О, призрачность телесных единений

Римтас Стефенсон

Форма: Эссе
Жанр: Эротическая проза
Объём: 25628 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Их познакомил граф Никита Иванович Панин, воспитатель наследника престола Павла.
Именно он, руководивший Коллегией иностранных дел, устроил так, что сын актера, расстрига-священник, разжалованный солдат, подозрительный шулер, венецианский авантюрист и просто каналья Джованни Джакомо Каталано, вошедший в историю как великий Казанова, – смог запросто встретиться с величайшей любовницей всех времен и народов, бывшей немецкой принцесской Софьей Федерикой Августой и самой могущественной в то время фигурой мировой политики, русской императрицей Екатериной II.
И уже потому граф мог стать самым знаменитым в людском обществе сводником и незабываемым в веках стратегом единственной в своем роде по составу участников битвы за взаимное сладострастие. Увы, не стал.
То ли судьба-природа решила, что «противники» и сами, не вступая в бой, достигнут тех вершин пикантной славы, которых они, в конце концов, и достигли, то ли не судьбоносно лично проморгала удобный момент. Достоверно известно лишь то, что ничего в этом смысле не произошло. Хотя кое-что и было. И (или) могло быть?
И нестерпимо хочется знать – что, как, – чтобы восстановить поступки, слова и мысли действующих лиц. Тянет, как сказали организаторы одного из современных сетевых конкурсов – к «художественному осмыслению неотъемлемых частиц человеческой натуры – несбыточных мечтаний и безнадежных стремлений, психологической зависимости от собственных воздушных замков и вымышленных идеалов… А может быть, призрачные химеры иногда способны воплощаться? С непредсказуемыми последствиями...»
…Начнем с того, что никакого предчувствия, предвидения, предмыслия, расчета на счет встречи с великой женщиной у Казановы не было. Он ждал обещанной Фридрихом II синекуры в резиденции прусских королей в Потсдаме, когда встретил знакомого танцовщика Орби, который возвращаясь после удачных петербургских гастролей со своей супругой очаровательной балериной Ла Сантиной, заронил в беспокойном венецианце мысль испытать счастья у российского престола.
Сказано – сделано. По совершении продолжительного вояжа почтовым дилижансом через Митаву и Ригу в российскую столицу Казанова принялся нащупывать короткие пути подхода к императрице, исподволь знакомиться с государственными чинами.
«Министр царского двора Олсуфьев пригласил меня, – писал Казанова, – отобедать в ресторане Локателли в Екатерингофе. Это было столичное предместье, где царица пожаловала бывшему сценическому директору в пожизненное владение ресторан, который здесь называется «кабак». Он подавал посетителям превосходную еду по цене в один рубль. Без вина, разумеется…»
Но, скорее всего, это сам хитромудрый Локателли с присущим ему хлебосольством бессчетное число раз приглашал к себе старого знакомца по Богемии, соотечественника, с его «нужными» гостями.
В ожидании обнадеживающих вестей из Зимнего дворца Казанова знакомился с городом и актрисами петербургских театров, а позже даже съездил в Москву, где провел восемь дней и ночей с московскими красавицами, которые ему приглянулись больше, чем столичные: «Все они очень милы и весьма доступны, и чтобы удостоиться чести поцеловать их в розовые губки, достаточно сымитировать поцелуй ручки».
Однако именно среди замоскворецких шлюшек произошел первый и последний в его практике случай женской ревности, когда одна из них чуть не убила нашего интимофоба бутылкой.
Наконец, граф Панин, как официальный хозяин иностранцев, а более как гость лукулловых пиров у Локателли, пригласил Казанову в Летний сад дворца, где он, прогуливаясь по аллеям, мог бы «невзначай» встретиться с Екатериной II во время ежедневных прогулок. Так и случилось.
