Дыхание Красного Дракона. Часть 3 гл. 1-2

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 39316 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.III."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

«Дыхание Красного Дракона» третья книга из тетралогии «Степной рубеж». Первую «Полуденной Азии Врата», и вторую «Между двух империй», смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СЕРЕДИННОЕ ЦАРСТВО

Примечания автора к главам в конце данной публикации.

Глава первая.

Начало Красного дракона, благословенного сто семнадцатого года правления маньчжурской династии Цин, в провинции Синьцзян Срединного царства выдалось действительно красным — теплым и солнечным. С наступлением первого месяца китайского лунного календаря [1] в Поднебесной подули мягкие юго-западные ветры. Белый, искрящийся снег виднелся лишь на горных склонах. На реках северных провинций, в долине слияния Сарыбулака и Или, образовались большие полыньи, дороги были грязно-талыми, рыхлыми, с примесью глины в мутных лужах.
Пришедшая в бывший джунгарский край весна слякотными брызгами отлетала от ног людей в овчинных и хлопчатобумажных одеяниях, но, несмотря ни на что, маленькие обнаженные головки слуг-китайцев, с хохолками на макушках, сновали вокруг крепости Талкан, ставки даженя Поднебесной, как муравьи у муравейника. Перемешенный ими в кашу снег, в предместьях крепости, потерял девственную красоту и очарование и грозил знатным путникам опасностями, — скрытыми под талой водой ледяными корками.
Повозка колдая лоя Ю-Чженя угодила в глубокую рытвину. Миниатюрный домик о двух колесах, обтянутый голубоватым шелком, накренился на правую сторону рискуя потерять хозяина. Запряженные в повозку лошаки, — один за другим, гусем, звеня колокольчиками, остановили легкий бег трусцой, замерли в полном нежелании вытягивать коляску с господином из рытвины.
Из окна домика высунулся матово-белый дин-дай, затем атласная шапочка колдая и, наконец, узкое, продолговатое лицо с округлыми, слегка, выпуклыми глазами, в которых сверкнули молнии. Молчаливый, но довольно выразительный гнев благородного офицера был направлен на сухопарого маньчжура с трехсоставным луком и колчаном за спиной, — воина-дидьмы [2], наблюдателя-соглядатая за величественным шествием господина.
Бегущий впереди дидьма, в чьи обязанности, в отличие от лошаков, входило оберегать повозку хозяина от любых неожиданностей, рухнул на колени.
Опуская лицо в жидкую грязь, он прокричал:
— Господин, мое лицо черно! Оно не достойно твоего гневного взгляда! Позволь мне, презренному, исправить ошибку создавшую неудобство милостивому колдаю на его пути к славе и процветанию?!
Нос дидьмы трижды окунулся в липкую дорожную жижу, только после этого лоя Ю-Чжень откинулся в глубину походного домика, задернул на оконце штору.
Сухопарый маньчжур вскочил на ноги, как только шелк срыл господина, и подозвал шедших следом четырех воинов. Общими усилиями они проворно вытянули легкую повозку на ровное место. Подпрыгивая на кусочках еще не оттаявшей, выбитой из земли копытами лошаков, глины, она быстро покатилась дальше.
В закрытом от непогоды возке, колдай Ю-Чжень изменил выражение своего лица, — строгое на задумчивое, предался размышлениям о предстоящей встрече с командующим цинскими войсками, на границе со Степью. Дажень Чжао-Хой, наместник северной провинции Поднебесной, был скорым на расправу, и предстоящий с ним разговор не радовал колдая. Думы в голове Ю-Чженя, плескавшиеся в такт ухабам дороги, были мрачными...
Потерпевший фиаско в состязании на театральном поприще от баксы Кудайбергена лама Цун-Ван, на самом деле являлся офицером корпуса «красного знамени»[3] Ю-Чженем, из древнего, но обедневшего и обезлюдившего маньчжурского рода. Его дальние предки покоились в предместьях Мукдена [4], но, вот уже пять поколений последних ста лет были похоронены в Пекине.
Совсем в юном возрасте Ю-Чжень остался совсем один. Его отец, мать, братья и сестры умерли в течение месяца от желтой болезни, пришедшей из пустыни Гоби. Большой и шумный дом затих, от былого веселья остались лишь глиняные таблички [5] с иероглифами имен тех, кого забрало Небо. Воспитывал будущего офицера знаменных войск империи цензор[6] Ли Чиань. Он приходился двоюродным дядей матери и, после ее смерти, взял Ю-Чженя под свое покровительство.
