Между двух империй. Часть 2 гл. 8-11

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 77344 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.II."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

— Заходи, молодец! Чего ж не заходишь? — по-русски спросила Мария, большим пальцем взводя курки.
— Урус?.. Русская ханум?.. — причмокнув толстой губой, спросил тот, не зная, что делать дальше.
— Урус, урус… Ну ты как? Влезать-то будешь? А то застудил бабу, нехристь этакий!

Книга «Между двух империй» вторая из тетралогии «Степной рубеж». Первую книгу «Полуденной Азии Врата» смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОГНЕПАЛЫЕ СТАРЦЫ.

Глава восьмая.

С восходом первой зимней луны, окрестности Уй-Баса опустели. От многих походных кибиток и небольших юрт остались только утоптанные площадки, но и они, покрываясь падающим снегом, постепенно сливались воедино со степным ландшафтом. Приближалось время сугума [1]. На Синей горе остались лишь несколько сотен толенгутов охраны, женщины, маленькие дети, и учитель султана Ораз. В обязанности табакши входили, управление Уй-Басом, служение женам хозяина, прием и содержание именитых гостей в отсутствие Абылая.
Из полученного от полковника Родена уведомления, со дня на день в становище должен приехать посланник из Оренбурга, от тайного советника Давыдова. Прибывший из крепости Святого Петра поручик Самойлов сопровождал Абылая на Бурабай, а пару месяцев назад из Троицка в становище был канцелярист Филат Гордеев, и табакши никак не ожидал с российской стороны еще одного эмиссара князя Уракова. По донесениям узун-кулаков, из Коканда на Приишимье следовал тайный посол Исмаил Гази, с письмом от Ирданы-бия и Ораз принимал должные меры по случаю возможной встречи посланников, чтобы она прошла, как можно мягче и без нежелательных последствий…
Оставшись без надежного мужского плеча, русская женщина и девушка степного края и не подозревали, что обстоятельства забот табакши Абылая в скором времени повлияют и на их судьбу. Проводив дядю с братом на султанскую охоту, Алтынай забралась в походную кибитку, где сидела Марьям и прикрыла за собой полог. Шурша подолом шелкового платья, она присела на подушки, у маленького оконца.
Бросив на нее задумчивый взор, Мария спросила:
— Уехали?..
— Да. И офицер сними. Остальные драгуны и казаки, с санным обозом в крепость отправились.
— Пусть их дорога будет легкой, — Мария вынула из-за пазухи нательный крестик и приложилась губами.
— Марьям, помолиться хочешь? Так я выйду.
— Сиди, Алтынай. Поди, на дворе-то морозно?
— Сыро. Ветер поднимается.
— Может, не поедем? — поцеловав еще раз и пряча тельник обратно на грудь, Мария с вопросом поглядела на девушку. — Пурга, глядишь, завьюжит.
— Ехать надо, Марьям, — твердо ответила та, но с нотками сомнения добавила: — Я уже и верблюда в кибитку впрягла…
— Сама же говоришь, опасно в степи одним. Зима.
— Опасно в султанском становище оставаться! — голос Алтынай снова стал твердым. — Поговаривают: русский посол из Орымбора сюда едет. Абылай для встречи урус-офицера в помощь табакши Оразу двух старшин оставил. Большой, наверно, человек. Зловредная Кенжекей о том мурзе тоже знает. Я попросила Сауле, от зорких глаз токал заслонить нас на время разговором. Она к ней в кибитку гостьей напросилась, чай пьют, но долго Кенжекей ее угощать не будет. Ехать надо…
— Стало быть, сейчас едем? — спросила Мария.
Алтынай кивнула. Подобрав из мужского убранства, чем накрывались ночью, лохматый ергач [2], она одела его на легкую, крытую парчою шубу. На голову водрузила дядин волчий треух, и, несмотря на то, что увеличилась вширь вдвое, выскользнула из кибитки.
Над Сары-Арка висело зимнее солнце, но его было почти невидно. Затянувшее небо пасмурная пелена делала день скучным и унылым. На степном горизонте сгущались неприглядные серые тучи, грозя обрушиться липким мокрым снегом. Пронизывающий ветер был и зимним, и осенним, одновременно. Теплый и влажный, в тоже время, он пробирал до самых костей. С юга-востока на Синюю гору надвигалась оттепель.
Повозка дернулась, срывая подстывшие на снегу колеса. За стенами кибитки по воздуху послышался хлесткий щелчок кнута, сопровождаемый задорным окриком:
— Айда [3], айда…
Путешествие по степи зимой, в одиночку, без сопровождения мужчин, было делом опасным, кроме шанса заплутать и замерзнуть, женщинам оно грозило всевозможными непредвиденными обстоятельствами. Только боязнь повтора уже пережитого требования выдачи на российскую сторону, заставило Марию согласиться с Алтынай. По прибытию в становище Уй-Бас посла из Оренбурга, опасность снова попасть на каторгу для Мельниковой была почти неминуема. И поэтому, не дождавшись Дудара с охоты, они решились тайком покинуть людное становище и одни отправиться в гостеприимный аул Ер-Назара и Апы-каракесек.
Из-за оскудения выпаса скота по снегу, кочевья казахов разбрелись по Приишимью и располагались далеко друг от друга, не имея меж аулами никакого сообщения. Суровые природные условия степного края, обособленность скотоводов, давали беглянке некую гарантию покоя и безопасности до весны, но надо было затеряться. Вернуться туда, где были лишь простые люди, и не имелось, ни султанов, ни русских послов.
Мария сменила Алтынай, когда они покинули приделы становища. Погоняя верблюда, в указанном девушкой направлении, она посвятила время раздумьям о прошлой и настоящей жизни. Изучая в барской усадьбе разные науки, должные для девицы состоящей в услужении у благородной и просвещенной барышни, Мельникова и не думала, что в жизни ей больше пригодиться умение владеть кнутом. Ради смеха она прикрикнула на животное по-французски, погрозила на латыни, но лохматый одногорбый нар к словесным изыскам остался безучастный. Лишь щелчок кнута во влажном воздухе и краткое степное слово с повтором: «Айда, айда!», заставили его ненадолго, но все же ускорить размеренный караванный шаг.
Перекочевавшее с востока на запад, понурое солнце вернуло норовистому верблюду прежнюю, более умелую наездницу, и Мария возвратилась в кибитку. Расположившись на мягком и теплом войлоке, Мельникова пригрелась и задремала тревожным забытьем. Спала она недолго. Открыв глаза, то ли от внутреннего толчка, то ли броска кибитки на ухабе, Мария огляделась. Ничего не изменилось, но тревога не уходила. Успокаивая себя, женщина снова достала запавший меж грудей православный крест и приложила к губам.
Маленький и оловянный он был теплый со сладковатым запахом ее тела. Отчего-то вспомнился Дудар. Марии захотелось прислониться к его нательной рубахе и вдохнуть в себя ядреный мужской дух. Каждой жилкой, каждым изгибом стана вдохнуть в себя. Втянуть глазами, губами, бедрами. Окунуться в запах Дудара, и раствориться без остатка, как в огне вода изойти паром…
Осознание плотского греха красными пятнами выступило ее на щеках. Смутившись, Мария постаралась думать о чем-нибудь другом, но запах мужчины, который она вдыхала, когда дядя Алтынай носил ее у очага, не желал покидать кибитки. Он веял вокруг, приобретая образ Дудара. Это был не сально-потный, уксусный запах отца Лушки, против воли познанный Мельниковой до вторжения в казахскую юрту. То был завораживающий дух сильного, крепкого телом мужчины, доводивший ее до непонятного сладострастного чувства истомы.
Отпрянув от собственного воображения, Мария бросилась к маленькому окошечку впереди кибитки. Раздвинув войлочные занавески, не дающие зимнему холоду проникнуть вовнутрь, она высунула голову, подставляя встречному ветру горевшие огнем щеки. Немного придя в себя, успокоив внезапно нахлынувшие ощущения, Мария посмотрела на небо.
К вечеру совсем потеплело, промозглость усилилась мелким дождем. Сея словно через сито, временами он менялся на липко-водянистый снег, застывая слюнявыми сосульками на тащившем кибитку верблюде Закутанная в овчину Алтынай походила на бесформенный кусочек слюды. Восседая на одногорбом наре, девушка неустанно махала плетью, чтобы животное не теряла хода. От ергача, брызгами, отлетали тонкие пластины льда.
С трудом преодолевая голосом, плотный влажный воздух и сильный ветер, Мария крикнула:
— Алтынай, погрейся! Я сменю тебя!
Направляя верблюда прикрепленным к повозке большим шестом на поворот к западу, девушка не ответила. Лишь указала плетью на дождь и прокричала:
— Айда, айда…
Голубые небеса сегодня действительно не благоволили к легкой прогулке, они хмурились и сердились. Слабые проблески уходящего дня иссякали. Вместе с порывами водянистого снега степь окуналась во тьму. Мария не справилась бы с верблюдом в таких условиях. Не найдя никаких доводов для остановки и ночлега на совершено голом, продуваемом ветрами месте, не отыскав глазом ни одного дерева или сопки, за которую можно было бы спрятаться, Мельникова плотно зашторила окно и стала прибираться в кибитке.
В качающемся на ледяных ухабах походном доме о двух колесах, такое занятие было никчемным, но, боясь, что мысли о Дударе вернутся, и снова взбудоражат ей сердце, женщина решила не сидеть попусту. Перекладывание с места на место различных вещей и утвари отобрало у Марии добрых полчаса. Она утруждала себя бесцельной работой, пока свет окончившегося дня совсем перестал проникать в кибитку из щелок от занавешенного войлоком входа и через тонкую ткань окна.
Умаявшись, она села на кошму.
Движение двухколесной повозки усилилось. Слыша частые окрики Алтынай на верблюда, Мария подумала, что девушка замерзла и хочет скорей отыскать возможный ночлег. Лишь когда долгими усилиями аккуратно выстроенная вещевая пирамида в углу кибитки рухнула из-за резкого крена в одну сторону и броска в другую, она всерьез забеспокоилась и снова выглянула в окно.
Над степью весели сумерки. Мелкий дождь сменился льдинками. Подниматься мороз, и жесткой крупой снег хлестал по стенам кибитки. Неистово погоняя верблюда, Алтынай то и дело оглядывалась, упрашивала, мешая русские и казахские слова умаляла животное идти быстрее.
Видя девушку испуганной, Мельникова крикнула:
— Алтынай, что случилось?.. Волки?
— Барымта. Воровство.
Кинувшись на противоположный край, Мария одним рывком откинула полог кибитки и охнула. Подгоняя низкорослых неприхотливых скакунов, вслед мчались с десяток вооруженных всадников. Несмотря на старания девушки, дребезжа высокими колесами, повозка больше скользила из стороны в сторону, чем продвигалась вперед. Расстояние меж ними и погоней неумолимо сокращалось.
— Стой, Алтынай! Все равно не уйти. Остановись!..
Понимая, что Мария права, девушка устало опустила плеть. Замученный одногорбый нар наклонил передние ноги, падая в изнеможении. Издавая загнанное хрипение, он уткнулся животом в твердый ледяной наст. Спрыгнув с повозки, Мельникова буквально стащила с верблюда вмерзшую в седло Алтынай и на руках внесла в походный кош. Содрав с девушки заиндевевшую овчину, словно коросту, она сняла с себя шубу и укутала ее в согретый телом мягкий лисий мех.
— Кюн…Теперь мы обе кюн! — твердила Алтынай, прижимаясь к Марии. Девушка содрогалась от холода и слезы крупными каплями катились по ее щекам.
— Господи! Это еще, что такое?
— Кюн, Марьям, значит рабыня. Не отдавай им меня! Я не стану женой барымты. Лучше смерть, Марьям! Я хочу полюбить, как ты любила.
— Ну, уж нет! — вскричала Мария, поняв смысл короткого слова «Кюн». — Хватит с нас и одной снасилованной судьбинушки! Век помнить буду Сидора Ивановича! Упокой, Господи, его душу грешную!..
Устроив Алтынай на теплых козьих шкурах, Мария наклонилась и, ломая ногти, слой за слоем стала снимать войлочный настил кибитки. Дойдя до циновок из озерного камыша, она острым каблуком ичиги обломала середину, делая небольшой проход.
— Лезь сюда, Алтынай. Снег твердый, но ты уж, милая, постарайся укрыться. Заройся, как мышь, и лежи тихо, покудова они меня вместе с арбой не уволокут.
— А ты, Марьям?!
— Я баба… А с бабы не убудет. Каким боком не крути — только прибыль. Ну с Богом… Да не смори ты на меня, словно на покойницу! Кто-то должен остаться. Не сам же нар по степи гулял.
Алтынай кинулась к Марии, пытаясь обнять, но та остановила ее порыв.
— Лезь, девонька!.. Времени на прощанье нет.
За войлочными стенами походной кибитки послышалось фырканье разгоряченных лошадей и оживленные мужские голоса. Говорили вроде казахи, но очень быстро, Мария не успевала понять. Спешно заложив проделанный в циновках ход толстой кошмой, многослойно устилающей пол кибитки, она приподняла широкий подол теплого длиннополого платья и отвязала с ноги небольшой двуствольный пистолет, подарок поручика.
Проверив на полках пороховые заряды, ход курка, Мельникова перекрестилась и села поверх кошмы, на второпях сброшенные козьи шкуры. Полог кибитки неуверенно шевельнулся, но потом все же откинулся. Из-за войлочной занавески показалось широкоскулое, нагловатое лицо, обрамленное в лисий малахай. Узкие глаза непрошенного гостя буквально притянулись к двойному дулу пистолета. Не рискуя всунуть в кибитку тело, он медленно перевел взгляд на женщину.
— Заходи, молодец! Чего ж не заходишь? — по-русски спросила Мария, большим пальцем взводя курки.
— Урус?.. Русская ханум?.. — причмокнув толстой губой, спросил тот, не зная, что делать дальше.
— Урус, урус… Ну ты как? Влезать-то будешь? А то застудил бабу, нехристь этакий!
Граничащая с наглостью уверенность Марии, русский говор, казахский наряд и инкрустированный серебром пистолет, произвели впечатление, с которым в одиночку воину справиться было невмоготу. Видимо, в непривыкшей долго думать голове наступил хаос, и она исчезла для обсуждения увиденного с собратьями по барымте. Ставя курки пистолета в исходное положение, Мария облегченно вздохнула. За время краткого разговора, рука нервно подрагивала и она боялась, что пистолет выстрелит.
Пленницу временно оставили в покое. За стенами кибитки разгорелся горячий спор. Было слышно непонятное бурчание одного и выкрики многих: «Урус-мурза Ураков», «Орымбор», «султан Даир». Довольно бурное обсуждение виденного в повозке, сменила краткая тишина, неожиданно разорванная отчаянным девичьим криком и возней под колесами. Сердце Марии сжалось от отчаянья. Не думая о последствиях, она бросилась к выходу, но была остановлена втолкнутой к ней Алтынай.
Кибитку стало разворачивать. По опускающейся в ночь степи разнесся хриплый мужской голос:
— Айда, айда…
Девушке не удалось спрятаться. Пришедший с севера мороз в единый миг надел на степь ледяной панцирь. Крапленый мелким дождем снежный наст превратился в доспехи, которые, стало невозможно пробить голыми руками. Прилагаемые Алтынай усилия были услышаны, и она оказалась в кибитке в объятьях Марии. Согревшись и немного успокоившись, девушка рассказала, что их захватили джунгары, по разговору и одежде это было очевидно.
— Величаемый воинами зайсаном, скрывает имя, но в этих местах возможен только один джунгарский нойон Эрденэ из рода Хойт, — проговорила она, засыпая на руках Марии, — С пятьюстами толенгутами, джунгарин ушел от Тарбагатая с Амурсаной. К Тобольску Эрденэ не пошел, остался на Приишимье, и с прошлого лета служит у султана Даира. В разговоре, воины говорили про сына Барака, но зайсан их оборвал. Еще они упоминали Оренбург и князя Уракова…
Алтынай уснула. Молодость взяла верх, согревшись у груди Марьям, она засопела, уткнувшись ей в шею. День выдался тяжелым, и у девушки больше не осталось сил, ни на страх, ни на борьбу с ним. Тревоги покинули ее юное чело, запечатлев на алых губах улыбку. Видимо, в самый последний момент задремавшего сознания, Алтынай вспомнила о чем-то добром в своей жизни, возможно, покойную мать. Мельникова поправила, запавшие на умиротворенное личико, локоны ее иссиня-черных волос и вдохнула. Что их ждало завтра? Разговор с султаном Даиром? Юрта джунгарина? Или встреча с князем Ураковым?.. А может, всё вместе? Но страшны были не они, пугало ожидание неизвестности. Откинув-шись спиной на разрушенную пирамиду вещей, которую несколько часов назад строила и мечтала о счастье, Мария задремала…
С восходом солнца снова потеплело. За ночь обледеневшая, ставшая женщинам клеткой, кибитка по-весеннему оттаяла, были слышны капели. Испытания неизвестностью продлились два дня. То ли из-за пистолета, то ли из-за чего-то иного, ни нойон Эрденэ, ни его воины не докучал пленницам. Они тоже не изъявляли желание покидать убежище. Еда и питье у них были, а естественные надобности женщины справляли в проделанную Марией дыру. Так и ехали, по восходу и закату определяя, что постоянно двигаются на запад. Теплое солнышко и его относительно повозки послеполуденное положение, давали некоторую надежду. Кибитка катилась не на юго-восток, в сторону Джунгарии. Оставаясь дома, на Приишимье, пленницы могли надеяться на избавление от барымты, побег или освобождение.

