Дыхание Красного Дракона. Часть 3 гл. 5-6

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 37211 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.III."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

«Дыхание Красного Дракона» третья книга из тетралогии «Степной рубеж». Первую «Полуденной Азии Врата», и вторую «Между двух империй», смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СЕРЕДИННОЕ ЦАРСТВО

Примечания автора к главам в конце данной публикации.

Глава пятая.

Около месяца Алутэ бродяжничала, кормилась сгнившим товаром у лотков торговцев фруктами. От такой еды и безысходности девушку одолела худоба, от бывшей красоты и округлости тела остались одни глаза, которые она жмурила на солнцепеке городского рынка, словно кошка, притуляясь возле тележки торговца яблоками. Их запах напоминал Алутэ детство.
— Пойдем со мной, дочка, — как-то услышала она и, открывая глаза, увидела маленькую старушку в выцветшем платье прислуги.
Алутэ даже не спросила, куда ее хочет отвести старушка, завороженная ее добрым взглядом, девушка безропотно последовала за ней.
Покорно склонив голову, неся взятую из рук бабушки плетеную из камыша корзину с купленными на рынке овощами и белоснежным рисом, Алутэ вошла в дом Ю-Чженя. Добрая старушка накормила гостью, дала ей новую одежду и приютила, но она не была в доме госпожой. Старая шинюй лишь управляла хозяйством своего господина, бывшего на службе где-то в южных провинциях огромной империи.
Оставить девушку с улицы в доме без разрешения хозяина, внести ее в таблицу проживающих, шинюй не могла. Лишь слезы, хлынувшие из больших глаз на исхудавшем лице измученной девушки, мольба оставить ее, изменили решение служанки. Возможно, впервые в жизни, родившаяся в этом доме служанка, приняла самостоятельное решение, но она его приняла. Прогнанная из дворца изуродованная евнухом наложница, «сорванный цветок» осталась у нее, до приезда господина.
Алутэ стала помогать бабушке — убирать комнаты дома, держать в чистоте двор и персиковый сад. Оберегая слабое здоровье старенькой служанки, она делала за нее всю работу по большому дому, но, несмотря на все старания, старушка тихо угасала.
Предчувствуя свою смерть, шинюй повелела Алутэ написать ее господину, лоя Ю-Чженю письмо, используя самые изысканные иероглифы, письмо, где просила его приехать и вписать в таблицу на воротах новую шинюй, поскольку она уже не может содержать господский дом. В письме старушка рассказала и о девушке — сорванном цветке, подобранном на улице.
Полгода спокойной размеренной и тихой жизни Алутэ могли закончиться в любой день, день приезда хозяина. Она так надеялась, что бабушка посоветует лоя Ю-Чженю оставить ее в доме, но старая служанка не дождалась своего господина. Старушка умерла через неделю после написания письма и Алутэ осталась в полном одиночестве.
После ее смерти всецело заменяя старую шинюй, кроме своих обычных дел по содержанию помещений в чистоте Алутэ должна была каждое утро посещать все комнаты дома, чтобы души предков не скучали. Предупреждая духов о своем вторжении криками, хлопками в ладоши, она каждый день обходила дом в ожидании встречи с его хозяином — колдаем полка «Красного знамени» Ю-Чженем.
Ожидание Алутэ продлилось до осени. Только когда во дворе опал персиковый сад и задули северные ветры, в ворота дома постучали. Открыв их, она впервые увидела хозяина лоя Ю-Чженя. Перед ней стоял сухощавый офицер империи в темно-синем халате, расписанном на груди и плечах изображением дикой кошки[1], его головной убор украшал матово белый дин-дай. Лицо у него был овальным, нос слегка расширен, губы пухлые. Смоленые, широкие брови изгибом нависали над такими же иссиня черными, пытливыми глазами.
Алутэ сразу догадалась, что это и есть он — господин. Смерено склонившись перед ним, она пропустила хозяина в дом. Когда семенила за его спиной, ее сердце трепетало. Рассказывая о последних днях старой служанки и ожидая повелений, Алутэ лишь изредка бросала на Ю-Чженя свой взор.
Ю-колдай вел себя так будто и не заметил, что его прислуга заметно помолодела. Приказав Алутэ приготовить для молений домашнюю кумирню, зажечь сандаловые палочки и поставить их в сянлу[2], рядом с поминальными свечами, он удалился в спальню. Облачившись в белую одежду для обрядов поминовения, он вошел комнату для молений, обкурил себя фимиамом и опустился на бамбуковый коврик у стола табличек с именами предков…
Два дня господин провел в кумирни, прерываясь лишь на недолговременный сон. Держа поминальный пост, Ю-Чжень поел тушеных овощей со свининой только на третий день. После этого он снова облачился в халат офицера империи и засобирался в дорогу.
Вскоре за ним прибыла коляска о двух лошаках, которой управлял долговязый маньчжур — воин-дидьма. Лишь у ворот, лоя Ю-Чжень дал понять своей новой шинюй, что доволен приготовленной едой, тем, как она содержит дом, и повелел извещать его письмом о вверенном ей хозяйстве, не меньше чем раз в три месяца.
После отъезда господина неожиданно для себя Алутэ затосковала. Казалось бы, сбылось все, чего хотела. Надвигающаяся зима больше не страшна, в ее распоряжении был целый дом, так похожий на тот в котором она провела детство. Иногда Алутэ даже стало казаться, что ребенком она шалила не в яблоневом, а в персиковом саду.
