Сотворение мира

Джон Мили

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 46593 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Почему-то трудно открыть глаза. Не открываются. Странно немножко, но ведь бывает. Не волнуюсь, спокойно лежу, вспоминаю. Вчера, кажется, опять перебрал... Во рту пересохло, хочется пить. Наощупь нашел чашку с водой, жадно пил, облился слегка. А все-таки молодец у меня жена, никогда не забудет водички поставить... В глазах тьма, и только светлячки бегают. Потер. Забегали быстрее. Руками потрогал веки. Вроде открыты, а – тьма. Дернул за ресничку. Больно. Рассердился, опять сильно растер глаза. Нет, вы такое видали?!. Вскочил, ударился обо что-то - должно быть, об стол - коленкой. Заорал от боли, повалился опять на кровать. Тер ушибленное место, хныкал и думал про себя: во ерунда-то какая!.. да давайте уже, открывайтесь!.. что за чушь? ведь проснулся давно!.. Усиленно моргал, массировал веки: справа-налево, слева-направо, вверх-вниз... Глаза горели, до них уже невозможно было дотронуться, а я все тер, тер. Багровая тьма, огненный рой светляков… вот и весь результат. Сердце прыгнуло. Ослеп! Господи, да я же слепой!..
Бился об стену, молотил руками. Очнулся на полу, весь как изломанный и избитый, по лицу ручьем слезы. Пошарил по ковру, нащупал ножку стула. Стул единственный в комнате; значит, стоит у компьютера. Поднялся, провел рукой по старой с трещинками дерматиновой обивке. Сантиметров тридцать вперед должен быть экран монитора. Все правильно. Повернулся. Справа телевизор, слева кресло. На месте. Хорошо. А мне нужно в туалет.
Я видел, как ходят слепые: руки вперед, и водить, водить, растопырив пальцы, пока на что-нибудь не наткнешься. Пошел. Конечно, наткнулся... ребром на угол мебельной стенки. Матерился, потом мычал... Так. Дверной проем, зеркало. Твердо и холодно. Ну, что, посмотримся?.. Я как увидел свое помятое после пьянки небритое лицо, вгляделся в опухшие маленькие и красноватые глазки, кажется, жалобно мяукнул. Или это не я?.. Моська, подлец! «Мяу-мяу», и трется об ноги. Голодный, наверное. Осторожно присел, погладил кота. Мягкая теплая шерстка, мокрый нос доверчиво тычется в руку. Моська, несчастье! Слепой я, Моська!.. Мой голос дрожит, опять эти слезы. Справил нужду, с трудом вернулся обратно и плюхнулся в кресло.

Перед глазами вчера. Воскресенье и пасха. Христос воскрес!.. воистину воскрес!.. Пили, кулич очень вкусный оказался, бились яйцами, разговлялись. Я вообще-то не по христианской части, но выпить и закусить – это с удовольствием. Водка шла хорошо. Болтал без умолку, что-то о религии; потом сел на конька - вечное одиночество и слепота Бога - и больше, кажется, с него не слезал. Было поздно. Жена, привычно зевнув, отправилась спать. А я все витал в бесконечном пространстве: бездна и мрачный восторг. Не помню совсем как уснул.
Да, водка хорошая, голова ни чуточки не болит. Водка... Господи, так она ж во всем виновата!.. Я вспомнил своего приятеля, вскочил. Сам свидетель: он пил беспробудно, а доктор ему: «не завяжешь – ослепнешь!» И он - вот, человек! вот, натура! - завязал. А я, хоть и не беспробудный, ослеп!.. Ах, дурак!.. ах, идиот!.. Приступ бешенства. Скачу, рву на себе майку - треск материи не отрезвляет, наоборот; тычу кулаками во тьму, куда попало. Разбиваю витрину буфета, слизываю кровь с разбитых вдребезги пальцев и дурею уже окончательно. Выручает беспамятство.

Я лежу на ковре, на осколках стекла. Запах крови. «Я хочу умереть… Дай мне смерть, одинокий мой Бог!.. Не могу, не хочу...» Проблеск света в глазах, снова тьма. «Что ты хочешь сказать? говори!..» Я кричу. Тишина. Нет, ведь что-то же это значит?!. Просто я должен понять. И тогда наважденье пройдет, тьма исчезнет и снова возникнет мир... Я ложусь на кровать. Судороги гуляют по телу, сжимаюсь и разжимаюсь. Впрочем, не обращаю внимания. Я обязан подумать, решить...

Этот текст помню наизусть. Сколько торжественных фантазий, безотчетных видений, с космическим холодком и замиранием сердца... Черная книжка небольшого формата, в твердом переплете, с закладкой: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою...» Сотворение мира. Что ж, как раз мой случай...

Я летел близко над водной поверхностью. Черная вода окружала меня со всех сторон; рассекая пласты, носился во мраке. Ни звука, ни огонька. Только вечный стремительный мой полет...
Вздрогнул и пробудился. Волны мрака несутся навстречу... страшно... Покрутился, спиной ощутил уютную мягкость простынки, рукой погладил шелковое прохладное одеяло. Тотчас картинка остановилась, в глазах заплясали привычные уже светлячки.
Ладно. Хочу есть. Накинул халат; отирая стены, прошел на кухню. Открыл холодильник, нащупал кастрюлю с вчерашним супом. Чертыхаясь, искал спички, нашел. Измазал пальцы о грязную конфорку плиты, вспомнил жену-неряху. Долго искал тряпку, протирал, зажигал, прислушивался, когда же забулькает. От запаха борща сводило челюсти, потоком текли слюни. Не рискнул наливать в тарелку, ел из кастрюли; конечно, обжегся. Попытка выловить мясо не увенчалась успехом, как ни старался. А и... черт с ним, с мясом!..
Руками трогая все подряд, бродил потом по кухне, спальне и комнате; Моська путался под ногами, мешал. Все перещупал в шкафах и в кладовке, в туалете опрокинул моськин сортир. Пытаясь поставить на место, залез в кошачьи какашки, двадцать раз помыл руки. Обживался по-настоящему. Именно теперь чрезвычайно важно, чтобы все на своих местах; надо сказать жене. Тоскливо, пронзительно сжалось сердце: да как же ей скажешь?.. Рыданья и всхлипы... пожалуй, еще завоет. Эх... Крепко прижать к себе, погладить по волосам, успокоить...
Который же теперь час?.. Настенные часы насмешливо тикали: а ну-ка, узнай!.. Наощупь нашел на столе свои, наручные и долго держал, грел в ладонях, то и дело подносил к уху: тик-так... Значит, так. Срочно вступить в Общество слепых, научиться всяким их штучкам, премудростям. Главное, книги, с выпуклыми такими буковками, без них пропаду. Еще, тросточка и темные очки. Зимой и летом. Еще, поводырь... Моська, пойдешь?.. «Мя...» Ах ты, дурень!.. Посмеялся, погладил кота.
На душе стало спокойней, вроде как привыкаю. В конце концов, не я первый слепой на свете, и не я последний. Живут люди, не умирают! Мне еще повезло: насмотрелся, есть что вспомнить. А многие - с детства, а то и с рождения... Объемными цветными картинками замелькали воспоминания: детство, юность... и ах!.. молодость, молодость!..

