Птенчик

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 25532 знаков с пробелами
Раздел: "Назидательные новеллы"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Tribute to Влад Галущенко

***
Птенчик – пёс уникальный. Кавказский овчар. Мне на нём верхом можно ездить, и, наверно, стоило бы. С седлом, удилами и всеми такими делами, включая шпоры. Во двор я его выпускаю одного спокойно, через забор он всё равно не перепрыгнет. А прогуляться с ним по посёлку – целая история. Так-то он пёс спокойный, разумный, но не дай бог какая-нибудь из местных шавок перестарается, возомнит о себе, вторгнется в Птенчиково приватное пространство со своими соображениями о жизни. Шавок мне не больно жалко – с хозяевами объясняться замучишься.
Хотя бультерьер, вспоминать о нём неохота, отличный был кобель. Хозяева покойного даже орать на нас с Птенчиком не стали, хоть и горевали сильно. Сами виноваты – спустили дурака с поводка порезвиться. Порезвился. Птенчика не обвинишь – самооборона. Челюстями молча хрумк – и все дела. Чуть руку мне из плеча не выдернул. И всё мигом, стремительно. Только что была жизнь – и хрясь, смерть. Как автомобильная авария. Бультерьера жалко. Он, правда, при жизни всех поселковых собак до полусмерти напугать успел и трёх слегка покалечил. Так что пара людей из тех, кто почестнее, спасибо мне сказали, будто это я бультерьера задрал. Лучше бы мозговую косточку Птенчику подарили. Гонорар избавителю.
Посёлок коттеджный. Тут всяк строил на свой вкус – единственно, с самого начала договорились, что кирпич у всех будет одинаковый. Ну, для ансамбля. И заборов поначалу между коттеджами не было – только весь посёлок сразу огородили, чтоб супостатов не впускать. А потом-то да – пришлось огород городить. Я, кстати, первым был. У соседей справа дети, двое; у соседей слева девчонка мелкая. А у меня Птенчик. Не то чтоб он детей не любит, но ведь пёс его знает. Ребёнок может сдуру палкой замахнуться или лопаткой. В общем, пришлось разориться на забор.
Спереди дом выходит на улочку, а сзади… Ну да, был у меня там поначалу огород. Птенчик пока неразумным щенком был, весь его отредактировал. Кавказцу чтобы в разум войти, года полтора надо. Два сезона. С тех пор у меня там летом только заезжая трава да лопухи растут. Дерево, правда, ещё. Рядом с крыльцом. Тополь. Не погрызенный, но весь обоссанный. Нет. Это не я. Это Птенчик.
Проблема была калитку сделать. Не сразу и сообразишь, что за проблема. Я, чтоб вы понимали, особым богачеством никогда не отличался. Скорее, наоборот. И сбежать из длинной, узкой, беспросветно серой панельной девятиэтажки в коттедж, пускай занюханный, - это для меня та ещё проблема была. За работу-то ерунду ведь платят, богатеют разве что барыги, да и то не все, не мелкие. И кредиты под такие проценты дают, что проще сразу застрелиться.
В девятиэтажке музыку через подъезд было слышно. В детстве, отрочестве, юности это не мешало, потому что музыку другую слушали. Даже самые тупые норовили на барахолке винилом разжиться за безумные, по тем временам, деньги. Deep Purple крутили, Led Zeppelin, Beatles, Suzi Quatro. Всех сходу не упомнишь. Но все слух ласкали. Ни одного идиота в округе не было, чтоб колонки в окно выставил и Кобзона бы завёл или там Ольгу Воронец какую-нибудь. Кто-нибудь ему камень потяжелее в окно запулил бы. Для торжества справедливости.
Не знаю – может быть, в воспоминаниях всё приукрашено. Но железных дверей ни в квартиры, ни в подъезды не было, ни домофонов никаких. И очень душевно было. А потом непереносимо стало. Музыка, которая вообще вряд ли музыка, ремонты бесконечные грохочущие, перепланировки. И с тех пор как старики вымерли, никто ни с кем не здоровается, и за солью к соседу не зайдёшь. За щепоткой сраной соли - чтоб в магазин не бежать.
Это я всё ещё про калитку в заборе. На старости лет, хотя бы даже условной, становишься болтлив и скачешь по воспоминаниям, как чижик в клетке с жердочки на жердочку.
Забор вокруг посёлка – общая собственность. Есть правление – что-то вроде сельсовета. И председатель – что-то вроде председателя колхоза, только бездельник. И вот я сбежал из девятиэтажки, продал всё, что могли купить, всё своё наследство. Год питался овощами и за неделю съедал меньше, чем теперь Птенчик за день пожирает. И алкоголя за весь тот год – ни капли. Поверит ли кто-нибудь? Дешёвое пойло пить не могу, на дорогое денежек не хватало. Тяжело было на сон грядущий пить кефир вместо скотча, тревожно за здоровье, но я не сдавался. И теперь говорю: больше никогда!
Сбежал от соседей - и куда прибежал? К другим соседям. И грохота тут поначалу хватало, и музыка, которая не музыка, из автомобилей до сих пор время от времени хлещет, как дерьмо из прорванной канализации. И калитку мне сделать не давали.
Калитка мне нужна была, чтобы Птенчика сразу в лес выводить, не изнурять его намордником, строгим ошейником и не бояться, что он меня с ног свалит или я поводок не удержу – гоняйся потом за засранцем под визг испуганных поселянок и бессильный мат поселян.
Чтобы общим входом-выходом воспользоваться, мне по посёлку километра полтора надо пройти. И на этой полудеревенской трассе дети скачут, кошки мечутся, шавки тявкают. И председатель правления – тупой отставной полицейский с пузом-арбузом, пустыми глазами и бесцветными узкими губами, которые зимой и летом одинаково шелушатся. Шелушились, точней сказать. Тьфу, говнюк, прости господи.
Птенчик – пёс уникальный. Не надо мне про своих собак рассказывать. По сравнению с Птенчиком, все они – тупые животные. Он чувствует, как я к человеку отношусь, и сам к нему так же относится. Я-то при всём том вежливо здороваюсь, улыбаюсь, а он рычит еле слышно, не раскрывая пасти, так что дурно становится. Даже мне самому, если правду сказать. Потому что понятно: вот она жизнь, и вот она смерть. И ты как раз на границе того и другого. И все вокруг как раз на этой границе. И сейчас всё кончится кроваво.
Так что калитку с участка в лес в общественном заборе я сделал только после похорон этого самого председателя. Выждал очень культурно сорок дней, поскорбел и только ещё через неделю своих знакомых сварщиков позвал, Юру с Серёгой. И новый председатель, Саня, мой старый товарищ, врач, вместе с нами покойного Ермолай Палыча, которого мы между собой Дерьмолай Калычем звали, лишний раз помянул, когда калитку обмывали.
Нет, вы только не подумайте чего. Птенчик тут ни при чём. Просто так совпало. Да, слегка нарычал он на Калыча в скорбный и радостный день его кончины. Может, и напугал – я бы не удивился. Птенчик слегка нарычал, а через пару часов Калыч конец отдал. Сердце. Скорая долго ехала. Бывает.