Проводя дни в одиночестве, лишь изредка покидая дом, выходя на рынок купить для себя немного продуктов на чохи[3] из оставленных господином трех ланов серебра[4], Алутэ не скучала. Общалась с табличками умерших предков Ю-Чженя, веселила их смешными рассказами и даже исполняла для них танцы. Она перестала бояться имен отца и матери, дедушки и бабушки своего господина, для нее они стали родными.
Вспоминая лицо лоя Ю-Чженя, жилистое тело, сильные руки, в своей короткой жизни видевшая лишь евнухов, Алутэ потихоньку влюбилась в созданный ею образ воина — мужчины-героя. Придавая господину черты доблестного Гуань-Ди[5]. Она возвеличила его до древнего божества. Старалась соответствовать своему возлюбленному в мечтах. По вечерам, когда хозяйственные заботы завершены, Алутэ представляла себя одной из маленьких птичек, всегда сопутствующих величественной птицы Феникс[6]. В доме ее господина были книги великого Кун-Фу-цзы и молоденькая шинюй много времени проводила в чтении, особенно ей нравилась «Весны и Осени», которую она с упоением перечитала бессчетное количество раз.
Понимая, что мужчин привлекает не столько ум женщины, сколько ее красота, Алутэ вернула себе округлость тела, сохраняя его миниатюрность. Лишь одно было не возродить — прежнее лицо, но и здесь она не стала отчаиваться. Восстановив длинные локоны волос, различными настоями из трав придав им прежнюю пышность и эластичность, она хитро припускала их на правое ухо и прикрывала щеку.
Найдя в кладовой отрез шелка, бирюзового цвета с полусгнившими от старости краями, она отрезала гниль и из сохранившейся материи сшила себе халат-платье. Оно получилось великолепным и роскошным. В нем Алутэ снова ощутила себя дочерью сановника третьего ранга империи, нежным цветком, прижившимся в новом саду, но носить не стала. Она его аккуратно сложила его и спрятала от своих глаз, до времени приезда господина…
В мечтах юной девушки, последних месяцев ожидания, возращение из боевого похода лоя Ю-Чженя — ее Гуань-Ди, было совсем другим и, увидев его обессиленным болезнью, она немного растерялась. Ореол божественности растворился.
Полуживой колдай полка «Красного знамени», отнюдь, не перестал для Алутэ быть объектом почитания, просто он стал земным, — смертным. Прижимаясь к нему обнаженным телом, она испытала желание, — желание смертной женщины к смертному мужчине. Лицо Алутэ залила краска стыда, но Ю-Чжень не видел ее розлива смущения, он был без сознания.
Успокаивая впорхнувшую в неведомом блаженстве душу и, неожиданно возжелавшее, тело загибом пальчиков в перечислении множества дел на завтра, Алутэ уснула, крепко обнимая своего Гуань-Ди…
Всю последующую неделю она практически не отходила от бредившего в жару господина. Читала заклинания, окуривала комнату травами и фимиамом, просила умерших родителей и предков Ю-Чженя помочь ему удержаться в этом мире.
Как-то в один из вечеров, когда хозяину дома было совсем плохо, в ворота постучали. Открыв дверь в мир, который он покидал, Алутэ увидела невысокого человека с округлым животиком. Одет незнакомец был в халат цензора времен предыдущего императора Поднебесной. Его чернявое лицо обрамлял седой волос с косицей и бородка. Прикрытое головным убором из тростника, оно походило на маску.
Сунув ей в ладонь затянутый тесемочкой шелковый мешочек с символами земли и неба, вечерний гость почти внутриутробно проговорил:
— Заваривай кипятком и, настояв, давай своему господину три раза. На восходе, в полдень и на закате.
— Кто ты, дедушка? — спросила Алутэ, задрожав от страха, что-то в старике было необычное, от него вело потусторонним миром.
— Я дядя твоего господина Ли Чиань, цензор императора Юнчжена. Но не ищи меня, Алутэ! В поисках обретешь смерть.
С этими словами незнакомец исчез, будто растворился. Или ей так показалось.
Алутэ смутно помнила, как снова очутилась в доме, возле умирающего господина, на ее правой ладони по-прежнему покоился загадочный шелковый мешочек — дар покойного цензора Ли Чианя, чья поминальная табличка стояла среди других предков Ю-Чженя. Распустив тесемочку, она заглянула вовнутрь — там лежали крупные кристаллики бурого цвета. Взяв один, Алутэ положила его себе под язык. Он был горьким.
Проведя всю ночь в ожиданиях страшной мучительной смерти, Алутэ не умерла, напротив, несмотря на отсутствие сна, утром почувствовала прилив сил. Вспомнила о брошенных нараспашку воротах и побежала к ним. Ворота были закрыты на все засовы, возле них был посыпан свежий желто-золотистый песок…
Буро-кристаллический порошок, предавший ей сил, Ю-Чженю помогал медленно или вовсе в нем не было проку. Иногда господин подавал признаки жизни, и Алутэ вливала ему в рот очередную порцию настоя на нем и бульон от приносимых в жертву, обкуренных фимиамом куриц. Но все ее неимоверные усилия были бесполезны, лоя Ю-Чжень не выходил из грани двух миров, ни в ту, ни в другую сторону. И тогда она решилась на последнее, очень древнее средство, — во имя выздоровления господина отдать в жертву частицу себя.
