Письма издалека

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 28228 знаков с пробелами
Раздел: "Коллаж"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Письма – больше, чем воспоминания, на них запеклась кровь событий...
А.И.Герцен

1

И вдруг стал получать письма, по два-три и даже, бывало, четыре в день. Доставал из плоского почтового ящика мятые конверты с написанными от руки адресами: кому, от кого. Отрезал, в недоумении, узкую полоску сбоку, разворачивал исписанные шариковыми ручками тетрадные листы, в линейку и в клетку, крупную, мелкую, даже косую. С ошибками, пропущенными буквами, канувшими словами. Будто писано поспешно, иногда разборчиво, иногда вовсе не. Люди, в существование которых и поверить-то было трудно, делились непонятными обрывками непонятных жизней. Отвечать - в мыслях не было.
Анька приезжала с работы поздно и вымотанная, ни на что не обращала внимания, включая меня. Теперь, если мне от нее чего-то хотелось, надо было дожидаться конца недели, но и там не торопиться, чтоб не нарваться. На выпотрошенные конверты, сваленные кучей на бильярдном столе, ни единого раза не взглянула, ни на вполне себе высокую, придавленную куском отшлифованного морем белого мрамора, осколком Древнего Рима, стопку разномастных тетрадных листов, кое-как разглаженных.
А потом всё кончилось. Будто и не было. Только – как всегда и обычно – редкие счета да частые рекламные листки залетали в полутьму почтового ящика. И когда пришло время генерально вымывать и чистить квартиру, я сунул конверты и исписанные тетрадные листы в шкаф, на ту заветную полку, где разрозненные тома Чехова стояли рядом с разрозненными томами Бунина, где сборник рассказов Тэффи приткнулся сбоку, и рядышком, будто им там стеснительно и неловко, Довлатов и Венечка Ерофеев жались друг ко другу. Вот туда, поверх книг, в свёрнуто-мятом виде, тесно, туго всё запихал. И продолжил мыть пол.
Когда душа требует вымыть пол, я ей не отказываю. Тем более, что такими просьбами она меня не больно-то достаёт, не отягощает. Редко когда. Так что и отказывать неудобно. Выпить виски и лечь поспать, или, ещё лучше, выпить, с Анькой побарахтаться и лечь поспать – это она всё время клянчит. И попробуй наплескай дешёвый смесовой виски вместо скотча, сингл молт, стрейт – обидится и вообще разговаривать перестанет. Только заметит презрительно, что она, мол, светлая, возвышенная, легко ранимая дешёвым виски, и присутствие во мне, скудоумном, похотливом и возниженном старикашке, к тому же ещё и сквалыге, её оскорбляет. В смысле – делает скорбной. Так, бывает, завернёт, что без хорошего виски не разберёшь, что имеет в виду.
А тут – пол вымыть, пыль вытереть, порядок навести – как ей откажешь? Никак.