Думаю, уже вечер. Скоро придет с работы жена; нужно подготовиться, составить план разговора... Мысли в голове путаются, мешаются. И вдруг снова выплывает текст:
«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один».
А воистину свет хорош... Я заплакал.

С утра я капризничал и качал права. Не помог подзатыльник; мать, скорая на расправу, заперла меня в темной кладовке. «Посиди и подумай» – любимое ее выражение. Я чего-то орал, возмущался, рыдал... Бесполезно. В наказаниях мать беспощадна. В интересах, так сказать, моего воспитания и моего же, как она говорит, блага ради.
В кладовке душно. Затхлый запах тряпья, висящего на вешалках и просто так, грудами, наваленного на полках; развалы моих детских книг (я никак не мог, хотя бы и по требованию матери, навести в них порядок); сломанный мой велосипед; материна ножная швейная машинка; старый фотоувеличитель; большой ящик с отцовским инструментом... Все я здесь знал, все здесь мне было давно хорошо знакомо. Лучшее укрытие при игре в прятки, таинственная пещера капитана Немо, джунгли и сьерра; именно здесь происходили главные, и, конечно, победоносные, мои сражения на воде и на суше. Мир детских фантазий самым решительным образом раздвигал тесные стены. Но все это при закрытых глазах и, в обязательном порядке, включенной лампочке. А сейчас...
Сейчас я был по-настоящему зол на мать. «Несправедливо... это несправедливо», вопило внутри меня и требовало отмщения. Сквозь дверную щель проникала полоска света. Я захлопнул дверь изнутри и она исчезла, воцарилась полная темнота. Сидя на чем-то мягком, таращил глаза, сам себя пугал и не пугался. Герои книжек - в данном случае, герои-пионеры, все мужественные мальчики и девочки - толпой окружали меня. Они умирали, но не сдавались врагу. И я не сдамся… умру, но не выйду отсюда. Никакие просьбы покушать, или, к примеру, обещания нового велосипеда, или даже вожделенных наручных часов фирмы «Полет» в анодированном корпусе не выманят меня из моей добровольной тюрьмы. «Только через мой труп», сцепив зубы, повторял я про себя еще одно любимое мамино выражение. Сладостные сцены ухода из жизни, траурная процессия, залитые слезами щеки жестокой матери, и, наконец, финальный стук молотка, заколачивающего крышку гроба перед отверстой могилой, согревали мне душу, полную желчи и горечи. Под стук молотка (сосед – большой любитель помастерить) я уснул. А проснувшись, машинально вскочил и без спросу выбежал из темницы. Тут же вспомнил, но было поздно: свет резанул по глазам; ойкнув, закрыл их руками. Медленно, потихоньку приоткрывая ресницы, привыкал. Свет, потоки света пронизывали квартиру, блики играли на стенах и мебели, отражались в зеркальном трюмо. Осенний бессолнечный день, уже через пару минут серенький и печальный, показался в тот миг царственно летним, прекрасным. Переполненный радостью, заплясал, все мгновенно простил и забыл про обиду. Мама, помню, еще удивилась тогда столь бурному моему веселью в условиях самовольного (!) прекращения экзекуции.

Да, глаза мокрые. Мужчина называется... Плакса!.. Снова бродил по квартире, натыкался, механически ощупывал знакомые вещи; садился, вставал, крутил головой, говорил: «надо же…», глупо ухмылялся. Голова пустая, как барабан. И вот, снова перед внутренним взором текст:
«День вторый. И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет
она воду от воды. - И создал Бог твердь; и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. - И назвал Бог твердь небом».
Я вдруг захихикал: твердь... хи-хи… твердь... Хохотал потом, как безумный, до коликов в животе и очередных слез. Я вспомнил случай.

