Блогер, чао!
Михаил Белозёров
|
Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 451370 знаков с пробелами Раздел: "Современная проза" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Предисловие:
Некая Галина Сорокопудская потеряла мужа в прямом смысле слова и обратилась в прокуратуру. Мирон Прибавкин, опытный сыщик, берётся за дело и постепенно узнает тайны столицы и её окрестностей. В конце концов, дело распутывается и всё заканчивается хэппи эндом: Мирон Прибавкин женится на прекрасной и очаровательной Галине Сорокопудской, но до этого ему придётся пережить много тревог и разочарований. Первый роман-комедия в русской литературе! Михаил Белозёров asanri@yandex.ru asamura@mail.ru Copyright © Блогер, чао! Роман-комедия Преамбула: «тот, кто уходит прочь, имеет право на вечную тайну». (УК РФ из «Закона о личности») Жене – Наталье Крыловой В кабинет юриста первого класса по розыску пропавших без вести фигурантов, (так было сказано в сопроводиловке) робко постучали. Мирон Прибавкин нервно дёрнул ящик стола – заклинило. Мирон Прибавкин выругался по восходящему: – Мать моя женщина! – Дёрнул ещё раз и ещё более нервно, можно сказать, на последнем издыхании совести. Ящик распахнулся, когда он меньше всего ожидал. Плутовски бросил в него надкушенный бутерброд, который перевернулся и нагло ляпнулся на протокол некого Васисуалия Лоханкина, проходимца средней руки. Мирон Прибавкин ловко смахнул губы и, срываясь на фальцет, крикнул: – Следующий! Дверь тотчас приоткрылась, и в неё втиснулось заплаканное женское лицо: – Можно?.. – Можно! – великодушно кивнул Мирон Прибавкин, указывая на стул. Женщина оказалась очень высокой, ну, просто высоченной, божественного сложения, с ногами лучше даже, чем у Дженнифер Лопес, с гордо поднятой головкой чудесной формы – естественная сероглазая блондинка, с нервно растрёпанными волосами. И Мирону Прибавкину показалось, что за окном взошло ещё одно огнедышащее солнце, а унылые стены его служебной конуры, как нарочно, выкрашенные то ли серой, то ли грязно-синей краской, не поймёшь, распахнулись на все четыре стороны и озарились божественно-золотистым светом. Женщина села, закинула ногу на ногу, уронив на них сумку так величественно, что привскочивший как бы ненароком Мирон Прибавкин увидел идеальную коленку, которые бывают только у спортсменок, очень женственно положила на стол сопроводиловку и пожаловалась между всхлипываниями отчаянно манерным голосом, вызывающим всякие противоречивые чувства непонятного назначения: – У меня муж… пропал… При этом она гордо тряхнула прекрасной головкой, которую уже успел оценить Мирон Прибавкин, и, ожесточённо задрав в потолок ужасно спортивный подбородок, принялась рыдать взахлёб, погружаясь с каждым истерическим всхлипыванием всё глубже и глубже в чрезвычайно нервное контральто, как собака под забором. Глядя на неё, Мирон Прибавкин забылся, кто он такой и почему здесь пребывает, и ему тоже захотелось заскулить в унисон, у него, как у трехмесячного французского бульдога, душа вывернулась наизнанку, а вернуться назад забыла. Он три раза прочистил горло, убрав из него пионерский сексуальный подтекст, который так и просился наружу, и даже исполнил первую ноту завывания «на луну», но вдруг очнулся, выпучив узкие нанайские глазки, как тарашка, и сочувствующим, однако официальным голосом подьячего произнёс по восходящему обертону: – Я понимаю… у вас горе… Давайте… вместе… – Мирон Прибавкин старался не переборщить, – разберёмся… – нарочно закончил он баском, дабы побыстрее выпутаться из восхитительных чар незнакомки. Он даже дёрнул головой, как змееголовая ящерица, дабы усилить эффект тирады и возвыситься до уровня генеральной прокуратуры, но, как обычно, поскромничал, помня, что он всего лишь «первоклашка», даже не советник юстиции и тем более не старший советник, а просто до обидного – юрист первого класса, капитан в простонародье, на стол которого перепадали дела не выше розыска собачек прибацанных нуворишей. – Давайте! – Как показалось ему даже весьма охотно согласилась женщина и перестала рыдать, только справа на ресничке дрожала прозрачная слезинка. Мирон Прибавкин умилился и попросил, игриво-вежливо склонив голову набок, за что тотчас обругал себя идиотом: – Представьтесь, пожалуйста… – Галя… – восхитительно-интимно сказала женщина, подвигаясь ближе своим великолепно-тренированным телом и доверительно кладя на стол уголок высокоспортивного локтя, – Галина Аркадиевна Сорокопудская… Мирон Прибавкин с трудом проглотил сухой комок, который сам собой образовался в горле, и казалось, что падая, как в бездну, этот самый комок, стучит ему изнутри по рёбрам. Где-то я уже эту фамилию слышал, испугался он, моргая, как филин на заборе. Но где?.. Несомненно, она известна всем и у всех на устах, только я лажанулся. А вдруг она жена какого-нибудь начальника?.. – вообразил он конфуз. А может, это такая проверка на мздоимство, прокрутил он в голове все свои залёты, о которых не знало начальство. Вот вляпался, так вляпался, пал он духом, как спортсмен аутсайдер на старте. – Извините… – неожиданно для себя, похрюкивая и постанывая, словно свиристель, ответил он. – А-а-а… чем он занимается?.. – Он?.. – ещё раз гордо вскинула прекрасную головку Галина Сорокопудская. – Блогер! – Ф-ф-флюгер?.. – будто со сторону услышал себя Мирон Прибавкин и насторожился, как кузнечик перед богомолом. – Блогер! – мерзко, как подколодная змея, подтвердила Галина Сорокопудская, гипнотически глядя на него, как жена подкаблучника. – Бы-бы-л-о-огер?.. Я дико… извиняюсь… кхе-кхе… – с выражением французского комика Луи де Фюнеса всполошился Мирон Прибавкин, однако. – А-а-а… кто это?.. – забыл закрыть он рот. – Ну это-о… тот… – Галина Сорокопудская сделала надменную паузу медузы Горгоны, – кто дюже много пишет в инете… – примитивно, как для идиота, пояснила она, одарив при этом Мирона Прибавкина зачем-то искристым взглядом больших серых глаз. – Ага… – ничего не понял Мирон Прибавкин и потрогал себя, словно защищаясь, за нос и пригладил чубчик. – А что… за это… хорошо платят?.. – недоверчиво посмотрел он снизу вверх на чудный профиль терпилы. И вдруг вспомнил, как старший следователь, Григорий Злоказов, остряк-самоучка и стопроцентный шизоид, рассказывал о том, что есть такая работа, где эти самые блогеры ничего не делают, а деньги гребут лопатой. «Вот бы их потрясти! – мечтательно сообщил он. – Так отцы-начальники не дают!» Мирон Прибавкин ему ни капли не поверил, потому что так не бывает, чтобы кто-то зазря деньги получал, а оказалось правдой. – Ещё как! – чуть ли не взвилась Галина Сорокопудская. Глаза у неё моментально просохли. Она с королевским величием поменяла профиль на фас и с презрением посмотрела на Мирона Прибавкина, будто увидела его впервые: мол, сто лет в обед, ты из какой жизни, товарищ маузер?! – Вы понимаете… – поторопился объяснить Мирон Прибавкин, теряя лицо, – дом-работа, работа-дом. Жизни не видишь! – невольно взмолился он, наморщив и без того узкий лоб стопроцентного интеллигента. Но это не произвело на Галину Сорокопудскую ровно никакого впечатления, видно было, что она привыкла к скулежу нерасторопных сограждан с мышлением советской эпохи. С минуту она глядела на Мирона Прибавкина надменным взглядом светской львицы с королевским поворотом головы. Королева… понял он, цепенея, как перед коброй. Королева с ног до головы! Ангел небесный!!! Именно с этой минуты её великолепные серые глаза уже не казались ему столь обворожительными, а просто чудовищно жуткими, проникающими в самые тёмные закоулки души и разгоняющую там двенадцатибалльный шторм тоски и печали. – Бывает… – свысока посочувствовала Галина Сорокопудская. – Так что?.. – А-а-а… в-в-а-ваш муж хорошо зарабатывал?.. – заикаясь, перебил Мирон Прибавкин, боясь, что она вскочит и убежит к другому следователю или вообще – в другую прокуратуру, ищи потом ветра в поле. Ему показалось, что по жизни Галина Сорокопудская вершительница судеб – тонкая, снисходительная и величественная, как раз такая, какую он искал по жизни, но тотчас с ужасом пожалел о скоропалительных выводах. – Хм!.. – гневно выпучила прекрасные серые глаза Галина Сорокопудская. – У нас пятикомнатная квартира в Театральном доме, что на Поварской! – И с превосходством слона над мышью начала перечислять, демонстративно загибая длинные пальцы с божественным розовым маникюром и скромным бирюзовым колечком. – Две на Котельнической набережной, – рассуждала она, – и одна в комплексе «Матч Пойнт» на двадцать восьмом этаже, та, что на восток! Одна в Лаврушинском переулке с видом на Кремль. А ещё мы приглядели в Москве-Сити два этажа под офис!.. Она не сочла нужным сообщить, что в Мармарисе они имеют элитную виллу с морским бассейном в шаговой доступности от Эгейского моря. К делу это не относилось; как впрочем, и об инвестициях в «Крым, СРыМ и медные трубы ТМК», и ещё по мелочи кое-куда и кое-зачем, разве всё упомнишь? А обо всём, что она перечислила, всё равно выяснят. Галина Сорокопудская была умна и расчётлива. И Мирон Прибавкин почувствовал, что уменьшается не только в душе, но и в росте, и в объёме и вообще, исчезает куда-то за горизонт из пространства служебной конуры. – Зачем же так много?.. – искренне расстроился он, потому что скромно, как муравей, ютился с семьёй в двушке, справа, в «Рассказовке», что на Боровском шоссе, и добирался до работы в лучшем случае часа полтора с тремя пересадками. Он уже сообразил, что во время летних отпусков, когда начальство разбежалось, несмотря на гадскую-прегадскую пандемию, по югам и заграницам, а его оставили отдуваться, ему и попало, ну, о-очень крупное дело. Как правило, такие дела забирало начальство наверху, чтобы снять моржу. В тревожном предчувствии своего звездного часа он завозился в кресле тощим задом. – Затем… – словно неразумному дитяти, объяснила она, томно прикрывая васильковые глазки, как волшебным абажуром, – что нынче хранить деньги в банке глупо! – Ах… да… да… я что-то об этом уже слышал, – снова сконфузился Мирон Прибавкин, у которого на банковском счёту осталось разве что сорок восемь рублей, которые он никак не мог снять, и потрогал себя, бедного, за нос, который ко всем прочим неудачам в жизни имел ещё и форму утиного клюва. Скромная зарплата следователя первого класса каждого двадцать пятого числа лежала у него на счету ровно до того самого момента, как он успевал перебежать в сквер, рядом с которым возвышался «Русский стандарт», и засунуть карточку в банкомат, чтобы набрать пин-код. Поэтому-то и по многим другим причинам Мирон Прибавкин страдал комплексом неполноценности и всегда исследовал свой никчёмный нос, когда падал духом. А ещё приглаживал кроткий чубчик, которому не изменял со школьных времён. Галина Сорокопудская вскинула на него огромные серые-пресерые глаза убийцы мужских сердец, и у Мирона Прибавкина пропало не только всякое желание спорить, но и голос, и слух, и все остальные чувства восприятия заодно. Она что-то говорила, но он больше не воспринимал её милого, детского лепета, от которого душа трепетала, как паутина на ветру. – Извините… – простонал он обессилено и пребольно ткнулся носом в ящик стола, где у него в термосе хранилась водка со льдом. Брызнул в крышечку, глотнул, и голос тотчас прорезался вместе с трезвыми мыслями: что это я, дурак, что ли, совсем? После этого попросил тощим голосом, строго глядя в компьютер, ничего, однако, в нём не видя, кроме прыгающих строчек: – Сообщите, пожалуйста, – кхе-кхе, прокашлялся он, – следствию подробности пропажи мужа… – Я и говорю… он поехал на работу… – оказывается, объясняла ему Галина Сорокопудская в сто первый раз, – оставил там машину и исчез… домой не явился… – снова перешла на слёзы она, в ход был пущен мокрый носовой платок и приёмчик с наклоном как бы невзначай в сторону Мирона Прибавкина, чтобы тот почуял чудесный запах её духов, а также – сладкой пудры с кондитерским оттенком; и действительно, голова у Мирона Прибавкина тотчас, как по заказу, совершила три четверит оборота, едва не свернув шею, однако сохранила крепость духа утопленника, ибо у утопленника был, хоть и слабый, но всё же иммунитет на прекраснейших из красивейших женщин Москвы, а у Мирона Прибавкина его отродясь не водилось. – А куда именно поехал? – стал крайне официальным Мирон Прибавкин и сделал лицо супостата. – В Белорусский деловой район! У нас там офис! – со значением сообщила Галина Сорокопудская, выпрямляясь во весь свой впечатляющий рост. Она зря старалась. Это было для Мирона Прибавкина пустым звуком, ввиду чепуховых дел, которые ему спускали сверху: он не разбирался в офисных локациях, хотя и должен был по служебной надобности, ибо Белорусский деловой район был самым дорогим и престижным для бизнеса, именно поэтому в нём должны были заводиться, как тараканы самые, жуткие и страшные преступления века, которые только и ждали, чтобы их раскрыли такие матёрые сыщики, как Мирон Прибавкин. – Что же вы так убиваетесь? – неожиданно для самого себя успокоил он её, моля, чтобы она ничего не поняла и не взвилась на дыбы, не фыркнула и не вылетела прочь, гордо встряхнув прекрасной, спортивной головкой. – Отыщем мы вашего мужа! Отыщем! Он хотел добавить, что с такими длинными и стройными, как у неё, ногами бегунья и такими прекрасными серыми глазами лани, она, даже не шевельнув пальцем, тут же, не выходя из прокуратуры, найдёт себе с десяток достойнейших из мужей, намекая в первую очередь на себя, страждущего, но конечно же, ничего подобного не произнёс, не посмел, ибо не ставил себя так высоко, как начальство, а за годы тяжкой государевой службы хорошо знал своё место на коврике под подметками у окружного прокурора. – Правда?.. – изумилась Галина Сорокопудская и даже крайне обворожительно посмотрела на него. Мо-о-жет, она к-к-а-бинетом ошиблась?.. – с непонятной тоской подумал Мирон Прибавкин и более-менее уверенно сообщил: – Правда… – хотя абсолютно ни в чём не был уверен. И что-то ему подсказывало, что «неправда» и что «не отыщем». – А давно исчез?.. – Он снова поймал себя на том, что невольно копирует Луи де Фюнеса, его гримасы, чтобы выглядеть значимее. Накануне он как раз понасмотрелся французских комедий, находился под их впечатлением и автоматически подражал им. – Вчера… – вздохнула Галина Сорокопудская так доверчиво, что у Мирона Прибавкина любовно кольнуло сердце. Он не знал одного, что лепетала она нарочно, что это был один из её любимых приёмчиков, которыми она задабривала мужчин, чтобы добиться своего. – К-к-ак?.. – облизнул он шершавые губы. – Так! – радостно подтвердила она, глядя на него сияющими глазами младенца. – Так?.. – кисло переспросил он и тяжело запыхтел, словно решил тотчас умереть от любви-с. – Подождите! Мать мой женщина! Екибастуз обломанный! Чего же вы мне голову морочите?! – даже осерчал Мирон Прибавкин. – Один день! Это ещё не значит, что он безвестно отсутствующий. Приходите через два дня, мы откроем следствие, – отвернулся он ещё больше в сторону, туда, где висел портрет президента. – Как-а-к… «через два дня»?! – изумилась Галина Сорокопудская. – Я два дня не переживу!.. – Понимаете… – начал Мирон Прибавкин, снова старательно глядя не на её ноги, которые и так были лучше, чем у Дженнифер Лопес, а в корзину для бумаг, куда бросал яблочные огрызки, – по законодательству заявление принимается только через три дня после исчезновения человека! – И-и-и… что-то-о-о?.. – изумленно спросила Галина Сорокопудская, наведя на него свои почти небесно-голубые глаза. – Только через три… – осмелел Мирон Прибавкин. – А вдруг он где-то лежит холодный и голодным?.. – предположила Галина Сорокопудская, и в голосе у неё поселились жуткие подозрения. – Вы знаете… – снова, как хороший стратег, зашёл издали Мирон Прибавкин, всё ещё старательно избегая бездонных глаз Галины Сорокопудской. – Нет трупа, нет дела! – К-а-а-к-какого трупа?.. – заикаясь, опешила Галина Сорокопудская, и горестно всхлипнула, как скороварка на плите, но с таким предвестием ядерного фугаса, что Мирон Прибавкин едва не провалился сквозь все пять этажей в подвал, где находилась спец-лаборатория. – Ну-у-у… это я так… образно… – поднял на неё узкие нанайские глазки Мирон Прибавкин и моментально сдался на милость победителю. Он не мог устоять против её обворожительных, тёмно-серых, почти голубых глаз, которые между приступами слёз мерцали ещё и божественным светом. – Нет! Не надо… не надо плакать… – сочувственно простонал он, – я приму ваше заявление тотчас… Что я делаю? Что я делаю? – ужаснулся он, покрываясь холодной испариной, меня же распнут, аки Христа, имея в виду начальство сверху и ещё выше, куда не смел заглядывать даже в мыслях. – Но… должен предупредить… – тяжко вздохнул он, – что в связи с либерализацией общества, в стране принят «закон о личности», по которому «государство не имеет права вмешиваться в частную жизнь граждан…» – процитировал он служебную инструкцию. – И что это значит?.. – нервно сжала губы Галина Сорокопудская. Слезинка на её реснице справа наконец пропала. – Это значит… – набрался смелости Мирон Прибавкин, – что если у вашего мужа нет врагов… и он просто ушёл… то… значит, ушёл! – для пущей убедительности растопырил он короткопалые руки, дабы показать всю глубину ситуации, и что, мол, я очень и очень сожалею, но… вы сами понимаете, ни словом, ни бровью не намекнул на мужскую солидарность: если от такой женщины уходит муж, это что-то же значит?! – Но это ж абсурд! – вскричала Галина Сорокопудская, адресуя свой гнев наверх, к вышевоссидящему начальству. И глаза её вспыхнули недобрым бесовским светом. – Да! Именно так! – радостно подтвердил Мирон Прибавкин, потому что сам не понимал законов, а будь его воля, он бы карал, карал и ещё раз карал, но жизнь давно была другой, непонятной и запутанной до невозможности, и Мирон Прибавкин старался об этом не думать. – Самсон не такой! – ещё раз вскричала Галина Сорокопудская, поискала, чем бы отблагодарить повесомее, и, недолго думая, схватила со стола чешскую пепельницу тяжёлого литого стёкла, между прочим, подаренную Мирону Прибавкину отделом на двадцать третье февраля, с намёком, что он наконец начнёт курить, и швырнула в него очень и очень профессиональным броском дискобола. Пепельница, как пуля, просвистела мимо левого виска Мирона Прибавкина и с холодным фейерверкным треском разбилась об угол сейфа. Мирон Прибавкин и ухом не повёл, однако его страшно впечатлила харизма Галины Сорокопудской. Вот это женщина! – едва не скакнул он ей на колени. Жена его, Зинка-пила с острыми кошачьими коготками и блеклыми глазками, была маленькой, скромной, покладистой (серая мышка), терпела все его загулы налево (обычные физиологические радости), и он от неё отчаянно устал. – Успокойтесь, с кем не бывает, – сказал он со всей страстью нерастраченной натуры, на которую был способен. – Я просто хочу вас предупредить, что если ваш муж живой и просто решил сменить образ жизни, то мы бессильны! – Что?! – вскочила Галина Сорокопудская с такой яростью, что яркое летнее платье с розами у неё вспорхнуло, как бабочка крыльями, и Мирон Прибавкин как раз напротив своего неладного утячьего носа имел честь лицезреть в течение целого мгновения её шикарнейшие бёдра спортсменки. Мать моя женщина! Екибастуз обломанный! На секунду у него пересохло в горле, как в пустыне Сахаре, а под ногами разверзся Большой каньон. Мирон Прибавкин обожал такие бёдра, они казались ему божественным исполнением во многих тайных смыслах. В них присутствовали пространство, объём и критерии мироздания. Многое бы он отдал, чтобы обладать ими. – Бессильны… – пролепетал Мирон Прибавкин, бросаясь в каньон ногами вперёд и на всякий случай прикрывая голову руками, ибо на столе, кроме компьютера, ещё находились дырокол и канцелярский степлер, не считая лотка для бумаг и авторучки. – Я так и знала! – гневно притопнула Галина Сорокопудская и нервно плюхнулась на стул, уронив руки на сумку в чрезвычайно нервной скорби. – Тогда… – неожиданно сбавила она обороты, снова переходя на свой детский лепет, – может быть… мы… мы сговоримся?.. И к великому ужасу Мирона Прибавкина выложила перед его утячьим носом толстый пакет, сквозь который просвечивали такие могущественные и такие желанные купюры типа «евриков». Несмотря на реалистичность профессии, Мирон Прибавкин жил иллюзиями. Ему казалось, что однажды мир сам собой прогнётся под него и все его мечты непроизвольно дико сбудутся. А мечтал он, естественно, как и все, сказочно разбогатеть. Мать мой женщина, отстранённо подумал Мирон Прибавкин, Екибастуз какой-то! И у него закружилась голова, кабинет наклонился на сорок пять градусов, а пятитонный сейф за спиной с жутким скрежетом поехал в угол. Нельзя был сказать, что Мирон Прибавкин вообще не брал взяток. Так, по мелочи, в соответствие со званием, на сигареты и на «стрит-фуд», что и взяткой не назовёшь. Когда он был чрезвычайно младшим юристом, у него даже была любимая поговорка: «Приба-а-вьте на мелочишку…» или «Пода-а-йте на трамвайчик…» Но здесь был особый случай: сумма была чрезвычайно крупная. За такую можно было запросто купить четырёхкомнатную квартиру хотя бы в том же самой несуразной «Рассказовке», однако и загреметь лет эдак на пятнадцать с полной конфискацией. Овчинка выделки не стоит, трезвея, подумал Мирон Прибавкин. А куда жена Зинка с детками денутся? – вспомнил он о детях, оторвал стикер розового цвета и написал дрожащей рукой. «Ждите меня в сквере напротив управления. Буду через пятнадцать минут». Он знал, что ступил на скользкий путь мерзкого и очень и очень тяжкого служебного преступления и возврата уже нет, но ради прекрасных глаз Галины Сорокопудской остановиться из принципа не мог. Галина Сорокопудская прочитала записку, удивлённо вскинула широкие, черные брови, а Мирон Прибавкин нарочно громко сказал, чтобы те, кто их слышали или видели, однозначно поняли ситуацию: – Это заберите! Это статья! А мужа вашего мы бесплатно найдём! Для этого мы и служим здесь государству! Идите, гражданка! Идите! – добавил суровым тоном. И как только Галина Сорокопудская с её прекрасной фигурой Венеры Милосской и длинными-предлинными ногами Дженнифер Лопес скрылась за дверью, Мирон Прибавкин незаметным движением скомкал розовый стикер и затолкал в рот. Разорвать и бросить в корзину для бумаг было бы огромной глупостью, выйти в туалет опять же разорвать и спустить в унитаз – ещё больше глупостью, потому что корзины проверялись, а внизу, под зданием, находилась специальная лаборатория секретной службы, которая все выходящие из здания документы, даже в самом странном виде, внимательнейшим образом исследовала и проверяла сотрудников юридического аппарата на предмет коррупции. Мирон Прибавкин только недавно об этом узнал и поэтому был очень и очень осторожен. *** Сквер напротив управления был напрочь глухим и заросшим. В нём, как нарочно, совершались различного рода преступления, но почему-то это никого не волновало. Мирон Прибавкин, как добросовестный служитель Фемиды, прогулочным шагом пересёк дорогу исключительно на зелёный, якобы прошвырнуться в тиши природы и съесть свой пирожок с повидлом, и только потом, когда его уже не могли видеть из управления, бросился под сенью деревьев и увидел Галину Сорокопудскую: она, как маяк, возвышалась над буйными кустами жимолости и так отчаянно семафорила оттуда, что всем было ясно, здесь замышляется преступление века! Мать мой женщина! – досадливо скривился Мирон Прибавкин, схватил её за руку и не обращая внимание на вопли протесты, уволок в самую мрачную, дальнюю аллею, служившую управлению полигоном для отработки методов борьбы с вооруженной преступностью. – Куда вы меня тащите?! – наконец взмолилась Галина Сорокопудская и с отчаянием вырвала руку. И он узнал её. А-а-а! Боже! Всё было кончено! Комплекс неполноценности схватил его за горло железной хваткой и едва не убил: она была! Была центровой в сборной страны по волейболу, а именно этот вид спорта Мирон Прибавкин обожал и не пропускал ни одного матча, и конечно же, видел её упругую попку куда более чем в сексуальном ракурсе. «Опять слюни пускаешь!» – обычно кричала жена Зинка, когда он смотрел по телевизору женский волейбольный чемпионат. Вот почему я на неё запал, понял он, считай, по заочному знакомству, но теперь она на меня точно не взглянет! – Вы ничего не понимаете! – шёпотом вскричал он на остатках гордости, воровато оглянувшись по сторонам. – Если нас увидят вместе!.. – он издал такой звук, как будто каркнула ворона, и сделал соответствующий жест по горлу большим пальцем, чтобы показать, насколько всё серьёзно. – Я поняла, я поняла… – тотчас по-детски залепетала Галина Сорокопудская. – Я больше не буду… никогда не буду… И приняла настолько покорный вид, что Мирон Прибавкин аж залюбовался, особенно его волновал её великолепный спортивный стан Дианы Милосской, будто нарочно созданный для того, чтобы его исследовать вдоль и поперёк, как прекрасную лунную поверхность, на которой якобы побывали американцы. Мирон Прибавкин так расчувствовался, что ему захотелось тут же прижаться к Галине Сорокопудской все телом и даже душой, однако он не знал, как незаметно преодолеть эти противоречия. Поэтому он взял себя в руки и сказал, нарочно официально, прочистив горло: – Я буду заниматься со своей стороны, а вы обратитесь в частное борю розыска… – он снизу вверх просительно посмотрел в её прекрасные серые глаза, и сердце его проткнула большая цыганская игла, ему стало физически плохо, как если бы из него ушла вся энергия. Вот втюрился! – понял он, как мальчишка! – Пожалуйста, вам визитка, – подал он осторожно двумя пальчиками, нарочно держа её вытянутой рукой подальше от себя, словно Галина Сорокопудская была гадюкой со смертельным ядом. – Сказать, от кого?.. – невинно заморгала ресницами Галина Сорокопудская, как кукла Барби. – Не надо, – снова воровато оглянулся он, – там о вас всё знают, – добавил чрезвычайно таинственным голосом. – Откуда?.. – так же чрезвычайно таинственно удивилась Галина Сорокопудская и произвела над Мироном Прибавкиным тот самый безотказный фокус с глазищами, который производила и раньше. Сердце Мирона Прибавкина упало в пятки и осталось там навеки. – Я позвоню и всё устрою, – цепенея, улыбнулся он и почувствовал, что губы у него от страсти делаются картонными. Галина Сорокопудская улыбнулась. Мирон Прибавкин тоже улыбнулся. Галина Сорокопудская подвинулась на шажочек. Мирон Прибавкин – тоже. Галина Сорокопудская ободряюще кивнула. Мирон Прибавкин осмелел, приподнялся на цыпочках и ткнулся губами туда, куда сумел допрыгнуть. И хотя был среднего роста и вообще, считал себя не очень маленьким, дотянулся всего лишь до подбородка. К его изумлению, Галина Сорокопудская наклонилась и, не меняя дарственного выражения глаз, наградила его страстным и долгим поцелуем, от которого у Мирона Прибавкина закружилась голова, а ноги даже чуть-чуть оторвались от земли, отчего Мирону Прибавкину показалось, что мир перевернулся