хроники размолвок
Лара Галль
|
Форма: Рассказ
Жанр: Психологическая проза Объём: 43061 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Серия наших размолвок все длится, вырождаясь в угнетающий по ритмичности сериал: день мира - день ссоры - день попыток наладить связь. Затем следует период затягивания ранок и взаимного залечивания ссадин, «люблю - мое сокровище - моя драгоценность - больше жизни – люблю». Наконец настает очередной день мира. Теперь уже сильно отравляемый страхом очередной ссоры. Каждую прохожу по цепочке метафор: крушение - отчаянье «да гори оно всё синим пламенем» и оно горит – корчи и треск пузырящейся кожи – онемение нервов – бесчувствие пепла. …кто-нибудь, закляните уже этого феникса, что живет внутри души, и упрямо возрождает ее к новым предсказуемым мукам… *** «Я мечтатель, пойми», - говоришь, каясь, - «моя любовь к тебе – сильнейшее чувство, и я падаю в него, плавлюсь от неистовой нежности, независимо от времени и места, забывая обо всём, и… выходит, о тебе тоже …» Замолкаешь. «Никто на свете, никогда не вызывал во мне такого» – с жаром и каким-то отчаянным удивлением заговариваешь вновь, - «я безумно тебя люблю, и буду всегда любить, безумно!» «А «умно» будешь?» – спрашиваю я, удивляясь, что приходится соперничать с чувством ко мне же. И тут же понимаю, что нет, не соперничать – «заземлять» его на себя саму. *** Ужели, любовь всякого человека есть чудесное опьянение собственным чувством само по себе… Наверное, так религиозный фанатик страстно любит себя в боге, а не бога в себе, и творит жестокие безумства во имя этой «святой» любви - возможно потому, что это утоляет потребность в драме, да и выглядит куда зрелищней, чем неброский фон кропотливого труда внимания к ближнему своему, как к самому себе. «…мне нужно, чтобы ты включил меня саму в эту свою любовь ко мне», – осеняет меня. Как странно это звучит, господибожемой… Но, похоже, это то, что действительно нужно, потому что ты – человек-стихия, и если на самых простых уровнях сознания не будешь учитывать меня, то любовь сомнет меня и искрошит в прах. «Как это возможно?» - спросишь ты. Я подумаю и отвечу: невозможно не открыться до донышка твоему ослепительному чувству – оно рассекает все мои панцири, как луч лазера. И вот когда я беззащитна, как улитка без раковины когда женственность плавит меня в теплую ртуть когда вечный вектор стремит к слиянию с тобой, чтобы двое стали одна плоть – говорю не о соитии, нет, о большем когда доверяю, что ты создал для нашего дуэта нужные условия и позаботился о деталях вдруг выясняется, что это не так ты не думал о мелочах полагая, что любовь сама как-то всё уладит и всё устроится само собой «ведь мы же любим друг друга» «Как же так…» – вздрагивает моя нагая теплая душа, и ударяется о токовый разряд возможного ответа. Дальше ты знаешь: хроники наших размолвок пишутся не первый день. «В твоем мире нет мелочей», - горько замечаешь однажды. Как это верно, не представляешь, даже. Я какой-то пантеист, угу. Исповедую таинство каждого штриха, составляющего мир. И меня поражает в сердце то, что мощный магнит твоей любви не вбирает в свое поле мелочи, значимые для меня не меньше всего остального. Каждый раз твое невыполненное обещание летит как камень в витражное окно, где каждое стеклышко подобрано, отшлифовано и надышано мной, и я стою у этого окна, а камень летит… Есть ли выход? ____________________________ Понедельник Ночью снится нечто очень знаковое, с полноценным сюжетом, четкой детальной картинкой. Рассказываю тебе сон: Ты и я – нынешние, сорокалетние - вдруг оказываемся десятиклассниками. Нам предстоит проучиться год в выпускном классе в моей школе. Идем по коридору и я припоминаю что мне известно о тебе-десятикласснике: комсорг, капитан КВН, непобедимый шахматист. «Мальчик-мажор», как сейчас бы сказали. Но во сне обоим предстоит провести последний год здесь, на моей территории и мне жаль, что тебе приходится менять твою яркую школьную жизнь на мою – ту, где я ходила по краешку, сторожко и тихо, ощущая свою непоправимую несовпадаемость со сверстниками. Но условие дано, из сна не выскочить, мы действуем в соответствии со сценарием… Идем оформлять бумаги, я показываю тебе по пути широкую лестницу в старом крыле здания. На периллах по краям застывшие капельные наплывы коричневой масляной краски – я любила трогать эти полу-бусинки. Поднимаемся в холл, где проходили школьные линейки. «Статуи Ленина тут больше нет», - отмечаю мысленно, вспоминая грязные следы от мастики на круглой белой платформе, красные тюльпаны и желтые нарциссы, появляющиеся у подножия, на 22 апреля. Хочу переслать тебе в память эту картинку с яркими пятнами цветов у белых ботинок огромного идола – так пересылают MMS сообщение - и тут же сознаю, что это невозможно, равно как и наше с тобой совместное пребывание в моем прошлом. «Но мы же здесь», - возражаю себе во сне. Подвожу тебя к кабинету математики, он же – наша классная комната. Пытаюсь кратко пояснить шепотом что за люди в классе, какой характер у учительницы… Но сказать нужно так много, что на полу-фразе отчаиваюсь и замолкаю. Дверь приоткрыта, идет урок. И тут классный руководитель замечает меня и тебя, и адресует нам такую фразу, что оказывается невозможным не войти в комнату. Мы еще не готовы учиться, но деваться некуда. И мы входим… *** … слушаешь рассказ о моем сне внимательно, погружаясь в