***
Вот у этой самой калитки я её и нашёл. Верней сказать, Птенчик её нашёл.
Темнотища была, холодища. Конец декабря, когда народ мечется, решает, какое ему рождество справлять, и склоняется к тому, что лучше всего оба отметить, на всякий случай. Хорошо ещё, что курбан-байрам на вторую половину декабря не приходится, а то бы и его заодно справили. Ну, и вся улочка уже в ёлках, и все ёлки уже в стекляшках и в этой - не помню, как её называют, – лапше из фольги. Канитель, кажется. Правильное слово.
Я за пять, или сколько их там было, дней устал каждому встречному-поперечному улыбаться и поздравлять с наступающим. И Птенчик утомился глухо рычать на каждого из поздравленных. Подтверждал мою доброжелательность и искренность.
Я:
- Всего вам хорошего в наступающем.
Птенчик:
- Ррррррррр.
На детей, правда, не рычал. Даже слабо хвостищем взмахивал, а мелкой соседской девчонке позволил рукой в варежке по носу себя хлопнуть. Чихнул, но возражать не стал.
Где-то, наверно, около десяти, когда я только-только намылился кино посмотреть и виски выпить, пёс вдруг заметался по комнате. У солидных людей такая комната холлом зовётся, а у меня больше прихожую напоминает, только размером побольше обычной. Заворчал, заскулил, будто ему приспичило, хотя мы всего минут десять как вернулись из леса, который у него помеченный почти весь. Джинсы у меня после сугробов мокрые по колено, носки мокрые, зимние сапоги под батареей сушатся. И я, само собой, посоветовал Птенчику заткнуться и идти на его собачье место. Но он повернулся к задней двери и гавкнул басом. Повернулся ко мне и опять гавкнул.
Это, не считая его тявканья в глубоком детстве, впервые с ним случилось. Он не из тех сторожей, которые включают сигнализацию. Он больше похож на такого сторожа, который молча достаёт ружьё. В общем, удивил. И это мягко сказано.
Ну, что – ну, открыл я ему дверь, выпустил во двор, бывший огород, захлопнул дверь, сматерился и пошёл наливать себе виски. Какой-то тут ещё пёс будет меня от любимого дела отрывать. У меня, может, призвание такое – скотч по вечерам пить.
Не налил. Трудно поверить, но факт. Ну, потому что Птенчик и во дворе стал лаять. Лаять – это какое-то не то слово. Слишком ласковое. Загромыхал, как малая артиллерия, и потом со всей дури своим мохнатым центнером в дверь врезался. И снова загромыхал, подвывая в промежутках.
Ужас. Меня прям пот прошиб. Что-то там такое страшное случилось, с чем Птенчик без меня справиться не может. Так я-то ведь тогда и подавно не смогу, дураку понятно.
Пока напяливал на себя пуховик и доставал с антресоли валенки, которые храню как музейный экспонат, Птенчик успел трижды сотрясти дверь и нагрохотать на небольшую войну.
Лампа над дверью, закрытая в циничной простоте своей круглым матовым плафоном – не как у всех здешних состоятельных господ, у которых обязательно бронзовые финтифлюшки или чугунные завитушки, – светом до калитки не пробивала. Я и Птенчика-то с трудом с крыльца разглядел, а за ним уже ничего, кроме тёмного леса с сугробами. Пришлось идти смотреть, из-за чего это он из собачьего ума выжил. Всех, кого сходу смог, перебрал. Заяц, волк, лось – что-то такое. Не бегемот. Даже открыв калитку – ключ у меня оставался в кармане пуховика, - дальше того фантазией не продвинулся.
Птенчик чуть с ног меня не сбил – так ломанулся к кустам под соснами. Где-то у меня мысль мелькнула, что если он сейчас лапу на кусты задерёт, помочится и успокоится, я его топором прикончу за издевательства. Мне хотя и страшновато было, но раздражение побеждало страх.

