Инвалиды Сашки-Снайпера
Александр Грог
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 30176 знаков с пробелами Раздел: "Серия - ХАРАКТЕРЫ" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Санька примерно в том возрасте справедливости, когда едва ли не каждый ребенок гоняет от кур петуха, чтобы не топтал их – не «наказывал». Сашка не гоняет – петуху виднее, значит, куры того заслужили, да и некогда ему. Санька дружит с инвалидами… У Владимира Петровича нет ног, у Евгения Александровича обеих рук, у Николая Ивановича рука и нога с одной стороны, Михаил Афанасьевич живет без желудка, а у Алексея Федоровича непонятно что – ходит так, будто нога внутрь его проваливается, в бане он моется отдельно, позже всех - Санька не знает, как он раненый. Живут в длиннющей избе из бревен, прозванной «Инвалидным Бараком». Если с торца смотреть – изба как изба. А если со стороны дороги, то, Санька замерял, получается… ого-го! на сколько его шагов – очень длинная! Раньше в бараке жили одни только инвалиды, те, что из этих мест и без семей остались – совхоз за них поручился, но потом некоторые поумирали, и комнатухи освободились. Теперь в одной стороне семейные – они себе даже отдельный вход прорубили и стенкой огородились, а с другой по-прежнему - комнаты инвалидов и одна их общая кухня. Летом много мух. На подоконнике в большой старой миске постоянно настаиваются залитые молоком куски красного мухомора. Кошка ученая – пить не станет, но Санька переживает за котенка, чтобы не подлез. Просит Владимира Петровича, и тот делает поверх миски решетку на четырех дощечках - что-то вроде опрокинутой клетки. Но все равно от мух не избавиться, хотя их и не так много, как на скотном дворе, куда Санька по разнарядке ходит брать коня, окучить картошку инвалидов. Мухи от жары и оттого, что многие в дощатых сараях разводят кроликов, а то и свиней – но этих только до зимы. А вот семейные круглый год в складчину держат корову – самые мухи оттуда. Михаил Афанасьевич твердого почти не ест, пьет едва ли не одно молоко - на нем живет, но и то, бывают дни, когда организм и его не принимает. Что бы ни делал, очень быстро устает. На впалом животе у него огромный крестообразный шрам. Мало ест, меньше всех. Даже меньше Саньки. Со стола возьмет, укусит и сидит ждет – как оно ему покажется. Говорил, что в госпитале ему вырезали сколько-то метров кишок и еще что-то, а теперь пища перевариться не успевает. Иногда у него с губ выступают мелкие белые шарики… У Владимира Петровича обеих ног совсем нет. Отрезано так коротко, что некуда крепить протезы. Когда в бане он сидит на лавке, одной рукой мылит, положенную рядом мочалку, другой придерживается, чтобы не опрокинуться, кила свисает едва ли не до пола. (У Саньки в этом году тоже пошла расти мошонка, он переживает, что вырастет такая же большая, тогда мальчишки будут его обзывать – «килун»!). У Евгения Александровича нет обеих рук. Одной по самое плечо, вторая заканчивается у локтя, но сам локоть цел и от него есть коротенькая культя, которую врачи располовинили, чтобы в разрез, между костей можно было пихать ложку. Евгений Александрович даже ходит за грибами со специально вилочкой. Только проверить их не может и потому приносит много червивых. Грибы перебирает Владимир Петрович, режет их нещадно и беззлобно ругается на Евгения Александровича. Владимир Петрович до войны был заядлым грибником, потому сейчас ему без ног быть очень обидно. Евгению Александровичу обидно без рук, он был столяр, и когда Владимир Петрович что-то столярничает, его это коробит – смотреть не может. Шутят, жалко нельзя пользоваться чужим по очереди - Владимир Петрович занимал бы у Евгения Александровича ноги, а в другой день наоборот – отдавал свои руки и отсыпался. Евгений Александрович как-то дошутился, а не убежит ли кто-то на его ногах, и Владимир Петрович очень-очень обиделся – не разговаривал с ним чуть ли не с месяц. Один раз