сюжет, всматриваясь в картинку… «Хорошо, что мы вместе будет там! Я буду защищать тебя от одноклассников, ведь тебе же было очень плохо в последний год в школе, я помню, ты рассказывала», - ты взбудоражен и слегка воинственен. Готов отправиться со мной хоть куда – пусть и в мое прошлое, готов учиться в моей школе - пусть и во сне, жить в моей жизни – «а вот это наяву!» … и я любуюсь-люблю твой пыл и кураж… Но от той точки, где мы находимся, надлежит пока идти каждому в свою сторону, и мы расходимся до следующей встречи. *** Возвращаюсь домой, и море воспоминаний расступается, словно я нью-моисей, «но весь народ мой состоит из одной меня», - усмехаюсь невесело. Что-то важное мне нужно понять из этого сна. Что? Какой ключевой образ? Учительница? Наша «классная» … Лилия Андреевна появляется в четвертом классе. Они с мужем недавно вернулись из Ирана, где он проработал несколько лет инженером. «Лилия» – так мы зовем ее между собой - высокая, статная дама. У нее левая грудь заметно больше правой, и грудная вытачка красного кримпленового платья чуть западает на излёте, образуя вмятинку. Мне все время хочется, чтобы портниха Лилии ушила этот провальчик. Но крошечная пустота кочует из наряда в наряд. И в сером костюме, и в стромкой синей блузе с белым воротничком, и в сером жилете – везде, везде слегка западает вершинка правого холма. Для меня одиннадцатилетней, «классная» – существо планеты Взрослых-и-Чужих людей, умеющая говорить на нашем детском языке. Она пришелец из мира справедливости и знания-о-том-как-надо. Будь я шоколаднокожей туземкой в травяной юбке, то, наверное, сочла бы ее богиней. Видимо поэтому и впадаю в ступор, услышав, как Галя Коваль – первая красавица класса - громко говорит: «Знаете, почему у Лилии левая грудь больше? Эту муж больше любит!» …все уже отсмеялись, когда я вновь обретаю слух и стыд, и резко краснею... «Муж…», - думаю растеряно, - «как им думается о муже Лилии, далеком от нашего школьного мира, как Луна… Вот у нас тут сизая доска – тряпка - мел – нудное гудение ламп дневного света …У нас таблицы математические – стенгазета - угол тетрадки все время заворачивается вверх… У нас перемена - надо успеть в туалет - фартуки черные и белые - красные галстуки - сменка в красноватых разводах мастики… где в этом всём место для мужа Лилии? А вдруг…» – догадка смутна и страшна, но я проговариваю ее мысленно до конца, - «вдруг, тут, среди букв и цифр, мажущих шариковых ручек и ломающихся карандашей всерьез живу только я, а они все свободно гуляют по мосту между мирами, одинаково свои тут и там?» догадка мучительна настолько, что я закрываю глаза и решаю не думать о том, так ли это… *** может, тут кроется что-то важное для толкования сна? Ясно, что смысл в том, чтобы мы с тобой чему-то научились вместе, и сделать это предстоит на моей территории. Но что означает перенос во времени на четверть века назад… Прошлое снова вбирает меня в себя. … оказываюсь в квартире у нашей «классной». Она заболевает, и родительский комитет отправляет нескольких учеников проведать учительницу. Каким-то образом оказываюсь в их числе и я – ах, да, мой перманентный остракизм начнется позже, достигнув пика в выпускном классе. Мы – прямо в пальто - сидим на мягких стульях в гостиной у учительницы. За окном яркий апрель, с радужными взрывами солнечных зайчиков на хрустальных сосульках, а в комнате полумрак. Низкий – на уровне дивана – стол на массивных гнутых лапах, красные бархатные шторы с золотой бахромой, алый ковер с черными узорами на полу – всё видится мне прекрасно-диковинным. Мы растерянно молчим. Жарко. Но оцепенение нашло на всех нас, и никому в голову не приходит снять пальто. Входит Лилия в стеганном атласном халате. Желтый шнур с кистями вместо пояса. «Здравствуйте, дети!», - говорит она, улыбаясь, и достает из лакового комода большущий целлофановый пакет со сластями - угостить нас. Смотрю на конфеты во все глаза и не могу поверить в реальность происходящего: таких в магазинах не продают, такие - одна-две на кулёк - встречаются в новогодних подарках, забитых "сосатками", ирисками и карамелью. А тут - полный кулёк "Ананасных", "Мишка на Севере", "Красная шапочка"... Я, всё еще в трансе неверия, протягиваю руку и пальцами преодолеваю сомнения: "Ананасная" желтеет на ладошке глянцевитым орденом, и привычный фиолетовый след от мажущей ручки на указательном пальце словно робеет неожиданного соседства… Вокруг уже слышен шелест и самозабвенное почавкивание. Тоже разворачиваю конфету - плотный камзол фанта, серебряный подклад фольги, нежная калечка исподнего… Мягкое сияние шоколада - лакомства редкого для меня - девочки из семьи, где уже трое детей, и сильно-сильно пьющий отец, и патологически честная мама-провизор, достающая знакомым лекарства без копейки переплаты. Вдыхаю побольше воздуха ртом - потому что нос не дышит совсем уже неделю как, и откусываю конфету... …горький облом: я не чувствую вкуса! из-за этого обложного насморка я не ощущаю - СОВСЕМ! - вкуса шоколадной конфеты… Размазываю по нёбу массу с осколочками вафельной плитки, отчаянно стараясь уловить вкус - тщетно, лишь вязкая липкость... *** нет, всё это не то, не то это воспоминание никак не поможет мне понять сон, не сладкой же жизни я ищу с тобой, в самом деле… Нет, надо думать о том, почему ты должен провести выпускной год на моей территории. Может быть потому, что когда ты протянул