Полуденной азии врата. часть 1. гл. 6-8

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 87870 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.I."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Застолье длилось долго и буйно. В пьяном угаре прозвучал тост за великого князя Петра Федоровича и его голштинцев. Андрей хорошо знал Орлова, его горячий нрав. Трижды раненый при том же Цорндорфе, Григорий не переносил немцев. Остановить поручика Орлова было немыслимо. Кто бил и кого? То, Самойлов помнил смутно… Утром он проснулся в кордегардии, упираясь, больной с глубокого похмелья головой в живот поручика Черткова.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПЕРЕМЕНЧИВАЯ КРУГОВЕРТЬ.

Примечания автора к главам, в конце данной публикации.

Глава шестая.

Крепость с шестью высокими бастионами, два из которых были проходными, возвышалась на крутом обрывистом берегу. С северо-запада ее оберегала естественная преграда, неширокая степная река Ишим, а с юго-востока защищали рогатки, вал и глубокий рукотворный ров. Проход в деревянную цитадель перегораживали обшитые желто-красной листовой жестью двухстворчатые ворота.
Спасаясь от пурги, следующий из Омской фортеции санный обоз, с вереницей уставших замерших людей, втянулся в чертоги фортеции. Толстостенное бревенчатое ограждение, частокол, маленькую деревянную церковь, да островерхую трехъярусную башню, вот и все, что смог разглядеть Андрей, въезжая на ее просторный двор, окруженный одноэтажными постройками с двухскатными крышами.
За высокой крепостной стеной сразу почувствовалось затишье. Разбиваясь о преграду стен, порывистый ветер терял силу и, жалобно подвывая, стелился по плацу мелкой поземкой. Смерив новое место службы, бывший поручик гвардии Ее Императорского Величества Измайловского полка задумался...
Говоря, что господин офицер в Степи человек новый, старший солдат Крутиков, отчасти, ошибался. Происходивший из обедневшего дворянского рода Андрей Игнатьевич Самойлов хоть и являлся владельцем небольшого поместья на берегу речки Петровки под Можайском [1], но корни его рода были из Сибири. Служивые люди Самойловы упоминались в древних разрядных книгах Московского государства уже сто пятьдесят лет и вели свою фамилию от сибирского казака Самолы.
При основании в 1601 году по указу царя Бориса первой русской крепости в Восточной Сибири, Мангазеи на Таз-реке, юртовской казак Самола принял православие, получил крещеное имя Карп и, целуя крест на верное служение Годунову, перешел в служивые казаки. После нескольких лет службы в Мангазеи, он женился на стрелецкой вдове и определился в государевы стрельцы.
Встряхнувшая Великороссию Смута [2], взятие поляками Москвы, захват шведами Великого Новгорода и восстание исконной Руси под началом Минина и Пожарского отразилась в Сибири полным самоуправством. Присылаемые, то, от одного государя, то, от другого, наказные воеводы меж собой жили мирно. Ясак [3] собирали с инородцев сообща, но каждый в свой карман. Поскольку, не успеет воевода доехать до предписанного Сибирским приказом [4] места, как в Москве уже объявляли об очередном самозваном государе, от имени которого собирается в Сибирь другой. Так и сидели: в одной крепости воевода от царя Василия Шуйского [5] в другой — сразу от двух Лжедмитриев [6], в третьей — еще от Годунова.
В такое непростое время Карп Самола все же дослужился до стрелецкого головы острога Маковский [7] и умер в своей постели, в окружении многочисленных детей от двух покойных жен. Перед самой смертью, в 1633 году, желая видеть одного из своих сыновей священнослужителем, он послал в Москву младшего сына. Рожденный от его первой жены Саянки, в крещении Александры, Игнатий Самола отправился в Москву с письмом к Патриаршему двору, где батюшка отписал Владыке о скудности в городах Сибири, как черного, так и белого духовенства.
Игнатий был роста высокого, телом сильный, глазами черен и волосом кудряв. Поступать на духовное поприще, идти в монахи, он не собирался. На пути в стольный град, отрок терзался мыслью, что по родительской предсмертной воле ему придется стать священником. Ехал Игнатий Самола долго. Наступила осень и, ожидая морозов — санного пути, на постоялом дворе очередного проезжего городка, он усиленно искал для себя уважительную причину ослушаться и не выполнить отцовский наказ. Ответом ему был колокольный звон местной церкви, печально извещавший крещеный народ о кончине отца Филарета [8], владыки Русской Православной церкви.
Прибыв в Москву, Игнатий не пошел на осиротевший без отца-государя Патриарший двор, а объявился в Стрелецком приказе [9] с подношением. Но, чтобы записаться в московские стрельцы [10], привезенных с собой из Сибири для патриарха соболиных мехов оказалось мало. Принявший от него дары и поклон дьяк приказа намекнул, что Игнатий может жениться на его дочери, тогда препятствий к стрелецкой службе в Москве не будет.
К немалому удивлению сибиряка, дочь дьяка оказалась не косой, не рябой. Девица Степанида была молодая, справная и красивая. На свадьбу тесть не поскупился. В приданное дочери отдал все меха, добавил еще дом и денег двадцать рублей серебром. Причина такого душевного расположения столичного дьяка к парню из Сибири, назвавшемуся Самойловым, была проста и, по тем временам, понятна. Сглаз! Только не случившийся монах Игнатий в него не верил.
Перед венчанием Игнатию доброхоты тихонько говорили: «Порчена девка! В церкви на Пасху без памяти упала! Порчена! Через нее погибель найдешь!», но сибиряк в ответ лишь смеялся. Спустя год у Игнатия и Степаниды родился первенец, в честь тестя назвали Андреем.
Но не пропал стрелецкий сотник Игнатий, хотя схоронил многих друзей при взятии Смоленска [11] и в прочих военных компаниях государя Алексея Михайловича. Он счастливо прожил с женой до глубокой старости, а сын его, Андрей Игнатьевич Самойлов, за храбрость в первом Чигиринском походе [12] от государя Федора Алексеевича [13] получил дворянство и поместье, сельцо Петровку под городом Можайском. Окончил он службу при царевне Софье стрелецким полковником.
Несчастья пришли в сибирский род Самойловых после смерти Игнатия. Один из его внуков участвовал в Крымских походах [14], где и сгинул. Двое поддержали Софью, после мятежа 1698 года были казнены Петром, но дворянская ветвь стрелецкой фамилии Самойловых выжила. Только к тридцатым годам нового столетия пришла в полный упадок и обезлюдила.
Как повелось от родоначальника, в их доме первенцев мужского пола всегда называли, то Игнатами, то Андреями, последний и единственный дворянин Самойлов, далекий потомок Сибирского юртовского казака Карпа Самолы, был назван Андреем, по батюшке Игнатовичем. Его родители рано покинули этот мир, и хозяйством, в поместье под Можайском, а так же воспитанием Андрея до пятнадцати лет, занималась одинокая тетя.
От младшей сестры отца, Глафиры Андреевны, Самойлов знал всю историю своего рода. Он знал — неприятности последних полста лет, покойный родитель относил к прадеду Игнатию, что ослушался батюшку. К тому же, женился на порченой девице. В своем последнем завете, единственному сыну, отец Андрея отписал: не идти по воинской стезе предков, а встать на смиренную дорогу служения Господу. В жены взять девицу благонравную из поповской семьи.
Как и над прародителем, над Андреем нависло проклятие за ослушание отцовской предсмертной воли. Ему тоже не хотелось быть монахом, пылкое сердце юноши мечтало о сражениях и воинской славе. Не разделяя взглядов покойного брата на будущее племянника, в 1750 году тетя определила Андрея в кадетский корпус [15]. Каждый год присылала ему очень скромную сумму от доходов родового именья.
По окончанию Кадетского корпуса Ее Императорского Величества, Андрей поступил подпоручиком на воинскую службу в только что образованный шестой конно-гренадерский полк. Молодого офицера поджидала Семилетняя война с Пруссией [16], в которую он вступил, уже через полгода. Безрассудство, которое бывает лишь в юности, позволило ему отличиться при взятии Тильзита [17]. При Цорндорфе [18] Андрей был ранен в плечо. После отпуска, излечения в родном имении под надзором тети, он получил чин поручика и был переведен в Ее Императорского Величества лейб-гвардии Измайловский полк.
Материальное положение бедного дворянина немного улучшилось, а главное, Андрей стал вхож в знатные дома Санкт-Петербурга. Высокий, мужественной красоты поручик, обратил на себя внимание молодой особы Струйской, Отец светской барышни выказал снисхождение к кандидатуре Самойлова в женихи дочери и к зиме 1759 года молодые были помолвлены.
Офицер лейб-гвардии проводил многие дни и ночи в карауле при имперском дворе. Окружение привлекательных фрейлин императрицы, их обжигающие взгляды, казалось бы, подтверждали правильность выбора сделанного Андреем в пользу военной службы. Но судьба сыграла с ним одну из своих злых шуток. Досадный случай вытеснил поручика из светского Санкт-Петербурга. Забросил в глушь империи.
Самойлов так и не уяснил, в чем была его вина, повлекшая столь тяжкую опалу. Всю дорогу до Омской крепости, куда поручику было предписано явиться в краткий срок, он думал, но не находил ни ответа, ни причины. Лишь одно билось в его мозгу. Бухало в колокол голосом покойного отца: «Это наказание тебе, охальник, за ослушание родительской предсмертной воли».
Невзгоды Андрея начались с простой драки в Красном кабаке [19], куда его затащили братья Рославлевы на попойку в честь Гришки. Поручик Орлов [20], только что прибыл из Пруссии и желал отметить возвращение в Петербург многим вином.
Застолье длилось долго и буйно. В пьяном угаре прозвучал тост за великого князя Петра Федоровича [21] и его голштинцев. Андрей хорошо знал Орлова, его горячий нрав. Трижды раненый при том же Цорндорфе, Григорий не переносил немцев. Остановить поручика Орлова было немыслимо. Кто бил и кого? То, Самойлов помнил смутно… Утром он проснулся в кордегардии [22], упираясь, больной с глубокого похмелья головой в живот поручика Черткова.
С того солнечного, весеннего дня 1759 года начались беды Андрея. Сначала его сопроводили в Тайную канцелярию [23]. Допросили, помянули опального Бестужева. Заставляли писать бумагу на Орлова, намекая на связи с бывшим канцлером, но Самойлов отказался. После долгих мытарств по следствию «неизвестно чего», Андрея выпустили с извещением, что звание ему оставляют, но переводят в крепость на Иртышской порубежной линии Сибирской губернии.
Собрав немногие вещи, попрощавшись с друзьями, поручик выехал из Санкт-Петербурга до Казани и далее почтовым трактом. Андрей совершал тот же путь, как когда-то его предок, только в обратном направлении. Сибирь не пугала его, но и не вызывала чувства возвращения домой. Чем больше он углублялся в ее огромные просторы, тем больше понимал, что у Российской империи, словно у монеты, две стороны. И вторую, витиеватую, ему еще только предстоит узнать.
В Омскую фортецию, расположенную на впадении реки Оми в Иртыш, Самойлов прибыл в середине ноября, вместе с нижними чинами из Тары-городка. Солдаты направились вдоль Иртыша дальше по назначению, а он свернул к месту дальнейшей службы.
Северной стороной сибирская крепость примыкала к крутому берегу Оми, а с остальных четырех была окружена глубоким сухим рвом, несмотря на ноябрь уже на половину засыпанным снегом. За рвом виднелся оборонительный вал. Проезжая мимо поручик заметил палисад из вертикально вкопанных в землю и плотно приставленных друг к другу заостренных бревен. Внешние углы крепости имели бастионы [24]. В небольшом отдалении от крепости шли ряды рогаток, надолбы, за ними раскинулись казачья и обывательская слободы. По дымящимся на морозе трубам — около двухсот дворов.
Изучая в кадетском корпусе фортификацию, Андрей примерно так и представлял крепости малой статьи [25]. На деревянных срубах-батареях покоились зачехленные пушки. Один из бастионов был расположен у Иртыша и соединялся с крепостью оборонительным палисадом, за которым спрятался форштадт.
В Омскую крепость вело четверо въездных ворот. Как после поручик узнал: со стороны Иртыша — Спасские, юго-восточной части — Знаменские, а к берегу Оми были обращены Никольские ворота, в восточной части Шестаковы. Следуя от тракта вдоль Иртыша, въезжая в Спасские ворота Самойлов отметил, что лишь они имели башни и смотровую надстройку, стало быть, это были главные ворота сибирской фортеции.
Внутренняя застройка крепости велась хаотично. Видимо, пока в фортецию не проникли линейные правила расположения улиц. Жилые дома и подсобные помещения были лишены правильной геометрии. Фасады, то проваливались в глубь улицы, то, наоборот, выпячивались, чуть ли не на ее середину.
Еще у ворот, Андрей спросил караульного: как ему найти управительскую канцелярию?
— Колокольню видишь, ваше благородие? — ответил солдат, — Да купол деревянной церкви Сергия Радонежского? Там и площадь. А на ней, и канцелярия, и комендантский дом, и офицерские дома. Крепость у нас небольшая, далеко разбегаться нам некуда.
Миновав обывательские дома, казармы, склады, пороховые погреба провиантские амбары, Андрей приблизился к гауптвахте. Впечатляя своими размерами и способностью вместить в себя половину нижних чинов крепости, она, как никто другой, охарактеризовала командующего Сибирским военным корпусом. Оставив лошадь у коновязи, он попросил за ней присмотреть караульного и пошел дальше пешком.
Явившись к командующему от армии по всем Ее Величества Сибирским оборонительным линиям бригадиру Фрауендорфу, он доложился его адъютанту. После небольшой паузы, тот сослался на неотложное дело и покинул комендантский дом. Наконец, получив через дежурного офицера разрешение на аудиенцию, Самойлов вошел к бригадиру, чеканя шаг.
Сын прусского офицера Карла-Филиппа фон Фрауендорфа Карл, лет пятнадцать назад решивший сделать карьеру в российской армии, тосковал в кабинете штаба корпуса за бумагами. События последних пяти лет, — война России с королем Пруссии Фридрихом, остановило продвижение Карла Львовича Фрауендорфа по службе. Застряв на порубежных линиях в чине бригадира, как истинный прусак, он крайне тяготился бескрайней холодной Сибирью. Из приданного супруги Маргарет фон Врангель, в Эстляндской губернии у Карла Львовича имелось маленькое, уютное имение Эррас. Видимо, вспоминая его зеленые, тщательно постриженные ландшафты Фрауендорф оглядел бывшего гвардейского офицера и, скорее с усталостью, чем строгостью, спросил:
— Итак, герр Самойлов, есть прибывать?
— Прибыл. Куда прикажите определяться?
— Предписать служба, прямо сейчас? Гуд, герр поручик… Как вам Омская фортеция?
Несмотря на пристальный взгляд командующего, Андрей не почувствовал исходящей от него какой-либо угрозы, хотя сочувствия в нем тоже не было. Самойлов расслабился. По губам поручика лейб-гвардии пробежала легкая ухмылка, но ответил он, как и подобает в таких случаях отзываться доблестному офицеру Сибирского корпуса Российской армии.
— Весьма искусно сооружена, господин бригадир.
— Яя, гуд — хорошо. Гуд не для, герр поручик. Служба ваша здесь, увы, не есть.
Сердце Андрея усиленно забилось, по его челу пробежали мысли: «Неужели прошение к императрице Елизавете, отданное перед отъездом премьер-майору Николаю Ивановичу Рославлеву, возымело действие? И депеша о возвращении в гвардию обогнала меня?».
Наполнившая поручика радость, была столь явной, что стала заметна бригадиру. Карл Львович поспешил ее унять. Поняв, что Самойлов ошибочно истолковал его слова, он договорил:
— Смотреть, вы не поняли. Из канцелярии Тайных розыскных дел есть депеша, подписанная самим Ее Императорского Величества советником в делах государственных Шуваловым [26]. Где он проявлять забота и доказательно желать доглядеть за вами…
Бригадир замолчал. Пауза длилась недолго, но Андрей покрылся холодным потом.
— Герр поручик, то есть дурковато? То есть, очень не быть достойно! Герой Цорндорфа так болеть от секрет-бумаги. То, есть гуд депеша… Александр Иванович просил смотреть, а совсем не наказать. Оттого командую: не припаздывать и отходить в фортеция Святой Петр в послушание подполковника Тюменева. Будущий утро, маин команда: туда отправлять пятьдесят каторжанок. С ними отъезжать и поручик. Он есть главный. Вам безотлагательно надо идти в управительскую канцелярию: указать кандидатуры и сопроводительные паспорта на них оформить. Вас там ждут. Они есть старший солдат Ишимский нерегулярный полк.
Очередной удар судьбы оказался настолько сильным, что он не смог выдавить из себя ни единого слова. Андрей, молча, направился к выходу. Уже у дверей, опомнившись, Самойлов повернулся, но услышал сухое и, весьма категоричное:
— То, есть выполнять, герр поручик!
Поручику, так и не отдохнувшему с дороги, и солдату Ишимского полка Спиридону Крутикову, пришлось просидеть в местной канцелярии до глубокой ночи. Переворошив груду бумаги, они отобрали сорок девять женщин-каторжанок с дальнейшим проживанием на Ново-Ишимской оборонительной линии «для естественного прироста населения».
Каждое дело — человеческая судьба, написанная коротко, языком чиновника-крючкотворца. Но, даже за теми сухими строками, чувствовалось огромное женское горе. Постепенно, эти Марьи, Акулины, Екатерины, Софьи и Варвары становились Андрею знакомыми и даже родными. Несмотря на огромную разницу в сословном положении, и в содеянном, он ощутил с ними некую, пока необъяснимую для себя, непонятную для дворянина, но ясную для потомка казака схожесть.
С ударом больших настенных часов, извещавших, что уже два часа ночи, была отобрана последняя пятидесятая женщина. Крутиков долго не соглашался с данной кандидатурой в жительницы крепости Святой Петр, уверяя поручика, что брать беглую с собой в дорогу вблизи киргиз-кайсацкой степи не стоит. Но Андрея поразила ее судьба, — страстная, роковая, непредсказуемая. Повысив голос на разговорчивого не по чину старшего солдата, Самойлов прекратил пререкание. Дело Марии Егоровны Мельниковой легло в общую стопку пятидесяти колодниц, — будущих обитательниц Ново-Ишимской оборонительной линии…
— А ведь Спиридон оказался прав. Девица-то убежала, господин офицер, — сам себе пробормотал Андрей.
Повелев остановиться обозникам на площади, у колодца, поручик выдохнул и попытался стряхнуть с шубы налипший снег. Пересчитывая колодниц, Крутиков стал прохаживаться вдоль сбившихся в кучу, озиравших крепость женщин. Вскоре, кроме рыжего, с конопатым лицом, драгуна, сопровождавшего их от караульной у ворот до штаб-палаты, появились и другие нижние чины. По мере увеличения выбегавших из теплых казарм на утоптанный плац товарищей, важность Спиридона возрастала, распирая вширь гренадерскую грудь.
Любопытство хозяев крепости, в основном мужского населения, было столь велико, что ни метель, ни холод не помешали им пристально разглядывать прибывших гостей. Самые бойкие пытались заговорить с каторжанками, но женщины молчали.
— Чего глаза пялите, женихи! То, вас с казарм не выгонишь… А тут — на тебе! Лежебоки и те, про печь позабыли! — послышался женский голос от резного с навесом крыльца одного из офицерских домов. — А ну разойдись, дай дорогу!
Голос женщины в цветастом платке и наспех накинутой на плечи овчинной шубе, звучал громко и властно. Говоря, она, взглядом, раздвигала стоявших на плацу солдат и уверенно шла к прибывшим новым людям.
— Капитанша!
— Анна… Радетельница наша!
— Разойдись, ребята! Шустова!.. — волной пробежало среди усатых нижних чинов.
Гренадеры расступались не ропща, и довольно спешно. Лишь конопатый драгун из караулки, все же решился преградить ей дорогу.
— Тебе, Кирьян, чего? Никак, отдельной команды подавать! — удивленно спросила она.
— Дай хоть глянуть, матушка! — ответил тот.
— Матушка! Никак от женского пола ополоумел? Ступай-ка к воротам. Вот выдергаю тебе чуб, узнаешь «матушку». Коль ухвачу — пистоль не поможет!..
Отодвинув могучего драгуна в сторону, словно откинув с окна шторку, она подошла к жавшимся друг к дружке женщинам.
— Почто пригорюнились, бабаньки? Сейчас баньку прикажу истопить, помоетесь да погреетесь на славу. Поди, намерзлись в дороге?
— Студено да ветрено. Спрятаться бы нам, — ответила за всех Акулина, взглядом намекая на плотное солдатское окружение.
— Меня зовите просто — Анна Матвеевна. Или Капитанша, как мужички наши величают. Спиридон, веди-ка их к гарнизонной бане. Скажешь деду Ивану: не кизяком, — березой, чтоб мыльню растопил. Да смотри, дабы все чинно было! Без похабства какого! Они хоть и колодницы, а все же полу женского. И уважение им оказать надобно должное!
Отдав указание Крутикову, Капитанша обратилась взором к Самойлову:
— Почему, молодец, с коня не сходишь? Примерз что ли? Докладай! Кто таков станешь?
— Поручик Андрей Игнатьевич Самойлов, — ответил поручик, покидая седло. — Для дальнейшего прохождения службы, приписан к крепости Святого Петра, Ново-Ишимской оборонительной линии.
— Соколик! Так ты офицер? — Анна звонко рассмеялась. — Извиняйте, не признала. Под заснеженной шубой, мундира-то мне не узреть! Вон, видишь, дом с двумя крылечками?.. Из которого, я ранее выходила.
— Вижу.
— Туда и ступай. Только на другое крыльцо. Сени пройдешь, большая комната будет. Там Аким Иванович за столом сидит. Пером скрепит, ножки в кипятке греет. Ему и доложишься.
Указав на дом еще раз, Капитанша подалась вслед за каторжанками, но Андрей ее остановил.
— Сударыня...
Анна обернулась. Озорно сверкая глазами, она вопросительно взглянула на поручика.
Поддетый ветром платок сняло с ее головы, наружу выбились густые каштановые локоны. Длинные ресницы впорхнули вверх, и карие распахнутые глаза устремились на него с вопросом. Матушка-капитанша оказалась молодой, с лицом пригожим, немножко лукавым.
— Поручик... изба коменданта в конце плаца стоит! Одноярусный, крытый тесом сруб.
— Сударыня, мне поручено сопроводить колодниц и сдать каждую по имеющейся на них описи. Лично подполковнику Тюменеву.
— Бабы вам не вещь, сударь! Чтобы их по описи сдавать! — озорные глаза Анны стали колючими. — Бабам помыться надо, в порядок себя привести! Пока вы с подполковником бумаги в тепле перебирать будете, им, стало быть, на морозе сохнуть? Ступай, поручик! Не мужское дело, — баб в бане сторожить!
Видя некую озадаченность Самойлова, Капитанша снисходительно добавила:
— Привел колодниц в крепость, господин офицер, и ладно. Куда они из высоких стен денутся?!
Андрей недоуменно пожал плечами и пошел к саням. Откопав из нанесенного в возок снега сундучок с документацией, он отправился к коменданту.
В сенях Самойлов снял шубу, оправил полы темно-синего мундира, потуже затянул пояс и браво вошел в офицерскую светлицу.
Взгляду поручика предстало зрелище достойное занесения Михаилом Ломоносовым в его «Идеи для живописных картин из Российской истории» [27].
За крепким дубовым столом, посреди небольшой, освещенной тремя свечами комнаты, сидел мужчина преклонного возраста, в выцветшем, с поблекшими золочеными драконами китайском халате зеленоватого щелка. Его подернутую сединой голову прикрывала атласная шапочка черного цвета. Окутанные густым паром, сухие с синеватыми прожилками ноги покоились в медном тазу. Он писал, водя гусиным пером по гербовой бумаге.
Вспомнив слова Анны: «… за столом сидит. Пером скрипит, в кипятке ножки греет…», — Андрей понял, что перед ним подполковник Аким Иванович Тюменев комендант крепости Святого Петра.
Неохотно отвлекшись от начертания очередной строки, Аким Иванович перестал писать и поднял глаза. Увидев вошедшего в светлицу обер-офицера [28], он отложил бумагу в сторону, прищурился и спросил:
— С кем имею честь?..
— Поручик Андрей Игнатьевич Самойлов. Прибыл в крепость Святой Петр Ново-Ишимской линии для дальнейшей службы, — отрапортовал Андрей.
— Давно в Сибири?
— Полгода.
— Откуда прибыли? — продолжал спрашивать Тюменев, с интересом рассматривая Андрея, — темно-синий с серебряными пуговицами мундир, по борту и обшлагам отделанный позументом. — В каком полку изволили служить ранее, поручик?
— В лейб-гвардии. Полка Ее Императорского Величества Измайловского!
— Эва!!!..
Аким Иванович по-стариковски покряхтел, плохо пряча удивление, и продолжил:
— Мне доложили, что прибыли и колодницы. Аттестация, определительные бумаги на них… При вас будут?
Андрей кивнул. Сделав два четких, чеканных шага, он водрузил сундучок на стол рядом с подполковником. Отомкнув замок маленьким ключом, выложил документацию.
— Прошу садиться, сударь, — произнес комендант крепости. Погружаясь в бумаги, указал поручику на пустой стул возле стола.
Молчали долго, отчего Андрей начал нервно теребить рукоять шпаги. Наконец подполковник оторвался от тяжких деяний прибывших в крепость непотребных женщин и поднял взор.
— Боюсь, как бы нам сии барышни новую Амазонию [29] не сотворили.
— Не уяснил, господин комендант?
— Чего же тут неясного, поручик? — перекладывая пухлые дела каторжанок, комендант стал перечислять. К примеру, Акулина Фирсова. Оная девица красного петуха барину пустила. Или вот, Екатерина Сундукова, и того хуже — душегубка. Остальные, сказанных, не лучше. А у меня, мил человек, тут не гвардия Ее Императорского Величества! Сами, что ни наесть наполовину ссыльные. Со всех концов России-матушки, кто неугоден или вольно думать привык, того к нам! Вот и ты, поручик, из лейб-гвардии, да в Ишимский нерегулярный полк порубежной линии? Почто, нам грешным, такая честь оказана? Лицезреть в степных пенатах сего бравого гвардейца?
— Драка с голштинцами великого князя Петра Федоровича вышла. Только я…
— Этого я не слышал, поручик. И слышать далее, не собираюсь! — резко, оборвал его комендант и по-стариковски мягко продолжил: — Если мне про каждого знать — голова вспухнет. А она у меня одна, да и седая совсем. Завтра у подпрапорщика Андреева примешь под свое начало роту прикомандированных из Тобольска драгун Олонецкого полка. Служи, голубь, как это предписано уставом.
Тюменев выдержал малую паузу и неожиданно и для Самойлова продолжил:
— В Приишимских степях, поручик, как на блюдце, всяк человек на виду. До-ветру пойдешь и то заметно. Так что служи, Андрей Игнатьевич, честно, без злого умыслу, а мы мнение о тебе составим. Только вот если что, отправлять далее некуда. На самом имперском краю обитаем, стало быть. Матушке-императрице благостно службу несем.
В ответ Андрей лишь мигнул. Мысли не собирались. В комнате было изрядно натоплено и после мороза хотелось спать. Веки сами захлопывались. Все его умственные и физические силы уходили на то, чтобы держать глаза открытыми.
— Да ты, братец, никак спишь! — наблюдая за ним, проговорил комендант. — Я ему командирское наставление, о должном матушке-государыне служении, делаю. А он, того гляди, со стула об пол брякнется.
Тюменев привстал и, старясь не громко, крикнул:
— Вестовой!.. Сопроводи-ка поручика почивать, да воды горячей принеси. В тазу вовсе остыло.
Пробурчав еще что-то, он сел, взял перо и аккуратно обмакнул его в чернила.
Вместо вестового вошла Шустова.
— Умаялась я с ними, Аким Иванович! — снимая платок, сходу начала она. — Белья женского у нас в кладовых нет! Ихнее-то грязное, а у многих и вовсе отсутствует. Вот и пришлось мне рядить прибывших красавиц в казенное. Драгунское, да гренадерское.
От этакой неожиданной конфузии перед новым офицером, подполковник замер. Чернила капнули с пера и растеклись по гербовой бумаге.
— Анюта, ты чего кричишь?! — тихо на нее цыкнув, по-отцовски, подполковник сморщился и искоса глянул на Андрея. — Какое еще белье?.. Кого пришлось рядить?.. Совсем ошалела, девка?
Анна прикусила язык. Тихонько прыснув смехом, она обратилась к Самойлову:
— Господин поручик. Андрей Игнатьевич, пока растоплено сходили бы в баньку. Крутиков с ребятами сейчас моются… Угол мы вам, пока отвели в покоях инженер-поручика Тренина. Там и бельишко, — чистое да мягкое. И мундир Ишимского полка. Он хоть и не золоченный, зато теплый, из доброй шерсти.
Андрей не ответил, он спал. Спал сидя, умудряясь держать осанку. Анна переглянулась с комендантом, пожала плечами и тихонько вышла из комнаты.
Вернулась она с вестовым. Общими усилиями они перенесли спящего поручика на широкую, расположенную возле печи-голландки лавку. Подложив ему под голову подушку, Анна стала отстегивать с офицерского пояса шпагу. Самойлов открыл глаза, они были, словно у разбуженного малого дитя, затуманены пеленой блаженной дремы.
— Спи, соколик, почивай, — тихонько убаюкала его Анна. — Никуда твое оружье не денется. До утра, так уж быть, присмотрю.