верх тормашками. И он уже готов был пребывать в этом состоянии бесконечно долго, как вдруг за спиной, как в третьесортной французской комедии, раздался гнусавый голос Луи де Фюнеса: – А-а-а!!! Кто у нас здесь по кустам шастает?! Документики!.. И из-за предательски разросшейся жимолости появился патруль ППС, то бишь «пэпсы»: два рядовых молодца с румянцем на щеках, нарочно подстерегающие парочки именно в таких глухих и тёмных местах. Однако заметив к своему ужасу погоны Мирона Прибавкина и в особенности его синий китель с позолочёнными пуговицами, сдали назад, аки зайцы, да так быстро, что только пятки засверкали, а один из них в суматохе даже потерял орудие труда – свою полицейскую дубинку, то есть «татьянку» на полицейском жаргоне. – Фу! – легко и непринуждённо захохотала Галина Сорокопудская, покачиваясь, как чрезвычайно притягательная гибкая ива. И открыла Америку очень даже приятным для слуха детским лепетом: – Они вас боятся! – Ещё бы! – с гордостью повёл плечиком Мирон Прибавкин. – Нас все боятся! И хотел было продолжить это самое сближение с Галиной Сорокопудской на фоне романтических чувств, но был остановлен её строгим голосом, она даже выставила перед собой ладонь с милым бирюзовым колечком: – Что вы себе позволяете?! У меня муж пропал! А вы?.. – укорила она, покачав милой головкой с растрёпанными волосами. И Мирону Прибавкину стало стыдно, он хотел было возразить, что она сама, мол, сама не против, но взглянув на неё, особенно на её серые, такие очаровательные и вместе с тем строгие глаза, предпочёл держать себя в рамках закона, а не заниматься выяснением отношения через час после знакомства. – Извините… – отступился он, как истинный джентльмен, одёрнул китель и выпятил широкую грудь гренадера, которой чрезвычайно гордился. – Завтра я вам позвоню… – добавил в ожидании её волнительного ответа. – Будьте любезны, – поддержала она его, гордо задирая свой голодный подбородок в небо, на котором, между прочим в самый полдень проглядывали ясные, хотя и редкие, как факторионы в математике, звёздочки. – Вам сюда, – принципиально кивнул Мирон Прибавкин на аллею в город, – а мне туда, – и посмотрел в ту сторону, куда убежали праведные сотрудники ППС. – До свидания, – развернулась Галина Сорокопудская и гордо пошла, не оглядываясь. Оглянётся или нет? – загадал Мирон Прибавкин, как школьник на свидании. Оглянётся, стану генералом, не оглянётся… погибну в расцвете лет. Нет… не оглянётся… Королева! – понял он, Королева! Всё закончилось, Мирон, сказал он сам себе, всё отвратительно закончилось: я умер! И долго в тоске и печали глядел, пока её светлая, такая спортивная и очаровательная головка в ореоле белых-пребелых кудрей, не пропала в глубине сквера. У красивых женщин нет шансов для роста души, понял он, слишком много плотских соблазнов. Тяжело вздохнул, возвращаясь к своему обычному рабочему состоянию, и с поникшей душой, поплёлся в управление, в свою служебную конуру, где пробежался по всяким тайным и нетайным базам данных и, между прочим, выяснил, что Самсон Воропаев владеет «порше 911» и что машина до сих пор стоит по адресу «Бумажный проезд», 21. Как же так? – здраво рассудил Мирон Прибавкин, если бы он хотел исчезнуть, то не бросил бы свой «порше» за восемь миллионов где ни попадя, или хотя бы разобрал на запчасти. Он вызвал эвакуатор, рабочую машину и отбыл по адресу. *** Между тем, Галина Сорокопудская поймала такси и помчалась в Капотню по указанному в визитке адресу, где к своему ужасу с огромным трудом, переспросив тридцать три раза, нашла наконец первое строение номер сто тринадцать, которое оказалось обычной «хрущёвкой», годной разве что под снос. Галина Сорокопудская была страшно удивлена. Она уже готова была плюнуть со зла и вернуться в центр, чтобы учинить скандал зловредному следователю Мирону Прибавкину, но вначале, мстительно сжав губы, решила довести дело до конца. Заплатила таксисту и сквозь зубы попросила его подождать. – Если я не вернусь через три минуты, – сказала она зловредным голосом богини мести, – вы свободны! – Хорошо, – согласился таксис и посмотрел на часы. Ясно было, что он не будет ждать и секунды сверх положенного времени. Галина Сорокопудская вышла, опасливо косясь на частично расселенную «хрущевку», и прочитала маленькую скромную, как пенсионная жизнь, табличку: «Частное бюро сыска. Павел Крахоборов». Ага… иронично сказала себе Галина Сорокопудская, взялась за ручку двери, оглянулась за поддержкой на таксиста, и дёрнула её так, что едва не вырвала с петлями. Если это лабуда, подумала она, устыдившись своей горячности, я тотчас уйду. Но как только посмотрела внутрь, все её сомнения сразу развеялись. Она махнула таксисту и, наклоняясь под притолокой, вошли. За столом, в центре крохотного, унылого и абсолютно голого помещения сидел никто иной, как Мирон Прибавкин, только в три раза шире в плечах и выше, в дешёвом клетчатом пиджаке, как у рыжего клоуна, в белых поддельных кроссовках «адидас» и в расхристанной рубахе «колинс». – Здравствуйте… – засомневалась Галина Сорокопудская, – скажите, у вас брат есть?.. – Брат? – густым баритоном оперного певца переспросил хозяин бюро, – и плачу, и рыдаю, – хихикнул он, как Арлекино над Мальвиной, застав её в интересном положении, – разрешите представить, – поднялся он и оказался выше Галины Сорокопудской на целую голову, – Павел Андреевич Крахоборов, заметьте, не Крохоборов от слова «крохи», – смешно вылупил он узкие светло-зелёные глазки, – а Крахоборов от слова «крах». – А брата… – пропел он гласные звуки, как орган, – у меня, увы, по-настоящему так и нет. И конечно, соврал, не моргнув глазом, а ещё скрыл псевдоним: «Паша по кличке зелёный Халк», как его знали во всех криминальных и полукриминальных кругах. Павел Крахоборов был из не спившихся боксёров и полагал, что нашёл своё место на ниве розыска людей, чем очень гордился, ибо «Лучше бегать хоть за кем-нибудь, чем преждевременно лежать на кладбище», – часто думал он перед тем, как уснуть в родной, тёплой постели в обнимку с Акулиной Ильиничной, своей любимой и неповторимой женой, которую в порыве раздражения называл акулой, людоедкой и Мантихорой. – А вы знакомы с Мироном Прибавкиным? – не отступилась Галина Сорокопудская, как в прыжке с блоком, в котором была в высшей степени мастачка. – Как же! – радостно воскликнул Павел Крахоборов и стал застёгиваться на все пуговицы. – Мы деловые партнёры! И плачу, и рыдаю! Он поставляет мне клиентов с сомнительной репутацией! – Так уж «сомнительной»? – покраснела Галина Сорокопудская. – Да, именно так! – басом подтвердил Павел Крахоборов, глядя на неё, как старый, добродушный пёс, который передёргивается всем телом от множества блох. Широкая, дружеская улыбка бродила на его дюже простоватом лице. На самом деле, после травмы в боксе он был не так простоват, как казался, а умён, смекалист, но не по годам великодушен, словно понимал, что жизнь коротка и нет смысла портить её себе и окружающим. – Ну я ему сделаю! – пообещала Галина Сорокопудская и мстительно сжала тонкие губы. – Ах! – рассмеялся всё тем же природный штробасом Павел Крахоборов, – он всегда был большим шутником. И плачу, и рыдаю, – произнёс он нараспев, и видно было, что он поёт песни на рассвете, после секса с женой или когда лепит пельмени или попивая под них водочку. И Галина Сорокопудская, которая не уважала, а даже небеспочвенно остерегалась крупных мужчин, осталась. В остальном Павел Крахоборов был точной копией Мирона Прибавкина, и даже нос был утячий, не говоря уже о школьном чубчике. Однако его непрезентабельная внешность компенсировалась внушительными габаритами. – А зачем всё это? – Галина Сорокопудская обвели взглядом убогую обстановку. Павел Крахоборов сделал таинственно-глуповатую физиономию и прошептал, смешно поводя раскосыми нанайскими глазками: – Маскировка… – посмотрел долгим взглядом Конфуция. – Дом снесут… а я перееду в следующую «хрущевку», и так до бесконечности, чтобы налоговики не зверствовали. Придут, увидит меня нищим, сирым и босым, и оставят в покое. – И-и-и… что?.. – уточнила Галина Сорокопудская, – работает?.. Она уже поняла, что убогая обстановка и даже дешёвые кроссовки «адидас» – всё-всё ради него – нелегального бизнеса, без которого теперь не выгорит ни одно настоящее дело. – Ха! – гордо подтвердил Павел Крахоборов. – И плачу, и рыдаю. Ещё как! Но я вам ничего не говорил! – нахмурился он. – Это тайна! Однако вернёмся к нашим баранам. – Давайте, – даже не обиделась Галина Сорокопудская, шокированная мыслью, что голь на выдумки хитра. – Я уже в курсе вашей беды… – сказал Павел Крахоборов, предлагая ей огромное уютное кресло на одной ножке. – Что он вам ещё сказал? – с подозрением в голосе спросила Галина Сорокопудская, всё больше проникаясь доверием к Павлу Крахоборову. Было в нём что-то такое, что располагало к дружескому общению, скорее всего, огромное, как облако, добродушие, но Галина Сорокопудская всё равно была осторожна, как лань в лесу. Знаю, я ваши хитрости, думала она с подозрением ко всем без исключения крупным мужчинам, однако её всё же тянуло к Павлу Крахоборову, как магнитом. – Что у вас внезапно пропал муж… – с невинной хрипотцой в голосе сообщил Павел Крахоборов, – а ещё, что вы богатый клиент… Он опустил слово «очень», хотя Мирон Прибавкин употребил именно это выражение. Галина Сорокопудская только фыркнула, сделав ироничный взгляд, однако ей понравилась честность Павла Крахоборова. – Скажите, а как он вёл себя в последнее время? – спросил Павел Крахоборов, решительно принимая самый деловой вид, чтобы потрафить ей. – Кто? – спросила Галина Сорокопудская, подумав о Мироне Прибавкине. – Ну ваш муж, – поправился Павел Крахоборов. – А… – сообразила она. – Как обычно… – строго по роли подыграла ему Галина Сорокопудская, опуская все свои сексуальные приёмчики, в которых была большая мастерица, и, конечно же, вспомнила, что – не совсем обычно, а даже вовсе необычно! Утром предыдущего дня началось со скандала: она, конечно же, торопясь на тренировку, как назло (нарочно, разумеется), пролила кофе ему на рабочие брюки от костюма, чтобы отомстить за игру в равнодушие. Из-за этого Самсон целых пять минут прыгал козлёнком и кричал о его погубленной молодости и об огромном желании бежать в родной Краснодар, откуда он был родом. Галина Сорокопудская терпеливо сносила его вопли. Я ведь тоже жертва… думала она мрачно, жертва женской акселерации, отдала волейболу свои лучшие годы, мрачнела она ещё больше, но я не делаю из этого трагедии и не кричу на каждом углу: «Караул, молодость украли!» Поэтому такие ссоры она не считала ссорами, а всего лишь выплеском эмоций перед тяжёлым трудовым днём. Поживи в этих джунглях, с отвращением размышляла она о столице, не то запоёшь. Москву она не любила и предпочитала родной Белгород, где было хоть и деревенестее, зато – абсолютная свобода и пространство под ярким южным небом. Так она считала. Ещё она вспомнила, каким нежным и влюбленным был красавчик Соня Воропаев (так она его по-домашнему называла), когда ухаживал за ней, но с тех пор утекло слишком много воды и Соня изменился, куда девалась его нежность и очаровательный взгляд Леонардо Ди Каприо? Не расскажешь же об этом сыщику. Поэтому она ответила кратко: – Всё, как обычно… как у всех… – Прямо, всё-всё?.. – не поверил он ей, повернув голову на три четверти в профиль и косясь на неё, как батюшка в церкви. – И плачу, и рыдаю! Крупных мужчин Галина Сорокопудская побаивалась ещё и потому, что у неё был двухгодичный опыт семейной жизни с тяжёлым форвардом из баскетбольной лиги, с тех пор левый глаз у неё потерял двадцать процентов зрения. И спортивный окулист всякий раз крутила носом, подписывая паспорт на очередной матч. Милочка, надо лечиться, говорила она, а лучше родить ребёночка. В спорте каждый пропущенный год, это минус десять процентов успеха. И Галина Сорокопудская, когда развелась, вздохнула с облегчением. С тех пор она не могла себе позволить подобных ошибок. А когда на её пути возник знойный красавец Самсон Воропаев, похожий на Леонардо Ди Каприо, ростов всего лишь метр девяносто пять, не раздумывая выскочила за него замуж, хотя потом и сожалела. Самсон Воропаев, конечно же, её не бил, но, как всякий дешёвый неврастеник, был склонен к сценам, и она, наученная опытом, терпела, вот только не беременела. И жизнь её приобрела характер вялотекущей реки с унылыми берегами. Лишь волейбол выручал, да лёгкие подружки по спорту, с которыми можно было почирикать про жизнь. С тех пор Галина Сорокопудская считала себя женщиной без особых привязанностей. Так было легче выжить в этом сумасшедшем мире. – У него были деньги, чтобы сбежать? – по-свойски спросил Павел Крахоборов, удобно усаживаясь в кресло, мол, можете не говорить, я и так догадался; вроде как он всё-всё понимал, но не торопился высказываться. – И вы туда же! – воскликнула Галина Сорокопудская, вспомнив, что почти то же самое выспрашивал у неё Мирон Прибавкин. – Ох! Ох! Ох! – укорил её Павел Крахоборов, смешно скорчив морду добродушного животного. – Скрывать не буду… – нахмурилась Галина Сорокопудская, – он пять лет вёл четыре канала и легко мог утаить от меня какие-то суммы или даже счёта в банках. Он не ангел! – И?.. – иронично склонил голову Павел Крахоборов, как собака учуявшая запах пирожка с печёнкой. – И главное… – задумчиво сказала Галина Сорокопудская, – чего у него не было – это повода уйти, – уверенно сжала она губы. – Разве что… – подумала она вслух, глядя сквозь Павла Крахоборова. – Что «разве что»? – напрягся он, как после удара левой в печень, когда ты считаешь раз… два… а на «три», она сжимается в комок боли, и всё, и конец боя, и ты лежишь и ждёшь, когда тебя отпустит, чтобы уползти в свой угол. – Разве что… кто-то из его клиенток клюнул на его деньги?.. – цинично подумала она вслух. – Охотниц, знаете ли, много... Но… Самсон всегда трезво смотрел на жизнь… – она что-то вспомнила, улыбнулась, – и говорил мне: «Ни одна! Подчёркиваю, ни одна женщина, разумеется, кроме тебя, дорогая, не завладеет моим сердцем и моей свободой!» – Дал тёку?! – очень театрально и очень удивлённо возвёл брови Павел Крахоборов, и его большое лицо даже стало жалостливым, как к собаке на цепи, – а сколько ему лет?.. – Самсону?.. – вслух подумала Галина Сорокопудская, – двадцать шесть… нет, двадцать седьмой… – твёрдо добавила она, словно очнувшись от грёз. Она по привычке хотела назвать мужа Соней, так, как называла его сентиментально дома, но язык не повернулся. – И плачу, и рыдаю! – воскликнул Павел Крахоборов и трезво рассудил: – Взрослый мальчик, но не по возрасту умён, значит… прозревший... – В его голосе прозвучала нотка превосходства мужчины экстра класса абсолютно над всеми женщинами. – Обычно так мыслят после сорока пяти. Неужели ему всё надоело в этом мире? – И оценивающе взглянул на Галину Сорокопудскую, как на волнительную, грандиозную статую, которой просто так не изменил бы ни за какие коврижки. Галина Сорокопудская всё поняла и покраснела. На неё часто так глядели, и она привыкла, хотя в далёкой юности в таких случаях всегда съёживалась и пряталась, как улитка в раковину, но с тех пор своим привычкам не изменила, просто перестала реагировать, правда, не сейчас. – Мы… – овладела она собой, – эту тему не обсуждали, однако у нас были большие планы на осень… – сообщила она мужественно, опуская тот факт, что они конечно же собирались в Турцию на бархатный сезон, хотя Турция ещё не открыла границу из-за коронавируса, но у них была возможность лететь на частном самолёте, а договориться с авиакомпанией – это всего лишь вопрос денег. – Ага… – вопросительно к самому себе открыл рот Павел Крахоборов и тоже, как Мирон Прибавкин, взялся за свой неладный утячий нос. Думал он минуты три. Галина Сорокопудская успела оглядеть его весьма скромный кабинетик, окно и мальчишек на улице, которые мучили кошку. Дело кончилось тем, что кошка изловчилась и капитально расцарапала физиономию одному из них. – Так… – наконец произнёс Павел Крахоборов, бросив теребить свой утячий нос, – дело это сложное… и запутанное… – потряс он в прозрении огромной рукой. – Поверьте моему опыту, никто не исчезает просто так. Обычно это происходит по нескольким причинам. Главная из них – финансовые проблемы, долги, кредиты, тотализатор, карты и уголовные истории, но так, как у вас!.. – ей показалось, что он подмигнул ей, – я встречаю впервые. Сейчас мы составим договорчик, вы заплатите мне аванс пятьдесят тысяч «евриков», и я сейчас же начинаю расследование! Галина Сорокопудская крайне удивилась тому, что Павел Крахоборов знает о существовании у неё «евро», но вспомнила, что Мирон Прибавкин работает с ним в тандеме, достала из сумки пять пачек «евро» и небрежным жестом положила на стол. – Если я или Мирон Прибавкин найдём вашего мужа, вы заплатите ещё столько же, – предупредил Павел Крахоборов. Естественно, он не сообщил ей, что авансом он делится с Мироном Прибавкиным, хотя это и не было мировой тайной. – Договорились, – нервно ответила Галина Сорокопудская, и подмахнула договор. *** Павел Крахоборов был старшим братом Мирона Прибавкина, только отцы у них были разные: у Павла – профессиональный юрист, у Мирона – любитель водопроводчик. Был он не похож на Мирона Прибавкина ещё и по одной огромнейшей причине: в детстве он переболел свинкой, внутри него что-то сломалось, и Павел Крахоборов стал расти не по дням, а по часам, и к пятнадцати годам вымахал громилой из подворотни с грабарками вместо рук, и путь у него был один – в боксёры или в грабители, в общем, куда-то туда. При всём при этом отец, который был известным юристом в Иркутске, заставил его почти что силком закончить юридический факультет МГУ. Он сказал: «Это твоя подушка безопасности», и как в воду глядел. Так Павел Крахоборов попал в Москву и в ней же застрял. Но вначале был спорт. Его карьера сразу по накатанной пошла в гору, к двадцати годам он завоевал все международные титулы, которые только можно было завоевать, и попробовал себя во всех видах единоборства, в которых можно было себя проявить, пока в девятнадцатом в Москве его не завалил в боях без правил в буквальном смысле слова обычный карапет, человек ростом всего сто семьдесят пять сантиметров. Для этого ему не понадобилось даже махать руками. Когда прозвучал гонг, Павел Крахоборов самоуверенно пошёл вперёд, ударил прямым в голову, глупейшим образом провалился, его противник подхватил его на колени, не давая коснуться ринга, жёстко уронил на верхнюю часть спину. От удара Павел Крахоборов потерял сознание и провалялся в больнице два месяца. У него был компенсационный перелом позвоночника и разрыв лёгких. Как ему объяснили врачи, он ещё легко отделался: кости срослись, лёгкие восстановились. «Но ещё одна такая травма и вы станете инвалидом, если хотите дожить хотя бы до семидесяти, спорт надо бросить». Павел Крахоборов подумал, подумал и так и сделал. Вопрос заключался только в том, чем заниматься: тренерская работа ему не нравилась, он был сыт спортом по горло и решил вернуться к юриспруденции, недаром же он околачивался в университете четыре года. Но стоять в очереди за адвокатским удостоверением было лень, и он на пару с Мироном Прибавкиным, средним братцем, учредил частное бюро сыска. Он позвонил Мирону Прибавкину: – Чего делать-то?.. – Узнай, кто из братвы приходил к Самсону Воропаеву и, похоже, напугал его, а может, и того хуже?.. – предположил Мирон Прибавкин, назидательно выпучив глаза, глядя на портрет президента. Павел Крахоборов поковырялся ногтём в ухе и с укором сказал: – И плачу, и рыдаю! Ты что наших не знаешь? Не-а… так дела теперь не делаются, не те времена… – Откуда ты знаешь, какое сейчас времена? – с пренебрежением к старшему брату спросил Мирон Прибавкин и подумал о коронавирусе, который смешал все карты во всех слоях общества. – Времена меняются, люди – тоже. Снобизм его по отношению к Павлу Крахоборову проистекал из того, что их мать в своё время поставила на Павле крест, донимая его со школы одной и той же фразой: «У тебя, дурака, одна дорога в дворники. Больше ты ни на что не способен!» И у бедняги Павла Крахоборова развился комплекс неполноценности, из которого он выкарабкался с превеликими потерями. Каждый раз, когда он укладывал противника на помосте ринга, он мысленно спорил с мамой и доказывал ей свою значимость: «Вот, мама, какой я, а ты не верила!» Вот этот комплекс подспудно и эксплуатировал Мирон Прибавкин, не давая брату почувствовать себя старшим. Он даже как учредитель бюро сыска забирал себе пятьдесят процентов плюс рубль, поскольку Павел Крахоборов идей не приносил, а был чистой воды исполнителем, хотя и с огромными, как чайник, кулаками. – Хорошо… – отступил Павел Крахоборов, – я узнаю. Что с ними сделать? – Просто узнай… – захихикал в трубку Мирон Прибавкин. – Убивать не надо… – Иди ты к чёрту… – вяло отреагировал Павел Крахоборов, сообразив, что Мирон Прибавкин тонко издевается. – Ещё одна такая шуточка, и я лишу тебя удовольствия слышать нежный шелест валюты, которая называется «еврики», – пообещал он. – Ладно, ладно, – пошёл на попятную Мирон Прибавкин, – вечером заскочу, – пообещал он. И Павел Крахоборов самодовольно ухмыльнулся, вышел из конторы, сел в старенькие «жигули» и отправиться к Альберту Вельботову по кличке Ялик, который держал в районе Белорусского вокзала боксёрский клуб. Надо ли говорить, что старенькие «жигули» тоже были формой маскировки. Альберт Вельботов сидел на втором этаже в тренерской спортивного клуба «Клинч», наблюдал за боем на ринге и пил горькую настойку на полыни. Пить он начал давно, ещё до коронавируса, ну а потом – сам бог велел, потому как доходы клуба упали в три раза, и конца-края этому не было видно, а тут ещё новые штаммы прямо на бедную спортивную головушку. – Твои архаровцы на вольные хлеба не ходят?.. – просил вместо приветствия Павел Крахоборов и уселся на жалобно скрипнувший стул. – Ты чо?.. – Альберт Вельботов протянул ему руку, похожую на куриную лапку. – У нас дисциплина! – и показал на зал, где десятка полтора человек сражались с мешками не на жизнь, а на смерть. На ринге же бодались двое. Павел Крахоборов тоже посмотрел: тот, что в красных перчатках, пропустил удар правой сбоку и замотал головой, как бык, но тот, кто в синих, добивать не стал, а опасливо, хоть и с готовностью прикончить, отступил в угол, мол, вались сам, недоделок. Недоделок, судя по виду, был «кормушкой» и таких ударов получать не должен был ни в коем случае, не привык он к ним, и мог возмутиться. Такие «кормушки» берегли и носили на руках, тем более, что по нынешним временам они были на вес золота, их доили с умом и аккуратно, чтобы заметно не было. – Знаю я вашу дисциплину, – покривился Павел Крахоборов многозначительно. – Не понял?.. – повернулся к нему Альберт Вельботов, маленький, вертлявый, как паучок, даже Гога Ноз мог прищёлкнуть его одним щелчком. – Предъява есть?.. – спросил он визгливо, полагая, что именно таким его должны все бояться. Был он помятым, словно после стиральной машинки, с лицом и черепом цвета кирпича, меченый шрамами, как последний забияка с окраины, однако из-за веса петуха, в котором пребывал со дня рождения, был абсолютно не опасен даже для мышей, которые жили под полом спортзала. – А то… – многозначительно пробасил Павел Крахоборов. – И плачу, и рыдаю! – Говори конкретней! – заглянул Альберт Вельботов в глаза Павлу Крахоборову и понял, что ничего хорошего там нет, одна предначертанность к исходящему сальдо, а это было плохо, очень плохо. Знал Альберт Вельботов кое-что и о частном бюро сыска, и о брате Крахоборова с большими возможностями, и забеспокоился: «Чего припёрся?..» Зажали со всех сторон, подумал он с тоской, которая донимала его последние полгода, и не знал, то ли закрывать клуб, букмекерскую контору «Фаэтон» и бежать на юг, где у него был скромный домик-гостиница на побережье, то ли оставаться в горькой Москве на свою голову и ждать лучших времён. – На днях к этому человеку… – Павел Крахоборов показал фотографию Самсона Воропаева, – приходили твои люди, больше некому. – Не может быть! – не поверил Альберт Вельботов, вспомнив, что не ранее, как неделю назад, промыл мозги всей бригаде: «Вы здесь, как за каменной стеной! А высунетесь, вам крындец! И никто не поможет! Терпите! Я тоже терплю!» Подозревал он, что кое-кто, не выдержав безденежья, начал заниматься рэкетирством и, как всегда, от большёго ума побежал по своему же району, и вместо Павла Крахоборова могла прийти полиция, тогда разговор будет коротким: клуб могут прихлопнуть, а вольное общество стрелков разогнать к едрене-фене. Может, и к лучшему, подумал он, может, я тогда на что-нибудь решусь; и по громкой связи вызвал того, кто был в синих перчатках, и ещё одного, дружка его, средневеса, Гогу Ноза. Гога Ноз по кличке «быстрые кулаки» и Чомба из-за сплющенного носа и свёрнутыми в трубочку ушами был покладистым молодым грузином, но на всякий пожарный называл себя молодым армянином, чтобы национальный вопрос не педалировали и чтобы к нему очередь из желающих подраться дюже большой не выстраивалась. – Зачем же ты его бьёшь, он нам деньги платит?.. – спросил Альберт Вельботов узкогрудого, мосластого громилу с длинными, как у неандертальца, руками. – Альберт Симович, так-х… подвернулся же… – прогундосил громила и обиженно стащил с головы шлем. И Павел Крахоборов узнал в нём Сеню Бабакару по кличке Крошка, полутяжа, с которым начинали очень давно, в глубокой юности, только тогда Сена Бабакаров имел шикарную молдавскую шевелюру, а сейчас был лыс как колено. За эти годы он так и не вышел за пределы Москвы и, похоже, если и собирался съехать из неё, то разве что на кладбище. – А ты чего?.. – посмотрел на Гогу Ноза Альберт Вельботов, мол, тебя только не хватало. – Я не ничего, ара джан… – обиженно заморгал Гога Ноз, – я для спарринга… – покривился он, явно говоря: я не главный, главный – Сеня, я маленький человек, вовсе не грузин, а благородный армянин, с меня взятки гладки. У Гоги Ноза были круглые карие глаза, смотрящие на мир, в отличие от стопроцентного москвича Сени Бабакару, беззлобно и доверчиво. Альберт Вельботов махнул на него рукой: потерянное звено эволюции, чего с них возьмёшь? – Вы к этому человеку ходили? – показал им фотографию Альберт Вельботов. – Не-а… – не очень уверенно открестился Гога Ноз: то ли «нет», то ли «да». И Павел Крахоборов понял, что всё-таки ходили, только признаваться боятся. – А ты?.. – с пренебрежением в голосе спросил Альберт Вельботов у Сени Бабакару. – Если бы мы ходили… – небрежно пробасил Сеня Бабакару, – стали бы мы здесь грушу изображать?! – И отвернулся в знак презрения, открыв для удара самое уязвимое место – кончик челюсти. – Но… но… – веско сказал Альберт Вельботов, и это выглядело почти комично, если учитывать его вес и вес Сени Бабакару. – Я тебе клиентов подкидываю, а ты на клуб кладешь?! – загремел он, как железная крыша под ногами. – Альберт Симович! – испугался лысый