Глава девятая.

На утро третьего дня кибитка остановилась у большого покрытого голубым льдом степного озера Кушмурун. Вдоль него растянулись три десятка овальных, серого войлока юрт мирных скотоводов. Богатая и обширная юрта, с воткнутым у входа султанским бунчуком, располагалась в стороне, примерно в сажени от пологого берега. Многочисленные, двух — и четырехколесные кибитки джунгар стояли сплошной стеной, отделяя от степи уй султана. Образуя полукруг, они создавали стену, надежно прикрывая торе от неожиданного нападения.
Видимо, здесь тоже буйствовала оттепель. После пасмурной ночи, поднимался мороз. Залитое ярким солнцем утреннее небо отдавало хрустальной синевой. По проторенным среди войлочных домов тропкам, приподнимая подолы длинных овчинных шуб, пробегали женщины. Торопясь скрыться в тепле юрт, они изредка останавливались бросить друг другу несколько фраз из ночных новостей. Сетовали, что, словно злой дух камчой, в степи ударила оттепель, а сегодня ясно, и трещит стужа.
От резкого перепада погоды снежный наст покрылся твердой коркой, бродя по нему, овцы жалобно блеяли от голода. Пытаясь животным помочь раздобыть корм, двое аульных юношей накинули на бревно притороченные к седлам арканы и, пришпорив коней, поволокли за собой, пробуя содрать обледенение. Какое-то время старания молодых жигитов были впустую. Трехметровый обрубок сучковатого дерева, в два локтя в обхвате, лишь катился, слегка царапая поверхность поля. Только после пятого круга им все же удалось пробить обледенелость. Цепляя тяжелым бревном твердую снежную корку, они стали откалывать ее и дробить.
Вслед за юркими низкорослыми лошадками лихих наездников, бегали черные, лохматые собаки и, надеясь поймать сонную мышь, тыкали носы в искрошенный снег. Иногда зоркие псы поднимали морды и, по-хозяйски, оглядывали стадо овец, сбившееся в кучу рядом с озером. В общем-то, обычную картину раннего утра зимовки кочевников, нарушал только старец. В одеяниях из толстой сермяжной ткани, он шествовал среди войлочных домов казахского аула и походных кибиток джунгарских воинов. Его покрытая клобуком голова, запрокинулась к небу и из горла, словно из трубы Иерихонской, басом летели славящие Христа псалмы.
Высокий, как фитиль витой проповедник христианства, важно разгуливал по становищу, потрясая черно-серебристой, вьющейся кольцами бородой. Опирался он на ухватистый посох, похожий на удлиненную пастушью булаву, навершие которого украшала медвежья голова, вырезанная из моржовой кости. Старца никто не трогал. По-видимому, жители аула к нему привыкли. Даже собаки, пробегая мимо, лишь привычно обнюхивали его жилистые незнающие устали ноги, обмотанные в грязную холстину.
Общение старца с небом, вызывающее почтение и некую робость у встречных женщин и мужчин, продолжалось до тех пор, пока в становище не въехал отряд воинов, сопровождавших кибитку с пленницами. Запряженный в нее одногорбый нар не пожелал двигаться дальше и остановился возле старца. Сидевший на верблюде воин потратил немалое усилие, чтобы заставить животное миновать старика, но тот не двигался, словно был привязан к посоху проповедника.
Вынужденно останавливая коней, сопровождавшие повозку всадники недовольно заворчали. Поправляя лисий малахай со свисающим на грудь пушистым хвостом, джунгарин на пегом жеребце резко оборвал их крики. Повелительный тон, богато-убранная золотом кольчуга под вывернутой наверх мехом шубой, и добротный конь, говорили о том, что это и есть нойон Эрденэ. Восседая на высоком седле, словно на троне, он обжог камчой несчастного воина, всячески пытавшегося справиться с упрямым верблюдом, и, словно ворон, гаркнул:
— Айда, айда!.. Безголовый сын, безмозглого отца и распутной матери!.. Шайтан бар!..[4]
От властного окрика, потное лицо погонщика стало белым. Совершенно позабыв про кнут, он стал бить бедное животное по лохматым бокам руками, и толкать его ногами. От чего нар лишь повалился, с отрешенным взглядом ложась на снег.
Картину прибытия джунгар в аул, его окрестности и долговязого старца, с клюкой почти в два роста обычного человека, Мария и Алтынай наблюдали из окошка кибитки. Когда верблюд лег брюхом в снег, вообще отказываясь куда-либо следовать дальше, Мельникова ухватила девушку за руку и бросилась на выход.
Откидывая полог, она быстро шепнула:
— Алтынай, чтобы я сейчас не говорила: словом мне не перечь, соглашайся, и кланяйся, кланяйся!
За дни неволи повозка девушке стала чужой и неуютной. Спешно покидая ее вслед за Марией, спрыгивая на снег, та лишь кивнула. Алтынай верила Ак-Каскыр и подчинилась ее воле, даже не думая, что Мария имеет в виду, под словом «соглашайся». На самом деле при виде старца у Мельниковой в голове лишь что-то промелькнуло. Осознавать же, последствия мысли было некогда.
Пользуясь заминкой, женщины проскользнули мимо джунгарских воинов и пали в ноги проповеднику.
— Отче, спаси нас! — воскликнула Мария, бросаясь перед ним на колени, и теня за собой Алтынай. — Не дай сгинуть у нехристей, батюшка! Душам христианским по Старине обряды блюдшим.
Хотевший было следовать дальше, старец оборвал звучание трубы Иерихонской и перевел очи с неба на грешную землю. Его скуластое, от худобы сильно обострившееся лицо и черные глаза выразили изумление. Подавив, видимо, столь благостное для него чувство соучастия в единоверии, в глубинах себя, он громогласно спросил:
— Сколькими перстами, дщери мои, Господу нашему Иисусу Христу крест ложите?
— Двумя, батюшка! — стараясь усилить впечатление, набожно крестясь по Старине, раболепно проговорила Мария. — Как есть, двумя перстами!.. Неужто, отче, можното, щепотью, никонианскую фигу Господу казать.
— А ты, млада? — снова спросил старец, переводя взор на Алтынай. — Крещена ли?
— Новообращенная она, — толкая Алтынай в поклон к святым ступням, ответила за нее Мария.
— По Старине живете?
— По Старине, батюшка, по Старине! — силой удерживая девушку в распластавшемся состоянии у грязных ног проповедника, снова ответила Мария.
Лицо старца размягчилось. Он протянул руку: помочь женщинам встать с колен. Как только они поднялись, зайсан Эрденэ ухватил Алтынай за многочисленные косы, желая бросить ускользающую от него добычу на лошадь. Покидая обетованную землю, посох старца стрелой взлетел ему навстречу. Вдетый меж рукой и телом воина, он резко пошел на излом, сбрасывая кочевника с коня. Теряя лисий малахай, джунгарин покачнулся. Чтобы удержаться на седле-троне, и не пасть лицом на виду своих воинов, ему пришлось отпустить девичьи волосы.
— Не тронь, деву, охальник!.. — миролюбиво, но весьма настойчиво изрек проповедник.
Эрденэ зло глянул на старика, но больше не посмел коснуться даже ее шубы. Сжимая костяную рукоять сабли, сплевывая ненависть сквозь зубы, он процедил:
— Шайтан!..
Больше не уделяя зайсану, и всей честной компании вооруженных джунгар, никакого явного внимания, старец обратился к женщинам и ласково проговорил:
— Пойдемте, дщери. Светы Господни. Никто более не дерзнет тронуть ланит ваших. Никто не повредит тело ваше, и сон ваш. Будь то, помыслом, словом или делом.
Огненным взором, проповедник вернулся к Эрденэ и осмотрел не только его, но и всех всадников. Приводя их в трепет, громыхая на языке вогулов, он изрек малопонятное джунгарину и оттого еще более страшное проклятие Неба, вперемешку со словом христианским.
— Да разверзнется Небо над тем мужем, что дерзнет ослушаться слов мною сказанных. Да пожрет его Нуми Торум. Во веки веков. Аминь.
При упоминании старцем Голубого Неба, карающего Кок-Тенгри, воины поворотили коней. Разъехались в стороны, покорно пропуская к аулу шамана Старины с взятыми под опеку двумя нареченными дочерьми и больше не на них претендуя. Только узкие глаза зайсана говорили, что уступка лишь временна, и отдать юную девушку шаману, он не намерен.
Семеня за неожиданным спасителем от барымты долговязым, витым, словно фитиль аксакалом и Марией, Алтынай за спиной услышала крики и мольбу о пощаде. При всех страхах, что пришлось испытать за последнее время, ее девичье любопытство не пострадало. Остановившись, она обернулась. Переполнявшая Эрденэ злость, в полной мере отразилась на нерадивом погонщике упрямого верблюда. Камча джунгарина дубила шкуру сотоварища, сотрясая небо непристойными словами.
— Как назвали новокрещеную? — мягко спросил проповедник, обращаясь к Марии.
— Назвали?.. — медленно переспросила она, выигрывая немного времени в поисках подходящего имени.
— Прасковьей, батюшка, — выручила ее Алтынай, вспомнив крещение в церкви, при рождении на казачьем курене.
— Просковея!.. Что ж, сие доброе имя.
— Чего встала-то?.. Свет Просковея!.. — облегченно выдохнула Мария. — Аль на татей еще не нагляделась?
— Верблюда жалко, матушка, — ответила Алтынай, принимая предложенный Марьям облик новокрещенной староверки. — Загнали совсем… нехристи…
— Что животину жалеешь, сие Господом похвально, дочка, — выбрасывая вперед пружинистые ноги и убыстряя шаг, проговорил старец. — Она тоже создание Божье. Хоть на земле живет в благодати оного, но того по творенью своему не разумеет. Не дано… Лишь человеку предначертано придти к Господу через храм души. Минуя всуе Лукавого, огнем очиститься, да вознестись в чертоги Господни. Огонь — одна, езмь, сила чистая и непрочная. Человече без огня в груди, лишь плоть гниющая и смердящая. От того, — огонь езмь душа.
Пока проповедник говорил, Мария перетряхнула в голове познания о Старине, — рассказы односельчан и колодниц о староверах. Тщательно подбирая нужные слова, и все же опасаясь ошибиться, она обратилась:
— Назови, дщерям, имя свое, отче. Чтобы мы с девой Просковеей, могли его поминать в поклоне. Обращаясь к Господу в повседневных молитвах своих.
— Имя мне Лазарь Огнепалый, воскресший из огня пустозерского. Яко Евангелие, дочь моя, в огне не горит! Тако и душа старовера от пламени бессмертна…
Видимо, догоняя ушедшие в воспоминания мысли, старец оборвал фразу и замолчал. Марию пробила нервная дрожь. Стараясь ее скрыть от Алтынай, она больше не потревожила его, погружаясь в весьма тяжкое раздумье о предстоящем ближайшем будущем.
Мельникова не была староверкой, являясь, крепостной в третьем поколении, она была не вольна даже в выборе веры. Но Старина всегда жила рядом, и ее присутствие влияла на односельчан Марии, делая некоторых беглыми. Общаясь со староверками в арестантском доме Казани, по пути в Сибирь, она не раз слышала о должном новом пришествии соратника протопопа Аввакума, почти сто лет назад вместе с учителем сожженного на священном костре в Пустозерске. За сказами о воскрешении, обычно тянулся широкий пепельный шлейф приданного во имя Старины огню простого люда. Мужей, жен, малых детей, стариков и старух, посвящавших бренное тело освобождающему душу пламени. Коль старец и есть возомнивший себя в божественном воскрешении Лазарь Огнепалый, столь близкое знакомство сродни сидению на горячих углях, ежечасно готовых воспылать. Пытаясь спасти от насилия джунгарина юную девушку, непорочную душу, Мария, возможно, отдала себя и Алтынай в руки херувима пламени. Ангела или демона, но беспощадного и огненного…
От дурных предчувствий женщину стало подташнивать. Запах обугленного человеческого мяса привел ее дыхание в оторопь, стало не хватать воздуха.
Громоподобный голос проповедника вывел ее из полуобморочного состояния.
— Заходите, дщери! Вот мои хоромы...
Названная Лазарем Огнепалым хоромами, врытая в малый пригорок, и сверху накрытая дерном землянка, располагалась на берегу озера, поодаль от становища скотоводов и стана султана Даира. Открываясь, она зловеще заскрипела ветхим деревянным притвором из сплетенного приозерного камыша. Непроглядное черное око узкого проема, ступенями уходящего куда-то вниз, исходящий оттуда запах сырости и истлевшей кошмы, лишь умножили волнения Марии.
Мельникова сжала руку Алтынай и сделала неимоверное усилие, чтобы перешагнуть еще один порог, брошенный ей под ноги неуемной судьбиной. Теплая ладошка девушки придала силы. «Нет в сердце страха! — как молитву, мысленно изрекла Мария. — Я теперь не одна, рядом золотце Алтынай. Знаю, по нам тоскуют могучий батыр Дудар и его сын бунчужник Кулсары Жунсузбай. Они обязательно найдут нас в бескрайней степи и невредимыми вынут, даже из адского пламени. Надо только дать им время для поиска, и потому надо спуститься».
Ставя ногу в неизвестность, Мельникова улыбнулась. Твердо и уверенно, с надеждой на грядущее счастье, пошла она во тьму земной тверди, чувствуя за спиной дыхание Алтынай и согреваясь от ее ладошки...