Я летел в самолете. Современный авиалайнер: чистота, комфорт, ровный гул турбин за бортом. Если не смотреть в иллюминатор, то впечатление такое, будто вовсе и не летишь, а сидишь в каком-то странном кинотеатре в ожидании начала фильма. Удобные кресла: и так откинешься, и этак, но свет все не тушат, и это начинает надоедать. Я встал, пошел по проходу. В заднем отсеке, возле туалетов, пусто, переборка скрывает меня от чужих взглядов.
Уже не в первый раз безделье играет со мной эти шутки, неизменно плохие. Сейчас я решил повыпендриваться (кто не знает этот старый анекдот?), то есть, проверить машину на прочность. Осторожно подпрыгнул на месте, и замер в ожидании реакции на прыжок. Реакции не последовало. Прекрасно понимая смехотворность происходящего, тем не менее подпрыгнул еще разок, а потом, широко расставив ноги, начал с усилием переминаться с одной на другую. Я пыхтел, вспотел даже, но имитация качелей не прошла тоже - раскачиваться самолет не желал ни в какую. По причине природной своей настырности, конечно же, рассердился, и бегал по отсеку дурак дураком, все прыгал. Устал. Тяжело дыша и весь мокрый, зашел в туалет, умылся холодной водой. Сел на место. Безумец, думал я про себя, и что ты этим хотел доказать?.. Сотни тонн металла, с заключенными внутри тоннами же человеческого мяса, с очевидностью остаются в покое уже потому, что, уравновешенные аэродинамическими силами - и сверху, и снизу, и с боков, - превращаются в твердый кусок вещества - составную часть тверди небесной. Небо не раскачаешь – монолит! - как ни старайся. Тем более, не проломишь. Вот был мой тогдашний вывод. Успокоенный (покой ценю превыше всего, может, как раз потому никогда его не имею), читаю газету. Минут через десять замечаю табло, горит «пристегнуть ремни». Удивленно смотрю: ошибка, наверное: ничего не случилось, и лететь еще минимум час. Авиаторы хреновы!.. Подождав и прислушавшись для порядка к работе моторов - все нормально, ни чихов, ни пыхов, - продолжаю чтение. Летим. Еще минут через десять раздается дикий какой-то треск; я взмываю в воздух и влепляюсь скулой в спинку кресла передо мной. Не успев очухаться от удара, валяюсь уже в проходе, держусь руками за ребра и ору от боли; еще несколько таких же, как я, непристегнувшихся умников катаются по полу и тоже вопят... Самолет, помню, швыряло из стороны в сторону, моторы натужно ревели и вдруг смолкали; тогда мы проваливались, казалось, уже в какую-то бездну, и сердце подкатывало к горлу – весьма малоприятное ощущение. Уши давно заложило; я бился головой обо что попало, на меня, обезумевшего и уже ровным счетом ничего не соображающего, наступали чьи-то ноги. Наконец, ухватился за что-то железное, скорчился, прижался всем телом. Вместе с сошедшей с ума машиной кружился во взбесившемся пространстве, живом и страшном, полуоглохший, слушал его, пространства, жуткие вопли и скрипы, абсолютно всерьез думая, что я в аду. В какой-то момент все прекратилось само собой. И как не было ничего: самолет безмятежно парил в синем-пресинем прозрачном небе, ни облачка на нем, ни пылинки, и белоснежные горы внизу. «Вот тебе, бабушка, твердь, - горестно повторял я про себя уже на земле, когда, весь в синяках, царапинах и кровоподтеках, кое-как перевязанный неумелой молодой стюардессой, пробирался к стоянке такси сквозь шумную аэропортовскую толпу, - а вот тебе, бабушка, и старый анекдот... Довыпендривался!»

Истерический смех закончился; я еще всхлипывал, вспоминая ту встречу с женой: «ох и ах» и «какой же дурак!»… А то сам не знаю. В тысячный раз тогда говорил себе: что нет, ничего, и никогда больше - хоть убей! - ей не расскажу. Баба - она и есть ба-а-ба... Жена, называется! Злился, кипел... Господи, ну, чего кипеть-то, что толку?! Все равно вернее ее, благодарней, во всем свете нет. Сколько мы уже вместе, сколько примеров... Текст наплывал, я знал его содержание; буквы, пока неотчетливые, как смазанные, с каждым мгновением становились четче. Я сказал тексту: ты погоди… ну, пожалуйста!.. Он отодвинулся, бледным пятном висел теперь в левом верхнем углу моего внутреннего обзора; светлячки, пытаясь туда проникнуть, выскакивали, как ошпаренные. Искал телефон. Вечно валяется где попало, сколько ругался... Но, нет, надо же… Сейчас на положенном месте. Не успев удивиться, пугаюсь: ну, и как же я буду звонить, если не помню порядок: как цифры идут? слева направо или сверху вниз?.. Инженерный мой ум выход находит быстро: набираю свой собственный номер по первому варианту. - Ту-ту-ту... Занято. Очень хорошо, значит, попал с первого раза. Встревоженный голос жены:
- Что-то случилось?.. - Ей звоню очень редко, только из крайней необходимости.
- Да, нет, все нормально... - вру я, - просто захотелось тебя услышать. А что, нельзя?..
- Можно, можно... - смеется жена, - слушай на здоровье. - И с явным сомнением. - А все-таки странно... Ты случайно не заболел?.. Нет, не нравится мне твой голос... Говори сейчас же... Очень, очень странно... Я приеду... - Сто слов в минуту, она действительно сейчас прикатит.
- Ну, что такое?.. - изображаю досаду. - Больше не буду звонить никогда. Давай, целую... Да, кстати, который час?.. Лень встать, посмотреть... Пол-второго?.. Еще раз целую...
Я рад до смерти: еще не вечер, я все успею. Теперь можно, командую висящему вдали тексту. Он приближается, встает перед глазами:
«И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И назвал Бог сушу землею... И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя по роду ее, и дерево плодовитое... День третий».
Я ковырялся в воспоминаниях, ничего путного на ум не приходило. Разве что это...