руку, я не вложила в нее подаяние, а протянула свою и пошла за тобой? И мы пришлю в «твою землю», не было ученицы прилежнее меня, и не было ничего, что я не отдала бы тебе … А теперь настал твой черед, да? Одни вопросы… *** ______________________________ Вторник День мира неожиданно оборвался до срока. Бреду в печали, как в глубокой реке, тяжело преодолевая сгустившуюся от очередной ссоры жизнь. Вхожу в печаль по самую макушку, держу глаза открытым в холодной плотной воде. Не чувствую окружающий мир, не ощущаю ничего, кроме реалий своей боли. Редкий каркас тяжелых водорослей держит на себе жидкий бирюзовый монолит аквамира. Холодные рыбы плывут своими дорогами к смерти… Чем мне дышать в этой воде печали, и как? Почему так неизбежны наши ссоры? *** Всё же, что-то важное было в образе Лилии Андреевны во сне, но что? Она увидела нас с тобой и произнесла фразу, после которой было невозможно оставаться незамеченными за дверью, и нам пришлось войти в класс. Хотя мы не собирались входить, мы шли оформлять бумаги. А нас втолкнуло в реал, прежде чем мы были готовы. И это был мой реал, куда ты был втянут вместе со мной. Говорила ли мне в жизни подобные фразы Лилия? Да. …В седьмом классе мне надоедает заниматься Клубом Интернациональной Дружбы, мне нравится литература, воображаемые миры ума и сердца, а вся это прополитическая деятельность тяготит, и я приношу Лилии свою папку с материалами о Югославии, говоря, что не могу больше. Она внимательно на меня смотрит. Умная, сильная женщина с некрасивыми глазами цвета мутного свинца в кожистых веках. Я молчу. - Подберу тебе другое дело, - произносит она убежденно, и я не смею возразить, что не хочу никакого дела, что вся эта возня с поручениями невыносимо фальшива, я не хочу, не хочу, не хочу… На следующий день она просит меня задержаться после алгебры – ее урока. - Вот, - протягивает мне красную клеенчатую папку, - возьми материалы. Я решила поручить тебе очень важное дело. Ты будешь вести атеистическое воспитание на классном часе. Раз в месяц. Ты умная девочка, с развитой речью, у тебя хорошо получится. - Я не могу, - тихо отвечаю я, стараясь не смотреть на нее. Известная пока лишь мне чудовищность предложения почти парализует меня. - Но почему? – удивляется она, и я представляю, как округляются жидковатые дуги бровей над льдистым оловом глазных овалов. - Потому что… Не знаю, как это выговорить. То есть, я не боюсь сказать, что верю в Бога, но мне трудно произнести это в соседстве с ее предложением по атеистическому воспитанию. Это совпадение кажется искусственным, да и неловко приводить для отказа такой монументальный довод, мне стыдно, что вот, она сейчас услышит такое, и как ей потом ладить с мыслью, что предложила верующей девочке заняться атеистическим воспитанием одноклассников. Мне жаль ставить ее в неловкое положение, и я всё молчу, молчу… - Я жду, - напоминает Лилия, и чувствуется, что голос ее нагрет, как электрическая спираль. - Я не могу вести атеистическое воспитание в классе, потому что верю в Бога, - произношу негромко и четко. Кажется, она не дышит – так тихо. Не могу взглянуть на нее. Нет, мне не стыдно, но боюсь увидеть ее лицо таким, что сожмется сердце, и я примусь себя ненавидеть, за то, что вот так ее подвела. - Мне всё понятно, - наконец произносит Лилия, и голос ее расколот. Мне представляются рыжие осколки цветочного горшка, упавшего с подоконника: комки земли на полу - смятые стебли растения - куски терракоты - «что я наделала?» С этого момента начался мой негласный школьный остракизм. Шел 1979 год. Плата за непохожесть была предъявлена немедленно. Вначале, организованный Лилией, бойкот одноклассников за не-помню-уже-что. Потом - растянувшийся на годы игнор со стороны «ядра класса», куда меня раньше причисляли и ученики, и учителя. Остальные дети чуяли презрение, источаемое альфа-детенышами, и старались попасть в тон. Зато мне не нужно было больше играть в эти их политинформации и «тематические часы». А позже - ходить на комсомольские собрания. Внутри классного пространства словно образовался изолятор с невидимыми стенами. Вот в нем я и жила. И вот, во сне, тебе предстоит оказаться в «изоляторе» вместе со мной. А ты радуешься моему сну. Браво, мой герой. Но чтобы выжить в таком режиме, нужно стать такой же, как я. Неужели я требую от тебя этого наяву? Неужели мы ссоримся именно из-за этого? Может быть, мне только кажется, что я искрю оголенными нервами из-за того, что ты пьёшь, и не исполняешь обещания? А глубинная причина ссор в несбывающемся ожидании того, что ты станешь подобным мне? Что за притязание, право… Но почему я жду именно этого и именно от тебя? Ведь и в самом деле жду поведенческого синхрона, жду способности пеленговать меня безошибочно и читать иероглифы состояний. Так почему? Потому что поверила в то, что ты – единственный на свете, с кем возможен пресловутый дюпрасс*. А любое другое – компромисс. Да и есть у меня это «другое», есть… Захочешь ли ты жить в моем «изоляторе» наяву, так, как захотел во сне? Этот прозрачный «перегонный куб» формировал меня нещадно, знаешь ли… То что я являю собой сейчас – то что ты так истово любишь – создавалось в этой лаборатории многолетнего обрезания одиночеством, возгонки игнором, а непрощение любого промаха шлифовало меня без устали, приучив к точности в словах, и понудив полюбить совершенство во всем. Ты понимаешь ли, на что