сильно заспорили в июне. Владимир Петрович говорил, что белые уже есть – «колосовики», самое время, а Евгений Александрович уверял, что рановато грибам. Он, когда дорогой с телятника возвращался – смотрел обочины и даже в рощу заглядывал, в обычных местах нет. Рано! Владимир Петрович опять сказал, что будь у него ноги, он бы показал, как надо грибы собирать. На что Евгений Александрович ему ответил, что будь у бабы Мани хер, она бы за деда Филю замуж не вышла… Тут кто-то и брякни – сходили бы вдвоем! Пусть Владимир Петрович Евгению Александровичу указывает – где гриб сидит. Слово за слово, да и сделали Евгению Александровичу нечто вроде деревянного наспинника с выступающей дощечкой – куда бы культя Владимира Петровича упиралась, а от него на плечи две дуги и один общий широкий ремень, чтобы двоих охватывал. Евгению Александровичу ремень получился на грудь, а Владимиру Петровичу на пояс. Корзинку, как обычно, на шею – дуйте за грибами! Принесли полную. Евгений Александрович потом охал, отлеживался и говорил, что проклял все на свете – тут Владимира Петровича на себе тащить, а еще и грибы. Но тяжелее всего было не ходить, а за всяким грибом подседать, а потом вставать. Черт ли их Владимиру Петровичу указывает?! Но Владимир Петрович был счастлив и задумчив. Алексей Федорович держится особняком, ходит в баню отдельно. У него утиная походка с завалом на одну сторону – словно нога, когда он на нее упирался, вдруг, проваливается, утопает в какой-то яме – только не в дороге, а в собственном бедре. Алексей Федорович обычно говорит басом, а иногда, когда не следит за собой, когда нервничает, взвизгивает, вроде пилы-циркулярки. Евгений Александрович как-то проговорился при Саньке, что у Алексея Федоровича постыдное ранение. А Санька удивлялся – как ранение может быть постыдным? Всякое ранение на войне – героическое! Но вопросы задавать стесняется, словно стыдно об этом спрашивать. Все плавают на камье в магазин. И даже безрукий Евгений Александрович, сам, один, без помощников, зажимает весло плечом и как-то упирается, гребет своим обрубком. От этого у него на шее здоровенный мозоль. Только Николай Иванович, у которого есть одна рука и одна нога, воды побаивается, и в магазин, хотя ему удобнее всех, плавает неохотно. Он говорит, что если бы сохранилась правая рука и нога, чувствовал бы себя уверенней. Но лучше, если бы левая нога и правая рука, а то очень заносит, а еще лучше, чтобы все целое было. Только это и коню понятно! Сам Санька – левша. В школе его пытаются переучить, но, задумавшись, он перекладывает ручку в другую руку и пишет левой – до окрика. В школе Сашку ставят в пример, что инвалидам помогает. Но потом, привыкнув, уже не вспоминают. Только, когда начальство приезжает, говорят про взятое шефство. Другие тоже ходили – день-два, иногда с неделю продержатся и заскучают. Им не интересно, а Сашке жутко как интересно. Сашку инвалиды учат стрелять. Тайком учат. Рыба, какая бы не была, а всем давно приелась. Но сначала Саньку учат стрелять в «фашиста»... Дверь закрыта на щеколду – винтовку (хоть и мелкашка) никто видеть не должен. Ее Николай Иванович откуда-то откопал, должно быть, долго прятали - Санька видел, как освобождали ее от тряпок, отдирая их вместе с засохшим маслом. Теперь Санька каждый день лежит на полу в длиннющем коридоре – по бокам его двери, здесь у каждого своя собственная комната - маленькая, но своя - а сам коридор выходит в одну большую, общую. Она и кухня одновременно, и изба-читальня, и самый их инвалидный клуб - едва ли не все время там проводят. Санька в коридоре, а там, на кухне, на полу стоит мишень – обыкновенная рамка, куда вправлен, туго натянут лист бумаги – все равно какой, хоть бы и газетной. Винтовка закреплена, подлажена под лежащего Саньку, чтобы было удобно. Шевелить ее нельзя – собьется начальный прицел, и тогда все упражнение насмарку, можно только целиться осторожно. Евгений