Могила
Игорь Горев
|
Форма: Рассказ
Жанр: Размышления Объём: 16464 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Могила Вы замечали, как дышится в лесу? Как там преображается наше мироощущение, мировоззрение? Именно здесь, на просторах природы, на высоте степного холма, с опушки берёзовой рощи у разлива зеленеющих долин, на полянке у подножия дымчато-белых гор, просыпается неодолимое желание вскинуть руки над головой и признаться в любви. Открыто, громко и радостно: - Я люблю тебя, жизнь! И жизнь отзовётся в ответ. Тиу-тиу, цвик-цвик! – это скворец, примостившись на ветке, подбирает первую ноту. Примеряется, прислушивается и через мгновение его высокие трели раздаются под ажурными сводами. К нему присоединяется другой невидимый менестрель, перекликаясь дуэтом они поют, поют для меня для всех. Поют, потому что им хочется петь. В звонкие переливы вплетаются хрустальные тарелочки: ценьк-ценьк! - синичка раскланивается и снова ударяет в тарелочки: ценьк-ценьк! Издалека доносится прерывистая дробь: тук-тук, тук, - словно бьётся сердце в груди: тук-тук, тук. Ветви тянутся друг к другу, как лучшие друзья в минуту встреч, по этим объятиям, как по руслу льющиеся звуки растекаются верх и вниз и снова соединяются в единую, неповторимую мелодию. Неповторимую, ибо она больше никогда не повторится, но будет звучат каждый раз заново, блуждая между торжественных колонн животрепещущего храма, раскинувшегося под открытым небом. И ничто больше не повторится и будет рождено снова и снова: каждое мгновение, каждый звук. Каждая жизнь… - Я люблю тебя, жизнь! Сын подбегает ко мне и заглядывает в глаза. - Мне радостно! Я радуюсь возможности – дарованной в наши дни не каждому – убегать от цивилизации и хоть на мгновение ощущать себя не винтиком, который необходимо куда-то вкрутить, а живой частичкой бескрайнего бытия, не обязанной и не должной. Подаренной и дарующей, любимой и влюблённой. Я радуюсь этому крохотному островку свободы, клочку некогда могучей дубравы, оставшемуся нетронутым на вершине горы Бытха. Людская молва сохраняет и другое её название: «Благодать». - Благодать! - закрываю глаза, твоё тихое умиротворяющее дыхание ещё хранится под высокими кронами. Ты однажды забрела сюда и осталась навсегда, восхищённая горно-морскими просторами. Забрела юная, цветущая. Изумрудные локоны вились вдоль склонов до самых волн, изумлённо заглядывая в беспокойное зеркало прибоя. Ты с ангельской щедростью одаривала «всяк входящего сюда» благословленными плодами мудрого покоя и проникновенной тишины. А теперь одряхлела, утеряла былую стать. Шелковистые кудри выцвели и превратились в уродливую проплешину, украшенную каменными бородавками. Говорят, с годами становятся мудрее, прекраснее. Нисколько! Когда я вижу, в кого превращается наш ангел, я понимаю – вовсе не года – спутники мудрости! Каким ничтожным, недалёким глупцом, каким ненасытным в желаниях извращенцем нужно быть, чтобы парящего в эфире ангела превратить в гнущееся в коленях лысое ничтожество, угодника страстей, покрытого язвами, в посмешище природы… Да, видимо, такова правда жизни. Понимая, что каждого ждёт подобная участь - превратиться в чудовище – мы вырываемся на бескрайнюю свободу молчаливых дубрав и стрекочущих полян. Не подумайте, что это так просто! Попробуйте? слышите, как она – цивилизация – упорно гонится за нами. За спиной раздаётся тяжеловесный бетонный топот, прерываемый взвизгивающим металлическим дыханием. «Остановитесь, - ревёт за спиной чудовище, - я угощу вас «Биг-Маком» на пластиковой тарелочке!» И угостит, чтобы сразу поглотить, как поглощает всё вокруг, до чего дотягиваются шуршащие мягкие подушечки шин и скрежещущие экскаваторные когти. Цивилизация ради сиюминутного удовлетворения желудочной прихоти проглотит всё вокруг и не подавится ни вековыми рощами, ни человеческими судьбами. А когда останутся голые скалы, слопает и себя. Сынишка в замешательстве озирается. - Ты помнишь ту рощу, что ещё вчера шелестела на опушке и дарила нам тень в летний зной? - обращаюсь я к нему. Сын утвердительно кивает, и я протягиваю ему руку: - Сегодня на том месте зияет котлован. Ты хочешь превратиться в узкую улицу, пропахшую