В кастрюльке одиноко плавали маленькая луковичка и кусочек сала. Посолив так называемый «суп», я поставил его на огонь. Еще у меня оставались обгрызанные полсухаря...
Все припасы подошли к концу. Уже неделю я не выходил из дому, подвергнув себя добровольному домашнему аресту. Зачем?.. На этот вопрос мне самому было трудно ответить. Имелось некое такое странное чувство, что нуждаюсь в наказании. За что?.. Да, за все. За стиль своей жизни, ничем особо не примечательной и потому никоим образом меня не устраивающей; за множество мелких грехов и грешочков, к которым она, жизнь, меня понуждала и которые я, часто не без удовольствия, совершал... Кроме того, накопилось о чем подумать... и вообще, нужно было решать, как жить дальше...
Первые несколько дней я был даже очень доволен собой, казалось, стремительно продвигался к цели. Нещадно и невзирая, ругал, поносил себя, вспоминал малейшие свои проступки и проколы, каялся, очищал душу. Просветленный, ложился спать, чтобы утром вновь вгрызаться и самоедничать. Я надеялся, что искренним самобичеванием добьюсь такого состояния тела и духа, при котором прощение свыше дело само собой разумеющееся; Бог поможет и направит на истинный путь. Светло и радостно было чувствовать, как постепенно спадают внутренние оковы, как некая добрая сила производит во мне очень нужную и полезную работу. Однако... все время хотелось есть. Мое спонтанное нерасчетливое решение не оставило времени на предварительный поход в магазин, в доме толком ничего не было. Несколько банок консервов я и так растянул до предела, насколько смог, и сегодня только счастливая случайность позволила мне отыскать в глубине холодильника этот древний кусочек сала. Сегодня был решающий день. Сегодня, в должной, как считал, степени очищенный, я буду разговаривать с Богом. Разговор не простой, нужны будут силы, и горячая пища в этом случае - как раз то, что нужно. Своевременная находка подкрепила мою уверенность в благоприятном исходе дела. Правда, сало, от старости влажное, скользкое, покрытое противным мшистым налетом, издавало еще и подозрительный запах; поэтому перед употреблением пришлось его долго и тщательно скрести со всех сторон, с сожалением отмечая явное уменьшение в размерах. Главное, рассуждал я, хорошенько проварить продукт, тогда болезнетворные бактерии погибнут все до одной, а живительный жир останется в питательном бульоне.
Вода закипала, на поверхности появилась серая пена. Нормальное дело - я снимал ложкой пену, - при варке мясного это неизбежно. Пена никак не кончалась, приходилось снимать и снимать, вот уже два блюдечка вылил в унитаз. Отвратительно грязная жижа бурлила, кухня наполнялась зловонием. Я зажал нос рукой. Ну, еще немножечко, думал я, неотрывно глядя в кастрюлю и сглатывая голодную слюну, и можно будет есть. При одной мысли об этом меня замутило, а я все глядел, глядел... Мне вроде как что-то мерещилось там, в глубине... Мутило все сильнее...
Грохнулся я, как оказалось, очень удачно. Ничего себе не сломал и даже не обварился. Только ушиб голову о табуретку, а когда приземлился на линолеум, видимо, ненадолго отключился. И было мне видение, я очень хорошо его помню.
Жалким кусочком тухлого сала я плавал в бурлящей воде. Вода, тоже тухлая, невыносимо смердела. Это продолжалось бесконечно долго; я все мечтал высунуть голову из воды, но почему-то не мог этого сделать. Повсюду вода. Мотает. Крутился волчком. Шум в ушах, сердце в панике бьется. И надо бы закричать, позвать на помощь. Но нельзя, боюсь захлебнуться. Дойдя до пределов отчаяния, я молча взмолился: «Господи, помоги, умираю! Собери, убери от меня эту мерзкую воду, не могу я так больше!» И стало так. Помню, очнувшись, ворочался на твердом полу, и, хоть сильно болела ушибленная голова, получал ни с чем не сравнимое наслаждение. Потом поднялся. Раскаленная, пышущая жаром и обугленная кастрюля все еще стояла на огне, содержимое ее - фу, гадость! - давно выкипело, оставив на дне чернющий слой золы. Я выключил газ, недолго думая, оделся и вышел на улицу. На ближайшем углу плотно поел в ресторане. Затем зашел в гастроном, накупил разных вкусностей, в том числе, зелени и травы разной, сеющей семя по роду ее, и плодов; забил холодильник. Тщательно проветрил, навел порядок в квартире. Ложась спать, перед тем как выключить свет, крепко и с шумом - так сказать, нарочито плюя на соседей – поглядел вверх, потопал ногами и громко сказал: «Спасибо, Господь, за науку!»

Женушка моя дорогая, навсегда любимая! А помнишь ли ты, что сказал Господь на четвертый день Сотворения, там, в горах Иудейских?.. Шутка. Конечно, не помнишь.
«И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов... И чтобы светить на землю. И стало так».

