Последняя воля

Джон Мили

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 13632 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Мне не было места в сегодняшнем мире. Он извергал меня из себя, жестокий; нахально выпихивал, несмотря на отчаянное мое сопротивление. Ни просьбы, ни мольбы уже поверженного, стоящего на коленях, ни призывы к гуманности и ответственности за судьбу отдельно взятого человечка; ни молитвы мои, возносимые к богу - ни к чему не вели. Я знаю сейчас: и не приведут! Пишу эти строки, находясь на пороге и в здравом еще рассудке, в надежде последней: услышат, поймут, напечатают после смерти. Гонорар в таком случае прошу перечислить Марии Гуняевой, незаконнорожденной дочери моей, в девичестве Гунькиной.

Я – литератор, не стыжусь этого слова. Свободный, с дипломом. В хорошие времена, и не так уж давно, уважаемый в области человек; регулярно печатался в местной прессе, прорывался разок в центральную. Книга моя - "Поток" называется, о быте и чести наших сельчан - одобрена была на самом верху и представлена во всех местных народных библиотеках. Запросто заходил в кабинеты: с кем из начальства в приятельстве, а с кем и в дружбе. Мною заслуженно гордились, потому как проводил большую и чрезвычайно важную культурную работу, за которую не раз был похвально отмечен: разъезжал с лекциями; в сельских клубах и школах проводил читательские семинары и конференции; вел кружки и литстудии; устраивал-принимал худдесанты из центра. Лично знаком со всем, можно сказать, цветом отечественной словесности, кого удавалось за многие годы напряженной деятельности вытащить в нашу глубинку. И кормил их, и поил, обихаживал, слышал потом исключительно слова благодарности.
Но хорошие времена прошли. Все развалилось. Забота о хлебе насущном неузнаваемо изменила людей; не до культуры им стало, соответственно, не до меня. Полетели все старые начальственные головки, изменилась структура.
Новые метлы на новых местах… а мести-то и не умеют! Никто не учил ведь, сплошь невежественность и хамство! Я пишу - а все в стол, нигде не печатают. И куда только, в какие издания... Обращался к знакомым из "цвета", жаловался, помощи просил. - Тишина и презрительное молчание. Негодяи, добра не помнящие!.. Добро бы отстал, заплесневел и мохом покрылся... Так нет же. Перестроился быстро, в ногу шел, душою болел, как полагается... Попытался было наладить контакты, завести новые знакомства; на горло себе наступал, пару раз унижался в редакциях... Нет, куда там… не нужен!
Один - молодой прохиндей, и откуда свалился? - снизошел к разговору.
- Вы, - говорит, - старичье, во всем виноваты; до чего страну и людей довели, нет, мол, вам за это никакого прощения...
- Лично я, - отвечаю, - не причастен; в культурном отношении, - говорю, - наша область занимала передовые, чему лично немало способствовал.
- Какие, - кричит, - передовые… жрать нечего!.. Иди-ка отсюда… писатель...
И выгнал.
Обиделся я тогда... крепко обиделся. Ах так, подумал… вы меня еще позовете. А я не приду - вот вам! катитесь! И пухните с голоду. И с того, значит, что натуральнее не бывает, и с другого - что не совсем.
Кое-какие сбережения у меня были. Затворился в квартире, начал роман. Наконец-то. Долгожданный, давно насквозь продуманный: о чести и быте русской женщины на деревне. Все времени не хватало.
Написал пол-романа всего… Деньги вышли. Не мудрено: цены-то, цены! Ну просто безумные... скачут. Кушать, однако, хочется, надо чем-то заняться. К сволочам, решил, не пойду - пускай хоть умрут! - а делать, в общем-то, ничего не умею. Походил, потыкался туда-сюда. В поле – это пожалуйста! на ферму, на молочный завод рабочим... Нет, так низко не гнулся, не будет того!
Надо думать. Сижу, значит, думаю, последние сухари доедаю. Начались голодные обмороки.

Замучил. Образ стеклянной банки, с закрытой, притертой крышкой, и я, муха, на дне, значит, лежу бездыханно. Запасы воздуха истощаются; уж скоро конец, уж скоро смерть пауком мохнатым неслышно так вползет в банку и сожрет муху.
Я разговаривал сам с собою, внимательно рассматривал стеклянное свое
отображение: увядшие крылышки, тусклые больные глаза-бусинки на лысой головке; тоненькие свои лапки сплошь в синих прожилках... Безмерная жалость к себе охватывала; и потоком вскипали остатки злой бессильной ярости, заставляли в порыве кидаться на стенку. При первом же глупом ударе сползал мягко вниз, замирал, вспоминал... Но нет, не помог мне великий Кнут Гамсун. Казалось часто, схожу с ума...
Хорошо, сказал я богу однажды, я умру, но не дай ты мне, боже, накануне рехнуться... последнее дело...
Ого-го... Какая свежая хорошая мысль!.. Очнулся я тогда сразу и повеселел.

