Голодарь

Марк Андронников

Форма: Рассказ
Жанр: Мистика
Объём: 42151 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Рудольф К. был, пожалуй, самым необычным человеком на Земле. Он родился без рта. Без зубов, без языка, вообще без ротовой полости. Ужас обуял врача и акушерок при виде новорожденного. Младенец не кричал, не плакал. Только беспомощно сучил ручками и ножками по воздуху. Там, где должен был располагаться рот, у него была абсолютно ровная гладкая поверхность. В остальном же, он ничем не отличался. Органы пищеварения были в порядке (насколько могли быть в порядке при таком устройстве организма), хотя и не было средства для непосредственного потребления пищи. К счастью, сразу додумались сделать в его горле небольшое отверстие, через которое ребёнка и кормили. Чудо было, что он не умер при рождении. Ещё удивительнее, что смог прожить столько времени.
Рудольф так и рос. Не ведая твёрдой пищи, питаясь питательными растворами. Ни разу не произнеся ни единого слова. Родители были достаточно богаты, чтобы обеспечить его существование или, скорее, уж выживание. Какое-либо исправление было невозможно.
Люди прозвали Рудольфа «Голодарём». И чаще его поминали этим прозвищем, чем собственным именем. В прошлом такой человек мало того, что не имел бы шанса выжить, его бы, наверное, сочли «антихристом» или чем-нибудь в этом роде. Даже и сейчас в бульварных газетёнках появлялись статейки с названиями, вроде «ошибка природы», «уникум» и пр. Пара судебных исков на крупные суммы заставили бессовестных борзописцев попридержать свои языки.
Мальчик очень быстро освоил грамматику — единственно доступный ему способ общения. Несмотря на свой дефект или уродство — если называть вещи своими именами, — развивался так же, как и все. С окружающими он общался с помощью карточек, которые всегда в изобилии носил с собой. Голодарь не имел возможности вести обычную жизнь. Он не ходил в школу и вообще редко покидал дом. Семья К. жила за городом в небольшом особнячке. Смыслом жизни для родителей стал их ребёнок, пусть и такой — «с особенностями», как тактично они о нём говорили. Для маленького Рудольфа приглашали педагогов, проходивших через жёсткий отбор. Оставили минимальное число слуг. Его покой зорко берегли.
Ему оставалось только чтение. Самостоятельно он освоил несколько языков. Делал успехи в математике и биологии. Но большую склонность имел всё же к гуманитарным наукам. Подробно изучал труды философов. И сам что-то писал. Некоторые его афоризмы даже сделались известны и весьма популярны, правда, уже после его смерти. Он был не просто умён, а, пожалуй, что и гениален. Вот только имел ограниченные пути для выражения своей гениальности. Вынужденный жить затворником, несмотря ни на что, вопреки всему, не отвратился от жизни. Очень любил птиц. Отец привозил ему диковинных пернатых из самых отдалённых краёв.
Он мог выходить из дому лишь вечером, когда стемнеет, замотавшись шарфом или платком. Только в таком виде отваживался на прогулку в город. И то избегал людных мест. Спокойно прогуляться, не прячась, он мог лишь по внутреннему саду, скрытому от возможных любопытных взоров высокими кустами и внушительным забором. Прислуге строжайше было запрещено говорить о молодом господине с чужими. Правда, все эти меры не могли полностью оградить его. Периодически кое-какие слухи о нём всё-таки проскальзывали.
На удивление, людей больше всего волновал не столько сам феномен его существования, сколько то любил ли он кого-нибудь, способен ли он в принципе на нормальные, человеческие отношения? Ни одного мужчину, тем более в период возмужания, не может обойти это чувство. Не могли же книги полностью заменить ему полноценной жизни. У них в доме служило несколько горничных. При таком замкнутом образе жизни и ограниченном круге общения у него неизбежно должны были возникнуть симпатии к одной из них. И, хоть он внешне никак не проявлял своих чувств (даже матери ничего не писал об этом на своих карточках, а с ней он всегда был откровенен), тем не менее одна историйка имела место. Уж чересчур быстро у них уволилась молоденькая горничная. Только поступила и чуть ли не через полгода уже вынуждена была уйти. Многие сразу увидели в этом любовную драму.
Голодарь прожил совсем немного. Всего двадцать один год. Несмотря на все усилия его родителей, одному журналисту удалось достать заключительную часть его дневников. И каждый, прочитавший эти строки, сможет сам побывать, так сказать, в теле этого уникального человека и сделать свой вывод.

19 сентября
Сегодня, говоря о Элизабет, мать так посмотрела на меня, даже не то, что посмотрела — никак не изменяя своего обычного выражения, бросила быстрый изучающий взгляд. Она пыталась угадать, что думаю и чувствую я. Но меня невозможно разгадать. Даже у неё это никогда не получалось. Я же в свою очередь всегда читал её как открытую книгу. Люди думают, что умело скрывают свои чувства за словами. Но меня не проведёшь. Какой бы хладнокровный, равнодушный и невыразительный тон ни поддерживали, я всегда с лёгкостью угадывал, что у человека на уме. Меня словами не обманешь. Здесь дело не только, а может быть не столько в том, что я уже успел достаточно изучить мимику и характеры всех домашних. Нет. Даже если и случается встретить кого-нибудь чужого, я всё равно точно определяю, где он лжёт, а где говорит правду. И до сих пор я ещё ни разу не ошибался. Сам не знаю, что это. Талант. Острая наблюдательность. Развитая интуиция. Но просто я знаю, когда человек врёт, а когда говорит искренно. Взять хоть шофёра, когда он уверял, что не явился на работу из-за болезни. Он был очень правдоподобен, приводил веские, убедительные доводы. Ни у кого не возникало сомнений на его счёт. Я же ясно сознавал, что слова его — ложь. Внешне он никак себя не выдавал. Но вот тембр... Не знаю, как это объяснить. Если кто-то говорит не то, что думает на самом деле, пусть и кто-нибудь абсолютно мне незнакомый, я, как резонатор, точно реагирую на мельчайшие несоответствия. И я слышал — именно слышал, что он лжёт. Это не логика, не какое-то инстинктивное чувство. Я слышу, когда лгут. Это следствие моего недуга. Я слишком внимателен, чувствителен к человеческой речи. У слепого развивается слух, глухой умеет читать по губам. Я чуток к речи.

