Картинки съ выставки. Опусъ 3. До-мажоръ

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 12697 знаков с пробелами
Раздел: "Картинки съ выставки"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1

Последуем же и мы за нашей героиней. Поскользим неслышной тенью по засранному собаками и заплёванному людьми асфальту радоваться чужим печалям и печалиться о чужих радостях. Пошпиляли, чуваки. Терять нам, возьмите в разумение, всё равно нечего – одной ногой мы уже в могиле.

Вожделена подсунула чёрный носовой платок под чёрную вдовью вуаль, чтобы утереть слёзы. Она вспомнила, что такая же вуаль, только белая, была у неё на свадьбе. Патрофилий, молодой, сильный, весёлый, шутливой очередью из автомата убил тогда четверых гостей. То-то была суматоха.
Жизнь впереди казалась молодым бесконечной. А промелькнула, как пейзаж за окном скорого поезда, и теперь её муж в гробу, который вот-вот опустят в могилу и засыплют сырой глинистой почвой с вкраплениями мелких камней, травы, успевшей печально пожухнуть, кусков обрубленных корней кустов и сосен.
А ей, Вожделене, целый год придётся два раза в месяц ходить отмечаться в полиции, раз в месяц проходить медосмотр в женской консультации и каждый вечер со страхом ждать, не нагрянет ли с проверкой участковый или инспекция домоуправления. Не приведи бог, застанут вечером с кем-нибудь или даже просто одну, но одетую не траурно – раструбят на весь город, заставят публично каяться, а потом кат на центральной площади изуродует ягодицы нагайкой под скорбное улюлюканье толпы. С вдовами первого года не цацкаются.
На дверь квартиры уже прикрепили табличку из оргстекла, с тремя золотыми буквами на чёрном фоне. И внизу телефон компании ритуальных услуг. Им тоже не поздоровится если что. Так что и они будут проверять.
А при входе на кладбище строгого вида монашка со сжатыми бескровными губами и бесцветными глазами заставила откинуть вуаль и мобильником сфотографировала Вожделену – заплаканную, с ненакрашенными ноздрями. Значит, и эти контролировать станут.
Можно бы уехать – говорят, будто бы где-то в тайге есть деревни, в которых вдов первого года укрывают охотно. Да ведь без подорожной куда подашься? С жирным траурно-чёрным штампом ВПГ в паспорте. Ни один смотритель лошадей не даст – надсмеётся, изругает, наизгаляется всласть и сдаст властям, а те насмерть запорют.
Как ни беги от горя, оно везде нагонит.
Два смешливых могильщика, вооруженные лопатами, сражались на черенках, ожидая, пока скорбящим надоест прощаться и они наконец позволят закопать покойника.
Разговоры у разверстой могилы доносились до Вожделены как сквозь слой мокрой пакли. Она старалась вслушаться, но не могла – горе давило.
- Молодой ишшо.
- Это нам бы уж, - соглашались между собой две совсем какие-то незнакомые старушки из завсегдатаев кладбища.
- Череп-то у него деформировался, - бубнил пожилой дядька в ворсистой, будто только со склада, шинели без погонов, - а реформировать не смогли. Залечили, видать.
- Самый из нас был изнуренный мытарствами, - поддакивал ему собеседник помоложе, который, если судить по пушку на щеках и румянцу, и мытарств-то ещё толком не видел.
- Все там будем, - дежурно подвёл итог дядька в шинели.

2

- Возрадуйся, девонька, - предложила монахиня Вожделене, когда та выходила с кладбища. Остановила прямо в створе распахнутых синих решетчатых ворот и предложила.
Вожделена, как ни вглядывалась, не видела в обозримом грядущем году никаких поводов для радости. Глаза её полыхнули так, что белки закоптились.
- Объяснитесь, сударыня, - потребовала она, - иначе, клянусь памятью моего бренного мужа, вам не поздоровится.
- Больно ты, девонька, отцу Николадию приглянулась, - охотно объяснилась монахиня. – Я ему твою фотографию в телефон послала. Он тебе справку даст, будто ты в монастырь ушла, и никаких тебе проверок, отстанут от тебя все. А потом бумажку сделает, будто услал тебя в дальний скит, где уж вовсе проверять некому, то ли есть там кто, то ли нет вовсе. Подорожных выпишет каких захочешь. За квартиру впрок заплати – да и гуляй себе. На отце Николадие благодать: все грехи тебе простятся, и прошлые и будущие, а как преставишься, так сразу в рай попадёшь. Девки-то, которые с ним от мирской скверны очистились, Шоколадием его кличут – такой, мол, сладкий. И детишки от него все как на подбор – сочные да румяные. Отстоишь с ним всенощную – сама увидишь. Больше-то он навряд и уделит тебе – страждущих больно много, а конец света уж вот-вот.
- Передай своему Шоколадию, - Вожделена аж задохнулась от гнева, таким оскорбительным и неуместным показалось ей предложение, - что начинать я согласна только с заутрени. А прежде того пускай все бумаги подготовит, с подписями и печатями. Я в такую ересь, как потом бегать документы клянчить, впадать не собираюсь.
Кефирно-белесое лицо монахини, бывшее при первой встрече строгим и равнодушным, потом поменявшееся на слащавое, будто в стакан кефира бросили шесть ложек сахара, теперь застыло и обледенело. Задрав руками подол, она перескочила через непересыхающую лужу, отбежала метров на пять, выудила из недр чёрного своего одеяния плоский мобильник, потыкала пальцем в экран, сунула агрегат под апостольник и через малое время стала шептать туда и слушать оттуда, кивая так, будто норовила поклониться.
Закончив говорить, сунула мобило обратно в недра, снова задрала подол, перепрыгнула через лужу и, то ли улыбаясь, то скалясь, доложила:
- Отец Николадий велел передать, что ты мерзавка и нуждаешься во флагелляции. Ещё просил передать, что половину твоей вины он из милосердия берёт на себя и тоже нуждается во флагелляции. Велел тебе завтра приходить в монастырь к заутрене.
И довершила торжественно:
- В пять утра, мерзавка.

