Кёльн

Илона Муравскене

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 18862 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Не считай свой путь последним никогда,
Вспыхнет в небе и победная звезда,
Грянет долгожданный час и дрогнет враг,
Мы придем сюда, чеканя твердо шаг….

(из текста песни хора вильнюсского гетто)

Я никогда больше не видел, чтобы люди так жадно ели хлеб. Выхватывая уже черствые буханки – кирпичики, давясь, не жуя, толкаясь у лотков, как стая диких зверей, ворча от удовольствия, радуясь, если удалось ухватить кусок побольше.
Они не оборачивались. Не слышали почти оглушительного окрика « Пли!». Падали, удивленно оглядываясь, не понимая, что случилось. Метались по сцене, пряча хлеб под полосатые робы, и не кричали….

Я всегда останавливаюсь перед афишами в городе.
Яркие, цветные, они бросаются в глаза издалека. Иногда я даже выхожу не на той остановке, чтобы подойти поближе и прочитать все, как книгу. Как историю. Как сцену из спектакля. Коснуться рукой застекленного стенда и достать из кармана – только на мгновение, кажется - пожелтевший кусочек старой, еще военной афиши с полустертой уже – то ли от дождя, то ли от слез- печатью гетто.

- Мы играли по возможности - рука Вольфа на скатерти подрагивает. – В зависимости от того, кто из актеров оставался в живых.
Я смотрю на его морщинистую руку, на подрагивающие пальцы, на тонкую полоску обветренных губ.
Он не поднимает на меня глаз. Даже как бы не смотрит, а только наблюдает изподтишка, как ребенок, испугавшийся чего- то.
- Если будете в Варшаве, передайте от меня поклон Шопену- он поворачивается ко мне . Инвалидная коляска тихонько скрипит. - Я с каждым гостем передаю. Всякий раз, с оказией…. Мы ведь и Шопена там играли. У нас и театр марионеток был, и группа ритмической гимнастики, и вечера скетча. И всякий раз охватывало волнение. Волнение, когда мы собирались во дворе юденрата, а потом поднимались по лестницам в театральный зал. И играли мы по настоящему. Живьем.

Потому что сквозь маленькую щель окна была видна полоска неба. Хмурого, с поседевшими тучами, с грязными разводами по всему полотну, упирающегося в высокие башни Христа Спасителя.
- Мая, прости- Соня наклонилась ко мне. – Но я тебя выдам.
- Ты что? – отшатнулась.
- Иначе, я не смогу приходить сюда, понимаешь? – ее шепот обжег щеку. – Не смогу играть.
Солдаты у ворот настороженно повернулись к нам.
- Юден!- Соня вдруг толкнула меня к ним. – Это юден! Видите! Юден!

Никто не снимал пальто.
Все спали в глубоких нишах. Палата № 24.
Вплотную к друг другу, что даже дышать было трудно.
- Как ты думаешь, бабушке Хаве хорошо будет в другом лагере?- Сегаль дышит мне в висок.- Говорят, в Понарах даже кормят лучше.
Пожимаю плечами.
Пальто у Сегаля белое от вшей. Но я не пытаюсь отодвинуться. Белокурая девочка спит на моих коленях, зажав в кулаке какую- то тряпочку.

- Это ведь как призма- Вольф оборачивается на меня .- Страха не было. Театр стал чем- то вроде культурного центра. Билеты продавались. Контрамарки. Смерть сквозь призму страха. Представляете? Сатирический диалог с врагом.

Первыми по списку были семьи ремесленников.
Их выстроили на площади отдельно от других.
Женщины и дети.
Ту вчерашнюю белокурую девочку, спавшую на моих коленях, держал на руках Киттель Он улыбался ей, а она смеялась. Хохотала, обхватив его за шею. Даже говорила что- то сквозь смех.
- Вчера Хая украла хлеб! - комендант оглянулся на солдат. – Украла!
И почти одновременно с его голосом закричала какая- то женщина. Из семьи ремесленников. Толкнула и без того нестройный ряд.
Выстрел проглотил ее крик. Съел. Как хлеб, который украла Хая.
И белокурая девочка на руках Киттеля обмякла. Опрокинулась, отпустив его шею. Как кукла.
- Хая украла хлеб! Пли-и!