гудроном? - Нет, папа, лучше у костра пионером необъятных пространств! Я улыбаюсь – в ответе сына мне слышится мой собственный голос, мои убеждения. И мы углубляемся в лес. Могучие богатыри смыкаются за нами, хмуро надвигая на лоб покрытые патиной медные шлемы. Резиновое дыхание и громыхающий скрежет отстают остановленные этой неподвижно-шелестящей силой корней и ветра, механизмы злобно грозят нам издалека. И чем больше рядов встают на нашу защиту, тем тише и смущённее угрозы. Пока не смолкают совсем. Надолго ли? Мы спасены! - Ура! – слышится радостный детский возглас. – Папа, ты будешь Соколиным Глазом! Я тут же соглашаюсь. - О, непременно, мой друг Чингачгук! Тропинка, извиваясь, взбегает всё выше и выше, ловко отталкиваясь серыми жилистыми стволами грабов от бурой земли. Воображение одушевляет тропинку, вдыхает движение в сплетение корней, превращая её в ящерку. Юркая рептилия подхватывает нас и несёт наверх, туда, где просвечивается безмятежный лазурный простор. Зовущий и волнующий. Через крону проникают косые лучи, похожие на прозрачные волшебные карандаши, рисующие светлые узоры по краям прошлогодней листвы. Воплощением света выпорхнула яркая бабочка и заплясала в огненном танце оранжево-чёрных крыльев среди плывущих золотых пылинок. Радугой промелькнула стрекоза, принеся на сверкающих крыльях голос ветра. Деревья зашевелились над головой, добавляя ощущение полёта в наш увлечённый подъём. Тысячи опахал донесли до нас упругие потоки со знойных верхушек. Полдневный жар, владычествующий над кронами деревьев, дыхнул алчно и присмирел, добавляя золотисто-пурпурную палитру в приглушённые оттенки зелёного абажура. Это там, за границей леса стоит духота, от которой не выручает ни ветер с моря, ни глоток воды. Здесь всё иначе, миролюбивей, жизнерадостней. Дремотное состояние природы передаётся тебе и вот уже твоя душа, опускается на бархатные изгибы стелющихся трав и позволяет убаюкивать себя, ощущая заботливую руку матери на темени. Приобретаешь другое зрение. Более чувствительное и зоркое. Ты не один в лесу? Он только казался пустым!.. Однажды осенью перед самым нашим носом неожиданно выскочил заяц. Да-да – обыкновенный заяц – серый и встревоженный. Он, видимо, рассчитывал остаться незамеченным и терпеливо ждал, но нервы не выдержали, и длинноухий выпрыгнул. Выскочил, остановился в метрах десяти, повернув к нам свою мордочку, забавно шевеля носом, мол, вы как: с миром, или?.. но не дождавшись ответа, стремглав сорвался вниз по склону. Мой маленький горожанин давно забыл какие-то там новинки компьютерных игр, а зайца, однажды увиденного, помнит как лучшего друга. «Папа, он хотел поговорить с нами. Эх, если бы мы могли по-ихнему, по лесному». Или присядешь передохнуть на старый трухлявый ствол, у ног что-то зашевелится, на твоих глазах вырастет небольшой рыхлый бугорок и покажется длинная мордочка. Ба-а – да это же крот! Лес от корней до самой высокой верхушки наполнен кипучей жизнью. Он и есть – жизнь. Наша ящерка-тропиночка вознесла нас почти к самой вершине Благодати. Деревья расступаются, раскрывая горизонты. - Шр-р-р, шр-р-р, – застрекотали цикады. Кью-ить, кью-ить – донёсся сверху одиноко-жалобный крик канюка. - Папа, наши любимые полянки! Да это они – наше нетронутое приволье на северном склоне. Сын, ускоряя шаг, бежит вперёд - Улю-лю-лю! Его крик радости как-то сам собой вплетается в остальные звуки. Он – влюблённая и любимая частичка этого мира. И вдруг крик спотыкается: «-лю…», - что?! Что случилось? Это многоточие, обрывающее детский крик! Так не должен обрываться, новорождённый крик! Если ему дарована жизнь, то жизнь и есть смысл этого крика. Жизнь, а не страх… Не страх смерти! От многоточия веяло дыханием смерти. - Что случилось?! Я обнимаю прибежавшего ко мне сына, осматриваю. Почему он так смотрит на меня, в глазах застыли испуг и слёзы. - Что там? - Там… там, - сыну никак не удаётся отдышаться и справиться с охватившим его волнением, - там, папа, могила. - Могила?! Здесь? Зачем? Последний вопрос звучит странно и неуместно. И вправду, зачем могилы? Вместе с сыном возвращаемся на то место, что так сильно напугало его. И чего в нём страшного? Всё так обыденно, традиционно