Сеня Бабакару. – Я на клуб не кладу! Вы что?! Поклёп стопроцентный! – Так вы ходили или не ходили? – повысил голос петуха Альберт Вельботов. – Конечно, нет! – убеждённо отвёл глаза Гога Ноз, и тоскливо поскрёб подбородок в недельной щетине. Насколько у него были «быстрые кулаки», настолько же быстро он перегорал и испытывал упадок сил. – А вы знаете, что он после вашего визита пропал? – очень коварно спросил Павел Крахоборов густым баритоном оперного певца, и даже не повысил голоса, но и этого было достаточно, чтобы определить, кто здесь главный. Они посмотрели на него, будто увидели впервые: Гога Ноз – с очередным испугом, Сеня Бабакару – зло и с прищуром. – Не может быть! – встрепенулся Сеня Бабакару и… выругался матом, потому что понял, что выдал себя с головой. И тут выяснилось, что Самсон Воропаев нанял их за весьма скромную сумму разобраться с одним блогером. – Каким ещё «блогером»? – крайне удивился Павел Крахоборов. Он даже не рассматривал такую версию. И очень возмутился. – И плачу, и рыдаю! У вас для этого мозгов не хватит, даже у обоих вместе взятых! – А ты, Халк, зелень американская, в наши дела не лезь! – расхрабрился Сеня Бабакару. – У нас свой огород, у тебя – свой! Павел Крахоборов хоть и сидел на весьма хрупком стуле, но всё равно дотянулся, и стул под ним не развалился, а Сеня Бабакару, хотя и был большим и тяжелым, против Павла Крахоборова не тянул, и тут же улетел в самый дальний угол, потому что Павел Крахоборов достал его челюсть, играючись, одной левой, да так быстро, словно молния сверкнула. Назвав Павла Крахоборова Халком, Сеня Бабакару дал понять, что тоже помнит прошлое с гнильцом и даже то, как в семнадцатом Павел Крахоборов бежал без задних ног из Америки, забыв в гостинице личные тапочки. Дело было так. В Атлантик-Сити он, никому не известный боец из России, которого привезли для показного избиения как фигуру большёго размера в прямом смысле слова, неожиданно и самовольно, в нарушении всех договорённостей, в октагоне, уже в первом раунде ушёл от борьбы и уложил многократного чемпиона ММА Пола Клена, причём в чистую, двумя прямыми, аккуратными ударами в верхний ярус. Пола Клена унесли на носилках со сломанной челюстью и выбитой ключицей, а Павла Крахоборова после ещё двух не менее престижных боёв, в которых он неожиданно, но досрочно быстро одержал победу, стали уговаривать остаться в США и сделать грандиозную спортивную карьеру. Он сделался сенсацией и вдруг стал котировался выше Макса Пантеры, Виктора Лягушкина, Бесика Кочалидзе и Зенона Герсонского вместе взятых. Его несдержанно хвалили, в надежде, что у него кругом пойдёт голова, носили на руках и предлагали большие деньги, но в руки не давали. Деньги, видно, предлагали и его американскому тренеру, Муру Стивенсону, потому что тот вдруг от имени Павла Крахоборова сделал заявление, мол, мой боксёр согласен бежать из России по причине политического инакомыслия, но ему нужны гарантии, что его не выдадут назад, в дикую Россию! Павел Крахоборов, который до мозга костей был патриотом родины и любил Москву, не меньше, чем Мур Стивенсон – свой Нью-Йорк, такой наглости не перенёс и в горячности прямо в гостиничном номере слегка помял тренера и сломал ему правую руку, чтобы потом без оглядки бежать куда глаза глядят. Пока Мур пребывал в глубоком нокауте, пока приходил в себя, пока искал зубной протез, пока звонил в полицию, пока Павла Крахоборова объявили в розыск, пока то да сё, он успел добраться до аэропорта и сесть в первый же самолёт до Ростова-на-Дону. Уже над территорией России экипажу пришло сообщение о преступнике, находящемся на борту, и приказали вернуться или хотя бы сесть в братской до мозга костей бандеровской Украине. Но топлива было в обрез, и самолёт всё же приземлился в Ростове. Павла Крахоборова пытались удержать силой, в потасовке он сломал нос командиру корабля и пересчитал зубы второму пилоту, пробился сквозь груду тел, ударом ноги вышиб дверь и выпрыгнул на лётное поле. Естественно, Америке его не отдали, хотя скандал вышел грандиозный, и Павел Крахоборов на короткое время стал героем страны и бандитского полусвета. Альберт Вельботов с любопытством посмотрел на Сеню Бабакару, который, пребывая в полубессознательном состоянии, копошился, как щенок, среди старых перчаток и бинтов, и в воспитательных целях вылил на него остатки чая из кружки. Сеня Бабакару потрогал челюсть и сказал обиженно, размазывая по лицу чаинки: – Альберт Симович, а чего он дерётся?! – Хамить не надо, Сеня, – веско укорил его Альберт Вельботов. – Чуть что, сразу по морде… – Сеня Бабакару сел, однако подальше от Павла Крахоборова. Но Альберт Вельботов не смог бы так долго держать клуб, если бы, как флюгер, не угадывал, куда дует ветер. – Я же тебя просил… – для пущей убедительности взмахнул он куриными лапками, – я тебя просил, как человека… я за тебя поручился, мол, у меня есть чемпион… они на это клюют… на тебя можно равняться, а ты меня подставляешь! – Сколько вы там поручились, Альберт Симович?.. – как провинившийся школьник, опустил голову Сеня Бабакару по кличке Крошка. – А у меня семья… – Нет у тебя семьи, не ври! – оборвал его Альберт Вельботов и в знак презрения крутанул своей цыплячьей головой цвета кирпича. – Я женился… – обречённо вздохнул Сеня Бабакару и сплюнул в угол кровавую слюну. – Значит, дурак! – со знанием дела заявил Альберт Вельботов, основываясь на личном опыте. – Это точно, – безропотно прогундосил Сеня Бабакару, трогая свою челюсть. – Выбил же! – сказал он, нагло глядя на Павла Крахоборов. – Ещё получишь, если окажется, что вы замешаны в исчезновении Самсона Воропаева, – весело пообещал Павел Крахоборов и показал кулак размером с чайник. – Да мы его пальцем не трогали! – возмутился Сеня Бабакару. – Альберт Симович! – Скажите ему! – Сам виноват! – среагировал Альберт Вельботов, которому было выгодно настращать свою команду до синих веников. – Когда вы к нему ходили? – спросил Павел Крахоборов своим неповторимым штробасом. – Я не помню… – нарочно тупо прогундосил Сеня Бабакару. Было видно, что он принципиально не собирается общаться с обидчиком, но побаивается его огромных кулаков. – Когда?! – с угрозой и своим супер-грозным штробасом спросил Павел Крахоборов у Гоги Ноза, о котором за разговором все забыли. – Три дня назад, батоно! – с готовностью сообщил Гога Ноз и потупился, колени у него слегка подрагивали от рыка Павла Крахоборова. – Скажи им, ара джан Сеня… – попросил Гога Ноз. – Всё равно не отстанут… Но Сеня Бабакару только надул щёки. И Павел Крахоборов понял, в чём дело: Альберт Вельботов мог потребовать с них части аванса в качестве крыши своего спортивного заведения. Но уточнять этот вопрос не стал, пусть сами разбираются. – Может, вас перекупили? – иезуитски тонко поиздевался он. – А вы вернулись и убили Самсона Воропаева? Куда тогда тело спрятали, изверги? – Да никто нас не перекупал! – снова обиделся Сеня Бабакару, давай понять, что они своё дело знают. – А тело никуда не прятали… – Били или не били?! – ещё сильнее надавил Павел Крахоборов и посмотрел сурово, как господь Бог на Иуду. – Били! – чересчур поспешно закивал головой Гога Ноз, ему вдруг стало страшно за друга, который нарывался на повторное знакомство с быстрыми кулаками Павла Крахоборова. – Чуть-чуть били… – и примирительно показал на пальцах, сколько. – Поздравляю, – снова весело сказал Альберт Вельботов, подозревая, что Сеня Бабакару и Гога Ноз пытаются его разжалобить, чтобы он вступился за них. – Но раз накосячили, будете помогать ему… – кивнул он на Павла Крахоборова. – А кто нас заставит?.. – невинно спросил Сеня Бабакару и, как припадочный, закатил левый глаз. – Я… – многозначительно заверил его Павел Крахоборов. – Не хочешь, пойдёшь в тюрьму за мордобой вне клуба. – Ладно… ладно… – поспешно сказал Гога Ноз, толкая ногой Сеню Бабакару, – я согласен… – И я тоже… – наконец сдался Сеня Бабакару. – Лучше так, чем парашу нюхать… Оказалось, что таинственного блогер на ресурсе «Руна Плюс» звали Евсеем Слюнтяевым. *** В тот же самый момент Мирон Прибавкин прибыл по адресу «Бумажный проезд», 21 и вошёл в здание «А», с форсом показал охраннику удостоверение, а в «справке» узнал, что фирма Самсона Воропаева называется «Барс и Марго» и что она находится на тринадцатом этаже, офис номер 1331. Мирон Прибавкин подумал, что надо узнать у Галины Сорокопудской, что значит «Марго»? Он поднялся на лифте и среди полупустых офисов, павших жертвой коровьего вируса, легко нашёл «свой» под номером 1331. Офис состоял из трёх комнат. В передней сидела секретарша Жанна Дулерайн (так было написано на её бейджике), похожая на тиковое дерево, с кожей золотистого цвета и жёсткой конструкции извечного «шейпига». «Я по барам не шляюсь, – было написано у неё на лбу, – я занимаюсь спортом! Моё тело – это мой Бог!» Мирон Прибавкин показал удостоверение, чем абсолютно не удивил девицу, казалось, что на исходе пандемии коронавируса, она готова и не к таким служебным потрясениям, и спросил: – Где ваш шеф? – Он сегодня не вышел, мы сами удивлены, – пожала тиковыми плечами секретарша, всеми фибрами души презирая не только его фамильный утячий нос и простецкий школьный чубчик, но и раскосые азиатские глазки заодно, ибо любила широкоплечих и длинноногих мужчин типа актёра Дюжева. Мирон Прибавкин неожиданно для себя покраснел, ему было стыдно за свою непрезентабельную внешность, которую подарили ему родители и которую не мог исправить даже строгий мундир. И чтобы скрыть конфуз, с металлическими нотками в голосе спросил: – А кто ещё «мы»? Мирон Прибавкин умел в нужных ситуациях напускать на себя официальный вид. Обычно это действовало безотказно, как лязг затвора АК. – Наша бухгалтер, пожалуйте, – секретарша с тиковыми плечами сделала вид, что ничего не поняла, и показала на дверь направо. Ага, злодейски решил Павел Крахоборов, сейчас я разворошу ваше осиное гнездо, имея в виду, что ларчик просто открывается для таких маститых следователей, как он. Но бухгалтер, Вероника Иридиевна, к его удивлению, оказалась женщиной в возрасте увядания: чрезвычайно созревший вдовий горбик, поджатые губы, степенная и в высшей мере флегматичная от природы вещей. Умиротворённость просто таки проистекало от неё и от её вязания сиреневой женской кофты. Спицы так и мелькали, и завораживали взгляд. Она предложила присесть, чай или кофе на выбор, и Мирон Прибавкин, который остался без обеда, с удовольствием употребил три огромных жёлтые чашки крепчайшего чая, закусив его домашним печеньем. Во время этой приятной манипуляции он услышал следующее. – Дела фирмы «Барс и Марго» идут как нельзя лучше. Мы на подъёме, – уверила его Вероника Иридиевна. – Мы легко пережили коронавирус за счёт подписчиков и выбывших конкурентов! На наше счастье, их число у нас увеличилось на пятнадцать процентов. Да! – сделал она делая мягкую, но многозначительную паузу. – Мы даже не успеваем переварить необходимые объемы информации, чтобы разместить всю предлагаемую нам рекламу. К нам очередь на два года вперёд. Я даже скажу вам больше, наша арендная плата упала на десять процентов. Народа-то нет, он ещё сомневается в коронавирусе. – За счёт чего такой ажиотаж? – удивился Мирон Прибавкин, с удовольствием лакомясь дивным домашним печеньем с запахом корицы. Его жена Зинка с кошачьими коготками ничего такого не пекла, а делала извращенные драники на воде, в которые совала что ни попадя, так что Мирон Прибавкин порой давился с отвращением, но противоречить боялся из-за скандалов и скалки, которая всегда была у неё под рукой. – А у нас подписчиком почти три с половиной миллионов! – со значением посмотрела на него Вероника Иридиевна. – Самсон Капитонович очень много сил прикладывает! – и она важно подняла палец. – Три с половиной! – словно молилась на эту цифру. – Это не фунт изюма! – Так уж много? – хитро поинтересовался Мирон Прибавкин. Во время разговора он безуспешно искал хоть малейшую зацепочку, чтобы тут же раскрыть преступление, и бежать за орденом на арест, но не находил и всё больше и больше впадал в недоумение: где же зацепка преступления? Профессиональное чутьё ему подсказывало, что она рядом и что он просто не видит очевидного. – Очень! – принялась уверять его Вероника Иридиевна. – Очень! Чтобы набрать такую аудиторию, нужен особый талант, я бы сказала, способность улавливать общественное мнение огромной массы людей. Только Самсон Капитонович этим обладает! Только он! – добавила она убеждённо. – Ну и куда он мог деться? – в тон ей напрямую спросил Мирон Прибавкин, невинно потягивая чай из большой жёлтой чашки и щурясь от крепкого запаха трав. – Я не знаю, – почему-то шёпотом призналась Вероника Иридиевна, откладывая вязание и подливая Мирону Прибавкину чаю, – такого ещё не было. Я ни разу на протяжении всей службы не видела, чтобы он опаздывал или вообще не являлся на работу. Всегда подтянут и готов к сражению. Даже коровий вирус на нём не отразился. Обратили внимание, сколько у нас на этаже пустых офисов? Вот, одни мы не сдались. Я, между прочим, прививку одна из первой в Москве сделала! И всё по его приказу! – Она оглянулась себе за спину. Действительно, на самом видном и почётном месте висел портрет Самсона Воропаева, очень похожего на Леонардо Ди Каприо, с модным «бобриком» и с твёрдым, уверенным взглядом глубоких синих глаз. Мирон Прибавкин невольно подумал: «Ух ты!» Но это ещё не значит, что он перешёл в разряд безвестно отсутствующих. Это ещё надо доказать! – А вчера во сколько он ушёл? – бархатным голосом увильнул от коронавирусных банальностей Мирон Прибавкин, ибо такими банальностями была полна вся Москва и ещё десяток городов в окрестностях. – Понятия не имею, – добродушно ответила Вероника Иридиевна, опуская очки на нос и снова принимаясь вязать, – он ещё сидел в кабинете. И Жанночка тоже ушла, у неё в девятнадцать тренировка. – А Самсон Капитонович остался? – ещё раз уточнил Мирон Прибавкин, косясь на портрет. – Да, я заглянула, он работал. Я сказала, до свидания. И ушла домой. Всё, как обычно, – недоумённо подала она плечами. – Ну… а может быть… – начал издалека Мирон Прибавкин, – у него появилась женщина?.. – задал он коварный вопрос, рассчитанный на простачка. – Что вы! Что вы! – яростно замахала спицами Вероника Иридиевна. – Сюда как-то заглянула его жена. Так я вам скажу, лучшей красавицы во всей Москве нет: высокая, стройная и очень спортивная. Самсон Капитонович за ней, как за каменной стеной. Он такой домашний и не приспособленный к жизни, – умилилась она честно и преданно, как лягушка со стрелой перед Иваном. При упоминании о Галине Сорокопудской у Мирона Прибавкина потекли слюни. Он вспомнил, как целовался с ней в самом сильном чувстве вожделения, и незаметно вытянул ноги, чтобы ослабить напряжение. – А Жанна?.. – мотнул он головой, чтобы отбросить искусительские мысли. – Жанна?! – Вероника Иридиевна с возмущением посмотрела на него поверх очком, – она не его поля ягода! Нужны ему эти девки! Странно, подумал Мирон Прибавкин, и впал в недоумение, невольно доверяя суждениям Вероники Иридиевны на все сто двадцать пять процентов. – То есть вы ничего не замечали? – переспросил он, не фиксируя в сознании своего вопроса, а думая совсем о другом, о том, что проскочило помимо сознания, но он не понял, что именно. – Ну-у-у… такого не спрячешь, – доверительно сказала Вероника Иридиевна и сделала скорбное выражение лица. – Понятно-о-о... Значит, вы духом не знаете и ведать не ведаете? – Нет, не знаю, – заверила она его. – Я ему звонила с утра. Абонент недоступен. – А можно посмотреть его кабинет? – Конечно, можно, – всполошилась Вероника Иридиевна и поискала в столе ключ. Кабинет Самсона Воропаева был представлен огромной солнечной комнатой с окном во всю стену. Внизу лежал Белорусский вокзал и «Аэроэкспресс». В центре стоял деревянный стол, на столе находился ноутбук. Кроме древнего, венского стула, больше ничего не было. Как же он работает? – удивился Павел Крахоборов, полагая, что для интеллектуального дела нужно ещё кое-что, хотя бы – диван секретарше. – А вся нужная информация для работы берётся из Интернета, – словно прочитала его мысли Вероника Иридиевна. – Отлично… отлично… – рассеянно согласился Мирон Прибавкин. – Я изымаю компьютер в качестве вещественного доказательства. Если он мне не понадобится, я тотчас верну его. И машину внизу тоже забираю. Она будет находиться на территории нашего управления. – Ваше право, ваше право, – криво согласилась Вероника Иридиевна. – Только бумагу мне напишите. – Непременно! – Павел Крахоборов ловко накатал протокол изъятия, уже взял под мышку ноутбук, чтобы отбыть восвояси, как Вероника Иридиевна вдруг сказала напоследок: – Вы знаете… давеча к нему приходили странные люди. Явно не из бизнеса. – Уголовники?.. – не удивился Мирон Прибавкин. Чего-то подобного он и ожидал, и фамильный утячий нос у него яростно зачесался, надо ли говорить, что он обладал способностью чуять злоумышленников за версту. – Может быть… может быть… – поспешно кивнула Вероника Иридиевна. – Но я вам ничего не говорила. – Вы боитесь? – ещё больше удивился Мирон Прибавкин. – Знаете… – доверительно призналась Вероника Иридиевна, жуя дужку очков, – хочется встретить старость в уме и здравии. – Ну и правильно! – неожиданно весело для самого себя кивнул Мирон Прибавкин и окончательно отбыл восвояси. С беззаботной душой он прыгнул в служебную машину и подумал, что надо проверить записи камер в бизнес-центре, но это завтра, решил он, и полетел на работу. За ним покорно последовал эвакуатор с «порше 911» чёрного цвета за восемь миллионов рублей. У себя в кабине Мирон Прибавкин, открыл ноутбук, предвкушая, что сейчас наконец легко и естественно разгадает тайну похищения Самсона Воропаева. Но не тут-то было! Последние полчаса он только и думал, что о похищении. А о чём ещё? – спрашивал он сам себя, бездумно лупая глазами в стенку. На работе всё нормально. Дома нормально. Значит, что?.. Украли! Похитили! В наше время – это элементарно, Ватсон! И он представлял себя этим самым Ватсоном – длинноногим и красивым, на которого заглядываются все без исключения женщины, вышагивающие колоннами следом. Однако провозившись с ноутбуком до глубокого вечера, ничего не обнаружил. Даже интрижки с Жанной Дулерайн не было: ни фотографий, ни видео, ни переписки. Казалось, Жанна Дулерайн для Самсона Воропаев не существовала. Но так не бывает! Мирон Прибавкин не поверил даже самому себе, вспомнив тиковые плечи, возбуждающие прямо таки жгучее мужское любопытство в штанах. Ноутбук был доверху забит разного рода информацией, в том числе и рекламой, и курсами биткойнов. Файлы были аккуратно датированы годами и месяцами. Темы были самые разнообразные, но большинство из них, к удивлению Мирона Прибавкина, привыкшего к текстам, носили видовой характер. И он был удивлён безмерно. Выходило, что новое поколение потребителей информации перестало читать, а больше смотрело картинки и комиксы. Мирон Прибавкин был потрясён: да они ж дебилы, книги не читают, а слушают! Ха-ха! Выходит, думал он, листая файлы и рассматривая фотографии, мир изменился, и что самое интересное, в примитивную сторону, а я и не заметил. Это был финал его жизни, он почувствовал себя глубоким стариком, бронтозавров в мезозойскую эру. У него самого подрастали сынок и дочка, и теперь он не знал, что с ними делать. Революция, думал он, тихая, скромная революция наизнанку. Поколение явно поглупело. А может, он прозревший? – предположил Мирон Прибавкин о Самсоне Воропаеве, – то есть мужчина, которому перестали нравиться женщины в моральном плане, секс остался, а предмет страсти исчез; и поехал домой, твёрдо помня, что до полнейшего прозрения он сам лично ещё не добрался. Бывает… – снисходительно думал он, летя на крыльях любви: завтра, завтра я увижу её – Галину Сорокопудскую, центровую сборной страны, ах, какая у неё задница! *** – Так… что это такое?.. – генерал МВД Разин пробежал глазами победную реляцию начальника по центральному округу службы ППС и докладную патруля, мол, так и так, обнимался и даже целовался с терпилой Галиной Сорокопудской, а ещё отобрал полицейскую дубинку. – Во сколько это было? – Сегодня, в двенадцать тридцать пять, – с готовностью уточнил его заместитель, полковник Амурочкин, стоя по стойке «смирно», как швабра в руках у уборщицы тёти Дуси. Его модная причёска «цезарь» как нельзя лучше подчеркивало к его мужественному лицу, словно нарочно созданное для подвигов в тихих, уютных кабинетах. – Не наказуемо, в перерыв, – поморщился генерал Разин. Генерал Разин не любил своего заместителя. Он напоминал ему самого себя, молодого и наивного, в лучшие годы службы, когда Разин прошёл все мыслимые и немыслимые войны отечества, получал ранения, контузии, себя, любимого, не жалел, а теперь вынужден был доживать свой век в генеральском кресле и разбирать всякую бытовую туфту в компании с явным негодяем, который, как пить дать, метит в его кресло. – А ещё дубинку отобрал… – напомнил полковник Амурочкин, позволив себе слегка пошевелить бровью. В отличие от своего начальника, полковник Амурочкин был диванным командиром и дальше Клязмы по форме не выезжал. Причиной этому странному явлению был тесть – генерал-полковник, заместитель министра внутренних дел, который сказал: «Пока я жив, ты нужен в тылу моей дочери!» И полковник Амурочкин естественным образом подчинился. – Так они, наверное, ею махали? – угрюмо предположил генерал Разин. – Уточнить? – спросил полковник Амурочкин. – Уточните! – велел генерал Разин. – Если превысили полномочий, сами знаете, что делать… – Так точно! – с готовностью щёлкнул каблуками полковник Амурочкин. – Больше ничего подобного мне не докладывать! Только по существу. Впрочем… – генерал Разин открыл сейф и бросил в его чёрную пасть бумагу. – Пусть полежит до лучших времён. Авось пригодится. И полковник Амурочкин осторожно оскалился, он, как и его начальник, недолюбливал государственного советника первой юстиции Карабая, который при первом удобном случае вмешивался в дела МВД и мешал плавному течению жизни. *** Утром Мирон Прибавкин имел честь узнать из сетей, что его честное имя опорочено на сайте «Криминальное досье», в которой юзер, некая Дарья Гнездилова с пафосом, достойного лучшего применения, ставила вопрос ребром: доколе в «Третьем Царстве» будут исчезать люди? И куда смотрит власть? А главное, кому это выгодно? А выгодно, оказалось, всё той же власти. Ну и пошло и поехало со всякими абсурдными выводами, на которые уже никто не реагировал, разве что политотные психопаты. Откуда и как узнали? – похолодел Мирон Прибавкин, в исступлении откидываясь на спинку кресла. Если начальство пронюхает, мне конец! Между делом он открыл для себя кое-что новенькое, оказывается, в Москве за год бесследно исчезают ни много ни мало аж пятьдесят тысяч человек, а это аж на сорок с лишним процентов больше, чем до пандемии коронавируса. Было о чём задуматься. Плотность столичного населения оказалась решающим фактором, определяющим частоту заболевания. Фамилия же его упоминалась в связи с тем, что он оказался центральной фигурой расследования в деле Самсона Воропаева. «И вот ещё одна жертва прогресса! – писала Дарья Гнездилова. – Доколе? Доколе это будет продолжаться?! А власти ничего не предпринимают!» Идиотка, подумал Мирон Прибавкин, и решил, что её надо обязательно допросить и припугнуть, если получится, конечно, потому как журналюги – народ тёртый, на пустые угрозы не покупаются. Он бы так и сидел в тупой задумчивости за компьютером, если бы жена Зинка не велела собираться на работу: – Вот выгонят остолопа, кто нас будет кормить?! Сама Зинка работала в ближайшем супермаркете завскладом пищевой продукции и уходила ни свет ни заря, а возвращалась, когда петухи уже спали. Детьми занималась тёща, к несчастью, живущая рядом, в шаговой доспутности, пятидесятишестилетняя Марфина Дормидонтовна, из-за которой Мирон Прибавкин всё порывался развестись с женой, да за бесконечной спешкой, работой и беспредельной авральщиной элементарно не успевал. И обиды накапливались, как снежный ком. Дело дошло до того, что он их элементарно забывал и пялился на жену с особой злобой, готовый разрядиться в дикой выходке, но даже и та теоретически дикая выходка постепенная стиралась и переходила в повседневную рутинную ненависть. Мать моя женщина! – ругался он, но ничего поделать не мог. Такова была цена столичной жизни. Мирон Прибавкин покорно оделся, хлебанул чая, и, на ходу засунув бутерброд с колбасой в карман, в прекрасном расположении духа выскочил из дома. Начинался прекрасный летний день, после которого следует принять душ, но Мирон Прибавкин не спешил в управление. Накануне он сказал, что задержится до обеда по служебной надобности, а сам поехал в автосалон «Кунцево» и тихо, скромно купил недорогой, но солидный, за миллион с небольшим, УАЗ «Патриот» «максимум» белого цвета, с кожаным салоном и системой дистанционного слежения, а также приобрёл номера, полис ОСАГО по онлайн и зарегистрировался. Потом знакомый жиган Луценко, которого Мирон Прибавкин когда-то отмазал за мелкие уголовный проступок, выдал ему автомобильный номер, и Мирон Прибавкин был счастлив второй раз в жизни, первый раз был счастлив, когда по глупости женился на Зинке. Увы, те времена канули в вечность, осталась лишь горечь воспоминаний. К обеду он подкатил в редакцию «Голь и Город» в новенькой, сверкающей лаком «патриоте» и вполне уместно, даже лихо припарковался, не задев ни соседей, ни бордюр, сказалась подзабытая практика на отцовской машине, которую он три года назад вдребезги разбил на Самотечной. Главный редактор Владимир Иванович Пузаков, несмотря на летнюю духоту, тепло одетый, в респираторе «3М» и защитных очках, делающими его похожим на аквалангиста на дне пруда, ещё и в платяных белых перчатках от прокаженного, сообщил следующее: – У меня, знаете ли… почки… – прохрипел он для понимания, – всякие прививки категорически запрещены… Мне обещали их поменять, то есть почки, – объяснил он, морщась за стёклами очков, – да пандемия всё испортила, будь она неладно! – Я не по этому поводу, – пользуясь моментом, строго посмотрел на него Мирон Прибавкин. – Мы знаем, что вы хроник, и следим за ситуацией. Меня интересует Дарья Гнездилова, журналистка-блогер, «Криминальное досье». – Есть такая… – надтреснуто-перепуганным голосом сообщил Пузаков. – Что она натворила? Если что-то серьёзное, мы от неё избавимся. Она мне самому надоела хуже пареной репы. – Мне просто надо с ней поговорить в рамках расследования пропажи людей! – сдержанно ответил Мирон Прибавкин, дабы не раскрывать секретов дела. – А-а-а… – радостно оскалился респиратором Пузаков. – Я лично одобрил этот материал. Животрепещущая тема! – И вызвал Гнездилову. Гнездилова оказалась тёмно-рыжая лошадкой, выше Мирона Прибавкина на целую голову, с густой вишнёвой чёлкой, крепко скроенная, жёсткая в оборотах и неустрашимая, словно промышленная бетономешалка. – Я ничего не знаю, – безапелляционно