Запах боли

Юрий Иванов

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 20972 знаков с пробелами
Раздел: "Помогай, Господи, раз уж начал..."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

У разорванных бронхов, у сердца
Плоть замрет недоокостенев,
Карамельные запахи детства
Перед смертью вернутся ко мне.
(Е.Пейсахович)

Ему приснилась война. С прелестями вони горелого мяса, мгновенно загнивающих на жаре кишок, портяночного духа, запаха свежей крови, застоявшейся мочи, прогоркшей каши, а также от тошнотворности тротилового дыма, паленой резины и миазмов собственной блевотины. И с безумным страхом.
Вот, перед глазами смутно маячит чье-то посиневшее от удушья лицо и развороченная крупным осколком грудь. Огромная рана из месива легких и сосудов с остатками торчащих желтых ребер присыпана сухой серой землей. Сжимая грубую ткань разгрузки, шевелятся кисти рук – все в жирной крови. Чьи они? Ага. Понятно. Это же он сам вжимается в останки мертвого тела соседа, пытаясь прикрыться ими от шрапнельного дождя.
Война во сне была обычной – безжалостной, неумолимой и бесконечной, совсем как та, приключившаяся с ним очень давно, при исполнении почетного долга гражданина великой страны.
Он проснулся, весь изогнутый в странный потный кукиш. С бешено бьющимся сердцем и сухостью во рту. Старая рана в бедре горела огнем и, казалось, в ней застряла граната из базуки и, если сейчас пошевелиться – она мгновенно рванет, отрывая ему ноги и яйца, и тот отрезок времени, что он сейчас проживает, пытаясь в борьбе стряхнуть с себя остатки ужасного сна, будет последним его отрезком.
Секунды как новогодние куранты бьют по ушам: чух-бух-чух-бух… Боже! Еще немного пожить, еще чуть-чуть! Я не хочу вот так сгинуть! Еще одну секунду, еще одну… Только одну – такую длинную, бесконечную секунду – жить, дышать, смотреть, нюхать, ощущать боль и эту мучительную жажду со скрипом песка на зубах…
Плевать. Главное, еще немного протянуть, осознавая себя живущим на этом свете. Только одну секунду. Пусть куранты бьют еще и еще!!! Только бы не начался гимн Советского Союза, за которым ледяной перевал полночи и неизвестность нового состояния. Зачем мне это новое состояние? Я хочу оставаться обычными человеком!!!
Тело кричало еще что-то, но медленно, очень медленно, страх пошел на попятную. Грохот секунд становился тише и звон в ушах угасал. Раздувающая тонкие стенки артерий, вязкая сальная кровь, густыми толчками неумолимо пробивала себе дорогу к оцепеневшему мозгу. Распухая в пузыре жирного лимфатического желе, тот начинал со скрипом двигать нейронами и пытаться хоть что-нибудь соображать. Через несколько минут борьбы с самим собой – человек очнулся окончательно.
Что это было? Зачем это приходило? Он совершенно забыл войну и все что с ней связано. Она не мучила его уже очень-очень давно. Сорок лет прошло с тех пор когда его – желторотого салагу привезли на безрадостную землю средневековой восточной страны. Не спрашивая никакого на то согласия. Просто нагрузили как ишака мешками с амуницией, повесили на шею автомат и подсумки с патронами и погнали загружаться в «Антей». С толпой таких же мальчиков, едва окончивших свои средние школы и ПТУ и едва начавших жить.
Практически каждый из них был девственником, никто не завел потомства и вот теперь этот скорбный самолет вез их тощие тела на войну, где все они должны были умереть, потому что где-то там в суровых кремлевских кабинетах с тяжелыми шторами и мебелью, а ля товарищ Сталин, какие-то полумертвые трясущиеся люди с оловянными слезящимися глазами и паркинсоном второй степени отчего-то решили, что для скорейшего достижения мира во всем мире обязаны умереть несколько тысяч глупых мальчишек, не имеющих еще о мире ни малейшего представления, а еще примерно сто тысяч должны быть изувечены и тоже чего-то там во имя.
И мальчики, следуя чужим идеалам, разрывались в куски на чужих и собственных минных полях, глотали сухими ртами разрывные пули снайперов, разбивались в подбитых вертолетах, гибли в автоколоннах под ураганным огнем с высот, живьем сгорали в танках и БМП, обмораживались на вершинах и умирали от жажды на блокпостах, оскоплялись в плену и там же разрезались на лоскуты подобно живым красным тюльпанам, для увеселения людей, хотя на людей внешне и похожих, но людьми вовсе не являющихся.
