Невменяемый (Экзамен на замещение вакантной должности)
Владимир Викторович Александров
|
Форма: Рассказ
Жанр: Мистика Объём: 43564 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Невменяемый (Экзамен на замещение вакантной должности) «Теперь я больше не марксист!» (Карл Маркс в конце жизни) После первого инсульта Он потерял способность ходить. Но сын подарил ему безлимитный мобильник, и Он продолжал работать. После второго инсульта Он потерял способность говорить. Тогда сын подарил ему ноутбук да еще с «вай-фаем» и Он снова продолжал работать. И после третьего инсульта полностью парализованный, Он не перестал работать. Сын нанял сиделку-толмача, которая помогала ему писать и общаться с редкими коллегами при помощи глаз и орфографического словаря, как это делал старик Нуартье в романе «Граф Монтекристо». После последнего инсульта Он потерял способность дышать, но, по требованию сына, его подключили к аппарату принудительной вентиляции легких. Да и то сказать, благодаря переводам от сына с деньгами проблем не было. Но теперь единственным доступным ему трудом и развлечением сделалась способность думать. Впрочем, пожалуй, только развлечением. Труд, в том числе умственный, положено как-то воплощать. Хотя бы фиксировать. А тут… ******* Шеф обожал мозговые штурмы. И не то чтобы он был не в состоянии решать вопросы в одиночку. Но в компании было как-то веселее. Он позволял высказываться каждому, кому было, что сказать. Пусть и не всегда впопад, пусть и не всегда по делу. В конце концов, приближенным надо давать время от времени распускать перья перед коллегами и начальством, чтобы не теряли уверенности в себе. Да он и сам не упускал случая посмотреть на себя глазами приближенных. Тем более что последнее слово все равно оставалось за ним. Нынешний мозговой штурм был посвящен борьбе с Хаосом. К началу Шеф, как он это обычно делал, чтобы настроить заседание на деловой лад, появился в официальном облачении, слегка приталенном, но не слишком облегающем. Необъятный лоб драпирован свободными прядями. На лице ничего лишнего, лишь одна поперечная морщина между бровей, как знак глубокой озабоченности. Шеф энергично вышагивал между многотысячными рядами приближенных и помахивал ладонью в такт своей речи, индуцируя в их массах мыслительный процесс. - Конечно, на фронте борьбы с Хаосом мы имеем кое-какие достижения. Вселенная, не смотря ни на что, расширяется. Но наблюдаются и отрицательные явления. Почему наши мировые константы подвержены колебаниям? Вот Исаак Ньютон постоянно сигнализирует, что Гравитационная постоянная век за веком сдает. Пока это замечаем только мы с ним. Но ведь со временем могут заметить и простые смертные. Наука-то у них не стоит на месте. Не пора ли нам браться за ум? Может, хватит пользоваться тем, что я всеведущий и могу дать ответ на любые вопросы. Отвыкайте! Знать все отнюдь не весело, смею вас заверить. Потому-то я и позволяю Хаосу вмешиваться в события и путать карты, чтобы мы все здесь, образно говоря, не сдохли со скуки. Но лишь иногда. И только дозировано! А Хаос, как вы знаете, не желает считаться с правилами игры. Ведь приз в нашей игре – мироздание, которое он норовит превратить в мироразрушение! Поэтому я предлагаю создать новую службу, службу, которая поможет нам время от времени обуздывать Хаос и возвращать его в рамки, так сказать, приличия. И во главе этой службы нужна, не побоюсь этого слова, бескомпромиссная фигура… Невилл Чемберлен, сдувавший несуществующие пылинки с безукоризненного сюртука, блеснул стекляшками пенсне и вкрадчиво проворковал: - Истории известны и мирные случаи урегулирования конфликтов… - Известны, - усмехнулся Шарль Морис Талейран и свойски ткнул Чемберлена в бок, - например, в Мюнхене. После чего ехидно захихикал на пару с Николо Макиавелли. Со своего места важно поднялся апостол Петр и на весь конференц-зал торжественно провозгласил: - Наш апостольский додецемвират единодушно выдвигает на эту должность Джей-Кея! Мы знаем его две тысячи лет и готовы за него поручиться. Шеф отрицательно покрутил головой. - Это исключено. Во-первых, Джей-Кей – моя правая рука. А вы пробовали успешно работать без правой руки? - А во-вторых, - продолжил сам Джей-Кей, восседавший в президиуме ошуюю от Шефова кресла, - простите, какой из меня борец? Я непротивленец. Ударили по правой – подставлю левую. - Да уж, знаем, - не отрывая взгляда от игры собственных бицепсов, презрительно пробурчал Самсон, - «make love, not war!» И с хрустом подняв с места свою треугольную фигуру, Самсон не столько предложил, сколько потребовал: - А по мне так в самый раз возложить эту обязанность на кого-нибудь из наших героев. Потом он обратился к батальону Небесного воинства. - Ведь есть среди нас испытанные товарищи! Пусть любой филистимлянин плюнет мне в лицо, если докажет, что я не прав! Отдел Небесного воинства одобрительно завыл и затопал ногами. Шеф поднял руку, водворяя тишину и порядок. - Во-первых, большинство этих самых героев в своей земной жизни такого наворотили, что живущие до сих пор расхлебывают. А во-вторых, герой – почти всегда актер, работающий на публику. Здесь нужна иная личность с иными мотивировками. Независимая от чужого мнения. Не поддающаяся ни на лесть, ни на посулы, ни на внушение. Даже, если хотите, на аргументы. Чтобы противостоять чужому напору, он должен быть в известном смысле НЕВМЕНЯЕМЫМ. Какие будут предложения? - Вы уже кого-то приглядели, Шеф? – Осторожно поинтересовался