Учитель конфуцианства[7] Ли Чиань, был при дворе императора Юнчжена[8] человеком, входящим к «Сыну Неба» в любое время. Такого почета не имели даже чиновники носящие красные пояса из нефрита и рубинов, и на чьей груди красовался журавель [9]. В течение пятнадцати лет Ли Чиань хотел сделать из племянника своего последователя, но Ю-Чжень не оправдал его надежд. Выдержав только два экзамена — сюцай и цзюйжень [10], юноша провалил третий, самый важный — цзиньши [11]. Написанное Ю-Чженем философское размышление в стиле багу [12] не принесло ему надлежащего почета. После всеобщего осуждения советом Конфуцианства, юных, несоответствующих должному миропониманию, воззрений Ю-Чженя на великое учение Кун-Фу-цзы, он мог рассчитывать лишь на военную службу.
Старик Ли Чиань стал отдалять от себя двоюродного племянника. Его сердце не приняло посредственность юноши. На самом деле Ю-Чжень вовсе не был бездарен, просто он ничем не отличался от многих соискателей ученых званий, тех детей из маньчжурских семейств, кому не давалось учение Конфуция.
Как не странно, но, образовавшаяся меж ними пропасть спасла Ю-Чженю жизнь. Старик настолько был уверен в непогрешимости и справедливости учений Конфуция, что как-то посмел возразить молодому Цяньлуню, Господину тысяч лет пришедшему на смену умершему Сыну Неба. Новый император не питал к старику никаких чувств и вскоре в доме сановника появился офицер знаменных войск от Будды Наших дней.
По поручению Цяньлуна, он вручил императорскому цензору тонкую золотую пластинку [13]. Ли Чиань спокойно принял страшный дар Сына Неба и попросил разрешение отписать Господину десять тысяч лет благодарственное письмо, за то, что ему, цензору бывшего императора, позволено умереть с головой на плечах[14]. Посланник смерти выразил согласие Господина Десять тысяч лет на просьбу и покинул дом со свитком последних изречений старого цензора, лишь убедившись, что Ли Чиань полностью выполнил пожелание Сына Неба.
К счастью, ни привилегированная, ни простая казнь Ю-Чженя никак не коснулись. Поскольку молодой офицер последнее время не бывал в доме опального дяди, про него забыли, забыли совсем. Два десятилетия он мотался по провинциям, служил в городах южных провинций Поднебесной, за это время так и не нажив ни семьи, ни детей. Его большой дом в одном из кварталов Внутреннего города [15] совсем опустел, в нем жила лишь престарелая служанка и таблички с именами предков. Ю-Чжень редко бывал в родительском доме, он боялся, что кто-нибудь из соседей вспомнит о почившем дяде и донесет об избежавшем достойного наказания племяннике.
За двадцать с лишним лет он был в доме отца и матери только трижды. Последний раз, присланным к своему господину письмом изысканных иероглифов, о том его попросила старуха-служанка. Предчувствуя смерть, она умоляла приехать и найти ей замену. Еще она писала о «сорванном цветке» подобранном на улице... Когда Ю-Чжень прибыл в обитель предков, на пороге его встретила молодая девушка. Лицо незнакомки было красивым, если бы не шрам от ножа, рассекающий ее правое ухо и выходящий рваной меткой на исхудавшую щеку. Одета она была в простое крестьянское платье голубого цвета.
Покланявшись Ю-Чженю, как хозяину, незнакомка объяснила, что старуха не дождалась господина и просила присмотреть за его домом, пока господин не приедет и не решит, как быть дальше. Выслушав сбивчивый рассказ девушки, как ее приютила старая служанка, полгода назад встретив на городском рынке и пожалев, Ю-Чжень не стал ничего менять. Испуганный и загнанный взгляд Алутэ — так она себя назвала, красноречиво говорил Ю-Чженю, что «сорванный цветок» — так называли бывших наложниц Сына Неба, прячется от злобных, вездесущих евнухов низшей категории императорского двора и лучшей служанки, для содержания дома-призрака, ему не найти.
В отличие от почившей старухи служанки, Ю-Чжень и не думал жалеть девушку. Наоборот, считавший себя самым несчастным в мире человеком на протяжении двух десятков лет, он нашел в ее лице еще более несчастного. С таким уродливым шрамом ей никогда не выйти замуж и не родить детей. Подобная мысль и другие — гораздо хуже, даже развеселили Ю-Чженя, и он подумал, что в те редкие посещения своего Пекинского дома ему будет приятно видеть ее тихое угасание. Угасание там, где давно живут одни только духи, к которым прибавилась еще и старуха-служанка.
Личные невзгоды ожесточили сердце Ю-Чженя настолько, что чужие страдания приносили ему удовольствие. Два дня он провел в кумирни, в молитвах читая имена на погребальных таблицах. Лишь пообщавшись с душами предков, Ю-Чжень немного подобрел. Дав девушке, — имени которой он так и не запомнил, покорно молчавшей все дни поста и молений господина, указание по содержанию дома он снова покинул обитель родителей, уехал к месту службы на неопределенный срок.
Судьба забросила Ю-Чженя в Синьцзян, офицеры любого из элитных знаменных полков старались избегать службы в новой провинции, но ему, племяннику опального цензора, выбирать не приходилось. За храбрость колдай был отмечен генералом — монголом Фу-Дэ, и приближен к ставке даженя.