20 сентября
Элизабет попросила звать её Лизи. Её все так зовут, и даже лишь написанным на бумаге своё имя она хочет видеть только в такой форме. Весьма бойкая девушка. Помнится, только появившись, она уже сумела поставить весь дом на ноги и взбаламутить всех служанок. Всё у нас идёт по заведённому порядку. Все к этому привыкли. Но Лизи, буду уж так её называть, не придерживается рамок. Служанок шокировало даже то, как она раскладывает бельё. Наверное, для них это такой же острый вопрос, как для меня человеческая речь. Уж слишком много споров было вокруг этого. Не нравятся им и её духи, и высокие каблуки. У Лизи острый язвительный язык. Почти всё из того, что она делает, воспринимается в штыки. Особенно возмущается старая Марта. Она даже частенько не утруждает себя поиском повода. Ворчит просто так, потому только, что «видишь ли, ходит тут». Лично мне Лизи понравилась. У неё светлые волосы, открытый взгляд. По-детски невинное лицо. Весёлый, жизнелюбивый нрав. Она кажется девочкой благодаря своим вечно удивлённым, широко распахнутым зелёным глазам.
Её, естественно, предупреждали обо мне. Подготовляли, проводили психологическую обработку. Но сколько ни готовься, нельзя привыкнуть к такому. Даже мать и отец, сколько ни вкладывают любви в свои взгляды, слова, действия, всё же не могут скрыть проскальзывающего исподволь отвращения. И я не виню их. Это естественная реакция.

Бедняжка Лизи, как она ни старается, сколько ни прикладывает усилий, чтобы не смотреть на меня, но это выше человеческих сил. Хотя теперь она не так нервничает в моём присутствии, как в первое время. Забавно, как она говорила со мной тогда: подчёркнуто, нарочито вежливо. Как будто я — жертва только что перенесённой аварии, и любое неосторожное слово может напомнить мне о произошедшем. Правда, и тогда Лизи не боялась меня, а то с некоторыми бывало и такое. К счастью, скоро взял верх её природный характер.

Я как-то сразу привязался к ней. В первую очередь, наверное, за её искренность, за неумение лгать. Она никогда не лжёт. Если её ставят в тупик, вынуждая к изворотливости, она просто замолкает. И такое молчание красноречивее любых слов. Все лгут. Мать и отец часто пытаются скрывать от меня правду. Но только не Лизи. Лицемерие противоречит её природе. Она сделана из другого теста, нежели остальные. Она другая. Но не только искренность привлекает меня в ней.

21 сентября
Опасаюсь, как бы не было у Лизи неприятностей. Особенно тяжело осознавать, что я могу стать их невольной причиной. Её уже давно выговаривали за то, что она не стесняется моего присутствия, занимаясь при мне хозяйскими делами. Прямо просит подвинуться, чтобы вытереть пыль, а то и помочь ей в чём-нибудь и т. п. Она может и обратиться ко мне с каким-нибудь вопросом, что для прочих представляется чем-то немыслимым. Вероятно, её влечёт любопытство. Она как ребёнок не может переделать, пересилить себя. Меня это не тяготит. Хуже, когда тебя избегают или делают вид, что не замечают, не обращают внимания. Будто ты пустое пространство.
Надеюсь, всё обойдётся. Ведь на неё невозможно долго и всерьёз сердиться.

22 сентября
Люди не могут смотреть на меня, не задаваясь при этом вопросом, зачем я живу. Для них, свободно говорящих и едящих, такое существование кажется немыслимым. Такая жизнь кажется для них сплошным мучением. Но тишина многому учит. Никто не умеет так слушать и вслушиваться как я. Я живу в тишине. Я обречён на абсолютную беспросветную непреодолимую тишину. Словно насекомое, волею судьбы помещённое в человекоподобную оболочку. Как это ни странно, меня самого эта участь с недавнего времени начала устраивать. Молчание — моё призвание.
Только в этом я и могу быть способен на что-то. Я так слаб из-за того, что лишён полноценного питания. Жидкая пища лишь поддерживает мою жизнь. Но здоровье моё оставляет желать лучшего. Вешу я, наверное, раза в два меньше нормы и к тому же быстро утомляюсь. Прогулка для меня равносильна путешествию первооткрывателя. Иными словами, полна непредсказуемости и даётся большим трудом. Но это одна из немногих вещей, где я могу проявить хоть какую-то самостоятельность, где я сам всё решаю.

23 сентября
У меня с матерью из-за Лизи произошла размолвка. Ей не нравится, как Лизи держится со мной. Не нравятся её раскованность и непосредственность. Более всего ей не по душе, что Лизи свободно со мной общается, шутит и иногда подначивает. Мать окружает меня кольцом молчания. Её возмущает, если кто-нибудь говорит со мной. Она везде ожидает угрозу, даже там, где её нет.