и символично. За кустами скрывался маленький свежий холмик утрамбованной земли. В холмик был воткнут невысокий шест с дощечкой, на которой фотография чёрного ризеншнауцера и лаконичная ёмкая эпитафия: «настоящему другу». Я смотрел на мордочку, полуоткрытую (как мне показалось – улыбающуюся) пасть, весёлые тёмные глаза и никак не мог понять, что так смутило ребёнка? Что вызвало в нём такой неосознанный протест? Теперь и он не смог ответить мне вразумительно. - Не знаю, папа, как-то не по себе стало. Я бежал, играл, впереди за кустом уже светлая полянка, ромашки и тут это… - Я думаю, это был хороший пёс. И верно служил своим хозяевам. Они любили его, вот и решили таким способом увековечить память о нём. Ты ведь тоже любишь собак? - Люблю, - лицо сына посветлело и тут же стало мрачным, - только живых… Он хотел ещё что-то добавить, я почувствовал это и понял, что невысказанное осталось недосказанным и для него самого. Такое бывает, какая-то мысль пытается прорваться к тебе и теряется. Чаще безвозвратно, подобно камешку, подобранному среди множества других и брошенному обратно в море. Круги всколыхнули гладь и поглотились неуёмными волнами. Что осталось недосказанным, выплеснувшимся детским провидением из глубин мудрости на говорливый пляж людского бытия? Тут не до размышлений – занять бы место под солнцем, растелиться подальше от невзгод принимая полезные и приятные ультрафиолетовые ванны. Ублажить организм витамином D и после умствовать, похваляясь запылёнными книжными полками и поучая подрастающих потомков: «Не поступай плохо!» Сын торопил покинуть скорбное место: - Пойдём отсюда! И давай сегодня изберём другую поляну для игры. - Пойдём, - повторил я за ним. - Уйдём подальше? - Да-да, - машинально кивал я головой, пытаясь расслышать, чем же так встревожили меня слова сына: «Люблю… только живых». Лес посерел, будто его накрыли саваном. Как и прежде шелестела листва, пробивались косые лучи света, порхали бабочки, свистели свои незамысловатые песенки птицы. Всё продолжало радоваться краткому мигу жизни. Продолжало рядом, вокруг нас, мы же, похожие на траурную процессию, медленно продирались сквозь колючие заросли ежевики. - Папа, а зачем нужны могилы? Я пожал плечами: что ответить на юный вопрос? - и выпалил первое, пришедшее в голову: - Люди хотят сохранить память о том, кто был рядом с ними при жизни. - Она не была рядом со мной при жизни. Я вообще её не знал… и теперь никогда не узнаю. - …Кто она?! - Собачка, ну та, что похоронена. - И что? – по-прежнему не понимая сына, останавливаюсь и оборачиваюсь к нему. - Папа! – сын смотрит на меня: «ну какой ты непонятливый», - зачем в лесу, где все радуются, играют, гуляют по тропинкам, нужно зарывать умершую память? От неё лес стал теснее, он… он помертвел. Мы убегаем оттуда, где так любили валяться в траве!.. Уже осенью я поднимался мимо нового кладбища. Широкая бетонная дорога (сооружённая на века) тяжко взбиралась наверх. Слева и справа за оградками безмолвствовал город мёртвых. По его улочкам вместе с листьями пожухлыми тенями бродили люди. Взобравшись на самый верх, я остановился перевести дыхание и полюбоваться открывающимся отсюда видом. Боже! – какой прекрасный край! Под глубоким октябрьским небом выпуклое море в лучах солнца зажигало тысячи искорок на кромке волн. «Словно греется, подставляя бок, - мелькнуло в голове смешное сравнение, - набирается тепла на зиму, морюшко моё, - я мысленно протянул руку и погладил «морюшко моё» по бархатной «спинке»». Обменявшись нежностями с морем, оборачиваюсь в сторону гор. И снова восхищённые чувства захлестнули меня: Боже, Боже! - так чудно и так привольно на сердце! На сине-голубом небе чётко прорисовывались ломаные линии кавказских хребтов. Матово-белые вдалеке и… Мой взгляд упёрся в чёрный отполированный до блеска мрамор. Восхищение уступило место сначала удивлению: «что это?» - и затем недоумению: «зачем это?» Мрамор насуплено отвечал всем своим видом – острыми гранями и неподвижностью – он утверждался передо мной и с кованой холодностью заявлял: мне здесь быть! Я даже отступил шаг в сторону, мне необходимо было убедиться, что за чёрной плитой – горы. Они, пленительно-недосягаемые, парили