Неожиданная ласка высших сановников Синьцзяна позволила Ю-Чженю подумать, что печали его в прошлом, и впереди лишь процветание. Чтобы еще больше закрепить приобретенный стараниями успех, он сам вызвался выехать в Сары Арка. Под видом тибетского ламы в окружении десятка истинных тибетских монахов проникнуть в Уй-Бас и убедить или устрашить его своенравного правителя. Но в Степи он снова потерпел неудачу, и проявленная колдаем полка «красного знамени» инициатива стала его очередным наказанием.
После возвращения из становища султана, Ю-Чжень сменил желтые одеяния ламаиста на платье элитного полка маньчжурской династии и отписал на имя главнокомандующего в Синьцзяне подробное донесение. Колдай детально изложил как он, посланный к султану Среднего жуза под видом тибетского монаха, пытался уговорить и запугать строптивого Абылая.
Свою личную неудачу Ю-Чжень обосновал вкратце, назвав главной причиной провала задуманного, непредвиденное обстоятельство, — внезапное появление в становище Уй-Бас русского посла. Несмотря на искусство письма, которое все же привил ему цензор Ли Чиань, множества изысканных иероглифов возвеличивающих достоинства наместника Синьцзяна Чжао-Хоя, водруженный на голове Ю-Чженя дин-дай побледнел, из цвета желто-золотистого[16], став матово-белым.
Сосланный на дозорную службу вдоль рек Или и Сарыбулак, командиром отряда солонов, Ю-Чжень два месяца провел в погонях за остатками непокоренных империи джунгарских кочевий, в отражениях наглых, наносящих немалый ущерб вылазок казахских батыров из Заилийской долины. Он достаточно намерзся в неудобных походных шалашах из бамбука, чтобы возликовать от послания на хорошей бумаге с печатью наместника Синьцзяна, преподнесенного ему имперским гонцом. В доставленной депеше, говорилось о немедленной явки Ю-колдая[17] корпуса «красного знамени» Поднебесной в крепость Талкан.
Безмерная радость, которую опальный служащий великой империи испытал при прочтении приказа даженя, в процессе приближения его к крепости таяла, словно мелким песком посыпая дорогу. Остатки надежды на лучшее вытряхнулись из души Ю-Чженя, когда двухколесный возок офицера угодил в глубокую рытвину. Наблюдая, как провинившийся дидьма ныряет в зловонную жижу, Ю-Чжень думал: насколько черно[18] его лицо перед достопочтимым Чжао-Хоем? Сколько раз ему придется окунуться в придорожное дерьмо, чтобы снова себя обелить?..
Пока Ю-Чжень придавался столь тягостным воспоминаниям и размышлениям, домик на колесах, оставив позади стражу, благополучно миновал крепостные ворота. Поплутав по площади, объезжая гниль и нечистоты в избытке наваленные прямо на узких улицах, лошаки повернули за обмазанный глиной высокий забор владений даженя Синьцзяна. Прокатившись по насыпной дорожке, бегущей красной полоской колотого кирпича среди небольшого плодового сада, возок Ю-Чженя прозвенел колокольчиками и остановился возле низенького крыльца.
Два воина сопровождения колдая, подбежали к услужливо открытой дидьмой дверце возка, соединив руки меж собой, они присели на корточки. Опершись одной ногой об созданную воинами ступеньку, Ю-Чжень легко перескочил на сухое и чистое крыльцо. Сняв на пороге обувь, он терпеливо подождал, пока стоявший у входа стражник даженя поднимет тростниковые двери и прошел в дом.
Пребывшего к наместнику колдая, улыбчивый слуга проводил в большую и светлую комнату. Окна в ней были затянуты прозрачно-матовой бумагой, на обитых голубой материей стенах, вперемешку, висело оружие и книги: учения Конфуция и история императоров династии Цин. Вдетые на маленькие гвоздики шелковыми петельками, свитки должны были говорить о высокой грамотности их обладателя, оружие о его грозности. Передний угол комнаты украшал портрет Сына Неба, — императора Поднебесной Цяньлуна, изображенного в желтом шелковом халате с золотыми драконами на груди и плечах. Господин Десять тысяч лет грозно нависал над всем, что находилось в комнате во весь свой божественный рост, явно намного превышающий оригинал.
Посредине залы приема, стоял огромный медный таз с раскаленными докрасна углями и источал тепло. На покрытом железной решеткой тазу покоился высокий кувшин с заваривающимся чаем. Усиленно пытаясь закипеть, он выпускал пар из вытянутого вверх, изогнутого медного носика.
Дажень Чжао-Хой — тучный мужчина с округлым лицом, крепким затылком и редкой растительностью, затянутой в жиденькую косичку, сидел на низком деревянном, устланном бамбуковой циновкой помосте, поджав под себя ноги. Рядом с ним восседал монгольский нойон Фу-Дэ, в зеленом, расписанном леопардами халате, его красный дин-дай[19] важно покачивался на черной атласной шапочке, прикрывая плешивое чело. Сплющив веки до состояния щелей, оба сановника лениво ожидали, когда бядча[20] даженя подаст им набитые табаком трубки.