Сам не пойму, почему Лизи стала для меня ближе всех. Как-то незаметно, не властно она вошла в мою жизнь. И теперь занимает в ней значимое место. Мне она ближе, чем отец, ближе даже, чем мать. Едва ли это любовь, по крайней мере не любовь в обычном понимании. У меня не может быть нормальной жизни. С этим я давно смирился. Никогда не восставал, не возмущался по этому поводу. С самого раннего детства мне было совершенно ясно, что я один во всём мире.

24 сентября
Я впервые соврал! Первый раз в жизни. И сделать это было не сложно, ведь все они ничего не понимают в моей душе. Мать спросила, нравится ли мне Лизи, нравится ли она мне так, как может нравится девушка мужчине, нормальному мужчине, которым я себя не считаю и не могу считать, которым я просто не могу быть. Ранее мы никогда не общались на подобные темы. Лизи послужила катализатором для изменений, внеся свежий воздух в нашу жизнь. То, что немыслимо было до этого, теперь после её прихода стало возможно. Я удивился вопросу. Ответил уклончиво. И тем не менее расплывчатая форма была способом уйти от определённости — иными словами, ложью. В тот момент я сам до конца не понимал, не догадывался, что Лизи интересует меня, в первую очередь, как женщина. Я лишь чувствовал, что она стала много значить для меня и не хотел, чтобы кто-либо вторгался в наши отношения.
Это моя первая любовь. Первая и, видимо, последняя. У меня не было и нет друзей. По большому счёту, мне никто не может быть близок, да и я не могу быть близок ни с кем. Все они способны в любой время по малейшему желанию выразить вслух любые свои мысли. Я лишён этой возможности. Они могут есть. Я даже этого не могу. Я себя не считаю «монстром» или «калекой». Но игнорировать собственную уникальность тоже бессмысленно. Я — такой. И не могу быть иным.
Итак, я мог врать другим, но не себе. Я люблю её. Но делать с этим ничего не буду, не могу.

25 сентября
Лизи задумала весёлую шутку. Она неистощима на выдумки. Чтобы разыграть Марту, мы поменялись местами. Она села за книгу. А я вытирал пыль. Бедная Марта поначалу и не заметила подмены. Не смотря на меня, а только слыша, как я переставляю подсвечники, сделала мне пару замечаний. Кажется, она опять хотела устроить Лизи выволочку, а молчание она восприняла как вызывающее игнорирование. Когда она наконец поняла, её чуть удар не хватил. Она только причитала: «Да как же это? Как же вы? Как она?» Я чуть не задохнулся от распиравшего меня смеха. Смеяться по-настоящему, я, конечно, не могу, но чувство юмора и мне не чуждо. Меня, так же как и всех, развлекают забавные вещи. А это было просто уморительно весело. Лизи же по полной воспользовалась своей возможностью смеяться. Бедная наивная Марта.

26 сентября
Счастливейший день в моей жизни. День, равного которому не было ни в отягощённом безмолвием детстве, ни тем более в юности. Мы, я и Лизи, посмотрели друг другу в глаза. Слова при этом были не нужны. Глаза говорят много больше, чем язык. Я не впадаю в самообман, сколь мне этого не хотелось бы сделать, её взгляд не влюблённостью, но симпатия ко мне там была. Это ясно читалось в её глазах. Пусть она воспринимает меня как друга — мне этого более чем достаточно, на большее я не смею посягать, даже в самых радужных своих мечтах.

27 сентября
По мере своих сил я стараюсь возместить ей хоть малую часть того, что она даёт мне, сама того не сознавая. Кроме книг мне нечем с ней поделиться. Для неё я выбирал самые трогательные, самые красивые истории. Всё, что могло, на мой взгляд, понравиться молодой девушке. Что-то пришлось ей по вкусу. Что-то нет. Она не кривит душой и прямо говорит, что думает. Так «Легенда о святом Юлиане» ей понравилась больше, чем «Мадам Бовари». А «Тридцатилетнюю женщину» даже до конца дочитать не смогла. «Собор Парижской Богоматери» разочаровал её. Ожидала большего и от «Кармен» Мериме. Мне очень хотелось, чтобы она прочла «Вертера». Но эта книга у нас в плохом переводе. А немецкого Лизи, к сожалению, не знает. Так что я не рискнул предлагать ей Гёте. Поэта можно читать только на родном для него языке. По этой же причине Гейне и Шиллер были также отметены мною. Я поостерёгся давать ей и «Монахиню» с «Манон Леско», не желая произвести неправильное впечатление. Лизи осилила «Анну Каренину» и, естественно, расстроилась. «Идиота» не стала читать, как я ни настаивал. Не оценила искусных стилистов Ренье и Готье. Ни «Дважды любимая», ни «Милитона» не произвели на неё большого впечатления. Та же судьба ждала «Валентину» с «Эммелиной». Из всех французов она отдаёт предпочтение одному Дюма-отцу. По она читала и до этого. Но лишь несколько новелл. У меня же смогла лучше с ним ознакомиться, хотя из полного собрания сочинений выделила только «Ворона». Может быть, это и справедливо. Уайльда она сочла слишком сложным, но вот Вордсворта, похоже, полюбила.
Жизнелюбивая и неусидчивая Лизи, конечно, не может быть «книжным червём». Куда больше её занимают прогулки по саду и мои птицы. Она восхищается Арчи, его способностью схватывать любую мелодию. Задорно хохочет над тем, как он подражает человеческой речи. Её интересует всё относительно дикой природы. От редких эндемичных видов млекопитающих до удивительного, ещё мало изученного мира социальных насекомых. Я устаю писать ей. Лизи обладает живым умом.
Глядя на неё, я имел возможность лишний раз убедиться, что книга не приносит и не может принести счастья. Единственное, что могут дать книги — это забытье, отвлечение от реальности. Но это дар относительной ценности. От жизни не уйти, везде она безжалостно берёт своё. Искусство, как бы прекрасно ни было, не избавляет от страданий, но только их усугубляет. От красоты неизбежно приходится возвращаться к собственному уродству. От блаженства фантазии к своему горестному бытию. И чем выше поднимаешься в своих устремлениях, чем тоньше делаются твои вкусы, тем более восприимчивым становишься к малейшему удару судьбы, к малейшему воздействию извне, из реального мира. Любой грубый толчок или неосторожное слово может сломить. Искусство — такой же способ спастись, как кокаин в качестве лекарства.