Лазарь Огнепалый не последовал за ними. Видимо, еще не закончив каждодневное, обязательное пение псалмов, он оставил спасенных в более чем скромном жилище. Предоставляя, возможность осваиваться самостоятельно, проповедник обрушил притвор, и, над идущими в кромешный ад женщинами, иссякли последние лучи света. Обживаться на новом месте, было невозможно. В накрытой камышом, соломой и дерном сырой яме, Мария и Алтынай почувствовали себя полевыми мышками. По ее стенам, подтаивая, постоянно стекал снег, оставляя слюдяные дорожки которые блестели в отсветах солнца. Небесное светило проникало на дно ямы через плетеный притвор, и освещало его только около получаса, ровно в полдень. В остальное время лишь маленькая лампадка тускло мерцала в углу, выхватывая из тьмы чело Иисуса Христа, смотревшего на женщин то ли с укором, то ли с сожалением.
Присутствие в яме закопченного лика Господня вселяло в Марию и Алтынай некую слабую уверенность, что все же они попали в жилье человека, а не в медвежью берлогу или звериное логово. Ни очага, ни лавок в хоромах старовера не имелось. Единственным удобст-вом палат, по части сидения или лежания, была полуистлевшая кошма с уксусным запахом конского пота, тонким слоем застилающая кишащий паразитами земляной пол …
Привыкнув к темноте и оглядевшись, Мария выпустила из груди тихий, продолжительный выдох и, как можно веселей, проговорила:
— Я то, дуреха! Ранее думала: ну, всё в жизни повидала! И под барином была, и железные браслеты на белых ручках нашивала. Иной раз, что пила, что ела — зубы не задела. И любили меня, и плетью охаживали, но почивать еще так, никогда не улаживали.
Алтынай улыбнулась. В лохматом ергаче, в обмен на мягкую и теплую лисью шубу позаимствованном у девушки еще в тот злополучный вечер, когда тулуп обледенел от дождя, Мария снова походила на Ак-Каскыр, с которой не было страшно, даже в зловонной пропасти.
— Будем спать, Марьям? — спросила она, присматривая сухое место в противоположном от прокопченной и почему-то пахнущей рыбой иконы углу.
— Ну, коль есть нечего… — снимая тулуп, ответила Мельникова. — Давай спать. Думаю, к вечеру силы нам еще понадобятся.
— Марьям, без шубы тебя хворь возьмет!
— Да нет, милая! Мы еще поживем, поглядим, чего завтра станет. Я и в одной рубахе спала. Юбка была, и той пришлось с подругой поделиться, — вспоминая Казань, арестантский дом, она рассмеялась. — А сейчас на мне киита от Апы-каракесек, вон сколько надевано. Да и ты рядом. Ложись-ка, вроде тут суше будет, а шубой укроемся.
Расположившись на кошме и накрывшись с головой ергачем, они обнялись, сохраняя тепло тел...
Разбудил женщин скрип притвора и громовой глас Лазаря Огнепалого:
— Поднимитесь наверх, дщери мои.
Предчувствуя неладное, Мария и Алтынай вылезли из ямы неохотно, не порадовал и белый свет. Щурясь от яркого зимнего солнца, они огляделись. Рядом с проповедником Старины, сидя на пегом жеребце, ухмылялся в камчу джунгарин, зайсан в рыжем малахае. Позади довольного Эрденэ, поодаль, держа под узду двух низкорослых лошадок чубарой масти [5], был еще всадник.
— Почто позвал-то, батюшка? — приволжским говором спросила Мария, будто не замечая почетный эскорт долговязого Лазаря.
— Султан Даир видеть вас желает, — как бы извиняясь, ответил он. — По сему поводу, людишек прислал.
— Чего зреть-то нас, чай не на выданье? Убоги мы. Не мыты, не чесаны. Словно святы сестры Феодосия Морозова да Евдокия Урусова, при яме зловонной содержимся. Или от истинного Бога отойдя, они, отродясь, благоверных женок не видывали?
— Не супротивься. Идтить надобно! На то Божья воля. Христос да Мать Богородица так, видимо, изволили.
Больше спорить Мария не стала. Каким бы не был Лазарь Огнепалый, в данной ситуации он являлся единственным союзником, и злить его долгим упорством как-то было не с руки. Подобрав подол меж ног, она села на подведенную воином лошадь, Алтынай же буквально взлетела на предложенного ей коня. Провожая женщин к султану на смотрины, витой, словно фитиль, проповедник пошел пешком, уверено тыкая в снег длинным посохом.
Сжимая луку высокого мужского седла, Алтынай красноречиво поглядывала на Марьям. Славный скаковой конь, выразительно говорили ее черные очи, спасение для с детства привыкшей к верховым игрищам девушки. Кровь прилила к лицу Алтынай, всем телом она показывала Ак-Каскыр: хороший удар острых каблуков в бока скакуна и ищи ветра в поле. Но взором указав порез на задней ноге своей лошади, мысль бежать Мария с ней не разделила и отрицательно качнула головой. Такой же малый, но глубокий надрез, был и на ноге кобылы под седлом девушки, при быстром ходе он неминуемо бы открылся делая лошадь хромой.
Поймав посланный девушке взгляд Марии, и отказ, в виде легкого качания головы, Эрденэ гортанно взвыл от досады. Видимо в его хитрые планы и входил побег женщин, после которого, он уж точно имел бы на них безраздельное право. Для достижения желанной цели, джунгарин принес в жертву двух красивых и быстрых лошадок из личного табуна, теперь годных лишь на мясо. Гортанно-голосовое недовольство нойона из рода Хойт, безжалостное теребление лисьего малахая и отдельные, неразборчивые звуки, продолжались до самого прибытия к юрте, где у входа стоял воин, охранявший бунчук. Покидая лошадь, Алтынай узнала тамгу, знак султана Даира, под которой находилось и часть рода каракесек.
Внутри большого войлочного дома было сумрачно. Сохраняя тепло, шанырак прикрыли шкурой с малыми отверстиями. Из-под водруженного на треногу медного казана, булькающего на огне кипящим варевом, выбивались красноватые отсветы жара и падали на людей сидевших у очага полукругом лицами к входу.
Среди нескольких воинов в доспехах и при оружии, выделялся человек средних лет в темно-синем чепане, с отделкой драконами из золотой нити, и высоком головном уборе того же цвета. Коренастый, круглолицый, с мясистыми, изъеденными мелкими оспинками щеками и продолговатыми нервно-подвижными глазами, хозяин убранного без роскоши по-походному уя, султан Даир лишь украдкой посмотрел на Огнепалого и перевел взор на Марию с Алтынай. Красота и юность девушки заставила его чмокнуть большими маслянистыми губами, но не более того. Видимо, для него в ее чертах ничего необычного не было. Другое дело Мария, даже в полутьме, он разглядел русые пряди, и узнал в ней русскую в казахском одеянии.
— Светловолосая женге, — урус? — спросил он, указав на Мельникову оплавленным в серебро концом камчи.
Догадавшись, что спрашивает ее никто иной, как торе, обладающий властью султан, Мария немного замешкалась, выбирая язык, на котором ему ответить. Поразмыслив, она предпочла русский, как более подходящий к данной беседе.
— Да, уважаемый султан. Матушка Мария. Коль станет понятно, староверка я. А сия дева, Просковея, моя послушница, — Мельникова указала на Алтынай. — Худого мы людям не делаем и от людей худого не ждем. Отпусти ты нас с миром, батюшка! На небесах тебе сие и зачтется. Это на земле оно разно. Кто силен, кто слаб, а на небе все едины. На небесах с людей, будь то, государь, аль смерд, спрос по делам мирским. Грешным или праведным.
Один из присутствующих в юрте воинов перевел хитрую речь Марии. Не в силах воспроизвести дословно, он ограничился лишь тем, что женщина взывает к Кок-Тенгри и просит у султана Даира воли, для себя и девушки. На что султан заиграл черными зрачками глаз, растянул в улыбке пухлые губы и спросил Алтынай.
— Кыз… каракесек?
— Да, милостивый торе Даир! — ответила та, гордо вскинув глаза на султана. Поняв бессмысленность сокрытия истины, она продолжила делая упор на законы Степи: — Каракесек Дудар-ага из аула старшины Ер-Назара мой дядя. Взываю к тебе султан о барымте! Мой брат бунчужник батыра Кулсары толенгут Абылая уже ищет меня.
Даир почмокал губами. Девушка заявила о воровстве, это было неприятно слышать, и к тому же отказавшему ей в помощи султану, грозило в Степи дурной славой. Постаравшись изменить баранту на сватовство, он проговорил:
— За тебя, красавица, джунгарский зайсан Эрденэ из рода Хойт большой калым дает. Косяк [6] в сто кобыл. Дудар-ага не будет обижен барымтой. За твою юность и цветение, он получит должное и останется довольным.
Алтынай потупилась, ее взор потух, стал влажным, на лестничке образовалась малая капелька. Не послушав Марию, она сделала непоправимую глупость, полностью открывшись Даиру, да еще в присутствии Лазаря Огнепалого. Султан оказался хитрее девушки. В ответной речи он выступил в роли свата, отказав которому, дядя сам идет против степных законов, гласивших об уважении и почитании старшинства.
По окончанию слов султана зайсан поклонился Даиру и с его разрешения, тоже обратился к ней:
— Султан Даир свидетель! Торе, на котором, по праву отца восседает он, достойный из достойных, тоже тем словам свидетель! Воины мои!.. За кыз, алтын блезик уш жузик [7] даю! Топсалы [8] даю. Урус-женге Эрденэ не нужна! Шайтан огня берет урус, кыз забираю я.
— Жок! — вскрикнула Мария.
Наступила молчаливая пауза. Взгляд султана уперся в русскую женщину. Стараясь угадать, кто же она на самом деле, он пришел в замешательство.
Пользуясь тишиной, Мария спешно обратилась к старцу, снова переходя на русский язык.
— Отче, не отдавай Прасковью. Не по-божески человека на косяк кобыл обменивать.
— Не по-божески... Скажи, дщерь, правду мне, яко Господу нашему. Отринь от себя словеса Лукавого.
— Какие словеса, батюшка?
— Ни старо, ни ново, дщерь оная не крещена?
— Нет лжи без правды и правды безо лжи! Крещена она, в казачьей станице попом крещена. То езмь дщерь в купели купаная Просковья! Я вам, батюшка, правду рекла. Только в младости крещенье было. Обряд по Старине творили, аль нет, не знает она. И я, отче, не...
— Умолкни, сестра! — вскричал старец, зрачки его глаз расширились, стали бездной черной и глубокой.
— Коль девку отдадим! Добро будет? — ни смотря на его возглас, не замолчала Мария. — Ведь есть у тебя душа! Любилось когда, страдалось? Идолище огненное!..
— Человек я, не идол! До воскрешения, меня Игнатием звали, — ответил он. — И, стало быть, страстям земным был подвержен яко и ты, Мария. Помолчи! Дай же мне мысли собрать, и рассудить не по злобе людской, а по Божьей совести! Указуй мне, Господи! Сделай меня десницей своей!
Весь их краткий разговор окружающими прерван не был. Видимо, уважая и побаиваясь странного старца, султан Даир поднял руку, когда джунгарин хотел помешать Мельниковой. Казалось, даже стихло бульканье воды в кипящем казане. Наступило полное безмолвие.
В полной тишине, Игнатий изрек:
— И сказал Лазарь Огнепалый: «Молю вас, крайних пастырей, повелите мне идти на судьбу Божью в огонь, если сгорю я — то правы новые книги, если же нет, то правы старые отеческие книги, иже древле переведены были с ваших греческих не перепорченных!» [9]. И пошел Лазарь в пламень костра, и не сгорел он. Теперь же, перед вами стоит. И снова молит вас: правоту сказанного и ныне огнем изведать.
Не дожидаясь решения султана, Игнатий подошел к медному казану. Оголив до локтя правую руку, он сунул ее в кипящую воду и, держа в котле в течение пяти минут, невозмутимо повторял:
— Огонь не убивает. Огонь очищает и исцеляет.
Лицо новоявленного жениха Алтынай, исказила судорога. Пытаясь спрятаться за находившихся возле султана людей, он процедил сквозь зубы:
— У-у-у Кара-шайтан!
Испытание огнем для казахов было священным. Прошедший через огонь, для них был избранником Голубого Неба. Тем, кого любят Аруахи, и чьи уста выбрала мудрость Кок-Тенгри. Обычаи огнепоклонства были широко распространены в Степи, несмотря на внешние различия казахской и ойратской знати в вероисповедании, ислам у одних, у других буддизм, в поклонении Огню они были едины.
Вынув из котла руку, Лазарь Огнепалый отыскал глазами соперника и подозвал:
— Иди, пастырь трусливых воинов. Жалких псов, бродячих по степи в поисках одиноких женщин! Огненная купель мной остужена. Но если ты будешь медлить, Всемогущее Небо нагреет ее снова.
Джунгарин поглядел на султана, но тот был словно изваяние. Лишь его нервно-подвижные глаза заявляли непротиворечивое: «Иди».
Не найдя поддержки и у собственных воинов, зайсан Эрденэ подошел к казану и, зажмурив глаза, сунул ладонь в пышущую жаром воду…
Крик боли огласил юрту. Вынув руку, джунгарин запрыгал, заметался, дуя на пальцы. Облегчения не последовало, и он выскочил из уя.
— Шаман огня, женщины твои! — стараясь сохра-нить достоинство и не выказать страха перед воинами нойона, вымолвил султан.
Одаривая Огнепалого боязливым взглядом, Даир поспешил избавиться от общения с ним, а слугам повелел: не мешкая воду вылить, котел и треногу закапать у озера.

