Чужое окно

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 15043 знаков с пробелами
Раздел: "Назидательные новеллы"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1
Тоша был немного излишне полным, но тугим и упругим. Пух на его выпуклых щеках почти не поддавался бритве – ложился и позволял лезвию свободно скользить поверх. В итоге получались мелкие порезы и выбритые островки, портившие картину, вместо того чтоб ее исправить. Дефекты видел только сам Тоша, остальным было незаметно и наплевать, но его это нисколько не утешало, даже наоборот – огорчало ещё больше.
Он жил с матерью и бабушкой в однокомнатной квартире. Обе впахивали уборщицами. Не очень интеллигентно. Зато Тоша ходил в безусловных отличниках, в начищенных ботинках, чистых рубашках и наглаженном галстуке, сначала пионерском, а потом узком чёрном.
Комната восемнадцать метров. Балкон. Тошин двухтумбовый письменный стол с потёртым чёрным верхом. Духотища зимой и летом. Четвёртый этаж. Без лифта. И никто не жаловался, даже бабушка, хотя подниматься на четвёртый этаж ей приходилось цепляясь за перила и кряхтя. Они любили друг друга и верили в лучшее будущее. Самое распронаилучшейшее.
И когда первый тупой удар застиг их врасплох, ни мать, с виду больше напоминавшая вышедшую в тираж актрису провинциального ТЮЗа, чем активную уборщицу, ни стремительно усыхающая бабушка не поняли всей его тяжести. Да, по всей видимости, и сам Тоша мало что понял. Точнее сказать, что совсем ничего не.
Что он стремительно погрузился в себя и начал получать двойки и тройки вместо обычных, обыденных для него, пятёрок или, в крайнем случае, четвёрок, заметили все и сразу.
- А чо это с Тошей такое? – спросил меня Саня Волкин, когда мы курили с ним за ближайшими к школе гаражами на большой перемене.
Я ответил предельно честно и так, как только и можно ответить, если куришь вонючую «Приму» за гаражами в большую перемену. В том смысле, что я не знаю. В той форме, что кое-кто знает.
- Зачем-то он у меня сегодня бинокль попросил, - добавил, отлепляя плоскую сигарету от нижней губы.
- Бинокль? – удивился Саня. – Может, в театр собрался?
Я повторил, что кое-кто знает, то есть никто не.
- Понятно, - сказал Саня.
Но Тоша, когда брал у меня на следующий день бинокль, кое-что рассказал. С условием, что я никому не расскажу. Знал бы он, чем всё кончится, молчал бы. Но он не. Нашептал мне в ухо, присвистывая от возбуждения. Никакого смысла говорить шёпотом не было – мы шли домой, подслушивать на улице было некому, но смыслы приобретаются и теряются независимо от реальности.
Знал бы я, чем всё кончится, не стал бы обещать, что ничего никому не расскажу. Но я не. Для меня это оказалось самым тяжёлым – хихикать в одиночестве, вытирая ладонью сопли и слёзы, и не иметь возможности насмешить кого-то ещё.

2
Кажется, это было в начале апреля. Выбежать на перемене без куртки, чтоб покурить за гаражами, уже было можно, хотя и холодновато. А в квартирах вовсю пылали батареи, и было непонятно, то ли уже открывать окна, отдирать наклеенные крахмалом газетные полосы, вытаскивать вату из щелей или ещё подождать неделю-другую. Мог и снег выпасть на пару-тройку дней.
Отцовский бинокль был не очень большой, но, что важно, тяжёлый. Старый, трофейный. Повоевавши на одной стороне, он попал в плен, повоевал на другой, пересек пространство и время, стал бесполезной игрушкой, а потом погубил Тошу. Не совсем погубил, не уложил подлеца выстрелом в лоб, но, как ни крутись, направил по ненужному нужному руслу. Что-то в этом было издевательское. Даже отчество Тошиной матери, Нины Рудольфовны, смутно напомнило о немецкой биноклиной юности – окопах, пробитой броне танков и вороненом металле.
Про голую девушку в освещенном окне дома напротив Тоша нашептал мне только после того, как уложил бинокль в портфель. Голая девка – так он сказал. Может быть, считал, что расскажи он мне о ней раньше, я выступлю с гневной нотой протеста и не дам ему бинокль.
- Эти глаза напро-отив, - гнусаво пропел я и хихикнул.
Жили мы через дорогу наискосок друг от друга и из школы шли по дворам вместе. Эти дворы были опасны, как любые другие окрестные, и недоносков, желающих обшмонать тебя и вытрясти двадцать копеек, тут (или там – как посмотреть), хватало в избытке. Дома тогда ещё не стояли так тесно, как ставят их теперь, и для всего хватало места: для футбольного поля, хоккейного корта, детских песочниц, поломанных качелей, наглых подонков. По вечерам одному там лучше было не ходить. Мне казалось спокойней идти с Тошей, потому что с виду он был массивен, а ему казалось спокойней идти со мной, потому что я мог отбиться от двоих, хотя и без особого удовольствия.
Остаток дороги мы молчали. Тошу потряхивало от ожидания. Мы учились тогда во вторую смену, домой возвращались в потёмках, окна блочных пятиэтажек уже загорались, и в каждом окне в любой момент могла замаячить голая девка. Почему нет? Хорошо разобраться, не просто могла, а даже должна была бы.