Александрович двигает «фашиста» по листу бумаги, наколотому кнопками на кругляки. У него на обрубок руки надет хомут, от него рейка и расщепленная спица, в спицу вставлен «черный фашист». «Фашист» в каске. Только из картона он вырезан не весь целиком, а от пояса. Саньке нужно попасть ему в голову, но этого мало, попасть нужно точно между глаз. Где сами глаза, Санька с такого расстояния не видит, но знает, что между глаз у «фашиста» прокручена дырка. Санька лежит на полу, смотрит в прицел (осторожно, чтобы не сдвинуть винтовку) и тихо командует: «выше, правее, чуть влево, на волос вверх…» Потом говорит: - Выстрел! И тогда Владимир Петрович, который тут же на полу читает свою книгу, протыкает «фашиста» иголкой в месте, где дырка. И снова сидит, читает. Страницы Владимир Петрович переворачивает редко, а иногда и не в ту сторону, словно уже забыл то, что прочитал. Еще он называет «фашиста» - циклопом. - Сколько сегодня «глаз в глаз»? – спрашивает Николай Иванович. Он хозяин винтовки – ему и определять, когда Саньке можно будет стрельнуть боевым, когда Саньку допустят на его личную войну… Снимают лист, начинают считать… - «Выстрелов» было пятьдесят, а дырок получается девять, пусть рядом, но вся равно много. Саньку не проведешь. - Больше сорока выстрелов один в один! - А должно быть все пятьдесят! Каждая лишняя дырка – это в тебя самого попадание – усвоил? Или определим ремнем за каждую? Санька ремня не боится, у Саньки отца нет. У него каждый из инвалидов едва ли не отец, если один определит – ремня, то другой не даст бить, следующий раз наоборот, а об общем никогда не договорятся. Здесь не сойтись, всегда будет кто-то недовольный, а кто-то довольный. - Четыре дырки получились в последней десятке, - говорит Владимир Петрович. - Я, когда тыркал, почувствовал. - Глаз замылился, - говорит Евгений Александрович. - Как ни есть, замылился! И рассказывает про «замыленный» глаз, как и отчего он бывает. - Давай так: сериями по десять. - За каждого из нас десять, и посмотрим, кого ты больше не уважаешь! Санька старается как никогда. Но результат хуже. - Слишком старается, - говорит Владимир Петрович. - Боец напряжен. Напугали! Выходной ему надо… Увольнительную! У кого есть копейки? Санька ходит в церковь, Инвалиды просят свечки ставить на поминовение «своих»: чтобы обязательно помянули того и другого… Переживают, чтобы не упустил. У каждого имени, должно быть, своя история. Санька не понимает, зачем беспокоятся – у Саньки хорошая память, если они сами забудут сказать – он помнит и потом говорит их шепотом доброй женщине у разложенных картонных иконок и свеч, а она терпеливо переписывает на свою бумажку. Имен много – один раз Санька слышит, как выговариваются и с его списка – тем попом, который то и дело ходит с кадилом. Зачитывает он их скороговоркой, и только последнее слово растягивает певуче, должно быть, на остатках воздуха. После этого заново его набирает, чтобы выстрелить длиннющую очередь имен. Санька, когда возвращается, тоже так пробует. Набирает побольше воздуха и потом бежит быстро, выпуская воздух именами под шаги. Каждое имя – шаг, а последнее, когда на самом пределе, под несколько шагов. В центральную усадьбу бежать далеко – несколько часов. Но это же воскресенье – весь день его. - Поминаются рабы божьи! – нашептывает себе Санька басисто, и дальше частит под каждый шаг: Иван-Петр-Василий-Павел-Федор-Андрей-Захар-Борис-Афанасий-Фрол-Егор-Тимофей-Анисим-Ефим-Емельян-Игнатий-Евсей… Некоторые имена повторяются по нескольку раз, но они, хоть и одинаковые, принадлежат разным людям, и потому Санька их повторяет, не пропуская. Иван – аж четыре раза! Но это в воскресенье, а в остальные дни Санька помогает инвалидам с приварком: ставит и проверяет ихние сетки. Только вот прошлой осенью оплошал… Завклубом попросил Саньку перегнать сырую, только что выдолбленную камью-однобортку, под которую он между озерами завалил здоровенную