ты с такой готовностью согласился во сне? На отказ от привычных дымовых завес, за которыми можно укрыться. На практически полное соответствие слова и дела. На ломку характера, на выращивание в себе новых навыков, на закаливание огнем и льдом. Чтобы стать со мною одним целым. Вряд ли ты пойдешь на это. А и пойдешь – выдержишь ли... Скорее, окажешься по ту сторону невидимых стен, там, где все нормальные люди, ритуальное безопасное общение – веселая возня человеческих тел, с негласно соблюдаемым балансом взаимной лжи. Как бы сильно ни любил мужчина женщину, наверное, он не может любить самозабвенно. Ведь, если забыть о себе, то как получать удовольствие от огромного аппетита к человеку? А гиперпопулярный брэнд «любовь» означает, вероятно, именно этот аппетит. Остальное – упаковка и бонусы порядочности… ___________________________________ Среда Пишу для тебя сказку о любви. Или притчу. Что получится. И думаю о сне. Решаю сосредоточить воспоминания на последнем классе, ведь во сне нас с тобой определили именно туда. *** Почему ты во время ссоры стараешься отзеркалить заданный вопрос? Вот что мучает меня. Вероятно, ты думаешь, что отражаешь удар, и в споре ведешь себя, как в битве? Но диалог – даже напряженный – не есть битва. Наши диалоги – это совместное продвижение в узком темном туннеле к смыслу сказанного и сделанного друг другу. Так какой же смысл зеркалить? И что может отразить даже самое правдивое зеркало в темноте… Нет, всё-таки я не о том думаю… Нужно вспомнить самое важное, случившееся в выпускном классе, потому что в этом, возможно, кроется ключ к толкованию сна. *** Вот, вспомнила: в тот год у меня в классе неожиданно появляется подруга. Замечательно красивая девочка. Нарядные черные волосы мягкими волнами, изящные линии подбородка и скул, яркие черные глаза, тонкого рисунка нос с легкой горбинкой. Карина. У нее русская фамилия – Романова. Я не знаю, что она армянка. То есть мне все равно. Вопрос национальности не относится к числу моих вопросов вообще. Карина - из числа самых популярных девочек. Потому что красавица, отличница, и всегда красиво одета. Школьную форму ей шьют на заказ – с плиссированной юбкой, белыми воротничками и манжетами из ручного гипюра. Черный и белый фартуки из нейлона, отделаны пышными кружевами, завязываются сзади на бант. Девочка-картинка. А еще она очень музыкальна и на школьных концертах играет на пианино. «На фоно», - так говорит она. Это жаргон учеников музыкальных школ: фортепьяно сокращенно «фо-но». Одновременно со мной пытается завязать дружбу и соседка по парте. Я вяло, но стойко отбиваюсь. Эта девочка мне чужая: не читает книг, не замирает от стихов, пересказывает мне какие-то досужие сплетни об одноклассниках, и даже яблоко ест как-то по мышиному, откусывая меленькими кусочками, а не как я, хрумко откалывая зубами сколько откусится, чтобы потом, жмурясь от полноты вкуса, искрошить во рту яблочный скол в сочную кашицу. Впрочем, не в яблоках дело. Я не дружу себя ни с кем, ощущая постоянную невидимую капсулу вокруг себя, не подпускающую никого. Так не пускает мышей противочумный частокол вокруг селений. Нет, я не боюсь заразиться или заразить, просто я и мои одноклассники – несмешиваемые. Но однажды, в самом начале последнего школьного года, Карина останавливает меня на выходе из школы. - Тебе на автобус? - Да, - я удивляюсь, что топ-девочка знает о том, что езжу в школу из другого района, ведь почти все дети в классе живут поблизости. - Пойдем через парк вместе? - Пойдем, - пожимаю плечами я. К автобусной остановке можно идти через рынок, но там все время хочется есть от вида пирожков, колбас и мороженного. А можно пройти через сквер, где Вечный огонь, голуби и смешной памятник Карлу Марксу в виде кудлатой бородатой головы - гротескно большой для скромного постамента. Мы идем и молчим. - Пошли ко мне? – вдруг говорит Карина, - мама дома, делает х у р а б ь я. - Что делает? – переспрашиваю я. - Ну, это лакомство такое, наше, армянское. Это когда в ступке специальной такой топленое масло стирается с мукой и сахаром. Только в ступке и только пестиком, иначе получится совсем-совсем не то. Я киваю, словно понимаю хоть что-то. - Так пошли? – спрашивает Карина. И мы идем. Идем и разговариваем о книжках, что читали по школьной программе, потом о другом – совсем не по программе: о романе «Путешествие дилетантов» Окуджавы, о стихах Пастернака, о «Юноне и Авось» на пластинке, где «Ты меня на рассвете разбудишь» и «Белый шиповник, дикий шиповник, краше садовых роз»… …А дома нас кормит обедом Каринина мама. Баклажаны благородно горчат сквозь ореховый соус, котлета упоительно хрустит сухарной корочкой, картошка желта и нарядна. - А на сладкое, - говорит уютная плотная мама, - пирог «Жозефина». Спекла на скорую руку, потому что хурабья еще не застыло, сутки должно отстаиваться. - Я тебе завтра в школу принесу, - обещает Карина. - Да, деточка, - подхватывает волшебница-мама, - я заверну в кальку, а потом в фольгу. У меня очень хорошая фольга, я из своего института приношу. - Стараюсь представить из какого института можно приносить фольгу – не получается. - А в каком институте Вы работаете? – решаюсь спросить, и слышу: - В противочумном. Есть такой у нас городе, деточка, хотя чумы в мире давно уже нет, а институт, вот, есть. «В противочумном» - замираю я, повторяя, - «п р о т и в о ч у м н о м» Так начинается