3
На следующий день я зашёл к Тоше по дороге в школу. Лучше бы я не.
У нас всё было рассчитано – я заходил в половине второго, чтобы перед уроками успеть свернуть в располагавшийся чуть в стороне дендрарий, перелезть через низкую чугунную ограду и выкурить на лавочке на берегу пруда, плотно окруженного голыми в апреле, но всё равно густыми кустами, по сигарете.
Нина Рудольфовна, несмотря на разгар рабочего дня, оказалась дома и что-то монотонно выговаривала Тоше – это я из-за закрытой двери услышал неразборчиво. На кухне, как мне пришлось увидеть, хоть я и не собирался туда заглядывать, возился незнаемый дядька в сизой телогрейке. Шпателем он ровнял светло-коричневую замазку по краям только что вставленного стекла.
Дверь мне открыл Тоша. Нина Рудольфовна, завидев меня, выскочила в прихожую и с особой, циничной наглостью втащила за рукав мешковатой демисезонной куртки в квартиру.
Я уже на следующий день, если не в тот же самый, не смог бы внятно повторить, что она мне наговорила. Сердито, сумбурно, срываясь на крик. Человек со стороны, скорее всего, понял бы так, что я разбил им стекло на кухне и теперь должен оплатить ремонт. Я точно знал, что ничьих стёкол не разбивал, и поэтому вообще ничего не понял. Ну, кроме обычного, от которого в моих пышных кудрях давно должна была бы образоваться нежно-розовая плешь. Обычное состояло в том, что я виноват во всех Тошиных бедах, и что если б не я, их семейному благополучию не было бы предела.
За глаза – я знал это от Тоши – она не звала меня по имени, а только по фамилии либо ещё проще – хитрым евреем. Можно было подумать, сама она честная и прямолинейная немка.
Мне пришлось вытащить Тошу из квартиры тем же циничным образом, каким его мать втащила меня в неё. А что было делать? Иначе мы покурить не успели бы. До последнего момента наслаждались бы в тесной духоте турусами на колёсах.