Джей-Кей. - Собственно, за этим я вас и собрал. Мы с вами должны проэкзаменовать соискателя и, либо одобрить, либо отвергнуть его кандидатуру… Собравшиеся зашептались, посыпались вопросы: - Он что, Нобелевский лауреат? – Спросил Томас Эдисон. - Нет. - Хотя бы, академик? – Поинтересовался Иван Лысенко. - Нет. - По крайней мере, он открыл какой-нибудь, пусть завалящий, мировой закон? – Ревниво спросил Исаак Ньютон. - Снова, нет. - Как же так? - Просто при жизни ему не представилась такая возможность. Думать – ему было не привыкать. Он всю жизнь думал. О работе, о судьбе страны, о международном положении, об устройстве вселенной. Ну, разумеется, и о семье. Не думал Он только о смерти. Всегда кривил физию, когда кто-то пытался заговорить на эту тему. Хотя, если разобраться, тема, как тема, не хуже, чем, скажем, любовь. Впрочем, про «любоff» думают, имея внутри неразряженный аккумулятор. А когда ты подключен к внешней сети, самый раз подумать о смерти. В конце концов, как утверждал Козьма Прутков: «Смерть для того и поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовляться». Но Он никогда не готовился к смерти. К экзаменам на аттестат зрелости – да, чтобы получить Золотую медаль и с первого захода гарантированно поступить в желанный вуз. Потом готовился к зачетам и курсовым. Потом – к защите диссертации. К вступлению в партию. К очередной ступеньке карьерной лестницы. А однажды даже готовился проклясть сына за моральное разложение. Еще в школьные годы сынуля пристрастился к девочкам, а в институте, войдя во вкус, перетрахал всех сокурсниц и двинулся дальше. Отцу, в конце концов, надоел вид зареванных девиц, которые кидались под колеса его «Волги» с мольбами повлиять на отпрыска. И как-то, дождавшись, когда сын под утро явится с очередного рандеву, Он, никогда не прибегавший к нецензурным выражениям, предварительно распалив себя бутылкой коньяку, саданул кулаком по столу: - Мне стыдно, что у меня такой сын. Ты позоришь высокое звание Ученого. Ты не ученый. Ты, - долго подбирал он определение, - бабо(ьо)б! Но сын, усмехнувшись новому словцу в лексиконе отца, лишь пожал плечами: - А как же Лев Давыдович Ландау? И вообще, по-моему, лучше быть бабо(ьо)бом, чем долбо(ьо)бом! И Он не нашел, что ответить. Он вспомнил себя. Вспомнил, как лет в 14-15, в самый, что ни на есть, пубертатный период, Он бродил по улицам и глазел на женщин. Он мысленно срывал с них одежды и делал такое!.. Как презирал Он себя за эти, как ему думалось, скотские фантазии. Как понимал, что не достоин высокого звания комсомольца! Вспомнил и устыдился своей вспышки. В это время Шеф включил трансляцию из реанимационной палаты, и мысли в голове лежащего сделались достоянием конкурсной комиссии. Первым они почему-то взволновали Самсона. - Бабы – это чертово зелье! Уж, какой я был богатырь, львов руками рвал! А как влип с Далилой, а? Окрутила, стервь, зельем опоила, налысо побрила, силы лишила, филистимлянам сдала. Вот что похоть проклятая делает!.. Сам-то Он со временем подавил в себе эту моральную расхристанность, облагородил половой инстинкт, как советовал Антон Павлович Чехов в письмах брату. Но ведь не каждому дано… Мда…Вот только к смерти не готовился. - Может, зря, - подумал Он. – В конце концов, человеку суждено сделать всего два значительных шага. Один – из небытия в бытие. Другой – в обратном направлении. И если первый шаг делается бессознательно, то второй вполне можно осмыслить и принять смерть милостиво и снисходительно, как и подобает хозяину, а не робкому гостю в этом мире. - Что ж, займемся делом! И стал Он готовиться к смерти. - Займемся делом! – Объявил Шеф и достал из кармана мешочек с завязками, расшитый бисером. - Поскольку испытуемый по известным причинам не в состоянии тянуть экзаменационный билет, вопросы будем задавать сами. Порядок вопросов определим с помощью жребия. И шеф дернул завязки на мешочке. - Налетайте! Приближенные потянулись к мешочку и стали по очереди запускать в него руки. В его недрах оказались маленькие деревянные бочонки с циферками, знакомые всем по игре в лото. Народ с оживлением читал выпавшие номера: - Барабанные палочки! - Голодный год! - Очко! - Туда-сюда! - А я не пойму, у меня 6 или 9? - На точку посмотри. Точка должна быть внизу. Шеф поднял руку, выждал, пока народ угомонится, и спросил: - У кого первый номер? Первый номер оказался у «голоса мировой совести», а так же «зеркала русской революции» Льва Николаевича Толстого. - Начинайте, - махнул в сторону лежащего в реанимационной палате Шеф. Толстой что-то беззвучно прошептал в указанном направлении, а потом приложил к уху ладонь рупором, будто надеясь что-нибудь услышать. Лежащий стал вспоминать, что говорили про смерть великие, и первым почему-то вспомнил Толстого. - Вот Лев Толстой считал, что, ежели человек в течение дня не думал о смерти, то день прожит зря… - Ответ правильный! Самую суть ухватил! – Одобрительно крякнул Толстой, - Думаю, этот кандидат нам подходит. Дальше? Но тут неожиданно лежащий вдруг принялся спорить с великим. Видимо, по привычке. - На первый взгляд, если не гениально, то хотя бы многозначительно. Однако выдает пафос. Зачем пафос? А как же! Боялся барин смерти, искал с ней примирения, а туда же! Вот и к Чехову он с этим привязывался. Убеждал его, лежащего на смертном одре, что смерти нет. Что после смерти человек, дескать, превращается в любовь. А когда Чехов спросил, как он это себе представляет, такого наплел, что