И я даже не бросилась к стене, не метнулась, как другие.
Застыла. Скованная то ли страхом, то ли оцепенением.

На сцене была построена вторая сцена из стульев и одеял. На ней выступали куклы. Живые Лина и Лиля, и еще несколько, сшитых из платков и полосатой робы.
Над второй сценой висела вывеска « Кёльн». Под ней и играл джаз- оркестр под руководством Джонни.

- Этот еврей сказал, что ты певица?- Киттель ткнул в Джонни тростью. – Правда?
Саксофон в руках Джонни умолк. Он не видел меня- трость коменданта уперлась ему куда- то между лопаток.
- Ну? Играй, пусть поет!
Саксофон протяжно взвыл, точно упорствовал, не хотел выполнять команду, встревоженно распластался где- то посередине огромного зала, взвился соловьем и умолк. Затих, как будто его заткнули одной из тряпичных кукол Лины.
- Им а штуб гетон фу нарт- зашептала.
Киттель оглянулся.
- Не слышу! – почти наотмашь ударил по щеке.
Голова мотнулась из стороны в сторону. Руки безвольно опустились вдоль тела.
- Им а штуб гетон фу нарт! ….
Ноты выпрыгнули из- под навеса, прошлись по сцене, перепрыгнули на сцену, прошлись по стульям и одеялам, остановились на вывеске, провалились в оркестровую яму. Вынырнули, всхлипывая, пробиваясь сквозь заросли, слабые и сильные, неживые, застучали в висках, коснулись портера, пересели на занавес.
Осторожничали, вздыхая, пробиваясь крыльями за спиной, пенились, шипя, как волны, и опять ныряли, проваливаясь в дыры и щели, успевали взмахнуть дирижерской палочкой, чтобы, всхлипнув опять, пробиться у ног первыми подснежниками.

- Выбери себе платье!- тростью Китель указал на груду одежды у сцены. – Артисты здесь выглядят прилично!
И притихшие ноты, рассевшиеся в первых рядах зала, зааплодировали, исчезая среди пронумерованных мест.

- Сначала творческие вечера называли казернирунген – Вольф перестывает страницы альбома.- Казарменные посиделки. Чаще всего это были кукольные представления. Для кукол писались тексты на актуальные темы. Писали Лина или Лиля. Но Киттель…. До войны он играл в джазовом оркестре. Артист…Именно в силу своей эстетической квалификации он был послан для ликвидации « литовского Иерусалима». Театр был его идеей.

« Иермияху» на немецком.
Майя запомнила лишь свет рампы. Свет, бьющий в лицо, прожигающий насквозь, когда подкашиваются ноги, а голос, тающий где- то под сводом огромного зала, медленно оседает на колючей проволоке всегда хмурого осеннего неба.

- Медицинский персонал! Все врачи и медицинские работники с семьями- пять шагов вперед! – комендант вглядывался в лицо каждого, выступившего вперед. – Ну!
Ни одного знакомого. Много детей.
Я чувствую худое плечо Сегаля.
- Их в больницу повезут. Много раненых- шепчет, наклоняясь к виску.
А где- то в опустевшем зале было место под рампой, все еще хранящее тепло слов и музыки.
Были ноты, спрятавшиеся в гримерной, на столах и одеялах, в складках платьев, в спутанных волосах париков.
- Вряд ли- боюсь оглянуться . – Их убьют, понимаешь? Чтобы не помогали нам. Ведь у нас объявили карантин.

Я вижу глаза Киттеля. Бездонные, пустые, с маленькими крошками зрачков.
- Споешь для меня, соловушка? – его трость упирается мне в грудь, скользит по животу, по блузке, приподнимает край юбки. – Споешь?

У Сегаля были сапоги. Кожаные, мягкие, сделанные еще в Польше.
- Я просто пролезу под проволокой в город и обменяю их на хлеб или муку. Поняла?. Иначе сдохнем….
- Не надо- пытаюсь остановить его. – После десяти нам нельзя выходить.
- Майя, мы сдохнем от голода. А я хочу умирать сытым.
Когда он вернулся, было почти утро. Я снова видела хмурую полоску неба в щели, небо и башни храма.
Бесконечная осень.
Почти дрожащими руками он развернул платок с мукой, осторожно, чтобы не просыпать, повернул к свету.
Я видела, как он вжал голову в плечи и завыл.
Завыл страшно и протяжно, как волк или собака. Не жалобно, а зло, с остервенением в голосе, сжав зубы.
Вместо муки ему насыпали в платок побелку.