Близилась годовщина коронования ее, как великой княгини Екатерины Алексеевны, на царство, и все мысли неспешно любующейся миловидами нынешней государыни были в том памятном дне принятия присяги от гвардии.
Ах, Гриша, Григорий, свет-Потемкин, в каких потемках обретался ты? Она подъехала тогда к лейб-гвардейскому полку и под барабанный бой обнажила уже шпагу, но в великом смятении заметила, что на эфесе ее нет темляка. Кой дурень неусердный забыл повязать петлей орденскую ленту с кистью? Не сносить ужо ему головы!
И тут не другого же кого, а одного ее Гришу – как бес толкнул: выскочил вперед двадцатитрехлетний вахмистр, сорвал со своего палаша ленту с кистью и протянул Екатерине. Она благосклонно приняла, молодец хотел уже отъехать к своему месту в парадном строю, но жеребец его, не слушаясь ни усилий, ни шпор, как вкопанный стал возле лошади государыни. Екатерина деликатно, но с внезапно пробудившейся горячей приязнью стала ободрять сконфуженного великана любезными словами.
Она много раз говорила их потом, содрогаясь в его объятиях на растерзанном ложе, она и сейчас повторяет их про себя.
Граф Никита Иванович что-то говорит ей, представляя среднего росточка чернявенького – месье? – синьора? Императрица, вся в сладких воспоминаниях, поворотилась. Каково его мнение о скульптурах, выставленных в саду?
Казанова бойко, с простодушием апрельского Овна, заметил, что все они просто чудовищны. Екатерине, только что вернувшейся из прошлого, не хочется замечать бестактности макаронника. И тот продолжает изощряться. Мол, не понимает замысла аранжировщика, поставившего в один ряд Демокрита в образе плачущей женщины, Гераклита в личине смеющегося старца с длинной бородой, получившего почему-то имя лесбийской любви Сапфо, и старуху со сморщенной шеей, которую, судя по надписи, звали Авиценна!
– Либо эти химеры выставлены здесь на потеху дуракам, либо невежд, не знающих истории.
– Я знаю только одно, – с трудом подавила досаду императрица, – кому-то удалось провести мою добрую тетку Елизавету. Стоит ли ломать голову из-за вымышленной скульпторами чепухи? Надеюсь, однако, все остальное, что вы здесь, в России, увидели, не предстало перед вашим взором в таком вздорном свете? Вам приходилось бывать на наших куртагах?
Так назывались концерты инструментальной музыки, которые устраивались во дворце каждое воскресенье, и постоянной слушательницей которых была сама Екатерина II.
– Я, к несчастью, не являюсь большим любителем музыки, Ваше Величество, – слукавил Казанова в надежде на поворот темы к иному искусству, в котором преуспевала, по слухам, царственная собеседница.
– Увы, меня постигло то же несчастье, – холодно улыбаясь, неожиданно окончила разговор не менее лукавая издательница журнала искусств «Всякая всячина», этот Тартюф в юбке, уже возвращаясь в мыслях к своему.
Казанова же, едва успев откланяться вслед императрице, буквально завертелся в аллее, будто на волнах Невы после прохода большой эротической каравеллы. Но, увы – «фру-фру» – зашуршали шелка, и она уплыла.
Упустил удобный момент поддержать беседу и граф Панин. Не те заботы и думы владели им. Тревожили рассказы воспитанника.
Великий князь Павел поведал недавно в узком кругу о леденящей душу истории с привидением, которую, впрочем, старший друг наследника престола князь Александр Борисович Куракин склонен был считать не более, как химерным сном, виденным во время поздней прогулки. Тем не менее, история была настолько невероятной, что в нее нельзя было не поверить. Баронесса Оберкирх, присутствовавшая при рассказе, даже записала его.
Мы приводим точное цитирование, имеющее отношение к нашей теме, из книги А. Горбовского (Иные миры: Москва, Общество по изучению тайн и загадок Земли. – 1991, 240 с., илл.):