28 сентября
Сегодня мы снова гуляли. Наши совместные прогулки стали для меня блаженным мигом, чем-то близким к понятию счастья, насколько оно вообще может быть мне доступно. Во время них мы предоставлены сами себе. Целых полчаса наедине, вдали от чужих глаз. От речи, от каких бы то ни было звуков. В нашем саду всегда очень тихо. Лизи это тоже нравится. Хотя, скорее всего, она и предпочитает более активный образ жизни с шумными вечеринками. Я стараюсь делать всё, чтобы ей не было скучно со мной. Вспоминаю интересные факты или забавные истории. Даже обучил Арчи новым трюкам.
Как мне ни хорошо, но именно в эти моменты, острее чем обычно, я жалею, что лишён возможности иного способа общения, что тишина — единственная область, где я могу выразить себя.
Я не то, чтобы люблю тишину, я к ней привык. По понятным причинам меня ею окружали, как бы стесняясь того, что могут говорить. Всякий говорящий со мной, сказав что-нибудь, тут же замнётся, застыдившись. Смешно. Думают, что я не замечаю, раз никак не реагирую. Но я всегда замечаю всё. Я умею быть наблюдательным, как никто. Как паук, замерший в центре сплетённой им паутины, отзывается на малейшее подрагивание тонкой нити. Наблюдательность — качество, развитое во мне до предела. Пожалуй, слишком развитое. Слишком для того, чтобы можно было жить, мечтать, любить. Тяжело.

29 сентября
Мы были в саду. Домашние разбрелись по своим делам. Мать уехала за покупками в город. Отец как всегда был на работе. Мы с Лизи были одни. Она любовалась небом. Я любовался ею. На неё напала сентиментальность. Она взяла меня за руку, проникновенно заговорила, рассказала о своём детстве, о своих мечтах, «безумных» как сама их охарактеризовала.
То, что она чувствует ко мне куда ближе к дружбе, чем к любви. Но ведь и дружба — это тоже любовь. Только без желания обладать. Но и это уже близость. По крайней мере на что-либо большее или более глубокое мне нельзя рассчитывать. Пусть! Я буду ей другом. Преданным, надёжным, бескорыстным. Хотя кое-какая корысть всё же у меня имеется. Её общество, общение с ней слишком много значат для меня, чтобы я смог отказаться от этого.
Те самонадеянные мысли, которые время от времени посещают меня, так и останутся мыслями без продолжения. Я смирюсь. Заставлю себя смириться. Я привык. Сдержанность — часть моей натуры. Необходимое умение, которое надо было выработать, чтобы выжить. Сдержанность подразумевает готовность отказаться от многих вещей, важных для других. Немой не способен на крик. Безротый не способен ни на что. Я буду сдерживать себя, свой ум, если он пустится в чересчур смелые размышления. Я огорожу образ Лизи неприступными барьерами. От собственной мечты. Даже в самом сокровенном я решил сдерживать себя, чтобы исключить любой риск разрушить то, что имею. Чтобы фантазии не увлекли меня, не вынудили на неосторожный жест. Опасность слишком велика. Лишиться её дружеского расположения — огромная потеря, с которой я уже не смогу смириться, как ни старайся. Я буду беречь нашу дружбу. Пусть даже придётся стараться за нас обоих. Неважно. Я готов ко всему.

29 сентября
Я хочу сделать ей подарок. Настоящий подарок. Что-то конкретное. Какие-нибудь изысканные духи. Надеюсь, это не будет с моей стороны слишком смелым шагом. Это не должно отпугнуть её. Просто дружеский жест и ничего более. Есть и другая сложность. Как я могу это сделать? Через кого? Кто купит для меня духи? Мать я не могу просить об этом. Будет много унизительных вопросов или, что ещё хуже, никаких вопросов. Молчание будет красноречивее слов. Она обязательно придёт к ошибочным выводам. С отцом я тоже не могу говорить о Лизи. Он всё передаст матери. Служанки? Намеренно или ненамеренно они разнесут это по всему дому. Мне нужен такой человек, кто умеет молчать. Максимально, насколько это только возможно, нелюбопытный. Может быть, шофёр? Карл давно меня знает. Мало с кем общается из домашних. Пожалуй, это единственный, кто может сохранить всё в секрете. Хотя он, конечно, всё поймёт. И как тут не догадаться? Мальчишка-урод влюбляется в хорошенькую горничную. Но я ведь не добиваюсь какой-либо взаимности, не стремлюсь к этому. Никакой взаимности в принципе не может быть. Физически. Это очевидно. Просто как друг я хочу сделать для неё что-нибудь приятное. Что здесь такого? Хотя, как представлю, что пишу кому-то о ней или о чём-нибудь, касающемся её, меня охватывает неподдельный ужас. Карл, может быть и не скажет ничего, но посмотрит. Как будто понимающе (как будто понимает, что происходит у меня внутри), снисходительно. И этот взгляд доставит мне больше унижения, чем любые слова. Но я должен это сделать. Доставить ей радость важнее собственной гордости. Однако не обернётся ли это против Лизи? Вдруг узнает мать, не сделает ли она что-нибудь против неё? Итак, уже ведётся целая кампания против Лизи. Запоминают все её оплошности, чтобы потом их можно было предъявить и уязвить этим. Уже не раз мне приходилось вставать на её защиту, навлекая тем самым на себя подозрения в известного рода чувстве, которого на самом деле у меня и в помине нет. То, что испытываю я, это больше, чем любовь или, на взгляд многих, меньше. Моё отношение к Лизи не имеет ничего общего с распространёнными представлениями о любви. Я люблю, но не такой любовью. Не человеческой. Ведь я не могу быть как все. Ни в чём. Мюссе говорил, что любовь — это надежда. Я же ни на что не надеюсь. Не смею надеяться.