заявила она в присутствии главного редактора Пузакова, перекатывая во рту жвачку справа налево и слева направо. – Источника информации я не обязана раскрывать! – Даже в рамках уголовного дела? – ехидно спросил Мирон Прибавкин, давая понять, что он видел таких упрямиц толпами каждый день по сто тысяч раз и всех перегибает через колено с помощью триста восьмой статьи УК РФ. – Даже в рамках! – подтвердила лошадка Гнездилова, едва не надув шарик из жвачки, который должен был лопнуть на глазах изумлённого главный редактор Пузакова. – Гнездилова! – глухо из-под респиратора одёрнул её главный редактор Пузаков. – Смотри мне! – и зашёлся в тяжёлом кашле. – Пойдемте-ка прогуляемся на улицу, – миролюбиво сказал Мирон Прибавкин, беря её под руку и подмигивая главному редактору Пузакову, который покраснел по респиратором, как рак в кипятке. Мирон Прибавкин ожидал, что лошадка Гнездилова встанет на дыбы, и всё такое прочее не менее горячее, и её придётся вызывать повесткой, но неожиданно она согласилась, и Мирон Прибавкин имел счастье до самого лифта лицезреть её чрезвычайно крепкие ноги, затянутые в чёрные колготки, на высоких моднячих каблуках прозрачного цвета. Они вышли, свернули в сквер и сели на лавочку. – Не хотите мне ничего добавить? – со всё той же холодной ленцой, которая выработалась годами ретивой службы и от которой у многих подозреваемых в зависимости от пола развивался или цистит, или простатит, спросил Мирон Прибавкин и прищурил и без того узкие нанайские глазки. – Нет! Я уже всё сказала! – отрезала лошадка Гнездилова и высокомерно тряхнула вишневой чёлкой. – Дело в том… – со значительной паузой объяснил Мирон Прибавкин, – что пропал человек, возбуждено уголовное дело, вы свидетель, если будете упираться, я вас вызову повесткой и предъявлю обвинение по статье триста восемь, отказ от дачи показаний, а это три года, между прочим. А если покопаться, то ещё что-нибудь наскребём. Оно вам надо?.. На самом деле, Мирон Прибавкин пугал, статья триста восемь не была «рабочей» и подразумевала всего лишь денежный штраф. – Я не знала… – вдруг уступила лошадка Гнездилова и, казалось, сделалась меньше ростом, а Мирон Прибавкин, наоборот, вырос. – Я согласна… – Говорите, кто вам рассказал о Самсоне Воропаеве? – потребовал Мирон Прибавкин, не упуская момента. – Дайте слово, что у того человека не будут неприятности! – на последнем упрямстве не уступила лошадка Гнездилова. Мирон Прибавкин в саркастически скривил губы. Дарья Гнездилова умоляюще посмотрела на него и сжала девичьи кулачки. – Запросто! Даю! – спровоцировал он её по застарелой, как подагра, следовательской привычке, куда вложил чуть-чуть от Луи де Фюнеса, чуть-чуть от Жан-Поля Бельмондо и даже чуть-чуть от Пьера Ришара, чем страшно поразил Дарью Гнездилову, которая, в свою очередь великих французских комиков в упор не знала и привыкла к молодёжному поверхностному эпатажу типа Панова, поэтому для себя тотчас назвала Мирона Прибавкина опасным старикашкой, хотя, разумеется, Мирон Прибавкин таковым не был, а всего лишь прикидывался Иваном Грозным, о котором Дарья Гнездилова абсолютно ничего не слышала и слышать не хотела. На самом деле, он никакого слова давать не собирался. Это была обычная уловка любого следователя хоть в полиции, хоть в прокуратуре: наобещать в три короба, но естественно, слово не держать, обоснованное преамбулой юрисдикции «разоблачить и посадить», было двигателем следствия, а там хоть трава не расти и прокурор не бейся. – Ширинкина… – огорчённо пробормотала лошадка Гнездилова, и в смущении переведя взгляд на воробьёв, что дрались на дорожке. – А… кто это? – удивился Мирон Прибавкин и принял самый глупый вид, на который был способен, ибо не в его интересах было пугать свидетеля не то что до смерти, а просто до заикания. Он делал это инстинктивно, дабы свидетель не заподозрил его в служебной корысти, а поверил бы в его искренность. Корысть же у него была всегда на уровне инстинкта следователя и была неизменной, как основная чёрта профессии, и только с любимыми женщинами он расслаблялся и становился самим собой: мальчиком с рабочей окраины империи, из Кузбасса, где деньги зарабатывают тяжёлым шахтёрским трудом. Так что в глазах родни он сделал в столице шикарную карьеру. – Это… моя бабушка, – уже менее упрямо тряхнула чёлкой лошадка Гнездилова. – Бабушка?.. – отшатнулся Мирон Прибавкин, который уже стал привыкать к сладковатому запаху жвачки лошадки Гнездиловой. Дело запутывалось всё больше и больше. Бабушка нам ни к чему, неизвестно зачем умиротворённо подумал Мирон Прибавкин. – Вероника Иридиевна… – кивнула лошадка Гнездилов и упрямо перекатила жвачку слева направо. Да что же это такое?! Мать моя женщина! – подумал с возмущением Мирон Прибавкин, книг не читаешь, мультфильмов не смотришь, сидишь в рунетах и куках. – Вероника Иридиевна? – он вдруг вспомнил вдовий горбик сиреневое вязание и прекрасный индийский чай. Это её и спасло от его повторного визита. – Тогда кто такая Жанна Дулерайн? – заподозрил всеобщее предательство Мирон Прибавкин и мерзко прищурился, словно задумал изобличить Дарью Гнездилову окончательно и бесповоротно. – Моя двоюродная сестра… – пролепетала Гнездилова за своей густой вишневой чёлкой и отчаянно заморгала, словно собираясь залиться горькими слезами. – А-а-а! – с досады закричал он так, что в здании напротив замелькали любопытные лица и респиратор «3М» главного редактора Пузакова, похожий на краба в водорослях. И у Мирона Прибавкина в голове сложилась полная картина всеобщего обмана. – Тогда, может быть, вы знаете местонахождения Самсона Воропаева?! – испугался он круговерти у себя в голове. Но лошадка Гнездилова его огорчила. – Увы, к сожалению, не знаю, – наморщила она лобик под своей густой вишневой чёлкой. – Я даже не знаю, кто такой Самсон Воропаев. Если это ейный хахаль, то, значит, это он, – решительно добавила она, плохо скрывая ехидство, и снова сделалась упрямой лошадкой. Ага, сказал сам себе Мирон Прибавкин, и страшно расстроился: он-то считал себя гениальным ведущим в этой игре, а, оказывается, водили-то его, да всё за нос и за нос все компанией. Это был подвздошный удар по самолюбию. Посажу всех, мстительно решил он, при первой же возможности! С этой дикой мыслью он подскочил и побежал к «люське», моментально забыв о лошадке. – А я?.. – удивилась лошадка Гнездилова, в панике цокая каблуками следом. – Вы?.. – переспросил Мирон Прибавкин так, словно увидел её впервые. – Но вы меня простили?.. – клонила она лошадиную головку, просительно заглядывая ему в глаза. – Простил, – милостиво ответил он, думая о слове «хахаль». – Вы мне не нужны! Хотя стойте! Я не беру с вас подписку! – погрозил он ей пальцев перед всей редакцией, – но не вздумайте никуда уезжать, вы мне понадобитесь в качестве свидетеля по громкому уголовному преступлению! – настращал он её, для острастки выпятив короткую, неказистую челюсть, которая никак не тянула на тяжёлую, породистую челюсть Фернанделя. – Я поняла… я понял… – понурила рыжую головушку лошадка Гнездилова, – я больше не буду. Только вы меня не увольняйте: это мой первая громкая статья! Я старалась… – Вот как?.. – тотчас остыл Мирон Прибавкин и невольно посмотрел на здание редакции, намереваясь обнаружить под респиратором подлое лицо главного редактора Владимира Ивановича Пузакова и передать ему, что Дарья Гнездилова не виновата, что Дарью Гнездилову увольнять не надо, что она свой в доску человек и тоже страдает, как и все, даже несмотря на то, что она женщина. – Не уволю, – пообещал он, вспомнив себя молодым и глупым, – если вы мне скажете, между вашей двоюродной сестрой и Самсоном Воропаевым был роман? – Так… – с облегчением души махнула рыжая лошадка Дарья Гнездилова, – интрижка, – злорадно поморщилась она. – Я ей говорила, не связывайся! – Мать моя женщина! Я так и знал! – обрадовался Мирон Прибавкин своей проницательности. – Имя моё уберите, и пишите что хотите. – А как же?.. – Что?.. – тормознул он со скрипом в левой коленке. – А как же правда жизни?.. Её идеализм лез изо всех щелей, даже её густая вишнёвая чёлка была собирательницей этой святой правды жизни. – Идите вы знаете куда со своей правдой?! – нагрубил он нарочно, чтобы Дарья Гнездилова спустилась с небес на землю. Тоже мне Жанна д’Арк! – усмехнулся он и убежал дальше, чтобы прыгнуть в свою прекрасную машину, которую успел назвать «люськой», и, очертя голову, погнал в управление, чтобы зафиксировать в протоколе все свои догадки и наметить планы оперативного расследования. Изящная и тоненькая, как балерина, блондинка Люська была его первой любовью в далёкой теперь уже юности в городе Кемерово, и он с полным правом владельца прошлого назвал свой «патрик» её именем. Он расчувствовался и принялся вспоминать, какой была настоящая Люська – длинноногой, высокой, в белом свитере, и как он за ней бегал и леща получал от соперников почём зря. Ну и идиотом же я был, подумал он, круглым, романтическим идиотом, и всё прошло. Но… ведь было же! Вдруг с ним произошло то, что происходит раз в жизни всегда при весьма странных стечениях обстоятельств: на перекрёстке, когда Мирон Прибавкин в прекраснейшем расположении духа, собираясь повернуть направо, только и ждал дружеского подмигивания от зелёного глаза светофора, в окно «люськи» требовательно и настойчиво постучали. Мирон Прибавкин удивился, изогнулся, чтобы увидеть, кто тревожит его созерцательность, и обомлел, узнав Галину Сорокопудскую с её монументальными бёдрами волейболистки. Душа его непроизвольно встрепенулась, сладостная боль заполнила сердце по самые края, и он понял, что за делами и заботами успел подзабыть о Галине Сорокопудской. Вот скотина, подумал он о самом себе, и с преувеличенной готовностью распахнул дверь. Галина Сорокопудская вначале угнездила свою обворожительно-спортивную попку, потом водворила внутрь ножки, повернулась к Мирону Прибавкину и очаровательно расплылась в улыбке. – Здравствуйте! – радостно сказала она, обдав его свежими запахами ромашкового луга. – А я думаю, вы или не вы?.. Если природа экономила на дюже высоких женщинах, то к Галине Сорокопудской это не имело абсолютно никакого отношения, её широкая, приятная грудь в очередной раз производила на Мирона Прибавкина весьма магическое действие – он не мог оторвать от неё взгляда. А ещё в неё были длинные сложные пальцы. – Я! – охотно признался Мирон Прибавкин, тотчас не то что пропал, а вообще, провалился в её обаяние и не смел соприкоснуться взглядом с её прекрасными серым глазам, от которых тихо, но верно, каждый раз ёкало сердце. – А у вас телефон отключён! – А я на задании! – радужно доложился он, как генералу всех генералов, и весело прищурил и без того узкие азиатские глазки. – Первый раз сажусь в машину, в которой просторно, – похвалили его Галина Сорокопудская и огляделась. – А… не заехать ли нам ко мне в гости? – сказала она, закинув ногу на ногу. У Мирона Прибавкина от радости в зобу дыханье спёрло. Ни о чём подобном он и мечтать не смел, здраво полагая, что время для подобных экзерсисов ещё не наступило. Здесь же на тебе, пожалуйста, на блюдечке с голубой каёмочкой! «А продолжение банкета будет?» – едва не ляпнул он с пылу жару, но вовремя прикусил язык. Тут ещё загорелся зелёный свет, Мирону Прибавкину начали дудеть со всех сторон, и он, оторвав взгляд от шикарных ног Галины Сорокопудской, дал наконец газу и поехал. Куда только? К счастью! – ответил он сам себе. – А на Поварскую! – казалось, угадала его мысли Галина Сорокопудская и очаровательно блеснула улыбкой. И вдохновленный Мирон Прибавкин свернул на Новинский бульвар, дабы пассия его сердца не успела передумать. Через три четверти часа он, пыхтя и отдуваясь, мокрый, как заяц в половодье, затащил два огромных пакета, которые они набили в ближайшем супермаркете, на четвёртый этаж и, когда вошёл, забыл закрыть рот: шикарная квартира оказалась с огромными панорамными окнами в гостиной, которые смотрели на густо заросший сквер. Было тихо и сонно, совсем не в московском стиле, в котором плавали редкие пылинки солнечного света. Хотелось разогнаться и поплавать вместе с ними и перевернуться, как придурковатый пёс, вверх брюхом. – И это всё ваше?.. – спросил он глупо, и одна из сумок со звоном выпала из его рук. – Да, – похвасталась Галина Сорокопудская, по-свойски, словно у них уже были близкие отношения, забирая у него сумки и направляясь на кухню, словно нарочно-нарочно подставляя его взгляду длинные-предлинные ноги с точёными, сухими голенями, – есть ещё терраса на крыше… – сообщила она, насмешливо оглядываясь через плечо. – Мать моя женщина… – пробормотал Мирон Прибавкин, ужасаясь своей нищете, и поплёлся следом. – Здесь же можно жить коммуной, и ещё места хватит. Как он ненавидел свою службу, на которой должен был протирать зад до конца дней своих. Его манила другая жизнь. Он не знал, какая, но только не кабинетного червя, и душа его терзалась между служебным долгом «как все» и тяжелыми сомнениями в правильности выбранного пути. Там, где-то, вдали билась и шумела совсем другая жизнь, полная красок, яркого неба, синего моря и прекрасных длинноногих женщин типа Галины Сорокопудской. Он не знал только одного, что часто прагматизм вступает в противоречие с моралью и ничего хорошего из этого не выходит и имеет прямое отношение к карме, а там уже как бог положит. – Зачем коммуной?.. – удивилась Галина Сорокопудская, наливая шампанского в хрустальные бокалы и намеренно наступая Мирону Прибавкину на ногу своей большой, тёплой ногой, чтобы он быстрее пришёл в себя. – Вдвоём здесь даже очень уютно… – и неожиданно для самой себя поцеловала его прямо в фамильный утячий нос, дабы он сделался смелее, – держите! – Не-а... – у Мирона Прибавкина от счастья закружилась голова, – я не верю… – Чему? – скосилась она левым глазом так, что ему стало страшно за своё будущее. – Что так можно жить! – оглянулся на картины с Бульвара Капуцинов, что висели на стенах огромной, как аэродром, кухни. И хотя это были, естественно, всего лишь копии, хоть и маслом, они произвели на Мирон Прибавкин неизгладимое впечатление, словно он пребывал в музее, и торжественное состояние, словно камерная музыка ведущего пространства и цвета овладела им. – Это вы рисовали?.. Галина Сорокопудская, которой всё больше нравился Мирон Прибавкин, засмеялась его наивности. Ей показалось, что в его непосредственности и есть какой-то смысл, только она не поняла еще, какой и насколько он может быть выгоден. – Нет, конечно. Моне… а это Беро… – показала она небрежно тем самым жестом, который казался ему дюже царственным. – Кто?.. – округлил глаза Мирон Прибавкин, у которого все эти французские имена ассоциировались исключительно с разделом истории криминалистики в лице Луи Адольфа фон Бертильона с его антропологией и демографией, и потрогал одну из картин, где было изображены простор с чёрными деревьями, массой народа, а не переднем плане – жёлтая будка с надписью «Tabatiere». Вблизи картина оказалась почти что рельефной из-за обилия краски. Галина Сорокопудская наблюдала за ним с интересом. Такой тип мужчины ей ещё не попадался, и ничего, что страшненький и ничего, что маленький, зато безобидный и… и… домовитый. Последнее качество в претендентах на её сердце отныне нравилось ей всё больше и больше, однако, увы, их вовсе не было в её жизни, а те, что были, занимались только собственными персонами, и она была страшно одинока даже с крайне, очень крайне успешным Самсоном Воропаевым. – Вы умеете вкручивать лампочки? – спросила она, чтобы остудить свои фантазии о тихой и счастливой семейной жизни. Жизнь её сложилась так, что она боялась крупных и агрессивных мужчин. В противоположность им Мирон Прибавкин был почти идеальным кандидатом в мужья, и она думала об этом всё утро и весь вчерашний день. Но так и не пришла ни к какому решению. А Моне?.. – спросила она саму себя с тем чувством, когда решают краеугольную проблему и боятся жестоко ошибиться. Всей этой чепухе его можно обучить, отвезя в Лувр. Эта мысль показалась ей крайне занятной, представляя, как она будет водить его по залам в его голубой форме и в носках, и она принялась мусолить её, приводя все «за» и «нет» против друг друга. – Да, – заикаясь, признался Мирон Прибавкин. Она повела его в гостиную и показала на потолок и сказала: – Вот! А стремянка там! Стремянку Мирон Прибавкин нашёл в кладовке, где в отличие от замашек его шалопутки Зинки, царил идеальнейший порядок, даже на швабру был надет розовый кулёк и завязан розовой же ленточкой. – Так? – спросил он, раздвигая опоры. – Так, – сказала она и шагнула на ступеньку своими шикарно-стройными ногами, превосходящими даже ноги Дженнифер Лопес. Мирон Прибавкин был большим специалистом в этом деле. Обрез её платья оказался чуть выше его носа, и он следил за ним, как ходики в часах, потом решился и, закрыв глаза, потрогал высокоспортивную коленку Галины Сорокопудской. Она была божественно гладкой и бархатной, как морская волна. Мирон Прибавкин осмелел и, превозмогая муки совести, повёл руку дальше, в святые святых. От ожидания у него пересохло в горле. – Что вы там делаете?.. – спросила наконец Галина Сорокопудская, словно очнувшись. Мирон Прибавкин замер, как кот, пойманный на сметане. – К-а-а-к… что?.. – нашёлся он и посмотрел наверх, в её прекрасные синие-пресиние глаза. – Лампочку вкручиваю… Галина Сорокопудская спустилась, глядя на него сверху вниз, как богиня возмездия Немезида. – Лампочка не здесь, – показала длинным, чрезвычайно изящным пальцем, – а там, – и ткнула в потолок. – Ах… – жутко сконфузился Мирон Прибавкин, готовясь провалиться сквозь землю, – я извиняюсь… – и путаясь в собственных брюках и стараясь не глядеть на слегка порозовевшую Галина Сорокопудская, полез на стремянку, как на Голгофу. – Да не так… – простонала Галина Сорокопудская, Королева и подколодная змея в одном фасоне. – Дайте же! И не сходя с места, привстав на цыпочках, вкрутила злополучную лампочку, а потом сняла его, как ребёнка, с лестницы и крепко поцеловала в губы. Оказалось, что Мирон Прибавкин решил все её проблемы один ловким движением руки. Будь что будет, решилась она и позволила себя раздеть. – Ты мой Пуся… – сказала она так нежно, что Мирону Прибавкину горько заплакал, жена его Зинка-распустёха давно забыла, что такое ласки, к которым Мирон Прибавкин был весьма охоч, как брошенный в глубоком детстве щенок. Под платьем на ней оказался плоский спортивный животик с острыми углами и облегченные стринги красного цвета. И это всё моё, чрезвычайно обрадовался Мирон Прибавкин, с головой ныряя в прекрасную-распрекрасную любовь, и на время забыл о всех своих несчастьях и горестях. Во время секса им владели две мысли: как бы не опростоволоситься, ибо вечные упрёки жены Зинки отразились на его потенции, а вторая имела отношение к гостиной, где на столе осталась трёхкилограммовая жестяная банка с чёрной икрой, которой он из стеснительности так и не попробовал. *** Галина Сорокопудская проснулась от странных звуков: в квартире стояла гробовая тишина, только где-то далеко-далеко, как на другой планете, шумела Москва, и кто-то громко чавкал в гостиной, как большая-пребольшая собака. В детстве у Галины Сорокопудской был сенбернар Гоша, он точно так же громко чавкал, когда мама наливала ему огромную чашку наваристого супа, а потом, когда насыщался в своё удовольствие и отходил от миски, роняя капли по полу, вытирала ему бороду специальной тряпкой и говорила: «Гошенька, хороший, Гошенька красавец!» И Гоша удалял, покачиваясь от сытости, к себе, на личный диванчик у балкона и дрых, свесив лапы, до вечерней прогулки с папой. Увы, Гошеньки и родителей давно не было с ней, как и не было родного плеча, на котором можно было опереться и поплакать. Галина Сорокопудская поднялась, заинтригованная странными звуками и, даже забыв прикрыться, на цыпочках прокралась в гостиную, где застала Мирон Прибавкин абсолютно голым, стоящим на одной ноге, как аист, и пальцами, как истинный деревенский сын, с вожделением пожирающим чёрную астраханскую икру. Самое интересное, что рядом на столе лежала ложка, но он её не заметил или презрел от нетерпения. – Бедный ты мой, бедный… – шагнув, умилилась Галина Сорокопудская и прижала его голову к своей исстрадавшейся груди. – Тебя, наверное, дома не кормят? – Угу, – только и смог промычать Мирон Прибавкин, стараясь выпутаться из неудобного положения, а потом сообразил, приподнялся и впился губами в её грудь и оставил на соске пару-тройку чёрных икринок. – Я тебя откормлю, – сентиментально пообещала Галина Сорокопудская, – будешь толстым и красивым. – Ага, – оторвался от её груди Мирон Прибавкин и посмотрел снизу вверх. На него глядели прекраснейшие и самые волнительные в мире серые глаза, добрые, как у мамы. И Мирон Прибавкин подумал, что это и есть счастье, то счастье, о котором он мечтал, когда был подростком и когда стал мужчиной, а потом за этой проклятой жизнью, в которую незаметно впрягся, как ломовая лошадь, забыл, и только сейчас вспомнил, как детский сон, и это была любовь! Он попытался подхватить Галину Сорокопудскую на руки, как когда-то в былые времена подхватывал иных женщина меньшего калибра, но у него, конечно же, ничего не вышли, кроме комического положения. Тогда она засмеялась и проявляя архаичные черты самки, легко, как ребёнка, подняла его на руки и отнесла, словно добычу, в гнёздышко, в уютную, тёплую спальню. Мирон Прибавкин был на седьмом небе от блаженства. И они снова занялись любовью, и Мирон Прибавкин оказался, как никогда на высоте, и даже, кажется, она несколько раз кончила, потому что попросила: «Не смотри на меня…», и взгляд у неё словно остановился, как стрелки у часов. Что ему тоже ужасно понравилось своей целомудренностью. Но на рассвете он немного расстроился. Реальность оказалась совсем не той, как он ожидал. Стало ясно, что секс ума не прибавляет, а только создает проблемы. – Я хотела бы оформить брак с мужем задним числом, – сказала Галина Сорокопудская, с долей опаски глядя на Мирона Прибавкина: что он решит. И тут выяснилось главное, что Галина Сорокопудская, оказывается, всего лишь гражданская жена Самсона Воропаева и что доказать её право на наследство будет весьма и весьма проблематично. – Ты поможешь мне?.. – спросила она, прижимая его к своей широкой, как аэродромное поле, груди. Незаметно для себя она перешла на милый, детский лепет, который так не вязался с её сильным, тренированным телом. Мать моя женщина! – оторопело подумал Мирон Прибавкин. – Ну а как, как по-другому, – тотчас простил её, оставив моральную сторону вопроса на потом, когда в голове прояснится и можно будет здраво рассуждать, а пока же в ней были любовный туман и сырость непонятных отношений. – Помогу… – шмыгнул он носом, не особенно задумываясь о своих словах опять же потому что всегда и везде чувствовал себя прокурорским следователем, словно на веки вечные пропитался запахом своей ненавистной конуры. – Ты можешь здесь жить, а когда я вступлю в наследство, мы поженимся, – сказала Галина Сорокопудская с таким выражением, словно наконец орех расколола. Никогда ещё судьба Мирона Прибавкина не решалась так быстро, почти мгновенно, с полуоборота. Вдруг до него дошло: это же можно так и не работать, обрадовался он, представляя всю свою дальнейшую жизнь как никогда в розовом свете и себя в нём, любимым, разъезжающим на свой ненаглядной «люське» исключительно по курортам типа Севастополя. На большее у него фантазии не хватило. Может быть, потом, когда войду во вкус, решил Мирон Прибавкин, и в душе приосанился: всё-таки он я молодец! такую карту вытянул! О том, что это и есть гвоздь программы, он даже и не подумал. Он снова был занят мыслями о чёрной икре, которая осталась на кухне, и между делом о прекраснейшей груди Галины Сорокопудской, острой, как гора Джомолунгма. – У нас неофициальный союз, – наконец смутилась она и стыдливо прикрылась. Мирон Прибавкин вдруг покраснел. Её жест напомнил ему, что, по сути, он здесь чужой и всё вокруг чужое, хранящее ещё отпечатки пальцев Самсона Воропаева. А вдруг он явится?.. – представил себе Мирон Прибавкин всеобщий, грандиозный конфуз. – Что же вы от меня хотите? – вдруг перешёл он на «вы». Галина Сорокопудская тяжело вздохнула, и ещё тяжелее посмотрела на него. – Можно как-то решить эту проблему?.. Накануне она потратила полдня на выяснение очень важного вопроса: наследство мужа, то бишь Сони, Самсона Воропаева. По этому вопросу она встречалась с семейным адвокатом Семёном Мамарыгиным, человеком, который был в три раза старшее её и который обладал крайне деловой хваткой. Он консультировал Самсона Воропаева в правовых вопросах бизнеса, и Галина Сорокопудская ему доверяла настолько, насколько можно доверять адвокату средней жуликоватости, но другой мог быть ещё хуже. Она не знала адвокатского мира, и он представлялся ей крайне запутанным, как лабиринт Минотавра на её любимой Крите. – Я вас уверяю, – жестко сказал Семён Мамарыгин, нагло щёлкая челюстью с огромными лошадиными зубами, – что как только родственники пронюхают, о каких суммах идёт речь, вас опередят в любом случае, и даже оспорят любое решение суда! – Но у него нет родственников! Он воспитанник детского дома! – почему-то возмутилась Галина Сорокопудская и с надеждой посмотрела на Семёна Мамарыгина, который обычно было более покладистым, а в присутствии Самсона Воропаева вообще стелился у ног, и вдруг, на тебе, распушил хвост, как заморский павлин. – Родственники возникнут, как только возникнет процедура наследования, – уверил он её и сделал равнодушными тёмно-карие восковые глаза, то есть они у него застыли, как у куклы в витрине, и не видели очевидного: что только Галина Сорокопудская является единственной наследницей всех капиталов Самсона Воропаева. Галина Сорокопудская всегда удивлялась, как Семён Мамарыгин так ловко щелкает зубами, но ничего понять не могла. – А я?.. – задала она наиглупейший вопрос. – У вас не будет никаких шансов… – от усердия затряс головой Семён Мамарыгин, мол, ваша карта бита. И у Галины Сорокопудской упало сердце, как в нападающем броске. – Почему?! – отшатнулась она, как от кистевого удара, от которого иной боксёр увернуться не может. – Вы проиграете, – в нервном нетерпении вспылил Семён Мамарыгин. – Причём с треском! – на всякий случай стращал он её. – Но как же так?! – воскликнула Галина Сорокопудская, наивно вопрошая ко вселенской справедливости. – К сожалению… – ушёл в оборону Семён Мамарыгин, – по законодательству вы всего лишь сожительница и не можете претендовать на движимое и недвижимое имущество, как равно и на банковские счета и ценные бумаги. Вы столько не зарабатывали. У вас есть хотя бы его любовные письма. Ах, да… – хлопнул он себя по лбу, – сейчас же другое время, все пишут по электронной почте. – Вот именно… – пала духом Галина Сорокопудская из-за предательского времени и нравов. Но даже если бы и так, но Самсон Воропаев никогда ей ничего подобного не писал, а