Самая большая рыба

Геннадий Лагутин

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 13027 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Самая большая рыба

На окраине затерянного в казахской степи городка извилисто тянулся овраг, по которому текла маленькая, кишащая ужами и другими водяными змеями речка. Ее перегородили когда-то высокой земляной плотиной, и получился пруд, со временем заросший по берегам карагачем.

Тогда он был еще мальчишкой, бегал в рваных штанах, на которых вместо верхней пуговицы была самодельная застежка из мягкой проволоки и босиком.
В ту пору для него уже кончалось детство и начиналось отрочество. На рыбалке он уже не довольствовался дюжиной пескарей или ершей, пойманных прямо у берега на кое-как сгоношенную удочку.

Старые и опытные рыбаки на этом длинном и узком пруду – на этом самом обычном по виду пруду, удочками же, ловили здоровенных золотопузых сазанов и больших маринок, похожих на живые подводные стрелы – так стремительны были они в родной стихии. Бывалые рыбаки обзаводились удилищами длинными, метра по три, уловистыми.

Конечно, и он бы мог сделать такое удилище: выстругать круглую длинную палку из обрезка доски и нарастить ее прикрепленным гвоздями и проволокой молодым топольком. Но где взять его в степи, это тонкое, высокое и гибкое деревце? Не воровать же в питомнике, что рядом со стадионом на окраине городка.
Старики ловили и на червя и на сырой хлебный мякиш, в который они закатывали крючок (насадка походила на хлебную каплю), ловили на кузнечиков и особым образом сваренные зерна кукурузы. Но дело было не в этом – они знали, где рыбачить. Идёт, идет вдоль берега рыбак с шестами – удочками на хилом старческом плече и неизменной брезентовой сумкой, курит махру и как будто на воду не смотрит. А потом остановится, затихнет и принимается за дело. Лески у таких рыбаков были почему-то без поплавков и без грузил. И не любили они, когда кто-нибудь был рядом, с шипящей руганью гнали прочь болельщиков и просто любопытных.
У берега росли камыш и осока, розовым ковром стлались плавающие на поверхности водоросли (цвели они до самых заморозков розоватыми цветками, похожими на торчком стоящие сережки). И среди этой растительной путаницы, или в разводьях рядом с ней, порой играла заветная рыба.
Профессора своего дела находили в зарослях такие места, где крючок ни за что не цеплялся и рыба цапала его на неожиданно попавшийся жирный корм. И счастливый рыбак, кажется, без особого труда, словно бы враз прирученную, подводил ее к берегу и вытаскивал из воды прямо к своим ногам.
Он присматривался, думал и придумал. Только начало рассветать и окна чуть-чуть прояснились, он уже проснулся. Тихо оделся, чтобы не будить родителей таким ранним пробуждением, взял заранее припасенный узелок с едой, вылез в окно и закрыл его. С крыши сараюшки достал удочки и поспешил меж хибарок и домишек на дорогу к пруду (торопился от нетерпения испытать придуманное и не хотел, чтобы его видели сверстники, тоже отъявленные рыбаки). Дорога к пруду была не близкая, мягкая и теплая от пыли, и тишина наступающего утра, безоблачность расцветающего золотистыми лучами горизонта, прямо-таки гнали его вперед, как попутный ветер парус, и он почти бежал, не желая ни с кем встречи.
Бегом, купая босые ноги в росной траве, он спустился к берегу, прямо к тому месту, которое облюбовал заранее. До этого он слышал, как среди этих розовых цветков на плавающих листьях чмокали губами, как воздух пробовали, сазаны, резко выпрыгивали из воды, словно от щекотки, и шлепались снова в родную купель. Он дрожал, когда раздевался, но не от холода, а от того, что должно произойти. Насадил на крючки жирных червей, осторожно поднял обе удочки с распущенными лесками высоко над головой и вошел с ними в воду. Когда теплая, не остывшая за ночь вода, коснулась подбородка, он положил одну удочку на воду, леску другой забросил на всю длину, а удилище, медленно погружая, воткнул в мягкое дно так, что виднелась только его тонкая верхушка с косо натянутой, утопающей леской. Так же он поставил и вторую удочку и бесшумно вышел на берег. Теперь, торопливо одеваясь, он уже дрожал от озноба – мокрое тело, обдуваемое легким ветерком, мерзло. И глядел на макушки удочек, как до этого лип глазами к поплавкам. Но они были тихи, а лески, утонув, обвисли. Согреваясь, он сел на траву, поджав под себя ноги и сцепив руки. То ли холод, то ли одиночество среди этой утренней тишины отвлекли его от воды, и он всё чаще поглядывал туда, откуда должно было выкатиться на свою извечную дорогу теплое солнце. Без него ему становилось уже скучно, даже лягушки кричали будто через силу.
Он не сразу понял, что это такое – будто кнутом легко и часто били по воде. Взглянул в сторону звуков и обмер: по воде бил конец одного из его удилищ. Он содрал с себя рубаху, бросил ее. Когда снимал штаны, ободрал до крови проволокой – пуговицей живот и не почувствовал этого. Бросился в воду, ничуть уже не сторожась и не боясь, что распугает рыбу. А удочка уже плыла от берега на глубину. Несколькими сильными бросками он догнал ее, схватил за конец и потянул к берегу. Но рыба, основательно заглотившая крючок, упорствовала так, что ему с трудом удалось податься назад. Коснувшись ногами дна и задирая голову, чтобы не хлебнуть воды, он стал тянуть за удилище и по мере того, как оно медленно, но все же подавалось, перехватывал его в руках, добираясь до лески – он теперь боялся одного, тонкий конец удилища мог обломиться…
Кое-как дотянул до себя леску, схватился за нее обеими руками и стал тянуть. Леска напряглась как струна и готова была вот-вот лопнуть. Громадный, по его мнению, сазан (только он так мог сопротивляться) рвался с крючка с такой яростью, что вода над ним кипела и всплескивалась, но сама рыба еще ни разу не показалась, словно понимая, что настоящий воздух для нее – смертельный яд.
Забыв обо всем, он тянул леску, стоя по грудь в воде, с упорством одержимого. Толстая, она дрожала и, кажется, даже звенела.
И вдруг так внезапно ослабла, что он не удержался на ногах и окунулся с головой. Будто тянул неподатливый корень солодки, который неожиданно оборвался. Сообразив, что случилось страшное, он вынырнул и, глотая слезы, стал выматывать из воды обвисшую леску. Нет, она не оборвалась. Что же случилось, почему ушла рыба? И вот показался конец лески с крючком, похожим на тщательно выпрямленный кусочек проволоки – он, надежный с виду, разогнулся…
Какой же величины была рыба, если она разогнула крючок? Правда, тот мог быть и не закаленным, но ведь силища у рыбы – что у самого крокодила, не уступила рыбаку ни шагу в борьбе.