В двух шагах рядом с домом ограда; высокая, крепкая, на железных концах частых пик острейшие шишечки. За оградой громадный сад, вековые деревья раскидистыми своими кронами накрывают зеленые уютные лужайки. Сад прорезан дорожками во всех направлениях: ровный желтый песочек, удобные скамейки с высокими спинками. От центральных ворот большая аллея, окаймленная ровно подстриженными вечнозелеными кустами с вкраплениями цветников, ведет к великолепному белому зданию с лепниной и колоннадой. Замок! Дворец!..
Теперь я часто прогуливался мимо, подходил к решетке и сквозь прутья рассматривал место своего будущего обитания. Губа не дура! С каждым разом оно мне нравилось все больше и больше. Рай! да, это рай на земле!.. Воочию видел себя, гуляющего по дорожкам в саду, дышащего ароматнейшим воздухом, сидящего с поистине прекраснейшими людьми, товарищами моими, на тенистых скамейках и ведущего приятнейшую беседу, о литературе, к примеру.
Я многое уже выяснил про это учреждение, и добытые сведения полностью меня удовлетворили. Учреждение, одно из немногих, оставшихся на государственном балансе, финансируется из центральных источников в полном объеме; ведущее в своей отрасли; оснащено современной аппаратурой; условия не просто хорошие, но наилучшие из всех на сегодня возможных.
Дело оставалось за малым: нужно было исхитриться туда попасть. Думай, Вася, думай...

Первый визит. Неудача! Этот Сидоров явно не лыком шит. Здоровенный детина, в халате, с улыбчивым лицом и квадратным подбородком.
- Да, я вас слушаю.
Я начал просто, без обиняков:
- С ума схожу, Филипп Иванович! Хочу вот к вам в учреждение.
- С чего это вдруг, любезный Иван Филиппович?.. - Сама предупредительность. И знает ведь меня… может, читал?.. Я воодушевился.
- Знаете, такое творится, - это доверительным полушепотом. - Невозможно, голова кругом идет. Полный поворот и крен в мозгах. Руководители наши, конечно, первые виноваты; ну, а нам, смертным - сам бог велел...
- А чем уж так виноваты руководители? - В глазах интерес.
Тут, конечно, я выдал. Все, что думаю, выложил, и про международную ситуацию добавил. Кипятился чего-то, доказывал, дурачок... А не надо было... бисер метать.
- Полностью одобряю вашу позицию, сам придерживаюсь того же мнения, - говорит очень серьезно и веско. - Побольше бы нам таких патриотов как вы, Иван Филиппович, и Русь восстанет ото сна... Пишите об этом, трубите, народ вас услышит. - Встает. - Приятно было познакомиться. - Ласково обняв за плечи, провожает к двери. Я опомниться не успел, а он уж кричит: "Следующий!"
По дороге домой долго себя ругал, конечно, за несдержанность и пустую горячность. В животе сильно бурчало, сосало под ложечкой. Ничего, подумал, ложась побыстрее спать, чтоб не мучиться, - в следующий раз буду умнее.

Следующий раз наступил очень быстро, назавтра. Проснувшись поутру, я понял, что не могу встать с кровати. Кое-как, усилием воли, поднялся; качает от слабости и головокружения. Нет, шептал я, борясь с тошнотой, я тебя, Сидоров, одолею!

- Ба, Иван Филиппович, опять вы, и так скоро?! Не договорили вчера, есть еще что сказать? Ну, слушаю, слушаю...
Недолго думая, я трахнулся головой об шкаф и заорал что-то, застонал, завертелся на месте. Упал, поднялся, снова упал; пополз по пластунски, норовя подползти к Сидорову поближе и, по возможности, укусить. Сидоров уворачивался. Я уже обессилел и лежал на спине, отдыхая, как он вдруг сказал:
- Не так это делается, дорогой Иван Филиппович, не так. Смотрите внимательно, может, еще пригодится...
Он опустился на пол рядом со мною, вытянулся во весь свой громадный рост. Я видел собственными глазами, как его начало корежить: судороги свели левые ногу и руку, неестественно выгнутые, они представляли собой безобразное зрелище; то же через секунду произошло с правой ногой и рукой. Вдруг, толчок… Сидоров взлетел в воздух; перекувыркнувшись через себя, грохнулся на пол и забился, забился в припадке... Мотающаяся голова, выпученные бессмысленные глаза, дикий оскал зубов, пена бьет изо рта... Ох, страшно!..
Буйство продолжалось недолго, минуты полторы-две; потом я увидел его уже на ногах, спокойно отряхивающимся.
- Вот как это делается, милейший Иван Филиппович. Классический приступ падучей, описанный во всех учебниках мира. Вставайте, - он протянул мне руку.
Автоматически, под сильным впечатлением от увиденного, я ее принял и теперь стоял рядом с ним. Сидоров смотрел мне прямо в глаза, словно пытался в них что-то прочесть, доселе ему непонятное; потом, хмыкнув в точности как вчера, ласково выпроводил.
- Сле-е-дующий! - прогремел в коридоре зычный его голос.