***
Честно сказать, я даже когда вплотную подошёл, мало что разглядел и ещё меньше понял. Что-то в снегу тёмное и мохнатое. Если медведь, то уже неживой – не стоило Птенчику так беситься. Но это у меня так – мелькнуло. А пёс разбрасывал лапами снег и пытался носом перевернуть это самое мохнатое и чёрное. Конечно, мне надо было фонарик с собой взять, но когда пёс опсихел и куда-то рвётся, невесть для чего, не сообразишь сразу-то, фонарик ли с собой брать или зубную пасту, зипун, котомку, лапти. В общем, я изобразил из себя, и единственно только для себя, храбреца – нагнулся, уцепился за чью-то чёрную шерсть и перевернул, не без труда, это самое что-то. Ладно, не буду врать – перепугался ещё больше, чем был уже.
Птенчик меня немного успокоил. Тут же начал облизывать смутно белеющее лицо. Не стал бы он мёртвого облизывать, не шакал же он, не гиена позорная. Значит, кто-то живой. Пьяный, может быть. В эти нескончаемые праздники, от рождества к рождеству и от Нового года к старому, но тоже новому, сколько захочешь пьяных, столько и найдёшь. Не дефицит. Место, конечно, не сильно удачно выбрано. Но уж это… Знал бы, где упасть…
Нет, я не люблю помогать пьяным. Нежно отношусь к алкоголю и знаю, что он не виноват. Можно и аспирином себя до победного конца довести – не аспирин же потом обвинять. Так что транспортировал я её – по ходу дела понял, что существо женского пола: в несерьёзно тонких перчатках, мягкое и не матерится – без особой охоты. Двумя руками поднять и перед собой тащить, как поверженного бойца, - на это слабых моих сил не хватило. И тётенька не пушинка, и в шубе она, в зимних сапогах. А я, между прочим, не грузчик. Кое-как у меня получилось поднять её более-менее вертикально, взгромоздить её руки себе на плечи, вцепиться в шерсть шубы и так отволочь к двери. Со ступенями крыльца – это была отдельная песня, похожая на «э-эй, ухнем». Валенки, валенки, не подшиты, стареньки, я отдельно проклял. Плюс ко всем радостям Птенчик то башкой в мою тощую задницу ткнётся, то спереди под ноги лезет. Короче, когда я груз с себя на тахту свалил, готов был даму задушить, а Птенчика обухом топора по голове ударить. Хотя сил бы у меня уже не хватило бы ни на то, ни на другое. Руки дрожали, ноги дрожали, веко дёргалось.
Ни дверь я за собой не закрыл, ни калитку, и Птенчик ломанулся обратно во тьму, так что я решил, что девушка там была не одна, но что я решительно против того, чтоб устраивать у себя вытрезвитель. Сколько их там есть, пускай все замерзают. Хватит с меня.
Больше всего мне хотелось усесться на коврик рядом с тахтой, отдышаться вдумчиво, перестать мелко дрожать. Но, подумал, надо в полицию позвонить или в скорую помощь. Правда, скорая пока до нас доедет, десять раз помереть успеешь. Так что позвонил я, даже не взглянув на даму, доктору Сане. Ему до меня дойти – две минуты. И он лучше всех докторов, исключая, может быть, хирургов, гинекологов и прозекторов.
Пока я набирал номер – а телефон у меня такой же музейный, как валенки, с дисковым набором, - Птенчик галопом вернулся, держа в зубах трогательно-розовую женскую сумочку. Он положил её аккуратно на пол рядом со мной и махнул туда-сюда хвостищем, требуя одобрения. Он её аккуратно положил – но она всё равно брякнула о плитку пола, будто в ней камень был или тяжёлая железяка.
С Саней я сумбурно объяснился, но он уточнять ничего не попросил. Сказал, чтобы я пока что даму на бок положил, чтоб на спине не лежала, раз пьяная, а он немедля придёт посмотрит.
- Хорошая собака, - похвалил я Птенчика.
Хорошей собакой он мне в тот момент не казался, но иногда можно приврать.
Сумку я с пола поднял. И расстегнул молнию – так любой поступил бы, даже самый щепетильный, потому что понятно было сразу: тяжесть внутри какая-то не дамская совсем. Косметические наборы не делают же из чугуна и стали, сколько их на душу населения ни выплави.
Твою ж мать.
Единственное, чем могу похвастать, - пистолет я трогать не стал. Хотелось. Естественно. Он такой красавец – и не вынимая видно было. Глок, скорее всего. Девять миллиметров. Семнадцать патронов. Наслаждение-то какое – на семнадцать соседей меньше при разумном подходе.
Шутки шутками, но, конечно, я озадачился очень. Сумку застегнул, протёр тряпицей, которой очки протираю, все места, где хватался, и в постельную тумбу забросил. Правда, следы Птенчиковых зубов там остались, но это уж ладно. Во-первых, ничего я с этим сделать не мог, а во-вторых, пса в хранении оружия всё равно не заподозрят.
И пошёл я даму на бок укладывать, как Саня велел. Стянул с неё, первым делом, вязаную чёрную шапку.
Твою ж мать.
Красавец-пистолет, если с этой девушкой сравнить, просто урод какой-то. Ужасно как мне захотелось оставить на ней отпечатки пальцев и потом стереть их. И снова оставить. Где только можно. И где нельзя.