Глава седьмая.

Комендант распорядился поселить каторжанок в казарму возле углового бастиона крепости, куда их привела Капитанша после бани. Вид солдатского помещения, наполовину вкопанного, вдавленного глухой стеной в заплот [30], был удручающ. Низкая земляная кровля, маленькие, словно бойницы, затянутые бычьим пузырем оконца, широкие топчаны из плохо-оструганных сосновых досок, давили на женщин неустройством и грубой мужской неприхотливостью.
Радовало лишь одно. Посреди полуземлянки, уходя трубой вверх, возвышалась белощекая, пышущая жаром русская печь. В помещении она являлась не только источником тепла, но и света. От печи исходили слабые красноватые отблески, и, не достигая бревенчатых стен, терялись во тьме. Лишь изредка, в полумраке они выхватывали узловатые толстые комли, с проложенной меж ними берестой и зеленым мхом.
Оставив при женщинах инвалида, однорукого деда Ивана, для поддержания огня в печи и охраны от возможных гренадерских ухаживаний, Капитанша попрощалась с ними до утра, и покинула казарму.
Разобрав сложные у входа соломенные тюфяки, колодницы разбрелись по углам. Облюбовав дальний двухъярусный топчан, сооруженный из толстых сосновых досок, Акулина Фирсова и Катерина Сундукова, стали приводить себя в порядок. Раздевшись до исподнего и распустив длинные густые волосы, они начали вынимать из них общее имущество. На тюфяк легли: костяной гребень, небольшое зеркальце в медной оправе, три серебряных полуполтины, полтина, золотой Петровский червонец [31] и острозаточенный четырехгранный кованый гвоздь.
Осматриваясь в зеркальце, Акулина прошлась ладонями по изгибам тела. Разглаживая на себе чистое солдатское белье, она вздохнула и произнесла:
— Стала быть, теперича здесь проживать будем?
— Стала быть, — ответила ей Катерина, расчесывая волосы костяным гребнем и улаживая их в одну тугую и толстую косу.
— Никак, Катька, ты в девки подалась?
— Ой, Акулька! Хотелось бабе в рай, да грехи не пускали! — засмеялась Сундукова. — Должок надо отдать.
— Это кому же, ты задолжала?
— Когда сюда заходили, конвойного видела?
— Ну, видала.
— Остапом зовется. Поди, и сейчас, бедненький, в холодных сенях толчется! Меня ожидает.
— Чего ожидает-то?
— За тулуп, что он посреди снежного поля Маньке нашей оставил, обещалась я ему.
— Когда же ты успела? — удивилась Акулина.
— Успела...
— Как она там? Мария-то? Метель, ныне какая вьюжит. Не занесло бы!
— Не занесет. Манька, баба не только при теле, но и с головой. Ладно, Акулина Селивановна, пойду я… Согрешу еще разок во имя подруги и все. Ни-ни, ажно до самого Рождества! — говоря, Катька сняла с груди нательный крест, поцеловала. Передавая Акулине, добавила: — На-ка, вот, до возвращения сбереги тельник у себя. Опосля, по приходу заберу.
Катерина поправила под рубахой богатую грудь, набросила на плечи тулуп и пошла к выходу.
Проходя мимо деда, она услышала:
— Куда это ты, красавица, направилась?
— До-ветру, дедусь.
— Яма недалече. Там, с правой стороны.
— Отыщу, дедусь. Авось не заплутаю, — ответила Катерина, скрываясь за дубовой дверью.
Прибрав волосы в клубок, Акулина взяла монеты и снова спрятала их в смотанную кольцами косу. Зеркало и гребень она оставила подруге в скрученном тюфяке. Разложив второй матрас на верхнем ярусе, женщина сунула в изголовье гвоздь и вскарабкалась.
Поверху шло тепло печи, пахло ржаным хлебом и чесноком. Видимо, дед решил перекусить. Укрыв ноги тулупом, Акулина закрыла глаза. От хлебно-чесночного духа ей вспомнилась родная сторонка, висевшие за печью вязанки чеснока с луком и пышный ржаной каравай на деревянной лопате...
Фирсовы: Аникей, Петр и Акулина, пребывали дворовыми уездного прокурора. Аникей был камердинером, Петр кучером и форейтором [32], служил при конюшне и подавал к парадному крыльцу прокурорскую карету. Их младшая сестра Акулина прислуживала в господском доме верхней женщиной [33].
Семья Фирсовых жила зажиточно и подумывала выкупить себя у хозяина из крепости. После многочисленных намеков, старший брат Акулины Аникей выразил барину данное желание напрямую. На что, получил удивление и вопрос:
— Ты чего, Аникейка, опился вчерась?
— Я, барин, хоть к чарке и прикладываюсь, но голову не теряю. Говори: какая мне цена! — степенно ответил Аникей. — Желаю выкупиться сам, а также выкупить бумагу на Петра и Акулину.
— Откуда у тебя, Аникейка, такие деньги? Ведь сумма за троих станет немалая!
— Мы приторговываем, скотину держим, поросят. Петр тоже без дела не сиживает. Наладился он в соседних имениях кареты, стало быть, чинить. Они хоть и аглицкие да французские, а все же ремонту и обиходу мастера, для себя требуют. Акулина наша — рукодельница знатная. Ее полотно и вышивка на всю округу славно. Вот и насобирали.
— Врешь, Аникейка! Поди, у меня все и наворовал?
— Вот крест тебе, барин!— Аникей набожно перекрестился. — Не вру я! Отпусти нас ради Христа!
— Ладно, Аникей, не стой. Ступай. Аль дел у тебя нет? — отмахнулся прокурор.
Но, ожидая ответа, Аникей не уходил. Хоть он и переминался, по-холопски с ноги на ногу. Взгляд его был колким и барин нехотя добавил:
— Так уж и быть, к осени дам вам откупную.
В тот день, вечером в семье Фирсовых радости не было придела. Братья уселись рядком за широкий стол, угощаться зеленым-вином. Акулина кормила их щами и сдобой. Напевала развеселые песни. Ее мягкий певучий голос звучал в горнице до самого рассвета.
Беда подоспела за радостью. Через месяц в дом Акулины вторглись приставы из полицмейстерской канцелярии и увели с собой старшего брата, обвинив его в краже прокурорского имущества. После недолгого судебного разбирательства, Аникея осудили за растрату и отправили на каторжные работы в город Оренбург, а имущество семьи вора отписали потерпевшему от него имущественный убыток барину.
Несправедливость и наступившая после тех событий полная нищета озлобили Петра. Он стал пить каждый день. Барскую конюшню держал в запустении. Дошло до того, что прокурор в наказание приказал его прилюдно выпороть. В ночь, после битья брата кнутом, Акулина не спала, прислушиваясь, как Петр бродит по дому. Несколько раз она порывалась подняться и разделить с ним его метания, но решила, что сегодня лучше ему побыть одному.
Поутру, встав как обычно с первыми петухами, она вышла во двор и обнаружила Петра в опустевшем сарае для скота с петлей на шее. Поплакав над покойным братом, Акулина пошла к прокурорской усадьбе. Зайдя на конюшню, девушка вывела коней и запалила сено. Огонь очень быстро охватил дворовые постройки, перекидываясь на двухэтажный господский дом.
Фирсову взяли под караул, обнаружив в сарае собственного дома, возле бездыханного тела брата…
После суда девушку отправили на исправление по ведомству Мануфактур-коллегии [34] на местную суконную фабрику. Пять лет тяжелой работы в красильне не смогли извести статность и красоту Акулины. Мастеровые не раз пытались склонить ее к сожительству, как это делали с другими женщинами и девушками. Иногда на фабрике доходило до открытого насилия над бесправными каторжанками. Для защиты от назойливых женихов, она вынула из дверного навеса кованый гвоздь. Заточила до остроты шила и, пряча в густых волосах, никогда с ним не расставалась.
Узнав о кончине младшего брата, Аникей бежал из Оренбурга. С оказией [35] прислал барину письмо, в котором говорилось следующее: «…хоть десять раз в каторгу посылать будут, я приеду и изрежу тебя на части».
Полгода прокурор гостевал по родне, остерегаясь бывать у себя в усадьбе. Но Аникей в уезде не появился, бесследно исчез.
Опасаясь за свою жизнь, прокурор доложил в Правительственный Сенат:

«…Так как бывший мой камердинер Аникей Фирсов, в отписанной на мое имя эпистоле, угрожал мне лютой, нечеловеческой смертью, прошу высочайшего разрешения: сестру его родную, Акулину Фирсову, находящуюся на суконной фабрике нашего Пензенского уезда, отослать в Сибирь. Поскольку злейший мой враг Аникей Фирсов, в указанном мной Пензенском уезде, может иметь с ней какие-либо сношения для осуществления своего злого умысла, и окончательно погубить ее падшую душу»…

Дорога Акулины в Сибирь, «во спасение души», лежала неблизкая. По-осени 1757 года ее и десяток таких же, как она, женщин и мужчин заковали в кандалы. Повели для общего сбора в каменный арестантский дом, расположенный на северной окраине Казани.
— Вон она, дорога в Сибирь-то! — когда их подводили к городу, крикнул один из конвойных, указывая рукой на Сибирский тракт, извилисто уходящий на восход солнца. — По ней и пойдете, лиходеи.
— А когда пойдем-то? — спросил кряжистый мужик, цепью скованный с Акулиной [36].
— Не скоро, детинушка, — ответил конвойный. — Не сегодня, так завтра, белые мухи полетят. Зима, стало быть, наступит. Так что по весне отправитесь.
— Так мы же с голоду опухнем!
— Мое дело, детинушка, тебя до Казань-города довести, да к месту определить. А о животе твоем заботы мне нет, — в ответ подтолкнул его конвойный. — Ступай вперед, да не оглядывайся.
Когда их завели в палату с низким потолком и маленьким оконцем у самого свода, Акулина с наслаждением прислонила к каменной стене усталую от оков спину. В полутьме раздавались тихие стоны, стояла духота. Вперемежку с плесенью, пахло месяцами немытыми людьми. И все же, это было куда лучше, чем брести под холодным осенним дождем по размытым, набухшим грязной жижей, вязким дорогам.
— Кто до ямы желает? — зычно крикнул стражник, бренча ключами. — Сейчас выходи. До утра на замке сидеть будите.
— Пошли, милая, — подаваясь к выходу, дернул за цепь кряжистый мужик.
С колодником-душегубом обладателем маленьких надменных глаз и редких, почти сгнивших зубов, девушку сковали третьего дня. До этого в паре на цепи с ней была пожилая солдатская женка, но не выдержала пешего пути под проливными дождями. Женщину охватил жар, и она умерла на ее руках. С тех пор, как сковали с мужчиной, Акулина крепилась, как могла, чего нельзя было сказать о напарнике.
— Ну, кто первый? — подмигивая, спросил он, зайдя на отхожее место. — Думаешь, я не вижу, как ты на дороге в дождь приостанавливаешься? Юбку свою шатром раскидываешь.
— А тебе бы глянуть? — ответила Акулина.
— Чего я бабы не видал, что ли! Слыхала?.. Сказано: до весны здесь будем. Так что повенчаны мы оной цепью, тяжелой, каторжной. Крепче всякого попа, повенчаны. А ты хоронишься! Аль не нравлюсь?
— Я не хоронюсь, но и не спешу. Для начала и коленок достаточно станет.
Акулина приподняла широкий подол и присела.
— Ах ты, стерва! — прорычал мужик и, сильным рывком сорвав с нее юбку, бросил в яму.
Оставшись в нижней рубахе, девушка вскинула руку к волосам. Мужика кольнул кованый гвоздь в шею, рядом с кадыком.
— Опорожняться будешь, или уже?.. — проговорила она, чуть-чуть надавив. Выжимая из плоти ошалелого мужика капельку крови.
— Бу… ду…у! — выдавил из себя тот.
Пока мужик, отойдя от пережитого страха, с наслаждением кряхтел над ямой, Акулина старалась отвернуться, но мешала связующая их цепь, всего в десяток-полтора звеньев. Лишь когда он натянул портки и тихо спросил: «Пойдем, аль как?», — она спокойно ответила:
— Заставить бы тебя за юбкой в выгребную яму нырнуть, да цепь коротка…
Устроившись на сене в углу, Акулина задремала под храп своего недавнего жениха. Ночью, коснувшись плеча, ее тихонечко растолкала женская рука.
— Юбку-то где оставила? — спросили из темноты.
— В выгребной яме… — ответила Акулина, приподнимаясь и всматриваясь. — Мужик, что со мной в одних оковах, сорвал да бросил.
— А… Я думала, ты ее на хлебушек выменяла.
— Как, так выменяла?
— Стражник, что за нами глядит, хорошие вещи, пока не истаскались да не изорвались, на хлеб меняет. А чего, он сорвал-то?..
— Разве, Катька, не знаешь чего? Кобелям, оно и в яме свадьба! — ответил за Фирсову другой женский голос. — Сама-то, хоть отбилась?
— Обилась. От такой беды гвоздь у меня есть. Им и отбилась, — ответила девушка.
Сон у Акулины прошел. Глаза к темноте обвыкли, и она рассмотрела двух сидящих рядом женщин. Примерно, ее ровесниц. Одна из них была обыкновенной, — полненькая грудастая бабенка, с курносым слегка мясистым носом. Таких молодок в каждой деревне имелось с десяток, а то и два. Вторая же, была другой. Немного худощавая, но изящная, стройная, с русыми, заплетенными в господскую прическу волосами и осанкой барыни. Акулина даже разглядела на ней остатки платья иноземного покроя.
— Видно, ты бойкая! Звать тебя как? — дружелюбно спросила русоволосая.
— Акулина я, барыня. Пензенского уезда мы, — невольно вырвалось из ее уст.
— Барыня!.. — засмеялась полненькая. — Это же Мария! Беглая да клейменная. Чтобы больше не убежала, меня к ней для веса приковали. Только просчитались каты. Когда Мария, после клейма, горячкой прихворнула, так я ее на себе неделю на паперть таскала. Теперь мы подруги, не разлей вода.
— На какую паперть?
— Нас, Акулина, в арестантском доме кормить не полагается, — ответила Мария. — Вот стражники по доброте душевной, чтобы с голоду не померли, колодниц выпускают около церкви подаянием подкормиться. Если малая деньга перепадет, им отдаем, а какую снедь в руки сунут. То — наше.
— Но если денег приносить не будешь, — добавила полненькая, — не выпустят, пока до жалкого виду не дойдешь. А то еще окровавленную рубаху заставят надеть. Да прорехи всякие, что посрамней, на ней нарежут. Так что за юбку не переживай, не понадобиться.
— Как же не переживать мне за нее, — вздохнула Акулина. — Впереди зима…
Женщины переглянулись. Мария спросила:
— Ткать да красить сукно пойдешь?
— Разве отсюда можно уйти?
— Уйти отовсюду можно, — резко бросила Мария.
— Бежать? — со страхом спросила Акулина.
— Договориться, — улыбнувшись, ответила Катька.
— Тут, в Казани, живет один купец, — продолжила разговор Мария, — Ахметом кличут. Доброй души человек. Он завсегда уславливается со стражей, берет к себе на зиму двух или трех девушек. Делать льняное полотно на продажу. Кормит хорошо, перед отправкой в Сибирь одежду добротную справляет.
— Я пойду, Мария, пойду!
— Возьмем ее к Ахметке, Катька?
— Не знаю, согласиться ли стражник третью бабу ему в работницы отдать? Сама, Мария, знаешь, чем за согласие плачено.
— Чем же? — спросила Акулина. — У меня полтина серебром в волосах припрятана.
— Ты, подруга, полтину пока побереги. Страж у нас до баб больно охоч. Телом он берет, не деньгами. Оно и славно, с бабьего тела не убудет.
— Я лучше деньгами заплачу! — Акулина покраснела. Опуская глаза, тихо добавила: — Я не баба.
— Вот те на!.. — всплеснула руками Катька. — А ты, часом, нас с Марией не дуришь?
— Вот вам крест! — Акулина перекрестилась. Не знала я мужика, — не ведала!
— И не любила? — печально спросила Мария.
— Не успела. Мне шестнадцать годков было, когда по суду в колодницы угодила. Пять лет взаперти на мануфактурной фабрике, в красильне у чанов пробыла, а там полюбить некого.
— Тогда тебе легче. А вот Мария, за свою любовь девичью пострадала — поведала Катька.
— Как так за любовь?
— Ну не совсем за любовь. Барыню она свою…
— Не надо, Катерина, — оборвала ее Мария. — Зачем прошлое ворошить. Да и к ночи покойников поминать, большой грех.
— А я вот своего барчука и днем, и ночью поминаю. Хоть пять лет уж, как тот случай минул. Смыслишь, Акулина? Барский сынок ко мне привязался, все подглядывал, подсматривал. А один раз, руки потянул к груди моей пышной. Не то, чтобы жалко было… В общем, сама не знаю почему, только оттолкнула я его. А рука у меня тяжелая! Барчук упал, да головой об прибрежный камень стукнулся. У реки дело случилось. Расшибся на смерть парнишка. Четырнадцать годков ему только и было. Нет, нет да присниться мне. Теперь я никого, ни от груди, ни от других мягких мест, не отталкиваю…
Катерина замолчала, слышно было только ее тяжелое дыхание.
— А я барскую усадьбу дотла сожгла, — ответила Акулина, чтобы нарушить тягостное молчание.
— Ладно, девоньки, давайте спать, — проговорила Мария, — Завтра поутру, за Акулину стражника еще надобно уговорить.
— Ты, Акулька, не переживай. Я за тебя бабью дань, так уж и быть, уплачу. Ты же теперича, словно пальчик с руки, наша с Марией подруга-наперсница.
— Подруга?..
— Ой, девоньки мои, сейчас бы в баньке с веничком попариться, — произнесла Мария и потянулась.
— Или в реченьке вволюшку голышом поплескаться — добавила Катька. — И пускай, хоть все мужики, что в Казани-городе есть, глядят на меня во все глаза.
— Так осень? — удивилась Акулина. — Холодно же в речке мыться.
— Посидишь тут месяц-другой, Акулина, — зевнув, ответила ей Мария, — и в прорубь нырнешь...
На следующее утро Акулина проснулась от шевеления цепи. Ее ухажер и напарник по кандалам, уже не спал, покорно ожидая пробуждения девушки. Новые подруги Акулины отсутствовали. Ей показалось, что задушевный ночной разговор с двумя женщинами был лишь сном. Но, где-то к полудню, в каторжной жизни Фирсовой наступили резкие перемены. Стражники девушку расковали и повели в баню при караульной казарме, где уже с наслаждением парились Мария с Катериной, от души хлеща друг друга березовыми вениками.
Зиму подруги провели в татарской слободе на подворье казанского купца. Ахмет действительно оказался добрейшей души человек. За тканье и покраску льняного полотна, он хорошо, трижды в день их кормил. Жили женщины в просторной комнате, устеленной мягкими пушистыми коврами, на половине молодой жены купца Рафиды. Словно гостьи, они ни в чем необходимом для женского обихода не нуждались.
Когда пришла весна, Ахмет долго извинялся перед своими работницами за то, что не может выкупить их из каторги. Одарив теплой одеждой, он с ними попрощался. Дал Марии, как старшей из женщин, золотой червонец с изображением лика государя Петра.
По сходу снега женщины вернулись в арестантский дом. На трех, теперь уже неразлучных, подруг снова надели оковы, соединив единой цепью.
В большом людском потоке, татей и просто негодных к военной службе бродяг, осужденных за душегубство на смерть, но помилованных императрицей женщин, а также гулящих или обвиненных в блуде девиц, их повели по Сибирскому тракту. Около двух тысяч собранных воедино каторжан уходило на восход солнца. Они понуро тащили обессиленные голодом и лишениями тела, облаченные в рванье.