Глава десятая.

Целую неделю Мария и Алтынай жили в землянке старовера, словно в заточении. Наверху до них никому не было дела, и женщины проводили дни в долгих молитвах во имя Господа и Богородицы. Также они прославляли, святых мучениц Феодосию Морозову, Евдокию Урусову и Марию Данилову. Последние в пантеоне старообрядства были высокопочитаемы, и Мельникова обратилась к ним, как наиболее подходящим покровительницам в условиях существования в яме, вспоминая меж молитвами, что о сестрах-страдалицах она слышала.
Про вовлеченную Аввакумом в раскол Феодосию Прокопьевну, жену боярина Глеба Ивановича Морозова, брата «дядьки» царя Алексея Михайловича Бориса [10], Мельникова знала очень мало. По рассказам многих повстречавшихся Марии на долгом пути в Сибирь женщин, общая картина была такова: рано овдовев, Феодосия хотела уйти в монашки и запереться в обители, но близкое знакомство с духовником сестры Евдокии протопопом Аввакумом Петровичем, привело обеих в старообрядство. За приверженность к Старине они и пострадали, были сосланы в Боровск и в течение кого-то времени уморены в яме голодом. Уже после их смерти в народе появилось некое устное сказание «Слово о боярыне, ее сестре и стрелецкой женке». Старообрядцами страдалицы были возведены в святые, и о них было написано и «Житие святых мучениц…».
Дословно событий в Боровске Мария не знала, ни со стороны тайного святого писания, сочиненного в Поморских скитах, ни со стороны народного пересказа. Ведала она о том мученичестве из третьего повествования, самого непредсказуемого источника, рассказов от колодниц о бабьем несгибаемом духе и женской силе перед бесчисленными превратностями судьбы. Это были сказы тех, кто сам не раз, и не два побывал в зловонных ямах, оттого они и поражали правдивостью, казались достоверными. Но что в сказаниях действительно пришлось на долю сестер Феодосии и Евдокии, а что испытали сами рассказчицы, вплетая, ими пережитые страдания в ореол святости боярыни, разобрать, она не имела возможности. Сотворенное в скитах старцами Старины Житие Морозовой, Урусовой и Даниловой, если можно так сказать, в его каноническом образе, Мельникова не читала, такой книги в барской усадьбе не было, и быть не могло.
Череда ярких картин событий в Боровске, рисуемых воображением колодниц, зависли от многого, солнечной или дождливой погоды, возраста или настроения рассказчицы, таланта, нрава и ее собственного виденья смысла жизни. В арестантских домах, жизнь баб протекала на короткой цепи, рядом с мужиками, желая как-то их подержать, развеселить, очень часто сказительницы сводили свои рассказы к похотливым сценам. Будь то, домогание стражи или извечно женский вопрос мытья, приобретающий в условиях ямы множество игривых оттенков, повествовались обычно ими в подробностях, особо ярких красках. Через образ страданий боярыни, ее сестры или стрелецкой женки, бабы печалились о себе, о дне нынешнем.
Особенно слезно выходило это у одной из колодниц, новокрещенной татарки Феклы Казанской. Долгими ночами в скученности арестантского дома, она часто рассказывала, как Феодосия, сняв с себя нательную рубаху, умоляла служивого постирать ее в воде ключевой ручья Истерьмы, что у реки Протвы, а тот не соглашался и не отказывал, наслаждаясь красивыми формами вдовы Морозовой.
«Тело же боярыни было бело и молодо! — говорила Фекла, оглядывая женщин со ссадинами на лицах, кровоподтеках, полуголых, чуть прикрытых ветхим истасканным нарядом. — Не коснулись его, ни грязь ямы, ни нечистоты, которые они с сестрой и женкой стрелецкой, были вынуждены оставлять прямо в яме, поскольку сидели невылазно! И старостью, мучениц время не тронуло! Не имели оные девы морщин пролежных, ни на грудях, ни на бедрах. Красота их и в яме не увядала. Шли месяцы, а лик Феодосии оставался, словно токмо поутру был белен да сурьмлен. Рубаху же, просила она постирать в водах городка Боровска, потому, что знала: будет за ней приход скорый Иисуса Навина, и не могла Феодосия Сына Господня встретить в виде срамном. Одежда же на ней загрязнилась и истлела, ибо не имела святости, стойкости человеческой и веры во Всевышнего. Пришел же за ней Господь в тот самый момент, как она упрашивала служивого об том, и завернул святу вдову в сияющую плащаницу, словно младенца невинного! Унес Господь Феодосию на небеса, в гущи обетованные! А служивый ослеп от сияния оного одеяния Божьего и не зрел более, ни на вдовиц, телом пригожих, ни на девиц красных...».
Рассказывала колодница историю эту часто. Если ее слушали мужики, Фекла напирала на описание белого тела боярыни, если женщины на исход с небес Господа и на ослепление блудливого стражника от сияния плащаницы. В героинях у нее были, то Феодосия, то Евдокия, реже Мария. Стрелецкой женке больше отводились вспомогательные черты, но иногда и она становилась главной в повествовании. Оставшись в яме последней, принимала те образы, что еще в предыдущем сказе Феклы Казанской, принадлежали боярыне или ее сестре.
Маленькая юркая и словоохотливая Фекла была удивительная женщина. Лет сорока, а может, и моложе, в колодках жизнь проходила быстро, бабенка причисляла себя к прямой линии князей казанских от самого Едыгея Мангита, правителя Золотой Орды, потому в арестантском доме и имела прозвище «Казанская». На вопрос товарок: «Почему же столь знатная особа, дочь князей веры магометанской, приняла крещение?», — отвечала, что не первая из потомков Едыгеевых в православии.
«И Кутумовы, и Шейдяковы, и Байтерековы, — говорила Фекла, в близкой родне причисляла себя к последним, — были давно крещены. Один Тевкелев Кутлу Мухаммед, что по женской линии к потомкам Едыгеевым, тоже принадлежит, при вере магометанской и сегодня остался, но самые именитые княжеские роды от темника Едыгея: Юсуповы-Княжево и Урусовы…»[11].
По вечерам дверьми успокаивалась стража, и она тихо, но с удовольствием рассказывала:

«В девичестве-то Евдокия Урусова была Соковнина, но по мужу, тоже является моей дальней родственницей. Род Урусовых знаменит тем, что один из его родоначальников Петр Урусов Арасланович [12] отрубил голову лжецарю Митрию, отомстив за смерть своего дяди по матери Ураз Мухаммеда, что из Сибири аманатом в Москву привезли. От того убиенного дяди Петра Урусова и пошли Тевеккелевы, потомки царевичей Орды Казачьей. Слыхала как-то: ныне правнук ихний Мамет Тевкелев в Степи заправляет. В Оренбурге большой мурза! А случай с лжецарем, давно, девки, был. Больше ста лет назад, в Смуту великую. Часто не покоилось моим предкам у государева двора, вот и дед, не желая менять веру Магометанскую, ушел из князей да в воры [13]. К Стеньке Разину, атаману казачьему в покручики подался. С тех пор и живут его отпрыски, князья да княгини Байтерековы, по арестантским домам скрывая истинное имя. Но, об том, девки, не я жалею. От сумы да от тюрьмы, и великая покорность не спасает!
Слыхала я, что лет тридцать тому, сродственница моя дальняя, Петром Алексеевичем в чело целована Прасковья Юсупова-Княжево, на плаху, было, взошла, да государыней Анной Иоанновной за язычество тайное, за творение обрядов Богородичных, радений блудных, была в последний миг прощена. Деву юную в инокинях Проклу, в монастырь Введенский на Камне, в строгое послушание отправили. Здесь мы хоть при мужиках, есть на кого глянуть, коль охота появиться, обласкаться, а там… Теперь-то поди по возрасту матушка, но по сути дева, сидит княгиня взаперти, одна-одинешенька. А может, и померла уж, о том не ведаю…».