***
Саня – идеальный доктор, даже и говорить нечего. Весь такой крепкий, подтянутый, энергией пышет и зимой в проруби купается. Бегает каждое утро. Никогда не психyет. Одевается так, что мне, оборванцу, даже и неловко бывает рядом с ним.
Я бы не смог ни бегать по утрам, ни, боже упаси, в прорубь залезть – мне бы оттуда не вылезти. Одеться так тщательно, как он, мне непосильно. Хотя бы и был у меня такой дорогущий нежно-голубой пуховик, такая безупречная – шерстинка к шерстинке – шапка. Для справки: шапка у меня – кроличий треух с залысинами. Про брюки со стрелками и галстук кроваво-красный я уж не говорю. Нет у меня ни брюк таких, ни галстука. Да и нафига они мне – по лесу с Птенчиком гулять, кусты и сосны метить.
Я только-только успел закрыть калитку и заднюю дверь, Саня уже в переднюю звонил. Одетый так, будто его в Букингемский дворец пригласили. Но к Саниным причудам я привык. И спроси меня кто-нибудь днём раньше, можно ли меня вообще чем-нибудь удивить, я бы только плечами пожал. Разве что самим этим вопросом. Всё давно не только съето, но, извиняюсь, и в унитаз смыто.
Но вот поди ж ты – такой выдался вечер удивительный. Саня ладонью перед лицом у девушки помахал, пульс нащупал, из шубы её вытряхнул как существительное неодушевленное, перчатки стянул, рукава ярко-жёлтой блузки расстегнул и до локтей задрал – сматерился, что с ним крайне редко случается, и велел мне не вздумать в скорую звонить. И умчался обратно во тьму. Всё это с пугающей быстротой.
Я вспомнил, что хотел себе виски плеснуть – для удовольствия. И плеснул – но только уже не для удовольствия, а от растерянности. От удивления, если хотите.
Саня очень скоро вернулся. Стремительно, я б сказал. Приволок пухлый портфель, старомодный, кожаный. Велел поднести к тахте торшер и убираться к дьяволу вместе с моей вонючей собакой.
Я решил, что торшер Сане нужен, чтобы лучше девушку разглядеть, - благо, там было на что посмотреть. А что Птенчик любит вонять псиной и охотно это делает – с этим и сам пёс спорить не стал бы, а тем более обижаться. Так что мы с ним и бутылкой скотча ушли на второй этаж. Для Птенчика-то это был праздник. Он туда всегда рвётся, а я его никогда не пускаю.
Саня поднялся к нам часа через полтора. Или два. Врать не буду, я к тому моменту успел окосеть изрядно. Сидел на кровати и гладил Птенчика, чесал за его чудесными короткими ушами и говорил, что ни у кого нет такой ошеломительно палевой шерсти, как у него. Даже у меня самого такой нет. Кажется, убеждал его, что он лучшая из всех птичек и обещал купить ему пёрышки. Надрался, короче.
Саня уселся в дряхлое кресло с почти утратившей свой, когда-то зелёный, цвет обивкой, опустил на пол портфель, который теперь, судя по всему, ничего, кроме себя самоё, не весил, и посмотрел на меня осуждающе. Он почему-то считает, что человек не должен пить в одиночестве. Нет у меня инструмента, чтоб измерять глубину человеческих заблуждений.
- Кажется, успели, - сказал Саня. – Она не пьяная. Слегка где-то поддала. Рюмку. Может, две. Наркотой отравилась. Герыч, скорей всего. Тут я проверить всё равно не могу. У нас теперь так: дали бы мы ей помереть – поступили бы по закону. Помогли – можем на зону загреметь. Руки у неё чистые. В смысле, что не исколотые. И ноги чистые. Один прокол, на правой руке. Вряд ли она сама кололась – кто-то помог, наверно. Если только она не медсестра или не врач. На медсестру не похожа. Ни на врача. Ни на левшу.
Нос у Сани забавный, картошечный. В затруднении или расстройстве он начинает теребить его пальцами, мять и дёргать туда-сюда. Чудо, что он его в тот вечер не оторвал или не расплющил.
Я не стал уточнять, нет ли проколов на её ягодицах. Подумал, что, может быть, когда-нибудь сам проверю.
- Если бы ты в скорую позвонил или в полицию, неизвестно, чем бы всё для этой женщины закончилось. Ментам только повод дай – тут же загремишь. Им план выполнять надо. Он у них в конце года всегда не выполнен. А скорая пока приехала бы…
Я кивнул. Молча. Решил про пистолет в сумочке не рассказывать.
- Да, и если что – не вмешивай меня. Я к тебе заходил, мы поболтали. Виски выпили. Налей мне, кстати. Болтали, к примеру, о твоих болезнях. Давление там, остеохондроз. И никаких баб. До утра она проспит. На утро я там две таблетки оставил на блюдце. Как проснётся, пусть выпьет. Не захочет – заставь. Если что – скажи, что аспирин. Или витамины. Они в оболочке. В любом случае – у себя их не оставляй. За жопу возьмут. И тебя, и меня.
Я снова кивнул. И снова молча. Плеснул Сане скотча в граненый стакан. Спускаться за бокалом почему-то не хотелось. Не знаю даже. Наркотики, медикаменты – честно сказать, это пугает. Примерно как глухо рычащий Птенчик. Вот жизнь, а вот смерть. И ты как раз на границе.
- И да, - добавил Саня. – Я там абажур торшера слегка повредил. Погнул. Капельницу закреплял.
Я коротко объяснил, что мне это всё равно. В одно горестное слово уложился. Может, правильней было считать, что это два слова. Но и это мне было так же точно – в одно слово.