3

- Вы ведь делаете дефлорацию, - она скорее утверждала, чем спрашивала.
- Делаю, - кивнул Глыбков. – Нужна справка из ЗАГСа и письменное согласие жениха.
Её нежно припомаженные губы задрожали, и глаза вспухли крупными слезьми.
- Ладно, ладно, - всполошился Глыбков; вид чужих страданий заставлял его самого невыносимо, безмерно страдать. – Сделаю. Только спустимся в лабораторию, а то тут у меня беспорядок. К тому же, - он посмотрел на висящие на стене круглые часы, - через двадцать минут пойдёт гуманитарная колонна танков, загрохочет, отвлечёт. Кажется, сегодня везут кефир и сметану. Свежая сметана нам, кстати, пригодилась бы, но больно она у них жидкая. Придётся использовать вазелин.
- Спасибо, доктор, - девица всхлипнула и вытерла мягкой ладошкой слёзы.
- Как тебя зовут? – поинтересовался Глыбков. – Когда девушку ласкаешь, бывает важно знать её имя. Не всегда, но в особых случаях.
- Ниомнея, - она застеснялась, слегка покраснела и, будто оправдываясь, объяснила. – Это в честь бабушки. Её звали Стромулина.
- Ясно, - Глыбков постарался шуткой погасить её смущение. – Не могли же тебя в честь дедушки назвать.
И чтобы шутка стала понятней, добавил:
- Ха.

4

- Я просто люблю свою работу, - признался Глыбков, отмечая про себя, то есть про неё, но не вслух, как свеж её молодой анус, как нежен на вкус и совсем не навевает мыслей об анализе кала на яйцеглист. – Останься у меня до завтра. Будем есть кулебяку и расстегаи.
- Я не знаю, что это такое, - призналась Ниомнея.
- Заодно расширишь кругозор, - пообещал Глыбков. – Их в здешнем монастыре делают и продают мирянам.
- Про монастырь слышала, - Ниомнея лежала на боку на низкой широкой тахте и переживала уходящую боль. Докторский язык успокаивал её влажной щекоткой, отвлекал от. – Говорят, будто дяденька их настоятель грехи девушкам прощает. Хвалят его очень.
Подумала и добавила, чтобы не обидеть Глыбкова:
- Тебя тоже хвалят. Ты делаешь совсем не больно.
- Я просто люблю свою работу, - повторил Глыбков, слегка отстранившись от упругой плоти, нисколько не помятой, несмотря на.
Впервые в долгой жизни ему стало неловко – из-за Вожделены, обреченной целый год мыкать вдовье горе под неослабным вниманием всех, кому не лень быть внимательным. Ему отчаянно, до рези в глазах и желудке, захотелось ласково взять у Ниомнеи соскоб на энтеробиоз, но он сдержал себя. Не сейчас. Потом. Она ведь тоже только что пережила утрату, которая теперь останется с ней на всю жизнь. Пусть сначала утихнет боль потери, пусть время залечит рану.
- Я бы осталась, - посожалела и как будто извинилась Ниомнея. – Меня мамка заругает.
- Не заругает, - успокоил Глыбков. – Я дам справку. Пусть только попробует – тебя сиротой оставят.
Ниомнея перевернулась вокруг себя по продольной и поперечной осям, поменяла седалище и верхушку местами и благодарно укусила Глыбкова в щёку, ровно поросшую мелкой светлой щетиной.