осину и потом едва ли не месяц тайком долбил. Только «крылья» он к ней приладил близко – не рассчитал, и тоже сырого дерева. Чуть наклонишься на сторону, и она на сторону. Санька тогда плавал еще неуверенно, потому натерпелся страху. Весло с борта на борт переносил едва дыша. Сколько раз думал, что кувыркнется. А кувыркнулся, когда обрадовался, что доплыл-таки. Санька попал в больницу, а сетки так и сгнили. Инвалиды их найти не смогли. Жалко – хорошие сетки – ловкие. Вообще-то сетями ловить нельзя – только на удочку. Но зимой их тайком плетут едва ли не все. Чтобы жить на таких озерах и сидеть без рыбы? Сколько на ту удочку поймаешь – баловство одно! И где время взять на удочку? Санька, когда вышел из больницы, за сетки расстраивался недолго. Одну сетку своровал в Петрешах, другую в Воробьево, третью в Копнино. Но эта уже плохая – неловкая, хотел им обратно поставить, чтобы снять другую. Санька подобное за воровство не считает – если бы для себя, а то для инвалидов. Но могут сильно побить. Один раз, когда проверял чужие – уже летом (в тот день в свои ничего не попалось), на камье драпал от Петрешанских. Только-только успел до берега – дальше через кусты и в кукурузу - попробуй найди! Покидали от края камнями – на собственную удачу, на Санькину неудачу - здоровенными булыганами! Верно, очень рассердились… Но это Санькин день был. Один булыжник упал рядом, но Санька, как сидел тишком, не шевельнулся, и вида не подал, и даже если бы попали, стерпел – тут лишь бы не в голову. Потом с берега смотрел, как его камью уводят. Искал ее два дня – шпана Петрешанская загнала-таки ее в трасту с обратной стороны Ничьих нив и там притопили – думали, не найдет. Пять озер, соединенные межу собой протоками. Первое озеро Воробьиное, оно самое малое, затем Вороньковское (их приезжие путают), потом идут Платичное и Рунное, и, последнее, Конечное. В самом деле «Конечное» - там же магазин! Конечное озеро как бы завершает цепочку из всех пяти, и оно самое большое. Когда ветер южный, да под грозу, то возле магазина бьет волна, на камье к нему не поплывешь – захлестнет, да и на плоскодонке накуляешься вволю. На этом озере есть даже остров, улегшийся на нем вроде кривого бублика. От концов он как бы завивается ступенями, пластами, постепенно нарастая к середке, где кроме черной ольхи растут еще и дубы. Если попасть в магазин к завозу, да занять очередь заранее, можно купить «Тройной одеколон». Раз в неделю привозят только одну коробку, мужики дежурят. Цена флакону 28 копеек, а шибает на все рубль двадцать, и запах приятный. Магазин на горке, и порожние флаконы летят в озеро. В том месте не купаются, купальня дальше, там скамьи, костер и вечерние посиделки, но если нырнуть у магазина в солнечный полдень, все дно блестит – как сокровищница! В остальное время товар скучный. Соль, сахар, мука, селедка, гвозди, керосин… Еще привозят конфеты в бумажках и без бумажек. Можно попасть к хлебному завозу. Хлеб привозят еще теплый. Хорошо тогда отломить у буханки верхнюю корку, густо посыпать солью и тут же умять. Чаще всего к завозу посылают Евгения Александровича. Продавщица сама лезет к нему в нагрудной карман, достает деньги, при всех показывает и громко считает, сдачу кладет обратно, заворачивая мелочь в бумажку и просит кого-нибудь застегнуть карман. У тети Зины деньги к рукам не липнут – она честная. Поменяла того продавца, у которого обнаружилась недостача. Считает она всегда вслух и громко, одновременно стучит костяшками. На всякий случай считает два раза, краснеет, когда ошибается, и снова пересчитывает. Событий не много. Бабе Насте зять привез на лето двух своих белоногих девчонок - городские, с красивыми бантами и сандалями. Через неделю банты не одеваются, сандали больше не красивые, а ноги расчесаны в кровь от укусов и крапивы. Санька спит в тех же трусах, которых бегает весь день. Вечером в них купаться, значит, спать мокрым. Санькины