В главный город Сибири — Тобольск, колодники прибыли только через полтора года. Многие из них умерли по дороге. Но Марии, Акулине и Катерине, накопленных в доме купца сил хватило, чтобы пройти весь этот долгий тяжелый путь. В толпе многих каторжан, Екатерина всегда шла первой. С девства, работая на барском поле, возделывая землю под лучами палящего солнца, в общей цепи она была самая сильная и выносливая. За ней ступала Мария, а завершала триаду непотребных женщин Акулина.
Перед самым Тобольском их передвижение по Сибирскому тракту остановил странный старик в потертом мундире без знаков отличия. С высоким молодым офицером, он прошелся перед колодниками и остановился возле Марии.
Пока Катька, закрывая подруг большим крепким телом, говорила со стариком, Акулина пыталась помочь Мельниковой скрыть клеймо беглянки. Каждое утро она придавала волосам Марии ту форму, которая позволяла бы спрятать лоб, но как назло, в тот день ветер разметал их, оголив чело подруги. В краткий момент беседы со стариком, Акулина готова была отдать ей свои волосы, лишь бы он ничего не заметил.
Старик, которого Катерина назвала дедом, оказался генерал-губернатором. Он повелел высокому голубоглазому офицеру вести их дальше. Бросил Марии слова, от которых остолбенела не только она, но и Акулина. На протекающей вдоль Сибирского тракта широкой реке качался шлюп с штандартом вице-адмирала на флагштоке, к которому он и поспешил.
Как губернатор обещал, к вечеру их привели в Тобольский кремль на Гостиный двор. По распоряжению поручика с них сняли оковы, накормили горячими щами. Женщин отделили от мужчин, поселили в малые комнаты по трое-четверо, застеленные сухой, еще пахучей соломой. Впервые, за долгий путь, Акулина выспалась на славу. Она не дрожала от ночного холода и не жалась телом к теплым подругам.
На следующий день, имеющихся мужиков и женщин старше сорока лет распределили на небольшие партии и увели. На вопрос Акулины: «Куда их отправили?». Принесший им чугунок с кашей и ржаной хлеб, солдат ответил:
— Мужиков, девонька, на сибирские горноплавильные заводы. Женщин же, на суконные фабрики.
— А мы, солдатик, как же? — спросила Катька, запуская деревянную ложку в распаренную гречку.
— А с вас, девоньки, другой спрос!
— Какой, другой? — забеспокоилась Акулина.
— Вот завтра и узнаете. Вы ешьте скоренько, а то мне других кормить надобно.
— Ладно, подруги. Доживем, увидим! — проговорила Мария, — Доставай ложку, Акулина. Катька уж пол чугунка на объем своих грудей подмяла.
Утром, всех молодых женщин собрали во внутренней площади квадратного Гостиного двора. С мощными воротами и четырьмя угловыми башнями, он был похож на замок. Разделив колодниц на группы в двадцать человек, их стали поочередно заводить в одно из его многочисленных помещений для осмотра, к полковому лекарю, с женоподобным станом и сухим немного вытянутым лицом.
Мария, Катерина и Акулина не спешили. К местному эскулапу попали в самую последнюю очередь. Оставшихся необследованными женщин, солдат выстроил в большой зале шеренгой и удалился.
Тщательно обрабатывая маленькой пилочкой ногти, на ухоженных руках, и рассматривая пальцы в лучах полуденного июльского солнца, лекарь произнес:
— Не имеют ли, пани, любострастной болезни?
— Это дурной, что ли? — спросила Катька.
— Раздевайтесь.
Пока женщины снимали одежду, вооруженный длинной палкой, лекарь скомандовал:
— Повернитесь спиной и нагнитесь.
Ударяя палкой по внутренней стороне ног, лекарь заставлял женщин раздвинуть их шире. Некоторых он хлестко ударял по мягкому месту и говорил: «К двери», других отсылал к окну.
Проверив Катьку, лекарь приблизился к Акулине. Она побледнела и шепнула:
— Мария, я не сдюжу. Позор-то какой! Сейчас достану гвоздь, выпрямлюсь и убью его.
Но Мельникова неожиданно опередила подругу.
Разгибаясь в развороте, она всколыхнула свой русый волос и проговорила:
— «Odi profanum vulgus et arceo» [*1]. Ни так ли, пан лекарь? Позвольте к вам обратиться изречением. Поскольку вы назвали нас красиво по-польски — паннами, а обхаживаете хуже дворового кобеля. Одной палкой тыкаете всех без разбору. Разве вам неизвестно, что французская болезнь, кою вы назвали любострастной, переносится через прикосновения?
Лекарь был явно ошарашен. Перед ним стояла молодая, обнаженная женщина, с фигурой античной богини Венеры. Ее русые волосы стекали книзу, повторяя ее божественные изгибы. На бессмертной латыни говорила она просто и непринужденно, словно на родном языке.
— Пани, знает Оды Горация и разбирается во врачевании? — сказал он в растяжку, после довольно продолжительной паузы.
— «Homo sum, humani nihil а mе аliеnum рutо» [*2], пан лекарь. Оставьте эту девушку молодую, поскольку: «Est modus in rebus, sunt certi denique fines» [*3].
— От чего же, панна?
— Forsan et hаеc olim meminisse iuvabit [*4].
В ответ лекарь хмыкнул, оттопырил нижнею губу и потянулся рукой к волосам Марии, умело убранным Акулиной, закрывающим клеймо на ее лбу. Временная оторопь у него прошла, сменилась наглостью.
Откинув русую прядь в сторону, обнаружив красный отпечаток палача, лекарь брезгливо изрек:
— Панна, беглая? Прошу к двери…
— Тогда, господин хороший, и мы с Акулькой, разом, к двери подадимся, — ответила ему Екатерина. — Будь добр, посторонись-ка.
Сильным торсом она легко отодвинула лекаря. Подхватив Марию с Акулиной под руки, направилась к выходу. У самой двери они столкнулись с входящим в комнату офицером. Это был высокий господин в чине поручика. Из-под треуголки, на фоне резко покрасневших щек, отобразились его удивленные голубые глаза.
Видимо, офицер не ожидал так близко столкнуться с тремя обнаженными девицами. От смущения, опустив взор, он плавно, чуть медленно, проговорил:
— Пан Выспянский, вы осмотрели женщин?
— Да, господин поручик.
— Немедленно прикажите им облачиться и выходить во двор. Их ждет Омская крепость.
— И нам, господин офицер? — спросила Мария.
— Если вы здоровы, — не поднимая на нее глаз, ответил офицер. — Не имеете дурных болезней.
— Еще чего! — фыркнула Катька. — Поздоровей поверяльщиков будем! Не сомневайтесь барин.
— Вон та, что с русым волосом, беглая. Видимо, еще в Казани клеймена, пан Габриэль. Согласно указу императрицы: о естественном приросте населения в Сибири, вельми не надежная персона. Должно ее оставить в Тобольске, вместе с больными. Пусть же, излечивая гниющую и смердящую плоть непотребных девиц, покается за свое преступление, содеянное дважды.
— Тогда и нас с Акулиной оставляйте! — крикнула Катька. — С места без Марии не сдвинусь, хоть ты, барин, меня на кусочки режь!
Офицер поднял голубые глаза на Мельникову и мягко посмотрел, словно заглянул в глубь души Марии…
Пауза затянулась. О чем-то размышляя, поручик смотрел долго и немного печально. Наблюдая за ним со стороны, Акулина впервые увидела взгляд настоящего мужчины, смотревшего не на нагое тело женщины, а в ее обнаженную душу.
— Клеймо в сем деле не помеха, — наконец-то проговорил он. — Отправляйте.
— Господин Лилиенгрейн, — воспрепятствовал сказанному лекарь, — я буду вынужден доложить об этом генерал-губернатору.
— Ваше право, пан Выспянский. У меня же есть указание сибирской управительской канцелярии, подписанный наместником Соймоновым, где велено в самый, что ни наесть, короткий срок собрать женок и определить для распределения на поселение. «Учинив осмотр тех кои ниже 40 лет, отправлять оных в Омскую крепость для распределения по выбранным на усмотрение бригадира Фрауендорфа крепостям, вдоль Сибирских оборонительных линий». Потрудитесь выполнять…
Перед отправкой в Омскую крепость женщин снова сковали, но только цепью, малым браслетом за одну руку. Спускаясь по деревянным ступенькам ведущего из кремля в Подгорье ввоза, Мария неожиданно ускорила шаг, потянув за собой и Акулину с Катькой.
— Ты чего, как взбесилась? — спросила ее Екатерина, натягивая цепь. — Успеем, чай, не на гулянку.
— До поручика мне надо, Катька!
— Глянулся, что ли?
— Глянулся, глянулся! Ты пойдешь? Или неподъемным грузом на мне висеть будешь?
— И вправду, пошли, Екатерина, — что есть силы, потянула ее Акулина.
Приблизившись к офицеру, Мария крикнула:
— Господин поручик, постойте-ка.
— Да, сударыня, — приветливо ответил он.
— Мне бы с вами, одним словом перемолвится.
— Не беспокойтесь, сударыня, пан Выспянский уже над вами не властен.
Наблюдая за Мельниковой со стороны, Акулина видела, что Мария волнуется, нервно поправляя волос и увлажняя кончиком языка сухие губы.
— Бог с ним, лекарем-то! Не о нем речь! — наконец, проговорила она,
— А о чем? Или об ком, вы хотите поговорить?
— Вчера. Когда стемнело, к нам в комнаты заглянули два прыщавых недоросля — писари вашей канцелярии…
— Вы хотите, что бы я их наказал?
— Нет, что вы… Мальчишек-то! Такое с каторжанками при ночлеге обычное дело. Мой сказ совсем об другом, господин поручик. Они были пьяны, и в поисках женской ласки сильно куражились. Так вот, на вопрос нашей Катьки: «Где они взяли деньги?», — писаря отвечали, что теперь они знают большой секрет. Якобы, того секрета хватит и на вино и на девиц. Я попросила Екатерину их разговорить. Она это умеет. Оказывается, прогульную деньгу им выдал губернский секретарь, то ли Волков то ли Во…
— Востриков…
— Да, Востриков! Выдал за молчание. Они видели, как этот самый секретарь передал агенту. Да… Какому-то торговому агенту… Копию карты Лиха… Лихо…
— Карту промера глубин Иртыша генерал-майора Лихарева. Вы не ошиблись?
— Генерал, не генерал, но Лихарев точно. Они называли только фамилию. Катька еще засмеялась. Сказала: «Надо же, вроде барин, а зовется, словно наш деревенский конюх, Ванька рябой, Лихарь». В фамилии ошибки быть не может…
Мария выдохнула, словно разом сбросила с плеч невидимый тяжелый груз.
— Ну, вот и все… Что хотела, сказала, господин поручик. Надеюсь, это вам важно.
— Вы даже не представляете, милая сударыня, в какой степени! — воскликнул офицер. — Не знаю как мне вас и отблагодарить.
— Вы меня оставили с подругами… За это вам от меня признательность. И еще… Когда будите докладывать мои слова губернатору, передайте ему земной поклон от русоволосой беглянки.
— Так и сказать: от русоволосой беглянки?
— Да. Он поймет…
Воспоминания о прошлом расплылись. Сквозь дрему Акулина услышала, как вернулась Катерина и заерзала толстым задом по топчану.
Сунув руку под тюфяк, Фирсова нащупала гвоздь и зажала в ладони. Уже много лет заостренный кусочек железа навивал на нее безмятежно-спокойные сны…