обходился знаками, да и то весьма скупо. Она была сама виновата, прыгнула к нему в постель, не разобравшись в его сложной психологии. Последние годы их взаимоотношения всё больше и больше ухудшались. – Общих детей у вас нет?.. – уточнил Семён Мамарыгин, давая понять, что давить на суд абсолютно нечем, и посмотрел на неё оценивающим взглядом. Видно было, что больших женщин он не любит, даже с ногами Дженнифер Лопес, однако при некоторых условиях готов был потерпеть. Галине Сорокопудской это не понравилось, но она перенесла унижение ради грядущих денег. – Нет, – горестно призналась она, откладывая расправу на потом, когда возьмёт своё. – Ну вот видите… – сочувствующе упрекнул её Семён Мамарыгин, словно Галина Сорокопудская была виновата в том, что не оказалась прорицательницей. – А завещание он по младости лет не написал? – Не написал… – обречённо созналась Галина Сорокопудская и выдула из своей широкой груди весь воздух. – Единственный выход… – проникновенно посмотрел на её Семён Мамарыгин, морщась от того, что кофе в его чашке покрылся рябью, – пока никто ничего ни сном ни духом, заключить брак задним числом! – Но как?! – наивно ужаснулась Галина Сорокопудская, представив всю глубину проблемы и впервые подумав о Мироне Прибавкине с этой точки зрения, о его связях и о его полезности, а не только как о мужчине. – Этого я не знаю, – развёл руками Семён Мамарыгин. – Я даже вам этого не говорил, – проявил он свою гражданскую принципиальность. При этом его густые, новомодные, как у женщины, брови предательски дёрнулись. И Галина Сорокопудская поняла, что Семён Мамарыгин не так прост, как кажется. Она с сомнением посмотрела на него сверху вниз, как она привыкла смотреть на всех мужчин, в прямом и переносном смысле, но у неё ничего не вышло: Семён Мамарыгин был непробиваем, как танк «Армата», на его лице больше ничего нельзя было прочесть, кроме профессионального стяжательства. – Насчёт меня можете быть спокойны, я – могила… – Семён Мамарыгин сделал движение, которым застегивают рот на молнию, не упомянув, что фирма «Барс и Марго» ежемесячно отстегивала ему кругленькую сумму за отслеживание её предсудебных издержек. А такие издержки регулярно возникали в связи с нарушением авторских и смежных прав, равно как и всяких других претензий необъяснимого толка. И Галине Сорокопудской только и осталось что надеяться на его порядочность, но она ему до конца не поверила, ибо в такой ситуации Семён Мамарыгин мог легко, даже не шевеля пальцем, заработать миллионы, ободрав мнимых или настоящих родственников Самсона процентами за милую душу. И расстроилась, что доверилась ему. Отследить потом участие его в этом деле, будет невозможно. Пока она вспоминала этот неприятный разговор, Мирон Прибавкин думал. Он сразу подумал о Тамаре Каблуковой из районного ЗАГСа номер 353, с которой у него был короткий, но очень бурный роман, пока об этом не узнала его жена Зинка с кошачьими коготками и не разбила о его голову весь столовый сервиз, который им подарили на свадьбу, вплоть до солонки, которой, к несчастью, была ещё и соль. Мирон Прибавкин потом целый месяц ходил со следами ногтей на голове и физиономии. Всё управление хохотало и показывало на него пальцем как на самого неудачного ходка налево. Старший следователь, Григорий Злоказов, по этому поводу стращал его: «Из-за таких залётов ты до следующего звания не дослужишься. Все решат, что ты нуль, а нулям деньги не нужны». И действительно, его под надуманным предлогом три раза лишили квартальной премии. Поэтому Мирон Прибавкин долго страдал от своей никчёмности. Интересно, подумал он, сколько и что Тамарка запросит? Если – жениться на ней?... Он с удивлением посмотрел на Галину Сорокопудскую в этом смысле. В свете открывшихся обстоятельства, а также с учётом её прекрасного тренированного тела, которое он ещё не всё обследовал, она, конечно же, имела неоспоримый приоритет. Но понимает ли она это? В общем, всё было зыбко, как в болотном тумане на краю вселенной, куда он по неопытности забрёл и сидел на её обрыве. – Сложно?.. – спросила Галина Сорокопудская. – Не сложнее арифметики Пупкина… – легкомысленно кивнул Мирон Прибавкин. – Я заплачу, сколько надо… – снова прелестно залепетала Галина Сорокопудская, принимая его паузу за отказ. Мирона Прибавкина наконец проняла совесть, он вспомнил, что зашёл слишком далеко, что уже почти сутки катается на машине, купленной на её деньги, что спит с ней в её постели и обсуждает с ней дальнейшую совместную жизнь. А мужа её, между прочим, я ещё не нашёл, подумал он, ни живого, ни мёртвого, и покрылся розовыми пятнами стыда. – Мать моя женщина! Екибастуз какой-то! – порожняком высказался Мирон Прибавкин. Галина Сорокопудская требовательно посмотрела на него. При этом глаза её налились такой синевой, что он вздрогнул, как перед гильотиной. – С другой стороны, человек ещё не умер… – в раздумье произнёс Мирон Прибавкин, терзая свою голую пятку, которая вдруг неистово зачесалась. Он понимал, что в сексе нет правил, что женщины для того и созданы, чтобы с ними спать, но душа ему твердила обратное: ох, и поколотит Самсон тебя! – Что ты говоришь, его уже нет два дня! – возмутилась Галина Сорокопудская и в знак презрения вполсилы потянула на себя одеяло, чтобы Мирон Прибавкин стало холодно. – Вот-вот… – многозначительно и с укором высказал сомнение Мирон Прибавкин. – А если он явится?.. а мы его хороним?.. – Не явится! – возмутилась Галина Сорокопудская. И подумала: «И зачем я всё это заварила?» «И зачем я сюда влез?» – в свою очередь подумал Мирон Прибавкин в прямом и переносном смысле. Ему стало страшно. – А вдруг это ты его?.. – посмотрел он на неё, следуя инстинкту следователя, и несколько секунд эта мысль казалась ему самой правильной в мире. От этой мысли хотелось вызвать наряд и продвинуться по службе. Мир жесток, подумал он, и екибастузен! – Что?.. – в тон ему очнулась Галина Сорокопудская, но с явной угрозой. – Того… – мужественно выдал он ей, хотя что-то ему подсказало, что именно этого ни в коем случае делать нельзя. – При твоей силе и ловкости… Если от такой женщины уходит муж, это что-то же значит?! – подумал он. – Что?! – вскочила она, мелькая разными дюже приятными местами тела и рванула на себя одеяло так, что бедный Мирон Прибавкин кувыркнулся на другую сторону очень дорогой кровати, модели «ангелина софа», очутился на полу и глядел оттуда, как из окопа, на Галину Сорокопудскую чрезвычайно испуганными глазами побитого щенка. Екибастуз! – только и успел подумать Мирон Прибавкин, бессмысленно таращась, и наконец понял, каково это безоглядно влюбиться в большую, сильную и красивую женщину. Поможет… в свою очередь цинично подумала Галина Сорокопудская, а там видно будет… И она рассказала Мирону Прибавкину, что: у Самсона Воропаева была мечта купить в краснодарском крае участок земли, построить небольшой дом, типа виллы в испанском стиле и развести плантацию винограда или, на худой конец, траву лаванду. – Может, он всё сделал в тайне от меня?.. – подумала она вслух. И Мирон Прибавкин льстиво заулыбался: мол, знаем мы такие фокусы. И ещё он цинично подумал, что каждой бабе помогать – сломается кровать, но подчинился силе обстоятельств и решил действовать на свой страх и риск. *** Иван Денисович, начальник управления собственной безопасности, как бы между делом зашёл в кабинет к Мирону Прибавкину, поставив его слева от себя, принялся грозно надувать щёки. – Давеча… вы изволили проглотить розовую бумажку! – сердито посмотрел на него Иван Денисович. – Что там было?! – спросил он, пристально глядя в глаза Мирону Прибавкину: дрогнет сукин сын или нет? – Молитва… – скромно перекрестился Мирон Прибавкин и принялся изучать стены своего кабинета, где могла прятаться невидимая камера наблюдения. Кабинет нарочно был голым, как собачья конура, чтобы в ней невозможно было спрятать диктофоны и микрофоны, что, кстати, возбранялось законом. – Сейчас такие технологии… – с превосходством безбожника объяснил Иван Денисович, – сквозь стены видно. – Не может быть! – вырвалось у Мирона Прибавкина. – Может! Может! Всё может! – многозначительно заверил его Иван Денисович. – Так это нонсенс! – воскликнул Мирон Прибавкин. – Об этом надо в газетах трубить! – проявил свои технические знания Мирон Прибавкин. – Что ты мне голову морочишь?! – разозлился Иван Денисович. –Умным хочешь быть?! – пошёл он пятнами. – Такие молитвы, знаешь, чем попахивают?! – замахал руками для пущей убедительности. – Чем? – невинно спросил Мирон Прибавкин и даже невинно заморгал, как Йозеф Швейк перед высоким начальством. Но Иван Денисович не понял его силы, не знал, что отныне Мирон Прибавкин более, чем независимый человек с крепким финансовым тылом, и что ему, собственно, на всё наплевать, поэтому Иван Денисович, как честный человек, честно выпалил: – Сибирь! Он ожидал совсем другого, что Мирон Прибавкин тут же покается и начнёт умолять не отправлять его в отставку на хлеб и воду, дать возможность искупить свою вину. Некоторые так и бухались на колени и долго рыдали или падали в обморок, но это им всё равно мало помогало. Так был суров Иван Денисович. – Какой Сибирью?.. – честно-пречестно удивился Мирон Прибавкин. – Это молитва о сохранении жизни страждущим… – всеми силами попытался он переиграть Ивана Денисовича. – Ладно… – с удивлением отступил Иван Денисович, нахмурившись от непонимания и оглядывая Мирона Прибавкина со всех сторон: «Не дурак ли? Проверим!» – Но имей ввиду… – строго погрозил пальцем. Палец, однако, был совсем не строгим, а подрагивал. – Я всегда… я предан… я взяток не беру-с, – перешёл на старорежимный сленг Мирон Прибавкин, нарочно выказывая полнейшее и беспредельное подчинение. – Ну и… хорошо-с… – неожиданно в тон ему согласился Иван Денисович и освободил рабочее место Мирона Прибавкина, а когда вышел в коридор, выпустил из лёгких воздух, пожевал губами и вдруг сообразил: «А ведь он меня обвёл вокруг пальца! Вот сукин сын! Вот Блин! Молодец!» И рассмеялся. Всё-таки Иван Денисович был неплохим человеком, прошедшим суровую школу жизни и был тем, кто очень нужен проучающим органам, прям как пряник к чаю. *** Вечером Мирон Прибавкин явился домой, как побитая собачонка, с понуренной головой и с готовой фразой: «У меня внеочередное дежурство…», однако с удивлением обнаружил, что жены дома нет. Это его крайне возмутило: муж приходит с работы, а она?.. – А у мамы две смены, – бездумно, как все дети, не понимающие абсолютно ничего во взрослой жизни, сказал сын Толик-задрот, играя в «танки» на стареньком ноутбуке, в котором клавиатура дышала на ладан и выпадали через одну. – И что… всё время так? – нахмурился Мирон Прибавкин, который не любил неопределённостей. – Пап… – сказала Лиза-старшая, которая «сидела» на пушке и уже третий раз безрезультатно стреляла со средней дистанции по «маусу», потому что клавиша «пропуск» срабатывала через раз, – ну ты же знаешь нашу маму, работа для неё прежде всего! – Ага… – иронически удивился Мирон Прибавкин, снимая китель и вешая его в шифоньер, – знаем мы эти работы… После хором Галины Сорокопудской квартира показалась ему тесной, как школьный пенал. И Мирон Прибавкин задумался о коллизиях жизни: есть возможность, есть! А решишься ли?.. – думал он о себе в третьем лице, представляя Галину Сорокопудскую во всех изящностях великолепного, спортивного тела и как она им может воспользоваться в случае конфликта? Мне не привыкать, подумал он, чувствуя неприятное дежавю, словно его уже вовсю лупили скалкой и всё по голове. Из задумчивости его вывел сын Толик-задрот. – Папа… а когда ты нам купишь игровой компьютер?.. – привычно заныл он, – а то этот даже «Дивизион Тома Кленси» не тянет… – Так… собираемся! – вдруг решительно сказал Мирон Прибавкин, забыл, что хотел выпить водки и разобраться, где на ночь глядя, шляется жена, – едем за компьютером! – Ура! – закричала Лиза-старшая, в изумлении моргая рыжими ресницами и не узнавая папу. Она привыкла, что у родителей вечно не хватало денег и что они из-за этого регулярно ссорились до драк. – Ура! – подпрыгнул сын Толик-задрот, но получил подзатыльник от Лизы, мол, не лезь перед старшими, а то папа передумает. – Теперь у вас всё будет! – необдуманно пообещал Мирон Прибавкин, зачем-то представляя детей в огромной гостиной Галины Сорокопудской, ходящими на головах. Жены Зинки в его фантазиях, слова богу, не было. – А маме?.. – с подозрением спросила Лиза-старшая и прищурилась совсем как папа, когда он отбрыкивался от маминых каверзных вопросов: «Где ты шлялся, паскуда?!» – А маме купим мультиварку! – бескорыстно посулил он златые горы. – У неё же ест одна?.. – изумилась Лиза-старшая. – Ещё одна будет… – не думав, брякнул Мирон Прибавкин. Дети были ещё больше удивлены, когда сели в большую, пахнущую кожей «люську» (это служебная, сказал Мирон Прибавкин), и папа вмиг домчал их до Парка Победы, а потом и до Кутузовского проспекта, где они выбрали магазин электроники, исключительно потому что в фойе которого играла музыка Макса Рихтера (так многозначительно сказала Лиза), и Мирон Прибавкин широким жестом души купил им два супер-пупер игровых компьютера и гелиевую системы охлаждения к ним. Сын Толик-задрот испугался: – Не надо, папа… это же очень дорого! Мама что скажет?.. Лиза-старшая, которая заканчивала восьмой класс и уже понимала толк в жизни, спросила: – Папа, а можно косметику посмотреть?.. – Можно! – испугал и её папа. – Сегодня всё можно! Лиза-старшая хотела спросить: «А что случилось?», но передумала, опасаясь, что папа тоже вполне может передумать и сдать покупки назад. Они пошли в косметику, и вместо мультиварки Мирон Прибавкин неожиданно для себя купил жена Зинке дюже дорогие духи, типа французских, он в этом не разбирался, Лиза-старшая выбирала. А ведь она уже выросла, удивился Мирон Прибавкин, и в соседнем отделе купил её какие-то новомодные «джоггеры» и короткую куртку, которая подразумевала голый живот, а сыну – рванные на коленках джинсы и кроссовки с какими-то огоньками в подошве, вдобавок обоим – гетры цвета апельсина и морской волны, в которых тоже ничего не понимал. Груженные покупками они гордо прошествовали из магазина, загрузили всё в необъятный, как подвал, багажник «люськи», проехали до первого же универсама, над которым кричала глупая реклама: «Углеродный след – всему угроза, не рожайте детей, не заводите собак и кошек!» И Мирон Прибавкин, помня своё полуголодное детство, позволил детворе накупить всяческих вкусностей, плюс огромный шоколадный торт и пару бутылок детского безалкогольного шампанского. Дочь и сын смотрели на него испуганно-восхищенными глазами. Кассирша сказала: «Ого!» и выбила чек, который Мирон Прибавкин, не моргнув глазом, оплатил тремя десятками купюр, чем вызвал маленький переполох в голодной очереди. – Пап… а ты никого не ограбил?.. – поинтересовалась дочь, глядя в зеркало заднего обзора и подкрашивая губы. – Папа взял взятку, – со знанием дела брякнул сын-задрот. В иные времена Мирон Прибавкин за это сделал бы им замечание, но теперь великодушно промолчал. – Нет, дети мои… – вздохнул он на перекрёстке щедро, – у папы просто хорошее настроение! С этими словами, он нажал на газ, и они, свободные, как ветер, понеслись домой. – По чаще бы так! – сказала Лиза-старшая, намекая, что пора жить весело и бездумно, а не драться на скалках, как они с мамой. «Простые фокусы в постели!» – кричала реклама с электронных билбордов. «Не забывайте о дюрексах!» Дома жена-пила сидела на кухне в старом рваном халате, но с праздничной причёской, и была какой-то странной, со взглядом осиротевшей кошки. Мирон Прибавкин огляделся по углам: слава богу, её матери, Марфины Дормидонтовны, не было видно, иначе караул, отбиться от одной ещё можно, но от двоих – бесполезно, надо было только бежать куда глаза глядят, главное, подальше – в леса и болота, к кикиморе неподпоясанной. – Мама-а-а!.. – закричал сын Толик-задрот с порога. – Папа разбогател! – Мам! Папа с ума сошёл! – шёпотом добавила Лиза-старшая ей на ушко. – Ну наконец-то… – с укором сказал жена Зинка, нарочно рассеянно, как показалось Мирону Прибавкину, нюхая духи. – Мам! Ты что! – возбуждённо закричала Лиза-старшая. – Это же «шанель»! – Знаю, что «шанель»! – странным голосом сказала жена Зинки. – Иди играй, мне с папой поговорить надо. Мирон Прибавкин удивился. Он никогда ещё не видел столь решительной жены, ну, кроме тех случаев, когда она била его, несчастного, скалкой по голове и загоняла в туалетную комнату, где он, как казанская сирота, спал на кафельном полу. – Мирон! – каменным голосом сказала жена Зинки, глядя на рваный линолеум перед холодильником. – Нам надо развестись! – Как?! – с облегчением воскликнул Мирон Прибавкин и испугался: мать моя женщина, неужели она, подумал он, прознала про Галину Сорокопудскую?! Быть такого не может! А потом сообразил, что, конечно же, не могла за такой короткий срок, что всё это нервы и надо взять себя в руки. Он сам намеревался с пафосом, достойным Цицерона, заявить ей о разводе, а здесь такой подарок, как гром средь ясного неба. – Я тебя не люблю! Ты меня не любишь! – веско сказала жена, поднимая на него тяжёлый, как свинец, взгляд блеклых, невыразительных глаз, которых он с некоторых пор небезосновательно побаивался. – Мы не живём, а мучаемся. Поэтому я завтра подаю на развод. Ищи себе квартиру! Мир жесток, философски-радостно подумал Мирон Прибавкин, и екибастузен! – Почему я? – решил для приличий поломаться он и представил жену в объятьях другого. Ревность глухой, чёрной водой захлестнула его по самое горло. Убью, скотину! – чуть не задохнулся он и задышал, как рыба, выброшенная на берег. – Потому что ты мужчина! – строго посмотрела на него жена Зинка. – Ты мужчина, или нет?! – сощурила она свои блеклые глазки. Она ожидала, что он, как всегда, начнёт валяться в ногах, станет отговаривать её и рыдать у неё в подоле, а она из гордости поломается и всё же прогонит прочь, так он ей надоел – хуже палёной водки да ещё и с метанолом, нет, подумала она, хуже бешбармака. – Мужчина… – нехотя признался Мирон Прибавкин, вспомнив все свои предательства на ниве секса с Галиной Сорокопудской и ещё с одной женщиной, у которой был вставной глаз. Но именно из-за этого глаза Мирон Прибавкин сильно возбуждался, особенно, когда ночью глаз плавал в стакане с дистиллированной водой и глядел оттуда, словно рыба. Однако скоропалительное решение жены Зинки, как бы оно ни было в руку, всё же оказалось для него неприятным сюрпризом. – У тебя, что… любовник?.. – театрально нахмурил он брови и почесал свой фамильный утячий нос, чтобы не уронить реноме и одновременно замаскировать собственную ловкую интрижку, в которой он всё больше и больше увязал, как аист в болоте. Он ещё не принял окончательного решения относительно Галины Сорокопудской, он ещё сомневался в её искренности и в своих чувствах, но, оказалось, жена Зинки всего лишь подтолкнула его. – А хотя бы и так! – ввернула жена Зинки. – Ты же любовниц заводишь! Я люблю только Галину Сорокопудскую! – хотелось крикнуть Мирону Прибавкину во всё горло, прекраснейшую из монументальнейших женщин, у неё ноги, как у Дженнифер Лопес, не чета тебе! – Ой, как хотелось ему провозгласить эту новость на всю вселенную, но, естественно, он промолчал, чувство самосохранения возобладало над безмерной радостью. – Не было у меня любовниц, кроме тебя! – ответил он, твёрдо стоя на своём: ни при каких обстоятельствах никогда не признаваться, хоть камни с неба. – Ладно… – устало сказала жена Зинка, сегодня ночуешь на кухне, а завтра попрошу освободить жилплощадь. Оказалось, что её цинизм и практицизм зашкаливали, а я романтик, гордо подумал Мирон Прибавкин, и скупая мужская слеза прочертила у него на щеке сиротскую дорожку. – Где же я буду жить? – на всякий случай упёрся он, не смея, однако, поднять глаз на жену, чтобы не выдать себя. – Это меня не касается! – жестоко ответствовала жена Зинки. – Где хочешь, там и живи! *** Как ни любил Мирон Прибавкин свою жену Зинку-пилу с кошачьими коготками, но развод дело тонкое, нервное и канительное. Надо было найти такое объяснение, которое примирило бы его с реальностью. Всю ночь он крутился на проваленной раскладушке, не в силах понять, как это Зинка, серая мышка и всё такое прочее, сумела его объегорить. Это задевало самолюбие и порождало ненависть к неизвестному сопернику. По хорошему надо было бы скандал закатить, думал Мирон Прибавкин, но так и не решился, не умел он это делать. – Пап… ты чего?.. – спросил сын Толик-задрот, зайдя ночью попить водички. – Тебе не холодно? – осведомилась Лиза-старшая, заглядывая по пути в туалет. Мирон Прибавкин проплакал до рассвета, как дитя, и встал с головной болью и мешками под глазами. Это у меня профессиональное выгорание, мрачно думал он. У двери жены Зинки демонстративно отобрала у него ключи: – Вещи я выставлю в коридор! – А?.. – сконфузился он по привычке, не в силах устоять перед её нахрапом. – А разводиться будем завтра! – Завтра?.. – ещё больше растерялся он. – Ты меня знаешь! – пригрозила она, полагая, что муж взывает к её совести. И он предпочёл промолчать, вовремя вспомнив о Галине Сорокопудской и о том, где отныне будет жить: в пятикомнатных хоромах на Поварской! Ура! Троекратно!!! До самых небес!!! Не успел он, вихляя задом, выехать на трассу, как она позвонила. – Пуся… ты где?.. В голосе звучала любовная тревога. Сердце у Мирона Прибавкина похолодело: неужели Самсон Воропаев вернулся? Это конец, едва не бросил он руль, но опомнился и скрестил пальцы, которые его всегда выручали в борьбе за судьбу. – Здесь… – ответил он сипло и приготовился к повешенью. – Ты не простыл, Пуся?.. – Встревожилась трубка. На душе у него отлегло. Встречные огни весело мигнули азбукой Морзе. – Нет… – вздохнул он с безумно огромным облегчением. От радости в голове закрутилась фраза: «Залезть на свой Эверест, залезть на свой Эверест», и исключительно для себя стал называл её Горой мира. – Ну-ка быстренько ко мне, я посмотрю на тебя! – скомандовала Галина Сорокопудская. И Мирон Прибавкин не без удовольствия, сориентировался, вовремя перестроился и свернул на МКАД, потом – на Кутузовский, миновал крайне крутой, почти вертикальный Троекуровский спуск, и помчался прямиком по Поварской навстречу судьбе. Она ждала его. Он сразу понял, что она его любит, и любит крепко – как заяц морковку. – Я с женой развёлся… – грустно поведал он с порога голосом Вицина, когда тот женился на Мордюковой в «Бальзаминове» на свою судьбу и получил локтём по мозгам. – Как… уже?! – отстранилась Галина Сорокопудская, но прежде проверив губами лоб у него на предмет температуры и посмотрела на него внимательным взглядом светилы медицинских наук. – Да у тебя ковидный туман! – заметила она с выражением материнской заботы на лице. Марш в постель! – Я не могу… я на службе… – млея от её жалость, растёкся он, как мороженое на асфальте. – Ну… хорошо… ладно… – сделала она строгое материнское лицо, но когда вернёшься, выпей аспирину. Вот тебе вторые ключи, лечись. Я буду вечером. Мирон Прибавкин едва не лишился чувств от её суперблагородного в сто двадцать пятой степени великодушия. В голове радостно зашумело, как от крымского коньяку. – А ты куда?.. – спросил он, как пьяный, семеня за ней в спальню и с умилением глядя на её шикарные голые ноги, потому что она, ничуть не стесняясь, ходила перед ним в одним спортивных атласных трусах синего цвета. В голове крутилась одна и та же фраза: «Залезть на свой Эверест! Залезть на свой Эверест!» – На тренировку, – ответила она с раздражением. – Как она меня достала! – Кто?.. – очнулся Мирон Прибавкин, с трудом отрывая взгляд от её шикарных бёдер, и ему захотелось затащить её в постель. – Тренировка! Мать её! – повернулась она к нему с разъярённым лицом, он отшатнулся, и она тут же улыбнулась, чтобы не пугать его. Тренер был маленький, волосатый, со смешными ручками-спичками, и на разминке гонял её как Сидорову козу, доводя до исступления. И от этого она ещё больше нервничала. А «связующая» Верка Денисова, тля зеленоглазая, нарочно подавала «неверные» мячи всю последнюю серию и слышать ничего не хотела о приноровке. Этот вялотекущий конфликт стоит Галине Сорокопудской попеременно травм локтевых и плечевых суставов. Кроме этого, она всё время вывихивала один и тот же палец, указательный на правой руке, и это тоже бесило, ибо приходилось бить вполсилы. А ещё Галина Сорокопудская подозревала, что Верка Денисова через мужа-тренера делала ставки у букмекеров. А кто их не делает?! Но это тоже бесило. – Ну так брось! – искренне посоветовал Мирон Прибавкин, едва не добавив: «Проживём». Но вовремя вспомнил о Самсоне Воропаеве и о пресловутой разнице уровней жизни. Галина Сорокопудская точно не захочет жить так, как я живу, пал духом Мирон Прибавкин, вспомнив самое унылое место на свете – служебную мышеловку и хроническое отсутствие денег. – Тебе легко, – ничего не подозревая, посетовала Галина Сорокопудская, – ты сидишь в кабине в тепле и уюте, а я бегаю и прыгаю, иногда валяюсь. Она странно хихикнула, словно вспомнив что-то очень даже забавное. При этом взгляд её поголубел. – Как это?.. – заревновал Мирон Прибавкин и сделал возмущенно-круглые глаза насколько, насколько мог это сделать при своей врождённой азиатской узкоглазости. – Когда мяч пропускаю на «блоке», – уже более миролюбиво хихикнула она, бросая в сумку майку, полотенце и наколенники. Мирон Прибавкин тотчас умилился. Ему нравилось в ней всё: и рост, и доверительность, и нежность, на которую она была неимоверно щедра. Он только не мог понять, почему она выбрала именно его, маленького, невзрачного, с глазами неопределённого цвета и блондинистыми волосами? Настроение портила ещё и мысль, что его жена Зинка, серая мышка, и всё такое прочее, где-то там крутит роман с кем-то непонятным. Убью гада! – свирепея, решил Мирон Прибавкин, поняв, что отныне у него более-менее крепкий тыл в виде Галины Сорокопудской и можно расслабиться. Он лихо отвёз Галину Сорокопудскую на «Динамо», и она при всех своих подругах троекратно и очень даже сентиментально расцеловала его в толстые, вывернутые губы. А потом Мирон Прибавкин легко, как ветер, помчался на службу и пошёл к Коняеву по управленческой кличке Бычара. – Товарищ советник юстиции второго класса, – слезливо сказал Мирон Прибавкин, – выдайте мне пистолет… При этом он нарочно повысил Коняева на одно звание выше, что не возбранялось субординацией. – Зачем?.. – удивился Коняев по кличке гремящий Бычара и выпялился на Мирона Прибавкина начальственным взглядом; он гробил карьеры подчинённых направо и налево и гремел, как жестяной унитаз на Камчатке. Этого взгляда боялись все, ибо он обычно не предвещал ничего хорошего, кроме как минимум выговора с занесением в личное дело. – У меня люди исчезают, – пожаловался Мирон Прибавкин, с таким отчаянием, что Коняев вместо того, чтобы узнать, какие именно люди исчезают и по каким делам конкретно, пошёл у него на поводу. – А… какой? – казалось, отупел