трусы лежат на кладках – сразу понятно, что купается голый. Эти повадились в то же время приходить на кладки – будто специально караулят. Саньке сразу к кладкам, локти на них положит, так можно беседовать сколько угодно – вечерняя вода теплая, его не видно, кладки загораживают, и вода не слишком прозрачная – уже цветет. Но, если что, можно и забузить. А девчонок кусают комары, рано или поздно крикнут спать или ужинать. Кладки длинные, уходят за трасту, а за трастой ни их, ни Саньки не видно. - Достань кувшинку! Лилию! Санька их хитрости наперечет знает. Какие могут быть лилии, если вечер! Они уже час или два назад позакрывались. - Достань! Мы в воду опустим. Только, чтобы внутри розовая была! Это понятно, что невызревшая нужна, Саньке самому такие больше нравятся, они и пахнут по-другому. - И длинная! Мы бусы будем делать! Длинная – это, значит, подныривать, шуровать ногами со всех сил, легонько перебирая в руках длиннющий зеленый стебель до самого дна, до лежащего в илу корня – там рвать. Санька под водой может сидеть дольше всех – многие его дыхалке удивляются. Когда подныриваешь, хочешь не хочешь, а голой попой светишься. Санька знает – все так ныряют, это же не с лодки, камьи или кладок, а с воды, тут по-другому не получится. Знает, что именно этого от него и ждут, но тут Саньке плевать. Задом от них не отличается, а передом… передом он пока еще не интересовался, других забот полно. - Мы с тобой хотим то же, чем взрослые занимаются. То Самое! А вторая сказала некрасивое слово, но понятное. Вернее, непонятное, если разобраться. - Сейчас? - Сейчас! - Тогда идите! – говорит Санька делово – новая игра намечается, правил которой он не знает, но признаваться не хочет. - Куда? - А хоть бы на крольчатник… В крольчатнике, на самом его верху под крышей, полумрак. Санька хоть и не знает, как это делается, но вид держит уверенный - тут позволить девчонкам командовать нельзя. Одна начинает бояться. - Я не буду! - Тогда не смотри! Зажимает глаза ладонями. Санька спускает трусы. Та, которая «слово» говорила, свои роняет до самых ступней. Жадно разглядывают… Ничего особенного, Санька чуточку разочарован, только чувствует в себе какие-то изменения, его личный стручок вытянулся, напрягся и стал некрасивым, кривым. Никогда таким не видел. - Теперь я тоже буду, - говорит вторая. - Я вам буду! Это Михаил Афанасьевич. Мимо не прошмыгнуть. С силой, которой от него никак ожидать нельзя, он перехватывает Саньку, просовывает его наполовину сквозь ступеньки приставленной к сеннику лестницы – дальше стена, снизу клетка – попробуй смойся! – и, спустив трусы, порет ремнем. Саньке никуда не деться, но он не орет – не хватало, чтобы другие узнали. Это первый раз, когда ему достается так лихо. Другие не в счёт. Следующие две недели Санька купается только в трусах. Еще он волком поглядывает на девчонок, а те делают вид, что ничего не произошло. Михаил Афанасьевич же опять болен, лежит и харкает кровью, что-то внутри открылось. - Утку стрелять надо только в голову – понимай так, что это не голова вовсе – фашист в каске! - А нос? – спрашивает Санька. - Что нос? - Мне так думать утиный нос мешает. - Да… незадача, - чешет затылок своей культей Евгений Александрович. - А можно я буду думать, что это самоходка быстрая, с пушкой такой? - Какая самоходка? – не понимает Евгений Александрович. Санька недавно был с классом в городе, где показывали документальный фильм про «Огненную дугу» - знаменитое танковое сражение. - Можно я буду думать, что утки вовсе нет, а ее голова – это танк такой очень быстрый? - Можно! – серьезно говорит Евгений Александрович. - Только, если танк, то его в борт надо или сзади, понял? - Понял! - Владимир Петрович, будьте добры, перерисуйте мальцу фрица на утиный танк! Теперь нет фрицевского циклопа с дыркой, а есть утка… то есть – самоходная установка, и целить ее лучше даже не в смотрило боковое, а под башню – чтобы