С женоподобным лицом мальчик — лет десяти, откинув на спину, украшенную разноцветными шелковыми ленточками, косичку, усиленно раскуривал сразу две длинных змееобразных трубки. Когда из них пошел дым и запах тления дорогого табака наполнил комнату, он подал их, одновременно, хозяину и его почтенному гостю. Сделав по одной затяжке, Чжао-Хой и Фу-Дэ, в знак взаимного уважения обменялись курилками.
Только после церемониала признательности друг к другу, высокие сановники обратили внимание на «маленького» колдая, усердно совершившего три обязательных поклона на коленях и скромно вставшего у дверей в согнутом положении, со сплетенными пальцами рук на груди.
— Говори, Ю-Чжень, — произнес наместник Синьцзяна, окутывая свое лицо дымом
— Здравствуйте многие лета, ван[21] Чжао-Хой и лоя Фу-Дэ! — робко произнес Ю-Чжень. — Господин, звал Ю-колдая? Колдай пришел. Колдай слушает.
— Император в ярости. Колдай заставил меня чернеть перед Ван суй-э!..[22] — грозно изрек наместник.
От таких гневных многообещающих слов даженя, Ю-Чжень готов был снова пасть к ногам наместника, расплющится об пол, в следе его ступней, но Чжао-Хой, обращаясь к мальчику, неожиданно милостиво добавил:
— Разожги Ю-колдаю полка «красного знамени» трубку. Я разрешаю ему покурить с нами.
Быстро набив третью змеевидную курилку табаком, бядча положил сверху горячий уголек из таза, сделал несколько вдохов в себя и подал ее Ю-Чженю.
Опальный офицер с облегчением втянул в легкие дым. Летающая над его головой черной птицей, опасность легко миновала и растворилась в дыму курилки. Хороший табак расслабил мысли Ю-Чженя, он даже изобразил на лице подобие улыбки но, как оказалось, преждевременно.
Обращаясь к Фу-Дэ, наместник произнес:
— Великий Кун-Фу-цзы говорил: «Я не понимаю, как можно иметь дело с человеком, которому нельзя доверять? Если в повозке нет оси, как можно на ней ездить?»[23].
— «Тот, кто не может наставить своих домашних, не может учиться сам», — так отзываются нам слова учителя Дао [24], — ответил ему монгол. — «Только самые мудрые и самые глупые не поддаются обучению», — в том Кун-Фу-цзы видел Великую Чистоту[25].
— Ты прав Фу-Дэ. Колдай «красного знамени», ни то, ни другое, и потому подвержен изменениям, как в худшую, так и в лучшую сторону. «Не в пасть в заблуждение на Восьми пустынях[26] — уже успех» — говорит великий учитель. «Не ищи милости у людей. Не заслужить их ненависти — это уже милость».
Разговаривая меж собой, собеседники снова обратили внимание на Ю-Чженя.
— Чжао-Хой дает тебе еще один шанс, колдай! — слегка приоткрыв амбразуры глаз в направлении офицера, добавил к сказанному наместником Фу-Дэ. — Он думает послать тебя с пятью десятками солонов обратно к хунтайдзи Абылаю. В помощь тебе дает пять сотен джунгар зайсана Эрденэ, недавно вернувшихся под власть Поднебесной. Под видом охранения купеческого каравана, ты должен достигнуть одной из крепостей урусов, что за озером Нор-Зайсан и возжечь улус или два казахов на глазах русских даженей. Непокорному хунтайдзи Абылаю, нужно показать с кем стоит дружить!
— Я раб Господина Десять тысяч лет Будды Наших дней, его собака и лошадь[27], я выполню все, что он скажет! — Ю-Чжень оставил недокуренную трубку и снова склонился перед наместником. — Да продлятся благословенные годы императора Поднебесной и его руки в Синьцзяне, даженя Чжао-Хоя, во многие столетия!
— Потертая об седло задница, в погонях за мятежниками, хорошо освежает голову! — изрек наместник Срединного царства, в Джунгарии, снова окутывая себя дымом. — С черной вестью больше не возвращайся! Твоим никчемным нутром, Ю-колдай, наполнят желудки бродячих собак, а пустая голова будет украшать крепостные стены. Разъяснения о тайном походе в Сары-Арка найдешь в другой комнате. Там сидят лучшие чжангинь[28].
Ю-Чжень склонился и замер.
— Мальчик тебя проводит, — насладившись покорностью его, закончил дажень.
Бядча выскользнул из покоев правителя «Новых территорий» Поднебесной, зовя за собой опустившего голову офицера «красного знамени». Следуя за неестественно расширенным в бедрах мальчишки, Ю-Чжень почему-то вдруг вспомнил старую, мудрую народную поговорку: «Хоть в железные портки навоняй, все равно запах выйдет».
Ю-колдаю стало грустно до колик внизу живота, он уже чувствовал зловонный запах своего разлагающегося тела. Ю-Чжень ощутил себя живым трупом, которому по велению Сына Неба или даженя Синьцзяна предстояло «навонять» на просторах Сары-Арка. С большим усилием воли он сделал еще несколько шагов. Нутро Ю-Чженя обожгла нестерпимая боль. Теряя сознание, он упал, корчась в конвульсиях.