он. – «ТТ», «Макаров», – попёр напролом Мирон Прибавкин, – или на худой конец – «Смит-Вессон»! – Может, тебе сразу пулемёт подарить? – иезуитски тонко поинтересовался Коняев, склонив лобастую голову набок. Мирон Прибавкин едва не обмочился. Именно таким иезуитским манером Коняев отправил Мишку Кораллова, советника третьего звена, начальником следственного отдела номер три на Камчатку. Формально это было повышение через два звания. Но как говорится, уж лучше вы к нам, чем мы к вам. – Нет… только пистолет… – опомнился Мирон Прибавкин и потерял весь свой боевой пыл. И странно, Коняев снова пошёл у него на поводу, словно Мирон Прибавкин держал волшебную фигу в кармане. – Боевой не дам, – упёрся Коняев, как должен упереться всякий начальник. – По уставу не положено. А травмат – могу, очень даже. – Пугач?.. – разочарованно протянул Мирон Прибавкин, нарочно педалируя ситуацию, чтобы разжалобить Коняева окончательно и бесповоротно. – Ну а что ты хотел?.. Кого-то застрелить?.. – наконец заподозрил неладное Коняев и нехорошо нахмурился. – Или, может быть сам!!! – догадался он. Мирон Прибавкин понял, что и травмат не получит. – Да… – упавшим голосом признался он. – Знаешь, что… Прибавкин!.. – вдруг засмеялся Коняев, не поверив ни единому его слову. – Иди-ка ты работай! Тоже мне герой-любовник! И без тебя голова кругом идёт. Слышал, проверка из главка грядет! – Не слышал… – тупо среагировал Мирон Прибавкин. – Ну, услышишь! – заверил его Коняев. – Мало не покажется! Иди! – Есть идти работать, – Мирон Прибавкин развернулся и поплёлся было в свою ненавистную конуру-мышеловку, чтобы осесть в бумажной пыли. Страна работает на преодолении. Так вершится прогресс, уныло подумал Мирон Прибавкин. – Кстати… – остановил его Коняев, – откуда у тебя машина?.. – Тёща подарила… – не моргнув, соврал Мирон Прибавкин, однако на сердце у него похолодело, как язык на морозе. Он вспомнил незабвенную тёщу Марфину Дормидонтовну, которая ему всю жизнь слова доброго не сказала, а только сильно бил скалкой, норовя попасть по носу. – В общем, за него надо отчитаться, и придётся проверить твою тёщу. – Ладно… – бездумно согласился Мирон Прибавкин. – Проверю... – Да не ты проверишь! – сурово, чтобы дошло, сказал лобастый Коняев по кличке гремящий Бычара. – А я проверю. Смотри, чтобы всё было тип-топ! И перед внутренним взором Мирона Прибавкина промелькнули Камчатка и Сахалин, где было много-много всяких вакантных мест для служащих исключительно столичной прокуратуры, но где якутские морозы были лучшим стимулом, чтобы остаться в пыльной и шумной Москве, где народ, правда, мёр от коронавируса, как по заказу, но это были издержки красивой и лёгкой жизни. Ради этой лёгкой и красивой жизни можно было и потерпеть всё, даже коварный и подлый коронавирус, который мутировал со скоростью гиперзвуковой ракеты «циркон». – Будет тип-топ… – пообещал Мирон Прибавкин с похоронным видом. – Ну-у… иди… – уже более миролюбиво кивнул Коняев, пожалев подчиненного, которого жена регулярно метелила да всё по голове. Может, у него хроническая депрессия? – предположил Коняев, глядя на ссутулившегося Мирона Прибавкина. Ну что же… спишем за ненадобностью, и сделал пометку у себя в электронном календаре, мол, тихо и культурно провести разбирательство в отношении Мирона Прибавкина на предмет его дееспособности. Главное, при расследовании не выйти на самого себя! – пошутил Коняев и, осторожно, как капитан танкера, улыбнулся тонкими губами. Не успел Мирон Прибавкин вбежать в свою служебную конуру и со всей безнадёжностью духа, на которую был способен, рухнуть в своё нелюбимое кресло, чтобы потянуться наконец и хряпнуть водки со льдом, как прибежал перепуганный «оружейник» и под расписку в страшных второпях всучил ему травмат «Макаров» и жёлтую фасонистую кобуру в подмышку. – В самый раз, – испуганно сказал он, наблюдая, как приободрённый Мирон Прибавкин, высунув от усердия кончик языка и суетясь, как ребёнок, влезает плечами в петли. – Бой у него не очень, но… – Это если не в глаз стрелять, – оживился Мирон Прибавкин, представляя, как застрелит любовника своей подлой жены Зинки. О том, что это подсудное дело, он даже не задумывался. Плевать! – решил он. Плевать из принципа! – Это точно, – с удивлением согласился оружейник и с облегчением удалился, насвистывая наконец «малориту». Мирон Прибавкин надел китель и, чувствуя под левой подмышкой приятную тяжесть, подался в отдел внешнего наблюдения, к Паше Абыякову. При этом он нарочно не застегнул китель и, идя по коридору управления между делом всем как бы невзначай показывал краюшек жёлтой кобуры и красивую рифлёную рукоятку, торчащую из неё. С Пашей Абыяковым его связывали тонкие дружеские отношения, хотя у него было лицо, не внушающее доверия: пару раз Мирон Прибавкин напивался в его компании, и они вешали друг другу на уши китайскую лапшу в прямом смысле слова и ржали до сумасшествия, в общем, баловались, пока начальство спало. У Паши Абыякова были абсолютно белые глаза убийцы, поэтому пристально смотреть в них не рекомендовалось, тем более что Паша Абыяков пришёл в управление из спецподразделения «ТОД». А что он там делал, одному богу известно, но людей убивал точно, потому что он один раз, не моргнув глазом, отправил на тот свет сразу троих, правда, они сами были виноваты, напав на экипаж машины наблюдения и ранили напарника Паши Абыякова – Толика Рыженко. Рыженко, кстати, до сих пор маялся по госпиталям и никак не мог прийти в себя. Абыякова тогда оправдали и даже наградили медалью «За боевое содружество» и нагрудным знаком «За верность долгу», а ещё дали «двушку» комфорт-класса в ЦАО. Знай наших! После этого Паша Абыяков задрал нос и вообще плевать хотел на всех. Он специально напрашивался на сверхурочные, чтобы ещё раз отличиться и получить ещё одну квартиру хотя бы премиум-класса, но его всегда опережали более верткие конкуренты из надзора, и вторую квартиру у него получить никак не удавалось. – Паша, сколько будет стоить проследить за человеком? – спросил Мирон Прибавкин. Паша Абыяков сделал круглыми свои белые-пребелые глаза и постучал пальцем по лбу, мол, совсем нюх потерял! И Мирон Прибавкин решил, что Паша Абыяков ему отказал, когда тот взял бумажку и напил: «Для тебя лично пятьсот американских рублей». Мирон Прибавкин был рад тут же выложить ему пятьсот «евриков». Паша Абыяков незаметным жестом карманника сгреб их в карман, и они вышли на улицу якобы покурить. – За кем следить-то?.. – лениво спросил Паша Абыяков, однако нервно оглядываясь на управление, сохраняя при этом самый независимый вид хулигана-задиры, который на всех клал и будет класть до конца жизни, потому как вторую квартиру из принципа не давали. Мирон Прибавкин показал ему в телефоне фотографию жены. – А кто это?.. – небрежно спросил Паша Абыяков, скачивая фото в свой телефон. – Жена… – мертвенным голосом сообщил Мирон Прибавкин, и волна ненависти схватила его за горло. Впервые он по-настоящему понял, что жена Зинка от него уходит. Это было тяжёлое чувство рогоносца после пятнадцати лет семейной жизни. – А-а-а… – радостно оскалился Паша Абыяков, – проверка на супружескую неверность? – и нехорошо ухмыльнулся, мол, видали мы и такое. Мирон Прибавкин клацнул зубами. В эту минуту он почти ненавидел Пашу Абыякова с его белыми, подлыми глазами людоеда. – Что-то вроде этого, – проскрипел Мирон Прибавкин, как ржавая дверная петля. – Где работает? – намеренно не замечая его реакции, спросил Паша Абыяков, с насмешкой косясь на его пугач под мышкой. – Завскладом… Мирон Прибавкин назвал магазин и застегнул мундир, потому что выпендриваться перед Пашей Абыяковым было глупо. – Ладно… вечером заскачу или позвоню, – вызывающе скалясь, пообещал Паша Абыяков. – Так быстро?.. – удивился Мирон Прибавкин и печально почесал свой фамильный утячий нос, признавая авторитет и силу Паши Абыякова. – А чего здесь?.. – блеснул белыми глаза Паша Абыяков, – делов на пару часов. И Мирон Прибавкин понял, что переплатил как минимум вдвое. После этого, не заходя в управление, он прыгнул в «люську» и в самом унылом настроении духа покатил искать свою последнюю любовь, Тамару Каблукову, которая как раз руководила ЗАГСом где-то на Шаболовке. – Как дела?.. – вошёл он к ней. – Ещё не родила… – Она выпрыгнула из-за стола по-прежнему гордая-прегордая, жгуче-чёрная, худая, как норвежская селёдка, сочная и помолодевшая в противовес Мирону Прибавкину: кругленькому и упитанному, с короткими ножками, которому всегда нравились высокие и стройные, хоть и глуповатые женщины; и в то же самый момент он пожалел, что бросил её, такой она была прекрасной в своей женской силе. Стило у Мирона Прибавкина, как в память об их любви, напряглось и опало. Мир жесток, в тон ему подумал Мирон Прибавкин, а главное, екибастузен! – На третьем месяце, – погладила Тамара Каблукова едва заметный животик. Мирон Прибавкин принял сосредоточенный вид и стал высчитывать. Тамара Каблукова гортанно рассмеялась: – Не бойся… не твой… Екибастуз какой-то! – едва не закричал от радости Мирон Прибавкин, но вовремя опомнился, вспомнив о настоятельной просьбе Галины Сорокопудской, которая была лучшим презентом на данный момент: а ведь женишься, философски подумал он, обычно не на уме, а на теле, а потом мучайся, как я. Однажды он завёл себе маленькую курящую еврейку по имени Юля, но в итоге она ему не понравилась тем, что много трындела о своих бывших, чаще сравнивая их не в его пользу; в итоге мы расстались через пару месяцев, вспомнил он без капли огорчения. А с Тамарой Каблуковой у них был амбулаторный брак, – хуже даже, чем удаленная работа, однако он всё же с умилением вспомнил, как Тамара Каблукова вставляла в свои волосы цвета воронова крыла огромные красные розы, отчего он терял голову и прибегал к ней, как школяр, каждый вечер, но развестись с женой Зинкой так и не посмел, мешали старые привычки и, как ни странно, желание быть битым всё той же самой скалкой. Только униженным он чувствовал себя человеком, наверное, поэтому и пошёл в прокуратуру на собачью должность младшего-премладшего следователя. – Точно?.. – вздохнул с облегчением Мирон Прибавкин и успокоился. – Был бы твой, я бы тебе уже глазки выцарапала, – гордо пообещала Тамара Каблукова, глядя на него искоса, как хитрая патрикеевна. Не буду с ним связываться, многозначительно подумала она, даже в лучших традициях русского изобразительного искусства, он ничего не стоит. И довольная рассмеялась. Многозначительность её проистекала оттого, что её новый избранник, бизнесмен широкого профиля, имел пару-тройку, правда, мелких, но всё же строительных фирм, и с десяток-другой пивных забегаловок. Правда, последние в условиях коронавируса не давали никакого дохода, но были чрезвычайно перспективными, так как рано или поздно общество должна была обуять всеобщая жажда в смысле пития слабоалкогольных напитков, и деньги должны были политься рекой, а от прокурорского Мирона Прибавкина толку было мало, разве что в сексуальном плане, но на одном сексе не проживёшь, живот тоже кушать хочет. Мирон Прибавкин на всякий случай скривился, уступая бывшей любовнице. – У меня к тебе дело… – почесал он проплешину, которая уже наметилась на затылке. – Если по части секса… – свысока взглянула на него Тамара Каблукова, – то я с чужими мужиками не сплю, – гордо поджала она губы, и стала ещё красивее с заносчивым носиком типа «мопсик-топсик». – Неужто… замуж выскочила?.. – не без ревности полюбопытствовал Мирон Прибавкин, раскаявшись, что порвал с ней на пике страсти. – Собираюсь… – по-змеиному умиротворённо среагировала Тамара Каблукова, расплываясь до ушей, мол, ты ж меня не взял, так я тебе отплачу! И Мирон Прибавкин понял, что сбылась мечта идиотки! Сердце у него всё же противно ёкнула, но он не посмел сделать заход, помня о Галине Сорокопудской, которая была куда значительней по части монументальности, и надо было вовремя остановиться, иначе можно пойти в разнос или попасть резонанс, как получится. – Ну слава богу… – поддакнул он через силу. Тамара Каблукова почувствовала что-то ущербное, но толком ничего не поняла, и с удивлением посмотрела на него: – Ты чего это вдруг такой уступчивый?.. Помниться, это ты меня бросил! – попрекла с намёком на его вечную прокурорскую нищету. – Но не беременную же… – вовремя возразил Мирон Прибавкин, вспомнив, как неделю вытаскивал осколки столового сервиза из кожи на голове и залеплял себе раны на носу лейкопластырем. Сражение с женой Зинкой с переменным успехом длилось три дня и три ночи и закончилось его полной и безоговорочной капитуляцией. Он дал-таки честное-пречестное слово «забыть всех своих баб и жить в лоне семье». Но к телу его уже не допускали. Ибо «Ты вышел из доверия!», – осведомила его жена и демонстративно захлопнула перед его носом дверь спальни. – Говори, чего надо?! – грубо спросила Тамара Каблукова, мол, не забывайся, всё кончено, я с такими, как ты, нищебродами, хоть и с прокурорскими, больше не сплю, однако при всём этом вдруг кокетливо показывая ещё стройную, жёсткую коленку. У Мирона Прибавкина потекли слюнки, но он овладел собой, заговорщически посмотрел по сторонам, и прошептал, приподнявшись на цыпочках со страшным выражением взяткодателя: – Документики надо сотворить… – выпучил он узкие нанайские глазки. – Документики?.. – удивилась она, и лицо её стало хитрым и растерянным. Но она тут же взяла себя в руки. Это меняет дело, подумала она деловито. Мирон Прибавкин же понял, что Каблукова обдерёт его по старой памяти, как липку, но деваться было некуда. Минут пять они обсуждали это интимное дело. В результате Тамара Каблукова конструктивно заявила, проверяя его реакцию: – Миллионом не обойдёшься… – Ты скажи сколько?.. – рабски уступил Мирон Прибавкин, хорошо хоть, что Галина Сорокопудская наделила его большими полномочиями: «Заплатим, сколько потребуют». Тамара Каблукова с ещё большим удивлением посмотрела на него и думала, что дала маху, надо было его всё-таки развести его с его женой Зинкой и женить на себе! Неужели разбогател?.. – удивилась она и пожалела об упущенной выгоде, всё-таки прокурорский – это вещь в себе, не чета бизнесмену широкого профиля, который сегодня есть, а завтра – ку-ку… И огорчилась безмерно, но вида не подала. – Надо Гусевой дать… Светке Плетнёвой, чтобы молчала, и «зубастой»… – нарочно медленно, как пытка с иглами под ногти, стала загибать пальцы Тамара Каблукова. – Всё равно узнает… Её длинное, загорелое лицо, с грубыми южными чертами то ли одесситки, то ли сарматки с Дона сосредоточилось: нечасто удаётся заработать на стороне да ещё в таком тривиальном заведении как ЗАГС. – А кто у нас «зубастая»?.. – глупо захлопал ресницами Мирон Прибавкин, не ведая того, что эта его простота и спасала его всю жизнь, потому как мало у кого поднимется рука губить ущербного. – Это та… которая решает всё на более высоком уровне, – веско пояснила Тамара Каблукова, показав пальцем в потолок, но ни фамилии, ни отчества «зубастой» не назвала. – Я тебе позвоню и сообщу, – сказала она со странной паузой, – надо и себя… любимую… – погладила животик, – не обидеть… – Кто же против, – поддакнул её Мирон Прибавкин в унисон, хотя понял, что дело караул, обдерёт, не подавится, – ты просто скажи, сколько?.. – Ладно, ладно… – натянуто засмеялась Тамара Каблукова, хищно раздув ноздри «мопсика-топсика». – Через неделю встретимся... И лицо её приняло самый деловой вид, видно было, что в уме она уже решала проблему. Мирон Прибавкин уныло покинул ЗАГС и огляделся: вот там, в сквере, мы часто сидели лавочке, вспомнил он сентиментально, а там… за углом – впервые целовались. Наше маленькие чванливое болотце, вздохнул он горестно и достал телефон. Звонил Паша Абыяков. «Зовут Ахмед Каримов, завгаражом». И сбросил фотографию косоглазого в «кепке-аэродроме». Мирон Прибавкин воодушевился и полный мести, отыграться за все обиды, полетел, едва соблюдая ПДД, и даже нагло махнул инспектору на Крымском мосту, когда свернул из среднего ряда направо. Мирон Прибавкин, используя нехитрый приём с фуражкой, кителем и удостоверением личности прошёл на территорию маркета без проблем. Завгаражом сидел на втором этаже в каптёрке. – Ты Ахмед Каримов? – Я, – поднял он круглое восточное лицо. Глубокие карие глаза смотрели на Мирона Прибавкина вопросительно-печально, как у Ленина в Разливе. И Мирону Прибавкину моментально расхотелось его убивать. Жалко стало гада. Однако на лестнице уже толпились работяги с железками в руках: «Куда попёрся, тварь! Козёл в мундире?!» Мирон Прибавкин не без торжества выхватил пистолет, передёрнул затвор и закричал, демонстрируя в другой руке удостоверение личности: – Работает прокуратура! Прошу очистить место преступления! – У него газовый! – закричал задний «синяк» с разводным ключом в правой руке. – Бей его! И налегли. – Нет! У него боевой! – упирались другие «синяки» и сильно отставали. – Хотите попробовать?! – чрезвычайно спокойным, но крайне грозным тоном спросил Мирон Прибавкин и приставил к затылку Ахмеда Каримова ствол. – Пошли вон! – вдруг зарычал на них Ахмед Каримов. – Шайтан-труба! Я сам разберусь! – Точно?! – вопросили работяги-синяки хором, с ненавистью глядя на Мирона Прибавкина, на его кителе и фуражку с гербом России. – Точно… – спокойно ответил Ахмед Каримов. – Ну смотри… мы здесь внизу… если что… И уползли, оглядываясь крайне недоброжелательно. Мирон Прибавкин вздохнул с облегчением: стрелять, конечно, он не намеревался, будь у него даже боевой пистолет. – Ты что женится собрался?! – спросил он грозно у Ахмеда Каримова. – Да… – шевельнулся тот, – у неё муж какой-то придурок. – Придурок, это я, – веско сказал Мирон Прибавкин и понял, что жена Зинка живописала его от души. – Извини, брат, не знал, – отреагировал Ахмед Каримов, выражение глаз изменил и даже стал дружелюбней, глядя на крепенького, короткопалого и коротконогого Мирона Прибавкина. Не боялся он ничего в жизни, и Мирон Прибавкин понял, что у жены с этим типом всё очень даже серьезно. Ну и слава богу, с облегчением вздохнул он, радуясь, что жена Зинка на этот раз попала в крепкие мужские руки. – Значит так… – генеральским тоном сказал Мирон Прибавкин, – я тебе дам двадцать тысяч «евро», но ты на ней жениться и детей усыновить. Он понял, что нет смысла поощрять судьбу, она предопределила всё за него, но решил на всякий случай подстраховаться. – А тебе-то зачем это? – удивился Ахмед Каримов. – Я и так женюсь. И такая у него в голосе была правда, что Мирона Прибавкина прошибло с ног до головы: хотел бы он иметь такую правду у себя в характере, но до сих пор не сподобился. – Я хочу, чтобы ты женился гарантированно, – объяснил Мирон Прибавкин. – И никаких фокусов не выкинул. – У нас так не принято, – повёл своими южными глазами Ахмед Каримов. – Я уже её с родителями познакомил. – Как?! – вырвалось у Мирона Прибавкина. – По скайпу, – шмыгнул Ахмед Каримов и разрядил обстановку окончательно и бесповоротно даже настолько, что Мирону Прибавкину захотелось выпить с ним кубинского рому и попеть какие-нибудь грустные песни о главном. Но вместо этого он спросил: – А почему «шайтан-труба»? – А… – протянул Ахмед Каримов так, это вовсе не важно, – это от Афгана привычка осталась. – Так ты старый?.. – брезгливо спросил Мирон Прибавкин и представил себя седым и с аптечным костылём в обнимку. Мир жесток, подумал он, и екибастузен! – Старый… – признался Ахмед Каримов. – А кто этого хочет? И ты будешь старым, – заключил он философски. – Ладно… – встряхнулся, как мокрый пёс, Мирон Прибавкин, представив себя действительным государственным советником юстиции в мундире и с золотой тростью, в которой будет спрятан стилет для самообороны. – Вот тебе задаток, половина. Вторую получишь после свадьбы. И ушёл с гордо поднятой головой, и работяги-синяки внизу даже не посмели взглянуть на него, настолько он был в силе и во власти. *** К блогеру Евсею Слюнтяеву Павел Крахоборов отправился на следующий день, захватив с собой по дороге Сеню Бабакару и Гога Ноз. Зачем? Он сам не знал, но надо было. Евсей Слюнтяев обитал в том же Белорусском деловом районе, однако в здании напротив, где летний ветер трепал бесхозные жалюзи в открытых окнах. Они поднялись на пятьдесят третий этаж и, как все деловые бандиты, вошли в приёмную. – Вы блогер Слюнтяев? – спросил Павел Крахоборов у невзрачного голубоглазого блондина со свёрнутым набок носом. Хотя и так было ясно, что он и есть Слюнтяев, потому что у него при виде Сени Бабакару и Гога Ноза, затряслись коленки и отпала челюсть, но он неожиданно выпалил: – А хотя бы и так! Да… только не блогер, а тиктокер! Тем самым выиграл время и с диким воплем: «Убивают!» кинулся к себе в кабинет, из которого вывалили два охранника с огромными чёрными пистолетами, как в песне у дорогого и незабвенного Владимира Высоцкого, но тут же пали под профессиональными ударами Сени Бабакару и Гоги Нозы. Павлу Крахоборову даже трудиться не пришлось. Охранников связали и бросили в угол, как тряпочки. – За что тебя заказал Самсон Воропаев? – спросил Павел Крахоборов, усаживаясь за огромный лакированный стол и от нечего делать вращаясь в кожаном кресте, словно впадая в детство. Надо будет себе такое купить, решил он, оценивая плавность хода, но вспомнил, что по легенде для налоговой изображает казанскую сироту, поэтому и носит дешёвые кроссовки «адидас» и куртку из искусственной кожи, и передумал. Евсея Слюнтяева для острастки поставили на колени, и он в ожидании расправы замотал головой, как эмоциональный сензитив, но произнести ничего не мог. – Ну?.. – наклонился Павел Крахоборов через стол и разглядывая Евсея Слюнтяева, как букашку под микроскопом. – За что, спрашиваю?! – За то… – просипел Евсей Слюнтяев, как проткнутая шина. – За что?.. – нахмурился Павел Крахоборов и сделал знак, чтобы его команда замолкла, а не пререкалась с охранниками, которые необычно быстро пришли в себя. – За то… – шмыгнул разбитым носом Евсей Слюнтяев. – За что? – всё так же мрачно тоном убийцы помог ему Павел Крахоборов. – …что я переманил у него… – Ну что переманил? – подтолкнул его в нужном направлении Павел Крахоборов. – сто тысяч голосов… – плаксивым голосом сообщил Евсей Слюнтяев, понимая, что расписывается в собственной нечистоплотности. – Украл, что ли?.. – брезгливо отшатнулся Павел Крахоборов, и глаза у него посуровели, он знал, что такое «украл», и что за это сурово карали при любых обстоятельствах в любом обществе, но как украсть сто тысяч голосов, не имел ни малейшего понятия. – Нет, – честно-пречестно глядел ему в глаза Евсей Слюнтяев. – Я придумал такую схему заинтересованности и бонусов… – стал вдруг объяснять он, – что за полгода… ко мне… – он судорожно дышал, как стайер после стометровки, – от него… Слово «заинтересованность», произнесённое Евсеем Слюнтяевым со странным подтекстом, навела Павла Крахоборова на мысль, что Евсей Слюнтяев, хоть и стоит на коленях, но в душе ставит себя выше всех присутствующих в комнате. А-а-а… подумал он злорадно, умный, значит?! – От кого?.. – всё так же мрачно не понял он. – От Самсона… – пояснил Евсей Слюнтяев, – перебежало сто тысяч человек. – Ну… перебежали, так перебежали? – со штробасом удивился Павел Крахоборов. – Подумаешь! А как?.. – Ну с его ресурса на мой… – сглотнул Евсей Слюнтяев, соображая, как бы вывернуться поизящнее с тупыми бандерлогами. – А-а-а… – плохо соображал Павел Крахоборов. – И что?.. Ему реально было интересно, как помимо бокса и поиска пропавших душ, русский люд зарабатывают себе на жизнь. – Ну… – Евсей Слюнтяев замялся, – за это мне дали рекламу… в главном банке… – Чего?.. – нахмурился Павел Крахоборов, всё ещё плохо соображая в информационном бизнесе. – Страны… – Какой?.. – удивился Павел Крахоборов. У него никак не укладывалось, что на рекламе можно было заработать столько, чтобы пойти на воровство, а это не по понятиям... Или понятия надо было менять?.. – туго соображал он. – Ну-у-у… нашей… – счёл нужным объяснить Евсей Слюнтяев, не выходя, однако, из роли поверженного судьбой идиота. – Ничего не понял?.. – Павел Крахоборов вопросительно уставился на Сеню Бабакару и Гогу Ноза, чтобы они ему, неразумному, объяснили, что к чему в этом странном мире. – Он хотел сказать, – растолковал Сеня Бабакару, а Гога Ноз активно закивал, – что эти сто тысяч принесли ему кругленькую сумму дохода. Вот ты, блин, как просто, и плачу, и рыдаю, с обидой непонятно на кого подумал Павел Крахоборов, а я всю жизнь морду подставлял под кулаки. А здесь какое-то хлюпики делают деньги из воздуха! Сволочи! – Зато реклама на его страничках окупается теперь быстрее, чем затягивался курильщик вейпа, – ехидно донёс Гога Ноз, – я смотрел, я видел… он свою жену в разных нехороших ракурсах выставил… – осудил Гога Ноз. – Вот гад! А где?.. – задрал брови Павел Крахоборов, который никак не мог привыкнуть к новомодным штучкам «интернета». – На своём ресурсе «Naked in the ass». – Чего?.. – открыл было рот Павел Крахоборов. Он хоть и был в Америке, но тамошнего языка не освоил, не было у него, оказывается, таланта к иностранным языкам. – «Голая задница», – скромно, как грузин, прячущийся за армянина, пояснил Гога Ноз. – А-а-а… в этом смысле! – ехидно заухмылялся Павел Крахоборов. В сексе он разбирался, как хороший механик в машинах. – Ну да! – сказали они хором, чуя большой куш и одновременно презирая Самсона Воропаева, который, оказывается, из-за жадности купил-то их всего за три ломаных гроша, стало быть, лояльности к нему никакой. – Значит, ты всё-таки украл?! – Нехорошо посмотрел на Евсея Слюнтяева Павел Крахоборов. – А-ха-ха! – Хлопнул он себя по мускулистым ляжкам. – Я так и знал! А возвращать, когда будешь?.. – и так грозно посмотрел на Евсея Слюнтяева, что под ним образовалась лужа. – Я отдам… – промямлил Евсей Слюнтяев, копчиком чувствуя, что они подобрались к сути вопроса. – Только не убивайте… – Сколько?.. – оборвал его причитания Павел Крахоборов. – Двадцать процентов. Так принято… – елейным голосом сообщил Евсей Слюнтяев, тая, как свечка, под грозным взглядом Павла Крахоборова. – Правильно, – похвалил его Павел Крахоборов. – Это по-мужски. Двадцать процентов – Самсону Воропаеву. И нам с сотоварищами тридцатку за работу, – подмигнул Сене Бабакару и Гоге Нозу. Оба радостно заржали: – Это тебе не на клавиатуре цокать! Щелкопёр! – Я лучше буду майнить биткойны… – плаксивым голосом заныл Евсей Слюнтяев непонятно о чём. – Чего?.. – снова беспомощно посмотрел на Сеню Бабакару и Гогу Ноза Павел Крахоборов. Но даже они, подкованные и начитанные в области разных цифровых технологий, недоумённо пожали плечами, сделали обескураженными лица и хотели уже было приложиться к Евсею Слюнтяеву всеми своими боксёрскими кулаками, чтобы выбить из него, что такое «майнить биткойны», но Павел Крахоборов остановил их, подумав, что так они провозятся до утра следующего дня, бог с ними, этими биткойнами, явно несъедобными. Потом придём, решил он, если что… если повод будет. – Неси деньги, горе ты моё