Глава восьмая.

Зимняя пора. Время, когда крупный и мелкий зверь ютится в норках, логовах и берлогах. Пора, когда хозяин леса — медведь, предпочитает сосать лапу, вместо шатания по дремучему лесу. Время ослабления крестьянского труда, когда, повинуясь законам природы, пахарь придается сладкой лени и позволяет себе поспать больше обычного. Вот эту, что ни наесть медвежью леность и увидела Капитанша, зайдя утром к колодницам.
Устремив горячий взгляд на сидевшего у печи деда Ивана, она спросила:
— Старый, чего девок не будишь?
— Не серчай на меня, Анюта, — открывая печную заслонку, ответил тот. — Пожалел я их по-стариковски. Пущай, думаю, молодки еще чуток понежатся.
— Так они у тебя до вечера дрыхнуть будут!
Отчитав старика за неуместную доброту, Капитанша громко добавила:
— А ну, бабаньки, довольно лавки проминать! Бока округлые безобразить!
На топчанах началось шевеление. Потягиваясь, женщины стали неохотно подниматься. Выдав деду немного табаку, чтобы не скучал, Анна выпроводила его в сени, и прошлась вдоль топчанов.
Одевание затянулось. От остатков сна каторжанки отходили неохотно, с потягом. Прибираясь и прихорашиваясь, они слушали, что Анна им сообщала:
— Покуда, девоньки, сюда вас, молодых, красивых да здоровых, прислали для увеличения жителей…
— Это, каким же способом? — осведомилась у нее Катька, оборвав на полуслове.
— Обыкновенным... Бабьим! — резко приструнила ее Шустова. — Мужиков в крепости много, а женского полу: я да попадья Александра. Но, то совсем не означает, девоньки, что можно придаваться плезиру [37], и лежать на лавках. Пока вы не заневестились, питаться будете артельно. По пять человек с котла. Вставать рано, ложиться поздно. Ходить в церковь три раза на дню, кроме бабьих хворобых дней. Во избежание болезней — тело держать в чистоте. Воду пить лишь взварную или с добавлением уксуса. Зима впереди долгая, потому печи топить дровами вперемежку с кизяком. На артель будите получать харч и сухари, в половину солдатской нормы. От цинги: две головки чеснока, корень хрена, — раз в три дня. У кого откроется французская похлебка [38], сразу обращаться в лазарет. От обратного происшествия: ревень и конский щавель [39]. Все понятно?
— А петь, можно? — спросила Акулина, затягивая пояс на широкой юбке.
— Петь и отплясывать с ухажерами, опосля будите! Вечером. А сейчас, девоньки, за работу: коров доить, скотину кормить и воду носить. Стирать белье, шить и гладить. У господ-офицеров в светлицах, в крепостной канцелярии тоже надобно прибрать.
Когда женщины оделись, Анна построила их, как нижних чинов, и добавила:
— Кто из вас умеет убирать женские волосы? Варить конфекты [40], и иные дела господской прислуги, весьма искусно разумеет?
Катерина толкнула в бок подругу, да так, что Акулина непроизвольно сделала шаг. Оказавшись вне строя, ей ничего не осталось, как произнести:
— Я умею, барыня.
— Насколько помню, Акулина?
— Она самая! — вместо подруги, ответила бойкая Катька. — Лучше Акульки, вас по части одежды и волос никто не облагородит и не обиходит. В том вы не сомневайтесь, барыня!
— Останешься тут, Акулина. Остальные, милые барышни, выходим во двор!..
Капитанша пошла к выходу, женщины, вереницей, потянулись следом.
Ожидая Шустову, Акулина подсела ближе к теплу. Дед Иван занес охапку дров, свалил у печи и спросил:
— Чего осталась, краса?
— Барыня велела здесь ждать.
— Ну, коль велела, сиди. Грейся.
Управляясь одной рукой, дед открыл заслонку и кинул в печь полено.
— Давай помогу, дедусь! — произнесла она и стала подавать старику дрова.
— За что это тебя, дочка, в колодницы определили? За какие, такие грехи?
— Красного петуха в барскую усадьбу пустила.
— Видно, добро насолил барин?
— До горечи…
За беседой время пролетело. Вернувшись, Капитанша увела Акулину в свой дом.
Жилье Шустовой, состоящее из одной большой комнаты разделенной пополам русской печью и занавеской, было скромным донельзя. В большей половине стоял стол, комод, четыре стула и зеркало в полный рост. В малой — кровать и походный офицерский сундук.
Открыв его, Анна достала темно-бордовое атласное платье с белым кружевным оплечьем, и спросила:
— Сможешь надеть?
— Смогу, барыня. Обучены мы. Умеем и корсет шнуровать, и банты вязать.
— А волос ажурно укладывать?
— И укладывать, и завивать.
— Ну что же, давай показывай, — Анна поставила единственный стул у зеркала, распустила пышные волосы и села. — Щипцы в сундуке. Горячая вода в печи.
Больше пяти лет Фирсова не притрагивалась ни к чьей голове. Раскаляя щипцы на углях, она нервничала. Скованные неуверенностью, руки плохо подчинялись. Акулина долго не могла решиться завить первый локон, лишь поборов себя, она бережно взяла прядь волос Анны.
— Смелее, голубушка! — ободрила ее неуверенность Шустова. — Если что, мы сей завиток обстрижем.
Такого пренебрежения к своим волосам прокурорша никогда не позволяла. Малейшая ошибка могла закончиться поркой. Ободряющие слова и радушная улыбка барыни сняли скованность, Акулине стало легко и свободно. Ловко приложив горячие щипцы, она закрутила локон, второй, третий...
— Какая вы смелая, Анна Матвеевна! Я тут про вас уже слышала.
— Слышала?..
— Пока ожидала, дед Иван говорил, что солдаты от одного взгляда Капитанши в шеренгу строятся.
— Так уж и строятся!.. Слушай его больше, Акулина. Наш дед, в твои озерные очи глядя, еще не такое сболтнет. И дорого не возьмет. Знамо дело!
Закончив завивать одну сторону, переходя на другую, Фирсова спросила:
— Вам вправду ничегошеньки не страшно?
— В детстве я боялась домового! По ночам прижималась к няне и просила отнести меня к отцу. Батюшка мой был высокий стройный усач! Секунд-майор в отставке! — глаза Шустовой блеснули. — Я его обожала, но когда мне минуло семь, он заболел и умер…
Блеск ее глаз Анны сменился печалью. Мысленно уходя вдаль воспоминаний, она задумчиво продолжила:
— На том детство мое закончилось, и бояться стало совсем неинтересно…
Анна Матвеева Шустова родилась под Челябой [41], в оскудевшем дворянском роду Кеглевых. Рано оставшись без отца, единственный ребенок в семье испытал на себе все зримые и незримые тяготы сиротства. Мать Анны, когда дочери исполнилось десять лет, впала в забытье, утверждая соседям, что по ночам к ней приходит ее незабвенный супруг и рассказывает: как без нее тяжело ему там.
Поначалу соседи жалели несчастную семью, после смеялись. А вскоре, поняли всю беззащитность малолетней Анны и стали покушаться на покосы, поля и прочее, то немногое, что принадлежало Кеглевым. Потянулись долгие судебные тяжбы. В конечном итоге, собственность Кеглевых составлял старенький одноэтажный дом, с двумя ветхими крыльцами и переходом в не отапливаемую подклеть, и запущенный двор, с покосившимся от времени забором. Из десяти крепостных душ, при Анне и умалишенной матери осталась одна няня, — слабослышащая, сухонькая женщина.
Общее обнищание семьи стерло с облика Анны благородные черты. Она все больше и больше напоминала девушку-селянку. Невозможность матери дать ей хоть какое-нибудь образование — этикета, иностранных языков, и пешие прогулки дочери по окрестным полям в стоптанной обуви на глазах богатых соседей, поставили под сомнение и дворянское происхождение Кеглевых.
Когда Анне исполнилось пятнадцать, в их поместье заехал бывший сослуживец отца, — сорокапятилетний капитан Шустов. Направляясь на новое место службы — Омскую крепость, он посчитал своим долгом навестить семью покойного секунд-майора. Друга молодости, ушедшего в отставку по болезни. Увидев удручающее положение вдовы, капитан заступился за сироту перед уездным начальством. Взяв отпуск, Шустов повез Анну в Казань и предъявил ее право на незаконно отобранные у Кеглевых земли.
Чиновничий аппарат, скрипя неповоротливыми жерновами, повернулся лицом к Анне и обратил высочайший взор на маленькую сиротку. В процессе разбирательств дела дворян Кеглевых потребовалась герольдия [42] с точным указанием благородного происхождения. Герольдмейстерская контора [43] находилась в Москве, но это не остановило Шустова. Прибыв на место, он поднял Бархатную книгу [44], где указывалось, что дворяне Кеглевы ведут род от мурзы Багримы, выехавшего из Золотой Орды ко двору князя Московского Василия Ивановича Темного [45], и имеют дальнее родство с Российскими дворянскими родами Акинфиевых и Нарбековых.
По возвращению Шустова в Казань, с геральдическими бумагами на дворян Кеглевых, вопрос о владении матерью Анны деревни с покосами, полями, лесным угодьем и крестьянами в количестве десяти душ, как-то быстро решился в ее пользу. Так как дворянка Кеглева была больна, и ее несовершеннолетняя дочь нуждалась в опеке, попечителем дворянки Кеглевой младшей был назначен капитан Шустов.
Год спустя Анна осиротела полностью. Перед кончиной матушка очнулась от безумия и благословила ее на брак с капитаном. Оставшись одна, Анна не посмела противиться последней воле родительницы и отписала в Омскую крепость, обстоятельно изложив Шустову суть дела. Осенью 1751 года, когда Анне исполнилось шестнадцать, капитан Шустов приехал в имение Кеглевых и они, обвенчались в местной церквушке.
Продав злополучное поместье и прихватив с собой старенькую няню, Анна, теперь уже Шустова, отправилась в Омскую крепость, проживать по месту службы своего мужа. Няня Анны умерла вскоре после прибытия к берегам Иртыша и Оми, не дожив до зимы.
На следующий год, после весенней распутицы, капитану Шустову с премьер-майором Францем Донисом было предписано отправиться на поиск пригодных мест для воздвижения крепостей новой оборонительной линии вдоль степной реки Ишим. Недолго думая, закаленная в невзгодах и тяготах неимущей жизни Анна отправилась в неведомый ей степной край вместе с мужем.
По рекомендации начальника Ишимской дистанции Пресно-Горькой линии Франца Дониса отписанной в рапорте от июня 1752 года, командующему Сибирским военным корпусом бригадиру Крафту, было решено поставить главную фортецию Ново-Ишимской оборонительной линии на излучине реки Ишим и именовать ее в честь святого апостола Петра.
Строительство шло долго, изнурительно. Частые туманы и дожди усугубили положение. Осенью наступили холода, пришли болезни. Не хватало продовольствия. Работные люди стали бежать из крепости. Анне было в ту пору всего лишь семнадцать лет, но она вытерпела, вынесла на хрупких женских плечах первую тяжелейшую зиму. Муж уходил утром и приходил поздним вечером, с жестким сухим кашлем, Отпаивая его горячим взваром из трав, молока и бараньего жира, Анна старалась создать ему уют и согреть на весь следующий морозный день.
Долгожданная весна не принесла облегчения. Погода менялась, то оттепелью, то стужей. В полковой лазарет слегло больше половины личного состава крепости. Ныть, поскуливая от безысходной тоски, промозглости и голода, стали даже старые, видавшие виды солдаты возводимой фортеции. Лишь однорукий инвалид Иван Редькин и Анна Шустова всегда ходили бодрыми. Подначивали неумех и смеялись над лежебоками. Тогда-то молодая восемнадцатилетняя женщина и получила прозвище «Капитанша», с уважительным добавлением «Матушка».
Лето пролетело быстро. Но все же, к осенней распутице, за крепостной стеной уже стояли казармы и офицерские дома, возвышалась маковкой церковь. На Покрова сыграли первую свадьбу. Из Тобольской семинарии прибыл отец Илларион, бывший драгун Олонецкого полка, рукоположенный в духовный сан митрополитом Сибирским и Тобольским. Как полагается православному священнослужителю, он женился, взяв в жены дочь деда Ивана Саньку. Так в крепости Святого Петра появилась еще одна матушка, — попадья Александра.
С первыми холодами состояние мужа Шустовой ухудшилось. По ночам его душил надрывный кашель со сгустками темной, почти черной крови. Подставляя к кровати мужа ящик с песком и убирая его утром красно-бурым и влажным, она старалась не думать о предстоящей долгой зиме...
К весне капитан Шустов скончался. Под барабанный бой и оружейный салют его схоронили на высоком обрыве у реки. Склоняясь над скромной могилой мужа, Анна впервые задумалась: «Любила ли я его?». Мысленно себя спрашивая, она не нашла ответа. Он просто был в ее жизни. Офицер, инженер, хороший, светлый человек, человек чести. Был… Теперь его не стало.
На замену покойного капитана, в крепость прислали нового инженер-офицера поручика Тренина. Вместо полковника Филиппова на должность коменданта, заступил подполковник Тюменев. Аким Иванович, пожилой и добродушный, в чем-то напомнил Анне мужа. Став ей отцом, Тюменев уговорил Анюту остаться в крепости. Покуривая трубку, он шутил: «Солдатики, души не чают в Капитанше, и без ее строгого присмотра, оставаться, ну никак не могут».
Ехать Анне оказалось некуда. Поместье она продала, а от покойного мужа, кроме годового денежного содержания, оставленного офицерской вдове на прокормление, имелся в крепости собственный угол.
Подумав, Шустова не отъехала, приняв на себя хозяйственные обязанности. А их на Анну свалилось довольно много. Теперь у нее был не один муж. Двести с лишним драгун и гренадер требовали от Капитанши не только обмундирования, постельного белья, продовольствия, но и ласкового взгляда, доброй шутки, или просто женского заливистого смеха. И она дарила им себя, словно солнышко, разглаживая своим теплым взглядом суровые солдатские лица.
Вскоре крепость приобрела законченный вид. Поручик Евграф Евграфович Тренин, несмотря на орлиный нос и острое лицо, оказался довольно скромным и интеллигентным человеком с высоким уровнем образования. Долгими зимними вечерами Анна стала брать у него уроки по разным предметам и, вскоре, неплохо в них разбиралась.
С детства помня колкую укоризну жеманных барышень из соседних поместий, в ее полном незнании иноземных словес, Анна выучила немецкий, французский и даже фламандский языки. Книги, что привез собой Тренин, она глотала, как прожорливый галчонок. В большинстве своем это были иностранные труды по фортификации, на них Анна оттачивала слога, но были и книги очень даже интересные для женского взора.
Глубоко спрятанный, в сорокалетнем офицере Евграфе Евграфовиче, юноша-романтик был Анной найден неожиданно. Как-то, убирая в его вечно захламленной бумагами комнате, она нашла любовный роман Афри Беен [46]. Роман о влечении английской миссис к чернокожему принцу Орооноко. От такой находки Шустова была в восторге. Капитанша долго думала, сознаться ли Тренину в том, что его тайна раскрыта, или скромно промолчать. Но тогда ей бы пришлось оставить книгу в комнате. Поскольку этого сделать она уже была не в состоянии, Анна с трепетом дождалась инженер-поручика и честно ему во всем призналась.
Тренин не стал ругаться и предложил ей прочесть роман, а когда Шустова его вернула, дал еще один. Как оказалось, у него имелось целое собрание шаловливых романов госпожи Беен. Они были переполнены романтическими приключениями. Любовь прекрасных женщин и необузданных, страстных мужчин лилась на Анну с книжных страниц, заставляя ее краснеть. Вечерами она забиралась под одеяла и читала, читала. Книга знала то, что было еще ею не испытано в подлинной жизни...
Идея учебы, познания большого мира через занятия предметами географии, истории и прочих, так захватила Шустову, что она решила организовать гарнизонную школу для младших офицеров и нижних чинов. Энергией Капитанши и усилиями драгун, гренадер, бомбардиров… всего военного населения крепости, у порохового склада было сооружено дополнительное помещение, непредусмотренное наукой о фортификации. Где, столь романтичный инженер-поручик, учил солдат крепости Святого Петра писать и познавать радость чтения…
— Все, барыня, прибрано. Если есть пудра для волос, можно сверху присыпать, — закончив прическу, произнесла Акулина.
Анна встала, прошлась около зеркала. Повернулась одним боком, затем другим, и снова села на стул.
— Теперь смывай да расчесывай.
— Не приглянулась!.. — вскликнула Акулина.
— Куда я с этаким монплезиром! [47] — выдохнула Анна. — В коровник надо сходить, к прачкам заглянуть… Смывай, Акулина, не тереби душу!