***
Рассветает в декабре поздно. Можно сказать, совсем не рассветает. Кое-как. Еле-еле. Так что девушка успела проснуться затемно. И нас с Птенчиком разбудить. Конечно, мать Тереза из меня никакая. И всё-таки ночь мы с псом провели на дежурстве. Я дремал под торшером в кресле, чуть побольше и поновее того, что стоит наверху. Пёс растянулся на коврике у тахты – видимо, решил охранять даму. Нельзя исключить, что от меня.
Конечно, я опасался, что она умрёт. Объясняйся потом. Постоянно просыпался и в приглушенном – наброшенным на торшер полотенцем, по-крестьянски – свете старался разглядеть, дышит она или уже нет, остывает. Сколько она в снегу пролежала? Вообще-то, не много. Минут пять. Самый максимум семь. А сколько надо в снегу пролежать, чтобы умереть, я не знаю.
Но ничего. Не умерла. Проснулась. Вид у неё, правда, был – краше в гроб кладут.
Саня о ней комплексно позаботился. И одеяло нашёл, и подушку. Только простыню под девушку не подстелил. Зато и не раздевал. Уж не знаю, как он её ноги разглядывал на предмет проколов, а только оставил девушку в джинсах. Не исключено, что это он обо мне так заботился. Больше, чем о ней. Шубу только снял с неё и сапоги. Даже остатки косметики не стёр, Птенчиком художественно разлизанные.
Воротник блузки цыплячьего цвета смялся, пока её хозяйка почивать изволила, и напоминал о вчерашнем празднике жизни с укором. Красивой-то девушка, конечно, осталась, но о бренности и скоротечности сущего лицо её настойчиво напоминало. Вчера мне показалось, что ей лет двадцать семь или что-то около. Утром стало понятно, что нет. Тридцать пять, никак не меньше.
Это не очень хорошо было, что она проснулась затемно. Утро-то оно утро, но на цвет ничем от полуночи не отличается. Люди на работу разъезжаются, детишек в детские сады и школы везут – жизнь вскипает. Перед самым праздником – особенно. Но в темноте же следов не разглядишь. Так бы я хоть примерно знал бы, одна девушка сюда пришла, нет ли. Может, её двое мужиков тащили. От дороги. Подъехать-то ко мне со стороны леса даже и на танке проблематично. Зимой тем более. Мы бы с Птенчиком хоть что-то выяснили бы. Заранее. Прежде чем начинать разговоры разговаривать. Про пистолеты и наркотики. Ужас. Какой-то поверженный ангел на нас свалился, а мы совсем ничего о нём не знаем.
Ну, она как проснулась – она что-то простонала. Птенчик тут же вскочил и давай хвостом размахивать. Такой сквозняк создал – не знаю, как дама не простудилась. Обидно было бы. В снегу лежала – и даже насморк не подхватила, а тут целую пневмонию рисковала заработать.
Да и с виду Птенчик зело преужасен. Испугать может. Он-то с девушкой знаком, а она-то с ним – нет. Я попробовал его отогнать, но не смог. Он с ней целоваться был готов. Я, кстати, тоже.
Жизнь длинная. С наркоманами я никогда никаких дел не имел, а с девушками – да. Большой опыт. Что-то мне подсказало поторопиться, пока она ничего не соображает, и скормить ей Санины таблетки. Потом она может начать упираться, спрашивать, кто я такой и что это за таблетки. И не уговоришь уже.
Получилось. Легко. И помочь приподняться, и вкормить таблетки, и влить стакан воды. Уфф. Сразу я как-то в собственных глазах вырос. И уже даже был готов отвечать на неизбежные «кто вы?», «где я?». Но таблетки-то, по всей видимости, для восстановления соображения не предназначались. И действовали не моментально. Еле языком ворочая, она сказала:
- Какая хорошая собака.