Брякая кандалами и перебирая звенья цепи, словно проповедник четки, она продолжала:

«От оного нашего жития, девки, светы мои ясные, стало быть, лишь одно, не завсегда, но спасает, души осквернение. Вот Васятка, сынок Евдокии Урусовой родный. Кровинушка ее, плоть от плоти, а не признал матерь перед государем, и в почете остался. Уж, как она ему из темницы писала! Послушайте только: «Ой мой любезный Васенька, не видишь ты моего лица плачевного и не слышишь ты моего рыдания слезного, не слышишь как рыдает сердце мое о тебе и душа моя о тебе сокрушается. О любезный мой Васенька, или ты забыл меня, или я тебе на ум не взойду, или забыл любовь и ласку мою…».
Но не жаловал Васятка матерь, бросил забытую в яме, поменял на почести от двора государева. Внук его Василий Алексеевич, князь Урусов, тоже при Оренбурге был, да недолго, лет двадцать тому, как помер. Я, девки, как про то письмо случаем узнала, сердце мое защемило! У меня-то, сколь детишек не было, все мертвенькие рождались, а и то знаю: нет для матери страшнее, чем оттолкнутой быть сыном родным! Узнала про слезы ее горькие на бумаге солью оставленные, и окрестилась в православие, чтобы утешить на небесах мученицу Евдокию Прокопьевну. А Сибири, девки, не бойтесь. Там люди добрые живут. Во Всевышнего, в Медведя, в Голубое Небо веруют. В Огонь. Но все они, землю свою, яко матерь почитают и не предают ее ласк и любви за блага от государыни».

Правду ли говорила Фекла Казанская? Действительно ли была она потомком княжеского рода? Или лишь служила в сенных девках у тех же Урусовых? Или у какого другого отпрыска Едыгеева? Поскольку знала о них в подробностях. Тайну сию, она унесла с собой. Вернувшись с Акулиной и Катькой от купца Ахмета в арестантский дом по весне, Мария узнала, что Фекла зимой подхватила студеницу и померла. Благодаря ее неутомимым повествованиям многие «непотребные» мужчины и женщины собирались под капель в далекую Сибирь с надеждой, но сама сказительница Фекла Казанская навсегда осталась в Казани, похороненная без имени на погосте для приводных людишек [14]. В пышных волосах Акулины, на страже, всегда был четырехгранный острозаточенный кованый гвоздь. При прощании, по просьбе Марии, на могильном кресте она нацарапала «Княгиня Казанская».
Мельникова часто вспоминала сказы Феклы. На тяжелом пути в Сибирь, Мария рассказывала их в минуты отдыха как могла. И сказания покойной снова заставляли людей, с опухшими ногами, язвами и раздирающим грудь кашлем, не упасть, словно загнанная лошадь, а идти дальше, преодолевать, порой, невозможное. За два года осмысления слов Феклы, многое из того, что мечталось Марии в барской усадьбе, померкло. Когда-то обожаемая, писанная для дворян книга «Юности честное зерцало», ей уже не казалась тем, к чему нужно стремиться. Теперь у Мельниковой была новая путеводная звезда и название ей Княгиня Казанская. С ее слов Мария знала, что в Сибири живут люди добрые и боятся их нечего…
Яркие образы боярыни Морозовой, княгини Урусовой, стрелецкой женки Даниловой и других женщин прошлого, созданные сказительницей, всю неделю бытия в яме Лазаря Огнепалого стояли пред глазами Марии, позволяя переносить зловоние, скачущих по одежде блох и прочее. По утрам проповедник покидал землянку, и она рассказывала Алтынай про святых мучениц. Чтобы, та не падала духом, говорила ей и о подругах: стройной Акулине и пышной Катьке. С безудержным весельем вспоминая, как по дороге в Казань познакомилась с Катькой, а Акулиной в арестантском доме, и подружилась. Рассказывала, как Катька на воде и на сухаре в день умудрялась не худеть. А по возвращению из верхнего мира старца, матушка Мария, вместе с ним, билась в полуденных молитвах об земляной, кишащий насекомыми пол. Заставляя и Алтынай раболепно пов-торять за Лазарем Огнепалым слова из священного писания, поминать святых мучениц.
За это время длинные, нечесаные волосы женщин спутались, глаза стали кошачьими, искусанные блохами немытые тела, чесались до одури. По ночам, уже и самой Марии стало казаться, что промозглый холод нетопленой ямы с крышей из озерного камыша, поселился в них навсегда. Лежа, в обнимку на тонкой грязной кошме, покрываясь ергачем и прижимая к себе девушку, она старалась хоть как-то согреть ее худенькое, еще не оформившееся тело. Иногда Алтынай начинал колотить неудержимый озноб, и тогда Мария снимала с себя все, что только могла снять и укутывала ее в свое тепло. Засовывая руки Алтынай себе подмышки, прижимая лицом к груди, под могучий храп проповедника, она шептала спящей в полузабытьи девушке колыбельные песни, пока ту не переставало трясти.
Каждое утро Мария послушно шла к красному углу землянки, и с трудом разминая заиндевевшие пальцы, вставала на колени, кланялась, троекратно трамбуя лбом яму. Обдавая паром из-за рта изображенный на истертой облупленной иконе образ Иисуса Христа, она крестилась двоеперстно, опасаясь нечаянно перепутать количество перстов. Алтынай покладисто следовала ее примеру. Начинался новый день, который следовала пережить, так же стойко, что и предыдущий…
Как бы не было тяжело Марии, Алтынай было еще хуже, притворяться не только христианкой, но еще и староверкой оказалось выше ее духовных и физических сил. Про себя, она просила Кок-Тенгри: не наказывать ее за сотворенную хитрость, на которую сохраняя непорочность девушка пошла вынуждено. Пошла, чтобы отстоять данное Великой Степью право, самой выбрать мужа.
Рассказы Марии о прошлом поддерживали ее, но все же Алтынай жила в своем юном мире, в мире сказок, и образы у нее были другие. Смотря на лампадку, единственный светоч в полной темноте, девушка представляла ласковое Голубое Небо. Сильного брата Жунсузбая, мчащегося по небесной дымчатой синеве на крылатом жеребце Кулагере в поисках любимой сестры. Представить своего жениха, как ни хотела, отчего-то Алтынай не могла. Перед ее юным, неискушенным сознанием чередой проходили лишь волшебные или родственные лица. Образ дяди наплывал на яму огромным огненным шаром, обдавая теплом и согревая дрожащее тело.
Согласившись временно стать юной раскольницей, послушницей при самоназваной матушке Марии, девушка стойко выдержала пять дней. На шестой, ее уверенность в правильности выбранного пути к спасению пошатнулась. На седьмой, она готова была выйти замуж за любого, кто избавит ее невинное тело от грязи и безжалостно-кусачих земляных блох. Но больше всего, Алтынай мучила покорность, с которой Мария отбивала поклоны и читала молитвы вместе с Лазарем Огнепалым. Всю истекшую неделю, Белая волчица вела себя кротко, будто жертвенная овечка.
После того, как Лазарь сунул руку в кипящий котел и вынул, при том не проронив ни звука, Алтынай овладел благоговейный страх, доставшийся ей от предков почитателей огня, от веры в аруахов. Считая, что не вправе чинить какой-либо вред Лазарю Огнепалому, да и сильно сомневаясь в успехе на данном поприще, она подчинилась тому. Гордой девушке степей, смирение далось не просто, но безропотность Марии Алтынай переносила еще болезненней, чем свое вынужденное бездействие. Бездействие, скованное впечатлением от шамана Огня.
Наблюдая за Марией и Лазарем Огнепалым, с утра до вечера и с вечера до утра, Алтынай размышляла:
«Зачем Марьям берет его руку и прикладывает к груди? Зачем целует, покусывает? Зачем скоблит его грязные пятки? Старая Апа-каракесек, когда в ее юрте собираются замужние женщины, всегда неустанно повторяет: «Огонь добор к людям, когда его чтят и страшен, когда о нем забывают». Шаман Огня — могучий шаман, но Ак-Каскыр — не Алтынай, она сильная и огненный баксы не властен над ней. Почему же, она покорна?»...

Глава одиннадцатая.