30 сентября
О Господи! За что Ты обрёк меня на всё это?! Не иметь возможности сказать самых простых слов. Никогда! Меня нельзя любить. Невозможно. Я противоречу природе, самой жизни. Каждый день моей жизни — борьба с естественностью. Всё, что для обычных людей является неотъемлемой частью жизни, для меня недостижимо. Проклятая мечтательность, которую, казалось, я обуздал, губит меня.
Вчера она сказала, что ей нравится быть со мной. Я до сих пор слышу её волшебный голос. Я ничего не ответил на это. Что я мог написать ей?
Что это было? Что она имела в виду? Ей нравится моё вечное спокойствие, моё умение слушать, наши прогулки? Или ей нравлюсь я сам? Нет, этого не может быть, потому что это в принципе невозможно. Так что же это было? Это не лесть. Искажение искренности в голосе я чувствую сразу. Скорее всего ей просто было хорошо в эту минуту. А я каким-то отдалённым образом повлиял на её такое настроение. Вот она и сказала, что ей нравится со мной. В действительности, я тут и ни при чём. Лишь косвенным образом. Как всегда и везде.
Зачем мне всё это? Жить, всем своим существом быть проникнутым одним единственным словом, но не иметь возможности, способности произнести его, выразить. Я не должен любить. Не имею права. И не должен ожидать к себе никаких чувств. Так чего же я тогда хочу? Задаю сам себе вопрос и не могу на него ответить. Я запутался. Отстань, проклятый разум. Мысли, знайте своё место. Остановитесь, мечты.

1 октября
Мне все врут. Одна Лизи способна на правду. Ей одной можно доверять.

3 октября
Её отдаляют от меня. Точнее, пытаются отдалить. Ведь никому не под силу изъять её ни из моих мыслей, ни из моего сердца. Однако тучи над Лизи сгущаются. И дело уже не в «новых порядках», которые она якобы заводит в доме — на самом деле есть только некоторое незначительное отклонение от принятой у нас манеры вести себя. Всего то! Но из этого умудряются раздуть целую трагедию.
Считают, что Лизи дурно на меня влияет. Опять глупость. Влияние, оказываемое ею, исключительно положительного свойства. К тому же ни уменьшить, ни остановить его невозможно. Ветер не остановишь. Можно построить стену, его потоки всё равно найдут какую-нибудь щёлочку.
Её стараются держать как можно дальше от меня. Придумывают новые обвинения. Лизи окружена неприязнью. Обречена на непонимание, как я обречён на молчание и усиленное внимание к себе.