А утром раввина вывели за ворота гетто.
Люди столпились вокруг бочки, на которой он стоял. Старый, низкорослый, с длинной бородой. Возле него стояли два немецких офицера. Большими портняжными ножницами они стригали ему по кусочку бороду и хохотали. Клочья седой бороды падали на мостовую, как клочья снега.
Первого снега перед зимой.
Окружавшая их толпа тоже смеялась.
Полицейские, зеваки, те, кто не боялся ходить к воротам гетто. Они смеялись.
Но смех не казался настоящим, от смеха не становилось легче и веселее.
Маленький человечек на деревянной бочке с остатками бороды. Он не сопротивлялся и не кричал, не пробовал спрыгнуть с бочки и убежать.
И тогда я поняла, что самое главное – это не позволять загнать себя на бочку. Никогда.

- Вторая театральная программа состояла из фрагментов пьесы Хальпена Лейвика « Голем» - Вольф протягивает мне несколько фотографий. – Легенда о защитнике евреев в прекрасных стихах на идиш. Бессмертная литературная работа. Бессмертная. А театр - только образная правда этой притчи.

- Мы просто обязаны - Джонни сидел напротив меня. – Всего два момента. Изготовление Голема как путь к овладению ситуацией и обещание мести, а потом сцена- зеркало, где люди видят свою судьбу.
- Судьбу? – даже усмехаюсь. – Ты считаешь, что мы не знаем свою судьбу. Судьбу остаться тут. Перевестись в другой лагерь- это значит, умереть. Ты не знал? Неужели ты веришь? Неужели ты ничего не понимаешь? Веришь в чудо? Даже Киттель понимает. Это не просто солдафон, Джонни. Он артист, артист. Он же учился в Берлине. Он знает каждое твое движение. Он предугадывает каждый твой шаг.
- Артист не может быть нацистом.
- Но ты видишь это.
- Он не человек и не артист, Майя. Он – убийца.

- И мы все равно верили в чудо – Вольф опять поворачивается к окну. – Человек не может не верить. Джонни переправили в эстонский лагерь Клоога. Вместе с другими его сожгли в штабеле, который был сложен из живых людей и дров. « Голем» был последним спектаклем, который он видел.
Но мы хотели жить. Даже ягненок, которого ведут на заклание, мечтает прожить минуту дополнительного времени. Мы тщательно собирали все, что могло послужить сырьем для переработки, - вплоть до гусиных перьев. На рынке закупались ежедневно тысячи килограммов тряпья. Из молитвенных покрывал изготовляли шали и свитера, из старых конторских книг делали папье-маше для чемоданов и голенищ обуви на деревянной подошве. Множество игрушек изготовлялось малолетними детьми. Часовых дел мастерам доставлялись часы - для ремонта. Развилась деревообделочная промышленность - распиловка дерева, изготовление мебели, трубок, мундштуков, предметов мелкой галантереи. Из старых труб делали ложки. Люди жили. Жили и верили в чудо.

Саксофон Киттеля.
Музыка просачивалась сквозь стены. Не шла, а сочилась, как кровь из раны. Грохотала солдатскими сапогами, двигалась стройным вышколенным рядом. Разворачивалась, грохоча гусеницами танков, на центральной площади, пробивая скважины глубоко в земле. Наполняла узкие улицы гетто, пряталась среди гардин и стульев второй сцены, чувствуя, как лопаются сосуды, а сердце вытекает из груди черной, как змея, лентой.
- Нравится? – он оглядывается на меня, замершую в углу его кабинета.
Потом подходит ближе.
Бездонные глаза – щели, расстегнутый мундир.
- Отвечай, еврейка, нравится? – саксофон упирается мне в живот. Рвет на части, по кусочку, отделяя кожу от мяса.
- Молчишь? Значит, боишься…. Бояться- значит, почитать.
- Искусство не спасет мир – говорю глухо. – Больше не спасет.
- Надеешься на чудо? – Киттель садится в кресло, закуривает и бросает портсигар мне. – Возьми!
Подносит свечу прямо к глазам. Близко- близко.
Жадно затягиваюсь, отступаю, опускаю глаза: пламя гаснет, но все еще болью отзывается в каждой клетке тела.
- Кто знает, - он стряхивает пепел прямо на паркетный пол. – Может быть, после войны мы еще послушаем джаз вместе.
И смеется. Смеется, запрокинув голову. Как мальчишка.
Но потом вдруг, точно опомнившись, резко вскинув руку перед собой , произносит:
- Все, кто идет сюда, взваливают на себя тяжкую ношу, которую, однако, они могут взять на себя только тогда, если они знают, что верно служат политической идее национал-социализма, окончательному переустройству нашего старого континента. Если все мы будем добросовестно служить этой общей задаче, мы сможем помочь фюреру
осуществить великий труд его жизни. Но без вас. Без вас. Поняла, еврейка?
И опять засмеялся.