2

Бумага - у меня слов нет, я нежен с этим тонким листом, как с девушкой, глажу, едва касаясь, смотрю на просвет – она прекрасна.
- Там фамилия фабриканта, - сообщаю Фиме. – Из-за сраного текста не разобрать. Жалко. А чернила, господи боже, чернила какие. Такими чудесными чернилами испортить красоту невероятную – варварство. Надеюсь, это не ваш брат написал? То есть, фуф, извиняюсь. Конечно, не. Кто-то с гимназическим образованием. Или из детей – скорее, что из детей. Грамоте наученный. Ерам с ятями. Фиты, кажется, ни одной нет.
- Что?
- Чёрт, - отрываюсь от созерцания бумаги и начинаю созерцать Фиму. – Ещё раз извините.
Прошлая его жизнь не то чтоб погружена в туман – просто я её не разглядывал, хотя Фима и порывался сообщать подробности, выбирая, должно быть, самые драматичные. Компенсатор давления, у которого снесло крышку на испытаниях. Хорош компенсатор. И пробило крышу цеха – бетонную. Слесарь, который в ночную смену повесился на толстом суку тополя – так, чтобы утром всяк входящий в центральную заводскую аллею узрел. Ну, драмы всё это, наверно, – какое мне до них дело, не понимаю. Прошлая Фимина жизнь представляется мне равниной с поросшими чахлой травой кочками, и разглядывать кочки, хоть бы даже на них земляника росла – навроде его секретарши, которую Фима вспоминает не иначе как с длинным вздохом, - не интересно.
- Текст дилетантский, - объясняю. – Может, и не весь насквозь придуманный, но, как бы вам объяснить, не знаю даже, ценности не имеет. Никакой. Бумага – да. И то испорченная. Зачем вам это прислали?
У Фимы дурацкая манера выказывать недоумение. Он не только пожимает плечами, но и губы слегка разводит – не улыбается и не скалится, а просто показывает, какие чудесные у него вставные челюсти. Совсем как настоящие.
- Племянник - в смысле, сын покойного двоюродного брата – по-русски не читает. Вот мне и отправил. В столе у отца нашёл.
- Ага, - я потёр небритую щёку, - и что вы от меня хотите?
- Ну, ты же в интернет ходишь, - Фима удивляется, что я его спрашиваю - будто сам таких простых вещей не понимаю.
- И что? – я, оказывается, тоже способен удивляться, очень искренне.
- Перепиши и повесь там где-нибудь, - он настолько привык, что я ему, пенсионеру сраному, никогда не отказываю, что даже и не просит – требует. Безо всякого притом напряжения – как должного. Будто так и остался начальником цеха, а я туда устроился учеником токаря.
- Нафига? – плечами я не пожимаю, нашёл другой тривиальный способ – морщу лоб и вздымаю, сколь могу, брови.
- Может, кто-нибудь найдётся, - предполагает Фима.
- А-а-а, - тяну я. – Снова за старое. Родню ищете.

3

Поручик Ярославцев погиб в краткой стычке с красными в Хмельницкой губернии. Будучи ранен в грудь навылет, сумел добраться до замолчавшего пулемёта, расцепил сомкнутые на гашетке побелевшие мёртвые пальцы своего младшего товарища подпоручика Станиславова и вёл бой до конца, покуда красные не побежали в беспорядке в направлении дубовой рощи, где были встречены плотным винтовочным огнём и в итоге все перебиты.
Княжна Юлия Урусова подоспела к раненому поручику Ярославцеву, полагая перевязать его, однако было поздно. Он умирал. И перед смертью, посмотрев на княжну взглядом, совершенно не замутненным, слабым голосом ясно произнёс одно только слово:
- Славно.
За два дня до того, вечером, ротмистр Белов, будучи до изумления пьян, позволил себе оскорбить княжну. Сорока примерно лет, грузный, тяжелый, с набрякшими веками и по-бурундучьи обвисшими щеками, он стоял посреди временного лагеря, оглядывал походные палатки и бессмысленно повторял:
- Бивуак. Бивуак. Видите ли, господа, бивуак.
Княжна, в сером платье и белом, без единого пятна, грязи или крови, переднике, торопилась в госпитальную палатку, почти бежала. Голова её была покрыта белой косынкой, из-под которой – косу давно пришлось остричь – сзади выбивались светло-русые волосы, даже тонкой девичьей шеи не прикрывавшие.
Внимание ротмистра Белова переместилось на княжну, и с той же интонацией – вернее, вовсе без интонации – он произнёс:
- Шлюха. Шлюха. Видите ли, господа, шлюха.
Поручик Ярославцев, находившийся неподалёку, заметно побледнел, шагнул к ротмистру и ударил его в челюсть снизу.
Княжна чуть только приостановилась – у неё были дела поважнее, чем выслушивать нетрезвую брань ротмистра, - взглянула на лежавшего в мокрой траве Белова и сказала, не улыбнувшись, но и не осудив поручика, без сочувствия к поверженному, одно только слово:
- Славно.
Ротмистр Белов был тяжело ранен в том же бою, в котором погиб его обидчик поручик, но умер уже в Румынии, в лагере временного содержания.
Ухаживала за ним в последние дни его жизни княжна, успевшая, несмотря на юный возраст – ей едва исполнилось двадцать, – поседеть. Сзади из-под косынки выбивался светло-русый остаток косы, а на лоб падала седая прядь. Косынка не была уже так девственно чиста, и передник стал почти таким же ровно-серым, как платье, и с пятнами засохшей крови.
Ротмистр Белов, совершенно исхудавший, с изжелта-серой кожей, умер ночью, без стонов, тихо и незаметно. Княжна, зашедши утром в продранную осколком снаряда старую палатку и увидев остывший труп, сказала одно только:
- Славно.