Глава вторая.

Узкие улочки Внешнего города[29] были полны народа, казалось, что живая масса не передвигалась, текла среди обрывистых, углами, остовов жилых домов и ветхих лачуг мастерового Пекина. Из бурного людского потока, то и дело, выглядывала голова лошака тащившего чью-то повозку с товаром или ослика с восседавшим на нем мелким чиновником. На окраине большой рыночной площади, прикрываясь дешевыми бумажными зонтиками, стайка молоденьких девушек тихо переговаривалась, застенчиво опуская взор, стараясь не замечать полуголого нищего старика, тащившего на себе где-то раздобытую к обеду дохлую собаку.
В мелких, открытых с самого раннего утра, лавках кричали меж собой торговцы, курился фимиам. Тут же, неподалеку, в полутемных сводчатых низеньких мастерских стучали молотки, топоры, был слышан визг пилы по сандаловому дереву…
На все это, спешащие, кричащее, призывающее купить или продать, заказывающее или оформляющее заказ, многочисленное людское сообщество Внешнего города равномерно сыпало мелким золотистым песком. Его, принесенного ветром этой ночью из пустыни Гоби, сдувало с черепичных крыш господских усадьб на простолюдинов, прикрытых широкими конусообразными головными уборами из бамбука. От золотистого песчаного налета белое или бледно-голубое одеяние крестьян, спешивших к рынку с тележками наполненными наисвежайшим продуктами своего нелегкого промысла на земле, ремесленников — разжигающих печи во дворах мастерских, становилось ярко-желтой, подобной императорской — божественной.
Только одна дорога, самая широкая и ровная, шедшая от ворот внешней, обрамленной в дикий камень, крепостной стены до Внутреннего города и от него до ворот Таньаньмень [30] была свободной, — отмечена скучающей тишиной. Она вела в Запретный город[31], с обеих сторон обрамленная домами богатых маньчжуров, шла прямо, не петляя и не извиваясь, как другие, лишь изредка слуги-китайцы по ней проносили паланкин[32] какого-нибудь высокопоставленного чиновника-маньчжура.
Незнатные маньчжуры, — тем более простолюдины-китайцы, предпочитали обходить эту дорогу стороной. На ней всегда можно было найти себе неприятность, особенно в дни выезда императорского картежа. Лицезреть Господина Десять тысяч лет было строжайше запрещено. Перед выездом все окна в домах, на пути небоподобного следования, завешивали плотным шелком. Императорская стража из знаменных войск неустанно следила за тем, чтобы по какой-либо неимоверно-нелепой случайности, нога недостойного не вступила на освященный в храме Земледелия золотистый песок, насыпанный многочисленными слугами на дорогу, непосредственно, перед величественным прохождением паланкина Сына Неба.
Но сегодня, выходящие на дорогу окна, были открыты. Если ее и покрывал тонким слоем свежий песок, то это была рука провидения, а не усердие императорских евнухов самого несшего класса. Видимо, Будда Наших дней не собирался покидать дворцы Запретного города. Стояла такая тишина, будто большие и мелкие сановники приказных палат Поднебесной боялись разбудить двух огромных каменных львов охраняющих «Ворота небесного спокойствия».
Утренний легкий ветерок лениво ворошил песчинки, сгоняя их в придорожную канаву для слива дождевых вод, они пересыпались с волны на волну, словно отчитывали время под пристальным наблюдением двух человек. Регулярно, они выглядывали из окна небольшого каменного дома принадлежавшего миланским монахам. Следившие за изменениями на дороге, чернявые лица не имели ничего общего, ни с династиядержащими маньчжурами, ни с порабощенными ими китайцами, ни с итальянцами. Скорее, это были испанцы. Одеты они были в рясы католических священнослужителей, но в чертах их не было должного смирения присущего миссионерам.
Причина пустоты и тишины на главной городской дороге, стала проясняться только к полудню. Когда весеннее солнце взошло в зенит, по ней быстро проследовало десятка два всадников на степных лошадях в полном вооружении. Глава отряда — восседавший на белом скакуне-аргамаке, был облачен в золоченый шелом, доспехах искусно украшен каменьями, чеканкой арабской вязью. Чуть позади, — на пол стремя, воин-степняк держал его бунчук с символами Среднего жуза. Черные шелковые ленты развивались на ветру, словно скалилась волчья пасть. Рядом со знатным гостем Поднебесной неумело правил конем толстый, с бугристым, в паданках, лицом цзаргучей[33] палаты Внешних сношений.
Проследовав до площади перед воротами в Запретный город, всадники спешились. Отдав коня и оружие воинам императорской гвардии, обладатель позолоченного шелома и его бунчужник пошли к воротам, вслед за цзаргучеем. Остановившись возле одного из пяти мостов, перекинутых через канал к пяти[34] входам в надвратную башню. Знатный посланник бурно возразил чиновнику Поднебесной, видимо не желая исполнять обязательно-должный церемониал поклонения. Только лишь после горячего разговора с непоколебимым цзаргучеем, гость Сына Неба все же встал на колени и трижды произнес хвалу императору Поднебесной.