"Раз вечером, или, пожалуй, уже ночью, я в сопровождении Куракина и двух слуг шел по петербургским улицам. Мы провели вечер вместе у меня во дворце за разговорами и табаком и вздумали для освежения сделать прогулку инкогнито при лунном освещении. Погода была не холодна; это было в лучшую пору нашей весны, конечно, впрочем, весны не южных климатов.
Разговор наш шел ни о религии и ни о чем-либо серьезном, а напротив, был веселого свойства, и Куракин так и сыпал шутками насчет встречных прохожих. Несколько впереди меня шел слуга, другой шел сзади Куракина, а Куракин следовал за мною в нескольких шагах позади. Лунный свет был так ярок, что при нем можно было читать письмо, и, следовательно, тени были очень густы.
При повороте в одну из улиц вдруг вижу я в глубине подъезда высокую, худую фигуру, завернутую в плащ вроде испанского и в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он будто ждал кого-то. Только что я миновал его, он вышел и пошел около меня с левой стороны, не говоря ни слова.
Я не мог разглядеть ни одной черты его лица. Мне казалось, что ноги его, ступая на плиты тротуара, производят странный звук, точно как будто камень ударялся о камень. Я был изумлен, и охватившее меня чувство стало еще сильнее, когда я почувствовал ледяной холод в моем левом боку со стороны незнакомца. Я вздрогнул и, обратившись к Куракину, сказал:
– Судьба нам послала странного спутника.
– Какого спутника? – спросил Куракин.
– Господина, идущего у меня слева, которого, кажется, можно заметить уже по шуму, производимому им.
Куракин раскрыл глаза в изумлении и заметил, что никого нет у меня с левой стороны.
– Как? Ты не видишь этого человека между мною и домовою стеною?
– Ваше высочество идете возле самой стены, и физически невозможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею.
Я протянул руку и точно ощупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, и звуки шагов его, как удары молота, раздавались по тротуару. Я посмотрел на него внимательнее прежнего, под шляпой его блеснули глаза столь блестящие, что таких я не видал никогда ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на меня и производили на меня какое-то околдовывающее действие.
– Ах! – сказал я Куракину, – я не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное.
Я дрожал не от страха, но от холода. Я чувствовал, как что-то особенное проникало все мои члены, и мне казалось, что кровь замерзает в моих жилах. Вдруг из-под плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос:
– Павел!
Я был во власти какой-то неведомой силы и механически отвечал.
– Что вам нужно?
– Павел! – сказал опять голос, на этот раз, впрочем, как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти.
Я не мог сказать ни слова. Голос снова назвал меня по имени, и незнакомец остановился. Я чувствовал какую-то внутреннюю потребность сделать то же.
– Павел! Бедный Павел! Бедный князь!
Я обратился к Куракину, который также остановился.
– Слышишь? – спросил я его.
– Ничего, – отвечал тот, – решительно ничего.
Что, кажется, до меня, то этот голос и до сих пор еще раздается в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собою и спросил незнакомца: кто он и что ему нужно?
– Кто я? Бедный Павел! Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе и кто хочет, чтобы ты особенно не привязывался к этому миру, потому что ты долго не останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести: для благородной души нет более чувствительного наказания.
Он пошел снова, гладя на меня все тем же проницательным взором. И как я остановился, когда остановился он, так и теперь я почувствовал необходимым пойти за ним. Он не говорил, и я не чувствовал особенного желания обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что он теперь шел впереди. Это продолжалось более часу. Где мы шли, я не знал.
Наконец пришли мы к большой площади, между мостом через Неву и зданием Сената. Он прямо пошел к одному, как бы заранее отмеченному, месту площади; я, конечно, следовал за ним, и затем остановился.
– Прощай, Павел! – сказал он. – Ты еще увидишь меня опять здесь и кое-где еще.
При этом шляпа его поднялась как бы сама собой, и глазам моим представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда Петра Великого. Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною.
На этом самом месте императрица возводит монумент, который скоро будет удивлением всей Европы. Это конная статуя, представляющая царя Петра и помещенная на скале. Не я советовал моей матери избирать это место, выбранное или скорее угаданное призраком. И я не знаю, как описать чувство, охватившее меня, когда я впервые увидал эту статую.
Я боюсь мысли, что могу бояться, что бы ни говорил князь Куракин, уверяющий, что все это было не более как сон, виденный мною во время прогулки по улицам. Малейшая подробность этого видения памятна мне, и я по-прежнему утверждаю, что это было видение, и все связанное с ним представляется мне так же ясно, как бы это случилось вчера.
Придя домой, я нашел, что мой левый бок положительно окаменел от холода, и я почувствовал некоторую теплоту лишь несколько часов спустя, хотя тотчас же лег в теплую постель и закрылся как можно теплее".