4

Я умею протяжно вздыхать-ойкать, вполне непритворно, и теперь, чувствую, самый момент.
- О-о-ой, - вздыхаю-ойкаю. – Совсем вы, Фима, на старости лет из ума выжили. Каких родственников ищете? Они же тут все придуманные. Неужели не поняли? Дубовую рощу из текста изъять – ничего реального не останется. И что про рощу написано, кроме того, что она дубовая? Тени останутся, химеры. Где хоть одно вкусное слово? Где трёхлинейка, винтовка Мосина, какие на господах поручике и ротмистре сапоги, какие мундиры, погоны? Пулемёт – и тот просто пулемёт, без роду-племени. За умирающим ухаживать – его ж переворачивать надо, жопу, извиняюсь, подмывать, сморщенные гениталии обтирать. Тряпки, бинты, стирка в холодной воде. Где оно всё? Княжна, ротмистр, поручик – срань господня, это ж просто звуки, Фима. Не могу же я за кого-то дописывать. Знаки расставить – как максимум. А так-то чо – славно, конечно, как не славно-то?
- Она ещё и сама подмывалась, - сердито говорит Фима, будто выговор мне делает по служебной линии. Ладно, что не по партийной.
- Да, - что с ним спорить, зачем объяснять. – А я понятия не имею, как княжны подмывались.
И встаю – не чтоб его, старого хрена, выпроводить – я бы с радостью, - а чтоб ему, старому хрену, сварить кофе. И смысл тут единственно в гостеприимстве, которое меня самого раздражает безмерно, потому что кофе Фима пьёт с сахаром и арабики новозеландской, перуанской, бразильской, колумбийской, индийской друг от друга, абсолютно точно, не отличит. Надо будет, думаю себе, купить для старого хрена робусту и сварить ему в следующий раз – просто посмотреть, как он будет блаженствовать и это дерьмо нахваливать.
Запах кофе успокаивает. Фиму, к сожаленью, тоже. Он елозит на стуле и сообщает, что сахар ему желательно тёмный. Жопа.
- А зачем это писать, - спрашивает, - кто как подмывается или кого подмывает.
- Я не сказал – писать. Я сказал – знать. Разные вещи. Кто кивер чистил, весь избитый, Кусая длинный ус – вот проза. В высоком смысле. Два предмета нарисовано – весь пейзаж видно. А ваше это письмо, – добавляю вполне умиротворенно, - говно.
Я не задал Фиме три простых вопроса: когда он начал разыскивать своих родственников, зачем, доволен ли теперь полученным. Конечно, для семидесятипятилетнего пацана выглядит он роскошно. Щёки слегка обвисли – так они и у меня обвисли. Челюсти вставные, зато какие – по цене слегка поношенного Мерседеса. Плечи широкие, осанка – никогда у меня такой не бывало и теперь уже и не будет. Но всё равно – наследство ему никто ж не оставит. Это раз. И два – куда оно ему?
- Что надо знать? – он вопрошает вальяжно, и его тупое благодушие напрочь выводит меня из себя. – Как княгини подмывались?
- Фима, - я стараюсь не отвлекаться от кофе, потому что он тут же сбежит, такова природа, - я про княгинь ничего не говорил. Только про княжну. Разница примерно как между гусаром и артиллеристом. Если человек не постиг, что гусар и артиллерист срут по-разному, нехер ему писать. Так что заткнитесь. Варить кофе надо в благостном покое. Отксерю вашу бумажку. Наберу, расставлю знаки. Отвяньте только. Обнулитесь.
Лицо у Фимы вытягивается, будто он в Смольном институте благородных девиц воспитывался и в цехе своём изъяснялся строками из Сумарокова, а в ответ работяги цитировали ему Баратынского. И ведь даже не в цехе изъяснялся-то. А в сраном цеху.