Смятение, содрогание перед духом Огня в человеческой плоти, затмили глаза Алтынай. На самом деле Мария совсем не бездействовала. По крайней мере, последние три дня. Некая обреченность сковала ее лишь на время, но сказы Феклы Казанской, нелегкая жизнь в арестантском доме, привычка бороться с любыми обстоятельствами, взяла верх над трепетом души.
Как и Алтынай, Мельникова тоже была не обделена паническим страхом пред сверхъестественными силами. Веруя в Господа Бога, она вольно или невольно признавала и существование дьявола. Если не на свете, то где-то во тьме, наверняка имелась некая черная сила. Но Лазарь Огнепалый не являлся слугой антихриста, и это истина была для нее несомненна. Борьба с дьяволом и его воплощениями одна из догм староверов, и ее мучило другое…
Какими бы не были суеверия людей, они родились из почитаний народом светлых, но частично забытых сил, облаченных церковью в сатанинские одеяния. С приходом в Медвежий угол [15] единоверия, православные попы всячески старались искоренить не старую веру, а обычаи, в которых она содержалась. До конца осуществить задуманное, им так и не удалось. По Верхнему, Среднему и Нижнему Поволжью крещенные люди, которых принято называть русскими, продолжали тайно творить обряды предков. Но, постепенно они стали относиться к ним с неким страхом суеверия. Сосредоточием обрядовых действий была баня, та самая, любимая народом Русская баня, которую священники отказывались святить, да их не больно и просили. В бане были воедино съедены две особо почитаемых стихии Огнь и Вода, женское и мужское начало.
В деревне, где родилась Мария, в деревне крепостнической с сильным влиянием поддерживаемого государством православия, от веры предков остались лишь повседневные обычаи бытия. И отец ее, и мать почитали огонь, подкармливали его за обедом, утром и вечером, но, под давлением приходского священника, делали они это скорее из страха, чем из почитания. Многое в крепостные делали из страха, а рядом жила вольная жизнь. Она притягивала самых умных, самых умелых, самых храбрых. Тянула на волю в степь, в казачество. Несмотря на пребывание в православной вере, на куренях обряды дедов и прадедов творили открыто и не считали их за суеверие.
Малая родина Марии под Саратовом, в которой еще полста лет назад яркими, расписными нарядами кипела самобытность. В правления Петра поволжские селения, где еще недавно старцы перехожие сказывали сказы былинные, скоморохи пели и плясали, дудели в сопели, устраивали переполох и вольность, заставляя баб, нарочито, ругаться, а девушек краснеть, превратилась в безликое количество душ, сенных девок и забитых плетьми мужиков. Холопов и холопок, одетых помещиками по усмотрению и средствам, и, зачастую, отличавшихся от крепостных душ соседа, лишь цветом сарафанов и рубах. Посещение церкви в крепостной деревне превратилось в воскресную обязанность, а в качестве отдушины, выпускания накопившегося пара во избежание мощного повсеместного возмущения, оставались лишь истинно народные праздники, вроде Масленицы, где можно было открыто предаваться суевериям, не боясь анафемы от церкви, и слыша со стороны приходского священника настойчивое, но мягкое осуждение.
Воспитанная дядей в уважительном почитании Аруахов, Голубого Неба и Огня, Алтынай даже подумать не могла, что Ак-Каскыр могут одолевать страхи суеверия. Веры в то же самое, во что верила она, но с примесью навеянного православием сатанизма. При сцене у котла, еще недавно крепостная Казанской губернии, нелишенная предрассудков Мария, на самом деле чуть не умерла от ужаса. Лишь обстоятельства, лицо устрашенной шаманом Алтынай и прочее, не дали ей упасть без чувств. Рухнуть в обморок, прямо посреди юрты, на глазах у султана и его батыров.
Всю последующую ночь Ак-Каскыр не спала. Стоило ей смежить веки, как ей чудился Лазарь Огнепалый с наслаждением купающийся в кипятке. Страх довлел над ней и на утренней молитве. Мельникова не показывала вида, но она растерялась. Ни в арестантском доме, ни по дороге в Сибирь, ни когда брела по белой пелене в степной бесконечности к юрте Дудара, Мария не ощущала себя в такой острой безысходности. Творя поклоны пахнувшей рыбой иконе, молилась она с превеликим усердием. Ища какого-то земного, а не божественного или, упаси Господь, сатанинского, подтверждения случившемуся, ее глаза, неосознанно, но весьма пытливо, блуждали в полутьме. Блуждали в малых просветах от горевшего в лампаде масла, пока не заметили вялость, с которой шаман Огня кладет кресты на чело. Характерную при ожогах вздутость и покраснение, на его правой руке.
Мельникова призадумалась. Когда она была маленькой, в их деревне жил дурачок Киря, кормился тем, что втыкал в себя разные острые предметы. Поначалу люди изумлялись, но затем догадались, что Киря, по какой-то причине, попросту не чувствует боли. Разгадав тайну полоумного парня, они все же продолжали дивиться его чудачествам из сострадания. Жалея, кормили дурачка тем малым, что сами ели от господских щедрот, пока тот не поджог себя не ради пропитания, а для потехи ребятишек. Потушить несчастного и безобидного Кирю не успели.
Очередной раз, падая вместе с проповедником лбом о кишащую блохами землю, Мария незаметно вынула из волос булавку и ткнула ею в его оголенную пятку. Никакого отклика не последовало. Ак-Каскыр вздохнула и перекрестилась, на сей случай искренне, с огромным облегчением. Лазарь Огнепалый, действительно, был человек из плоти и крови, а с человеком ей тягаться не впервой. Совладать сложно, но можно. Немного отойдя от суеверного наваждения, она даже вспомнила, что вчера стоя у котла, он сам назвался человеком, именем Игнатий. И как же Мария не припомнила этого ранее, проведя ночь в кошмарах, навеянных собственным, одурманенным попами сознанием.
Для начала, Мельникова внимательно пригляделась к Лазарю Огнепалому. При более детальном осмотре, насколько это позволял огонь в лампадке, старец вовсе токовым не оказался. Присущим лишь женщинам взором, она без особого труда определила: старым Игнатия делала грязная борода. Его старили длинные, давно не стриженые волосы, рубище из лохмотьев и посох, в два человеческих роста с костяным навершием головы медведя. При упавшем ниже пояса взгляде, через прорехи полусгнившей и изорванной монашеской власяницы, Ак-Каскыр неожиданно увидела то, что снова окунуло ее в давно минувшее. Нахлынули воспоминания о причудах барина Сидора Ивановича, вызывая у Марии скверные думы: «От чего ушли, к тому и пришли. Бежали от волов, а попали на волков». Странно, еще минуту назад она не видела в Лазаре мужчину, почти голого, грязного, но мужчину! И, возможно, более похотливого, чем покойный барин, или вполне живой, и довольно деятельный джунгарин. Потому, не менее опасного.
В уме тертой мирским бытием женщины, снова мелькнула боязнь за Алтынай. Нелишенные плоти приходские батюшки из захудалых деревенских церквей, толстомордые монахи поволжских мужских обителей, в бабьем пантеоне охальников, после бравых драгунских офицеров и губастых приказчиков, стойко занимали почетное третье место. О мужской части староверов, Поморских старцев и прочих поповцев и беспоповцев, при посиделках за тканьем и шитьем, бабы судачили всякое. Иногда поощряя соблазны оных, но чаще, все же понося опальных бесстыдников. Доходило до повествований о целых крестовых подворьях, домах-гаремах с юными наложницами.
Игнатий не подходил к категории, ласково, но с двойным смыслом, именуемой бабами «батюшка», «духовник», он не был священником и был далеко не мордатым монахом, с лоснившимися щеками и похотливым прищуром. Зато он вполне вписывался в народное понятие «старец». Этакий мужичек в полном соку, отрастивший длинную бороду и бравший на похоть вдовых баб и засидевшихся девок причудами, ласковым словом.
Первым делом, Мария решила проверить на благонадежность тело мнимого старца. Намеренно вызывая мужскую плоть на неосознанные порывы, она оголяла свои интимные части. В условиях ямы, приходилось обнажаться по естественным нуждам. Алтынай обычно это делала по степному изящно, раскинув длиннополое платье шатром, и чуть присев, словно графиня в реверансе. Мария же, нарочито поднимала подол без всякой меры. Использовала для своих бабьих надобностей светлые минуты полдня. После чего, как бы ненароком прижимаясь к Лазарю, она ощупывала его чресла…
Мужская плоть Игнатия была безучастной к ее призывающим к греху действиям. Хоть Мария и старалась, чтобы все выглядело естественно, Лазарь Огнепалый все же заподозрил неладное, и на третий раз она услышала из его уст изречение из «Жития протопопа Аввакума…».