Омыв тело и окурив его благовониями, Алутэ одела сшитое своими руками платье бирюзового шелка, совершила моление перед табличками с именами предков Ю-Чженя, и снова разделась. Первый раз за много лет она осмотрела всю себя в глади медного старинного зеркала. За дни переживаний за Ю-Чженя девушка снова сильно исхудала, только груди были налитые и упругие, словно яблоки из сада ее счастливого детства.
Взяв жертвенный нож, которым режут животных, Алутэ приподняла левую грудь и безжалостно сделала надрез под сердцем…
Кровь брызнула на зеркальную медь. Стараясь сдержать слезы от сильной боли, она вырезала из груди кусочек собственной плоти, и лишь тогда зажала надрез другой рукой.
Положив лечебные травы под грудь, Алутэ перевязала рану. Стараясь не расплескать в жертвенной чаше воду, она омылась от крови, оделась. В воде от своего юного невинного тела сварила курицу, и добавила в жертвенный отвар кусочек себя[7].
Приоткрыв Ю-Чженю рот, Алутэ капнула несколько капель на его сухие местами треснутые в кровь губы. Только убедившись, что господин проглотил, она повторила вливание. Так, буквально по капле, Алутэ споила ему весь отвар. Лишь когда чаша опустела, сама почувствовала большую слабость, жжение под грудью и головокружение. Притулившись к горячему, пылающему огнем плечу лоя Ю-Чженя, — своего Гуань-Ди, она закрыла глаза и впала в глубокое забытье.
Алутэ уснула. Сколько прошло времени, она не знала, разбудил ее тихий шепот:
— Пить… дай мне пить…
Превозмогая боль под грудью, она поднесла очнувшемуся господину прохладного зеленого чая.
Из чаши, в ее подрагивающих руках, Ю-Чжень сделал несколько больших глотков, откинул голову на подушку-валик и сразу заснул. Спал он долго около трех дней, но это был здоровый сон.
Господин вернулся в этот мир, и теперь время и забота Алутэ восстановит его силы.
Последующее десять дней были самыми счастливыми в ее жизни. Постепенно дом наполнялся звуками мужского голоса, с каждым прошедшим днем он становился все бодрее и бодрее. Делая работу по дому, Алутэ носила обычное платье прислуги, но, ухаживая за Ю-Чженем, она ходила в роскошном бирюзовом наряде, меняя прически каждый день. Скоро она стала замечать, что ее господин стал смотреть на шинюй более милостиво, иногда шутить, позволяя в словах намеки, двоемыслие.
Однажды вечером, почитав своему господину отрывок из книги Кун-Фу-цзы «Шицзин», Алутэ собиралась оставить его спальню, но Ю-Чжень попытался ее задержать.
Видимо, совсем окрепнув, он оказал сорванному цветку почет, притянул к себе и захватил ее грудь широкой ладонью.
Алутэ вскрикнула и отстранилась.
— Слуги всецело принадлежат господину. Разве ты не знаешь? — спросил он.
— Знаю, мой господин, — покорно ответила она.
— Алутэ…
— Слушаю, мой господин.
— Повернись и раздевайся.
Алутэ обернулась. Через шелк бирюзового цвета, под ее сердцем, сачилась алая кровь, а из подведенных лучиками кверху глаз катились слезы. Она молчала, но и без слов Ю-Чжень все понял. Трижды опуская чело и целуя полы ее платья, господин упал к ногам своей шинюй…
Прошло еще несколько счастливых для обоих дней. Ю-Чжень стал выходить во двор дома, подолгу сидеть в небольшой беседке, расположенной посередине персикового сада. В Поднебесную пришла весна. Над его головой звонко пели птицы и, дурманя, пахло молодой листвой фруктовых деревьев. Иногда, уединение господина в саду разделяла Алутэ. Тихонько присев у ног Ю-Чженя, она мурлыкала ему песню или просто молчала, нежно перебирая пальцы его руки.
В глазах Алутэ светилась любовь. Разделенная с желанным мужчиной, она брызгала лучиками игривого света и освещала в радугу все вокруг. Любовь вопреки всему распустившегося сорванного цветка ослепляла, Ю-Чжень не видел ни ее раздвоенного уха, ни шрама на щеке. В очах Алутэ он читал открытую только ему женскую душу, и она была прекрасна.
Рядом с Алутэ было спокойно. Ему хотелось ощущать тепло ее тела, ласку ее рук и трепет ее желания. Но шло время, к Ю-Чженю возвращалась прежняя сила, и от этого он все более мрачнел, становился угрюмым.
Вестником ожиданий колдая, его печали, стал воин-дидьма. Сухопарый маньчжур привел в дом, где поселилось мимолетное счастье, лошаков и коляску. Он долго падал перед Ю-Чженем, бился лбом об песок двора и восхвалял Небо за то, что оно оставило офицера полка «красного знамени» лоя Ю-Чженя в этом мире.
После многих и долгих поклонов, унизительных эпитетов в свой адрес, воин-дидьма выразил покорность сопровождать господина в Воинский Приказ, поскольку завтра его желает видеть наместник провинции Синьцзян дажень Чжао-Хой, прибывший в Пекин по случаю праздника Весны и рождения сына императора князя крови Юн-яня[8].
— Поскольку дажень Чжао-Хой желает видеть меня только завтра, придешь утром. А сейчас я не хочу тебя видеть, — ответил Ю-Чжень и отвернулся, выказав презрение к распластавшемуся на песке у его ног слуге-отступнику.
Дидьма не стал испытывать терпение выздоровевшего хозяина, поспешно удалился.
На пороге дома стояла Алутэ, глаза ее наполнились слезами расставания.
— Я родился в несчастливый час, когда небо было охвачено гневом! — произнес Ю-Чжень. — Так сказано в великой книге «Шицзин» и, видимо, сказано это обо мне, Алутэ…