Примечания

[1] Можайск — в летописях упоминается с 1231 г. Развитие города определялось его выгодным экономико-географическим положением, торговых путей из Новгорода и Твери на Смоленск и Владимирское княжество. Уже в XII — XIII вв. в Можайске существовал деревянный кремль. В 1541 по приказу Ивана Грозного вокруг Можайска построили бревенчатые стены и каменные башни. Город сильно пострадал в период польско-литовской интервенции. В середине XVII в. город утратил свое военное значение, в нем стали развиваться многочисленные ремесла.

[2] Смута — историки разделяют Смуту на три периода: династический, — борьба за московский престол между различными претендентами до 1606 г., социальный — время классовой борьбы, осложненной вмешательством иностранных государств до 1610 г. и национальный — борьба с иноземными элементами и выбор государем Михаила Романова в 1613 г.

[3] Ясак (ясык) — на языке тюркских племен обозначает дань пушниной, мягкой рухлядью. Ясак вносился в казну соболями, лисицами, бобрами, куницами, иногда и скотом.

[4] Сибирский приказ — с 1596 по 1599 гг. существовала особая четверть дьяка Варфоломея Иванова, названная так по имени дьяка, который ею заведовал. С 1599 г. Сибирью управлял казанский дворец, а с 1637 г. в записных книгах значится Сибирский приказ, заведовал им боярин и 2 дьяка. При посредстве его происходила ссылка в Сибирь на поселение; сюда шли меха, которые поступали от сибирских инородцев в виде ясака; отсюда выдавались грамоты для проезда в Сибирь, а позже — в Китай и в пограничные с Китаем государства. При приказе существовала Соболиная казна, в которой хранились меха. В отличие от других приказов, Сибирский приказ просуществовал все царствование Петра I, но был значительно ограничен. После смерти Петра его ликвидировали, в 1730 г. приказ был восстановлен и окончательно закрыт до 1755 г.

[5] Шуйский Василий Иванович (1552 — 1612 гг.), — боярин, сын князя И. А. Шуйского. Возглавлял тайную оппозицию Борису Годунову, поддержал Лжедмитрия I, затем вступил в заговор против него. С 1606 г. русский царь Василий IV. Подавил восстание И. И. Болотникова, усилил закрепощение крестьян. Борясь с польскими интервентами и Лжедмитрием II, заключил союз со Швецией, который привел к шведской интервенции. В 1610 г. низложен москвичами, умер в польском плену.

[6] Лжедмитрии — называвшие себя сыном Ивана Грозного Дмитрием. Лжедмитрий I — царь московский (1605 —1606 гг.), убит в кремле по заговору В. И. Шуйского. Лжедмитрий II — происхождения темного, родом, вероятно, из Белоруссии, прозван Тушинским вором. С 1607 г. самозванец, убит 1610 г. Лжедимитрий III — Сидорка, по псковскому сказанию Матюшка, малоизвестен.

[7] Редут Маковский — основан в 1618 г. на правом берегу реки Кеть. До конца XIX в., играл немаловажную роль в местной торговле. Из Маковского отправлялись по Кети барки, каюки и лодки с сибирскими грузами по реке Обь, к Тюмени, Томску и Тобольску, а оттуда приплывали суда с грузами в Восточную Сибирь. Этим водным путем шла летом почта, перевозились ссыльные, воинские команды и прочие проезжающие.

[8] Филарет (родился между1554 — 1555 гг., ум. 1633г.) — Романов Федор Никитич, отец царя Михаила Федоровича. С 1587 г. боярин, приближенный царя Федора Ивановича. При Борисе Годунове в опале, в 1600 г. пострижен в монахи. При Лжедмитрии I, с 1605 г., ростовский митрополит, в 1608 — 1610 гг. в Тушинском лагере, патриарх у Лжедмитрия II, В 1610 г. возглавлял «великое посольство» к Сигизмунду III, по привлечению на Московский трон королевича Владислава, задержан в польском плену. С 1619 г. патриарх Всероссийский, фактический правитель Московской Руси.

[9] Стрелецкий приказ — под именем стрелецкой избы существовал уже при Иване IV. Название Стрелецкого приказа впервые встречается в 1601 г., в нем сидели боярин и два дьяка. Первоначально приказ заведовал всеми стрельцами, как московскими, так и городскими, собирал для них стрелецкие деньги, выдавал жалованье, давал суд и расправу во всех делах, кроме разбоя и воровства. В 1701 г. Петром был переименован в Земский приказ.

[10] Московские стрельцы по воинскому рангу считались выше, чем городовые или сибирские.