Ритуал поклонения величественному и могущественному Господину Десять тысяч лет, исполненный по всем правилам придворного этикета, вписанный в «Шилу» золотыми иероглифами успокоил толстого маньчжурского чиновника с бугристым лицом. Заслужив от него широкую благостную улыбку, гости Поднебесной отправились во двор палат Лифаньюаня и скрылись из виду в одном из двух его невысоких, покрытых лазоревой черепицей зданий.
— Это и есть султан Жолбарс? — смотря в окно, спросил низенький монах, с одутловатым животиком, второго, — высокого и худого.
— Он.
— Вы уверены?
На вопрос низенький монах получил от собеседника лишь ворожение недоумения, и поспешил его развеять:
— Азиаты так похожи друг на друга! Одно удовольствие: рисуя их портреты не надо вдумываться в мелочи. Они больше обращают внимание на одежду чем на лицо. Вот если я ошибусь в завитке и не спишу с его халата дракона в должном виде…
— Ваша милость, простите, но позволю себе заметить: как бы к вашему горлу подставили нож или ткнули в ребро копьем, я, думаю, вы бы запомнили их обладателя.
— Весьма вероятно… Итак: если верить вашим словам, дон Рональдо, к императору прибыл посол от султана Абылая, его двоюродный брат Жолбарс. А я склонен верить, по причинам, которые вам хорошо известны.
— Еще бы! Это вы мне привили, даже сильнее чем манеры благородного дона.
— Надеюсь, что это именно так. Дело за малым…
— Малым?!
— Осталось узнать, о чем во дворце посол Абылая договориться с Сыном Неба. Но, без старика Джузеппе, нам не обойтись.
— Старика Джузеппе?
— Маньчжуры называют его Лан Шинин, мы же зовем его брат Джузеппе. Он провел в Китае более сорока лет. Сейчас патер старый и больной человек, редко покидающий свою келью, отведенную ему в этом, благословенном понтификом, доме. Данной обители, окропленной святой водой, привезенной братьями во Христе из Рима. Вот уж более ста лет, святая вода из собора апостола Петра хранит жизнь смиренных монахов под сенью золотого Дракона… Простите, кажется, я отвлекся. Иногда у меня бывает. Как-то неожиданно наплывают воспоминания…
— Особенно когда есть что вспомнить, Ваша милость.
— Господь с вами! Брат Матео и никаких больше милостей!
Последние слова графа Аннтире, заставили Алонсо Рокамболя вздрогнуть. Он как раз надеялся, что милости продолжаться. Иезуиты любили выражаться с двояким значением фраз, и никто не мог точно сказать, что имел в виду граф под словами «никаких больше милостей».
— Так вот, дон Рональдо, — сощурив глаза, вроде как от вездесущего золотистого песка, добавил брат Матео. — Вряд ли брат Джузеппе захочет оставить отведенную ему келью, разве только император Китая Господин Десять тысяч лет снова захочет заказать картину его кисти, водимой самим Господом …
— Картину?
— Да, картину! Портрет Небоподобного во весь рост. Очередное эпическое полотно величественного себя, которыми Будда Наших дней, так любит уставлять многочисленные залы императорских дворцов Закрытого города. К сожалению, я не единственный художник в этой забытой Богом стране, но не Его верными слугами. И должен признать — увы, не лучший. Ну что же, я не жалею о том: Богу — Богово, кесарю — кесарево.
— Что вы, брат Матео! Из того, что мне пришлось видеть в Эскориале, — ваша кисть тому не уступает, и в чем-то даже превосходит.
— Не стоит мне льстить, Рональдо. Разумных людей лесть лишь настораживает. Мне отлично известны возможности моего ума и руки, лишь иногда держащей кисть, краски. И когда мне говорят неправду, стало быть, это игра. А из этого выходит следующее: вводят в обман, играя льстивыми словесами. Стало быть, двое достойных мужей, не собеседники, а игроки?! И если оно так, тогда обязательно должен быть проигравший.
— Но, возможна и ничья?
— В игре — да. В жизни — нет!
Глаза брата Матео снова сузились, два острых лезвия воткнулись в когда-то испеченного из уличенного актера, им самим, дона Рональдо.
Стараясь уйти от его режущих глаз, Алонсо проговорил:
— Лан Шинин — брат Джузеппе, он откуда?
— Джузеппе из Милана. Его древний род Кастильони выходит из Старой Кастилии, но официально он подданный Марии-Терезии Австрийской[35]. Я же состою при короле Испании. Тем не менее, оба мы служим лишь одному господину — Господу нашему Иисусу Христу. Пожалуй, пришло время вам и брату Джузеппе познакомиться.
Чтобы в комнату не проникал песок, принесенный в Пекин весенними ветрами, брат Матео плотно зашторил окно…
— Пойдемте…
Алонсо Рокамболь провел нелегкую зиму. Изгнанный султаном Абылаем из Сары-Арка, он имел опыт бороздить океаны, но не степи. Лихой пират чуть не умер от голода и холода в проклятой Сары-Арка, очень быстро сбившись с курса не видя звезд из-за постоянных буранов. Не выдержав невзгод, его, уцелевшие в стычке на Орлиной горе спутники, остались на равнине, кормить мертвечиной волков, но ему все же удалось дотащить свое бренное тело до берегов Или, к караулам Поднебесной.
Черты лица несчастного, умирающего привезенного к воротам крепости Талкан, куда с помощью воинов-солонов и доставили Алонсо Рокамболя, не пробудили в дажене Чжао-Хое неких чувств, он был долек от милосердия. Но несшие службу в Степи солоны доложили наместнику, что при умирающем христианском миссионере найдены бумаги с печатями. Правитель Синьцзяна изъявил желание взглянуть на оттески, а заодно и на того, кому грамоты принадлежали, — приказал внести полуживой труп во двор усадьбы.