наша дружба. Странная, почти тайная. Мы не садимся на уроках вместе, не болтаем на переменках. Внутриклассная «кастовость» не нарушается никаким видимым образом: Карина по-прежнему общается с девочками своего круга, не показывая никому, что нас что-то связывает. Но несколько раз в неделю мы идем после школы к ней домой, где ее мама кормит нас обедом, а Карина иногда играет мне на пианино, и я стараюсь отыскать верные слова для передачи впечатлений от музыки. Наверное, у меня получается, потому что она довольно улыбается всякий раз, выслушав. Я вряд ли меломан, потому что когда Карина говорит: «Послушай, это Чюрлёнис», я зачаровываюсь звучанием имени композитора, и пока она играет, нежу фонемы в уме и на языке: «Чюрлё – Чюр-лё-нис – лё – чю – рлё – чюрль - …», и когда она, окончив играть, спрашивает «ну, как», выдаю впечатления от вникания в эти журчащие «чюр-лё…». Она не знает, что я говорю не о музыке. Да и какая разница… Карина дает мне читать книги, переплетенные из страниц журналов «Иностранная литература», знакомит со своим двоюродным братом – интеллектуалом Сережей. Он старше нас на целую жизнь – десять лет. Серые Сережины глаза наблюдают за мной с доброжелательным любопытством, и это первый взрослый мужчина, не внушающий тревоги и страха. Просто дружественный человек из мира взрослых. Но как это много, господибожемой, как это много для меня – видеть какими становятся вырастая, такие мальчики и девочки, как я. Я очень страдаю, оказывается, от отсутствия поведенческой модели, какое счастье, что в жизни появляются Карина, ее мама, Сережа – носители спокойной порядочности, устройства и некичливого благополучия. Мы зачитываемся «Степным волком» Гессе, и всех мужчин делим на тех, кто похож на Гарри Галлера и прочих. «Мы с тобой очень похожи», - говорит она однажды, - «это большой дар судьбы, что мы встретились». Я не знаю, что на это сказать. Даров судьбы я боюсь, потому что – по мне – так лучше бы их не случалось вовсе, чем давались и забирались. Потом у нас появляется книга, о потере которой я сожалею и посейчас. Словно из другого мира пришла на время, и канула, и кто-то позаботился стереть название и автора из памяти. Но остались стихи оттуда. Стихи, что писал главный герой. Они являли собой двенадцать посвящений каждому календарному месяцу. Тоскующе – неземно – щемяще звучит во мне и нынче: «февраль – забытый месяц, ибо, он дня лишен, тепла и нимба» «октябрь стреляет. Мимо, мимо. А кровь течет из головы…» … Накануне Восьмого марта мы с мамой едем на денек в гости в пригород к ее давней подруге. Милая толстая тетя Катя хлопочет у стола, мама расспрашивает ее о всяких общих знакомых, и тут в комнату вваливается пьяная женщина. - Тонька! – всплескивает руками тетя Катя, - да ты напилась совсем! Еще и праздника не было, а ты уже! Соседка моя, - поясняет нам с мамой, - спекулянтка, уважаемая женщина, а напилась. И как тебе не стыдно, а?! – это опять Тоньке. - Теть Кать! Ты мне мать родная! – торжественно возглашает гостья, и вдруг кривиться всем лицом, и начинает рыдать, - Федька-а-а-а… не любит он меня, подле-е-е-е-ц, ы-ы-ы-ы-ы… вдруг неожиданно ясным глазом взглядывает на меня: - Ой, котычек какой у тебя тут, теть Кать! Красуля! – она улыбается, широко заголяя зубы, и золотые коронки в ярком свете люстры на миг загораются, как вспышка электросварки, - щас я тебе, деточка, подарочек … щас, где тут у меня… Тоня роется в большой черной сумке и извлекает оттуда красивый тюбик. - На, рыбка моя, - и добавляет хвастливо, - французский! – и тянется ко мне губами… - Тонька! – одергивает ее тетя Катя, - а ну гэть от дивчины! Иди проспись, потом приходи! Знаешь же, что не терплю! Гостья сникает и послушно выходит из комнаты. Бамбуковые палочки дверной шторы покачиваются, успокаиваясь. Смотрю на тюбик. Шампунь. Лимонный. «Подарю Карине», - тут же решаю я. Шампунь – да еще французский – нечастая по тем временам вещь, а я все равно мою голову порошком, потому что мама – из соображений бедности, конечно же - настаивает на мытье хозяйственным мылом, но после него волосы не промыть, и потому я тихонько ловчу со стиральным порошком «Кристалл»… …У Карины дома никого нет, и я опускаю шампунь, привязанный красной ленточкой к открытке, в почтовый ящик. Радуюсь, что пролезает. Представляю, как она удивится, и улыбаюсь. Маленькое счастье пушистится у меня в груди. - С ума сошла, - говорит Карина, - кто ж такое дарит? Дефицит же. И улыбается снисходительно. … Я не знаю, как моя умная подруга это сделала, но со мной стали разговаривать и остальные топ-девочки. И даже что-то списывать у меня. И давать заполнять свои заклеенные фотографиями артистов «анкеты» - была такая забава в то время. Девичий альбомчик с вопросами типа: твой любимый цвет, твой любимый артист – фильм – танец – группа – блюдо – рост – цвет глаз и прочая чепухня. Я принимаема настолько, что когда наступает май – время подготовки к экзаменам – меня вместе с Кариной приглашают готовиться по билетам дома у Гали Коваль – той самой первой красавицы класса. …в убогих закромах нашей квартиры я нахожу желтую с красной коровкой банку сгущенных сливок – папе кто-то дал этот «дефицит» за починенный кран – и беру с собой в гости. «Будет перерыв в подготовке – чаю попьем с булками и со сливками» – мечтаю я… …прихожу к Гале, девочки уже там, и Карина тоже. - Ой, приве-е-е-т, - тянет Галя, и смотрит на Карину