Глава шестая.

Сретенский православный монастырь, расположенный во Внутреннем городе Пекина недалеко от палат Лифаньюаня, вел размеренную тихую жизнь. В часы молитвы на обветшалой колокольне звенел одинокий, но языкастый колокол «Святой Петр» и из окон небольшой церкви, обшарпанного красного кирпича, был слышан густой, напевный бас архимандрита Амвросия. После заутрени до обедни, и от обедни до вечерни монастырское подворье замирало. Лишь иногда, иеродьякон Сергий и иеромонах Софроний принимали на нем «кормовые» доставляемые русским монахам по велению императора Поднебесной.
Раз в неделю из Палаты Внешних сношений в обитель прибывал мелкий чиновник империи и согласно Кяхтинскому договору доставлял, на двух тележках с запряженными в них муллами, муку, рис, овощи и другие продукты. Иногда, помимо молитвенного часа, к отцу Амвросию приходили крещеные старушки-албазинки и немногочисленные старики. Навещали Сретенский монастырь и их дети, — молодые женщины с детьми, и их мужья в халатах воинов знаменных императорских полков, но больше по воскресеньям.
Шла вторая неделя Великого поста, ее пятый день, и отец Амвросий, скрупулезно следящий за соблюдением Православных канонов здесь вдали от Святой Русской земли, лично проверял и составлял монастырскую Кормовую книгу.
Стоя у слюдяного окна и поглядывая во двор, он диктовал сидевшему за столом и вооруженному пером Вавиле Ермолаеву следующее:
— На середу… Великого поста день семнадцатый — капустка крошеная, студеная и Архимандриту, иеродьякону, иеромонахам, церковникам, учениками, служителям, равно, по осьмушке хлебушка. На четверик… день осемьнадцатый, всем равно в мисы, — взвар со пшеном сорочинским, да мазунья[9] с шафраном, орехи грецкие без хлебушка. Успеваешь ли слово мое писать, Вавила?
— Поспеваю, отче.
— Добро. Пиши ниже: в пятину… день девятнадцатый — щи с целым луком да с перцем, квашена уксусом капуста, сечена мелко. Лапша гороховая без масла. Место хлеба, взвар медовый квасной со пшеном…
Глядя в окно, Амвросий остановился и замолчал.
— Написал, отче, — проговорил Ермолаев.
— Погоди, Вавила. Сию постную роспись, на субботу и воскресный день, мы опосля составим. Кажись Смаил в обитель въезжает. Ну-ка сбегай, — позови.
Ермолаев вернулся быстро. Следом за ним в келью вошел Смаил, обряженный в повседневный халат торговца-маньчжура. Чтобы сильно в Пекине не выделятся, он заплетал волосы в маньчжурскую косицу и на сибирского казака вовсе не походил.
— Здравствуй, отче. Постный ли день сегодня, — спросил он Амвросия, улыбаясь по-китайски во все лицо, показывая ряд белых здоровых зубов.
— Пятина, Смаилка, сегодня, день вдвойне постный. Аль не крещен, и не знаешь? Вот светел ли день нынешний или сродни страстной пятницы, лучше ты нам поведай. Заждался я тебя. Мы с учеником Вавилою Кормовую книгу ажно на неделю вперед расписали.
— Ну, так вот он я.
— Не томи! Дали разрешение?!..
— Как только пройдут празднования в честь дня Весны[10] и рождения князя крови можно отправляться, отче. Чиновник Лифаньюаня Тоголто с отрядом одного из знаменных полков через неделю после сиих пышных торжеств проводит меня до границ Новых территорий к озеру Нор-Зайсан. Там меня будет ожидать шлюп «Малый» шкипера Вторушина.
— Слава тебе, Господи! — Амвросий повернулся к иконам и трижды осенил чело крестом. — К тому времени, Смаилка, как раз и станет известно: с чем в Поднебесную прибыл брат двоюродный Абылая, султан Жолбарс. Вавила, прочти-ка еще разок почетную грамоту, от ихнего Лифаньюаня Соймонову. Тебе практика в языках и нам, на радостях-то, куда приятней ее внимать.
Ермолаев вынул из стоявшей на столе шкатулки кедового дерева лист с вислой печатью и зачитал:

«Грамота из Палат Лифаньюаня Внешней провинции благословенного Серединного царства, посланная управляющему русского царя в Сибири генерал-лейтенанту тайному советнику и губернатору господину Соймонову Федору Ивановичу.
На ваше испрошение к Нашему Богдыхану Господину Десять тысяч лет Будде Наших дней на то чтобы Срединного царства подданные албазинцы и русские монахи, находящиеся в нашем Великой империи, могли, как и прежде, молитвы творить в Православной церкви и, согласно своей вере, просить Бога, вечного между обоими государствами миру, было Нами рассмотрено.
Опасения ваши о притеснениях православной миссии, основаны на слухах, и нужно их развеять, туда, откуда они пришли. И для того, Нами была назначена встреча с нашим высокопоставленным мандарином второго ордена[11] палат Лифаньюаня и вашего архимандрита Амвросия, главы миссии, и ее членов иеродьякона Сергия, иеромонахов Софрония, Сильвестра, которые согласно Кяхтинскому договору пришли в Срединное царство в пятый раз на девятнадцатый год благословенного правления императора Нашего Цяньлуна[12]. На той встрече архимандрит Амвросий Юматов получил пятый орден мандарина нашей империи, а первостатейный иеромонах Софроний Агиевский седьмой орден мандаринства. Русским при монастыре, не имеющим сана, дано звание воинов империи, разрешено брать в жены албазинок, дочерей из семейств знаменных полках императора по вашему обряду, если то им станет угодно.
Кормовые же, православному монастырю, как и оговорено в Кяхтинском листе, выдаются раз в неделю, в должном количестве.
И для сего ответа Повелителя Обширного Пространства на Российскую сторону, сию грамоту из палат Лифаньюаня, дали мы, мандарин второго ордена Ин-ань и мандарин третьего ордена Тули-ань вашему архимандриту Амвросию Юматову в восемнадцатый день первого месяца лунного календаря на двадцать четвертом году правления императора нашего господина Десять Тысяч лет Будды Наших дней Цяньлуна[13]».