***
Анной она оказалась. Впоследствии. На вопрос, почему мне так сразу поверила, проснувшись неизвестно где в присутствии незнакомого дядьки и пса, удивила, хоть я, вроде бы, давно ничему не удивляюсь:
- Во-первых, из-за собаки. Во-вторых, потому что проснулась одетая.
- Может, я тебя потом одел – откуда тебе знать, если ты ничего не помнишь?
- Нет, - она качнула головой, и волосы её тёмно-каштановые качнулись тоже, будто слабая волна по ним прошла. – Птенчик тебе не позволил бы меня обижать.
И бархатно-серым глазом блеснула. Как-то это у неё получается. Специальный какой-то механизм, науке не известный. Меня заводит, если честно.
Про себя не скажу, а своего пса я таким счастливым никогда не видывал. Не кавказская овчарка, а просто кот какой-то – того гляди замурчит и станет ей о ноги тереться.
Ну, не знаю. Пистолет – это правда – ненастоящий оказался. Даже не травматика. Тяжелый, убедительный, но годен только чтобы гвозди забивать. Зачем она его в сумочку положила, объяснила, но как-то криво. Боялась одна домой поздно возвращаться. Глупо, но возможно. Чем глупее, тем вероятней.
- Ты вообще-то понимаешь, что опасно игрушкой угрожать? – я посмотрел на неё сожалеюще, как на полную дуру.
- Угрожать? – она посмотрела на меня сожалеюще, как на полного дурака. – Сумочкой по голове ударить, а никакое не угрожать.
Анне я говорить не стал, но себе признался: каждый человек по-своему внезапен, но странно, что я не всегда прав. Хотя, по всему судить, должен бы быть.
Что кто-то ей наркоту вколол без ее согласия – в это я, конечно, не поверил. Сделал вид, будто бы да, а сам нет. Запуталась девица в показаниях. Могла бы сумочкой ударить паразита, раз такое дело. Наверно, предложили на пробу. От избытка дружелюбия. Как раньше сигарету предлагали. На корпоративе - так она говорит. И она после рюмки дрянного портвешка из виноматериала, который на вкус пиломатериал напоминает, решила, что ей семнадцать годиков – самое время попробовать. Это надо ж быть такой дурой. Повеселилась, короче. И уже ничего не боялась. Мир чудесных видений описать не смогла. Где свернула налево вместо того, чтобы пойти направо, не помнит.
Ну… Не знаю. Говорит, что никогда больше ни-ни. И почему-то я ей верю. Во-первых, из-за собаки. Во-вторых, потому что одетым давно не просыпаюсь.
И нигде у неё нет никаких проколов. Не реже двух раз в неделю тщательно проверяю.