— И сказано Петровичем так: «…Еще вам повесть скажу, — спокойно изрек он, наблюдая за ухищрениями Мельниковой. — Как в попах еще был, прислуживала в дому моем вдова молодая. Давно уж, и имя ей забыл. Помнится, Офимьею звали. Ходит и стряпает, и все хорошо делает, а как станет полдень, так ее бес ударит, раскраснеется вся, яко огонь, и дышит, грудями круглыми вздымая. Растянет ноги средь хором будто в нужде бабьей и на меня искоса зрит. Мне бы кадилом помахать, да нет у меня кадила. Есть токмо молитва к Господу нашему. Прочту про себя один раз: баба и заговорит. Прочту в другой: огонь с лица сойдет. Но подол она не опускает. Ноги белы, мне зреть велит. Не смею туда руку крестом направлять, думаю, от беса и такмо свободна станет, яко полдень пройдет. Прокуда [16], аль бес был? Много времени в ней блудом играл. Маслом ее лампадным освещу, так вовсе, оное отойдет прочь. Даст Бог, исцелила вдова станет …».
— Не трать на меня масло, Игнатий! Нет во мне, ни прокуды, ни бесов каких! — оправив подол, ответила Мельникова. — Думаю, не такмо в «Житие протопопа…», им сказано [17]. Слова твои это! И изрек их ты, на меня сейчас глядя.
— Его слова, Мария! — ответил Лазарь, перекрестив Мельникову. — Я лишь иносказал их для тебя.
Чтобы не быть обвиненной в бесовщине, Марии пришлось отказаться от прямых домогательств, и она стала уделять внимание Игнатию не только в часы молитв. Вела речи о Феодосии Морозовой, Евдокии Урусовой и Марии Даниловой. Вот тут ей очень пригодились образы похотливых сцен, созданные Феклой Казанской. Вспоминая о сидении мучениц в яме, она делала упор на соблазнение. На третий день фривольных бесед, Мельникова окончательно убедилась, что относительно нестарый старец, действительно, ничего не чувствовал. Благодаря чему его совсем не беспокоили собачий холод, голод и кусачие блохи. Что нельзя было сказать об Алтынай, девушка угасала на глазах.
Как только Мария убедилась, что со стороны Лазаря Огнепалого, кроме вынужденного близкого соседства и принуждения к ежедневным молитвам, им с Алтынай больше ничего не угрожает, она стала думать, как быть дальше. Твердая уверенность несостоятельности Игнатия по части мужских подвигов, от которых обычно бабы и девки животом тяжелеют, дала Мельниковой некую личную свободу. Когда девушка со старцем засыпали, она стала покидать яму, а утром молилась у иконы вместе со всеми, раболепно стуча лбом о земляной пол.
С Алтынай Мария по-прежнему общалась лишь тогда, когда проповедник Старины брал посох и покидал землянку петь псалмы, на пару часов оставляя их одних. После обязательной утренней молитвы, его глас — труба иерихонская, затихал где-то вдали у чертогов аула, принося женщинам облегчение и свободу в общении между собой. До его прибытия, они скоренько отставлялся в сторону облик боговерных дев и разговоры шли о перекочевках казахов, обычаях традициях. Алтынай рассказывала о брате, реже о дяде, а Мария упорно повествовала о жизни в деревне, о подругах в арестантском доме. О прошлом, и не слова о дне грядущем…
Мельникова обходила, и, даже старательно избегала, настойчивых вопросов девушки, о том, что им делать дальше. Как ее Алтынай не пытала, подражая иерихонской тубе Лазаря, она лишь шутливо отвечала:
— Молись, дщерь моя, свет Просковея! Денно и нощно молись. Да услышит тебя Отец Небесный, да найдет тебя дядя в этой зловонной яме!.. Ну, и меня заодно…
Утро седьмого дня пребывания женщин в яме, началось обычно, с нескончаемых поклонов и молитв, пред пахнущей рыбой иконой Иисуса Христа. После чего, проповедник Старины взял посох и выбрался наверх. Наблюдая, как притвор из озерного камыша спрятал от ее глаз Голубое Небо, Алтынай в изнеможении опустилась на грязную, вонючую кошму. В полном молчании, она лишь бросила на Марию, краткий печальный взгляд и утерла выбежавшую слезу. Говорить уже не хотелось.
Мельникова села рядом, обняла, и, ласково беря за подбородок и поднимая ей взор, ободряюще улыбнулась, но это не произвело должного впечатления. Словно кошечка, Мария носом поиграла с украшеньем Алтынай, — золотой серьгой с крупным зеленым камнем и пятью серебряными нитями, и красными, точно волчьи ягодки, каменьями на концах, но и это не развеселило ее. Тогда, она прислонилась к девичьему миниатюрному ушку губами, и тихо проговорила:
— Красивые у тебя серьги, Алтынай. Сними-ка.
— Зачем, Марьям?
— Хороши больно!.. Так и горят малахитом! И стоят, наверно, не мало?.. Хоть и к лицу они тебе, девица, да, видно, суждено расстаться, — загадочно ответила Мария.
Алтынай сняла одну серьгу.
— И не спросишь: почему беру?..
Снимая вторую, девушка лишь обреченно вздохнула.
— Ну, коль не спрашиваешь, так сама скажу: На двух добрых коней, что в ауле сторговала, моих серебряных браслетов, подаренных Апой-каракесек, и перстня от твоего дяди Дудара, не хватает.
— Коней!? — оживилась Алтынай.
— Думаю, будет нам корпеть над иконою с дурнем перехожим! — подтвердила свои слова Мария и подмигнула. — В тухлой яме-то! Давно мы с тобой, девонька, в седле не сиживали, вольным ветром не дышали. Завтра утром, как Лазарь Огнепалый завсегдашнюю песнь зачнет горланить, мы втихую отсель и отъедем.
Алтынай заплакала. Обнимая, целуя Марию, она рыдала долго, слезы семи холодных и страшных дней и ночей разом хлынули из ее красивых глаз, неудержимым потоком. Лишь через какое-то время, размазывая их по лицу, отдавая щеки под широкий рукав Марьям, девушка нашла в себе силы проговорить:
— Я знала! Знала… Ты моя любимая Ак-Каскыр!
Мельникова дала ей облегчить душу, выреветь в плечо все слезы, без остатка, и лишь потом повторила:
— Ну, давай, милая, серьги-то. Ночью их надо снести аульному старшине за коней. Ухажер твой, зайсан джунгарский, говорят: снова в степь уехал. Самое время, стало быть, нам, разом единым, ускользнуть от обоих.
Алтынай всхлипнула. В последний раз посмотрела на украшения и, медленно опуская волчьи ягодки в ладонь Мельниковой, спросила:
— Откуда ты все знаешь?
— Не зря же ты меня языку учила. У нас говорят: язык до Владимира города доведет, и добрых людей укажет.
— Куда доведет?
— Город такой есть. Град Владимир! Куполами златыми играя, стоит на Клязьме-реке! Красивый город, богатый… Так вот слушай: по ночам, пока вы спали, я тайком к аулу ходила. Народ там простой, добрый да славный, от сочувствия неотваженный, к злу не приваженный...
День прошел как обычно. Если не считать вечера, когда пред пахнущей рыбой иконой, Алтынай молилась особенно горячо и проникновенно, за что заработала от Игнатия добавочный кусок закопченной конины и два еще теплых боурсака. Сам же проповедник, несмотря на явное усердие девушки в послушании, после прихода из аула был довольно угрюм и несловоохотлив. Чем-то озабоченный Лазарь Огнепалый находился в состоянии глубокой задумчивости, даже отказал в просьбе: поведать какую-нибудь главу из «Жития протопопа Аввакума им самим писанное», которое он знал наизусть. После попытки соблазнения, Игнатий его сказывал Марии и Алтынай весьма охотно, и уже без иносказаний, почти дословно.
Спать легли рано. Мельникова опасалась, что проповедник Старины не заснет, но напрасно. Несмотря на внутренние переживания, Лазарь Огнепалый захрапел быстро, словно и не он только что сидел понуро и о чем-то раздумывал. Полежав еще некоторое время, около полу-часа, она крепко обняла девушку, шепнула: «Жди», и ловко вылезла наверх. Взошедшая в полную силу первая зимняя луна, на краткий миг осветила яму.
Предположительно последняя ночь в ненавистной полуневоле, показалась Алтынай целой вечностью. Она не спала. Разыгравшееся девичье воображение рисовало разнообразные картинки предстоявшего побега. Молчание и скрытность Марии, немножко обидели девушку. Только измучившись ожиданиями, она поняла, насколько Ак-Каскыр оказалась мудра: нескончаемо-длинных семи дней и ночей, ее нетерпеливая молодость попросту бы не выдержала. Вконец изведя себя, Алтынай ненадолго задремала. Проснулась и испугалась, что проспала приход Белой волчицы, но вокруг было темно и безмятежно, в противоположном углу все так же громко, надрывисто храпел шаман Огня…
Ак-Каскыр вернулась лишь под самое утро. Больше не позволяя себе уснуть, Алтынай обрадовано ринулась к ней. В глазах девушки были одни вопросы. Мельникова выразительно поднесла палец к своим губам и, солнечно улыбнувшись, произнесла:
— После, девица, после… У нас на Саратовщине, старики говорят: «Утро — вечера, завсегда мудренее».
Мария легла на истлевшую вонючую кошму, прячась под лохматый ергач. Обнимая и ласково прижимая Алтынай к своей груди, она дважды, тихо повторила:
— Спать! Спать...