вышло нечто бесформенное вроде амебы или медузы. Посмеялся умирающий и сказал: «Нет уж, лучше без остатка умереть, чем превратиться в этакое!» Мда, юморист был барин. Да нет, не юморист. Что говорил о Толстом Василий Васильевич Розанов? «Барин был гениален, но глуп, а при гениальности ум бы не помешал». Эх, поповщина! Лежащий не подозревал, что великие, мысли которых он сейчас перебирал, заняты тем же, перебирают его мысли. Поэтому, стоило ему привести цитату из Розанова, как «голос мировой совести», он же «зеркало русской революции» сунул большие пальцы рук за сыромятный ремешок, опоясывающий рубаху его имени, подбоченился и, сдвинув кустистые брови к переносице, произнес приговор: - Так я и думал: сукин сын! Масон пархатый! Но нас, русский народ на мякине не проведешь!.. Потом он в упор уставился на смущенного Розанова. - И когда же вы такое изрекли, голубчик? Наверняка, после моей смерти. При жизни я бы вас морально удушил. - Едва ли, Лев Николаевич, - потупил взгляд Василий Васильевич, - я ведь вас ненадолго пережил… - Как назывался ваш пасквиль? – Не унимался оскорбленный. - Не припомню, Лев Николаевич, - сокрушенно развел руками обидчик, - может, «Былое», может, «Уединенное», может, «Опавшие листья». Я ведь перед голодной смертью исхудал не только телесно, но и духовно… - Надо же это дезавуировать! Немедленно! Найти и дезавуировать! Душан Петрович, - обратился он к Маковицкому, личному доктору, который сопровождал его даже после смерти, - подскажите, ради Бога, в каком направлении библиотека? - Прямо по коридору, - махнул рукой доктор Маковицкий, - и 1001-й поворот направо. Толстой засеменил, было, в указанном направлении, но тотчас вернулся и вполголоса озабоченно поинтересовался: - Скажите, голубчик, вы случайно не видели поблизости Софьи Андреевны? - К сожалению, нет, Лев Николаевич. - Так и хорошо! Так и слава Богу! Он перестал семенить, приободрился, выпятил грудь колесом и кулаком погрозил Розанову: - Уж я вас дезавуирую, будьте покойны! Потом вдруг ударил строевым шагом и старческим тенорком затянул: - Как четвертого числа Нас нелегкая несла Горы отбирать На Федюхины высоты Нас пришло всего три роты, А пошли полки!.. И пришлось нам отступать, Разъ(ьо)би же ихню мать, Кто туда водил… Прежде чем скрыться за 1001-м поворотом, Толстой, обернулся и крикнул Василию Васильевичу: - А еще русский интеллигент! А еще дворянин! Розанов вдруг разозлился и ответил: - От графа и слышу! Когда Толстой, наконец, исчез, Василий Васильевич с облегчением вздохнул, а Маковицкий отечески похлопал его по плечу. - Не берите в голову, человек контужен. - Понимаю. Фронтовик. Севастополец. Французская граната. - Дело гораздо серьезнее. Жена-с. Да, да, Софья Андреевна. Лев Николаевич как-то сгоряча пригрозил, что, ложась в гроб, скажет, наконец, о женщинах всю правду и тут же захлопнет за собой крышку гроба, чтобы не слышать ответ. Вы задумывались, отчего он из дому ушел за 10 дней до смерти?.. - Не хотите же вы сказать… - Да, да, именно! Ляпнул, что думал, прежде времени. - Ах, старый правдолюб! - Не выдержал… - Поповщина! – Повторил свою оценку лежащий. Его дед по отцу был православным священником. Дед по матери – раввином. Когда при Хруще стало можно говорить про то, про что раньше взрослые молчали, Он, с напором свойственным комсомольской юности, пытал дедов, как они умудрились уцелеть в 30-е? Деды не отличились разнообразием: - На всё воля Божья! – Ответствовали оба. Он делал наивные глаза: - На всё – на всё? И, краем уха слушая их пространные теологические выкладки, думал: - Ну, когда на голову валится кирпич, или находишь на улице кошелек, в это еще можно поверить. Но ведь ненавистную физ-ру он прогулял по собственной воле. И Ваське в лоб засветил по собственной воле. А нечего Темкину по углам общупывать. Против ее воли. Хотя, если задержаться взглядом на сиськах Темкиной слишком долго… Короче, если на все – на все воля Божья, то человеку во вселенной места нет. Нечего ему там делать. Но я же – вот Он. Я есть. А значит, нет Бога… Сейчас Он пребывал в коме, а потому не видел и не слышал внешнего мира. Но перед его внутренним взором, повинуясь воле, переключающей каналы памяти и фантазии, сменялись яркие картинки. А в ушах… Это, видимо, сгустки крови, проталкиваемые изнемогающим сердцем, игрались кусочками отслоившегося кальция, бия им в стенки височной артерии. Весело так постукивали, словно телеграфировали какое-то слово. Лежащий напрягся и разобрал: - Сле-ду-ю-ший! Сле-ду-ю-щий!..» - Хорошо! - согласился лежащий. Следующим Он вспомнил Лейбница и всласть посмеялся над Лейбницевыми «монадами» или «субстанциями», богосотворенными кирпичиками мироздания, несокрушимыми и неуничтожимыми, обладающими стремлениями и памятью и лежащими в основе души каждого смертного. - На конечной я выйду на станции – Из меня, конечно, выйдет субстанция… Неуклюже пошутил он. - Поповщина! - Вот те раз! – Растерянно развел руками Лейбниц. – А я даже умер без причастия и покаяния… - Но, тем не менее, верующим. – Усмехнулся Шеф. – Я бы даже сказал самоуверующим: «Дайте мне ноль и бесконечность - и я выведу из них всю вселенную!» - Поповщина, – упрямо твердил экзаменуемый, – только наукообразная. Чтобы встретить смерть, Он не нуждался в гипотезе о Боге. Нет, это не его смерть. Правда, создателя дифференциального и интегрального исчислений, ему трудно было, как Толстого, заподозрить в глупости. И тем паче в трусости. Ведь, придумав свои «бесконечно