в мечтательной дали. Взгляд соскользнул с памятника, пробежал по «элитной» стороне кладбища – та, что повыше – и нырнул в распадок, цепляясь за другие могилы, попроще, неказистее, но от этого не менее упёртые: нам здесь быть! А дальше, дальше море по-прежнему катило свои волны к берегу, зажигая по пути весёлые искорки. Это бред! Гора, которая могла бы служить живым, жизни, услужливо горбиться перед смертью. Почитает и преклоняется. Мне хочется бежать, срывая с себя невесть откуда взявшуюся липкую паутину. Может я сошёл с ума?! Бред, бред какой-то, почему смерть довлеет над жизнью? Почему страх перед ней заставляет нас живых служить?.. Живых? Поражённый ужасной догадкой, я невольно остановился и оглянулся. Среди могил скорбно шуршали листья. А ведь здесь когда-то был сливовый сад! – резанула память, - да-да – верно – был сливовый сад! Зачем же мёртвым сливовый сад?! Память вернула из небытия, воскресила сливовый сад! Я и сын лежим под причудливо изогнутыми деревцами. Ветви на фоне бездонного лазурного холста склоняются к нам, усеянные большими белыми цветами и молодыми только-только народившимися листиками. Смотри, смотри, родной, это ли не чудо! Глаза сына, сияя, соглашаются со мной. Невдалеке слышен звон колокольчика. - Ой, папа, там коровки пасутся!.. Весенние воспоминания заволакиваются дымкой. «Люблю… только живых». Стоя среди могил, я пытаюсь оживить, реставрировать картину: белые цветы в короне молодой листвы на небесном фоне. Так просто. Почему же получается безжизненно, искусственно? Мажу и мажу, слой за слоем, подбираю краски, смешиваю. Напрасно – грубо, бездыханно, нет живого блеска. Отполировать! Вот-вот – уже лучше. Больше, больше краски, ярче! Чего-то не хватает? Ах да – подписи, пусть все видят это моя картина, мой шедевр! Размашисто чёркаю внизу. И дату, непременно нужно поставить дату, пускай знают, когда я творил свою величайшую картину. Пусть обсуждают, пытаются повторить, завидуют, посмеиваются – пусть помнят – так я буду жить вечно! Бред, я брежу? Нет, вот и картина. Отступаю на шаг, два, чтобы лучше разглядеть. Предо мной отполированная до зеркального блеска мраморная плита. Узорчатые вкрапления, надпись, дата. Истерический смех сотрясает мои плечи. Память сыграла злую шутку, сливовый сад моей жизни вмазала в картинку на холодном мраморе. И память ли? Лицемер! В твоей сентиментальности, твоём горе – ты! И только ты. Не замечая ничего и никого вокруг, ты столбишь свои маленькие сердечные привычки, нежнейшие привязанности, воспоминания, чьи пристани так и хочется превратить в порт с углублёнными и расширенными причалами. Столбишь свое детство, юность, встречи и расставания, надежды и чаянья. И непременно с широтой, размахом: «А чем я хуже других, нехай все видят…» Я оглядываюсь – «галерея» улицей разветвляется на множество дороженек, теряется в бесчисленных лабиринтах пересечений и развилок. По ним бродят «художники» и работники культа. Лица у всех сосредоточены, взгляды обращены внутрь себя. А-а-а!!! – вырвавшимся криком пробуждаю мёртвую тишину. С печальных деревьев, громко хлопая крыльями срывается вороньё. На меня шикают, машут руками: не нарушайте покой усопших. - Ваш покой? - Не смейте!.. Не трогайте святое! - То-то же. Прочь, прочь из царства мёртвых! Задыхаясь бегу в гору, туда где ещё на клочке земли чудом сохраняется сливовый сад и уже без сил падаю у крайнего искривлённого ствола. Он склоняется надо мной, будто хочет укрыть от тянущихся костлявых рук. Сын! Любовь не ведает смерти! Поверивший в неё – вечен и для него не стоит вопрос: быть или не быть. Согласись, глупо задавать подобный вопрос вечности. Не задавайся и ты им. Живи, люби, обретайся в садах цветущих и оставляй после себя полянки радости. И не верь тем, кто вручает тебе тяжкие знаки смерти и облачает в вериги времени: так завещано! Положено! Традиция! Ты посмотри им в глаза и тебе всё станет ясно – кем или чем завещано. Пусть они тенями, услужливо-согбенно бродят в городах мёртвых. Живых там нет – они давно в краю любви! 11.09.08 г (Сочи) © Игорь Горев, 2010 Дата публикации: 10.05.2010 16:12:50 Просмотров: 2362 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|