– Но что, Ваше Высочество, из этого следует?
– Это значит, что я умру в молодых летах…
Думаете, это все? Никита Иванович и еще раз слышал, но уже другой рассказ Павла, будто бы он среди бела дня видел призрак Петра Великого около его же памятника. Да, с малярной кистью в руках. И красил красным немалый постамент. Отвечая на удивленный взгляд Павла заговорщицки проговорил:
– Не место красит человека, а человек место… – и вдруг растаял в многослойном тумане, наползавшем с Невы…
Не потому ли все последующее время Павел даже в играх столько внимания уделял формированию системы императорской службы, в которой тотчас же было видно послужное место любого человека, вовлеченного в реальный, а не химерный порядок?
Стоит ли говорить, как был озабочен состоянием своего воспитанника граф Панин, если частенько совсем не к месту бормотал последние слова из дневного сна наследника престола:
– Не Вы, Ваше Высочество?
И как же легко можно его извинить!
Справедливости ради надо бы заметить, что в последующие дни граф добросовестно информировал Казанову, что, дескать, императрица дважды справлялась о нем. И тот воспрянул духом: «Ага, все же чем-то понравился!»
В надежде снова увидеть Екатерину II теперь итальянец каждое утро приходил в Летний сад. Ему, Великому альтруисту, она была нужна не только как императрица с огромными возможностями для устройства и матримониальной, и мамониальной судьбы любого. Она была нужна ему как женщина, партнерша, дать которой максимальное наслаждение – был его долг неотступного служителя призраков любовного счастья.
Жизнь Казановы, великого «бабника» (как назвал его однажды начальник парижской полиции), сложилась так, что он с детских лет почувствовал себя в нравственном долгу перед женщинами. Феноменальную нежность и ласку получил от воспитавшей его сестры матери, и от невесты, с которой жил отнюдь не платонически.
Эта его первая любовь в девятнадцать лет умерла, воспаление легких. Джакомо два года переживал утрату любимой, пребывая в грезах об утраченном блаженстве и непрерывном самоудовлетворении лишь воображаемой близостью.
Последующую жизнь изменила женщина легкого поведения. «Жрица любви» сама предложила себя застенчивому юноше, однако, несмотря на его нежность, осталась крайне недовольной.
– Ты мне нравишься, – сказала она, – но разве так надо ласкать женщину? Милочек, целуй даме сладкое место…
При последующих встречах показала, как он напишет потом – «любовь в таких позах и чувствованиях, которых не видел даже на вульгарных картинках! И только пройдя ее школу, я понял природу женщины, познал законы женской любви и то, что вся сексуальная сущность женщины основана на ласках…»
Неоценима была услуга партнерши в распространении слухов об исключительном обаянии, половой силе Казановы. Расчет был прост: какая женщина не тянется к нежности?
Казанова был недурен собой, хорошо сложен, обезоруживал великим бескорыстием чувств, поражал альтруизмом. Никогда не впадал в болезненное вульвострадание или в грубый сатириазис. На всю жизнь усвоив правила своей наставницы, выработал свои.
Например, никогда не «занимался любовью» с девственницами или замужними. Пойманными в его приманчивые сети оказывались уже познавшие первое чувство, вдовы или разведенные, которых великое множество.
Каждая встреча была экзаменом на альтруизм, не только наслаждением, но и трудом. При этом характер ласк он не менял в зависимости от красоты женских ног или облика, или от химеры знатности. Все были для него равны, имея одинаковую власть над ним.
«Не уметь ласкать женщину, – говорил Казанова, – это хуже, чем не уметь писать или читать!»
…Екатерина вынуждена была начать свою сексуальную жизнь с нелюбимым. Холодность мужа при сильном природном желании насладиться собственным пылающим естеством бросила ее к познанию греческих ласк. Оказалось, искусственный фаллос был известен давно.
Еще Гомер намекал, что Пенелопа, ставшая символом супружеской верности мужу, немного поскучав после отплытия Одиссея мужа на войну, сделала себе имитатор в виде поршенька. Такое решение ей, якобы, подсказала в провидческом сне Геба, вторая жена Геркулеса и автор этого божественного открытия, значение которого трудно переоценить.
Правда, с воцарением христианской морали женщины были вынуждены тщательно скрывать страсть к заместительной химере. Только в ХIХ веке генеральный католический викарий Крайсен в наставлении для священников, принимающих исповедь, записал:
«Если у мужа наступает излитие семени до того, как жена получила удовлетворение, ей разрешается раздражение половых органов. Не является грехом, если женщина перед началом акта – прикосновением к своим интимным местам – вызовет сильное возбуждение, которое поможет ей получить удовлетворение во время половой близости».
Нет, хороша была бы жена императора, ожидавшая подобного разрешения?!
Сколько можно ей было тешиться лишь ночными видениями, а наяву смеяться над воображением мастера-придумщика подаренной ей игрушки: девка на качелях в конце каждого качка со стоном наскакивала голо раскоряченным междуножьем на стоячего медведя?!
Екатерина II стала горячей сторонницей поршенька, убежденной и ежедневно убеждаемой самой этой горячностью.
Ее встреча с Казановой произошла тогда, когда уже стала замечать, что поршеньковые ласки воспринимаются более ярко и благостно, чем натурные ощущения при встречах с любым из своих тринадцати фаворитов.
Однако имперская необузданность чувств и слишком частые любовные игры привели к сильнейшей нимфомании. После этого ее уже не устраивал никто из партнеров. По высочайшему указанию тайно (потому не известно – правда ли?) по всей Руси выявляли задоломов с подходящей органжировкой и привозили в царские покои. Всех простолюдинов, прикоснувшихся к августейшему телу, приказано было умерщвлять.
Между прочим, постамент памятника Екатерине II, воздвигнутого по проекту архитекторов М. Микешина и А. Опекушина у Александринского театра в Санкт-Петербурге, составлен из фигур приближенных, показывающих то ли руками, то ли предметами в руках – размер их достоинства. И это уже совсем не воображаемые придумщиками химеры, а зримое представление каждого преклонившегося у монумента о величине ненасытности Ее Величества.
А еще певцы воображаемого – трудно поверить, но разнесли по свету: вечная неудовлетворенность привела Великую гедоничку (от греческого – hedone – наслаждение) к применению гигантских поршеньков до девяти сантиметров в диаметре и станка с взнузданным жеребцом…
И вдруг средь череды сих случных встреч – случайная: вторая с Казановой. Нет, не случайная! И речь не о ночном разговоре с Локателли:
– Вы верите в предчувствия?
– Да!.. если сбудутся они! – пошутили приятели, расставаясь.
А о более основательных воздушных замках, если таковые могут быть основой чего-либо вообще, и которые, тем не менее, возникли накануне в снах предутреннее-химерных, когда оба: и Екатерина, и Казанова! – увидели один и тот же до деталечек вообразизм.
Да какой! Вот этакий по цвету, яркости такой:

…Он будто засыпает, когда Она склоняется над ним. Несколько нежных движений языком по оконцовке фаллоса. Сладко потягиваясь, Он внимает этим божественно легким ласкам.
Она дерзко и нежно обволакивает губами, небом, языком этот жезл повелителя ее воли. Делает короткую паузу и снова играет. Отпустив совсем, переводит дух, расслабляет все мышцы вокруг, потом вытягивает язык и неторопливыми движениями щекочет уздечку, вершинку и чувственное устье.
Убедившись, что Он справился с наплывом чувств и ему не грозит ранний спермопад, Она располагается над членом их интимной компании поудобнее. Ее рот шершавым колечком надвигается раз за разом на пульсирующую шляпку до сладкой боли в темени под ней.
О, сколь изумительно и ощутимо наливается упругостью, скользит и вырывается из губ этот источник и проводник Ее восторга, хищно раздирающего все существо!
Он опрокидывает Ее, целует и дразняще щекочет набухшие клювики грудных лебедей, томительно вбирает их в себя и отпускает обратно в небо Ее воображения.
Разводит Ее подрагивающие ножки и целует внутреннюю белизну бедер, каждый раз все ближе к влекущему в сладость пахучему паху.
И вот Он уже водит языком по ускользающему кли, трепетно ласкает пальцами лепестки губ и вход в бездонное глоталище.
Наполнив желаниями парящий в распутном развороте дурманный цветок, переласкав его лепестки и пестики, Он хочет собрать нектар затаенных сфер – опуститься по влагающему стволу к самым корням розы любви.
Вводит заранее приготовленный эластичный имитатор и нежно, но настойчиво ласкает все-все встречное по пути к тянущейся шейкой хозяйке их счастья и раз за разом оставляет ее в хищном ожидании, когда медленно возвращается к последующему разгону. Главное – самому сдержаться и не истечь по древу жизни в ее пучину!
Изнемогает и Она, близится девятый вал чувствований. Не только скользко влажнеющее влагалище, – вся вульва обливается, истекает горячим. Стоны рвутся из Ее губ, когда Он охватывает ее напруженные бедра и отдает пылающую до кончика стержневую часть своего столь же напряженного естества в Нее, в щекочущие объятия губчатого зева.
Время останавливается.
Только эти двое всеми точечками соприкосновения знают, что длится и хочет длиться сладчайшая скачка до никем не установленной, кроме них самих, амплитуды.
Только этим двоим кажется, что они одновременно в надземной выси и в подводной пучине.
Только им, наконец, принадлежат не грезы, а этот конечный нервный разряд неизвестной силы и происхождения!
Он подобен лавине в горах, громовому удару, отпаду в блаженство:
– Ой, сладко, хорошо! Хорошо, хорошо, хоро-шо, хо-рошо, хо-ро-шо-о-о!.. – полустон, полушепот…