[11] Смоленск — впервые упоминается в летописном своде под 862—865 гг. как город кривичей. Через него проходил путь «из варяг в греки». В XII в. было образовано Смоленское княжество. На протяжении нескольких веков Смоленск оставался не только важнейшим культурным и торговым центром, но и стратегическим пунктом многих военных конфликтов тех времен. В 1223 г., сражаясь в битве на реке Калка, смоляне проявили большое мужество и стойкость. В 1380 г. полк смоленских воинов участвовал в Куликовской битве. В 1609—1611 гг. город был захвачен польскими войсками, попытка его вернуть в 1633—1634 гг. Московскому государству не удалась. Только в 1654 г. при царе Алексее Михайловиче Смоленск был освобожден от поляков и официально возвращен России в 1667 по Андрусовскому перемирию. С 1708 г. он центр Смоленской губернии, в 1719—1726 гг. — Смоленской провинции Рижской губернии, с 1776 г. — Смоленского наместничества, и с 1796 г. снова губернии.

[12] 1-й Чигиринский поход — В марте 1676 г. русское войско 7 полками двинулось на Чигирин, против мятежного гетмана Дорошенко. Сложив с себя гетманство, тот сдал Чигирин русским и малороссийским войскам, после чего русские ушли на зиму за Днепр. После первого похода на Украину и взятия Чигирина в войну вступила Османская империя. В 1677 и 1678 гг, было еще два похода русских войск на Украину, война шла с переменным успехом и закончилась в 1681 г мирным договором в Бахчисарае, в котором Турция отказалась от своих притязаний на Западную Украину.

[13] Феодор Алексеевич (1661—1682 гг.), — сын Алексея Михайловича от первой жены Марии Ильиничны Милославской. В 1674 г. был объявлен наследником престола, с 1676 г. царь всея Руси. Умер бездетным.

[14] Крымские походы — осуществлены по указу царевны Софьи в 1687 и 1689 гг. и окончились неудачей. Во время первого похода крымчаками была зажжена степь, и русское войско принуждено было вернуться. В поражении обвинили противника похода малороссийского гетмана Самойловича. Он был низложен, а на его место был избран Мазепа. Во второй поход русские дошли до Перекопа, войско ощущало сильнейший недостаток в воде и князь Василий Голицын начал переговоры о мире. Переговоры с Бахчисараем затянулись, и русские принуждены были воротиться обратно, не заключив мира.

[15] Кадетский корпус — учрежден в 1731г. указом императрицы Анны Иоанновны и являлся одним из высших военных учреждений того времени.

[16] Семилетняя война (1756 — 1763 гг.) — третья война из-за Силезии (в Европе названная третьей Селезской), между Пруссией и Англией, с одной стороны, и Австрией, Саксонией, Россией, Францией, Швецией, с другой.

[17] Тильзит — город в восточной Пруссии. Взят русскими войсками под началом фельдмаршала С. Ф. Апраксина в 1757 г.

[18] Деревня Цорндорф в районе Одера. В августе 1758 г. там разыгралось одно из крупных сражений Семилетней войны. Русские войска под командованием генерал-аншефа В. В. Фермора потерпели поражение от прусского короля Фридриха II.

[19] Кабак «Красный» — любимое место отдыха гвардейских офицеров, находился у реки Красной на дороге из Петербурга в Петергоф.

[20] Орлов Григорий Григорьевич (1734 — 1783 гг.) — второй сын новгородского губернатора, генерал-майора Григория Ивановича Орлова. Брат А. Г. Орлова. Начальное образование получил дома, затем окончил Сухопутный шляхетский корпус, где выучил французский и немецкий языки. Выпущен из корпуса офицером в пехотный армейский полк. Орлов прославился во время Семилетней войны, в сражении при Цорндорфе. В 1759 г. он привез в Петербург пленного адъютанта прусского короля Фридриха II и остался в столице офицером одного из артиллерийских полков. В это время он стал любимцем петербургской военной молодежи, добавив к своей военной славе лихие проделки, шумные кутежи и победы над знаменитыми столичными красавицами. Один из организаторов дворцового переворота 1762 г, фаворит Екатерины II. Граф, князь Священной Римской империи, генерал-фельдцейхмейстер русский армии (1765 — 1775гг.). Первый президент Вольного экономического общества.

[21] Петр III Федорович (1728—1762 гг.) — Карл-Ульрих, сын старшей дочери Петра I Анны Петровны и герцога Голштейн-Готторпского Карла-Фридриха. С 1741 г наследник российского престола, в 1742 г. привезен С-Петербург, крещен в православную веру и назван Петром Федоровичем. С 1761 г. император Российский, свергнут с престола женой Екатериной в 1762 г.

[22] Кордегардия — караульное помещение, гауптвахта.

[23] Тайная розыскных дел канцелярия, — основание, как Преображенского приказа, позже канцелярия относится к началу царствования Петра I. Преображенский приказ существовал уже в 1697 г. и сначала представлял род особой канцелярии государя, действовавшей под непосредственным его наблюдением из села Преображенского. В указе 1702 г. вместо Преображенского приказа именуются съезжая изба в Преображенском и генеральный двор в Преображенском. Кроме дел по заведованию регулярным войском, Преображенскому приказу предоставлено было заведовать продажей табака, а в 1702 г. велено было присылать в приказ всех, которые будут сказывать за собой «государево слово или дело», т. е. обвинять кого-либо в государственном преступлении. Преображенский приказ находился в заведовании князя Ромодановского. Впоследствии приказу были поручены почти исключительно дела о преступлениях политических или, как они тогда назывались, «противу первых двух пунктов». Учрежденная в 1718 г. в Петербурге Тайная канцелярия имела те же предметы ведомства, как Преображенский приказ в Москве, и также находилась в ведении князя Ромодановского. Впоследствии оба учреждения слились в одно. В начале царствования Екатерины I Преображенский приказ, сохраняя тот же круг действий, получил название Преображенской канцелярии. Последняя существовала до 1729 г., когда была упразднена Петром II при увольнении в отставку князя Ромодановского. При Анне Иоанновне служба политического сыска была возобновлена, под названием Тайная розыскных дел канцелярия, и просуществовала под этим названием до 1762 г.

[24] Бастион — пятиугольное укрепление в виде выступа в углах крепостной ограды для обстреливания местности впереди и вдоль крепостных стен и рвов. Применялись до середины XIX в.

[25] Крепости «малой статьи» — второстепенного значения.

[26] Шувалов Александр Иванович (1710—1771гг.) — брат П. И. Шувалова, участник дворцового переворота 1741 г, в результате которого, на Российском троне воцарилась дочь Петра I, Елизавета. С 1746 по 1762 гг. начальник Тайной розыскных дел канцелярии. С 1761 г. генерал-фельдмаршал.

[27] М. В. Ломоносов кратко описал 25 исторических зарисовок: «Сражение князя Святослава с печенегами на порогах», «Единоборство князя Мстислава», «Начало сражения с Мамаем»… для воплощения их на холсте. Впоследствии ими пользовались многие русские художники.

[28] Приставка «обер», в русской армии XVIII в., означала принадлежность к младшему офицерскому составу, от прапорщика до капитана включительно.

[29] Амазония — мифическая страна женщин-воинов.

[30] Заплот — венчанная из бревен стена, забранная между вертикально поставленными столбами. Иногда его делали двойным и засыпали утрамбованной землей для прочности, в этих же целях к нему притыкались дополнительные строения.

[31] Монеты из серебра достоинством в 25 и 50 коп. и золотой в 10 руб. с изображением царя Петра I, отчеканены Московским монетным двором и вошли в оборот в начале XVIII в..

[32] Форейтор — смотритель за господскими каретами.

[33] Верхняя женщина (позднее, горничная) — господская прислуга. В ее обязанности входило: умение шить белье, убирать женские волосы, варить конфеты, следить за господской постелью и многое другое.

[34] Мануфактур-коллегия учреждена в 1719 г. Петром I, в своих структурах данная коллегия часто использовали труд каторжан. Ссылку провинившихся женщин в монастырь Петр заменил работами на ткацких мануфактурах. В 1731 г. мануфактур-коллегия была соединена с берг-коллегией, но дела производились отдельно в каждой из них. В 1742 г. Елизавета Петровна восстановила мануфактур-коллегию в прежнем виде.

[35] Послать письмо «с оказией», то есть с отбывавшим в нужном направлении чиновником, было гораздо дешевле и к месту доходило оно быстрее. В XVIII в. такой способ доставки писем был широко распространен.

[36] До середины XVIII в. арестанты сковывались кандалами по два, и более человек, разделения по полам не существовало. Строго не соблюдалось оно и после указа имп. Елизаветы конца сороковых годов данного столетия: определять женщин только к женщинам. Разделение по половому признаку укоренилось только при Екатерине II после отмены общих бань.

[*1] Odi profanum vulgus et arceo (лат.) — «Я ненавижу непосвященную чернь и держу себя вдали от неё», — цитата из «Од» Горация.
[*2] Homo sum, humаni nihil а mе аliеnum рutо — «Я человек есмь, и ничто человеческое не считаю чуждым себе», — латинская поговорка, заимствованная из комедии Теренция.
[*3]Est modus in rebus, sunt certi denique fines. — «Всему есть (должна быть) мера», — цитата из сатир Горация.
[*4] Forsan et hаеc olim meminisse iuvabit. — «Может быть, и это когда-нибудь будет приятно вспомнить», — сделавшийся пословицей стих Вергилия.

[37] Плезир (француз.) — удовольствие.

[38] Французской похлебкой русские в шутку называли расстройство желудка, намекая на сходство с перетертым в пюре французским овощным супом.

[39] Ревень, конский щавель — растения, имеющие слабительные свойства.

[40] Конфекты (конфеты) — прислуга умеющая варить их в домашних условиях, ценилась очень высоко

[41] Челяба — так в XVIII в. назывался город Челябинск.

[42] Герольдия — родословная.

[43] Герольдмейстерская контора — центральное учреждение, ведавшее делами о дворянских родах, титулах, гербах, прохождения службы. Была учреждена Петром I, указами 1721— 1722 гг.

[44] Бархатная книга — разрядная книга, куда внесены все Российские дворянские роды с года их основания. В 1682 г. в Москве была образована палата Родословных дел, чтобы «на память потомкам» составить общую родословную книгу. С 1682—1686 гг. число этих росписей достигло 750 фамилий. Результатом деятельности палаты была Бархатная книга. Она получила название от бархатного, малинового цвета переплета.

[45] Василий II Васильевич Темный (1415 — 1462 гг.), — сын Василия I Дмитриевича. С 1425 года московский великий князь. Отец Ивана III, первого государя всея Руси.

[46] Беен (Бен) Афри (1642—1689 гг.) — родилась в Кентербери, дочь английского генерала Джонсона, который, получив место губернатора в Суринаме, умер на пути. В Англии пришел к власти Кромвель и мать с дочерью остались в колонии. В это же время Беен познакомилась с негритянским принцем Орооноко. Его трагическую судьбу, проникнув гуманным отношением к неграм, она рассказала в своем лучшем романе. По возвращении в Англию в 1760-х гг., миссис Джонсон обвенчалась с голландским купцом Бееном, но вскоре овдовела. Умом и грацией, она привлекла внимание Карла II английского. Во время войны с Голландией Беен по желанию короля отправилась политическим агентом в Нидерлан-ды, где благодаря красоте имела возможность доставить английскому правительству известие о предполагавшемся нападении голландцев на английский флот. Вскоре, она отказалась от политики и посвятила себя литературе. Под псевдонимом «Astrea», ею написано несколько романов, которые, невзирая на довольно не пристойное содержание, пользовались большим успехом. Беен женщина удивительной для своего времени судьбы, поэтому в книге приводиться ее настоящее имя.

[47] Монплезир (француз.) — мое удовольствие. Здесь фраза имеет двойной смысл. Монплезиром назывался один из петербургских дворцов императрицы Елизаветы.

© Сергей Вершинин, 2009
Дата публикации: 27.12.2009 13:24:07
Просмотров: 2782

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.