Бумаги, спрятанные в рясе монаха ордена святого Франциска, были ничем иным как рекомендательные письма Астраханского губернатора для патера Раймонда де Флер к Оренбургскому губернатору, а через него к султану Абылаю. В Синьцзяне, они ему не могли помочь, скорее наоборот, но человек чудом дошедший из Степи, зимой, со ставки Уй-Бас, до берегов Или, с севера на юг, мог поведать много интересного даженю, если, конечно, оживет.
Так Алонсо перекочевал с мерзлого наста двора усадьбы в постель одной из комнат дома наместника. После манипуляции возле побелевшего носа разных флакончиков с нюхательными солями и растирания бесчувственного тела горячившими кровь благовонными маслами, он буквально ненадолго пришел в себя, но этого краткого мига сознания хватило, чтобы сказать о своем знакомстве с графом де Аннтире. Вкратце поведать, заранее выдуманную душещипательную историю дружбы со знатной персоной. Придуманную, потому, что даже в полубреду, он не решился сказать правду о событиях в Мадриде.
Когда авантюрист второй раз пришел в себя и убедился, что по-прежнему в теплой постели, за ним заботливо ухаживают двое слуг-китайцев, он сбивчиво, но ярко описал Чжао-Хою свои мучения во власти султана Абылая. Не забыв оговориться, что одеяние монаха-францисканца на нем лишь затем, чтобы спасти свою жизнь, на самом деле он испанский идальго, дон Луис Мария Карлос Рональдо эль Палло.
С наместником они говорили через толмача шведа, тот плохо знал французский, как впрочем, и Алонсо, но зато, по началу, он вполне сошел за гостя из Франции, а когда объявил себя испанцем, выяснилось, что этого языка переводчик совсем не знал. К тому же, швед говорил с Чжао-Хоем на джунгарском. Но, даже из этой дикой смеси слов, мнимый монах-идальго понял: китайского мандарина больше интересует вовсе не султан Абылай, — все, что он о нем говорил, наместник слушал невнимательно, и только когда речь снова зашла о графе, китаец превратился в сплошной слух.
Алонсо покрылся потом и впал в забытье, как только понял, чего от него хочет наместник. Маленькая, много раз испытанная хитрость. Ему нужно было все обдумать. Какое не то, случайно оброненное слово о Его милости, вполне могло стоить ему жизни.
Матиас Анри граф де Аннтире, был единственный кого Алонсо знал в Китае. Их отношения с графом нельзя было назвать дружбой или даже приятельством, в иных обстоятельствах он и вовсе бы предпочел не встречаться с Его милостью, но других знакомых в радиусе нескольких тысяч миль у него не было. Само пребывание пославшего его к полякам иезуита в Пекине было весьма неясным, Алонсо лишь по слухам знал, что Матиас Анри де Аннтире принял монашеский сан и отправился из Мадрида в Лиссабон, оттуда, на одном из португальских кораблей, отплыл миссионером в Китай, но это было лет пятнадцать назад. Прошло уже довольно много времени, и граф мог вернуться в Европу, умереть, все что угодно, кроме одного — навсегда забыть о собственноручно созданном, произведенном в доны уличном актере, по которому плакала виселица за убийство английского офицера.
В следующей беседе, через пару дней, Чжао-Хой, сразу начал говорить о лоя Матиасе — брате Матео, который недавно гостил Синьцзяне и изъявил желание встретиться со своим старым другом, только как с европейцем. В Пекине, когда тот окончательно поправиться. На выяснение, что граф де Аннтире и есть брат Матео, у Алонсо ушло ровно два вопроса. Чжао-Хой пытался внушить Алонсо, что лоя Матиас не верит ему, при разговоре с наместником, при упоминании — его не признал.
Дажень Синьцзяна пытался заполучить обязанного ему жизнью псевдомонаха в шпионы при графе. Глупый мандарин, он не знал, какая крепкая «дружба» в братстве Игнатия Лойолы, дружба до смерти. И если ты еще жив, лучше придерживайся правила: не верь никому, даже себе, и не жалей никого, во имя выгоды ордена. Правда орден никогда не запрещал лгать, во благо свое …
На удивление, Алонсо очень быстро пошел на поправку. Его сильное закаленное во многих авантюрах тело к концу января не имело и следа обморожения. Лицо покрывал здоровый румянец, руки и ноги налились прежней упругой выносливостью. Он не стал дожидаться, когда Чжао-Хой поедет в Пекин, поздравлять императора с наследником, сбежал с караваном немного раньше. Уличный актер снова был готов к приключениям и опасностям, без которых он просто не представлял свою жизнь…
Что же касается графа де Аннтире, к которому Алонсо и явился в Пекине, то, как брат во Христе — не возжелал, он лишь скромно надеялся, что незваный гость, еще там на берегах Или, мирно отойдет в мир иной и неожиданно возникшая проблема решиться сама собой, но этого не случилось. Стало быть, смерть Рокамболя пока не угодна Господу, что ж, у Матиаса всегда было, что предложить Ему в качестве альтернативы…
Собеседники, покинули комнату с окнами видом на башню Таньаньмень, прошли по длинному сводчатому коридору и остановились возле дверей, расположенных прямо, в самом его конце. Тихонько постучав, брат Матео почтительно дожидался позволения войти. Лишь когда оно последовало, вперемешку с кашлем заядлого курильщика и недовольным старческим ворчанием, вошел, увлекая за собой и Алонсо…