Примечания.

[1] Согум — массовый забой скота, делаемый раз в год в декабре, для снабжения на зиму продовольствием. Согум носил религиозно-ритуальный характер и сопровождался культовыми гуляниями в течение второй половины декабря и первой января, период первой зимней луны.

[2] Ергач — дорожная шуба, доха, тулуп мехом наружу.

[3] Айда (гайда) — понудительный, понукающий окрик.

[4] Бар — есть, имеется.

[5] Чубарый — масть лошади; пятнистый, крапчатый.

[6] Косяк — гурт кобыл с одним жеребцом.

[7] Алтын блезик уш жузик — золотой браслет с тремя перстнями.

[8] Топсалы — широкий шарнирный браслет из серебра или золота, с крупными драгоценными камнями.

[9] Цитата, — слова настоящего Лазаря Огнепалого, сказанные им перед греческими патриархами на Вселенском соборе 1666 г.

[10] Морозов, Борис Иванович (около 1590—1661 гг.) — воспитатель и друг царя Алексея Михайловича. В 1645 г., в сане близкого боярина, присутствовал в приказах стрелецком, большой казны и иноземном, был непременным членом всех совещаний в царской думе. Женившись на Милославской, родной сестре царицы, Морозов еще более сблизился с царем. Был соавтором «Уложения Алексея Михайловича» (1649 г.). В 1654 г. Морозов пожалован высшим военным званием — дворовым воеводою, начальником над «полком государевым». За несколько лет до смерти отошел от дел по болезни.

[11] Урусовы — русский княжеский род, татарского происхождения, восходящий к известному князю Ногайскому Едигею Мангиту, военачальнику Тамерлана. По семейной родословной Урусовы ведут род от Урус-хана (XV в.), отпрыска Едыгея в VI колене. Князья Урусовы занимали высокое положение в Московском государстве. При Алексее Михайловиче они, в числе 16-ти знатнейших фамилий, жаловались прямо в бояре, минуя чин окольничего.

[12] Урусов Петр Арасланович (Урусланович, гг. жизни — ?.) — князь, возможно непосредственно сын Урус-хана, был женат на вдове одного из братьев царя Василия Шуйского (1552 — 1612 гг.). В 1608 г. примкнул к Лжедмитрию II, а в 1610 г. отрубил Тушинскому вору голову, отомстив за убийство дяди по матери Ураз-Мухаммеда (ум.1610 г.).

[13] Вор — по терминологии XVII в., государственный (политический) преступник, в отличие от татя — вора в современном смысле.

[14] Приводные люди — в Московской Руси конца XVII в. арестанты назывались тюремными сидельцами, а подследственные арестанты — приводными людьми (Уложение царя Алексея Михайловича 1649 г.) Народ называл уников несчастными. Выражения «арест», «арестовать» были введены Петром I в воинский Устав. Слово же арестант впервые встречается в его именном указе от 17 июня 1718 года об «объявлении писем, получаемых чужестранными министрами и российскими подданными для доставления арестантам и шведским пленникам». Но государственные и уголовные преступники, в России еще продолжительное время, до начала XIX в., назывались по-прежнему колодниками, а также невольниками.

[15] Медвежий угол — древнерусское название Верхнего Поволжья Ярославля, Ростова, Москвы… земли славянского племени вятичей.

[16] Прокуда — порча, вред, колдовство.

[17] В «Житие Аввакума…» сказано так: «…еще вам повесть скажу. Как в попах еще был, там же, где брата беси мучили, была у меня в дому моем вдова молодая, — давно уж, и имя ей забыл, помнится, Офимьею звали, — ходит и стряпает, и все хорошо делает. Как станем в вечер начинать правило, так ея бес ударит о землю, омертвеет вся, яко камень станет, и не дышит, кажется, — ростянет ея среди горницы, и руки и ноги, — лежит яко мертва. И я, «О всепетую» проговоря, кадилом покажу, потом крест положу ей на голову и молитвы Василиевы в то время говорю: так голова под крестом и свободна станет, баба и заговорит; а руки и ноги и тело еще мертво и каменно. И я по руке поглажу крестом, так и рука свободна станет; я — и по другой, и другая так же освободится; я — и по животу, так баба и сядет. Ноги еще каменны. Не смею туда крестом гладать, — думаю, думаю, — и ноги поглажу, баба и вся свободна станет. Вставше, богу помолясь, да и мне челом. Прокуда-таки — ни бес, ни што был в ней, много времени так в ней играл. Маслом ея освятил, так вовсе отшел прочь: исцелела, дал бог…».

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 07.03.2010 14:32:21
Просмотров: 3031

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.