переклинило или в боезапас попало и враз снесло! Остальное с Санькиного «противотанкового ружья» (как он теперь мелкашку называет) не взять – может запросто отрикошетить, поскольку броня. В один из дней Санька бьет «сто из ста» - дырка в дырку получается! Николай Иванович уезжает в город и торжественно привозит пять коробок патронов – говорит, остались знакомства, не все еще померли. Теперь Санька стреляет по-настоящему – на воздухе! - Замри, слейся, - своим скрипучим голосом говорит Алексей Федорович. – Дыши глубоко, спокойно, теперь останови дыхание и целься. Если не успел – ушла цель, снова дыши спокойно. Вернется – никуда не денется. Потом будешь успевать… - Алексей Федорович учит растягивать секунды… Евгений Александрович играет с Санькой в «хитрые прятки». Не такие, как все погодки, то и дело, играют промеж сараев. А надо, чтобы Санька не только хорошо прятался, но и видел – «держал сектор обстрела». Евгению Александровичу много проще Саньку отыскивать, чем грибы – Санька крупнее и еще неопытный. Санька лежит «в секрете» - винтовкой не шевелит, старается дышать мелко. Это для него самое сложное – чтобы не шевелиться, слишком живой характер. Знает, что Евгений Александрович смотрит на него в «окуляр» - половинку от черного немецкого бинокля, что прикручен проволокой к «хомуту» на культе. Откуда смотрит, Санька не видит, но знает, что тот где-то есть... - Два раза шевельнулся! Первый раз на двадцать восьмой минуте, после того, как позицию занял, второй – на сороковой. Санька даже знает когда: первый – это земляной муравей укусил – «стекляха», тут любой не вытерпит и чесаться начнет, а второй – бабочка перед глазами пролетела, по лбу хлопнула, откуда-то сбоку поднырнула, зараза – голову вслед повернул. - Иди – доложись! Санька идет к Владимиру Петровичу. - Сколько? – спрашивает тот. - Два. - Поворотись-ка, сынку! Получает прутом два раза. Евгений Александрович учит только так - считай, два раза пуля ожгла, но «дураку», Саньке, то есть, повезло – вскользь зацепила. - Шагай, раненый!.. Николай Иванович учит дистанции. - Свою постоянную стрелковую дистанцию ты знаешь. Мысленно порежь ее на четыре одинаковых куска. Теперь смотри и указывай, сколько таких отрезков вон до того пенька со щепой – сосны, что скрутило и сломало так, что на человека стало походить? - Восемь! - Иди – считай. Санька сам удивляется – как так получилось - на сколько, вдруг, соврал. - Видал, как ошибся? Вот теперь тебе это будет первое наиглавнейшее задание – свою дистанцию определять, а ошибешься – по загривку, а еще раз – то и ремня. Время тебе – одна неделя. Потом буду проверять. За порку Санька не переживает – нечто его не пороли? – а за такое и не тронут, тут самому стыдно, если на такой простой вопрос не сумел ответить точно. Получается, что у него глаз корявый… Оказалось, что не так уж и просто. Никак не складывается, чтобы точный пригляд получался. Санька всю неделю смотрел на всякое, загадывал – сколько будет, потом стопами считал – носок к пятке… Додумался, что можно с вытянутым пальцем смотреть. Цель постоянная – одного размера с ноготь, если руку вытянуть на всю длину, а если меньше, то надо смотреть - сколько условных кругляшов в ногте поместится, и опять считать. А человека тоже можно смотреть по разметке пальца – если он далеко, такой маленький, что на одном фаланге умещается – будет столько метров, на двух – уже «столько-то», и так до самой ближней… Рассказал Николаю Ивановичу, тот удивился и спросил: - Сам додумался? - Сам! - Молодец! А если размер столба знаешь? Если расстояние между столбами знаешь? Ну-ка, подумай, как можно использовать? Особенно, если человек тоже свой средний рост имеет… Теперь Санька новую игру себе нашел. Садится на краю дороги, в том месте, где она горку переваливает, и смотрит на ту и другую стороны. Вот человек, капля еще, вот видно, ноги у прохожего стали переставляться – сколько столбов до того