4 октрября
У меня с матерью вышла ссора. Почти что ссора. Лишённый рта, лишён возможности к выражению многих чувств. Радость, гнев... У меня всегда одинаковое неизменное выражение. Маска.
Мать заметила как будто вскользь, но далеко не случайно и не ненароком, как она пыталась внушить мне — все эти приёмчики я хорошо изучил, намекнула, что подумывает рассчитать Лизи, «прохвостку», как она её назвала. Дескать, та может использовать меня. Как?! Да даже если и будет использовать, так ведь я уже столько получил от неё, что любая материальная выгода по сравнению с этим мелочь. Ничего похожего на корысть в Лизи нет и не может быть. Она искренна. А люди, привыкшие ко лжи, не понимают, не умеют ценить искренности. Для них правда подозрительна. Подозревают Лизи в меркантильности, а, если не могут поймать на нечестности, то обвиняют в глупости. Я достаточно изучил людей. Для этого вовсе не надо ни с кем «общаться». Общение только запутывает. В разговоре даже самые близкие люди надевают маски, играют друг перед другом роли. Ложь в основе любого слова. Я неспособен на неё по природе своей. Лизи не лжёт, потому что она слишком живая, порывистая, восприимчивая. У неё открытая душа. Притворство чуждо ей. Её можно обмануть, но она намеренно никого обманывать не будет. Во многом она остаётся ещё ребёнком. Я знаю людей. Взаимодействовать с внешним миром я могу лишь посредством наблюдений. Я познаю, не отвлекаясь на словесные приманки, на пустые шаблонные фразы. Познаю ушами и глазами.
Мать недолюбливает Лизи. Прислуга, воспринимая это, отзывается тем же отношением. Всем в нашем доме управляет мать. В первую очередь она создаёт атмосферу. Она заложила правила, по которым все мы живём, наподобие закрытого ордена, со строгими, нерушимыми принципами.
На её жестокий, неосознанно жестокий, намёк о увольнении Лизи, я ответил, что если уйдёт она, уйду и я. Самостоятельно я не могу прожить ни дня. Мне постоянно необходим питательный раствор. Я только-только приноровился принимать его без посторонней помощи. Но во многом я, по-прежнему, завишу от других. Без опеки я умру в считанные дни, может быть, даже в считанные часы. Мы оба понимали, что воплотить свою угрозу я не в состоянии. Тем не менее написанные мною слова подействовали. Мать взглянула на меня с чувством панического неподдельного ужаса. На секунду она допустила мысль, что я могу сделать то, о чём написал. Я не хотел пугать её. Написал в запале. Она привыкла к моему неизменному спокойствию. Видя меня взволнованным, сама взволновалась в ещё большей степени. Моё беспокойство само по себе было более веской угрозой, чем внушительные слова. Её когда-то так же пугали мои прогулки по городу, которых было не так уж много и каждая из которых тщательно подготовлялась и продумывалась. Она привыкла оберегать меня от внешнего мира, заранее считая любое влияние извне враждебным. Наш дом в самом деле напоминает орден. Все стерегут меня, как реликвию. Главным образом оберегают от грубости, от обидных слов. Ирония и парадокс в том, что какие бы то ни было слова в мой адрес меня волнуют менее всего на свете. Я догадываюсь, что говорят обо мне в городе. В том числе и оберегающие меня (когда оказываются вне пределов нашего замкнутого мирка). Понимание этого не приносит боли. Некоторое беспокойство приносят любопытные взгляды. Это доставляет неудобство, но не более. Куда неприятнее быть свидетелем разговора, частью которого я не могу стать. Чувствуя это, мать старается окружить меня дополнительной тишиной. Чтобы ни звука не было, ни слова. Не только в моём присутствии, у нас в доме вообще мало говорят. Это не может быть облегчением моей участи, хотя и не становится тюрьмой, как может показаться со стороны. Тюрьма — это моё тело. Нет более тяжёлых оков, чем особенности моей физиологии, и нет более жестокого надзирателя, чем я сам. Внешнее кольцо безмолвия нарушила Лизи. Это ей и не могут простить.
Для меня забавный эпизод, который всех не на шутку перепугал. Я переосмыслил собственные силы, допустив, что они у меня есть. Нарушив время приёма раствора, я засиделся с Лизи в саду. А когда попытался встать, упал в обморок. Минутная слабость. Сколько же крику подняли по этому поводу. Какую панику развели. Набросились на Лизи, как будто она может быть виновата в этом. Как будто она должна лучше меня понимать моё состояние. Ничего страшного не произошло. Со мной такое уже бывало. Но это прибавило поводов, чтобы ткнуть её. Впредь надо быть осмотрительнее. Хотя бы ради неё.

5 октября
Я не отвратился от идеи подарка. Обязательно, надо сделать это. Обязательно. И чем больше я думаю об этом, тем лучшей фигурой кажется шофёр. Он — самая лучшая кандидатура на роль посредника. Сомневаюсь, что он станет скрывать мою просьбу от матери. Но он по крайней мере преподнесёт ей всё в наиболее приглядной форме. Не будет отягащать дополнительными сплетнями и домыслами. То, что вредит Лизи, мне приносит ещё больше страданий. Я чутко реагирую, если одно её имя употребляется с негативным оттенком. Карл, держащийся несколько в стороне от остальных, не имеет и предубеждения против неё. Он сможет придать невинности этому моему жесту. Не усматривая то, чего и в помине нет. Может быть, даже сможет внушить это и матери. Надо обратится к нему. Чем скорее, тем лучше.

6 октября
Я поговорил с Карлом. Он ничего не сказал. Но взглянул так, словно говоря про себя: «Господин влюбился в горничную». Взгляды я читаю не хуже слов. От меня сложно что-либо скрыть. Пусть думает что хочет.
У Лизи будет подарок! Деньги я взял из суммы, отложенной мне на непредвиденные расходы. Карл обещал, что устроит всё наилучшим образом. И он это сделает. Пусть и вкладывая иной смысл.
Деньги я давал с таким расчётом, чтобы он смог оставить часть себе. Нужно же какое-то вознаграждение.

7 октября
Наконец-то! Лизи получила духи. Сначала она немного пожурила меня за напрасные траты, но эмоции пересилили. В порыве даже обняла меня. Когда её невесомые руки упали мне на плечи, я будто воспарил на небо. Надо же, какая-то стеклянная склянка с пахучей жидкостью помогла мне подняться в рай, ощутить неземное блаженство. Её радость принесла мне счастье. Больше ничего не нужно. Мне нельзя желать чего-то большего. Достаточно того, что уже имею. Да иного мне и не дано.

8 октября
Лизи, Лизи. Мне хочется снова и снова повторять её имя. Писать его везде. Не только на карточках. На стенах. На окнах. Везде. Чтобы видеть его всюду, чтобы оно везде сопровождало меня так же, как сопровождает её образ, чтобы я ни делал, где бы ни находился. Хочу иметь право на это имя. Лизи. Для меня это синоним Красоты.
Удастся ли мне сохранить нашу дружбу? Смогу ли не посягать на признательность? Уже у меня появилась потребность обладать. А это спутница любви.

9 октября
По сути, всю жизнь я беспрестанно голодаю. Все эти растворы лишь поддерживают мою жизнь, не дают умереть. Насыщают организм необходимыми веществами и элементами, но о полноценном функционировании не может быть и речи, как и полноценном насыщении. Как человека, ещё не оправившегося от долгого голода, нельзя кормить твёрдой пищей, поскольку для желудка это станет шоком. Так же и со мной, только процесс этот тянется всю жизнь. Для меня норма уже недостижима, как совершенство. Даже дыхание для меня — утомительный процесс. Простуда, обычный насморк может погубить меня. Самое заурядное, самое распространённое заболевание для меня непереносимо. Что уж говорить про нормальные человеческие отношения, всё-таки завязанные на физиологии? Конечно, ничто не мешает любви платонической, не имеющей никакого реального выражения — даже в словах. Признаться самому себе. И всё. На этом остановиться. Не вторгаясь в её душу, не посягая на неё.