Им было страшно, но они не боялись. Мальчики, ведь, не должны ничего бояться. Так учила их Родина, комсомол и семья. Никто ничего не боялся. Но всем было страшно.
На той войне он прожил год и два месяца. И поначалу страшился как все, но через два выхода на боевые – успокоился. Появилась твердая, а потом даже железобетонная уверенность, что его никогда не убьют и даже не ранят. Она ни на чем не стояла эта уверенность, но с ней было легче. И его не убивало и не ранило. Вокруг часто корчились от боли раненые и тихо каменели, в ожидании своих цинковых гробов, убитые, а он был словно заговоренный. Все пули, картечь и осколки уходили в дым, не касаясь его своим металлом. И он уверовал, что это бог хранит его, потому что он отмеченный. Ну, примерно, как Понтий Пилат. Он уже прочитал «Мастера и Маргариту» и имел представление о высших силах.
А потом был бой у какого-то безымянного нищего кишлака под горой и вера скончалась – также неожиданно, как когда-то родилась из ничего. Скончаться ей помогла крупнокалиберная пуля, раздробившая ему левое бедро. Свежее мясо передней верхней части разверзлось кратером от жуткого удара и юношеская белая–белая бедренная кость была раздроблена в щебенку и осколки ее разлетелись по мышечной ткани. Разорвав там все без разбору, тяжелая пуля срикошетила вниз, вырвалась из ляжки прочь, ударив по внутренней стороне уже правого бедра, и застряла в ноге на излете, вонзившись в костную ткань у колена. Каким-то чудом снаряд не задел мужские гениталии, оставив их чуть выше страшных ран.
Он ничего этого не знал. Все продолжалось одну секунду. Вспышка, взрыв, фейерверк… Потеря сознания и возрождение. Он почувствовал только сильнейший удар, как ему показалось в низ живота, и его отбросило к хлипкой стенке мазаного сарайчика. Частично обрушив тощую стену он провалился внутрь, сломал какие-то худые жерди и до смерти напугал ярку на сносях, похожую на пузатый ком свалявшейся грязной шерсти. И там – в крошеве камней, глины, сена и сухого коровьего навоза он умер. На время. Потерял сознание. Оно исчезло, быстро ускользнув в какие-то неизвестные глубины, о которых он и не подозревал. Свалило на хрен из этого изувеченного тела, испугавшись, что это тело сейчас начнет биться в истерике и в конвульсиях разобьет отупевшую от боли башку о камни.
Оно правильно сделало, сбежав в свой защищенный темный уголок, иначе бы он умер навсегда. Боль пришедшая к нему после воскрешения была такой страшной, что сама мысль о том, чтобы самому вынести ее казалась каким-то издевательством и кощунством над чем-то великим и космическим, некоей абсолютной глупостью, идиотской бравадой патриотически настроенного сопляка… Эта боль была от бога – чистая, высокая, торжественная, как «Реквием» Моцарта, и вынести ее было попросту невозможно. Она уносила с земли.
Только кричать, визжать, ругаться матом, просить о помощи и плакать… Сухим, прогорклым горлом он дико заголосил и подумал, что от этого крика сейчас, видимо, осыплются горы и рухнут на землю птицы с неба. Сила звука, как ему казалось, была такой, что могла убить ту самую напуганную беременную овцу-соседку в загородке.
На самом деле он просто сипел, кашляя и давясь кровью, обильно льющейся в трахею из прокушенного языка и разбитых в мясо губ. Хрипел и выл. Со стороны казалось, что в куче пыли, соломы и щебня корчится в капкане какое-то дикое животное, вроде кабана, и издавая нечленораздельные звуки роет землю, пытаясь выбраться. Он беззвучно орал и никто его не слышал. Никто не приходил на помощь, не пытался вынести его с поля боя, прикрыть грудью, забинтовать раны… Спаситель не появлялся. Только ухали где-то в стороне частые взрывы и вздрагивала встревоженная земля. От этих взрывов хлипкая соломенная крыша поехала вниз и похоронила его под собой. Теперь его совсем было не видно и не слышно.
Не оставалось возможности пошевелиться – каждое движение вызывало невыносимую боль. Ему казалось, что если он начнет двигаться, то низ живота с лобком, жопой, яйцами и ногами просто оторвется и останется лежать отдельно от него. Он станет лишь куцым обрубком с волочащимися по грязи кишками. Нет, он не хотел такого.