И он плакал тихо, с неудержимой обидой и на рыбу, и на себя, не сумевшего ее удержать, и на всё это утро, сразу ставшее чужим и неприветливым, с маленьким, как тарелка, солнцем (а когда выкатывалось на небо, – казалось целым огненным шаром). Так, с мокрым лицом от брызг и слез, он выдернул вторую удочку, вернулся на берег. Оделся, поел хлеба с огурцами и как будто забыл про неудачу.
За кромкой розового ковра из водорослей играла рыба, выпрыгивала из воды, взблескивала на солнце и мокрым серебром шлепалась обратно. Иногда так близко от водорослей, что те шевелились, будто их дергали под водой за длинные стебли. Он поспешил домой, придумав другую уловку для этих больших, хитрых и упрямых рыб. Завтра же утром поймает одну из них.
А сейчас только бы не встретился никто из друзей: начнутся расспросы, почему он так рано возвращается с рыбалки и с таким видом, будто его напугало какое-то водяное страшилище. Но ему никто не встретился, и он вернулся домой, уже успокоенный тем, что завтра все-таки будет удача.
Так уж велось тогда у них, мальчишек.
Колдобина в небольшой речке, вертящейся меж глинистых берегов, рядом с семейством крупных пескарей, держалось в тайне ее первооткрывателями, пока не вылавливалась рыба. Так же засекречивались кучи старого навоза с россыпями шампиньонов. А как же иначе – только проболтался об открытии, и вмиг начнется опустошение. Только арбузы с колхозных бахчей воровались сообща и компаниями совершались дальние походы, где число участников напоминало войско – чем больше, тем безопаснее вдали от дома.
Он сменил крючки на удочках, по-новому привязал их, проверил лески и с нетерпением, похожим на болезнь, стал ждать нового утра, но чем бы ни занялся, тут же все бросал. Только огород помогал поливать матери с таким усердием, что та удивилась и заметила:
- Что-то ты разработался, сынок? Уж не набедокурил ли где-нибудь?
Он промолчал и носил воду из речки на огуречные грядки до тех пор, пока мать не сказала:
- Хватит, пойдем отца встречать. Так и быть уж, выпрошу у него денег тебе на кино.