луковое! – приказал он. – Да… и слышь… штаны смени… нехорошо… что о нас люди подумают? Помоги товарищу, – приказал он Сене Бабакару, а сам молодецки крутанулся на кресле так, что голова закружилась, и вспомнил детство, и качели во дворе, и – папашу, известного адвоката-юриста в Иркутске, с вечно неизменным портфелем под мышкой. Папаша ему помогал качаться на качелях, и вообще, оказывается, сделал из него человека. Павел Крахоборов только сейчас об этом понял и позвонил брату, Мирону Прибавкину: – Евсей Слюнтяев не убивал… – А кто?.. Павел Крахоборов в двух словах обрисовал ситуацию. Судя по звукам, Мирон Прибавкин ехал на машине и трогал кого-то за коленку. Вот бабник, насмешливо, но абсолютно без зависти, подумал Павел Крахоборов. – Я согласен, – среагировал Мирон Прибавкин. – По крайней мере, в сводках об убиенных за три дня никого похожего нет. – Ну и чего будем делать? – спросил Павел Крахоборов, рассовывая деньги по карманам куртки. Денег было много. Пришлось задействовать карманы джинсов и даже «свой» карман, куда отродясь никто никогда деньги не прячет. – Придётся тебе смотаться в Краснодарский край, вдруг Самсон Воропаев сделал ноги туда?.. – предположил Мирон Прибавкин, носом чуя запах денег в руках старшего брата. – Ладно, – шмыгнул Павел Крахоборов, чтобы на добродушие обмануть Мирона Прибавкина, и отключился. – Так… – посмотрел он на свою банду, – со мной поедешь… м-м-м… ты! – и ткнул пальцем в Гогу Ноза. – А почему он?! – возмутился Сеня Бабакару и даже вскочил, словно перед дракой. Он уже понял, что с Альбертом Вельботовым каши много не сваришь, а с добродушным на вид Пашей Крахоборовым можно наварить много хабара. – Меньше внимания будем привлекать, – философски изрёк истину Павел Крахоборов, которую Сеня Бабакару сам должен был понимать. – А я?.. – с подозрением в голосе не угомонился Сеня Бабакару. – А с твоей физиономией, – опустился до объяснений Павел Крахоборов, – только на стенде розыска висеть. – И добавил, заметив его глубокое разочарование, – я позвоню брату, он тебе работу здесь найдёт. – А шо у него есть?.. – мрачно поинтересовался Сеня Бабакару, хотя, конечно же, помнил о том, что два брата-акробата работают в тандеме. – Что есть, то и увидишь, – однако оборвал его Павел Крахоборов, которому не понравилась развязанность Сени Бабакару. – Это хорошо… – разочарованно среагировал Сеня Бабакару. – Люблю реальных пацанов! – и похлопал себя по карманам, из которых торчали, как прокламации, разномастные купюры. Но уехать в то же день и даже на следующий день Павлу Крахоборову и Гоге Нозу не удалось. *** – Ты пойми… – накануне устало говорил продюсер Эраст Проказов по кличке Кузя, с шевелюрой а-ля Филипп Киркоров и бабьим лицом сорокапятилетней женщины, – времена не те... Бюджет, знаешь ли, хилый… – он поморщился, вспомнив, сколько трудов стоило ему выбить эти «сумасшедшие деньги» из министерства культуры, как интриговали враги и сколько при это он пережил гипертонических кризов, трижды случайно не отдав богу душу. – Знаем мы эти бюджеты! – перебил его Жорж Поленов, одетый в зелёный пиджак с жёлтыми воротником и лацканами, как у попугая Кеши из одноименного мультфильма о блудливом попугае, – суперзвезда российского экрана, узнаваемый даже если просто демонстрировал на экране большой палец. – Что вы мне впариваете?! – Пришёл он в ярость. – Я знаю всю эту кухню лучше тебя! – И на лице у него возникла маска дюже звездной болезни, которую он подхватил ещё ВГИКе, но лечиться даже не пробовал, хотя знающие люди его предупреждали, что он теряет на этой нервозности от десяти до пятнадцати процентов поклонников, и что в денежном выражении это примерно два-три миллиона каждые три месяца, и что так долго продолжаться не может и всему есть предел. Но ему было плевать! Узнаваем он был ещё и по одной крайне значительной детали на лице – утячьему носу, суперфирменному знаку, который он всячески подчёркивал гримом и тональными кремами. Жорж Поленов давно понял, что чем ты уродливей, чем больше отличаешься от стереотипов всяких красавцев типа Прилучного, тем желаннее для публики, пусть… думал он снисходительно, пусть… смеются, пусть тешатся, они за это денежки платят, и ещё пуще злорадствовал над зрителем, которого терпеть не мог и представлял одной чёрной, колышущейся биомассой, заполняющей кинотеатры и партеры. – Да… – охотно и даже очень весьма покорно согласился Эраст Проказов, – знаешь, ну и что? Времена! – пожал он пухлыми плечами и угрюмо посмотрел на Жоржа Поленова сквозь свои толстые старомодные очки времён Наполеона, настолько старомодные, что Жорж Поленов всякий раз, как он глядел на Эраста Проказова, испытывал осиновый стыд, и ему хотелось взять его за руку и утащить в супер-пупер модный очечный магазин, мол, купи себе хоть что-нибудь современное, не смеши Тортиллу. Но вместо этого он закричал, срываясь на фальцет: – Иди ты, знаешь куда со своими временами! – вскочил, оттолкнул кресло, в котором сидел, и, упершись руками в стол, глыбой навис над стариком Эрастом Проказовым, нервно теребя на шее шёлковый венозный шарфик. – Предлагаю последний раз двести тридцать! И всё! Баста! Больше никаких споров! Торг начался с трехсот, продолжался чуть ли не два часа, но стороны до сих пор не пришли в единому мнению. – Не-е-т… – непреклонно замотал седеющей головой Эраст Проказов, – дорогой ты мой, – добавил он, – за двести тридцать я сам сыграю и спляшу заодно, – вспомнил он о своих подагренных ножках. Жорж Поленов в который раз опешил. – Знаю, я твоё «сыграю»! Половина бюджета потратил на любовницу и на Новую Ригу! А на мне экономишь, сука! У него тоже был грешок, втайне он играл роль Льва Яичкова в новом сериале «Неудержимый», а на Эрасте Проказове по кличке Кузя проверял реакцию на монологи, на их скрытый смысл, ибо Эраст Проказов был режиссёром и продюсером высочайшей пробы, к нему ходили, как в госстандарт за клеймом качества. Если он после этого пил с тобой водку, значит, проект можно было смело впаривать какому-нибудь тузу-продюсеру, если же орал, как полоумный, и гнал в три шеи, то дело дрянь, надо было менять сценариста и писателя заодно. В «Мосфильме» даже были свои присказки: «Ты ходил к Кузе?.. Нет? А я уже сходил…» Однако ни до первого, ни до второго они с Жоржем Поленовым ещё не добрались, посему результат был неизвестен. – Ну и что, – покорно согласился непробиваемый Эраст Проказов. – Тебе какое дело? Ты за конечный результат отвечаешь?.. Нет! Поторговал мордой три часа в день, и думаешь ты пуп земли?.. – вопросительно сморщился Эраст Проказов. Он планировал заработать лично на нём не менее пятнадцать миллионов рублей, поэтому и ломал Жоржа Поленова через колено. – Я тебя убью! – в запале пообещал Жорж Поленов и поискал соответствующее орудие на столе, но предусмотрительный Эраст Проказов убрал всё лишнее, остались лишь бумага и карандаш, да и тот зажал на всякий случай в пухлом, беспомощном, но воинственном кулачке. Когда-то Эраст Проказов был большим и грозным, но годы и водка наконец взяли своё, Эраст Проказов сник и потолстел, хотя шкодливости не утратил. И многие говорили: «Вот наш Кузя! Всем Кузям Кузя!» И брали с него пример, но у них не получалось, потому что они по старому русскому обычаю много пили и рано сошли в могилу, а Кузя знал меру и до сих пор жил и творил от Бога, хотя и подхалтуривал, но так, чтобы обычный зритель не заметил. – Ну убей, – покорно согласился Эраст Проказов и доверительно подставил шею. – Многие обещали, но до дела не доходили, – улыбнулся он, как на духу. – Ладно… – опять рухнул в кресло Жорж Поленов в своём зелёном пиджаке с весёлым жёлтыми воротником и жёлтыми же лацканами, – я согласен на двести… – выдохнул он, – подавись, скотина! Он набрал кредитов, в том числе и «на полдома», а здесь – кризис жанра с коронавирусом в придачу. Было отчего нервничать. «Не жить же на улице!» – кричал он на новую жену Марцеллину и театрально заламывал руки. И новая жена каждый раз собирала чемоданы, чтобы «уйти к мамочке», но почему-то не уходила. – Двести много… – сообщил, даже не подумав, Эраст Проказов и полез за таблетками. Он почувствовал, что ещё пять минут и его можно будет выносить ногами вперёд: звёздный Жорж Поленов был въедливым, как голодный майский клещ. – Как много?.. – нервно задышал Жорж Поленов, словно перед апоплексическим ударом. – Ты же сам только что… предлагал?! – Но ты ведь не согласился?! – ловко парировал его Эраст Проказов. Он знал о «бедственном» положении Жоржа Поленова и пользовался моментом. – Что с тобой нельзя торговаться?! – с презрением закричал Жорж Поленов, теряя остатки гордости. – Нельзя! – проглотил таблетку Эраст Проказов. – Я неприкасаемый! – выкинул он, как Гитлер, руку вперёд, и глаза его посуровели, как у господа Бога. – Ну ты и скотина! – поведал Жорж Поленов, мастито поправляя на шее венозный шарфик. – Не скотинестей тебя! – напомнил Эраст Проказов все выходки Жоржа Поленова на съёмочной площадке. И как он позволил себе сниматься в «чужом» сериале «Неудержимый», о котором, казалось, Эраст Проказов знать не должен, но знал, и то, что заключил договор в сериале «Голое очко» и то, что этот проект жил на последнем издыхании из-за скоропостижного скончания продюсера Папиросова, который отдал богу душу именно из-за пандемии коронавируса, потому что поддерживал общественное движение: «Против прививок!» В общем и в частности, коронавирус многим попортил жизнь, но Эраст Проказов, приближенный к высшим политическим кругам столицы, на нём неплохо заработал по банковским схемам и гнул своё. Грех было не воспользоваться и теперь, если Жорж Поленов выставил дом и участок под залог, своё можно легко урвать, ведь коронавирус рано или поздно закончится, а земля и недвижимость будут только расти в цене. Дом Жоржика Поленова с прозрачной крышей на веранде, увитой большелистным сциндапсусом, и огромным столом из слэба и кожаным диваном в углу веранды Эрасту Проказову очень даже нравился, когда он там попивал аглицкий чаёк с брусничным вареньем и исподтишка оценивал китайский гарнитур «Чита». А гений ещё заработает, думал он. Гений двужильный, моложе даже моей собаки, рассуждал Эраст Проказов, здоровье у него, как у вола. Пусть тянет лямку, пока не окочурится, мечтал он с неистощимым пренебрежением к чужой судьбе. – Я же тебе доход триста процентов приношу! – искренне удивился Жорж Поленов. – На меня зритель прёт только, чтобы одну морду посмотреть! Вот! Смотри! – Жорж Поленов показал профиль на всякий случай, вдруг Эраст Проказов забыл, на чьём фирменном носе он зарабатывает? – Ну-у-у… не знаю, не знаю… – почти добродушно, по-свойски отнекивался Эраст Проказов, взглянув, однако, на фирменный знак Жоржа Поленов – фамильный утячий нос, который был реально застрахован от порчи на семь с половиной миллионов рублей – а вдруг какой-нибудь киноман дотянется. Действительно, с таким носом не каждому дураку везёт, думал Эраст Проказов, и был недалёк от истины, ибо нос у Жоржа Поленов был глубоко родовой, аж от самого Бориса Илдятинича, что из самих древних новгородцев, и ни разу никого не подвёл своей пустяковостью, а наоборот, слыл семейным знаком. – Сколько же ты дашь? – неожиданно захрипел, словно собрался умирать, Жорж Поленов и с трудом прочистил осипшее горло. Пока он всё это проделывал, Эраст Проказов смотрел на него из-под своих старомодных, роговых очков с большим любопытством, думая о бюджете фильма, куда уже залез обеими ручками выше локтей, и даже о фонде кино на безвозвратной основе, который вдруг под фирменный нос Жоржа Поленова выделил огромную по нынешним временам сумму. – Сто пятьдесят, – сказал всё тем же ровным голосом хозяина положения. – Сколько?! – непроизвольно сорвалось у Жоржа Поленова, словно он ослышался. Кровь ударила ему в голову. Перед глазами замелькали «мошки», предвестницы гипертонического криза. – Сколько слышал! – отвернул морду от его горячности Эраст Проказов. Он уже посчитал дебет с кредитом и знал, за что борется. – Ну ладно!.. – как господь Бог, пригрозил Жорж Поленов. – Я ухожу! Он хотел сказать этим, что ноги его здесь больше не будет, но из-за злости, кипевшей в нём, запамятовал слово «скряжность». – Скатертью дорожка, – сделал ему ручкой Эраст Проказов и поднял трубку: – Светочка, вычеркни Жоржа Поленова. – А кого возьмём?.. – Услышал Жорж Поленов из трубки. – Ну-у-у… – возвёл очи Эраст Проказов. – А кто у нас свободен?.. – он нарочно сделал неловкое лицо. – Гений Таланчихин из комеди-батл? – беспечно и очень громко ответил голос так, что Жорж Поленов снова услышал. Гений Таланчихин был трижды кровным врагом Жоржа Поленова, он уже три раза перехватывал у него главные роли и вообще вёл себя хамски, распространяя о Жорже Поленове кривые слухи, мол, у него таланта на дореволюционную копейку, мол, он приземлён от рождения и туговат на ухо, а нос у него корова в детстве копытом отдавила. У самого Гения Таланачичина нос был греческой формы, и он им очень гордился. – Ну хорошо… позвони и пригласи от моего имени Гения Таланчихина, а Поленова – вычеркни! – велел Эраст Проказов. Последнее Жорж Поленов слышал, когда уже с грохотом захлопнул дверь кабинета зловредного продюсера и, не в силах пережить позора, побежал в поисках лестничного пролёта, ибо от ярости забыл, где он находится. Однако по мере того, как он покидал здание киностудии, его решимость плюнуть на всё и податься в непубличный бизнес, таяла, как последний майский снег. На выходе, перед изумленным охранником он вдруг развернулся на каблуках и, как зелёная молния с жёлтыми воротником и лацканами, ринулся назад, подобно ветру, который поменял флюгер. – Ладно, я согласен! – закричал он, распахивая дверь и плюхаясь в кресло. – Светочка… – взял трубку Эраст Проказов, – Жоржа Поленова пока не вычеркивай, а Гению Таланчихину пока не звони. Эраст Проказов сделал умиротворённое лицо и даже криво улыбнулся, глядя на разгоряченного Жоржа Поленова. – Я так и сделала, Эраст Харитонович, – сказала невидимая Светочка, давая понять, что она хорошо изучила повадки шефа и во всем готова услужить ему. Эраст Проказов с тяжёлым вздохом положил трубку и посмотрел на Жоржа Поленова так, словно увидел его впервые. – С чем пожаловал? – Я же сказал, я согласен… – терпеливо ерзая тощим задом в кресле, произнёс Жорж Поленов, краснея по мере того, как молчал Эраст Проказов. – С чем?.. с чем?.. – наконец Эраст Проказов удивился сверх всякой меры. – Со ста пятьюдесятью! – не выдержал пытки Жорж Поленов. – Не-е-е-т, у нас таких ставок нет! – огорошил его Эраст Проказов. – Как-а-к нет?.. – чуть не выпал из кресла Жорж Поленов. – Мы с тобой только что обсуждали? – Это было пять минут назад, – жёстко ответил Эраст Проказов. – С тех пор расценки изменились. Жорж Поленов закрыл глаза и прочитал короткую, но спасительную молитву: «Чудотворец Николай, уйми мою злость непомерную, очисти дорогу неверную. Да будет воля твоя. Аминь». – А сколько дашь?.. – сдался он и по-детски взглянул на Эраста Проказова в надежде, что на этот раз он его поймёт и простит, как заблудшего сына. Эраст Проказов покривился, оценивающе посмотрел на Жоржа Поленова, словно видел его впервые, и выпятил губу. – Я думаю… ты не потянешь… – Я?.. не потяну?.. – задохнулся Жорж Поленов, и чем-то неуловимо стал походить на Мирона Прибавкина, потому что его опустили с небес, где он обитал всё это время вместе со звездной болезнью, на грешную землю, где надо пахать, как коню на пашне, как пашет народ и все остальные смертные в поте лица, чтобы только выжить и протолкнуться на шоу Жоржа Поленова и отнести ему последние кровные, чтобы он только не бедствовал и не унижался перед всякими гадкими продюсерами, а чувствовал себя вольно и независимо, как птица самого высокого полёта. – Я понимаю… Но это когда было?.. – взмахнул Эраст Проказов пухлой ладошкой. – Когда?.. – растерялся Жорж Поленов, утратив большую часть наглости и непроизвольно вспомнив времена, когда у него была кличка на букву «жо» и ел он по бедности – один раз в день, и спать ложился с пустым желудком, и мечтал о куске обычной «докторской» колбасы, которая воняла псиной. – До эпидемии… – просто и доходчиво объяснил Эраст Проказов, выпучив сквозь очки свои белые, как у мороженого леща, глаза. – Ладно, сколько?.. – вымолвил Жорж Поленов, которому уже всё надоело, и в душе он уже сдался и готов был бесплатно выходить на камеру и торговать своим лицом, как обычный площадной актёр из массовки. – Я думаю, не больше ста, и то… – Эраст Проказов нарочно дёрнул губой, – из уважения к тебе лично. – Что-о-о… сто тысяч… за смену?.. – ослышался Жорж Поленов, привыкший считать, сколько у него денег на кармане, даже когда произносил сложнейшие тексты и паясничал так, что публика в диком восторге кидалась на экран телевизора. При доходах в сто тысяч он гарантированно лишался престижного жилья и земельного участка в «Ангелово». Даже разговаривать было бессмысленно, а ведь он уже и сад разбил, и ожидал урожая яблок, решив гнать «кальвадос», как самое доступное и дешевое пойло, чтобы на старости лет отвести душу в тепле и уюте! – Да, именно так, – невинно подтвердил Эраст Проказов, ещё больше выпячивая губу. – И никак по-другому! – Всё! Ты меня больше не увидишь! – пообещал Жорж Поленов. – Сюда я больше не ходок! – и болезненно сморщился, словно у него случился приступ холецистита. – Ага… – кривовато усмехнулся Эраст Проказов, держа продюсерскую марку, – ты ещё скажи про карету! Но Жорж Поленов, конечно же, этого не слышал, он выскочил из кабинета продюсера, как пробка из бутылки, пронёсся мимо изумлённого охранника, как зелёный метеор с жёлтым воротником и такими же лацканами, вывернул напоследок турникет и исчез в радужном сиянии очень большого и красивого города, который много раз видел множество слёз, но никогда, абсолютно никогда, им не верил. *** – Жорж пропал! – огорошил Павел Крахоборов по телефону, и крякнул, словно с досады. – Когда?.. – поперхнулся Мирон Прибавкин, ибо в этот момент, задрав ноги на стул, пожирал седьмую ложку чёрной икры, запивая её, как сибарит, очень и очень холодной, но чрезвычайно мягкой и вкусной водкой «Онегин». Да что же вы все пропадаете и пропадаете, мать моя женщина! – в сердцах подумал он и спустил ноги на пол. – Вчера! – заорал Павел Крахоборов. – Звонила корова! Приезжай быстрее! – Только не надо делать трагедий! – растрогался Мирон Прибавкин. – Надо, значит, приеду! Он подумал, что братья так просто не пропадают, что в этом есть какой-то сакральный смысл. Почистил на зубы на случай встречи с ДПС и помчался. Коровой они называли последнюю, шестую по счёты жену младшенького – их Жоры Живолупа. Это уже потом, когда он стал всходить на Олимп, он взял себе благозвучный псевдоним Жорж Поленов. Просто и со вкусом. А в детстве у него была совсем скверная кличка на букву «жо». У коровы было широкое, как у телёнка, лицо, обрамлённое чёрными, мрачными локонами, и Мирон Прибавкин каждый раз пугался, когда встречался взглядом с её огромными карими глазами южной женщины. Жорж Поленов самолично называл её «моя коровушка» и даже водил по корпоративам, благо, на них запрещалось фотографировать, иначе бы Жорж Поленов прослыл бы садомазохизтом, и конец его карьеры был бы очевиден. Может, правда, её никто фотографировать не решался? Всем и вся она представлялась как Марта, на самом деле её звали Марцеллина, фамилия – Кафтанова. Жорж Поленов подцепил её, когда однажды вечером, после очередного развода, забрёл в местный магазинчик за коньяком. «Спьяну не разобрался… – хихикал он потом. – Но утром она мне даже очень понравилась! И я решил, что у меня отменный вкус, господа!» Хотя, чтобы подъехать к Марцеллине Кафтановой, надо было очень постараться над собственной психикой, подумал Мирон Прибавкин. Взглянув на Марцеллину Кафтанову, которая открыла ему дверь, он в очередной раз подумал, что мир сделан плохо, а в отношении женщин – это вообще преступление. *** Эраст Проказов взялся за работу в привычном темпе нерастраченных надежд. На главную роль он принял Таланчихина из комеди-батл и в пику Жоржу Поленову, предложил придать его греческому носу красный естественный цвет, как у Вицина в «Самогонщиках». Но это не спасло положения: оказалось, что нос Гения Таланчихина не списывается в сюжет фильма абсолютно никоим боком. Главный снимал Таланчихина весь день, потом посмотрел отснятый материал и дружески посоветовал, глядя поверх лысины Эраста Проказова, покрытой лёгким седым пушком: – Не валяй дурака, найди Жоржа Поленова… – Что… всё так плохо?.. – сморщился Эраст Проказов, проявляя все признаки самодурствующей натуры. – Мы будем его натаскивать в три раза дольше, чем Жорика, и всё равно получится говно! – сообщил своё мнение главный. Эраст Проказов тут же уволил его за это самое «говно», и следующий главный ещё снял целых три смены, пока тоже не сообщил пренеприятнейшее известие: – Он ничего не умеет… знает два-три дешёвых приёма, а потом – повтор, а крупным планом его вообще снимать нельзя… – Почему?.. – вылупился Эраст Проказов, с ужасом представляя, как рушится его гениальный план по набиванию мошны. – Потому что не-че-го! Лицом не владеет. Пустота! Чувств не хватает! А это уже природа! Ничего не поделаешь! Дебил! Абсолютный! – Прямо уж таки… – из-за упрямства не хотел уступать Эраст Проказов, чувствуя, как куш тает, словно майский снежок в кармане. – Тебе свой сценарий придётся переписывать, – сказал главный. – Кадровка другая. Ты же под Жорика Поленов делал! – мягко упрекнул он его. – Поверь… я знаю, о чём говорю. А это совсем другой фильм… Да… и я тоже увольняюсь… – И уволился. Эраст Проказов не желаю уступить судьбе, решил пить три дня и три ночи, а потом – будь что будет. Но ему позвонили абсолютно странные люди и сообщили абсолютно безапелляционным голосом: – Сейчас за вами придёт машина, да… и возьми памперсы… Прозвучало, как предостережение, но Эраст Проказов ничего не понял, правда, памперсы самого большего размера на всякий случай бросил в сумку. Машина пришла ровно через пять минут. Люди в черном вежливо, но властно, отвезли его во «Внуково», посадили в маленький, игрушечный самолётик с реактивным двигателем, на котором было нарисовано сердце в обрамлении крылышек, и полетели. Через два часа его вывели в полуденное пекло на «Тонком мысу» в Геленджике, в виду зелёных гор и голубого моря, чтобы не мешкая пересадить в такой же маленький и аккуратный вертолётик с такой же эмблемой на хвосте и отвезли туда, где он ни разу не был и даже не предполагал, что может быть: поместье среди реликтовых сосен и елей с видом на вечное море. Провели в гостиную с высоким деревянным потолком и перекрещенными балками мореного дуба, сунули в руку стакан с дешёвым джин-тоником и приказали ждать. Не успел Эраст Проказов сделать нервный глоток, как вошел высокий человек добродушного вида в домашнем парчовом халате и тапочках на босу ногу. И Эраст Проказов сразу узнал Грека Вольфа, хотя видел только на экране телевизора совсем в другом ракурсе: среди ну очень высоких чиновников, и ему захотелось упасть и покаяться во всех существующих и несуществующих грехах, настолько величественен было человек в своих английских манерах. Грек Вольф сел на диван. Эраст Проказов остался стоять с бокалом джин-тоника в руке, его до умопомрачения сильно поразил страх в больную печень. Грек Вольф закурил сигару по всем правилам этикете и сказал хорошо поставленным голосом: – Говорите коротко и по существу… – Поймите… – пытался объясниться Эраст Проказов так, словно они уже полчаса вели колкую беседу, – при всем моём уважении к имени Жоржа Поленова, он убил себя съемками в пошлых фильмах! Прищурив глаза, как он привык, Эраст Проказов показался самому себе настолько внушительным, что сам себя испугался. Он хотел веско сказать, что виноват не он, умнейший и проницательнейший из существующих режиссеров, а исключительно предыдущие сотоварищи, работавшие с Жоржем Поленовым, которые ничего не понимают в режиссуре, и этим испортили Жоржа Поленова до невозможности, но говорить это кому-либо «из кино» было нельзя, тем более Греку Вольфу, это было политически некорректно и могло отразиться на дальнейшей карьере. – Не ставьте пошлые… – наконец вздохнул Грек Вольф и, зевнув, прикрыл рот ладонью, на пальце блеснул изумрудный бриллиант в десять каратов. Сигару он величественно положил в массивную золотую пепельницу. И Эраст Проказов понял, если что, его прямо здесь сожгут, растопчут, а прах бросят в великое Чёрное море. А вместо него откопают из забвения другого продюсера и снимут фильм ничуть не хуже, но уже без Эраста Проказова в титрах. Однако он решился на последнее откровение. – Он исчерпал свой талант! – заговорил он, замечая к своему ужасу признаки раздражения на лице Грека Вольфа, но остановится уже не мог. – Знаете есть такое понятия… – на свой страх и риск продолжил, единственно, уповая на свой авторитет. – К чёрту ваши понятия! – прервал его Грек Вольф и тяжело посмотрел мимо, как смерть с косой. – Я вам объясню один-единственный раз: на этого артиста ходят, чтобы просто посмотреть! Просто!!! Ясно?! – Я-я-я-сно… – кивнул Эраст Проказов и сглотнул горькую, как полынь, слюну. – Ну а раз ясно, в чем проблема?! – снова блеснул бриллиантом Грек Вольф и назидательно постучал пальцем по столу. – Да-да-да… – растерянно закивал Эраст Проказов. – Здесь я даже спорить не могу! – Прекрасно… – почти машинально высказался Грек Вольф. – Я на вас надеюсь… Только не просри фильм! – вдруг вспылил он с гневным лицом. – Лично проверю! – многозначительно посмотрел на Эраста Проказова. Окончание фразы долго ещё гремело и эхом отзывалось в ушах Эраста Проказова, из-за этого хотелось бежать и на всякий случай присесть на стульчак. – Я всё понял… – подобострастно забормотал он, сообразив, что вляпался по горлышко и денег из проекта налево не видать, как собственных ушей, и что с этого момента над ним будет смеяться весь «Мосфильм», как над человеком, который пашет, аки лошадь, задарма и копейки себе не берёт. Но в реалии жизнь оказалась ещё страшнее. – Дашь столько, сколько он пожелает, и снимай… – Грек Вольф впал в прежнее добродушие и теперь уже неприкрыто зевнул, выказывая полный рот здоровых крепких зубов. – Смотри, не подведи… И Эраста Проказова, впавшего в прострацию и бубнившего: «Я не подведу, ваше сиятельство... Я не подведу…», люди в чёрном так же быстро и аккуратно вернули в его уютную квартиру на Котельническую набережную, и даже сумочку с памперсами поднесли. Как и почему Грек Вольф вдруг оказался единственным бенефициаром средств «сериала века», Эраст Проказов так и не понял. Он сделал слабую попытку разобраться в министерской кухне, но… ему вкрадчиво и очень доверительно объяснили, что копать дело безнадёжное, а в некоторых случаях и опасное, «что тебе, что надо, то и объяснят, так что бери, что дают, а то ведь враги не дремлют, землю роют и прямо изо рта вырвут, присвоят и не подавятся!» И Эраст Проказов, заметно потускнев, кинулся искать Жоржа Поленова. Но