— Пятый ранг чиновника по Табели Поднебесной весьма лестное для меня звание, — проговорил отец Амвросий, когда его ученик закончил чтение. — Надобно бы приобрести себе шелковый халат с серебреным фазаном в оплечье, на груди и спине,
— Монахам монастыря Святого Иосифа сия лесть поперек, — вставил слово Вавила.
— Да, иезуитам, оно поперек, точно! — засмеялся Амвросий. — Но, к сожалению, недостаточно, чтобы воздействовать на происходящее в императорском дворце. А когда на порубежье со Степью, близ и российских границ, стоит двухсоттысячное войско Чжао-Хоя, даженя Новой Провинции, под руководством не бесталантливого воителя монгола Фу-Дэ, воздействовать необходимо…
— Необходимо, — подтвердил Смаил. — Федор Иванович Соймонов, отправляя меня из Тобольска в Поднебесную с пушной рухлядью, особо просил за тем обстоятельством, на месте присмотреть.
— Через посла султана Средней киргиз-кайсацкой орды, владетельного жуана Степи Жолбарса, — ответил Амвросий, — скорей всего, чиновники палат Лифаньюаня Внешних сношений Поднебесной станут склонять киргиз-кайсаков на перекочевку в бывшие земли джунгар. А взамен, на предоставленные им территории богатых пастбищ Заилийской долины, потребуют от Степи воинов для похода на Самарканд и Бухару.
Смаил Карташев кивнул.
— То-то брат Матео главного императорского евнуха Шаньюя приваживать стал. Видимо, тоже интересно, чем окончиться визит кайсаков в Запретный город.
— Есть, Смаилка, какая-то тайна, связанная с Шаньюем, — проговорил Амвросий, — которую знает брат Матео и незнаем мы. Главный императорский евнух осторожен. И не идет на сближение, просто из любопытства.
— У Шаньюя слабость к посещению балаганов уличных артистов, отче, — снова вставил слово Ермолаев. — Он обожает смотреть фривольные представления и при этом курить шарики опиума в длинных трубках с драконьими головами.
— Все евнухи любят курить опиум и смотреть на то, чего, по милости императора, не могут делать, — ответил Амвросий. — Не у всех есть ланы серебра. Но, Шаньюй далеко не беден. Нет, Вавила, здесь что-то другое…
— Джузеппе Кастильоне, вот кто может держать главного императорского евнуха на крючке, — предположил Смаил. Патер из святого Иосифа в Китае уже сорок лет и знал Шаньюя совсем молодым. А в молодости, люди совершают много ошибок, иногда и те, что караются смертью.
— Вполне возможно, — задумался архимандрит. — У нас есть две недели, чтобы узнать ответ на этот и многие другие вопросы. Опасаюсь, что неспроста я фазана на рясу получил. Уж больно открыто император готовится к походу на Самарканд.
— Думаешь, передумает богдыхан, не пойдет? — спросил Смаил.
— Пойти то он, скорей всего все же пойдет, коль токую уйму воинских людишек в приграничье воедино собрал. Только вот куда?..
Их разговор оборвался. В келью постучали.
— Войди с миром! — прогремел бас архимандрита.
В келью вошел слуга архимандрита, новокрещенный персиянин Василий Александров и с поклоном проговорил:
— Прошу прощение, отче… Там человек — китаец… Вас спрашивает.
— Так пусть войдет!
— Не желает он. Иноверец.
Юматов удивленно вскинул бровь.
— Смаил, побудь пока здесь. Чует мое сердце, неспроста к нам сей гость…
Выйдя за ворота обители, Амвросий увидел низенького китайца в простом хлопчатобумажном халате и конусообразной шапочке из тростника. Сложив руки на груди, тот трижды поклонился архимандриту и скороговоркой произнес:
— Сейчас мой господин хочет видеть тебя, лама Амвросий. Он хочет говорить…
— Кто твой господин?
— Я не могу сказать имя. Мой господин — большой господин. Разговор с ним очень важен для русского ламы. Его слуга проводит тебя. Но если русский будет долго думать, его слуга уйдет.
— Может, стоит взять лошаков и повозку?
— Здесь недалеко и ноги русского не устанут.
— Хорошо… Веди.
Китаец снова поклонился и пошел. Откидывая возникающие в голове сомнения, Юматов отправился за ним следом…
Амвросий, в миру Алексей Юматов, родился москвитянином, несмотря, что Россия, благодаря реформам Петра, стала империей, им и жил. Рос со своеобразным клеймом, доставшимся ему из прошлого по наследству. В Бархатной книге о мелкопоместных дворян Московских Юматовых было писано кратко: родоначальник — жилец царя Бориса Федоровича Степан Федосеевич сын мурзы Юмата, но, сколько эта памятка принесла его роду бедствий при государях новой династии, знали только они — Юматовы. Особенно при Петре Алексеевиче. Прошло много времени, минуло несколько поколений, но то, что первый Юматов был, в ту злосчастную ночь, когда Романовых обвинили в порче на Годунова, при штурме их московской усадьбы — не забыли. Отец Алексея не выдержал такова многолетнего груза, не унимающейся с годами молвы, попросту спился. Умер рано, оставив единственного двухлетнего сына, сиротой, при глубковерующей матери.
Детство Алексея прошло на Басманной стороне старой Москвы, — недалеко от кабака «Разгуляй», где и нашли, как-то поутру, его родителя опившимся до смерти. Обветренный и, без добротного хозяина, обветшалый дом Юматовых стоял среди других обширных старомосковских дворов, в ряду деревянных клетей, подклетей от Кремля к Яузе, улицей напоминающей об ушедшей Московии. Как и сто лет назад, за рубленными из бревен избами с двухскатными тесовыми крышами были огороды, поля, выпасы. Лишь усадьба Якова Брюса, — любимца первого императора Всероссийского, возвышаясь камнем в стиле Барокко по другую сторону «Разгуляя», говорила — времена изменились. Что касается слобожан — мастеровых басманников, они по-прежнему, нетрепливо, с утра до вечера «баснили» узоры на металле и коже, изготовляя чеканные оклады к деревянным крестам и иконам.
Несмотря на чрезмерную набожность овдовевшей в двадцать пять лет матери, единственный ее отрок, Алексей был сыном нерадивым, в церковь не ходил даже по воскресным дням, проводил время в беззаботном посвисте по голубятням. Но, когда ему исполнилось пятнадцать, матушка устала, и от него, и от жизни, приняла постриг, а сына отдала в бельцы Заиконоспаского монастыря.
По иронии судьбы, в стенах обители Алексей, снова соприкоснулся с именем Бориса Годунова, который монастырь этот и основал в Китай-городе, за лавками, где торговали иконами с тесненными окладами из Басманской слободы. Не то, чтобы Алексею нравилось ходить в рясе, в юном пытливом возрасте быть отстраненным от мира за толстыми, помнящими Смуту стенами. Его натура вовсе не пребывала в смирении, не покладиста, но другого пути у Юматова не имелось. Выбор — кем быть, достался другим, ему же судьба «москвитянина» была уготована еще до рождения — записью рода Юматовых в Бархатной книге.
За десять лет жизни в монастыре, ставший весьма усидчивым в учебе отроком, Алексей освоил латынь, греческий, проявил незаурядные способности к стихосложению. Приняв постриг в двадцать шесть лет, под именем иеромонаха Амвросия он стал учителем школы пиитики при Славяно-греко-латинской академии, и по истечении духовного усердия еще восьми лет, на данном поприще, к 1751 году, в возрасте тридцати четырех лет — профессором. Но чем выше Амвросий поднимался научной иерархии, тем ярче в его чертах, жестах, словах, в нетерпении к заискиванию перед учеными мужами Европы проявлялся русский тюркского происхождения род Юматовых, за что, выходцами из Киевской духовной академии он и был прозван «Москвитянин».