5

Через месяц, в краткий период, когда погода здесь колеблется, надо ли сразу включать жарынь или погодить пару недель, Анька принялась обнаруживать и выбрасывать хлам. Нашёл на засранку обиход. Весеннее обострение. Я только наклонял голову, прижимал уши и виновато вилял хвостом.
Уверен быть не могу, но кажется, будто гнев её разгорелся особо, когда погрузилась она в выдвижной ящик с моими носками и обнаружила, что те все новые и сложены парами. В ящике выше дышали новизной и свежестью две ровные стопки трусов. Мне пришлось вовсе скукожиться и молотить хвостом по полу, чтоб по шее не огрести за очевидную наглость. Выбил, можно сказать, у человека почву из-под ног. Свинья.
Тем большую радость доставил Аньке толстенный мятый пук конвертов и писем, запиханный поверх книг. Она выковыривала его долго и ругательно, и мне пришлось, стуча по плиткам пола когтями, убежать с места преступления, чтобы похихикать незаметно, неслышно, скрытно.
- Что это такое? – Анькино удивление было настолько же искренним, насколько отчаянным. - Евгений! Что это такое?
- Не надо так официально, - я успел прохихикаться и вернулся. – Зови меня как-нибудь пофамильярней, по-простому. Гений – вполне достаточно.
- Господин Пейсахович, - Анька уткнула перст в наваленную на кровать кучу исписанных тетрадных листов и мятых конвертов. – Что это такое?
- И тоже – зачем так парадно? Что за садо-мазо-господин? Мы всё-таки в близких отношениях. Можно коротко – Пей. Или, если хочешь, - господь. Без турусов на колёсах. Не церемонься.
Не, ну, в итоге-то, очень я признателен добрым людям, которые понаписали столько писем. Помялись они, конечно, ещё больше, много больше, но опыт - неоценимый. Разогнутая тетрадная скрепка слегка подпортила удовольствие. Не мне – Аньке. Только оцарапала, даже кожу не проткнула. Сама Анька там не разглядела бы, а я да. И тщательно вылизал – чтобы заражения не было. Мало ли что.
- Не будем выбрасывать, - так она в итоге решила. – Потом ещё раз попробуем.
- Попытаюсь их разобрать, - пообещал я. Светлая грусть моя была такова, что ни рукой, ни ногой шевельнуть сил не имелось. – С месяц назад Фима приходил, его бумажку я разобрал. Там даже автора нет. А тут есть. Сплошь какие-то Шмаковы. Один В.Г.Смирнов почему–то затесался. Надо, наверно, с него начать, раз он один. Как думаешь?
- Укрой меня одеялом, - пробормотала Анька.
И изволила отойти ко сну.

6

Я родился 12 апреля. Значит, мне исполнилось четыре года. Мы с отцом шли за конфетами в Диетические продукты. Магазин такой был. Диетка. Это угол Куйбышева-Белинского. Мимо университета шли, где сквер. И бегут мужики. Много мужиков. С плакатами. И я спросил у отца:
- Война?
Потому что видел в телевизоре, что когда много мужиков бежит, - это война.
А он сказал:
- Нет. Человек в космос полетел. Юрий Гагарин.
Так я запомнил.
В.Г.Смирнов.