© Евгений Пейсахович, 2020
Дата публикации: 02.01.2020 11:45:39
Просмотров: 2341

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Влад Галущенко [2020-12-01 19:16:51]

Обидно! 400 посмотрели и - ни слова!
Не тронуло? А может нечего трогать? Может уже нервные струны, а не струны души?
Обидно! И уже не первый раз. Себя давно считаю хорошим писателем, с необозримой фантазией и умением неординарно складывать слова. Нигде не учился - от бога. Но...
Когда Пей накорябал свою версиюamlib.ru/editors/w/wlad_g/negry.shtml
"Негры, пальцы, шеи" о президенте-людоеде, мой раск прочли несколько чел, его же вариант захвалили тысячи.
Мотив о замерзшей женщине у меня описан в фантастической повести "Петра", но как Пей его развернул другим боком!
Есть такой прием "саспенс", когда нагнетают страх, ужас.
У Пея саспенс - страстное ожидание чуда, чего-то необычного, радостного и желаемого. Оторваться невозможно!
Почему некоторых не трогает?
Души нет? А ведь она обязана трудиться...
А каков стиль? Прямо хочется как Птенчик облизать строки!
Есть такое понятие - недооцененный талант.
Хотя... Иногда высот добиваются острыми локтями.
Пей или нечестолюбив, или ленив.
Вот как лучший в мире шансонье Нико Джинчарадзе.
Его микробная Успенская отшвырнула мизинцем.
Так бывает в мире талантов...

Ответить

Евгений Пейсахович [2020-12-01 19:48:53]

да полно, брат Влад. без твоих текстов - этого не получилось бы. в этом случае ты соавтор. и не только в этом. сам-то я страхи нагнетать горазд и радостей особых не жду уже давно. у тебя же и покрал. а социализация, о которой ты толкуешь, - суета это, никчемность сплошная. ленивый я в том смысле, что даже и говорить об этом как-то лениво. спасибо тебе, что жив. надеюсь ещё чего-нибудь стащить у тебя.