже не беспокоило. Он постоянно пребывал в том состоянии духа, когда «все равно и все противно».

Со временем, Мастеркову стало безразлично, с кем пить и за чей счет пить. Совершенно неожиданно он мог оказаться в компании малознакомых или вовсе незнакомых ему людей, нередко – самых сомнительных личностей. Все чаще он попадал в неприятные истории, о которых ему потом было стыдно вспоминать. Все чаще в своем безудержном стремлении выпить он выгребал из дома последние деньги и уходил до утра, оставляя молодую жену и маленького сына одних. Все чаще в глазах самых близких ему людей стояли слезы, но Мастерков упрямо не хотел этого замечать, отмахиваясь от пытавшейся поговорить с ним жены, как от назойливой мухи. Изворотливая ложь постепенно заполнила все пространство вокруг него. Он легко находил оправдание самым неблаговидным своим поступкам, на упреки жены, говорил ей, что она не понимает и не хочет понимать его, и, даже больше того, что она не хочет понять и разделить его внутренний мир, который очень тонко организован и, по-своему, уникален. В чем же его уникальность, Мастерков никогда не объяснял, а если жена пыталась расспросить своего мужа об этом, то он только еще больше злился и начинал говорить ей несправедливые и неуместные грубости, упрекая в том, что именно жена является, чуть ли не единственным и главным источником всех его несчастий и жизненных неудач.

Мастерков не остановился даже тогда, когда жена впервые заговорила о разводе. Ну что ж, если она так желает, это ее право и ее выбор. Его оскорбленное мужское самолюбие не станет опускаться до уговоров и обещаний все изменить. Ей не удастся переложить ответственность за крах их семейной жизни на него. Это будет ее решение и только ее. Пусть так и запомнит!

Ничего не понимающий сын внимательно и настороженно наблюдал за баталиями родителей и никак не мог понять, зачем папа кричит на маму и бегает по комнате?

Все чаще в голову Мастеркова приходили мысли о смерти и самоубийстве. Ну что ж, если они все не хотят при его жизни понять, кто живет рядом с ними, то пусть поймут это после его смерти. О, как же они будут корить и упрекать себя за то, что не увидели, не разглядели, не оценили, не уберегли! Как велика будет их скорбь! Как глубоко будет их отчаяние! Но будет уже поздно. Того, что сделано однажды, не воротишь.

Эти мысли ласкали и грели самолюбие Мастеркова, они успокаивали лучше любого лекарства и тогда он заключал для себя, что свести счеты с жизнью никогда не поздно и он всегда успеет это сделать. Он видел в этом свою месть всему миру, и думать об этой мести ему было приятно.

В один из воскресных дней Мастерков приволокся домой, когда солнце уже стояло высоко. Жена, устало взглянув на него, молча прошла в комнату и села к телевизору. Сынишка, сидя на диване, раскрашивал цветными карандашами картинку.

Еле передвигая ноги, Мастерков добрел от входной двери своей однокомнатной квартиры до комнаты и лег посреди нее на пол, разметав руки и ноги звездочкой и уставив пустой неподвижный взгляд в потолок. У него не осталось больше сил, чтобы пошевелиться, не осталось сил, чтобы сказать хоть слово, не осталось сил, чтобы сопротивляться себе и жить.
Жена, выключив телевизор, вышла на кухню.