Мы были знакомы от силы часов шесть, ну, может, шесть с половиной - как
раз время поездки. А звезд такой поразительной красоты, величины и яркости я вообще больше нигде не видел.
Автобусная экскурсия от маминого учреждения: мы едем в горы, на оба-два выходных дня. Выезжаем в пятницу, в семнадцать ноль-ноль. Она, как и я, опоздала, поэтому мы и оказались рядышком на заднем сиденье - самое тряское место в нашем древнючем автобусе. Народ - в основном, зеленая молодежь, как и я, все дети сотрудников института - похоже, хорошо знаком друг с другом; свободно переговаривается, шутит, закусывает и поет. Я был тогда, честно сказать, не большой любитель туризма; если б не одна передряга - ни за что б не поехал. А так... почему не развеяться?!. Прошвырнусь, думал я тогда, хуже не будет. Она же, как потом мне призналась, вообще здесь с боку припека - подружка удружила, а сама не поехала, дрянцо этакое!.. Короче, нас с ней никто здесь не знает, и мы - никого. Поневоле завидуя раскованной атмосфере в обществе, и не рискуя в него вливаться - мы с ней все-таки были немножко постарше, - познакомились, и тихонечко так разговаривали. Доложились друг другу, кто есть кто и откуда, чем занимаемся, нашли общих знакомых. Вспоминая разные забавные истории из их жизни, развеселились; наш смех свободно уже вливался в общие шум и гам. Мне все больше нравилось ее лицо, в общем-то некрасивое, но приятное, особенная какая-то, очень чистая кожа и роскошные рыжие волосы. Часа через три пути начались проселочные дороги, ехали уже по предгорьям. Автобус сильно швыряло; мы елозили по узкому, все комками, тем не менее, очень скользкому сиденью, подскакивали на ухабах, невольно прижимались друг к другу. На каком-то из них она неожиданно оказалась у меня на коленях.
К тому времени уже не мальчик, да и девушка нравится – не спешил ее ссаживать. И, о Боже мой, что тут началось!.. Изкраснелась вся, бедняжка, избледнелась... Смех смехом... а швырять-то продолжает! Чтобы как-то удержаться, она хватает меня за шею. Мы - лицо к лицу; губы ее - кстати, очень красивый рисунок - мотаются где-то возле моих. Ну, как тут удержаться?.. Конечно, поцеловал. Кое-как соскочила и отвернулась, дуется, как ребенок. Минут на десять хватило, не больше; извинился, оболтал, как миленькую. Сидим, полные взаимной приязни, смотрим друг другу в глаза... Так хорошо!..
Прибыли на место глубокой ночью. Лес и искорки звезд сквозь ветки деревьев. Разбивали палатки, устраивались, перекусывали на скорую руку, пили чай у костра. Опять мы сидели рядышком - я перехватывал сопливые взгляды ребят - мол, хо-хо не ху-ху... короче, понятно, - смотрели в огонь. А я на них плевать хотел, у меня в душе праздник!.. Взял ее за локоть, легонько потянул вверх. Посмотрела так, внимательно. Мы молча встали и пошли себе по темной лесной тропинке. Через минуту ее маленькая теплая ладошка была в моей, еще через пять завладел ее талией. Мы шли обнявшись. Вокруг тихо, только треск сучков под ногами и наше дыхание. Вдруг где-то недалеко послышался шум воды, с каждым шагом становилось светлее. И вот, мы выходим из леса. Этот вид я никогда не забуду: поросший кустами обрыв, мелодичность потока внизу, горы на том берегу, перепады теней на вершинах... А главное, небо: все в звездах, неправдоподобно больших и ярких; их так много, что между ними практически нет разрывов. Я, помню, долго искал среди них луну, и, кажется, так и не нашел. Мы стояли неподвижно, затаив дыхание и задрав головы вверх. Картинка немножко кружилась, звезды начинали наползать друг на дружку. Я почувствовал, как задрожали плечи у моей новой подружки, тотчас дрожь передалась мне. Было тепло и сухо. Мы стояли у подножия сказочных гор, на ярчайшем свету, одни под огромным, из края в край напичканном звездами небосводом и дрожали. Что-то с нами происходило. Невидимые потоки звездной энергии переполняли, пронизывали нас насквозь, еще немного и могли разорвать в клочья. Нам нужно было срочно защищаться, иначе – конец!
Я развернул девушку к себе, крепко обнял, прижал к себе и начал целовать. Я жадно целовал ее в мгновенно закрывшиеся глаза, в теплые податливые губы, нежную шею, расстегнув кофточку, ласкал ее грудь с твердыми, уже напружиненными сосками, обхватив за бедра, медленно опускался ниже, к животу. Мы оба тряслись, как в лихорадке. Прижимая мою голову к себе и раскачиваясь, она тихо сказала: «я так не могу». Я замер, я не поверил своим ушам, не хотел верить… и уже не мог оторваться. «Погаси их, - чуть не жалобно попросила она, - они ведь все видят». Счастливо рыкнув в ответ, я быстрым поцелуем обслюнявил ей пупок, а затем, поднявшись с колен, поволок свою счастливую полурастерзанную жертву - будущую жену - в лес, в темноту, подальше от звездного света.