Взрывы перестали ухать и земля закончила свою нервную пляску святого Витта. Наверное, солдаты полностью зачистили кишлак, выкурили всех вооруженных и невооруженных из нор и теперь ушли прочь. А его, скорее всего, списали как пропавшего без вести – может подумали, что он сбежал к врагу (попал в плен), а может, что его разорвало прямым попаданием танкового снаряда. Почему солдаты так быстро ушли – не ведомо. Что тут поделаешь – это война. Здесь не было места сантиментам и никто никого уважать не собирался.
«Нас не нужно жалеть,
Ведь и мы никого не жалели…»
Впрочем, ему было не до этого. С забитым соломой и землей ртом он хрипел и хрипел свою собственную заунывную песню.
Неожиданно, прямо над ухом оглушительно заорала овца и от неожиданности он замолчал. Просто лежал закрыв глаза и молчал, глядя вверх и истекая кровью. Там, через соломенную паутину были хорошо видны бледное солнце и немощное южное небо. Они были чужими – это сразу было понятно. Дома – и цвет неба и цвет солнца были совершенно другими. Там солнце несло жизнь – здесь же оно несло только смерть, жажду, голод и засуху. И была в этом измученном пыльном небе какая-то обреченность лежащей под ним земли на нищету, на мучения и на безнадегу. Ничего хорошего этот хилый мир, простирающемуся за его пределами, другому миру дать не мог. И ничего принять тоже не мог, ибо зачем – всё равно всё пойдет прахом и сломать этот первобытнообщинный уклад жизни никто никогда не сможет – ни бомбами, ни напалмом, ни разрывными пулями. Даже если завтра залить эту страну по колено зарином, всё равно она не перестанет быть другой, и когда засохшие хлопья отравляющих веществ сдует юго-восточный суховей – из щелей и нор вылезут закопчённые, морщинистые люди из каменного века и, замотав головы чалмами и тряпками, снова насадят плантации опийного мака и начнут свое хаотичное броуновское движение, рожая без удержу себе подобных в год по два-три раза, восстанавливая поголовье. И так будет вечно!
Кровь все вытекала из него – он это чувствовал. Еще немного и выльется вся. Надо остановить смерть. Внезапно ему стало стыдно за себя такого – воющего, плачущего и покорившегося судьбе. Пусть оторвется нижняя часть тела, пусть кишки потянутся за ним, извиваясь на дороге как змеи, но надо что-то делать, надо ползти к своим, надо как-то выжить, чтобы добраться до дома. Он стал щупать сам себя внизу и понял, что ранен лишь в ноги – кишки и задница целы. Про яйца он даже не хотел ничего думать – внизу живота всё было в крови, отупело и ему даже не хотелось проверять целостность члена, чтобы ужасное знание не убило его окончательно.
Он попробовал пошевелить ногами и не смог – утихшая ненадолго боль снова вернулась и вновь прошлась вдоль позвоночника белой молнией, вырвав из мозга хороший кусок разума. Он не потерял сознания (значит, боль можно было вытерпеть!) повернул тело набок и привстал на руках, вытаскивая себя из под соломенного укрытия. Ноги использовать нельзя – можно потерять сознание от болевого шока – значит ползти надо только на руках. Он расстегнул ремни ненужной уже разгрузки с боекомплектом и стал стаскивать ее с себя. Автомат и каска валялись неподалеку. Он не стал их подбирать. Автомат был бессмысленен – отдача при стрельбе просто вырубит его невыносимой болью за пару выстрелов.
Ладони вцепились за какой-то валун и подтащили тело дальше, за пределы сарая. Следом был обрубок деревянного столба – он снова использовал его для того, чтобы подтянуться. Потом навалился на глиняное корыто-поилку для животных и потянул себя дальше.
В поилке была мутная коричневая вода, в ней плавали какие-то ошметки дерьма, шерсти, бараньих слюней и насекомых, но ему было всё равно – он вжал голову в муть и стал лихорадочно пить. Он лакал и втягивал воду подобно животному, икая и фыркая, взахлеб с пузырями, пытаясь потушить жар сжигающий его внутренности, наверняка загаженные начинающимся сепсисом. Он понимал, что добавляет заразы в собственный организм, но остановить себя уже не мог. Да и много ли ему оставалось жить, чтобы заботиться о таких мелочах? А если выживет – его обязательно спасут. Ведь, советская медицина – самая передовая медицина в мире. Так говорит журнал «Здоровье» и программа «Служу Советскому Союзу!».