Что я вообще такое? Голем. Оживший истукан. Не-человек.

10 октября
Я живу полно лишь тогда, когда рядом Лизи. Она дышит за меня. Говорит за меня. Она научилась по моим глазам, по моим движениям угадывать моё настроение. Странно. Она стала самым близким мне человеком, облагораживающим моё существование. И тем не менее в её обществе я более всего стесняюсь своего дефекта. С ней я никогда не снимаю своей маски. Я никогда не показывал ей своего лица. И не покажу. Не от того, что не доверяю её чуткости или сомневаюсь в её симпатии ко мне. Сам затрудняюсь сформулировать мучающую меня мысль. Я боюсь привнести телесный аспект в наши отношения. Моё уродство, видимое воочию, будет сильнейшим символом. Нет, я сторонюсь физиологичности. Сам я не предпринимаю попыток сблизиться, не касаюсь её. Её объятие до сих пор мною ощущаемое памятно и дорого мне. Это не счастье, но забытье, сладкий и мучительный миг. Хорошо, что это было у меня. Но для неё я должен оставаться образом, тенью. Ради неё.
Какая же это мука и какое счастье быть рядом с нею. Жаждать её взаимности, но не иметь ни малейшего шанса. За что мне всё это? За что?

11 октября
Отец тоже пытался вызнать, что я чувствую к Лизи. Он был очень тактичен. Не понимая, что и тактичность становится груба, когда дело касается сокровенного для чужой души.

12 октября
Вчера Лизи спросила меня, любил ли я кого-нибудь. Я ответил как есть, что не знаю, способен ли любить. «У каждого человека должна быть в жизни любовь», — убеждённо сказала она. «Разве такого как я можно полюбить?» — возразил я. Она ответила: «Нельзя выбрать кого любить». После этого мы обменялись долгими взглядами. В моём преобладало удивление и немой вопрос. Её взгляд я так для себя и не сумел разгадать. Это была целая гамма выражений. Озорное лукавство, дружеское ободрение, возможно, слишком тёплое для одной только дружбы. Я смутился. Запутался. Чуть было не задал свой потаённый вопрос. К счастью, вовремя сдержался. Всё-таки что значил её вопрос о любви? И почему она так настаивала на возможности любви для каждого? И этот взгляд? Что это? Нет, так дольше продолжаться не может.

13 октября
У уродов есть соблазн возомнить себя исключением, избранным. Это, правда, не облегчает жизни, но даёт некоторое если не утешение, то своеобразное возмещение. Небольшую моральную компенсацию, несоразмерную переносимому урону. Гордость, живущая в любом человеке, толкает к тому, чтобы стремиться превратить свой изъян в достоинство. Не признаваясь никому — в том числе самому себе, урод считает, что природе особенно пришлось потрудиться, чтобы отметить его, чтобы выделить из всех прочих. До того, как встретил её, прекрасную во всех отношениях, я тоже мнил себя существом исключительным. Даже считал, что я не-человек. В чём-то уступая, но в чём-то и превосходя других. Да, я считал себя выше других. Пока не встретил её. Она показала мне самого себя. Чем я являюсь. Я такой же как и все. Не лучше, а только хуже. Урод. Что и говорить.

14 октября
Я слышал, как Лизи разговаривала с Карлом. Она смеялась его шуткам. Её беззаботный задорный смех как колокол бил мне в уши. Нестерпимо было слушать их. Что это? Ревность? Прорвавшееся чувство собственника? Как глупо. С её общительным характером она со всеми старается быть дружна. И почему бы ей не сблизиться с Карлом? Так же как и со мной? Ни на что не претендуя, не имея на то никаких прав, мне всё же хочется быть для неё единственным, единственным, с кем она разговаривает, с кем может быть весела. Сам понимаю, как это глупо. И ничего не могу поделать с собой. Мои чувства одолевают меня.

15 октября
Развязка последовала неожиданная и драматичная. Иного финала мечты не могут иметь. Я столько готовился к вопросу. Подбирал варианты. Но всё сводилось, в основном, к одному — любит или нет. Карточка, уже заранее написанная, дрожала у меня в руках. Я порывался разорвать её. Во мне боролись какая-то слепая слепая неудержимая решимость и страх, стыд. В конце концов победила решимость. Не от храбрости, я просто не мог уже бороться. Этот шаг был от бессилия. Я вручил ей заветную карточку.
Лизи удивил мой вопрос. Хотя удивление было не так сильно, как я предполагал. Словно она уже давно ждала этого, но и боялась. Лицо на мгновение напряглось. Не огорчение было в этом, а раздумье. И какая-то внутренняя борьба.
Она начала говорить, что пока не может ответить точно, что чувствует, и не от того, что боится ранить меня отрицательным ответом. Она сама не знает, что чувствует, но определённо какие-то чувства у неё есть. До этого я был ей близким другом. Теперь же она запуталась. Она говорила, что её тянет ко мне, что она не хочет потерять это (хоть и сама не знает, что это — симпатия или любовь). В принципе, все её слова солидаризировались с тем, что испытываю я, с моими волнениями и надеждами. Говорила она с дрожью в голосе, прочувствованно.... Но для меня совершенно очевидно было, что это ложь. Она намеренно лгала мне!
Я написал ей напрямик. В чём дело? Почему не отвечает честно? Если я не могу её привлекать, пусть лучше так и скажет. Это будет куда менее жестоко, чем ложь. Я давно себя подготовил к такому ответу и смирюсь с ним. Я переживу, и на дружбу нашу это нисколько не повлияет. Если она этого опасается.
Она опять начала юлить. И не одной тактичностью это объяснялось. Что-то было ещё. Тогда я в ещё более резкой форме повторил свой вопрос. По моим сдвинутым бровям она поняла, что я не шучу, что хочу правды. Как бы жестока и неприглядна та не была. Лишь бы не ложь. Только не от неё и не в этом. Ей я готов простить и прощу всё, за исключением лжи.
Она смешалась. Готова была заплакать. Её глаза увлажнились. Жестокое чудовище, я довёл её до слёз!