7

Я-то совсем молодуха была, а приезжал-то к нам кто – мужики только на рыбалку. Да они и чо рыбалили – с собой привезут беленькой да в сельпе ишшо купят, рыба от ихнего духа дохла. У кого остановятся, там уж хозяев наугощают и расплатятся потом за постой – сунут мятые трёшки-пятёшки в руку в сенях, чтоб никто не видал про нетрудовой доход.
А то вдруг бабушка незнакомая приежжат, август был, а председатель-то сельсовета, Егор Петрович, царство ему небесное, уважительно её прямо в сельсовете селит, где комната была для начальства, если издаля кто приедет. Бабушка она старенькая, а спина прямая, не сгорбленная, а уж одета, так и тоже не по-нашему, во всё дорогое, заграничное. Жакет тёмно-красный бархатный – столько лет прошло, я уж сама бабушка, а всё такой же хочу. Чулочки чистенькие, светлые, сапожки кожаные лёгкие, почти как жёлтые, с рыжиной. И букли у ней седые - аккуратные, что загляденье.
Привезли её из города на такси, тоже тогда дело невиданное. И на таком же посля обратно увезли – три дни прошло. Погуляла по деревне, здоровалась уважительно со всеми, кого если встретит, а поговорила один раз с одним дедушкой, который совсем был старенький и сидел в хорошу-ту погоду на скамеечке у себя перед избой. И вот он сидит в костюме старом мятом, на голове фуражка военная – такая, что даже козырёк зелёный, - не яркая, а вот как у них цвет зовётся, не помню, стара стала. И палка у него в руках, он без ней ходить не мог, опирался. Хороша палка, тоже будто когда нова была, так дорогушша. Седой, скукоженный, борода тоже седая, сидит да смотрит перед собой, а глаза у него совсем выцвели и слезятся, так что веки красные. Смотреть-то там не на что было. Дорога грунтова, по которой к автобусу идти, где путя в город. Да школа за дорогой, ребятишки.
Ну, я чо, девка-то работяшша была, как раз на ферму бежала, курей в совхозе разводили, ни совхоза теперь, ни тех курей, всех поели давно. А тут на шаг перешла, будто устала. Слыхать не слыхала, только видела.
И вот вижу, сидит рядом с дедом та бабушка приежжа и об чём-то они говорят, будто шепчутся. Потом бабушка встала, и дед тоже встал, на палку левой рукой опёрся, а правой-то бабушке честь по-военному отдал. Да ещё того пуще: фуражку снял и поклонился как почти в пояс – я думала, не разогнётся.
Посля бабушку-то такси увезло, а дед уж не выходил больше из избы. Слёг да через неделю помер. Внук его на поминках рассказывал, что черти деду блазнились, боялся, кричал, фельдшерицу нашу, Нинка тогда была, царство небесное, прогнал от себя. А в конце, внук сказал, лицом засветился, затих. И отошёл, пока внук на колодезь ходил, Витька-то. Вернулся – а дед уж неживой.
Да ведь и не всё это ишшо. А как деда схоронили, приехали из города два мужчины в костюмах да в галстуках. На чёрной Волге приехали. И меня в сельсовет позвали, в Ленинской комнате заперлись и давай спрашивать – что, мол, бабушка тому деду сказала. Один на меня кричал, другой улыбался, успокаивал. Сказал, что дед, мол, когда-то красным командиром был, что герой. А мне хоть как кричи, хоть успокаивай. Рассказала, чего видела. А чего не слыхала, того не знаю.
Только ишшо вот. Бабушка когда уходила, на меня наткнулась. Я шла, шла, а как дед стал козырять да кланяться, встала и двинуться не могу. А она на меня посмотрела, платочек белый достала из кармашки жакетки, глаза себе промокнула и говорит:
- Славно.
Про меня, значит. Девка-то я красива была, молода когда.
И ушла, больше я её не видела.
Так я запомнила.
Екатерина Васильевна Шмакова.

8

- Ну-у-у, это ты сам доврал, - Анька недовольна, потому что она всегда за справедливость, а что справедливости вовсе нет никакой – ей не объяснишь.
- На, - я выудил из стопки мятых листов два двойных, боле-мене разглаженных и протянул ей. – Насладись, убедись. Только знаки расставил и ошибок поправил штук десять.
- Так не бывает, - листы она берёт, но духом не смиряется.
- А я и не сказал, что бывает, - спорить неохота. Соглашаться тоже неохота.