Я был в отчаянии. Не проведешь ведь, сразу меня раскусил, а через - я это знал - не перепрыгнешь. Задача моя - и спасение, стало быть - вещи практически невыполнимые. Соседка, встреченная мною во дворе, видимо, испугавшись моего внешнего вида, принесла немного картошки. Подумав, решил: есть ее я не буду. Мой последний шанс и последняя козырная карта - это голодная смерть. Собравшись с силами, я нацарапал на клочке бумаги буквально следующее:
"Уважаемый Филипп Иванович! Умирая от голода, благодарю вас за помощь и поддержку в решающий момент. Сию благодарность намерен изложить, подробно и в письменном виде, на страницах бывшего нашего юмористического журнала "Проблемы социализма", а также, коротко, в завещанной мною надписи на надгробной плите. Остаюсь, ваш непризнанный пациент, имярек."
Запечатавши послание в конверт, отдал все той же соседке, с нижайшей просьбой ровно через два дня на третий отнести по адресу.

На третий после описанных событий день я действительно помирал. Сухо во рту - из-за полной своей физической несостоятельности не мог встать, налить себе воды; воспаленные, дикой болью режущие глаза - я ни на секунду их не сомкнул; ни одной мысли в жаркой и пустой голове... Кроме одной: "Ты при-и-дешь… Сидоров, гад!.."

К вечеру он пришел. Элегантно одетый, как всегда, при галстуке, только без халата. С порога начал (я хрипел, задыхаясь; лежа на спине и раскрывшись, демонстрировал жалкое иссохшее свое тело):
- Ну, Иван Филиппович, дорогой, вы меня удивили!.. Помирать собрались... Так нельзя-а!.. И что за угрозы?!. Нехорошо, мой милый, не-хо-ро-шо! – Сурово сказал, как отчеканил.
Я молчал; стараясь не мигать, глядел ему в переносицу, прямо в сросшиеся его клочкастые ненавистные брови.
Переждав немного, он подошел к кровати, взял слабую мою руку в свои лапищи, проверил пульс.
- Не так уж и плохо, не так уж и плохо... До завтра протянете, - уверенно поставил диагноз. - А если серьезно, - заходил по комнате, - чего вы хотите, чего добиваетесь?.. Вы же нормальный человек, Иван Филиппович, совершенно нормальный. Только очень голодный, от... по моей информации, - он вытащил из кармана и заглянул в какой-то листок, - …от явно выраженного нежелания трудиться.
Я продолжал молчать.
- А это не болезнь, дорогой мой, отнюдь не болезнь; и называется по-другому, - увещевал он меня. - Поймите, при всем уважении, нет у меня ни формального повода, ни даже малейшей зацепки. Не могу...
Я отвернулся к стене.
Внезапно в голосе Сидорова появились надтреснуто-рыдательные ноты:
- Ну, что же за время такое?! - чуть не в голос простонал он. - Какое упрямство, и что за люди?!. Ушло все, прошло безвозвратно... Смиритесь и делайте что-то, хоть что-нибудь... Так нет же! С жизнью самой готовы проститься, лишь бы не работать по-настоящему, - Сидоров уже чуть не выл, топоча ногами. - Голубчик, - об пол стукнули его кости, жаркое дыхание обожгло спину, - ради Бога, на коленях прошу: не делайте эдак, живите! Пожалейте меня: много вас, и сколько уже смертей, никогда греха не избуду! Верующий я, Иван Филиппович... пожалейте! - Плачет, бедняга. Да мне что с того?.. Молчу.
Сидоров встал с колен, повздыхал… успокоился, видно, и говорит так, нормальным голосом:
- Впрочем, воля ваша, как хотите. Чтоб было понятно, ознакомьтесь со списком, пожалуйста... напоследок.
Да, теперь мне действительно все стало понятно.
На официальной бумаге с грифом областного нашего сумасшедшего дома, за подписью главного психиатра учреждения т.Сидорова Ф.И. был представлен список нуждающихся в срочной психиатрической помощи. В списке этом я насчитал сто сорок две бывшие руководящие фамилии, все они были мне хорошо знакомы.
Видя мое убитое горем лицо, Сидоров пояснил издевательским тоном:
- Дом рассчитан на пятьдесят койко-мест, Иван Филиппович, только на пятьдесят... Естественная убыль, чтоб вы знали, составляет в среднем два-три человека в год. Итак, я пишу... - В его руке оказалось самопишущее перо.
- Нет, нет... не надо... - сказал я злобно, слезы так и катились, – пусть я помру мухой. А ты будь доволен, мохнатый паук!..

P.S. «Дочь моя незаконнорожденная, Маша! Получив гонорар, не протринькай, потрать его с толком. Пол-романа продай, кто возьмет. И внемли моей воле последней: дай ты внуку твердую специальность, человеческую. Никаких художеств… а словесности - паче чаяния! - заклинаю!.. Никакого администрирования, и в начальство не лезет пусть! Во все времена таково пригодится. А главное, голодом не помрет, жить будет!»

© Джон Мили, 2014
Дата публикации: 15.05.2014 21:32:21
Просмотров: 2420

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.