Ученики Московской Славяно-греко-латинской академии, напротив, Амвросия любили, и такое несоответствие, противостояние накаляло обстановку в классах словно огонь булат, чем бы это закончилось, ни сам Юматов не знал, ни кто либо другой. Но…
В ноябре того же 1751 года, Святейший Синод отписал в Правительственный Сенат, указав на минование срока пребывания в Китае четвертой православной миссии, что необходимо переменить ее и дозволить ей вернуться в Россию для получения награды за понесенные труды. От 29 ноября 1751 года Синодом был получен коллегиальный ответ: «С отсылкой новой миссии нужно подождать до составления каравана, который уже готовился, а пока набирать членов для, очередной, пятой Пекинской миссии». Исходя из рекомендации Правительственного Сената, Святейший Синод постановил: «Справиться у Киевского митрополита Тимофея[14] насчет лиц, обучавшихся достаточно латинскому диалекту из игуменов или же из иеромонахов, для посвящения в архимандрита и отправления в Пекин с двумя иеромонахами и одним иеродиаконом, жития честного, постоянного и неподозрительного».
Запрос был отправлен в Киев, по уже сложившейся традиции, составить следующую православную миссию в Пекине из лиц духовного звания, обучающихся в Киевской духовной академии. В России, лишь именовали людей, пафосно, громко, напыщенно — великороссами, на деле старались не допускать «московитов» к конкретным вопросам новой империи, в частности, к духовным. Так уж сложилось со времен Петра Великого, данную нишу, исключительно, заняли малороссы.
Но, в жизни всегда есть случай, порой абсурдный, именно таковой и произошел с набором пятой Пекинской миссии. За два года в Киеве не нашлось желающих ехать на Восток, в далекую, там, в стремлениях к Западу, еще более чем в Санкт-Петербурге и Москве, неизвестную страну. Только когда, официально, доношением от 9 марта 1753 года Правительственный Сенат уведомил Святейший Синод об отправлении в Китай торгового каравана с директором Алексеем Владыкиным, к коему и рекомендовалось присовокупить лиц духовных, новой Пекинской миссии, «не упуская времени для отправления», в Синоде спохватились.
Снова было отписано в Киев, но митрополиту Тимофею, посылать в Поднебесную было некого, поскольку, согласие ехать, должно было быть только добровольным. Не официально, он отписал своему племяннику иеромонаху Георгию Щербицкому, недавно отъехавшему из Киевской в Московскую Славяно-греко-латинскую академию предполагая себя, на должность префекта. Попросил помочь в данной неожиданно образовавшейся проблеме, поскольку, высокому духовному начальному лицу не хотелось ссориться с братией Киевской митрополии. Официально же, митрополит Тимофей отписал в Синод возвышено, не пора или, дескать, обратить внимание на великороссов! Санкт-Петербургские синодальные сидельцы поспешно, в начале апреля отписали в Московскую Синодальную контору, непосредственно отцу Гавриилу епископу Коломенскому и Каширскому[15]. Определив на сбор членов миссии ничтожно малый срок, один-два месяца.
Отец Гавриил обратился к иеромонаху Георгию, с повелением: сыскать лицо, звания духовного, облика «честного, постоянного и неподозрительного» — срочно! Еще не вступивший должность префекта Щербитский имел со всего этого круговорота государственных бумаг из Сената в Синод и обратно, свой интерес. В Киеве при академии он преподавал год — пиитику, год — риторику и год философию. В чем проявил себя непостоянным в отличие от Амвросия, у которого в Московской академии было восемь лет репутации мужа разумного, степенного, весьма ученого в латыни и греческом, более чем иеромонах Георгий достойного префектуры.
В общем, нужную кандидатуру Щербицкий сыскал, красочно отписал об Амвросии епископу. Юматову было велено: «Явиться в Канцелярию Московского синодального правления, принеся с собой доношение ректора Славяно-греко-латинской академии, где написано, что иеромонах Амвросий достоин произведения в архимандриты, и он лично желает ехать в Китай главой Пекинской православной миссии. По которому доношению, и из оной Академии профессор пиитики Юматов в Московскую синодального правления канцелярию при сем доношении и представляется».
Амвросий необходимые бумаги предоставил и согласился ехать только с одним условием: членов миссии он подберет сам и не из Киева, а из Москвы. Не слыханное дело, и этого человека отцу Гавриилу рекомендовали как благоразумного, ровного спокойного характера. Но поджимали сроки и епископ согласился.
Вступив в должность, в своем доношении Святейшему Синоду от 24 апреля 1753 года, себе в сотоварищи Юматов указал иеромонахов: Софрония Агиевского, казначея Иконоспасского училищного монастыря, и Сильвестра Спицына, иеродьякона Сергия, ставропигиального Новоспасского монастыря, — людей «жития честного и трезвого». Амвросий настоял перед Синодом назначить в миссию и намеченных им церковников, из учеников Московской Славяно-греко-латинской академии: из риторики Стефана Зимина, из пиитики Илью Иванова и Алексея Данилова, «состояния доброго и к тому имевших желание ехать в Пекин». А так же: учеников и Новоспасского училищного монастыря Вавилу Ермолаева, Ивана Озерова. Служителя своего, новокрещенного персиянина Василия Александрова, хорошо знающего тюркские диалекты, Ивана Козловского — служителя иеромонаха Софрония, Григория Спицына — сына иеромонаха Сильвестра.
На раздумья Святейшему Синоду времени уже не оставалось. Указом своим от 11 июня 1753 года он постановил: «Призвав всех членов миссии в канцелярию Московской синодальной конторы, объявить им, что они в Пекин отправляются не токмо для священнослужения. Чего ради 1-е — должны обучаться языку китайскому всеприлежно. И если они в тамошней своей бытностью оное окажут и Святейший Правительственный Синод желаемую пользу в том усмотрит, то тогда и благопристойное о награждении их во всем рассмотрение учинено быть имеет. Чего ради, как им каждому будучи в Пекине поступать и как наилучше к пользе святей труды свои полагать об оном внесть в инструкцию подробно. 2-е — жалованье миссии назначено исходя из просьбы ее главы, по несколько возвышенному окладу на семилетний срок. Архимандриту шестьсот рублей, как и главе предыдущей, четвертой миссии, но далее иеромонахам по триста, иеродиакону двести пятьдесят, церковникам сто пятьдесят. Оклад ученический в двести рублей на человека и по 100 рублей серебром на проезд».
13 июня 1753 года, в тридцать шесть лет отроду, Амвросий Юматов был хиротонисан[16] в архимандриты отцом Гавриилом, епископом Коломенским и Каширским. 4 августа Георгий Щербицкий получил долгожданное место префекта при Московской Славяно-греко-латинской академии, а 24 августа Амвросий с сотоварищами отправился из Москвы в Пекин. Путь лежал неблизкий, шли члены пятой Пекинской Православной миссии вместе с торговым караваном Алексея Владыкина, старой проторенной дорогой через Казань на Тобольск, где им предстояло перезимовать…