9

Она, баба Таня-то, на отшибе жила. Привезли ее к нам давно, девкой. Родителей из Эстонии выслали. Уж какие из них лесные брат да сестра, неведомо, а отобрать всё отобрали да и выслали. Про бабу Таню и говорили – мол, из богатых. А у ней, кроме избы кривой да гусей пяти-шести, ничо и не было. Откель взять-то? По-русски она не больно выучилась. Понимать понимала, а сама говорила так, что не разобрать. Баяли, будто вражная. Врали. Чужая, не из Шмаковых, живёт на отшибе, говорит не поймёшь как, так уж сразу и ворожит. Людям чо поблазнится, их не своротишь. Что баба Таня Верку Шмакову к Пашке присушила, тоже врали. Был у Верки боля из шабашников, строителей, да женатый, с детями, и вовсе у нас робил временно. Сох-то Пашка, а не Верка. Баяли, она сама у бабы Тани совета спрашивала. А баба Таня, она лучезарная была. Улыбалась всем, приветливая, только говорила непонятно. Может, и присоветовала, а чтобы приваживать да отваживать, за ней не водилось.
А я так и по теперь считаю, что и Пашка виноватый тоже. Его в райцентре пограбить хотели, стукнули по голове сзади железякой. С виду-то он никакой был, не здоровяк, а то что драться любил с самого малолетства – тем-то откель знать было? Вот Пашка-то ихней же железякой их и замолодил. Может, если б молчал, когда вернулся, то и не было бы ничего. А он и железяку-ту прихватил, не выкинул, а в клубе похвастал.
А уж Колька Шмаков – тот до того глупый дурак был, что и рассказать нельзя. Железяку у Пашки взял да и ушёл. Вечером было. Темнота ишшо не темнота, а серость така густа, котора у нас летом до полуночи. Вот в этой серости Колька у бабы Таниной избушки старуху по голове сзади и ударил. Может, решил, что баба Таня впрямь из богатых. А у ней и самогонки-то в погребе отродясь не было, не то что богатства какого. И вот он мёртву-ту старуху за речку в потёмках поволок, а там в колке болотце, он её в это болотце и бросил. А железяку с собой прихватил и обратно из колка да через речку в бабы Танину избу. Видать, сокровища искать, богатство. И тут видит – идёт баба Таня с речки, гусей перед собой прутиком гонит. Она ему ишшо улыбнулась да покивала – головой потрясла.
Дураков как Колька поискать – не сыщешь. Куда, думашь, побежал? К участковому. Вроде как на бабу Таню жаловаться, что ожила. Степаныч, участковый-то тогдашний, упокой господи, рассказывал, что крестился Колька-то да всё бормотал:
- Вражная она, вражная.
И сам Степаныча в колок отвёл и на болотце-то показал. Тот сначала-то решил, поблазнилось Кольке спьяну-ту, допился до чёртей.
Ну вот, дале-то рассказывать уж не буду, листок кончается. Убил Колька бабу Клаву, соседку бабы Тани. Самого-то его как посадили, так мы о нём и не слыхали, жив, нет ли, не знаем.
Так вот я запомнила.
С приветом.
Нина Васильевна Шмакова.

10

- Колок – это что такое? – спрашивает Анька и, не успеваю рот раскрыть, тут же уходит наливать себе чай.
Сначала меня раздражала её манера задавать вопрос и тут же куда-нибудь исчезать, не дожидаясь ответа. Потом понял, что по-другому – ещё хуже. Спросит, к примеру:
- А что такое дискурс? - и уставится светло-серыми глазищами прям в тебя, то есть меня, вся пушистая, мягкая, будто только что из душа, даже если не.
При неярком свете зрачки у неё становятся огроменными, и искра в радужке пробежит, голубоватая или, того круче, зеленоватая. Да. И отталкивает, если к ней целоваться полезешь:
- Ну-у-у. Я же тебя спросила.
Будто я ей справочник Розенталя. Словарь иностранных слов. Большая Советская Энциклопедия.
Наверное, потому сразу и убегает, что не. Не справочник.
- Надо завязывать, - говорю, когда Анька возвращается со своим чаем в огроменной цветастой кружке. – Сил нет каракули разбирать. Сумбур вместо музыки.
- Ну-у-у, - так она выражает решительное несогласие. С лёгким подвыванием.
- Сама попробуй, - советую.
Анька тогда ставит кружку на стеллаж, вытягивает, придерживая стопку мятых листов пальцем сверху, один из, смотрит и объявляет:
- Ничего не разобрать. Почерк на дождик похож.
И суёт мне под нос тетрадный лист в косую линейку– у самой, мол, дела поважнее, чай надо пить.
Бумажка исписана с двух сторон, и где конец, где начало – сходу не разобрать. Ищу на одной стороне и на другой – внизу – уже привычную формулу: мол, так я запомнил-запомнила. И два слова подряд с больших букв - про Шмакова можно догадаться, что Шмаков. Остальное – война в Крыму, всё в дыму, ничего не пойму. Ага. Начало положено. В противоположной от конца стороне.
- Сдаюсь, - объявляю Аньке. – Ты выиграла.
- Ну-у-у, - без протеста, но просительно. – Последнее.
- Сколько разберу – не больше. Но потом всех Шмаковых похороним, - ставлю условие. – С почестями, конечно. Отнесём в бак с макулатурой и всплакнём. Помянем. Колок – это лес. Отдельно стоящий.
- Что? – Анька, конечно, сразу забыла, о чём спрашивала.
Меня это раздражает, но мне есть чем себя утешить. Лето вот-вот начнётся, девушка будет ходить по квартире голая, ласкать взгляд изгибами, и слова – все - обратятся в служебные части речи. Помнит она, забывает – какая разница?