малые», Лейбниц замахнулся на основы мироздания. - Не на это ли замахнулся и Гриша Перельман? Дурачье, они ломают голову, почему он не берет миллион? Что такое миллион в сравнении с бесконечностью!.. При этих словах Лев Толстой в недрах библиотеки оторвался от важного дела, дезавуирования страниц из сочинений Василия Розанова, и радостно пророкотал в пространство: - Не замай нашего Перельмана! Перельман настоящий русский мужик! Материще! А лежащий тем временем представил себе Декартовы координаты, оси которых простирались в бесконечность. И перед ним вдруг предстало… Только сначала Он снова услышал: - Следующий! Распишитесь! Следующий… А потом увидел безмолвствующую очередь, вроде как на регистрацию, расположившуюся, подобно натуральному ряду, на оси абсцисс. Конец очереди, как и положено оси абсцисс терялся в плюс бесконечности. Какая-то белокурая функционерка с библейским имени Лилит, но с лицом, напоминающим Ксению Собчак, швырнула очередную анкету в Вечность и бесстрастно провозгласила: - Следующий! Наконец один с простреленной башкой, по виду африканец, не выдержал: - Девушка, почему так долго-то? - Это долго? Вы не знаете, что такое долго. - Но ведь столько мучений… - На вас не угодишь. Для кого-то долго – для кого-то слишком быстро! - Бога вы не боитесь! - Естественно!.. Лилит на мгновение обернулась, заметила лежащего и строго предупредила: - Без очереди не имею права! У нас аврал… Когда Он вернулся в тесную камеру своего материалистического мировоззрения, то посмеялся фантазиям угасающего мозга: - Неужели и тут очередь?.. Я снова стою в очереди. Вернее, лежу в очереди. Sic transit Gloria mundi… Весь век в очередях. За венгерскими курами, за пыжиковыми шапками, за туалетной бумагой, за билетами на «Таганку». В пионерской юности – в Мавзолей. В сопливом детстве – за керосином, за мылом, за прививками от дифтерита. В роддоме – за место под солнцем. И даже, будучи сперматозоидом, стоял в очереди на зачатие… Джей-Кей неодобрительно покачал длинноволосой, как у хиппи, головой. - Какое непростительное для критика Толстого и Лейбница заблуждение! Сперматозоиды не стоят в очереди на зачатие, они соревнуются за первенство в этом святом деле. Шеф удивленно поднял брови: - Ты-то, что в этом понимаешь, сынок? Ты же никогда не был сперматозоидом! - Ах, Шеф, ну, сколько можно попрекать меня непорочным зачатием! – Вздохнул Джей-Кей и привычно перекрестил свое иконописное лицо. - Кстати, если вы его наметили, отчего не заберете? Он уже неделю в коме. Мне лично его жалко. - Он еще не готов. Да и экзамен не окончен. Пропустим пока сомалийцев. Им тоже не сладко, как-никак гражданская война. А лежащий про себя вздохнул: - Непорочное зачатие! Евхаристия! Воскресение! Как, должно быть, комфортно тому, кто способен принять все эти греко-иудейские народные сказки за чистую монету! Он вспомнил, как дед по отцу тайно окрести его в православном храме, когда родители-коммунисты воевали с Германией. А дед по матери тайно сделал ему в синагоге обрезание, когда родители-коммунисты воевали уже с Японией. - А что же я? Открестился от обоих. Да и то сказать, смерть с Богом – это какая-то несерьезная смерть. Вроде как понарошку. Нет уж, умирать надо с достоинством, по-мужски, всерьез. Завотделом конформных преобразований двуликий Янус, который листал Личное дело испытуемого, лучезарно улыбнувшись передним лицом, изобразил сочувственное недоумение на заднем. - Кто мешал ему принять любую из сторон? А лучше - сразу обе, ведь каждая по-своему права. - Цельные натуры, - вздохнул Шеф, - считают дуализм неприличным. Он им претит даже в природе. Дуализм противоречит их принципам. Янус засмеялся сразу обоими лицами. - Ох, уж эти цельные натуры! Одна родина, одна жена, одна сберкнижка… Трудно быть бескомпромиссным, когда в тебе текут две крови. Да еще такие разные! Эмоции – и разум. Неистовство – и трезвый расчет. Одна кровь зовет выпить – другая укоризненно качает головой. Без пяти минут шизофрения… Только-только в ГКНТ (было когда-то такое министерство, хотя и называлось «Госкомитет по науке и технике»), так вот в этом самом ГКНТ со страшным скрипом и подковерными интригами утвердили его тему на финансирование. Запахло Нобелевкой, в крайнем случае, Ленинкой. А тут новая беда, и снова с сынулей. Теперь он попал под колпак КГБ. Какой-то народный «бдитель» настучал, что советский ученый изменяет жене с иностранкой. Да не с какой-нибудь палестинкой или, там, монголкой, а гражданкой США, представительницей нашего потенциального противника. А это уже можно квалифицировать не просто как измену жене, но и измену Родине. Сват, сам полковник невидимого фронта, после четвертой совместно распитой бутылки коньяку строго выговаривал ему: - Вот ты говоришь, что твой пацан просто бабо(лю)б. Это я понимаю. Но уж, если захотелось ему просто потрясти яйцами налево, что наших шлюх мало? Моя бы дочь слова ему не сказала. Но на кой хрен нам американка? Нет, твой сын не ПРОСТО бабо(ьо)б. Он – бабо(ьо)б С ПРЕТЕНЗИЯМИ! А такое ни я, ни страна вам не простят. Не имеем права! Так же и я влип с Далилой! – Снова вспомнил о своем Самсон. - Окрутила, зельем опоила, налысо побрила, силы лишила. Вот что похоть проклятая делает!.. - «Потом жарким я обливаюсь, Дрожью члены все охвачены,.. И вот-вот как будто с жизнью прощусь я…» Это с дурашливыми причитаниями присоединилась к Самсону поэтесса Сафо из отдела Пиитической духолингвистики. При этом она картинно заламывала руки