Наконец, он напился этой жижей до отрыжки и потянул себя дальше. Когда он оглянулся назад, то увидел, что бурый влажный след тянется за ним от самого сарая. Крови было много и он понял, что если её не остановить или хотя бы как-то не пережать сосуды на ногах, то он не доползет даже до проулка. Он прислонился спиной к глиняному дувалу и, с трудом подтянув к себе руками ноги, полусел-полулег.
Правая нога почти совсем не кровоточила – она сильно распухла чуть выше колена. А огромная рваная рана на левом бедре была просто ужасна. Даже сквозь грязь было заметно, что кость разбита совершенно и на чем держалась нога – он так и не понял. Явно были перебиты основные мышцы и важные сосуды и он сейчас даже не представлял, как остановить обильное кровотечение. А остановить было необходимо – иначе смерть, и очень даже скорая смерть.
В кармане куртки он нащупал тощий санитарный пакет. В полиэтиленовом мешочке ничего не оказалось, кроме бинта. Черт! Как бы сейчас пригодился промедол и какие-нибудь антибиотики. Но промедол он давно выменял у наркоманов на сигареты, а просроченные медикаменты выбросил неделю назад, а за новыми в санчасть так и не успел сходить.
Сука! Все знают – при ранениях конечностей нужно остановить кровь путем наложения эластичного жгута. Да где же тут взять этот гребаный жгут? Ничего подходящего. Он лихорадочно осмотрел сам себя и чуть не заплакал. Нечем. Оторвать рукав, как в героических кино, просто не хватит сил.
Ага! Есть! Пальцы ощупали под курткой брезентовый ремешок от штанов. Он вытащил его на свет божий и, обернув петлей вокруг левого бедра выше раны, почти у самого паха, туго затянул насколько хватило сил в слабеющих руках. Кровь заметно уменьшила свой бег. Но боль! Какая же сильная боль пронзила всю его ногу! От шока он вновь ненадолго потерял сознание. Очнувшись, он долго кашлял и отхаркивался забившей горло кровью. Немного отдохнув, он бинтом поверх рванья кровавых штанов перевязал и саму рану. Бинт быстро закончился – рулончик был небольшим.
Это все было бессмысленно – он прекрасно это понимал. На войне он был довольно долго, имел звание ефрейтора и даже пару побрякушек за действительно стоящие поступки, так что цену человеческой жизни знал. Она была ничтожна. Опыт подсказывал ему, что вряд ли без посторонней помощи ему удастся отсюда выкарабкаться. Но помощи точно не будет. Кишлак уничтожен карательной операцией и совершенно пуст. Жители либо перебиты, либо ушли в горы и долго еще сюда не вернутся. Мало того, наши, уходя из деревни, наверняка заминировали ее и теперь любая куча дерьма может оказаться минной ловушкой. Проволочные растяжки натянуты по всем тропам и дорогам. Как их обойти ползучему полумертвому человеку – не ведомо.
Но он все равно пополз – другого выхода у него попросту не было. Он свернул из проулка на главную улицу и сразу же увидел у стены большого дома обильно обсиженные изумрудными мухами трупы, лежащие в лужах, завядшей на солнце, коричневой крови. Он прополз совсем рядом и рассмотрел, что убитые это смуглые мужчины разного возраста в тощих чалмах и видавших виды паколях – пятеро с пулевыми ранениями в голову, еще двое заколоты штыками, а у одного от уха до уха перерезано горло. Как всегда – никто никого не пожалел. Не пожалеют и его, если он попадется друзьям или родственникам покойных. Он даже поежился от мысли – какую изощренную казнь придумают для него партизаны, если поймают. Посажение на кол покажется тут счастливейшей из смертей.
Он медленно пополз дальше – незачем об этом размышлять и незачем на это смотреть. Смерть всегда ужасна, но своя смерть ужасней всего. Он, как мог, ускорил движение и тут же наткнулся на проволочку, протянутую через дорогу в сантиметре от рыхлой земли. Он пополз вдоль нее, ожидаемо нашел, закрепленную меж двух кирпичей, гранату Ф-1 и, осторожно отвязав от стопорного кольца поводок, сунул освобожденную «лимонку» в карман куртки. Так стало спокойнее – черные мысли о душманской мести немного отпустили. Эти извраты рода людского совершенно не имели понятия о гуманизме, о границе между добром и злом, о совести и никакие этические преграды их не сдерживали. Первобытнообщинная мораль разрешала чучмекам совершать со своим врагом всё что вздумается. Не хотелось даже думать, что им могло вздуматься.