Это любовь, это нирвана… даже во сне…
А наяву? Еще ярче – у бесчисленных пар вокруг и по всему шарику; сейчас, до и после наших героев! Но что же они-то? Как?
Искусничали… только в риторике и политесе. Вот что записал Казанова, далеко не самое главное… умалчивая о несбывшемся:
«Во время нашей беседы я заметил, что в России все еще по-прежнему продолжают придерживаться старого календаря, и это довольно странно, так как современный монарх не может цепляться за отжившее. Почему бы Ее Величеству не ввести у себя в стране григорианский календарь? Ведь даже Англия, на что консервативная страна, и та ввела его у себя совсем недавно…»
Но ведь еще более странно, что Великого альтруиста занимают календарные вехи, а не упоительные шажки навстречу вневременному блаженству! Или суть не в его грезах, а в парадоксе, описываемом сентенцией: «Чего хочет женщина, того хочет Бог!»?
Да, как же вела себя бездушная чаша его вожделений?
Совершенно точно, – никаких письменных откликов о введении упомянутого установления Екатерина II не оставила. Еще бы: понятно! Неимоверно спешила окончить летнесадскую прогулку, чтобы ввести у себя в покоях нечто более значимое: ей шепнули, что во дворец доставили очередного вводителя, которого уже освидетельствовал врач, и проверила госпожа Протасова.
Опустим чересчур реалистичные сцены ее рандеву… с тем, кого потом – в Неву.
Ведь главное уже стояло в ее воображении – незабвенные предутренние видения!
Главное было не в умностях Вольтера, с которым переписывалась, а и в переписанном из фолианта Марии Медичи чувственном отзыве: «Без него не испытать бы мне таких приливов и отливов крови, такой радости бабьего чувства. Когда я долго ласкаю свой цветок, мне кажется, что я чувствую запах диковинного меда, аромат полевых его сестричек, сама превращаюсь в бабочку, порхающую над самым прекрасным залитым солнцем миром!..»
…Казанова утешился лишь ночью за органным музицированием в интимном кругу избалованных вконец, до безграничного разбалансье, исполнительниц. Которые, как нынешние виа-гранки, поют: «Чем выше любовь, тем ниже поцелуи…»
Между тем, у него самого «финансы пели романсы», а ко всему, когда он однажды восхитился в гримуборной: «Какие формы!» – ему с вызовом ответили: «Что формы без содержания?»
И петербургские надежды Казановы тихо скончались. Потому еще только одна мимолетность в Летнем саду удостоилась его мемуарной записи: «На следующей встрече императрица сообщила мне, что провела реформу, и отныне все бумаги будут иметь двойную дату – как старую, так и новую…»
Понятно, что теперь не эта датская особенность была у него на уме… Текло в екатерингофском «Красном кабаке» шампанское, которым заливал Казанова свою печаль, прощаясь с состаканниками. Шептал нетрезво другу-авантюристу: «Хорошо сидим, но… но! но!! но!!! Мне здесь делать нечего… При такой… армии фаворитов…»
Он, любитель и любимец женщин, одержавший в свои тридцать девять лет 122 победы, уезжал в старую добрую Европу – несолоно хлебавши. Он еще не догадывался, что время начало ему изменять. То время, о котором в первом действии воображаемой пьесы своей жизни горько напишет: «Время, когда я влюблял в себя женщин, прошло, я должен отказаться от них – не покупать же их услуги!»
…А вы говорите: «А может быть, призрачные химеры иногда способны воплощаться?»
Может быть. Если даст… и дай-то всем Бог!

© Римтас Стефенсон, 2008
Дата публикации: 23.12.2008 02:26:35
Просмотров: 5689

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Ольга Иженякова [2009-02-21 19:43:32]

Странное ощущение. Про Казанову столько писано, переписано. Да и про Екатерину Вторую тоже и нигде, решительным образом нигде не приводятся достоверные факты. Такое чувство, будто работа написана специально для конкурса.

Ответить

Сол Кейсер [2009-02-04 18:57:45]

Уважаемый Римтас!
С удовольствием поздравляю Вас с присуждением Вашей сложной работе 3-го места в конкурсе .
Желаю дальнейших успехов. Во всем.
Спасибо,
Сол Кейсер, член жюри

Ответить

Михаил Лезинский [2009-02-04 13:06:12]

Вот ты оказываешься какой ,Римтас Стефенсон!Не халам-балам! Не знаю теперь на какой козе к тебе подъезжать .
Ухожу , вытирая слёзы радости .

Ответить