5

Заря едва занималась своими прямыми обязанностями, лениво, нехотя просветляла фиолетово-серую темень, в которой уже желтели и белели окна, напряженно пучились в полутьму фары автомобилей, вздрагивали красные тормозные фонари, перемигивали светофоры и даже прогрохотал первый трамвай, пустой, впрочем, пока. Уставшие ночные таксисты курили, зевали и переругивались с извозчиками, которые тоже курили, зевали и переругивались.
- Слышь, тулуп, - светлоглазый таксист в распираемой пузом коричневой кожаной куртке хотел под утро забвения в драке, - а ты счётчик включаешь?
- Я те щас включу, - клячеобразный мужичонка в сером до полной бесцветности армяке и каракулевой папахе с повылезшей шерстью не был охотником до драк и отвечал лениво.
- А лошару чем заправляешь?
- Я те щас заправлю
- А рация у тебя есть? Слышь, тулуп. Рация есть?
Клячеподобный не нашёлся что ответить, собрал вожжи, чмокнул и слегка щёлкнул свою мужеподобную, неразличимой в сумерках масти, лошадь вожжами по выпуклым бокам. Надежды найти пассажира вовне он не имел – просто хотел убраться с окраинной стоянки, чтобы не с кем стало препираться, подыскивая слова, которые всё равно ничего не значили.

6

Обнесенный высокой стеной из мрачно-красного кирпича монастырь по утрам был не виден из-за спускавшихся на гору облаков. И когда оттуда, из этого плотного тумана вышла, будто выплыла, в серо-фиолетовую муть рассвета согбенная фигура в монашеском одеянии, извозчик вздрогнул и натянул вожжи.
Вожделена сосредоточена была на том, чтобы не потерять норовившую выскользнуть из-под ног узкую полосу асфальта, и парализованно застыла, когда что-то тёмное, чёрное, ужасное фыркнуло ей в лицо из тумана. Она – сомнения отметались – попала после отпущения ей отцом Николадием грехов на небеса, но не на те, что он посулил.
Она видела всё и сразу, бывшее и не бывшее: молодого, весёлого, мощного Патрофилия с автоматом в одной руке и сливочным пломбиром в вафельном стаканчике в другой; измотанного, истощенного мытарствами неживого мужа с деформированным черепом, прикрытым широкой белой лентой с золотой вязью букв; мощные, хоть и дряблые, ягодицы отца Николадия, иссеченные плетёным кожаным кнутом, и что-то большое, тёмное в тумане, до смерти пугающее. А может быть, что уже и после смерти.
Слабого порыва ветра хватило, чтобы разжижить туман, и Вожделена обнаружила, что стоит на краю дороги, а то, что казалось большим и страшным, вовсе не диаволово отродье, а смирная симпатичная гнедая, никакая не чёрная.
Вожделена прошептала благодарственную молитву, которой научил её отец Николадий в перерыве между порками, и, не думая о том, как будет саднить ягодицы в трясучей карете на велосипедных колёсах, кивнула клячеподобному извозчику в армяке и папахе:
- В Третий район довезёшь, тулуп?
- Я те щас довезу, - пробормотал тот, а вовне крикнул надсадно. – Садись, сестра! Домчу, куда велишь!
Глыбков ругал туман, с которым не справлялись фары его машины, и на монашку, влезавшую в карету, когда он поворачивал в гору, к монастырю, направляясь за свежими расстегаями и кулебякой для Ниомнеи, не обратил внимания.

7

Чувство приобретенной свободы, заключавшееся в свёрнутых рулоном и обтянутых круглой узкой резинкой бумагах, которые она везла с собой из монастыря, постепенно уходило и замещалось скорбью об умершем Патрофилие. Вожделена впитывала горе, как промокашка из тетрадок её детства впитала бы в себя фиолетовые чернила. И всё, что было написано на промокашке отцом Николадием о свободе, терялось и утрачивало смысл. Оставалось горе – и ничего кроме.
Ягодицы саднило. Деревянная скамейка кареты, сдобренная свалявшейся в комки паклей и обитая вытертым до тканого основания дерматином, не смягчала толчков на выбоинах дороги. Вожделене казалось, что ничего, кроме выбоин, на этой дороге и нет. И быть не может. И не должно быть.
Не меньше чем через полтора часа мучений карета с потрескавшимся лаком и эмблемой фирмы на дверце остановилась у подъезда многоэтажной башни. Вожделена молча протянула извозчику большую красную купюру, жестом отвергла сдачу и, глядя в землю, повлачилась к невысокому крыльцу. Остановилась рядом с бетонной урной, с усилием сплющила и согнула напополам рулон бумаг со своей, ставшей теперь ненужной, свободой и бросила его в круглую тёмную вонючую глубину.

© Евгений Пейсахович, 2018
Дата публикации: 21.04.2018 16:11:49
Просмотров: 2537

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.