Граната в кармане успокоила, но боль стала сильнее. Он осмотрел ноги – тощий бинт сбился и снова рана оказалась открытой всем смертям назло. Левое бедро заметно распухло и онемело. Сквозь прорехи штанины кожа показалась ему какой-то синюшно-фиолетовой. Надо было бы распустить жгут, но, сильно ослабевший, он побоялся, что не сумеет снова затянуть ремень, вытерпеть удар боли и остановить кровотечение.
Деревенские дома и дувалы закончились и с ними закончилась благословенная тень. Он выполз из мертвого кишлака на открытое пространство и созревшее солнце ударило его в незащищенное лицо сухим горячим жаром. Он отвернулся, но ползти не переставал – там под холмом, в километре, пролегала проселочная дорога, по ней теоретически могли проезжать свои машины и бэтэры. Хотя, если честно, тут такая теория, что просто слёзы…
«Надо ползти, надо! Осталось совсем немного… еще час-два и буду на шоссе… ну, давай, брат, давай!... пропадай всё пропадом, не могу… ну, что же ты!... не останавливайся, если остановишься, больше уже не сможешь никогда двинуться дальше… сил нету… мама!… к черту всё!...»
Солнечный удар, жажда и бессилие от потери крови добили его, когда до дороги оставалось метров триста. Он надолго потерял сознание. Но архангелы протрубили в трубы. Штурман «Ми восьмого», пролетавшего с группой бойцов спецназа над дорогой, краем глаза углядел одинокое тело в солдатской форме и вертолет снизился. Тело подобрали и отвезли не в расположение части, а сразу в центр, в столицу. Это его и спасло.
Там, в главном госпитале группы войск, наилучшая медицина времен и народов по версии журнала «Работница» и газеты «Красная Звезда» чудом спасла и его и обе его ноги. Целый год провалялся он в госпиталях и санаториях, но стал таки ходить, а через некоторое время даже бегать, а еще через некоторое время забыл о войне окончательно – она ушла из его головы навсегда. Как отрезало!
Сегодня мерзкий военный запах из кошмарного сна разбудил в нем давно угасшую память. Что ж, старинные воспоминания приходят к человеку тогда, когда он начинает стареть. Все что забылось – неожиданно всплывает, а все то, что еще утром плавало на поверхности, тонет в пучине вод и к обеду совершенно забывается. Потому что происходящее ныне – это полная херня. Несущественность. Скука. Тень. Слабое подобие левой руки онаниста, черт подери!
Все наши сильные чувства прошли, все важные хорошие дела, как и все важные плохие уже сделаны – и лишь они чего-то стоят. Человек хорошо помнит только вершину горы, на которой ему удалось постоять и дно омута, в котором он когда-то тонул. А тусклая обыденность от «вчера-сегодня- завтра», от «утро-день-вечер» есть сплошная скука буден и однообразие быта. Помнить о них просто не хочется. Вот мы и не помним.
Склероз – спасение от серой череды стандартных дней, недель, месяцев и даже лет «взрослой» жизни. Начало падения к концу, к низшей точке. Скорость же падения может быть любой – дело лишь в крутизне горного склона. Кто-то, ведь, сходит с ума мгновенно, а кто-то деградирует всю жизнь. Это уж как кому повезет.
Бедро болело. Душа тоже. Хотелось выпить. Выпить и забыть. Заменить жуть воспоминаний чем-нибудь другим – хорошим. На ум ничего не приходило. Хорошее, случавшееся с ним в различные периоды бытия, вспоминалось как нечто куцее, непутевое и размыто-постыдное. Оно было много бледней того ужаса, что довелось ему испытать на заре своей жизни. Покрыть черную дыру зла этой хилой паутинкой не имелось ни малейшей возможности. Теперь он знал – страшный апокалиптический сон будет приходить к нему снова и снова, покуда не добьет. Такого его усталое, измочаленное сердце просто не выдержит. А ведь совсем недавно жизнь казалась длинной, почти бесконечной и абсолютно предсказуемой на многие-многие годы. Что ж, ошибся, бывает... Вот и конец.
Он встал с постели, достал из холодильника полупустую бутылку водки, вылил всё что осталось в большую чайную кружку и одним махом выпил. Поганое запивается мерзотным. Клин клином. Пусть не накроет, так хотя бы просто притупит боль. Начало конца нужно отметить.
Глухая чернота навалилась на стекла окна. Часы на стене показали полтретьего ночи. Спать теперь было попросту невозможно. Бессонница, депрессия и фантомные боли отныне обеспечены ему на всю оставшуюся жизнь.
Слава богу, ее оставалось не так уж много.