места? Умножаем… Глаза на лице различимы и нос - теперь не одно сплошное пятно. Сколько там получается? Оказывается, если запомнить, то и столбы не нужны… Арифметику полюбил очень. И всякую задачку решить торопился прежде, чем дыхалка откажет, наберет воздуха и решает в уме. Выстрел! Успел! Не ушла мишень… Санька думает, что уже выучился. Оказывается – нет. Оказывается, ветер на пулю влияет. - Смотри, ветер сбоку. Сколько возьмешь поправку влево? - Зачем? Близко ведь! - Пуля легкая, даже здесь отклонение будет. Теперь представь на двух дистанциях? Тут уже вовсе надо не в мишень целиться, а едва ли на две фигуры в сторону. Саньке не верится, что так много, все-таки, пуля, хоть и маленькая, так летит, что глаз не видит. Какой-такой ветер может успеть ее отклонить? А Николай Иванович набелил чурок и заставил расставить их на вспаханном поле, какие торчком, какие положить поверх. Все на разном расстоянии – стреляй Санька, пока ветер. - Отстрелялся? Иди, неси первое полено! Как стояло? Куда целился? Почему пуля не в центре, а сдвинулась к краю? Санька уже давно, когда ему говорят, ходит стрелять уток. Санька знает, что больше двух уток ему в день бить запрещено, но всегда дают три патрона. Что удивительно, другие утки вовсе не замечают, если утка убита, так и плавают рядом с ней. Это потому, что Санька их не калечит – сразу насмерть. Нельзя, чтобы утка инвалидом осталась. Санька обычно дожидается, пока остальные сами уплывут, прячет винтовку, раздевается в стороне и голяком плывет за утками… Редко бывает, чтобы третий патрон понадобился. Этот третий, если не истратишь, принесешь, отложат в отдельную коробочку – для хитрой стрельбы. Настолько хитрой, что про нее рассказывать нельзя. Еще и Михаил Афанасьевич, когда не отлеживается, учит стрелять навскидку – бесприцельной стрельбе. Здесь вовсе не математика, а геометрия получается! Когда пенсия – ее почтальон разносит, кто-то из инвалидов собирается в город – покупать по списку и обязательно патроны. Как же без Саньки? Без Саньки такое невозможно! Где бы ни был, а учеба. В городе тоже обучение. - Вот смотри, где заляжешь, чтобы площадь держать? - С того чердака, конечно, - говорит Санька. - Ну, и дурак! На том чердаке, даже не с выстрела, а первого движения – выгляни только – быть верным покойником или как Алексей Федорович! Саньке как Алексей Федорович быть не хочется, потому слушает внимательно. - А где? - Во-он там! - Оттуда обзор плохой! - Зато отход хороший и даже два. А ты хочешь, как на ладони? Никогда не жадничай, снимай сколько можешь переварить без собственного заворота, да и сваливай. Теперь Санька понимает - учат, чтобы не повторял их ошибок и ошибок тех немцев, что инвалидами их сделали. Инвалидов за собой оставлять нельзя – это главное, что Санька освоил. Еще и то, что будет у него, Саньки, собственная война. Не было на Руси еще так, чтобы какое-то поколение без войны… Осенью часто болеют и ссорятся. - Умру и этим всех вас надую! – иногда говорит Евгений Александрович… Но умер он четвертым, а первым тихий Алексей Федорович, потом утонул Николай Иванович - завяз ногой у берега, да так и замерз с вытянутой рукой. Третьим заснул, не проснулся Михаил Афанасьевич. За два года все ушли, словно война добрала-таки. А Владимир Петрович попал под машину. Шофер говорил, что он нарочно бросился, а не голосовал у дороги. Специально сидел за столбиком, чтобы его видно не было. Но шоферу дали срок на химию - так и не убедил никого. Не может безногий броситься – на чем ему бросаться? И далеко получается от столбика – это первое замерили. А Санька знает, что мог. Владимир Петрович на своих двоих руках далеко выпрыгивает. Но Саньку никто не спрашивал. И судили шофера не выездным судом, не в сельском клубе, как пьянчугу какого-нибудь или хулигана из своих, а прямо в районе, потому как суд был не образцово-показательный. Санька винтовку смазал густо-густо и спрятал, а последние