16 октября
Неудивительно, она стала избегать меня, сторонится. Наша дружба уже пострадала. Хотя, если задуматься, я ли тому виной? Моё нелепое признание или требование честного ответа? Или что-то иное? Нет, я должен знать. Должен знать правду. Её ложь ранила меня больше, чем ранил бы отказ.

17 октября
Не удаётся заснуть. Не могу найти покоя. Голова в огне, мысли путаются. Всё продолжаю думать над её словами, мучаюсь из-за непредвиденной реакции. Исписал с десяток карточек. От извинений и просьб забыть обо всём переходил к обвинениям. Наконец, решил просто спросить, почему солгала, почему избегает говорить правду.

18 октября
Улучив момент, когда она останется одна, я вручил ей заготовленную карточку. Настаивал на ответе. На честном ответе. Я настаивал, не взирая на эмоции — её и свои собственные.
Она сказала мне всё. Правда оказалась ужасна.
Всплыл образ вездесущей матери. Она сделала Элизабет однозначное предложение. Унизительное не только для неё, но и для меня, может быть, даже в большей степени. Предложила ей крупную сумму, чтобы она сблизилась со мной и изобразила любовь. Я понимаю, какие чувства или, вернее, мысли руководили ею при этом. Но простить не могу. Это не рука помощи, это нож в спину.
Всё это был обман. С самого начала. Её интерес ко мне. То памятное объятие, её рука в моей руке. Сама непосредственность была напускной. Искренность была фальшивой. Тёплый взгляд притворство. Меня особенно резануло, что говоря со мной, она два раза употребила «вы», хотя мы уже давно условились быть на «ты». Сказала, что поначалу отказалась и не из одной только гордости, но и из-за меня, щадя меня. Призналась, что со временем я стал для неё настоящим другом. Друг!! Сбылись мои худшие опасения. Говорила, что она согласилась на это предательство (иначе я определить это не могу) в том числе и ради меня. Могу ли я этому верить? Якобы, она действительно стремилась полюбить. Но, как ни старалась, так и не смогла. Я уже не мог слушать.

Мне больно и стыдно вдвойне — за себя и за неё. Пал мой идеал. Мечта, наконец-то, воплотилась и сразу же была нещадно растоптана, изгажена. Изображая чувства, она не только меня предавала, но и себя. Тем хуже если у неё была некоторая симпатия, это лишь отягощало её вину.

20 октября
Я не могу видеть её. Мне хочется простить, забыть или сделать вид, что забыл. Видит Бог, как я этого хочу. Но моя Лизи умерла. Её образ, который я никак не мог изгнать из памяти, потускнел. Сами собой стали всплывать недостатки. Восхищавшие когда-то качества потеряли свою идеальность. Она — такая же как и все. А я — нет. И не могу быть.

22 октября
Её выгнали. Легче мне от этого не стало. Моя жизнь теперь может только ухудшаться. Надежда блеснула для меня, приблизилась насколько возможно, я уже начал ощущать в себе невиданные силы — возможность жить, быть как все, но это была лишь видимость. Едва я сделал шаг, первый в жизни сознательный смелый жест, надежда отдалилась навсегда. Жизнь изменилась бесповоротно. Я жил укрытый от мира. Не только меня оберегали, я сам одевал раковину. Как будто, ничего кроме книг мне не нужно. Находил в своём существовании плюсы, придумывал их. Стены убежища рухнули. Окружённый заботой я более одинок, чем затерянный на необитаемом острове. Мне была явлена неприкрытая правда. Что я есть в действительности. Урод. Чудовище. Монстр.

26 октября
Всё и все отвращают меня. Мне не зачем жить. Я — ошибка. К чему это обострённое чувство правды? К чему угадывание лжи? Зачем? От этого больше вреда, чем пользы. К тому же самого важного я всё равно не разглядел. Мой мир разрушен. Всё бессмысленно. Ничто не радует. Книги лишь усиливают отчаяние. Не могу слышать своих птиц. Я сам себе противен.

Здесь дневник обрывается. Вскоре Рудольф — Голодарь умер. Его смерть врачи объяснили общим (физическим и психическим) истощением. Как будто само тело перестало усваивать пищу. Родители наотрез отказались отдавать тело их сына на исследования. Никакие деньги, никакие медицинские светила не могли их переубедить. Внимание было настолько велико, что им даже пришлось похоронить его у себя в саду, чтобы ни у кого в будущем не возникла мысль откопать останки уникального человека.
Рудольфа закопали в том самом саду, где он любил гулять и где мог спокойно гулять, где он был счастлив или, по крайней мере, близок к счастью.

© Марк Андронников, 2024
Дата публикации: 02.09.2024 11:54:47
Просмотров: 777

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.