Пятый день... нужно торопиться. Пятый, пятый, пятый... Да... вот.
«И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы
да полетят над землею по тверди небесной».

Этот детский сон я запомнил по необычайно сильному чувству тоски, в нем пережитой и навсегда во мне оставшейся. Жена моя – ей я рассказал его в первую брачную ночь - чувствует приближение приступа задолго; смешно, как курица, машет тогда руками и истошно кудахтает: чур его, зеленого, чур!.. стараясь вызвать у меня улыбку... а то и предотвратить приступ. Несколько раз это ей удавалось.

В детстве больше всего на свете я любил читать и… мороженое. Книжек, детских и взрослых, в нашем доме было в изобилии (впоследствии, вот так, непрерывным чтением, я сильно посадил себе зрение), а вот с мороженым дело обстояло хуже. Лишних денег у родителей никогда не было; угощения - раз в неделю по штуке и самого дешевого, - естественно, не хватало: все равно, что ничего - слону дробина! - только разжигало мою ненормальную к нему страсть. И как-то видел я сон, что называется, в тему.
Я сидел у воды - то ли река, то ли море… не помню, скорее всего, последнее - и ел мороженое. Его у меня было много, целый ящик, такой как у мороженщиков на пляже. Ящик быстро пустел, поскольку мой любимый пломбир я могу есть сотнями и тысячами штук, без конца, пока не отнимут. Увлекшись, не заметил, как из воды кто-то вышел и встал поблизости. Послышался как будто легкий скрежет зубов, только тогда я поднял голову и увидел... крокодила! Он был темно-зеленый, очень большой и толстый, стоял на задних лапах, опираясь на длинный ребристый хвост, а на голове у него сидела крошечная такая птичка. Маленькие глазки над поистине ужасающих размеров пастью, усеянной огромными острыми зубами - на секунду ее приоткрыв, он сглотнул слюну, – не показались мне злыми, скорее, наоборот; и вообще, он сильно смахивал на добродушного крокодила Гену из мультфильма. Перехватив мой изучающий взгляд, крокодил мигнул и, вроде бы как испугавшись, сделал обратное движение к воде. Но, видимо, сумев пересилить свой страх передо мной, остановился и, смешно переступая с ноги на ногу, передние лапы просительно сложены на груди, вежливо попросил у меня мороженое. Звук его голоса оказался приятного низкого тембра; слова он выговаривал очень правильно, четко и внятно, именно так, как учила наша учительница русского языка, и что не всегда получалось. Короче, он произвел на меня самое благоприятное впечатление, и я дал ему мороженое. В одно мгновение, и вместе с оберткой, оно исчезло в его бездонной пасти; крокодил облизнулся и так же вежливо попросил еще. Я рассмеялся и дал, и потом давал еще несколько раз. Наверное, он любил мороженое не меньше моего, а может, и больше. Я понял, что такими темпами скоро сам останусь без лакомства, и на очередную его вежливую просьбу ответил вежливым же отказом. «Вы знаете, - сказал я, - я очень-очень люблю мороженое, мне может просто его не хватить». Крокодил выслушал меня внимательно, но выводы сделал какие-то странные. Он, похоже, решил, что я жадина, и начал меня умолять. Бухнулся на колени, приблизил ко мне свою страшную пасть; говорил проникновенным голосом, местами переходя на горячий шепоток, примерно следующее:
- Дорогой, возлюбленный мой мальчик… ну, дай же, дай мне мороженое! Ты не знаешь - я жить не могу без него! Неужели ты всерьез хочешь моей смерти?..
Крокодил вдруг опрокинулся на спину и забавно задрыгал в воздухе всеми четырьмя лапами. Я оценил шутку, смеялся от души, но, глянув в ящик на еще остающееся там свое богатство – всего-то с десятка полтора штук, – опять отказал. Тогда крокодил решил торговаться: он предлагал мне в обмен на мороженое книжки. В принципе, я был не против – это, действительно, равноценный обмен, но, к сожалению, так оказалось, что все, что он мне ни подсовывал, я или уже читал, или не проявлял к этому интереса. (Ну, скажите, пожалуйста, к примеру, ну, зачем ребенку А. Битов, полное собрание избранных сочинений в трех томах? это если учесть, что кое в чем я и сейчас не до конца разобрался; или, опять же к примеру, последний на тот момент роман Вик. Ерофеева, никому - это уж точно, - кроме него, не понятное произведение?..) Мой визави продолжал усилия; он цыганил уже в открытую, доходил, с моей точки зрения, ну просто до верхов неприличия: откровенно пресмыкаясь, ползал передо мной на брюхе, пытался целовать руки и, вообще, всячески унижался.
Наконец, все это мне надоело. Повторив, уже на повышенных тонах, свои аргументы, и убедившись в том, что «товарищ не понимает», я раздраженно
махнул рукой прямо перед его мордой: мол, проваливай! никто, мол, тебя не
звал!.. Громко клацнули челюсти – кисти моей правой руки как ни бывало. Я
был потрясен - ее и в самом деле не было! Удивительно, что при этом не текла кровь и ничего у меня не болело. Обозленный, я ударил левой рукой, норовил теперь прямо в морду. И снова только клацнули зубы - второй кисти нет!.. Ах, ты, тварь зеленая!.. Я глядел ему прямо в глаза. Крокодил стоял в первоначальной позе, гордо выпрямившись во весь свой гигантский рост, нагло мне ухмылялся и нахально подмигивал... В животе что-то стремительно сжалось, от ярости потемнело в глазах. Я рванулся вперед на врага. Головой прямо в хрюсло... Именно так, как учил меня соседский мальчишка, отъявленный хулиган и сорвиголова. И в третий раз я услышал этот противный костяной звук и почувствовал вдруг, что… у меня больше нет тела. Оно осталось там, на песке, а голова моя отныне, подобно голове профессора Доуэля, жила отдельно, перекатывалась в темнице, полной острых и беспрерывно ранящих предметов. Приглушенные тяжелые шаги, скрип песка, потом шлепок о воду и, на секунду, плеск волн. А дальше монотонная, давящая на уши тишина – крокодил увлекал меня в глубину моря. Я знал точно тогда, что никогда не вернусь на землю. И такая тоска вдруг меня обуяла... такая тоска...
Да, про птичку. Сначала она все летала вкруг нас, пищала, даже садилась мне на руку и позволяла гладить свои перышки. Потом - это когда крокодил жрал мое мороженое, давился им и довольно при этом чавкал – сидела у него на кончике носа, склевывала кусочки, балансируя, часто-часто махала крылышками. Но, с момента, как началась наша с ним конфронтация, я ее больше не видел. Исчезла? провалилась в тартарары?.. Думаю, нет. Как правильно сказано, понеслась «над землею по тверди небесной».