- Одной из главных задач всей медицинской службы в гетто и особенно его санитарно-эпидемиологического отделения было предохранение от инфекционных заболеваний, от возникновения эпидемий - Вольф опять листает альбом.- Это началось после того, когда Якоб Генс получил все права юденрата.. Создание санпропускников с баней и дезинфекционной камерой- это именно его заслуга. Туда входили партиями по 22 человека. Пропуск длился 1 час. Каждый имел карту, на которой специальными штампами отмечалось прохождение санпропускника. Каждый житель гетто обязан был пройти его не реже 1 раза в месяц. Без этой карты нельзя было получить продуктовую карточку. Благодаря этому борьба со вшами была успешной. Не было допущено эпидемии сыпного тифа. Якова Генса мы называли спасителем. Хотя…, как и многие, он тоже был двояким человеком. Но театр он поддерживал. Поддерживал, потому что в театре были участники Сопротивления. Они в любой момент могли уйти к партизанам. В любой. Но не уходили. Если уходил один, Киттель расстреливал десятерых.
- Я взял на себя эту ответственность, и мне не страшно- Яков Генс стоял уже перед воротами гетто. Он жил в городе и мог уходить и приходить тогда, когда ему это было надо.
– Понимаете? Я отвечаю за то, что будет с вами сегодня, завтра и послезавтра
- Ты отдал гестапо 800 человек- Сегаль скрипнул зубами. – Ты! Ты же еврей.
- Я - бывший офицер литовской армии, понимаешь? Не еврей. И потому что это было 800 человек стариков и калек.
- Тебя осудят!
- Но тебя- то я спас, и их – Яков указал на Лину и Лилю, стоявших поодаль. - И ее- он показал пальцем на меня- соловушку Киттеля.
- Мразь- Сегаль ругнулся и плюнул. – В аду тебе будет страшно.
- Мне будет страшно, когда я буду вспоминать об этих людях- лицо Якова вытянулось. – Они не последние, понимаешь? Не последние. Зог нит кейнмол…, Сегаль. Я знаю эту песню.

Выпьешь со мной?- Киттель придвигает мне бокал. – Шампанское? Ты любишь шампанское?
Мне кажется, что его голос задрожал даже в ножках бокалов и по краям тарелок. Задрожал повсюду, где горят свечи и шипит старая пластинка.
- Тебя ведь Генс прислал, да? – усмехается. – Он знает, кого присылать. Он все знает. Когда русские совсем рядом, он пытается развеселить меня еврейской певичкой.
Почему- то именно сейчас он больше всего был похож на мальчишку. На мальчишку в мундире. На мальчишку, который попал на войну совсем случайно, по чьей- то нелепой ошибке и совсем не вовремя .
- Споешь для меня?
- Мы не в театре- голос почти прохрипел.
- А так? - привстав, он вытащил из кобуры пистолет. – Пой, еврейка! Ну!
- Как давно не слыхал я скрипичного звука.
Муза молчит. Только горе и мука
Голосом плачут и плачут слезами,
Плачут о муже, о сыне, о маме…..
И зазвучал рояль. Старые клавиши отозвались неровным стоном, пролетели, едва дыша, чуть касаясь холодными крыльями, задувая пламя свечей и царапая пластинки.
- Взрывы грохочут, да пули свистят.
Волосы детские стали седыми,
Неразличимыми в пепле и в дыме.
В мире не знали чернее годин.
Только лишь дьявол хохочет один…..