и мотала распущенными по плечам вороными патлами. Шеф недовольно поморщился. Шутки у Сафо всегда получались невкусные. То ли мешала ее общая мужиковатость, которую она еще и подчеркивала, туго утягивая ремнями груди под безразмерным хитоном. То ли всем за века надоело ее неумеренное самоцитирование. - На что вы намекаете? – Спросил Шеф. - Жалко людей. Страдают ни за что. - Предлагаете их осчастливить? Как? - Изъять из числа обязательных к исполнению одну заповедь. Она и так давно лишняя. Тут даже многотерепеливый Моисей гневно засверкал очами: - Какую же, дщерь моя, если не секрет? «Не укради»? А может, «не убий»? Сафо досадливо поморщилась. - «Не прелюбодействуй!» Ее все равно никто не соблюдает. Зато нарушители страдают от чувства вины. - И что это будет, – клокотал Моисей, - 9 заповедей? Как мы объясним число 9? Народ нас не поймет. - Можно оставить 7, - не сдавалась Сафо, - 7 – счастливое число. - Ага! А еще скажи: Шеф троицу любит! - Можно и 3. Запомнить легко. Мумиеподобный Мафусаил, оторвавшись от вечных манипуляций с библейской бородой, по-стариковски прошамкал: - До чего измельчал народ! До 70-и не дотягивают, заживо прогнивают. А ведь в наше время некоторые, особо праведные, доживали и до 969-и. И заповедей было поболее - целых 12. И то все наизусть помнили. - В какое-такое ваше время? - Огрызнулась Сафо. - До потопа! - Вы, дедуля, случайно, ничего не путаете? Тут настал черед Шефа остановить препирательства. - Он не путает. Со всех сторон посыпались вопросы: - А почему 12? Что это были за заповеди? И куда они делись? Шеф не слишком охотно принялся разъяснять: - Было еще две заповеди: «Не пей!» и «Не кури!» Вот их-то и стали нарушать охотнее всего. Причем в массовом порядке. Пришлось упразднить, чтобы нравственный закон понапрасну не девальвировался. Но не советую господам модернизаторам считать это прецедентом. И так пришлось после потопа переводить человечество с двенадцатеричной системы счисления на десятеричную. Благо пальцев на руках тоже десять. Слава Богу, никто из живущих ныне этого не помнит. Так что на дальнейшее сокращение количества заповедей не рассчитывайте. Не станем же мы плодить девяти или семипалых мутантов. Но Сафо упрямо гнула свое: - Но согласитесь, Шеф, прелюбодеяние – не преступление, прелюбодеяние - норма. Моисей сердито грохнул об пол суковатым посохом. - Никаких компромиссов! Лежащий посмеялся забавной галлюцинации: - Согласен, папаша! Либеральшам дай волю – они и из лесбиянства норму сделают! Трудно быть бескомпромиссным, когда в тебе текут две крови. Трудно быть бескомпромиссным, когда играешь две роли – ученого и гражданина. И еще отца. Это уже получается целых три роли! Разумеется, американка в той истории была не причем. Причем был длинный язык сына и его, так называемая, «правозащитная» деятельность. Застав его за распечатыванием очередного «самиздата», Он саданул кулаком по столу. - Высокое звание Ученого не совместимо с играми в политику! Но сын лишь устало поглядел мимо него. - А как же академик Сахаров? Он не сочувствовал диссидентам, хотя еще в школьные годы задумывался, почему все в стране так. Слушая ночами «Голос Америки», когда родители-коммунисты спали после трудового дня, отданного на благо Родины, Он с горечью вспоминал слова Лебедева-Кумача из «Песни о Родине»: «Я другой такой страны не знаю, где так!..» И если вначале он возненавидел большевиков-узурпаторов и родителей-соглашателей, то, полистав в институтской читалке литературу, причем вполне открытую, скажем труды Плеханова, десятилетиями никем не востребованные, понял, что страна к иной жизни просто не готова. Она представления не имеет, как жить по-другому. Да, по большому счету, и не желает ничего другого, лишь бы не было войны, а было чем под выпить закусить. И он простил родителей. А, заодно и большевиков, потому что ему стало ясно, что главными большевиками были не Ленин, не Сталин, а сам народ-богоносец, воспетый и вознесенный прекраснодушными поповцами Флоренскими да Бердяевыми. Народ, на века вросший душой и телом в первобытнообщинное позавчера цивилизованного мира. - Социалистическая революция! Антисоциалистическая революция! Какая разница? – Горестно усмехнулся умница Розанов. – Все революции делаются мошенниками! Испытано не собственной шкуре. - Мда, - вздохнул лежащий, - нам подавай «весь капитал сразу»! Нас не устраивает «медленно, улитка, ползи по склону Фудзи»… После этого прозрения его уже ничто не отвлекало от работы. Но скольких друзей он тогда потерял, друзей отвернувшихся от него как от закоренелого сталиниста! - Ладно, - подумалось ему тогда, - мне просто повезло, что я в этом вовремя разобрался. Но ведь не всякому везет… И он рысью понесся сыну на выручку, торопясь нажать на одному ему ведомые пружины. Короче, компромисс был достигнут, ограничились малой кровью. Сын лишался семьи и работы, но не свободы. Он сам – госфинансирования своей темы. Узнав об этом, его коллеги по лаборатории, в особенности подчиненные, чуть не на коленях умоляли его отказаться от сына, хотя бы формально, ради науки, ради общего дела. Скольких друзей он тогда потерял, друзей, которые обвинили его в том, что личное он ставит выше общественного… Он потерял друзей, а главное-то, надежду на открытие. Зато жена приобрела стойкую гипертонию на фоне развивающегося диабета. И жить бы ему до конца дней с клеймом ЧСИР (член семьи изменника родины), да настали иные времена. Сахарова возвели в святые, а солдаты