4
В дендрарий мы неслись галопом, навёрстывали потерянные минуты. Тошины выпуклые щёки горели, и попадись нам на пути кто-нибудь, возжаждавший получить двадцать копеек, мы его растоптали бы.
В дендрарии я вонючую «Приму» не курил никогда. А в тот раз и вовсе взял с собой давно заначенную пачку «Золотого Руна», которое (или которые – как посмотреть) ни за что не стал бы курить за гаражами. Конечно, в нашей тесноте долго прятать сигареты от родителей было бы сложно, но я и не прятал. Старший брат просто делал вид, будто бы это его сигареты, – избавлял от проблем.
Мы с Тошей шмякнули портфелями и задницами о лавку, дружно сказали «фух!»
В те времена я умел растягивать свободные минуты. Для этого надо было один раз посмотреть на часы. Один взгляд – и всё. Пометить время для подсознания и расслабиться. Не вздёргивать руку к носу каждые полминуты. Смотреть на пруд. На крохотный остров в середине его. Слушать шорохи и всплески.
Ну, понятно, да? Ни о чём я Тошу спрашивать не собирался. Собирался – но не в дендрарии. Там надо было чувствовать временность и вечность, а не обсуждать разбитое стекло в кухонном окне.
Но увы. Тошу распирало изнутри. Горе просилось наружу. Рвалось.
- Это Ирка Ерёмина, - Тоша втянул пухлые губы и тут же вытянул, будто хотел проглотить что-то горькое, но не смог и решил выплюнуть.
Я обернулся, решив, что наша одноклассница идёт где-то там, позади нас, по гравийной дорожке через дендрарий в школу. Но никого не было.
- Нет там никого, - лениво сообщил я Тоше.
- Ирка, - повторил он. – В окне.
- В каком, нахрен, окне? – никаких окон с того места, где мы сидели, видно не было.
- Куда я в бинокль смотрел, - объяснил Тоша. – Из кухни.
Говорил он скорбно и вздохнул так длинно, будто пробормотал что-то, чего вслух сказать никак невозможно, настолько оно печально и горько.
Наверно, зря я пытался сдержаться. Надо было вскочить, выбросить сигарету и трижды обежать пруд - устать до скорбного состояния и вспотеть до неприличия.
Я застыл. Попробовал не дышать. Сотрясся внутренностями, заурчал горлом и не сдержался – заржал в голос. Сигарета у меня выпала, сам я согнулся, будто решил ботинки рассмотреть, и стал туда-сюда раскачиваться, подвывая и постанывая.
Вопрос у меня получилось выдавить из себя – вывизгнуть, если быть совсем точным, - с третьего раза или с четвёртого:
- А стекло?
- Увидел, - угрюмо объяснил Тоша, - и отшатнулся. Сам назад – бинокль вперёд. И стукнул-то совсем тихонько, а оно в щепки.
В другое время я бы, наверно, и над щепками повеселился, но не до того было. Слёзы текли, сопли просились наружу, трясло от смеха.

5
Ирка появилась у нас где-то, наверно, в феврале. И посадили её за одну парту с Тошей. На тех уроках, где можно было садиться куда угодно, Тоша линял от неё подальше. Какая-то она была, чёрт её знает, не наша. Дело не в пористой коже, слишком белой там, где не было прыщей, и не в запудренных прыщах, хотя, конечно, девчонкам это очарования не добавляет. Нет. Она просто чужая была, чуждая. Мы все дружили со всеми, даже будущий убийца-рецидивист Вовка с будущим американским академиком Мариком. И Ирку Ерёмину, конечно, никто не обижал. Но держаться старались на расстоянии. Подальше.
Тоша не мог не знать, что она живёт в соседнем доме, потому что чёрная «Волга» с кремовыми занавесками на всех трёх задних окнах и странными номерами, отмытая в любую грязищу, которой у нас хватало с верхом, по утрам забирала Иркиного папашу, а вечерами доставляла его взад. Под фонарём и в свете фар сияли пуговицы на его шинели и кокарда на высоченной папахе.
И еду им подвозили в ящиках и картонных коробках на армейском ГАЗ-69, а таскали её по лестницам наверх солдатики в зелёных телогрейках.
Иркину мамашу я видел один раз мельком в школе рядом с кабинетом директора на первом этаже. Сиянием рыжей шубы и круглой рыжей шапки она затмевала нашу привычную серость. Подробностей я не разглядывал, не было интересно.
В каком из окон соседнего дома эти люди блаженствовали, Тоше, конечно, знать было неоткуда.
В общем, в тот день мы опоздали. Совсем чуть-чуть. Полминуты после звонка. Но куда – на алгебру.
Галина Николаевна – единственная была из училок, которой не присовокупили никакого прозвища. Не то чтоб ее боялись, нет. Относились как к сильному противнику, с уважением. Минимум раз в неделю она задавала задачи, которые казались неразрешимыми. Над которыми я сидел до полуночи. Один только Марик, тощий полусогнутый очкарик, позволял себе снисходительно звать её Николавной. Но тоже с почтением. Изредка и не в глаза.
Мы опоздали всего на полминуты, и Галина Николаевна могла бы просто недовольно тряхнуть выцветшими кудрями и сказать «Садитесь!». Но она почему-то не. Может, из-за Тоши, который внезапно стал двоешником, а теперь ещё и на урок опоздал, весь разрумяненный, будто в футбол играл. В общем, она стояла и смотрела молча.
А Тоша, убитый горем, начал, хоть никто его не просил, оправдываться:
- Инвалида через дорогу переводили. Мать с коляской. В смысле, женщину. Она на костылях.
Я старался смотреть в пространство и не различать деталей. Понимал, что если увижу Ирку Ерёмину, хотя бы и со спины, со мной от смеха случится истерика. А тут Тоша, выживший от огорчения из ума, со своей бредовой историей. Внутри у меня булькнуло и захрипело. Если б не Санька Волкин и не безобразный коллективный ржач, ходить бы мне потом за Галиной Николаевной как минимум неделю с поникшей главой и выпрашивать прощенье.
- Инвалид-колясочник, - громко предположил Санька.
Сдерживаться мне всё равно пришлось – похрипел, побулькал, но хотя бы по косяку на пол не съехал в конвульсиях. А мог бы.
Что мне в нашей математичке нравилось – слова на лишние объяснения она тратила очень редко и с неудовольствием. Так что воспитательная беседа ограничилась звенящим окриком:
- Ну-ка!
И всё, как после третьего звонка перед спектаклем, стремительно стихло.
Может, Галину Николаевну подкупило то, что я посмотрел ей прямо в глаза. Сделал я это единственно для того, чтобы никого не видеть, а не из-за каких-то там искренности и честности. Стоило тому же Саньке Волкину скорчить мне рожу – а он это мог легко – я бы, на радость позорных волков, снова начал бы неудержимо вибрировать, гнуться от смеха, хвататься за хлипкое пузо, вытирать слёзы и всё бы в итоге испортил.
- Я нечаянно разбил окно у Антона на кухне, - громко, отчётливо и только чуть-чуть покаянно сказал я. – Пришлось звать стекольщика. Ждать его. Домой бежать за деньгами. В общем, это я виноват. Мы думали, что успеем. Антон просто не хотел рассказывать про меня.
- Садитесь, - она таки тряхнула наконец кудряшками. – Как видишь, Антон, врать совсем не обязательно.
И зашуршала мелом по доске.
Не знаю как Тошу, а меня она убедила ровно в обратном.