Лежа на полу, Мастерков чувствовал, как медленно угасает и последние силы оставляют его. Он ощущал, как начали холодеть пальцы его ног, а следом и пальцы рук, как постепенно затихало сердце, как внезапно ушла боль и исчезла тревога, как время и пространство потеряли для него былое значение и перестали существовать. Все то, чем он жил раньше, что испытывал и что его волновало, что переживали и испытывали другие люди, казалось ему теперь суетным и ненужным, не имеющим ровно никакого значения в масштабе вселенной, частью которой, он внезапно и очень явственно ощутил себя. Наступило неизвестное ему ранее чувство полной безмятежности. Он понимал, что умирает, но это его не беспокоило. Как в очень коротком и очень ярком кино в какие-то доли секунды перед ним пролетела вся его жизнь от рождения до сегодняшнего дня. Вихрем перед ним пронеслись спеленатый младенец, белоголовый мальчуган в коротких штанишках, ковыряющий палкой в куче залежалого песка возле такого знакомого родительского дома, пионер на каком-то школьном слете, солдат, студент… Он удивился тому, что это были самые рядовые, незапоминающиеся моменты из его жизни, которые память за ненадобностью давно отодвинула на свои задворки, засыпав кучей других таких же рядовых моментов. Еще больше он удивился пониманию того, что никогда больше ни в какой другой ситуации его память не способна была бы вернуться к этому, навсегда похоронив для него те многие почти ничего не значащие моменты, из которых складывалась ЕГО ЖИЗНЬ.

Он не знал сейчас, какой для него смысл был в увиденном и был ли вообще в этом какой-то смысл.

Мастерков ощущал, что умирает. Каким-то другим, нефизическим зрением, он увидел, как то, что было его телом, осталось лежать там, на полу, а сам он, без всяких усилий поднялся вверх и завис неподвижно в воздухе. Он спросил себя, хочет ли он умереть сейчас? Недолго подумав, ответил, что ему все равно, а потом подумал еще и сказал, что скорее не хочет, чем хочет этого, но ему по-прежнему, все равно.

Таким же нефизическим зрением он увидел, как в комнату снова вошла жена и села с книгой на диван. Едва ли она прочитала в книге хоть строчку – в ее глазах стояли слезы. Она, конечно же, не видела того, что происходило с ним сейчас. Ну и ладно. Зачем? Не о чем беспокоиться. Только одна мысль слегка, самую малость, волновала его сейчас – открытая форточка. Он подумал, что он сейчас такой легкий и невесомый, что его может вынести на улицу малейшее, даже самое слабое дуновение ветерка. Но если он для себя так и не решил, хочет он умирать, или нет, то, как же он в таком случае сможет вернуться обратно, если все же, решит не умирать, а его самого, как пушинку, унесет далеко от собственного тела?

В этот момент в дальнем углу комнаты он услышал какой-то шорох и увидел какое-то движение. Его сын, славный белоголовый мальчуган, так похожий на своего отца, лез на четвереньках в свое сооруженное им из стульев, подушек и одеял убежище.

Все решилось само собой, без малейшего участия его воли и, спустя мгновение, Мастерков ощутил, что снова лежит на полу. Его мутило. Все тело мелко трясло, ломало и выворачивало наизнанку, но сейчас он был рад этой внезапно вернувшейся боли. Он пошевелил сперва одной рукой, потом второй, и понял, что снова живой. Затем он повернул голову вправо, подполз к дивану, держась за него трясущимися руками, кое-как приподнялся и сел на полу, опершись о диван спиной.

Как будто со стороны он увидел сейчас омерзительного человека, глубоко противного ему, чуждого всей его внутренней сущности, его внутреннему миру, однако, носившего с ним одно имя. Он ужаснулся увиденному. Плечи Мастеркова мелко задрожали и он заплакал. Он плакал никого не стесняясь и не ожидая ни от кого понимания и поддержки. За годы пьяного кошмара его близкие давно получили право быть безучастными наблюдателями его странной и бестолковой жизни.

Внезапно он ощутил чье-то прикосновение к себе. Повернув голову, он увидел, что его сын, трехлетний карапуз, гладит его своей крохотной ладошкой по плечу и заглядывает ему в глаза, пытаясь понять, почему папа плачет.

С необъяснимо огромной благодарностью к этому маленькому человечку, Мастерков порывисто насколько хватило его сил, обнял и нежно прижал сына к себе, а затем, глядя с давно забытой им здоровой злостью куда-то в окно, размазывая кулаком слезы по грязному лицу, все твердил и твердил: «Ничего, сынок, ничего. Теперь уже ничего…. Будем жить, сынок, будем жить!»

© Сергей Сычев, 2008
Дата публикации: 30.08.2008 22:18:03
Просмотров: 3720

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.