«И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов,
и зверей земных по роду их. И стало так. - И сказал еще Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всей землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. - И увидел Бог все, что Он создал, и вот; хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестый».

Это был бандитский город. Но я об этом не знал.
Мы - студенты, чисто мужская компания - приехали сюда на производственную практику. Громадное предприятие, множество гремящих железом цехов, станки и машины. Но мы здесь никому не нужны. Проведя обзорную экскурсию, с гордостью показав нам какую-то сверхсовременную, первую в мире промышленную установку, чего-то там нужное выпускающую, но, к сожалению, дико при этом воняющую, ответственный заводской человек приказал убираться отсюда, дабы никоим образом не помешать технологическому процессу. «Отдыхайте ребята, сказал он, набирайтесь сил перед новым семестром. Явка для оформления документов через месяц, милости просим». После этих его слов с завода нас, естественно, как ветром сдуло. Очень обрадованные таким поворотом дела, мы обязались выполнить приказ любой ценой, тем более, что какие-то минимальные для проживания деньги были в кармане у каждого, а общага бесплатная.
Лето. Жара. Озеро в центре города, еще и с песчаным пляжем, река рядышком, сумасшедшая зелень кругом. Юг России, чуть ли не курортная зона! Мы так считали, что нам крупно повезло. Правда, по краям всегда голубого и безоблачного неба часто вставала широкая желтая полоса, днем красиво отсвечивающая в лучах солнца и переливающаяся разными, необыкновенной же красоты, красками на закате. Город - один из главных центров химической промышленности страны, а выбросы вредных веществ в атмосферу, как нам говорили, неизбежны. Ничего страшного.
Мы развлекались, как могли: загорали, купались, ходили в кино и на танцы, ночами играли в карты. Быстро обследовали городской центр, обнаружили, что окраины сплошь в предприятиях, подобных нашему (ну тому, откуда нас попросили), и переключились на окрестности, оказавшиеся весьма и весьма живописными. Вскоре чувствовали себя в городе и в районе, как рыба в воде.
На городских танцах, без привычки побаиваясь, держались отдельной группкой. А вокруг творилось черт знает что! Вусмерть пьяные парни и девушки, не обращая внимания на тут же присутствующих дружинников, веселились вовсю, отрываясь, видно, после тяжелого рабочего дня. Крики, вопли и, конечно же, драки. Мы упорно продолжали на них ходить. И, конечно, не без причины: каждый из нас, зеленых еще юнцов, мечтал о девчонке, с которой и время весело провести, и, главное, переспать при удаче. На нашу сплоченную группу девчата обращали внимание - мы резко выделялись из массы; предпринимались обоюдные попытки контактов. Но все бесполезно - местные ребята, похоже, были на страже. Тем не менее, дней через пять мне, первому, повезло. Небольшого роста, крепко сбитая девушка, лет, на вид, восемнадцати-девятнадцати, с приятным круглым лицом, сама пригласила меня на танец. Оглядываясь вокруг в поисках опекающего ее парня, и не находя такового, я понял, что - одиночка, и драки не будет; провожая домой, трещал без умолку в восторге от открывающейся песпективы. Действительно, все складывалось как нельзя лучше: она - студентка какого-то там техникума на Урале, сама местная, дома проводит каникулы; ухажера пока нет, а я ей понравился. Чего же еще?..
Тихая лунная ночь. Внимание, с которым она слушала мою болтовню, вдумчивый взгляд серых глаз, мягкий бархатистый голосок; еще больше, пропорциональность ее фигуры – только явно не хватает длины каблука – и налитая, выпирающая из-под тонкой летней кофточки грудь (а грудь - моя слабость!) привели меня в такое возбужденное состояние, что я, обычно даже чересчур стеснительный юноша, обнял ее по дороге за плечи, а получив одобрение своим действиям в форме ответного объятия за талию, пошел еще дальше и перед калиткой дома поцеловал. Нежный вкус ее губ, теплый запах густых волос... Мы долго с наслаждением целовались, никак не могли разойтись. Назавтра сидели в саду на скамейке, ее голова у меня на коленях: запрокинутое лицо, полуоткрытые влажные губы, эти закрытые глаза с длинными подрагивающими ресницами... Я ласкал ее грудь, наклоняясь, целовал коричневые набухшие соски, вел рукой к животу и, рискуя, чуть дальше. Я слышал ее прерывистые вздохи и вздыхал сам, я чувствовал, как дрожат и невольно раздвигаются ее ноги, освобождая доступ... Совершенно уже обнаглев и ничего больше не соображая, схватил ее руку и зажал между ног; ощущая нетерпеливое поглаживание тонких девичьих пальцев, пришел уже в полное исступление... Я взял ее тут же, на скамейке, благо в саду было темно и пусто.
Еще через день мы лежали в ее постели; родители уехали к родственникам с ночевкой. Счастливые, мокрые от пота, без устали ласкали друг друга, никак не могли насытиться. За распахнутым настежь окном ночь, звезды. И вдруг...
- Помогите... - мне послышался голос.
Только что висевший на руках между ее широко раскинутыми ногами и энергично, с самозабвением, трудившийся над распластанным, судорожно вздрагивающим подо мною прекрасным телом, я резко расслабился и лег сверху.
- Что случилось? - нежно шепнула она, по инерции продолжая двигаться и ласкать.
- Тише... Голос...
Мне мешали сосредоточиться стук ее сердца и возбужденное прерывистое дыхание. Она постепенно затихла; мы лежали, напряженно вслушиваясь в тишину. Нет, ничего... Я поцеловал ее, снова завелся: вновь терзал ее груди, входя в раж, впивался в живот и бедра. Опять мы стонали, дрожали, опять передо мной, приближаясь и отдаляясь, ослепительно белым размытым пятном ее лицо.
- Люди, помогите!.. - взвыл голос.
Мы одновременно застыли. Я и сейчас будто вижу наши тогдашние нелепые позы. Ее ноги медленно соскальзывают с моих опустившихся плеч и бессильно лежат, касаясь моих коленей; мы тяжело дышим, временами всхлипываем. Порушены чары любви. Одним броском я достигаю окна и смотрю вниз. Ничего не видно: густой кустарник, за ним вытоптанная трава вроде как детской площадки, темные дома... Откуда же голос?.. Наконец, чуть левее, в кустах, замечаю шевеление. Возлюбленная уже за спиной, тесно прижавшись ко мне, тоже смотрит.
- Люди... люди... - И стон.
Ее руки неожиданно резко перехватывают мой живот, она отпихивает меня от окна.
- Ты чего?.. - машу я руками, удивленный ее поведением. - Там человек...
Еще раз всматривается в темноту, потом решительно закрывает окно и оборачивается ко мне. Господи, до чего же красиво устроено женское тело, это поразительно... - несколько отстраненно успеваю восхититься я про себя. Нагая красавица стоит сейчас с жестким, почти сумрачным лицом, глядит как на дурака.
- Да какой еще человек?.. Бандюга!
Я ничего не понимаю. Что, любой человек, молящий о помощи, обязательно бандит?.. Наверное, вид у меня в эту секунду чрезвычайно растерянный, глупый. Смягчаясь внезапно, она бросается мне на шею, обнимает, целует.
- Бандюги, любимый… поверь мне, бандюги... Весь город бандитский... Я не
буду здесь жить... не буду, не буду, не буду... - Она плачет.
Я не знаю, что делать; стою голый, глажу ее по волосам, переминаюсь с ноги на ногу.
- Люди... - надрывается голос. - Убивают!.. Помогите!..
Я принимаю решение. Хватаю трусы, судорожно пытаясь их натянуть, чуть не рву, бегу к двери. Она уже там, раскинула руки:
- Не ходи... не пущу... Убьют...
- Кого убьют? меня? - ору я. - Там уже убивают… Ты слышишь, пусти...
- Не пущу! - Белое, как мел, лицо, яростные умоляющие глаза. - Банди...
- Какие бандиты? чего ты придумала?.. - Я пытаюсь оторвать ее от двери.
- Люди... Вы же люди... - завывает голос. Громкие стоны.
Словно прилипла; мотает головой, рыдает. Я не хочу причинять ей боль, на шаг отхожу в сторону.
- Объясни... Только быстро...
- Ты не знаешь, они убивают... - Слабый голос ее сквозь слезы дрожит, прерывается; ей очень хочется меня убедить. - Заманивают вот так и убивают, им нравится убивать. Соседа у нас так убили и в самом центре двоих недавно... Не ходи, миленький...
У меня отлегает от сердца. Не то, чтобы вот взял и поверил; а с другой стороны... ведь все может быть. От бандитского ножа помирать кому же охота?.. Подхожу, крепко обнимаю. Вся приникает. Она любит меня, думаю я про себя, ласково поглаживая ее по спине. Снова ощущаю это жаркое тело, грудь, снова возбуждаюсь... И хочу, страшно ее хочу...
- Умираю, люди... Умираю...
Мы снова в кровати, лежим, тесно обнявшись; я уткнулся ей носом в шею, она зажимает мне уши руками.
- Люди... люди... Нет, вы не люди, вы - звери... Скоты... гады ползучие... Бога не помните... ду-у-шу жи-и-вую у-у...били... - Голос становится все тише, потом замолкает.
Мне тесно в ее объятиях, жарко. Я вырываюсь, поворачиваюсь спиной.
- Миленький, ну, не надо так… ну, пожалуйста... - Секунду спустя жалобно и тоненько плачет. Слышно только: «бандюги проклятые», «любименький мой»...
Рано утром, весь разбитый, измученный муками совести, я ушел, и больше с ней не встречался.
И сейчас, в полной тьме сидя в кресле, я снова, и остро, переживал события той позорной ночи: щеки горели от стыда, а тело, вздрагивая, вспоминало наши тогдашние любовные страсти.