11

Когда Гагарин с самолётом упал, мать с отцом меня на траур в клуб брали. Полный зал на траур пришли, как кино смотреть про Чапаева, а на столе чёрная скатёрка заместо всегда как красной. И диафильмом на экран портрет сделали. А Санька Шмаков, тёти Тони сын, померла давно, а он уехал, и не знаем, так он носиться начал, проталкивался и на ноги наступал, и чтоб со мной. А отец мне такого дал леща, я и побегти не успел, а он уже. И будто звон, а в глазах ночь со звёздами.
Бабы ревели, как на похоронах, а мужики поминок ждали и шептались друг с дружкой.
Так я запомнил.
Давно, а как намедни.
Приежжай давай к нам порыбалить. Помрём уж скоро все, молодёжи-то нет, и магазин у нас закрыли, хлеб раз в неделю.
Фёдор Шмаков.

12

- Хоть одно бы оставил, - сожалеет она просто так, от нечего делать.
- Зачем? – вопрос задаю заведомо бесполезный, не интересуясь ответом. Ни одним из возможных. Незачем – понятно же.
- Никто не поверит, что откуда-то письма по почте прислали, - объясняет Анька.-Теперь письма так не пишут. В конвертах. Хоть бы конверт один оставил.
- Не поверят – и не надо. Подумаешь, фантастика.
- А надгробную речь? Ты обещал, что с почестями, - прилипла как банный лист к заднице.
- Произнёс, - вру я. – Братья, сказал, и сёстры. В. Г. Смирнов и Шмаковы. Жалко хоронить вас заживо, но, видать, надо. Всё равно рано-поздно похоронят, но безо всякого уважения. А я – с.
- Врун, - итожит Анька.
- Да почему сразу – врун? Очень я уважительно к ним отнесся. Достойные люди. Столько понаписали. А рукомойник медный или, пуще, чугунный - где он? А оцинкованное ведро под ним. Коромысло. Зубная паста Хвойная. Зубной порошок Особый. Или Мятный. Щётка зубная со свиной щетиной. Зеркало с чёрными дырами в амальгаме вселенной. Запах, мать его, навоза, коровьи какашки-лепёшки, лопухи. Погреб с картошкой, банки с вареньем, солёные огурцы. Катанки, телогрейки - где оно всё? Так я запомнил – и все дела. Что у них – склероз у всех?
- Надо было им сказать. Написать.
- Кому? – когда Анька решает меня взбесить, у неё подозрительно быстро и качественно получается. – Не знаю я их никого. И они меня. Приезжай, говорит, порыбалить. Вообще-то, хорошо бы.
Картинка озера посреди соснового леса, хоть и кишит заранее комарами, всё равно успокаивает.

13

А после - дня, может быть, через три, в пятницу, когда Анька раньше приходит со своей работы, если вообще на нее уходит, - чувствую себя дураком. Ну, если подумать, то не фатально. Но всё равно. Получаю сообщение о том, что получил сообщение. На сраном сайте, куда лет пять или шесть не появлялся. Вот такое.

Клара

Женя, привет! Помнишь 1966-67 года и г. Н-Тагил? И девушку Клару Шмакову. И в 1967 году я вышла замуж за Катагурова Владимира, и мы вскоре уехали с ним из Н-Тагила, но мы с тобой столкнулись в электричке, ты возвращался из Свердловска, я ехала в гости домой! Ты должен помнить Л.Курбацкого и Д.Ковандо, она кстати сейчас проживает на Кипре! В.Г.Смирнов у кого-то нашёл и дал мне твой адрес, а я дала его всем нашим, какие в живых остались, и сказала, чтобы тебе написали, что ты обрадуешься. Женя, отзовись! Я буду очень рада, я живу в Екатеринбурге с 1983 года!