Новое утро своей начавшейся ясностью обещало быть лучше вчерашнего, и он отправился на рыбалку, как в поход за сокровищами, о которых знал только он. О, от надежд кружилась голова и все вокруг жило только для него.
От сероватой водной глади пруда исходил к прохладному проясняющемуся небу сизый туман, и только лягушки, орущие всегда и без всякого повода, уже горланили в этой полной радости тишине. Он на цыпочках подошел к вчерашнему месту, размотал и приготовил удочки, разделся. Держа их над головой с опущенными лесками , на концах которых извивались нанизанные на прочные новые крючки мясистые черви, тихо вошел в липкие, осклизлые заросли водорослей. Шел осторожно, боками раздвигая водяные стебли, а ногами нащупывая свободные места между ними. Когда розоватые надводные метелки уже щекотали ему грудь, и рядом была чистая и глубокая вода, он легко забросил туда лески, а удилища положил на этот плавучий, однообразно расцвеченный луг. Так же бесшумно, сдерживая дыхание, вышел из воды и сел на одежду. Светлело небо в стороне восхода, и оттуда потянул прохладный ветерок. Мокрое тело стало зябнуть, и он оделся, не спуская глаз с удочек.
Рыба, истомившаяся за ночь в лености, начала резвиться. То и дело оттуда, из ровной, сероватой глади воды, вырывались большие рыбины, показывали свою силу и бултыхались обратно. И совсем близко от удочек, так близко, что он оцепенел от ожидания.
Он не слышал, как сзади подошло стадо бычков, увидел их воинственно настроенных, сильных и рогатых, уже рядом. Некоторые грозно мычали, наклонив лобастые головы, царапали копытами землю и зло поглядывали на него. Он замахнулся на ближних узелком с едой, но они не испугались, заколотили себя хвостами по бокам и двинулись на него. Он испугался и рванул вверх по крутому склону оврага, подальше от этих забзычившихся страшилищ.
Бычки, воинственно размахивая хвостами и грозно мыча, обнюхивали место, где он только что чувствовал себя хозяином. Запах, вероятно, казался им подозрительным, и они взрывали землю копытами, выбивая из нее пыль. И в этот непредвиденный момент одна из удочек закачалась на своем плавучем помосте, отчего и весь он, будто встревоженный ветром, заколыхался, подаваясь то в одну сторону, то в другую…
А бычки не уходили, они словно издевались над ним, не допуская его к берегу. Но вот появился пастух, крикнул что-то и щелкнул, как стрельнул, кнутом. И бычки, разом присмирев и опустив хвосты, потрусили дальше вдоль берега.
Он поспешно спустился к самой воде, содрал одежду с еще не просохшего тела и уже без всякой осторожности, разрывая руками и телом цепляющиеся за него водоросли, пошел к удочке. Она лежала спокойно, как длинная палка. Он уже решил, что рыба совсем не трогала крючок, а просто дурачилась рядом и баламутила воду, когда впервые увидел такого большого сазана. Тот лежал неподвижно боком на водорослях, уставившись в бездонность неба круглым, как копейка в желтом обводье, глазом и шевелил жабрами, глотая ими чуть покрывающую его воду. А в губастом рту его торчал крючок, и от него путалась завитками леска. Все было ясно: сазан схватил червяка, нацепился на крючок и метался с ним во рту до тех пор, пока не обессилел и не всплыл среди предательских водорослей подобно освобожденной доске.
- Ага, попался! – закричал он и в порыве неудержимой радости схватил толстое и упругое тело сазана.
И случилось непредвиденное: сазан, закованный в серую чешую со спины и светло-золотистую на брюхе, вдруг сильно, как распрямившаяся пружина, взбрыкнул и вырвался в воду. И тут же исчез, будто и не было его совсем. Рыбак упал на водоросли, начал шарить в них руками, схватил леску, легкую, как нитка, и потянул. На конце ее увидел распустившийся узел и медленно, но правильно, до слез определил: пока сазан дергал леску, она, казалось бы, накрепко привязанная к петле в крючке, распустилась. И сазану не стоило больших усилий сорваться с нее и уйти вместе с крючком во рту…

С тех давних, но часто выплескивающихся из памяти дней время протянулось серебристой пылью. И всякая рыба ловилась на всякие удочки, но уже не попадались самые большие рыбины, которых он не сумел поймать, будучи подростком. И никогда уже не поймает, потому что не вернется детство.
А кончилось оно, как памятная рыбина с крючка сорвалась: когда он пришел домой, мать встретила его небывалыми слезами – началась война, и отец получил повестку от военкомата.

В детстве бывает все самое большое и потом уже большего не бывает.

© Геннадий Лагутин, 2015
Дата публикации: 08.10.2015 17:41:33
Просмотров: 2233

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.