невидимого фронта, включая полковников и даже генералов, поротно и побатальонно присягали на верность бывшему потенциальному противнику. И госфинансирование отменили. Причем для всех, невзирая на важность темы и былые заслуги. По стране засновали разные Соросы, предлагая плевые, но такие соблазнительные в бескормицу гранты за продажу невостребованных Родиной идей. Он с брезгливостью отверг все подобные предложения. Для поддержки штанов коллеги стали сбиваться в стаи под названием НПО (научно-производственные объединения), в которых по заказам новых русских разрабатывали, то «сжигатели жиров», то «усилители ай-кью», то «пилюли счастья». Когда, положив глаз уже на его лабораторию, коллеги обратились к нему с предложением наладить изготовление, так называемых, «кремлевских таблеток» и даже возглавить производство, Он с треском выставил их, пригрозив пожаловаться в ФСБ. На следующий день ФСБ явилось само, но не найдя ничего крамольного, видимо, на всякий случай вывезло из лаборатории, что поновее, в том числе и компьютеры. И пришлось ему довольствоваться антикварным арифмометром «Феликс», да верной логарифмической линейкой. Но это было не самое страшное, скольких друзей он тогда потерял!.. А чтобы хоть как-то прокормить семью, Он продал за смешные деньги свою «Волгу» и стал ходить на работу пешком, экономя на грабительски подорожавших общественном транспорте и общепитовских обедах. Но это-то было не так уж и плохо, исчезло наметившееся было брюшко… Невилл Чемберлен, уединившись с Самсоном в укромном уголке, размахивал пенсне у него перед носом: - Решайтесь, коллега, наша оппозиционная группа формируется и растет… - Кто такие? - Пока я, ну, и, надеюсь, вы. Вы не имеете права отмалчиваться. Герой вы или не герой? Вы же видите, что нам подсовывают клинический случай. Кандидат попросту не-вме-ня-ем! Ни капли дипломатии. - Хрен с ней, с дипломатией! – Отдувался Самсон, поигрывая двухпудовой гирей. – Хуже-то, что он дистрофик! - Вот это замечательно! Так мы можем рассчитывать на ваше выступление? – Чемберлен достал из-под мышки папку и залистал ее, - Сейчас подумаем, под каким номером вставить вас в список… - Эх, - задумался богатырь, - помнится, пока я не встретил Далилу… Но тут из-за какого-то, тысяча с чем-то, поворота послышался женский голос: - Самсон! Самсончик! Самсонушка! И в закуток, в котором хоронились заговорщики, впорхнула Далила. Ее некогда прекрасные восточные глаза были несколько подпорчены дряблыми веками, покрытыми «гусиными лапками». Веки да плохо прокрашенные басмой седые пряди указывали на то, что она пережила Самсона не на одно десятилетие, и имела гораздо больший жизненный опыт. - Не слушай ничьи посулы, Самсонушка! Мало тебя филистимляне уделали, так ты на Шефов гнев нарываешься! Не дело – отрываться от большинства. Самсон в сердцах плюнул, и, взвалив на плечо, гирю, припустился по коридору. Далила направилась, было, за ним, но была остановлена Чемберленом. - Стоп, любезная! По какому праву вы распоряжаетесь чужой душой? С вашей стороны это безнравственно! У меня есть сведения, полученные из конфиденциальных Библейских источников, что именно вы виновны в гибели Самсона. Чемберлен достал из папки, какую-то бумажку и зачел нужное место: - Вот… «а так же выпытала у Самсона, что сила его кроется в длинных волосах. И когда богатырь уснул, устав от любовных утех, она остригла ему волосы и передала в руки фимистимлян». Так? - Так, да не так! Вы ж, вон, душа, видать, образованная. Пенсне носите. Так сами посудите, какая в простой волосне может быть сила? Брехня это. Сам он эту брехню и выдумал, чтоб позор от себя отвести. Нажрался, как свинья, буянить стал. А филистимлянская полиция и взяла его тепленьким, да в участке и постригли наголо. - Но поили-то его вы? - Не отопрусь. Только профессия у меня такая. Шинкарка я, шинком живу. Однако силком пить я никого не заставляю. А он тогда зашибал очень. Только и его понять можно. Я, говорит, в дальних гарнизонах Родину защищаю, а она мне жалованье зажимает. А вскорости сын, измаявшись собственной ненужностью старой Родине, с помощью своей американки мотанул через океан. Там он благополучно осел в Кремниевой долине и принялся прилежно трудиться на благо и во славу новой Родины. А в Юэсэй, если ты не долбо(ьо)б, тебе достойно платят. И вскоре мальчик обзавелся всем необходимым для цивилизованной жизни, включая личный самолет марки «Сесна». Но возможно, что эта-то сытая, но теперь уже чужая заокеанская жизнь сына и убила жену. Ведь тогда, еще по совковым меркам, казалось, что уехать заграницу, все равно, что улететь в другую галактику – без надежды вновь увидеться. И, как сын не уверял, что в любой момент может примчаться, жена не верила. Он и в правду примчался, но смерть оказалась проворнее… Сын хотел забрать с собой отца. Убеждал, что с его-то мозгами… Но Он отказался. Он остался в родном НИИ, где продолжал тихо колупаться в полуразграбленной лаборатории почти в полном одиночестве и на чистом энтузиазме. Родина – есть родина! Пусть и смахивает все больше на погост. Экзаменаторы, исчерпавшие за месяц изрядный запас вопросов и истомленные непонятным для них ожиданием, косились на Шефа, а тот хоть и поглядывал на хронометр, но почему-то не прекращал испытание. - И чего тянет? – Пожимал плечами Малюта Скуратов. - Может, ждет, пока испытуемый изменит взгляды на устройство мира? - Пожал плечами Гегель. – Только, ему это будет сделать затруднительно, если он не читал