- Мне кажется, что спектакль « Вечный Жид » в гетто был, в некотором роде, прямым вызовом Киттелю и всей идеологии нацизма. Это был другой образ Вечного Жида. Образ человека, вечной жертвы ненависти, странствующий нищий пророк, спасающий евреев. И его предназначение – помогать. Точно также, как помогает пророк Элияху, который приходит к евреям на праздники - голос Вольфа нервно вздрагивает. – Это был 1943 год. Год, когда для нас все должно было закончиться.

- Значит, уходишь? Уходишь вместе со всеми- Сегаль сидит на сцене, обхватив колени руками. – И неважно, что утром многих не станет.
- Генс мертв! – я присела перед ним на корточки. – Я слышала, как говорили.
- Это неважно. Генс- предатель. Он предал нас еще в самом начале.
- Он пытался спасти нас, Сегаль.
- Он предал нас, Майя. Он яшкался с гестапо не потому, что любил евреев.
- Тогда уйдем вместе. У нас есть оружие. Уйдем к партизанам!
- Имя Господа освещают не только оружием.
- Каждый освещает оружие так, как может, Сегаль. Ты остаешься?
- Я остаюсь.
Он отвернулся, уткнулся лицом в колени, обхватил голову руками, и я молча, чуть поддавшись вперед, поцеловала его в худые дрожащие пальцы.
- Прощай!

- Почему придуманные мифы заменили живую историю? – Вольф опять отворачивается. - Потому ли, что некому было рассказать свою правду? Или потому, что все равно те, кто не был там, не способны понять? Конечно же, Китель знал о Сопротивлении. Он даже знал, что Генс давал их руководителям деньги на покупку оружия. Иначе как бы он обелил себя в глазах Советской Армии, которая вот- вот могла ворваться в город. Придуманные истории? Легенды? Пусть…. Правду нам расскажут лишь на небе.

- Постройтесь! – тростью Китель похлопывал себя по голенищу сапога. – Быстрее!
Он шагнул на сцену, подошел к роялю, приподнял крышку.
- Вчерашняя премьера была удачной- его глаза блеснули из- под фуражки. – Даже я признаю, что играли вы блестяще. Правда?
Его тонкие пальцы коснулись клавиш. Все также застонав, рояль ответил, поддался, глухо вздохнул, распахиваясь.
- Что вам сыграть? Что вы больше любите?
Кто- то несмело придвинул ему табурет.
- А я вот люблю Моцарта- проговорил, садясь. - Искусство- великая сила. Вы ведь тоже в это верите? Разве нет? И я решил вас отблагодарить.. Да.
Он улыбнулся, проведя по клавишам одним пальцем.
- За этой сценой хлеб. Возьмите! Артисты всегда голодают! Эй, солдаты! Дайте артистам хлеба!

Его пальцы замелькали по клавишам, запрыгали нервно, но незлобно, с легкой расстановкой, с натяжкой, с паузами, как будто целуясь.

Я никогда больше не видел, чтобы люди так жадно ели хлеб. Выхватывая уже черствые буханки – кирпичики, давясь, не жуя, толкаясь у лотков, как стая диких зверей, ворча от удовольствия, радуясь, если удалось ухватить кусок побольше.
Они не оборачивались.
Не слышали моего почти оглушительного окрика « Пли!». Падали, удивленно оглядываясь, не понимая, что случилось. Метались по сцене, пряча хлеб под полосатые робы, и не кричали.
А музыка грохотала солдатскими сапогами, двигалась стройным вышколенным рядом. Разворачивалась, грохоча гусеницами танков, на центральной площади, пробивая скважины глубоко в земле. Наполняла узкие улицы, пряталась среди гардин и стульев, ощущая, как лопаются сосуды, а сердца все еще вздрагивают под каблуками кирзовых сапог.

© Илона Муравскене, 2010
Дата публикации: 23.04.2010 21:26:39
Просмотров: 3723

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Ольга Питерская [2010-04-24 12:12:50]

и даже падая от неслучайной пули,
ты будешь знать, что это - не конец,
что Моцарт и Шопен не обманули,
но ты запомнишь, как летел свинец
в тех, кто за хлебом руки протянули.

минует всё, минует непременно.
та девочка, дожив до седины,
споёт на идише под музыку Шопена,
замешанной на грохоте войны,
и ангел встанет перед нею на колени.

*
я как обычно, Илона. без слов

Ответить