патроны перед тем расстрелял девятого мая на кладбище – салют делал, хотя инвалиды его бы не одобрили, что все пули в воздух… Санька по-прежнему ходит в церковь, хотя в школе за это его стыдят, а один раз даже выводили на линейке - позорили. Но Саньке на это плевать. Он не за себя молится. Это инвалиды «просят» свечки ставить. И даже не за себя – как они могут за себя просить? – а за тех, кто в списке, которых Санька не знает. Саня помнит все имена наизусть. На бумажке, которую подает в церкви, они записаны у него красивым подчерком. Имен много – Санька терпеливо дожидается, когда будут и с его списка выговариваться тем самым попом, который ходит с кадилом. Теперь еще быстрее, так быстро, что кажется, между ними ножа не воткнешь. - Должно быть, на том свете так же тесно, - думает как-то Санька. – Во-он сколько с последнего раза напихали! Поминаются рабы божьи: Владимир-Евгений-Николай-Михаил… А-ле-кси-и-и-и-й!.. ПРИЛОЖЕНИЕ: -------- ВВОДНЫЕ (аналитический отдел): Цена победы СССР над фашистской Германией и ее сателлитами: Вторая мировая война унесла около 27 млн. жизней граждан СССР. В числе жертв войны: 11 230 000 военнослужащих, 13 700 000 — гражданское население страны. Из числа гражданского населения: преднамеренно истреблено оккупантами — 7,4 млн. погибло на работах в Германии — 2,2 млн. вымерло от голода в оккупации — 4,1 млн. Около миллиона человек не может быть в полной мере отнесено к какой либо категории жертв СССР в войне (например, дезертиры, предатели и добровольцы, бывшие советские граждане, воевавшие на стороне Германии). Из общего количества уничтоженного населения около 30-35% женщин, в том числе 10-15% «репродуктивного возраста». Вследствие этого косвенные потери по этому показателю в двух материнских поколениях могут оцениваться не менее чем в 15-20 миллионов. Таким образом, потери от войны 1941-1945 гг. в целом могут оцениваться как минимум в 40-45 миллионов человек… Общие (безвозвратные и санитарные) потери Красной Армии и Военно-Морского Флота за всю войну с 1941-1945 гг. составляют: 29 592 749 человек. В том числе: убито и умерло на этапе эвакуации – 5 177 410 человек, умерло от ран в госпиталях – 1 100 327 чел. Небоевые безвозвратные потери составили 540 580 человек. Пропало без вести, попало в плен и неучтенные потери – 4 454 709 человек. Итого безвозвратные потери армии (убитыми, пропавшими без вести, пленными и умершими от ран в госпиталях) составили –11 273 026 человек. Санитарные потери составили – 18 319 723 засвидетельствованных ранений. Военные медики поставили в строй более 10 млн. человек, из них не менее трети с повторными ранениями. Всего число раненых, контуженных и обожженных солдат и офицеров за четыре года войны составило 15 200 000… Более 2 600 000 человек стали полными инвалидами. Среднемесячные потери войск и флотов составляли — около 10,5% от численности действующей армии (более 20,5 тысяч человек в день, в том числе — более 8 тысяч убитыми)… (конец вводных) -------- (2007) © Александр Грог, 2009 Дата публикации: 29.11.2009 13:20:06 Просмотров: 3070 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииСол Кейсер [2009-12-11 17:45:01]
Александр Грог [2009-12-12 14:43:21]
Здравствуйте!
Если честно, ввели меня в задумчивую растерянность. Ожидал пошагового логического разбора какого-нибудь абзаца с разъяснениями – почему так писать нельзя. Плохо скрываемого ехидства тоже ожидал. Это дело обычное, я привык, и едва ли к этому чувствителен. Думается, ваше одобрение связано в большей степени с найденным персонажами, которых упрекать грешно. Получился слепок времени. Гастрит памяти заставляет писать подобные вещи. Я нарисовал порядочную серию рассказов про 60-е, которым был свидетелем. 60-е (особенно российскую глубинку) без инвалидов представить нельзя, а в 70-е они уже, будто враз, исчезли. Спасибо за понимание! С уважением, Александр. Светлана Осеева [2009-12-05 14:06:10]
|
|