Однако, нужно сосредоточиться, скомандовал я себе. Последний день – он трудный самый.
«И благословил Бог седьмый день и освятил его, ибо в оный почил от всех дел своих, которые Бог творил и созидал.» - Заслуженный отдых в небесном раю. А ведь и человек милостью Божией в раю побывал. – «И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Эдемском, чтобы возделывать его и хранить его».

Взять-то взял, но и выгнал потом с позором. За что?.. Когда-то мне все это сильно не нравилось; главным образом, из-за несоответствия, как считал, степени наказания тяжести человеческого проступка. Глупо, конечно, поступил, и установку Божественную нарушил... Но ведь не со зла, а поддавшись на злобную провокацию. Можно бы и простить... Тогда еще, помню, фантазии разные одолевали... насчет, если не мести - кому мстить-то? неужто Творцу?! - то, по крайней мере, намека на недовольство. Мыслишка одна, недодуманная в те годы, вновь возникла в мозгу. А попробую-ка я ее развить... так сказать, в творческом плане...

А как изгнал Бог человека из рая Эдемского за грех его, опустел тот сад, захирел, одичал, ибо некому стало «возделывать его, и хранить его».
Прошли миллионы лет, а может, еще больше, и была уж вот-вот великая круглая дата - юбилей Сотворения. И попросили создания Божии, в ком душа живая от Бога творящего - и рыбы большие, и звери лесные, и птицы, и скоты разные, и гады, и пресмыкающиеся, - разрешения отпраздновать юбилей торжественно, и место выбрали хорошее - бывший Эдемский сад. И разрешил им Господь. И решили они тогда провести субботник, дабы очистить сад от тлена и разрушения, привести его для праздненства в надлежащий вид. А в воскресенье, в день седьмый, как раз и есть юбилей.
Дружно собрались они в назначенный час в субботу в Эдеме. Пора бы приняться за дело, да нет человека - владыки земного и распорядителя всех работ. Ну как без него?.. Подождали еще. Нету. Решили пойти посмотреть: случилось что?.. может, заболел али умер?.. Приходят гурьбою.
Сидит человек за столом, ест и пьет; уж пьяный весь, веселый, довольный.
- Явились чего? – спрашивает. - Говорите.
- Да что ж ты, владыка, творишь?! На корню ж праздник губишь! Ведь решили, договорились. И предупрежден ты был вовремя...
- Странные вы ребята! - говорит человек удивленно, и усы вытирает. - И какая ж такая работа в субботу?!. Господь - известно вам, Бог мой! – запрещает сие, изгнанием, смертью карает ослушников. Веселия день этот, и отдохновения от трудов земных.
- Ладно, - сказали они, и устыдились, - скажи нам тогда просто, как сад Эдемский почистить, чтобы не повредить ничего, не дай Бог, не порушить. А сам приходи-ка завтра, на праздник уже, в чистоту и уютство.
- Нет, смешные какие, ей-Богу... - говорит человек, и ручками так делает. - Да
как же я, пьяный, скажу?!. Не просто ведь это, сообразить надобно; а соображалка моя, чай, стрезва только пашет. Нет, завтра приду, вот и покумекаем...
- Завтра?.. как это завтра?.. Ничего не успеем... там пахать и пахать, все в бурьяне... к ночи б управиться... а праздновать когда?.. - загалдели, завопили, застонали все разом.
- Ничем помочь не могу; противоречие это, видать, неустранимое во веки веков, аминь! - переждав шум и гам, говорит человек. - Судите сами: в субботу я пьян, а в воскресенье, говорите, уже поздно. Но… выход есть.
- Говори, говори, погубитель... - заволновались.
- Скажите-ка Господу Богу: что передумали, мол. И причину скажите: дескать, поняли: какой же юбилей на земле? Грехами, мол, нашими полна, и не достойна такой чести. Хотим, скажите, на небе, в настоящем раю даты справлять...
Обрадовались твари земные, поднебесные и морские простому выходу из стремного положения, так и сделали.
А Господь Бог разгадал, конечно хитрость человеческую: не хочет человек, хоть на день даже, в рай земной возвращаться, потому как обиду помнит. Однако, простил: чего уж считаться? - одним грехом больше, другим - меньше...
С тех пор юбилеи да годовщины Сотворенческие только на небе справляются. А уж как - пышно иль нет? - то нам, живущим, до поры неведомо. Придет время, узнаем.

Я доволен: кажется, получилось, и уел таки Вседержителя. И потом, вообще… молодец! Задачу выполнил, сделал все до прихода жены. Теперь бы собраться с мыслями, подготовиться...
Звонок в дверь: ох, сейчас начнется!.. С колотящимся сердцем пробираясь и нащупывая замок, успеваю, тем не менее, подытожить.
Итак, наваждение не прошло. Но надежда есть: ведь сумел же сотворить мир из прошлого. Точно, как слепой Бог! И управился в один день, в отличие от Него. «И было утро, и был вечер, день первый...» Таких дней - всегда первых – будет отныне много, вернее, сколь Он отпустит. Значит, столько же сотворений. Пить не стану – это все, завязал! - а буду творить миры! Пусть во мне возродятся, встанут, как живые, перед глазами... и снова уйдут в никуда. А чем, скажите, не занятие для слепого?.. Если... Если только жена не бросит. Не... Уж это смешно, ей-Богу! Не бросит жена инвалида, мужа родного... грех дикий!.. Ведь она у меня по-ря-а-доч-ная!..
Открываю: жена! Лик ее святой словно внутренним взором вижу: ветхозаветные нос и глаза... «Мария...Машка… – кричу, - прозрел!.. Ох, ты, Го-осподи-ети… прозрел!..» - И целую, и обнимаю... И плачу, плачу...
В воскресенье Святое в церковь идем: свечки ставить да сочетаться нормальным браком.

P.S. Назавтра уже видел, но как-то нечетко. Тем не менее, Машка поволокла к доктору… кто бы сомневался. Тот посмотрел, капельки выписал и говорит: «amaurosis fugax» (временная слепота по-нашему), мол, бывает. Так что с церковным браком придется повременить. С выпивкой, правда, остаюсь непреклонен: только на пасху... Ну, может, по другим праздникам тоже… Включая конец недели… Точнее, как вижу, по воскресеньям.

© Джон Мили, 2017
Дата публикации: 19.03.2017 20:43:49
Просмотров: 2030

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.