- Жооо, - завываю я, - очарованно или разочарованно – выберите сами. – Жоооо!
- Что такое? – Анька, обуянная приготовлением оладий из говяжьей печени, появляется в дверном проёме в кухонном оранжевом фартуке и с чёрной пластиковой лопаткой, похожей на мухобойку.
- Это не мне были письма, жооо! Эту девушку зовут Клара. Раньше она, конечно, не могла написать. Вот же жо.
- Говорила тебе, не выбрасывай, - Анька пристраивается сбоку от меня и нарошно пахнет жареной печенью. – Кто эта Клара?
Ну, мне понятно – в ближайших Анькиных планах взбесить меня ещё больше, чем я уже. Останавливаться на достигнутом она не собирается – человек должен духовно расти.
- В возрасте девяти лет, - объясняю, - я убежал из дома и стал жить в г. Н-Тагиле, в сыром подвале. Ездил в электричках и приставал к девушкам. Сталкивался. Как увижу Клару – так сразу столкнусь. Фуххх. Если тётеньке не ответить, могут ещё наприсылать.
- Что ответить? – Анька моргает, когда ей надо выразить непонимание, и мне охота отобрать у неё лопатку и посильнее шлёпнуть по вкусной заднице.

Евгений

Дорогая Клара! Отзываюсь единственно для того, чтобы Вас обрадовать - я вовсе не тот Женя Пейсахович. В Свердловске, насколько мне известно, таковых было трое. Один погиб где-то году в 74-75-ом, будучи студентом. Точнее не скажу. Не знал его. Читал некролог в Вечёрке. Другой, старший из нас, уехал в Германию. Жив ли он теперь - не знаю. Один раз мы окликали друг друга на просторах инета, но лично знакомы не были. Он-то наверняка помнит, если жив, и Нижний Тагил, и Курбацкого, и Ковандо, и ещё многое, не известное мне вовсе. Передайте при случае ему, В.Г.Смирнову и Шмаковым, что я их всех люблю, но скажите, что адрес неверный. Федот, да не тот. Письма, если они их писали, вероятно, потерялись на почте. Не получал.

- Врун, - приговаривает меня Анька, прочитав.
- Почти всё – правда. Потерялись же. Докажи, что не. И прекрати облизывать лопатку - осерчаю.
- Я вымою, - обещает.
- Врунья, - предполагаю я. Без торжества, но и без протеста. Обслюнила – и ладно.
Почему-то жалко становится выброшенных писем, чужих слов, так и эдак обреченных бесследно пропасть, обратиться в пепел и пыль. Безмерно.

© Евгений Пейсахович, 2016
Дата публикации: 30.04.2016 10:19:53
Просмотров: 3069

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Влад Галущенко [2017-03-07 10:13:53]

Не нашел у тебя ничего более нового, а жаль.
Читаю тебя, когда светлая ностальгия по прошлому медленно перетекает в черную депрессию. Тогда читаю твои вирши. Назвать их рассказами? Нет, слово это выродилось, переродилось, испохабилось и опошлилось. Вирши - как то ближе и роднее, как дедова телогрейка из бабкиного сундука.
Вирши по определению - это плохие стихи, но ведь проза это и есть плохие стихи! Получается что вирши - это поэтическая проза!
Надеваю твои вирши и погружаюсь в приятное тепло понятного, хоть и не всегда приятного прошлого.
И лучик светлой родноты потихоньку разгоняет темень депрессии.
Спасибо тебе, хочется сказать сведенными нахлынувшими чувствами губами, но...
Спасибо тебе за напоминание о светлом в темном прошлом.
Напоминай и дальше.

Ответить

Евгений Пейсахович [2017-03-07 12:03:28]

И тебе спасибо, добрый человек. Не выжил бы ты - так и нашлось бы, от кого доброе слово на старости лет услышать. И взгрустнуть о горькой участи Белки и Стрелки - тоже не с кем было бы. Молодёжь-то и не знает, и слезы не прольёт...