мои труды. Ведь так ни разу меня и не процитировал. - Ты-то сам их читал? - От корки до корки? Конечно, нет. - Что так? - Что я сумасшедший? - И чего ждать! – В сердцах крякнул Малюта, - Почуяв смерть, и собака побежит в церковь. Подайте мне его сюда – будет думать, что положено. Здесь и не таких зубров обламывали. Сам Феликс Дзержинский, помню, на коленках ползал, умолял простить ему грех неверия. - А вы-то чем лучше Дзержинского? – Спросил Жорж Дантон. - Конечно, лучше! Я злодействовал с ВЕРОЙ! И свой срок уже отмотал… Один только Мафусаил невозмутимо плел из своей длиннющей бороды аккуратные дреды. Он покинул земной мир еще в день всемирного потопа и за прошедшие тысячелетия наловчился манипулировать бородой, не прибегая к помощи зеркала. Мафусаил то заплетал дреды, то расплетал их, а потом снова заплетал, но в другом порядке. Он делал это всегда и всюду, даже во время дремотных совещаний Геронтологического отдела, которым заведовал. Земная жизнь стала не интересна ему еще при жизни. За долгие 969 прожитых лет он все про нее изучил. - Не пойму, - шамкал Мафусаил, - бытие! Небытие! Что их это так заботит? На черта им бытие? Каждое утро с ложа вставай – каждый вечер укладывайся на ночлег. Суета. А смена поколений? Не успел пожить в свое удовольствие – в 25 пошли сопливые дети. В 50 – сопливые внуки. В 75 – сопливые правнуки. А в 100 лет… Словом, сплошные сопли. Ну, и кому нужна эта жизнь? Я за небытие. Никаких забот и, главное-то, ни за что не отвечаешь, на все есть Шеф. - Не скажите, почтеннейший. В бытии тоже был некий шарм, – возразил Питер Брейгель из отдела Эстетики мироустройства, - я бы сейчас не отказался тяпнуть кружечку холодненького пивка! Постукивание крови в височной артерии сделалось похожим на тиканье хронометра, отмеряющего оставшиеся мгновения, и неожиданно для себя Он ужаснулся собственному одиночеству, которое прежде так ценил. - Академику Павлову было хорошо умирать. У него сохранился дар речи, и он мог сообщать ассистентам, что чувствует. А тут придется самому быть и исполнителем и единственным зрителем. Правда, можно, умирая, не стесняться и орать, захлебываясь страхом: «Мама!». А можно: «Жена!» Все равно никто не услышит. Вот только перед собой будет неловко… Уж, лучше придумать какой-нибудь прощальный афоризм, типа: «А все-таки она вертится!». Нет, не годится, Галилей был слабак. У Франсуа Вийона накануне повешенья вышло остроумнее: «И сколько весит этот зад, узнает завтра шея…» Жорж Дантон потрогал незаживающей рубец на перерубленной шее, не скрываемый даже высоким воротником «апаш». - Шеф, мне знакомо это состояние, когда даже гильотина начинает острословить… - И что это значит? - Это значит, что он устал цепляться за жизнь. Может довольно его потрошить, а Шеф? Не понимаю, почему африканцы целый месяц прут без очереди? Чем белый человек хуже? - Сколько вас учить, что главный критерий спелости плода, это когда яблоко само падает вам на голову. Поинтересуйтесь у Ньютона. До сих пор Он был рад (а может, убедил себя в этом), что жены рядом нет, что она не страдает бессонными ночами у его постели и не убивается от бессилия хоть чем-то ему помочь, но сейчас ему вдруг нестерпимо захотелось почувствовать ее руку поверх своей… - Безумец, - отогнал он крамольное желание, - смерть – это не коллективный культпоход в театр. Хотя можно понять поклонников господина Моуди. Конечно его «Жизнь после жизни» - не более, чем сказка. Но кто же откажется от надежды увидеть ушедших любимых хотя бы и после жизни. Он женился, когда ему было уже за тридцать, и все считали его закоренелым холостяком и верным другом. А Он увел жену у товарища, причем с ребенком. Поселил в своей кооперативной двушке и сделал своей семьей. А товарищ вскорости спился и умер. И как Он ни сожалел о его смерти, не брал эту смерть на собственный счет. Он твердо знал, что, во-первых, закон любви превыше всех прочих законов Мироздания и, тем паче, житейских правил. А, во-вторых, товарищ умер вовсе не от потерянной любви, а потому что однажды позволил поселиться в душе Хаосу. Хаос его, в конце концов, и доконал, разрушив изнутри. И если бы он вовремя не выдернул его жену с ребенком, они были бы погребены под его обломками. Но не все понимают, что после того, не значит вследствие того, скольких друзей он тогда лишился! - Эх, - подумал Он, - уж, на что железный мужик был Сократ! Но и он признавался: «Если, правда, что ТАМ находятся все умершие мудрые и святые люди, то я желал бы умереть не раз, а сто раз, только бы попасть в ЭТО МЕСТО». - Плод созрел, - объявил Шеф и щелкнул крышкой хронометра. Когда наступила тишина, Он понял, что кровоток в артериях прекратился. - Ну, что же, попробуем опровергнуть господина Моуди? Жаль только, аплодисментов не будет… Он вдруг снова почувствовал исследовательский азарт. - Ну, где же ваш тоннель! Если таковой, конечно, имеет место быть… Он так и не успел придумать прощальный афоризм, а вместо него в живом еще мозгу всплыли строчки Маршака: «Любите жизнь, покуда живы, Меж ней и смертью только миг. А там не будет ни крапивы, Ни звезд, ни пепельниц, ни книг». Джей-Кей сокрушенно покачал головой. - Вот уж не ожидал от вас, Шеф, подобной жестокости. Мне-то вы презентовали смерть всего лишь после трехчовых страданий на кресте. - Ты ж не для себя страдал, а для народа. А народу и трехчасового спектакля довольно. Дальше он просто заскучает. Потом ты же не был атеистом. - Не приведи Господи! - Вот. Значит, ты шел