вопросительно, - ты пришла-а-а всё-таки? - Она пришла всё-таки, разве не видишь? – говорит Карина, потом поворачивается ко мне, - я тебе потом объясню. Иди сюда, - она подвигается на красном диване. Но мне что-то мешает тронуться с места. Я понимаю всё и сразу. Надо что-то сказать, но что? Я открываю рот и неожиданно для себя говорю: - У меня не получится заниматься сегодня. Надо ехать к врачу. Извините, девочки. До свидания. Выхожу за дверь тотчас, чтобы не увидели, как дергаются губы и бегут слезы. Иду к автобусу, и замечаю, что совсем не думаю о том, что случилось. Просто иду. Просто плачу. «Врач – см. «враль» – откуда это? Кажется Битов стебался со словаря Даля в журнале «Юность»…да какая разница…врач – см. «враль»…всё враньё, всё…» Следующим утром Карина ждет меня в школьной раздевалке. Осталось десять минут до начала урока, я вешаю куртку, сменку, и собираюсь бежать, но Карина вдруг медленно съезжает спиной по стенке вниз, натягивает на колени юбку и заходится в рыданиях. - Ты что? Что случилось? С мамой что-то? – я трогаю ее плечо, белый крепдешин блузки шершав и тёпл. - Ннне-е-е-т, - она стучит зубами, - не с ммма-а-а-мой… с тобой. - А что со мной? – удивляюсь я. - Вчера, - она уже не плачет, но дышит еще как-то рывками, - вчера я не успела тебе сказать, что Лилия узнала, что ты будешь заниматься с нами вместе, и позвонила нашим родителям предупредить, что можешь дурно повлиять на девочек. Господи, - Карина снова заплакала, - ну почему так, а? Ну что ж это за жизнь такая сволочна-а-а-а-я-а-а-а… - Ну и что? – я отплакала свое вчера, и теперь спокойна. - Моя мама ответила Лилии, что знает этого ребенка – тебя – достаточно хорошо, чтобы не беспокоиться. А остальным – Гале, Ленке, Ире – мамаши запретили с тобой общаться. Вот они вчера и … Она опять заплакала. - А вы вчера занимались? – я просто спросила, чтобы ее отвлечь от слез. - Конечно, занимались, - удивилась Карина, - экзамены ведь уже совсем скоро. Вчера алгебру решали. Завтра литературу будем зубрить. Шпоры писать. Все трясёмся, Галкина мама поит нас валерьянкой. - Да…экзамены…нервы, - мямлю я. - Сегодня мы не занимаемся, идем ко мне после школы? – Карина смотрит чуть ли не просительно. - Я … я не знаю, - отвожу глаза я. Я не знаю. Не знаю что думать, что чувствовать, как реагировать. «Не судите никого никак» советовал мой Бог - Одиночка Номер Один. Мне это не составляет никакого труда – и так стараюсь всех оправдывать. А когда особенно больно, то спасительная немота мозга укрывает меня, как сейчас. К экзаменам готовлюсь сама. Нет, я не ждала, что Карина откажется от своего места в группе и выберет меня. «Ни одна звезда не сходит со своего пути» – говорил учитель астрономии в фильме «Безымянная звезда». О, как мы любили это фильм. « Ни одна звезда не…» – задумчиво повторяла я, как мантру, эту фразу, - «девочка-звезда не может сойти со своего места. Ты можешь приблизиться к ней, а она к тебе – нет. Таковы правила, таково устройство мира» Сгущенные сливки в желтой банке с красной коровкой были невозможно вкусными. На сей раз, насморка у меня не было, и вкус я ощутила сполна. *** Пожалуй и ты не сойдешь со своей орбиты. А у меня не хватит отваги, чтобы шагнуть в жизнь с тобой. С тем тобой, кто ты сейчас – мужчина, снимающий любой стресс алкоголем, прячущийся в пьяный имидж, как кокотка в меха и брильянты, чтобы сохранить баланс достоинства при ударе об реал. Хотя…что я знаю о тебе, о настоящих причинах твоего пристрастия к алкоголю? Что я вообще знаю, и кто я такая, чтобы менять тебя? Что у меня за права, кроме, разве что, этого «школьного» сна, но это совсем смешно. Может, нет никакого дюпрасса, а если и есть, то не для меня. Но хотя бы в сказке я могу сделать нас счастливыми, почему бы нет. _________________________________ Четверг Дописана сказка. Я назвала ее «Немногие пересекающиеся множества» «За морями, за лесами, за высокими горами жил-был мальчик. В домике из желтых камней. С маленьким окошком, под которым росли цветы «золотые шары». Лепестки складывались на закате в ловкие бутоны, а как только солнце вставало – вновь разворачивались в пышные помпоны. И алые мальвы у заборчика тоже сворачивались-раскрывались по солнцу. И маленькие одуванчики, проткнувшие короткими стеблями зеленый колкий ковер спорыша в палисаднике. А цветки бузины спали с открытыми глазами. Мальчик этот – высокие ножки, тонкая шея, бирюзовые глаза - жил и тужил, сколько себя помнил. Потому что однажды его родителей унес злой волшебник, подложив вместо них двух идолов деревянных, заговоренных. Так искусно были сработаны эти куклищи, что и не отличить. Но таращились они яро и осовело, и мальчик, зажмуриваясь, шептал: «Совсем вы непохожи на папу и маму». А идолы раздвигали тяжелые губы, щерили серые зубы в ухмылке, обрывали золотые шары и цветки бузины, давили их в мутный хмельной сок… Напивались вусмерть и храпели. Мальчик часами смотрел на эти спящие провальным сном лица, вспоминал какими были папа и мама. И плакал. Потом шел в палисадник, и целовал цветы в отломанные шейки. … Однажды свернутый цветок мальвы потемнел и упал в траву. Мальчик поднял его, приблизил лицо и заметил, что бутон похож на крошечную куклу в длинном платье с пышным подолом. - Принцесса…- выдохнул он, - заколдованная принцесса. «Весь мир заколдован», - подумал он, - «мои родители, мои цветы, и, наверное, я сам. Нет! Я – нет. Я – настоящий, и должен всех спасти». - Вы заколдованы! – сказал он проснувшимся куклам родителей, - я хочу помо… Но договорить не успел – тяжелая рука припечатала пощечину во всю правую часть лица. Мгновенно задеревенела скула, висок, половина лба и рта. «Я тоже заколдовываюсь!» - испугался мальчик, и мысленно завопил «Нееееет!», и зажмурил глаза, из всех сил противясь затопляющей бесчувственности… …а когда открыл, то увидел вокруг звезды, а под ногами бледно золотой лед. «Я на Луне» – решил мальчик, - «тонкий серебристо-желтый диск Луны теперь мой дом. Меня тоже заколдовали, но не страшно и грубо, а волшебно и красиво» Страха он не чувствовал. Страх остался где-то там, внизу. Вспомнил пощечину, и потрогал лицо – никакой деревянной бесчувственности не было. Он улыбнулся, и тут заметил, что правый кулачок сжат. Раскрыл ладонь – шелковый примятый бутон мальвы. - Моя принцесса, - засмеялся мальчик, - расколдовывайся скорей! Мы с тобой попали в волшебство - настоящее, красивое! С этими словами он поцеловал цветок, и тот замерцал ртутно, потом попрозрачнел, превратился в лунную воду и потек сквозь пальцы, окрашивая их серебром. Мальчик поднес руку к глазам. В мокрой поверхности отражались звезды. Лизнул пальцы и тут же услышал голос: «Закрой глаза и поспи. Когда проснешься, то посмотри вниз». Улегся в вогнутый серп своей луны, образовавшей уютный гамак среди темноты, и засыпая, ощутил, что не весит совсем ничего… … Проснувшись, послушно посмотрел вниз, и увидел свой дом и сад. Видно было плохо, и он хотел было отвернуться, но тут картинка приблизилась: из дома вышел кто-то очень знакомый. Принялся грубо обрывать помпоны «золотых шаров», соцветья бузины, бросать в корзинку. Руки человека дрожали. «Так бывает с похмелья» - понял мальчик. - Эй! – крикнул, - перестань! Человек оглянулся. И мальчик узнал свое собственное лицо… «Значит, я превратился в такое же деревянное идолище как папа и мама?! Я живу там, в доме, и теперь уже сам давлю хмельной сок из любимых цветов?» - смятение разрывало его летучую душу. Вдруг в ладошке что-то шевельнулось. Разжав пальцы, он увидел крошечную девочку в зеленой короне и алом платье из лепестков мальвы. - Не бойся, там, в саду – и вправду ты, но это не навсегда, - сказала девочка, - ты можешь спасти себя. - Я хотел спасти всех, - прошептал мальчик, глядя в темные блестящие глаза, - хотел спасти папу с мамой, тебя, принцесса, а теперь… - тут он вздохнул, - теперь оказывается, что надо спасать себя… - Но меня ты уже спас, - засмеялась девочка, - и сам не заметил как. Ты – настоящий герой, и… - Когда? – вскричал мальчик, - когда я успел спасти тебя? Я ничего не сделал, не успел! - Я расскажу тебе, - улыбнулась принцесса, - на ушко. Она осторожно поднялась, неуверенно ступая босыми ножками, подошла к запястью. Остановилась. Мальчик осторожно вытянул руку, чтобы сравнять ей путь. Девочка раскинула для храбрости ручки, вдохнула, и пробежала к локтю. Постояла немного в ямке, переводя дух. Внимательно осмотрела предстоящий путь к самому плечу. И пошла, тихонько ступая, помогая себе удерживать равновесие раскинутыми руками – так ходят по буму маленькие дети, когда некому вести их… Принцесса остановилась у правой ключицы, потянувшись ухватилась пальчиками за мочку уха и прошептала: - Ну, слушай, же. Когда идолищи тебя заразили пощечиной, твоя душа не снесла и улетела прочь. Но перед этим, ты успел зажать в ладонь цветок, которым я и была. А ведь со мной в руке твоя душа могла и не взлететь – рухнула бы в гробик заколдованного тела и всё. Ты сильно рисковал, беря меня с собой. - Зато теперь, мы вдвоём! – мальчик был взбудоражен рассказом, и чувствовал, как щекотная нежность наполняет сердце при звуке голоса маленькой принцессы, и как само его сердце принимает очертания распустившегося цветка мальвы… - Да, мы вдвоём, - кивнула девочка, - но мы пока еще не совсем есть на свете. Здесь, в мире Мечты мы себя ощущаем, но не живем. - Я люблю тебя, - тихо сказал мальчик, - зачем нам что-то еще? - Я спою тебе песню, - помолчав, ответила цветочная принцесса, - это очень древняя песня, мне пела ее прабабушка, а ей – ее прабабушка, а той – неизвестно кто, возможно ангелы-птицы из райских садов. «Твоя любовь - она как мантия из невидимых звезд за спиной» – услышал мальчик первую строку, и ощутил огромность этой песни. И тут же изумился: девочка пела на каком-то неземном языке, но смысл слов открывался ему беспрепятственно. «твоя любовь - как невидимая корона на моей голове, побуждает склонять голову всех, кому дано увидеть» – слышал он, - «твоя любовь - лучшее питье для меня, как молоко для младенца. …В нижнем мире все эти волшебные атрибуты не видны. В нижнем мире для сохранения любви требуются простые вещи, как время и пространство и то, что состоит из них: место, деньги, силы. Но обладание всеми деньгами и силами не привлекут к человеку любви, если она не дарована ему в мире тонком, в мире, где видны звездные мантии возлюбленных и короны на их головах... ты - мой звездный мальчик, живущий в тонком мире, ты исторгаешь волны любви на меня, и у тебя целое море этих волн, целое бескрайнее море... давай поможем нашей любви сбыться в нижнем мире. Мы можем жить с тобой в обоих мирах, а она - только в тонком надмирье, и еще в телах и сердцах, тех, кто любит» – слышал мальчик, и огромность задачи наполняла его силой. А слова песни все лились: «Груз любви в нижнем мире тяжел, потому что конфликт миров почти непереносим для человеческих сил. Оттого, многие гибнут, ломаются, сдаются - потому что не в силах встроить любовь в жизнь. Они уходят в пространство мечты, оставляя свои тела беспризорными…», - мальчик вдруг увидел себя, обрывающего цветы на хмельной сок, и ужаснулся. «но иным всё же удается соединить жизнь и любовь», - мальчику увиделось, как в словах песни билась большими сильными крыльями Надежда, - «удается расколдовать тело и вернуть в него душу. о таких не слагают легенд, баллад и поэм. зато они тихо живут счастливую жизнь, и, благодаря им, люди верят в любовь. Верят в возможность любви в этом мире» Слова песни кончились, звуки улеглись. - Летим! - решился мальчик и спрятал свою принцессу под сердцем. - Нам придется стать взрослыми, - шепнула девочка, - ты готов? - Что поделать, - улыбнулся мальчик, - нельзя бросать в беде самих себя. И они полетели. … …Мужчина сидел на траве под кустом мальв, глядя на бледно-золотой лёд Луны, висевшей над камышовой крышей домика из желтого ракушечника. Сверчок пел соло. Слышались вдохи и выдохи спящего поблизости моря. Женщина вышла из дому босиком, прошла по колкому ковру спорыша, благодарно ощущая ступнями мягкие комки спящих одуванчиков. Опустилась рядом. Взяла руку мужчины, повернула ладонью вверх, поцеловала запястье, шаловливо прикусив кожу на миг. - Я помню это место очень хорошо, - улыбнулась, взглядывая в светло-бирюзовые глаза своего мужчины. - Ты о мальвах? – подтрунивая, спросил тот. - О запястье, - ответила, - о тонком запястье мальчика, не давшего себе одеревенеть. ___________________________________________ Пятница Я еще не успела избыть в сознании «школьный» сон, а нынче уже приснился другой: лежим нагими неподвижно, вытянувшись руками, ногами, соприкасаясь лбами, животами, образуя зеркально симметричную фигуру. ты поднимаешься, заворачиваешься в простыню, как в тогу, отходишь к легкой серебристой стремянке и закуриваешь. усаживаюсь по-турецки в подушках, завернувшись в шерстяной плед, и гляжу на тебя неотрывно. Вдруг ощущаю, что кто-то сильно прикусывает мой мизинец на левой руке. Взглянув, вижу, на себе пеструю шерстяную перчатку, и сквозь нее ты вгрызаешься в мизинец так самозабвенно, что не замечаешь, что вот-вот откусишь его! в отчаяньи гляжу на того тебя, курящего поодаль: ты с упоением рассказываешь о том, что если только кто сунется ко мне, то сильно пожалеет. Сигаретный дым повис застывшим узором и ты не видишь меня… умоляю кусающего – тебя! - пощадить меня. Выпускаешь истерзанный мизинец, скалишься… и тут ощущаю, как сквозь шерсть пледа в поясницу мне входят лезвия клыков третьего тебя – тебя-волка. И понимаю, что смерть – это страшно, и совсем близко. …а первый ты, всё курит и говорит, говорит, убежденно, страстно… *** «Плохой сон», - сказал ты, расстроенный. «рас-трое-нный» – машинально разложила на слоги и подумала, что скоро три разных тебя соберутся воедино, как только рассеется дым, воскуряемый кому-то-там-из-пантеона, и увидишь, что порой причиняет мне твоя любовь, сочась сквозь волчьи ипостаси тебя. Увидишь…ну и что? Между осознанием, желанием действовать иначе и самим изменением в образе действий - такое расстояние, что и жизни может не хватить. Каждый твой сердечный порыв всё поправить – прекрасен. Как прекрасен и ты сам - не знаю никого лучше тебя. Но мы несмешиваемые. Плавясь в своем чувстве, ты не растворишься во мне, а осядешь на дне прекрасными острыми кристаллами, рассекающими сердце. Потому что чувство велико и захватывающее, как транс, оно сильнее тебя, и ты отдаешься ему в уверенности, что оно всё устроит само, пока ты будешь плавать в его золотом бульоне зародышем самого себя. Но ничего не образовывается само, ничего… А ты всё никак не очнешься, и когда реальность выплёскивает тебя из неги чувства, то стремишься забыться другим способом. Лишь бы пребывать в обезболенном мире. Ты раним и живешь как без кожи, и когда совсем невмоготу, а жизнь требует свое, надеваешь звериную шкуру, чтобы пробиться сквозь. Потом сбрасываешь ее, а плечи истерты инородным волчьим мехом… Я не осуждаю тебя, я знаю, как мал твой ресурс, и как тяжело его наращивать. Вот только у меня стремительно тает запас сил и веры. _________________________________ Суббота …наверное, снова свернусь, как белок при ожоге, когда опять впадешь в священное пламя мечтаний о любви ко мне, забыв о живой, настоящей мне, рядом… ________________________________ Воскресенье А вдруг оно всё-таки настанет однажды – настоящее воскресенье нас обоих? «Да» - слышится в ответ. Кажется, это твой голос. ____________________________________ *Дюпрасс Карасс из двух человек. По Боконону, настоящий дюпрасс никто не может нарушить, даже дети, родившиеся от такого союза. Дюпрасс рождает в людях некоторую самонадеянность и помогает влюблённой паре в уединённости их неослабевающей любви развить в себе внутреннее прозрение, подчас странное, но верное. Люди одного дюпрасса всегда умирают через неделю друг после друга. (Википедия) © Лара Галль, 2008 Дата публикации: 24.02.2008 18:56:36 Просмотров: 5328 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииМихаил Лезинский [2008-02-24 21:19:42]
Ну вот и все птички на насесте ПЛАНЕТА ПИСАТЕЛЯ , и среди них -ГЛАВНАЯ ПТИЦА-ОРЛИЦА Лара Галль .
Дед Мышкиннд . Ответить Виталий Каневский [2008-02-24 19:59:38]
|
|