Примечания.

[1] Изображение дикой кошки на халате офицера равнялся 6-му классу чиновника империи, гражданские чины насилии изображение цапли.

[2] Сянлу (ароматическая печь) — курильница.

[3] Чох — медная китайская монета, примерно 1/4 русской копейки конца XVIII столетия, в Московской Руси ровнялась деньге. Чох монета очень маленькая, с дырочкой в середине, через которую продевали веревку и носили на шее в связках, как бусы. В Средней Азии китайские чохи бедные девушки вплетали в косы как украшение, в то же время волосы были им вместо кошелька.

[4] Лана (Лян) — мера веса и денежная единица, слиток примерно 50грамм серебра. Лана середины XVIII столетия равнялась в 100 фэн (фан — монета в пол грамма серебра), или в 850 медных чохов. По курсу обмена того времени, ценилась в 1 российский рубль 70 копеек серебром.

[5] Гуань-Ди — в народной мифологии Китая и в более позднем, официальном пантеоне божеств — бог войны, воинской доблести, покровитель воинов сражавшихся за правое дело, а так же бог богатства.

[6] Птица Феникс — в китайской миологии одна из четырех сверхъестественных существ (дракон, единорог, черепаха, феникс), символ женского начала, солнца, огня и плодородия.

[7] В Китае верили, что если родственник или человек близкий, истинно любящий умирающего, напоит его отваром из собственной плоти, тот обязательно поправится.

[8] Юн-янь (1760 — 1820 гг.) — с 1796 по 1820 годы император Китая, правил под девизом Цзяцын (прекрасное и радостное).

[9] мазунья — каша

[10] Праздник Весны — 22 марта, весеннее равноденствие Начало нового года в Китае, по Солнечному календарю.

[11] мандарин второго ордена — чиновник второго класса. Мандаринами китайских сановников называли европейцы. Слово «мандарин» происходит от португальского «mandar» командовать, управлять.

[12] «…на девятнадцатый год благословенного правления императора Нашего Цяньлуна» — т.е. в 1755 году.

[13] Т.е. в 1760 году.

[14] Тимофей (в миру Тихон Иванович Щербацкий или Щербак 1698 — 1767) — епископ Русской православной церкви, митрополит Московский и Калужский c 1748 по 1754 годы митрополит Киевский.

[15] Гавриил (в миру Григорий Федорович Кременецкий 1708 —1783) — с 1749 по 1755 годы епископ Коломенский и Каширский, с 1755 года — епископ Казанский, с 1762-го — архиепископ Санкт-петербургский, с 1770-го — митрополит Киевский и Галицкий.

[16] Хиротонисан — рукоположен, посвящен.

© Сергей Вершинин, 2011
Дата публикации: 06.08.2011 15:02:28
Просмотров: 2622

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.