на смерть с надеждой. С надеждой на меня. А тут человек всю жизнь надеялся только на себя. Случай редкий. Пришлось ждать. Никакого тоннеля, как он и предполагал, не оказалось. Когда зрение восстановилось, Он обнаружил группу в белых одеяниях, которую возглавлял почтенный бородач, опиравшийся на трость. Это был Асклепий, зав приемным отделением. Новоприбывший растерянно огляделся. Потом растерянность сменилась изумлением. Изумление – работой мысли. Наконец, окончательно решив, что перед ним забугорные медицинские светила, выписанные и оплаченные его сыном, и что стоит на собственных ногах, Он просиял: - Неужели, я здоров? Спасибо, ребята. И вы здравствуйте! Из-за спины Асклепия выступили его дочери Гигиея и Панацея и строго предупредили: - Здесь принято приветствовать друг друга по-иному: не «здравствуй», а «покойся с миром»! Покойся с миром, новоприбывший… Сияние на его лице сменилось работой мысли. Работа мысли – изумлением. Только растерянности так и не появилась. Когда трость Асклепия, ставшая змеей, принялась с шипением извиваться, Он язвительно поинтересовался: - Так вы утверждаете, что я умер? Встречающие согласно закивали, а новоприбывший с облегчением хлопнул себя по лбу. - Понял: вы – фантомы моего гаснущего сознания! И новоприбывший с интересом принялся разглядывать толпу. Его не смущало, что сознание угасает так долго. Он был знаком с относительностью времени и допускал, что секунда у умирающего может быть весомее года у живого. Наконец, он выбрал в толпе какую-то фигуру. - Вот ты, например, кто такой? – ткнул он в фигуру пальцем. - Марк Аврелий, император Рима, - поклонилась фигура. - Как же, читал: философ на троне, спал на голых досках, умер от чумы. Фигура еще раз вежливо поклонилась. - Только в нашем мире принято обращаться друг к другу на вы, тем более, что перед вами император. Пусть и бывший. - Какой ты император? Ты – фантом. Так что невелика честь. Потом новоприбывший обратился к другим фигурам. - А вы кто? Встречающие стали представляться: - Сенека. - Конфуций. - Гаутама Будда. - Данте Алигьери. - Мигель де Сервантес. - Авиценна. - Вильям Шекспир. А одна фигура с мучительно знакомой бородкой улыбнулась и почему-то хитро подмигнула. - Розанов. Василий Васильевич. Опешив от такого изобилия знакомых и великих имен, новоприбывший всплеснул руками и воскликнул: .- Дурак, кто считает, что культура происходит от слова культ. Это культ – от слова культура. Чему поклоняемся, то и мерещится. А уж, что мерещится, тому и поклоняемся. Да, а где же этот ваш, так называемый, Вечный свет? Толпа расступилась и пропустила вперед Шефа. - А это кто? – Удивился новоприбывший. Джей-Кей, стоя, как всегда, ошуюю, принялся перечислять титулы Шефа: - Тот, кого вы назвали Вечным светом. А так же Единосущный, Предвечный, Вседержитель, и прочее. А еще Абсолют и Демиург всего, что тебя окружает. Короче говоря, Бог! Новоприбывший встретил это известие раскатами хохота. - Вот этот? Вот уж не ожидал, что фантомы обладают чувством юмора. Запомните, господа, Бога нет! И не успели встречающие образовать немую сцену, как в финале Гоголевского «Ревизора», как из их рядов показалась… - Нет, не может быть! - Подумал новоприбывший. – Это только фантом. Сейчас она исчезнет. Но фигура и не думала исчезать. Шеф и Джей-Кей в сторонке обменивались впечатлениями. Шеф крутил головой, не скрывая восхищения. - Ну, как вам невменяемый? Уникальный случай, у этой души стопроцентный иммунитет против Хаоса! Зато Джей-Кей, казался обиженным за своего Шефа. - И все-таки, Шеф, почему вы не покажетесь ему во всем своем блеске? - Ну, во-первых, с непривычки еще ослепнет. А потом, это как-то нескромно… Ничего, пообвыкнет и со временем разберется, «кто есть ху». Новоприбывший молча стоял лицом к лицу с женой и все не решался вымолвить хотя бы слово. Музыкант Орфей с умилением поглядел на них и одобрил: - Совсем, как мы с Эвридикой!.. А Самсон возразил: - Больше похоже на нас с Далилой… Тут Бетховен ударил по клавишам рояля, и встречающие хором грянули «Оду к радости» из 9-й симфонии самого Людвига Ван на стихи Шиллера, но, специально для новоприбывшего, в русском переводе Федора Тютчева: - Радость – первенец творенья, Дщерь Великого Отца… Но не успели хористы приветственно взмахнуть невесть откуда появившимися в их руках пальмовыми листьями, как из-за 1001-го поворота коридора послышался частый скрип хромовых сапог, а потом и вынырнула сутулая фигура «голоса мировой совести», а так же «зеркала русской революции». Лев Толстой потрясал вырванным книжным листком и в такт сапогам надсадно скрипел старческим тенорком: - Где этот чертов писака? Где этот бумагомаратель? Умница Розанов, сразу смекнул, о ком речь и ретировался за спины новоприбывшего и его супруги. - Удушит, – в ужасе забормотал он. - Как пить дать, морально удушит! Но Толстой, бесцеремонно раздвинул парочку, обхватил обеими руками Василия Васильевича и, нещадно тормоша его, загундосил: - Писака, вы мой дорогой! Скромный гениальще! Философище-материще! Я-то всю жизнь бился над точной формулировкой. Сколько бумаги извел! Сколько религий перепотрошил! А он, вот, ухитрился в единую строчку вместить всю мудрость человеческую. Гордитесь! Толстой расправил измятый листок и торжественно зачитал: - «Смерть есть то, после чего уже ничто не интересно…» © Владимир Викторович Александров, 2015 Дата публикации: 17.01.2015 09:31:23 Просмотров: 2035 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|