6
Через день Тоша впервые в жизни накушался портвейну яко скот какой. У его старшего товарища, Серёги Грохова, не было проблем с тем, чтоб купить бутылку – паспорт у него в магазине не спрашивали. Где они пили, я не знаю. Сам я с Серёгой никогда не общался, исключая ритуальные рукопожатия при случайных встречах. Тоша припёрся домой пьяный в дым и с непривычки к спиртному наблевал в ванну и на бабушку. На бабушку, правда, совсем немного. Не так, чтоб она обиделась.
Нина Рудольфовна всё, конечно, на следующий же день выяснила, закатила скандал Серёге Грохову и, заодно уж, его матери. То, что я в преступном сообществе не состоял, убедило её только в одном – что я ещё хитрей, чем она, по простодушию своему, думала.

7
Ирка Ерёмина стремительно вышла замуж за дипломата, не доучившись в институте. Муж был лет на пятнадцать её старше. Сначала она уехала с ним в столицу, потом – в изобильные дали, которые для нас тогда были наглухо закрыты и запечатаны.
Раз в год по февралям мы старательно встречались в школе, и наши девчонки завидовали Ирке Ерёминой вслух. А чтоб кто-нибудь дипломату завидовал – такого не помню.
Нина Рудольфовна имела несчастье пережить Тошу. К моменту его гибели, лет через тридцать безнадёжной борьбы, никто, конечно, уже не помнил, как и почему он назюзюкался в первый раз. Вступил на тропу, ведущую к. Впрочем, насколько известно, все другие тропы ведут туда же.
А тот бинокль до сих пор у меня. Он ещё раз пересёк пространство и время. Иногда я смотрю в него. Чужих окон напротив моего поблизости нет. Смотрю на море. На парк перед морем. Изредка по утрам хожу туда покурить. Почувствовать вечность и временность.

© Евгений Пейсахович, 2020
Дата публикации: 13.10.2020 22:02:09
Просмотров: 1706

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.