© Юрий Иванов, 2019
Дата публикации: 11.10.2019 15:32:39
Просмотров: 2315

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Галина Золотаина [2019-10-18 05:26:28]

Ой! Натурализм в чистом описании. Читать тяжело, видится всё реально. Есть у вас, чем громыхнуть по читателю. Талантливо.

Ответить

Евгений Пейсахович [2019-10-13 18:26:41]

Дважды спасибо, Юра, хотя в эпиграфе из классика пропущена запятая (..., у сердца). Правильно: пуля срикошетила. "ведь" не обособляется, это частица усилительная, подобная частице "же" (в данном случае). Полтретьего - пишется слитно. Ещё одно. Выскажусь, но бодаться доказывать не буду и проверять в Афганистан не поеду, сам понимаешь. Представляется, что каменная поилка для скота была бы там уместнее деревянной. Чё ещё сказать? Что водяра не сильно карамельно пахнет, это ты и сам в курсе.

Силён ты, однако, в описаниях - прям глаз радуется повылезшим внутренностям. Доставил.

Ответить

Юрий Иванов [2019-10-13 22:05:56]

Привет, Женя! Стыдно то как!!! Классика не правильно отзапятил. Позор мне и добровольное расстрижение из ордена прозописцев... или прозописунов (почесал затылок).)) Поправил. Спасибо тебе.