Примечания.

[1] Китайский Новый год лунного календаря начинается согласно фазам луны (число не постоянно). Первый месяц лунного года переходящий в радиусе от 20 января до 20 февраля.

[2] Дидьма (кит. букв.: человек-гвоздь) — указующий дорогу.

[3] Корпус «красного знамени» привилегированный род войск. Военные корпуса, состоявшие из пяти полков (в каждом по пять рот), имели три высших знамени: желтое без каймы, желтое с красной каймой и белое без каймы (гвардия императора), и пять низших: белое с красной каймой, красное без каймы, красное с синей каймой, голубое без каймы, голубое с красной каймой. Эти корпуса составляли основу китайской армии. В полки «восьми знамен» набирались исключительно маньчжуры, им запрещалось заниматься земледелием торговлей или ремеслом. Их обязанность состояла только в воинской службе императору.

[4] Мукден — древняя столица Манчжурии.

[5] Глиняные поминальные таблички, на которых были начертаны имена умерших предков семьи до пятого колена включительно.

[6] Цензор — советник палаты цензоров в чьи обязанности входило указывать на недостатки и промахи членам дома династии Цин. Система цензоров в Китае была лишь номинальной, поскольку давать советы или критиковать императора приходилось на свой страх и риск, и часто цензоры предпочитали не вмешиваться в дела империи, чтобы не быть изгнанными в провинцию или казненными.

[7] Кун-Фу-цзы (551-479гг. до н.э.) — Конфуций, является основоположником одной из китайских философий, возведенных в вероисповедание. В Китае сосуществовало сразу три религиозных направления: конфуцианство, даосизм и буддизм.

[8] Юнь Чжэн (1678-1735) — с 1723 года император Поднебесной под девизом Юнь Чжэн (Гармония и Справедливость).

[9] Пояс из нефрита и рубинов и обрисовка на груди и спине журавля — символы чиновника первого класса, близкого по крови к императору.

[10] Сюцай и цзюйжень — первая и вторая ученые степени.

[11] Цзиньши — третья ученая степень, государственный экзамен, получивший ее соискатель, мог рассчитывать на высокопоставленный чин при императорском дворе.

[12] Стиль багу — восьмичленное сочинение, требующее знания наизусть всех конфуцианских книг, и состоящее из восьми разделов, строго ограниченных числом иероглифов.

[13] Тончайшая золотая пластина вдыхалась в гортань и перекрывала дыхание, происходило удушение. По древнему китайскому обычаю, провинившемуся сановнику император присылал три вещи: тонкую золотую пластину, шелковый шнур желтого цвета и смертельный яд. Это означало, что их получивший приговорен к смерти, но император милостиво предлагает сановнику самому выбрать себе казнь. Иногда присылали лишь одну вещь, но и это считалось великим проявлением императорской милости.

[14] Отрубание головы и ее захоронение отдельно от тела, в Поднебесной считалась самой страшной казнью. Маньчжуры и китайцы верили, что, уйдя на тот свет без головы, покойный не будет слышать молитв по нему своих родных и не сможет вкушать пищу приготовленную для него в поминальные дни.

[15] Внутренний город — строения вокруг Запретного города (целого комплекса дворцов императора) там проживали только маньчжуры, и находились различные иностранные миссии, они были отделенные стеной от Внешнего города (китайских кварталов).

[16] Матово-белый дин-дай рангом ниже желто-золотистого

[17] Ю-колдай – соединение имени и воинской принадлежности в одно слово. В русском понимании, это звучит, как Иванов офицер.

[18] В отличие от догм Ислама, китайское изречение «черное лицо» означает человека, сильно провинившегося в чем-либо перед людьми, не перед богом. В данном случае, перед вышестоящим чином.

[19] Красный дин-дай приравнивается к чину генерала.

[20] Бядча (перс. — бачча) – гаремный мальчик. Мальчики-геи были широко распространены по всему Востоку.

[21] Ван — князь крови или уважительная представка к имени, означающая высокое положение в иерархии Поднебесной, близкое к императору.

[22] Ван суй-э — (кит. букв.: Господин Десять тысяч лет)

[23] Здесь и далее приведены афоризмы Конфуция из книги «Гуань Инь-цзы» (беседы и суждения).

[24] Дао – второе религиозно-философское учение древнего Китая (даосизм), основанного «властителями дум» Лао-Цзы и Кун-Фу-цзы.

[25] Великая Чистота – жизненный идеал традиционный в Китае.

[26] Восемь пустынь – весь земной мир.

[27] Подобные уничижительные обращения низших чиновников к высшим, с упоминанием императора, были в обязательны традиции Китая.

[28] Чжангинь (манчж.) – общее название штаб-офицерских чинов.

[29] Вешний город (от внешней стены до Внутреннего города) — кварталы китайцев, бедняков и мелких лавочников.

[30] Таньаньмень (Ворота небесного спокойствия) — главный вход в Запретный город, через которые обычно вывозили на паланкине императора и перед которыми, на прилежащей площади, зачитывали правительственные указы.

[31] Запретный город (с 1911 года носит название Гугун — древние дворцы) — целый ансамбль дворцов с XV столетия служившие резиденцией китайских императоров династии Мин и после 1644 г. маньчжурской династии Цин.

[32] Паланкин — носилки для высокопоставленных лиц государства, цвет носилок и количество несущих их людей был строго регламентирован, чем больше носильщиков, тем выше чин обладателя паланкина.

[33] Цзаргучей — чиновник Лифаньюаня, палаты внешних сношений.

[34] Очень суеверные китайцы боялись числа «один», счастливое число у них было «пять», поэтому вход в Запретный город состоял из пяти мостов, из пяти проходов и т.д.

[35] В XVIII столетии Милан входил в состав Австрийской империи.

© Сергей Вершинин, 2011
Дата публикации: 29.07.2011 11:35:44
Просмотров: 2657

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.