он, как сквозь землю провалился. *** – Его убили… – всхлипывала на диванчике Марцеллина Кафтанова, поджав под себя толстые и белые ноги, – из-за меня убили… Диванчик под ней, с гнутыми ножками, был до невозможности изящный и хрупкий. Того и гляди, надломится, невольно подумал Мирон Прибавкин. – Только не говори глупостей! – с презрением поморщился Павел Крахоборов. – Зачем его убивать?.. Кому он нужен?.. – добавил он своим бесподобным штробасом, выказывая всё своё пренебрежение к единоутробному братцу, который занимается таким ненадёжным делом, как актёрство. Что и следовало ожидать. Иное дело – бокс, где ты все решаешь силой кулаков, и никто тебе не указ! Сам он, однако, понимал, что, к сожалению, у таких людей завистников полным-полно, половина из них готова отправить тебя к нокаут при любом удобном случае, а другая половина готова предать, не моргнув глазом, но Жора был настолько обстоятелен и предусмотрителен, что никому этот случай не предоставлял: ни с кем не цапался, кроме продюсеров и режиссеров, ездил всегда с шофером и не пил, и не курил, по утрам обливался холодной водой, берёг себя пуще глаза! Но видно, не судьба! – благородно решил Павел Крахоборов, полагая, что единоутробного братца убили-таки. Осталось выяснить, кто и по кому поводу. – Кому надо, тому и нужен! – с вызовом вдруг отрезала Марцеллина Кафтанова и опустила некрасивые нога с диванчика, чтобы натянуть них подол глухого чёрного платья, подальше от бессовестных глаз родни. И Павел Крахоборов подавился на полуслове, сообразив, что за этой её фразой может таиться какой-нибудь криминал, связанный с её прошлым. Он выразительно посмотрел на Мирона Прибавкина, мол, соображай, ты же при исполнении? А вдруг это она его?.. Ну, не она, в смысле, а кто-то из её прошлой жизни… Но средний братец, похоже, витал в облаках и тоже с вожделением пялился на её толстые, белые ноги. – Что будем делать-то?.. – спросил он тогда у него, стараясь не встречаться взглядом с агрессивной невесткой, которая с презрением глядела на них исподлобья, как бизониха в запале. – А я почём знаю? – сварливо, как индюк, вывернулся Мирон Прибавкин, которому тоже не нравились ноги Марцеллины Кафтановой, но именно по этой причине он не мог от них оторваться, как от белого налива, поэтому и сказал в двояком смысле, демонстрируя профессиональную многозначительность: – В последних сводках никого не убили! Он ожидал, что Марцеллина Кафтанова, как и Галина Сорокопудская, ударится в слёзы, и всё такое прочее, женское, пустяшное, но Марцеллина Кафтанова почему-то лишь замычала, выкатив большие коровьи глаза, и только для приличий прикладывала свежий батистовый платочек. На самом деле, она-то знала, что такое женское горе, но не имела право выказывать чувства, потому что Гоша, как она называла Жоржа Поленова, был её самой последней-располедней надеждой в этой проклятой жизни, где надо было бороться за счастье с одержимостью обречённой, но сил на чувства у неё уже не было, силы она выплакала накануне ночью, когда Гоша не пришёл ночевать. И наступила пауза. Все, в том числе и Сеня Бабакару, и Гога Ноз, которых Павел Крахоборов прихватил на всякий пожарный, казалось, осуждающе поглядели на Мирона Прибавкина. – Ну хорошо… хорошо… – сделал одолжение Мирон Прибавкин. – Так и быть… завтра… завтра я объявлю его в розыск! Хотя завтра было воскресеньем. Боже мой, ужаснулся он, екибастуз обломанный, а я жертва аборта! – подумал он, представляя, какую бучу заварит и что вскричит начальство, которое пребывало в постотпускной неге. Плохо, что у женщин всегда есть прошлое, подумал Мирон Прибавкин, очень плохо. Их единоутробный братец, Жорж Поленов, был младшеньким, и самым удачливым. Отец его был евреем, но глубоко нетипичным. Мало того, что пил, курил и сквернословил, аки сапожник, он ещё происходил из рабочего класса (папа его, или дед Жоржа Поленова, действительно, был сапожником и просидел всю жизнь в полуподвале перед оконцем в большой мир, а отец – крутил баранку). Ушёл он рано от классической болезни неудачников – цирроза печени. О таких говорят: «Хорошим парнем был, но… пил как сапожник». Гены его и сгубили, подумал Мирон Прибавкин, и Жоржик с презрением называл отца «жидёнком» в том смысле, что ничего хорошего он ему не передал, кроме, разумеется, таланта скомороха, который отец всю жизнь не знал, куда пристроить, особенно по пьянке, когда природная харизма творила с ним кренделя похуже самой мерзкой кармы. Фамильный же утячий нос, который приносил в день большие деньги, чем отец зарабатывал за год, всё же имел непосредственное отношение только к их матери, Валентине Павловне Крахоборовой, больше ни к кому. – А почему «завтра»?.. – осуждающе выкатила глаза Марцеллина Кафтанова, и казалось, готова была броситься и забодать Мирона Прибавкина невыносимо-щемящими рожками. – Мать моя женщина! – восхитился Мирон Прибавкин, давая понять, что он от одной скалки дезертировал, а тут другая со своими пантами. – Ладно… ладно… сейчас поеду и объявлю в розыск, – пошёл он на попятную. Всё равно раньше понедельника никто не дёрнется, злорадно подумал он, зная, что никуда, естественно, и не побежит, и не поедет, а отправится прямиком в спальню к великолепной Галине Сорокопудской, чтобы заняться сладострастным блудом с прекраснейшей из женщин, у которой тело, как безбрежная, лунная долина. – Это другое дело… – не по чину влез Сеня Бабакару, будто имел право голоса в благородном семействе. Павел Крахоборов чрезмерно удивился его наглости и тайком продемонстрировал ему кулак величиной с чайник, однако не успел указать ему его место в иерархии, как в калитку дома непозволительно нагло позвонили аж три раза подряд, и ещё столько же, аж целой трелью. – Кого это ещё на ночь глядя?! – многозначительно вознегодовал Павел Крахоборов своим сценическим штробасом, полагая, что муж на погост, а любовник – в дом, и, с подозрением взглянув на Марцеллину Кафтанову, вымелся на улицу, чтобы уличить невестку в порочности и прелюбодействе. Сеня Бабакару и Гога Ноз, как ловкие бельгийские овчарки, живо ринулись следом. Мало ли что?! Вдруг шефа обидят, а мы этого не перенесём! Однако к их всеобщему разочарованию, явился маленький, невзрачный продюсер Эраст Проказов, по кличке Кузя, с шевелюрой а-ля Филипп Киркоров, в огромных роговых очках, с огромным, толстым портфелем, прижимая его к груди, как любимую маму. Эраст Проказов с ужасом отшатнулся от Сени Бабакару и Гоги Ноза, показавшимися ему сущими дьяволами, и припал к Павлу Крахоборову, как к Ноеву ковчегу. – Я уже в курсе дела… – робко пробормотал он со слезою в голосе, словно могильщик, входя осторожно, как крыса, и оглядывая всех, как похоронных дел мастер, сквозь толстые роговые очки. – Сочувствую… – почтительно дёргал он головой и тряс пухлой ручкой, сочувствую… – Не тереби душу… – кисло сказал Павел Крахоборов со всей серьезностью на которую был способен. – Это… его… вдова… – представил он Марцеллину Кафтанову, – это его друзья… К его удивлению, невестка не зарыдала и на этот раз, а посмотрела на него, как на идиота, и стоически перенесла экзерсис Эраста Проказова, который подлетел и послюнявил ей руку, косясь, как всякий великий режиссёр-блудник, на её белые-белые ноги, и сказал, понимая шутку Павла Крахоборова буквально: – Такое горе… такое горе… Он, как истый режиссёр, по достоинству оценил фигуристые ноги Марцеллины Кафтановой и сразу представил их в какой-нибудь фривольной сценке с аркадскими пастушкой и пастушкой на лужке, с коровками, нет, подумал он, скирдующих стог, так эротичнее, а платье должно быть коротким и прозрачно-ситцевым. Ноги должны быть постоянно в фокусе. – Хватит ныть! – оборвал его Сеня Бабакару и ловко уклонился от тычка Павла Крахоборова, который не особенно и старался. – Так… он жив?.. – набрался смелости Эраст Проказов и даже просветлел, вопросительно глядя на Марцеллину Кафтанову своими маленькими подслеповатыми глазками, которые сквозь очки казались огромными и бездонными, как мутная лужа в ноябре. Казалось, он готов был упасть в обморок от этой счастливой вести. – Ну конечно! Мать моя женщина! – снисходительно закатил фамильные узкие глазки Мирон Прибавкин и одёрнул на себе мундир, который топорщился на раннем животике. – Как?.. его… его… не-не-не… у-у-би-би-ли?.. – В голосе Эраста Проказова прозвучала слабая-слабая надежда на благополучный исход киношного дела. Однако его гадское подсознание напомнило, что в таком случае ему не видать уютного домика Жоржа Поленова как собственных ушей. И он даже не стал делать исключения, помня изумрудный бриллиант в десять каратов на пальце у Грека Вольфа. – Нет, конечно! Трупа нет! – с сожалением развёл руками Мирон Прибавкин, мол, рад бы, да ничем помочь не могу. – Слава Богу! – инфантильно посмотрел в потолок Эраст Проказов, как Марчелло Мастроянни в коронном фильме «Прощай, самец». – Слава Богу! Ты меня услышал! Поверьте… – он деловито сотворил паузу, в которых был величайшим мастаком, и поменял масть плакальщика на деловую, – он мне самому позарез нужен! Вы даже не представляете, каковы обстоятельства! Жорж Поленов – последняя моя надежда! Ей-богу! – И чтобы ему до конца поверили, неистово перекрестился три раза кряду, не выпуская, однако, из рук странного, пухлого портфеля, в которой как будто что-то шевелилось весьма существенное. Павел Крахоборов одобрительно похлопал его по плечу, глядя сверху вниз добродушными глазами великана. – А вы не хотите у меня сняться? – обернулся Эраст Проказов, – у вас походящая фактура? – Сделал шаг назад и посмотрел на Павла Крахоборова, как барышник на лошадь. – Бандитом?.. – невольно поморщился Павел Крахоборов, подумав о туповатом Сене Бабакару, уж он-то бы не отказался. – Нет… почему же… – обошёл его Эраст Проказов по дуге, как слона в зоопарке, – Ленина сыграть сможете?.. Естественно, он, как всякий фарисей, не проговорился о Греке Вольфе, который задал крайнюю нервозность обстановке и казалось, незримо присутствует в комнате и грозит, огромной, как аэростат, сигарой. А затем с плохо скрываемым испугом покосился на экзотических Сеню Бабакару и Гогу Ноза, которые в свете комнаты предстали ещё более в диком виде: один с голым черепом Ярилы и руками-грабарками, другой – коварным, скромным грузином в кушме, изображающим из себя ещё более скромного армянина в чохе. И Эрасту Проказову показалось, что Гога Ноз на всякий случай оскалился и показал белые-белые восточные клыки, которые у него были в три раза больше и острее, чем у всех других кавказских народностей. По этому поводу Эрасту Проказову ещё больше захотелось спрятаться за большим и надежным Павлом Крахоборовым. Однако к его удивлению, Сеня Бабакару вдруг заныл, как школяр-двоечник, которого мать поносила за плохой дневник. – Как здесь будешь искать вашего… Жоржа Поленова… – подал он утробный голос профессионального нытика, – когда смазки нет?! Он был хитрым и сразу понял, что если тянуть резину, ходить во круг до около, если бояться спелых кулаков Павла Крахоборова и синего мундира Мирона Прибавкина с золотыми пуговицами, то ничего не заработаешь, кроме разве что геморроя, пусть родственники раскошелятся или этот знаменитый коротышка, а-ля Филипп Киркоров, которого так часто показывают по телевидению, что в глазах рябит. – Я как раз за этим и прибыл! – гордо выпятил пухлую грудь Эраст Проказов. – Жора мне, как сын был! – И удал себя кулачком в эту самую пухлую грудь. На этот раз Марцеллина Кафтанова не выдержала и истерически всхлипнула во всё своё коровье горло. Даже большого Павла Крахоборова проняло за душу, и он прослезился, искренне полагая, что бывают же приличные до невозможности люди, и ещё больше зауважал мэтра кино и экрана Эраста Проказова, который гремел своим талантом на всю страну и со всеми здоровкался за ручку. А Мирон Прибавкин, в свою очередь, наконец стал догадываться, почему Марцеллина Кафтанова так понравилась брату Жоржику: у неё была очень замедленная реакция, как у коровы на лугу, и, видно, Жоржик, которому обрыдли все его актрисы-психопатки, с которыми он неизменно разводился со скандалами и материальными потерями, попался на противоположное – полную душевную сменяемость. Скалкой она его не дубасила, ехидно подумал Мирон Прибавкин, а надо было, иначе бы не сбежал. – Но… но… – счёл нужным остановить он её. – Ещё ничего не ясно. – Найдётся… – добавил он по старой прокурорской привычке к вранью. – Найдите мне его-о-о! – вдруг как из преисподней, заговорил хлипким басом Эраст Проказов. – У меня без него производство встало! И с этими словами раскупорил портфель и принялся ходить по кругу, и со словами: «Жора мне, как сын был… как сынок…», стал раздавать всем банковские пачки денег, и даже Марцеллина Кафтанова сподобилась его чести, но не всхлипнула и не приложила платочек, а ловко спрятала деньги за чулок и чопорно вернула подол чёрного платья на коленки. Мать моя женщина! Мирон Прибавкин страшно удивился и хотел напомнить, что всё-всё должно быть в рамках правил, что так не делается, что это не по букве закона, не по нормативно-правовым актам, но увидев, как ловко прячет деньги Сеня Бабакару, а главное, что старший брат, Паша делает то же самое и в ус не дует, понял, что останется в глубоком меньшинстве, даже под угрозой 291 статьи, заткнулся на полуслове и в свою очередь опустил оранжевую пачку в наружный карман кителя, придав лицу степенное, невозмутимо-благородное выражение мздоимца. – На всё про всё у вас три дня! – вдруг железные голосом Грека Вольфа загремел Эраст Проказов. – Если через три дня не найдёте… – тяжко вздохнул он, – нас пустят на корм для собакам! – добавил он трагически, как Пьеро беременной Мальвине, когда собрался её бросить. Таким образом Эраст Проказов повязал нас деньгами, сообразил Мирон Прибавкин и чуть не выбросил оранжевую пачку на ковёр иранской работы. – Как это?! – насмешливо уточнил Сеня Бабакару и с презрением надул щёки, мол, видали мы таких! А Гога Ноз с видом большого знатока подобных конфликтов, закивал что есть силы и даже выставил, как хорёк, левый клык и злобно сжал не очень большие, но чрезвычайно быстрые и ловкие кулаки. – Кто сильнее нас?! – вскричал он невразумительно, вращая глазами в разные стороны. – Кто?!! – Уж поверьте… – приложил пухлую ручку к не менее пухлой груди Эраст Проказов, – найдутся… ещё как найдутся, – заверил он со знанием дела. И поморщился, как от зубной боли, вспомнив ещё раз страшного Грека Вольфа. – А ты нас не пужай… – забасил из своего угла наглый Сеня Бабакару, – видали мы всяких… лучше ещё бабки готовь… – Я к тому и говорю, – не оробел Эраст Проказов. – То, что вы получили, это только задаток! Главное, найдите мне его живым и здоровым! И Гога Ноз пожалел, что согласился лететь с Павлом Крахоборовым в какой-то задрипанный Краснодар, а пожелал остаться в Москве, где деньги сеяли, аки осенние дождики. Но Павел Крахоборов молвил, наведя на него хамские нанайские глазки: – Харошо… да-а-вай дэньги назад… – и протянул огромную ладонь-граблю, похожую на лапу неандертальца, – и вали на все четыре стороны на вольные хлеба! – Не… не… – схватился за карман Гога Ноз, – я передумал, ара джан! – Вот это другое дело! – одобрил его Павел Крахоборов. – Молодец! – И хлопнул его по плечу так, что он аж присел, несмотря на то, что был крепким и здоровым грузином в образе ещё более крепкого армянина. *** Утром же следующего дня они едва-едва не застряли в Москве ещё на сутки: во «Внуково» у них попросили предъявить некий таинственный «кюар код», введённый, как назло, мэром столицы именно с этого дня и который они за суетой и неотложными делами упустили, как последние пентюхи. Понадобилась лёгкая суета, «полторы сотни целковых» и манипуляции с информационными системами «медицина». В итоге самолёт всё же улетел без них, а их уже вместе с заветными «кюар кодом» черед полтора часа посадили на следующий, и в полдень парящего июля они прибыли в самое пекло на самый жаркий юг. – Ух ты… – выдохнул Павел Крахоборов, сдирая с широченных плеч московскую куртку и опасливо поглядывая на бездонное голубое небо с огромным солнцем посередине. – Да уж… – согласился Гога Ноз, трусливо обходя огромную, как у слона, тень Павла Крахоборова. Пока Павел Крахоборов озирался, пока арендовал в прокате машину, в которой не было даже кондиционера, пока пил безалкогольное пиво и исходил тяжким потом душевных потерь, шмыгнул в парикмахерскую и вымелся оттуда налегке, без грузинских, то бишь без армянских кудрей и усов, гладко выбритый, в модном «полубоксе» и в чёрных очках «матрикс», закурил сигарету марки «Данхил» и молвил, усаживаясь, как хипстер: – Поехали, ара джан! Чего стоим?.. За что едва не вылете на горячий, как сковорода, асфальт. – Топай пешком! – закричал ему в ухо Павел Крахоборов своим замечательным штробасом, которым был способен заглушить шум набегающего поезда. – Я ещё Альберт Симович скажу, что ты куришь, скотина! – Не надо… Альберту Симовичу! Не надо, ара джан! – испугался Гога Ноз и выкинул дорогущие сигареты в окно, а ещё ему сильно-сильно захотелось почесать себе то ухо, в которое накричал Павел Крахоборов, но он не посмел это сделать в машине. И они поехали по московским меркам совсем недалеко, по центральной улице города с название «Чекистская» и через три четверти часа стояли в излучине реки Кубани перед массивными железными воротами, за которыми в тени разросшихся клёнов виднелся длинный красный дом, похожий на монастырь. Пиво выходило мелким бисерным потом. Трудно было дышать и двигаться, а главное – ворочать мозгами. И Павел Крахоборов простонал, дыша, как диплодок, под весом своего огромного тела: – Давай… Гога Ноз, который совсем оглох на левой ухо, трусливо позвонил и отдёрнул ручку. Вышел мужик с хитрой мордой целовальника, почти такого же роста, как Павел Крахоборов, с покатыми плечами борца и бейджиком на чёрном переднике: «Ст. менеджер по уборке территории. М. Герасим». – Чего надо?.. – спросил сквозь решётку. – Директора! – тупо протянул документ Павел Крахоборов, находясь в предобморочном состоянии. М. Герасим прочитал основное: «частный сыщик» и сказал бесконечно усталым голосом: – Документ неправильный… – и даже развернулся, чтобы якобы уйти восвояси. На спине у него появилась надпись: «Я несчастный Герасим… утопил Муму… Что делать?.. Как жить?..» – Уважаемый! – крикнул Павел Крахоборов, который всё ещё очень плохо соображал. – Как-х-х… неправильный?.. – и в недоумении посмотрел на свой документ, который получил от государства. – Самый настоящий правильный! – прячась за Павла Крахоборова, поддакнул полуоглохший Гога Ноз и недоумённо почесал бритый затылок, скромно полагая, что он своё дело сделал. – Мы государственное учреждение, а не частный извоз! – сурово молвил М. Герасим. – Идите отсюдова, а то полицию вызову! И скрылся в дежурке, хлопнув дверью. – Стой! – не растерялся Павел Крахоборов и мокрыми руками полез в свой необъятный бумажник размером с горнорудную лопату. М. Герасим высунул хитрую морду. – У меня другой документ есть! – Павел Крахоборов помахал оранжевой «пятеркой». – Это меняет дело! – оживился М. Герасим, хапнул своё, словно корова языком слизнула, и спросил. – А мальчик с тобой?.. – и показал кривым пальцем на тугоухого Гогу Ноза. – А то нам чужого не надо… – Мальчик?.. – тупо переспросил Павел Крахоборов, тяжело работая легкими, как мехами. – Какой мальчик?.. А-а-а… Мальчик?.. Мальчик со мной, – подтвердил он, глядя в умоляющие армянские глаза Гоги Ноза. И они вошли на территорию детского дома и прошествовали через в парадный вход «на третий этаж, справа», как живописал М. Герасим, и постучали в дверь с надписью «Директор Краснодарского детского дома». В кабинете сидела прекраснейшая из блондинок, с чрезвычайно правильными, даже очень правильными и благородными чертами лица, которые невозможно было испортить даже старомодной причёской на бигуди. А как известно, такие блондинки долго не стареют и очень и очень сексуально привлекательны в любые годы. И Павел Крахоборов, как барбос, живо сделал стойку и даже пустил слюни, но вспомнил, что формы обманчивы, что это ловушка для простаков, и всё такое прочее, каверзное, что за ними может скрываться масса неприятностей, и что дома его ждёт не дождётся жена Акулина Ильинична, отключил воображение и снова стал весёлым и насмешливым, тем самым зелёным Халком, каким его знали и любили все злодеи Москвы и окрестностей. – Я частный детектив… – показал он ей удостоверение, – а этой мой помощник. – Здрасте-е-е… ара джан, – робко кивнул Гога Ноз, стесняясь даже присесть и устраиваясь в позиции робости лирического балета. – Маргарита Христиановна Гоголь, – представилась женщина чрезвычайно поставленным голосом, как императорский актёр первой гильдии, который долго репетировал перед зеркалом, но успех имел сдержанный. И Павел Крахоборов тотчас вспомнил, о том, что Мирон Прибавкин говорил ему о фирме со странным названием «Барс и Марго». Вот, значит, откуда «Марго», сообразил он. Должно быть, они все здесь влюблены в своею директрису и души в ней не чают. И Самсон Воропаев – тоже. – Мы разыскиваем Самсона Воропаева, – сказал Павел Крахоборов, нарочно играя своим прекрасным штробасом, усаживаясь в скоромное кресло детского дома. В кабинете директора было прохладно от кондиционеров, на подоконниках росли счастливые цветы, и Павел Крахоборов стал приходить в себя. – Воропаева?.. – огорошила его Маргарита Христиановна. – Самсона?.. Позвольте… Мирон Прибавкин почувствовал себя неуютно, и холодная рубашка прилипла к телу. Маргарита Христиановна сделала лицо человека, который интенсивно роется в памяти, и поправила свои очаровательные, правда, чуть-чуть старомодные волосы. При этом её глаза цвета меди, сдержанно сверкнули, мол, ещё один ляп, и я вас отсюда вышвырну, как щенков! – У нас такого отродясь не было, – сказала она уверенно, и её глаза стали ещё строже, словно она взяла Павла Крахоборова и Гогу Ноза на заметку самого Бога. Ветхое кресло детского дома едва не развалилось под Павлом Крахоборовым. – Этого не может быть… – сказал он, нарочно потупив взгляд, чтобы казаться скромным и покладистым, а также чрезвычайно умерив штробас, и вспомнил, что Мирон Прибавкин был весьма категоричен: «Достань мне его, хоть из-под земли достань, но достань!» – Ничем помочь не могу, – развела руками великолепная Маргарита Христиановна, слегка покачав шикарными, спортивными плечами. И Павлу Крахоборову хватила ума сообразить, что она по какой-то причине водит их за нос, а это значит, что всё рухнуло и можно возвращаться в Москву ни с чем? – А этого человека знаете?.. – спросил он и показал фотографию Самсона Воропаева с самой последней безнадёжностью, на которую был способен. – Этого?.. – добродушно хмыкнула Маргарита Христиановна и повела бровью, – знаю… – и криво усмехнулась. Слава богу, едва не перекрестился Павел Крахоборов и наконец-то выдохнул воздух из легких. Пары безалкогольного пива весело защекотали в носу. Сразу стало легче дышать, а главное – соображать. – Только это… Сидор Пьянзин, – чрезвычайно удивила их Маргарита Христиановна. – К-а-а-к?.. – неожиданно для себя брезгливо спросил Павел Крахоборов, словно ступив в навозную лужу. – Да… – со вздохом подтвердила Маргарита Христиановна. – Наш известный выпускник. Между прочим, прекрасный математик и подающий надежды программист, – и сухо добавила, – талантище!!! – она показала в небесный свод, который было ограничен потолком. – Но… увы, загубивший его на корню! Лицо её неожиданно посуровело, словно она там, где-то вдали, у них с Гогой Нозом за спиной, увидела сына-алкоголика и не хотела иметь с ним никакого дела. – А-а-а?.. – открыл было рот Павел Крахоборов, но ничего не понял. А Гога Ноз сказал невпопад: – Бывает… Вот у нас… Но его никто не стал слушать. – У него ещё кличка была… м-м-м… – неожиданно для себя произнесла Маргарита Христиановна, хотя, казалось, уже готова была расстаться с ними, но вспомнила прошлое, и оно оказалось сильнее настоящего. – Барс… – ненавязчиво подсказал Павел Крахоборов, словно они вместе приобщились к этому прекрасному прошлому. – Точно! – на мгновение оживилась Маргарита Христиановна и чрезвычайно похорошела. – Откуда вы знаете?.. И она, единственно, не сказала, что Сидор Пьянзин в детском доме имел кличку Барс за мягкость в подходе, но жестокость в отношениях. – Да, собственно… мы и разыскиваем его по этому поводу. – Павел Крахоборов, как умел, постарался расположить к себе Маргариту Христиановну. – Ну что ж… – поднялась Маргарита Христиановна. – Не смею больше вас задерживать! Павел Крахоборов тоже поднялся, разочарованно закрыл мобильник и сказал: – Жалко… Он окончательно понял, что Маргарита Христиановна, оказывается, не договаривает что-то важное, что может открыть полную картину исчезновения Самсона Воропаева, то бишь, оказывается, кого-то Сидора Пьянзина непонятного назначения. – Сидор Пьянзин покинул наше учреждение десять лет назад, – вдруг сказала она хорошо поставленным, сухим голосом человека, который занимает пост директора федерального учреждения. – С тех пор здесь не появлялся. – Даже так?.. – подыграл ей Павел Крахоборов, пряча свой великолепный штробас за ненадобностью в карман. – Увы… – вздохнула она, почему-то вдруг надеясь на сочувствие Павла Крахоборова. – Человек прожил в нашем детском доме всё своё детство с пелёнок и юность, но был всегда на углах и пропал с концами, – в голосе Маргариты Христиановны неожиданно промелькнули даже не нотки сожаления, а вселенской плохо скрываемой горести. – Я вас понимаю… – солидарно кивнул Павел Крахоборов, хотя ему было глубоко наплевать, что там выкинул Сидор Пьянзин десять лет назад, главное, было найти его сейчас. – Отыщите, передавайте привет, – вдруг закруглили разговор Маргарита Христиановна и наконец задушевно улыбнулась. Лицо её ожило и стало солнечным. Должно быть, за это её и любили, сообразил Павел Крахоборов, но слюни уже не пустил, ибо понял, что женщина она строгая и умная, по пустякам не разменивается. – Всенепременно, – кивнул он и тоже улыбнулся, как умел, как прежде, то бишь в глубокой юности, улыбался зелёный и наивный Халк, полагая, что переломил мир под себя. И они разошлись. – Чего делать-то будем?.. – с горечью в голосе спросил Гога Ноз, подпрыгивая, как школяр, и делая два шага там, где Павел Крахоборов делал один. – Не знаю… – выдохнул Павел Крахоборов, которому неожиданно всё обрыдло: жара, солнце и зыбкость существования. Вот так суетишься всю жизнь, подумал он, а потом «бац!». Но что именно «бац», он так и не понял. Вдруг его осенило. – Погоди-и-и… М. Герасим услужливо отворил им ворота. – А ты его знаешь?.. – Павел Крахоборов показал фото. М. Герасим посмотрел одним хитрым глазом: – Так-х-х-х… хе-хе-хе… – чудаковато изобразил он что-то среднее между «да» и «нет». – Стой здесь! – приказал Павел Крахоборов. – И никуда не уходи! Я вернусь! С возникновением цели к его большому, тренированному телу вернулись вдруг сила и ловкость. – Как скажете… – покорно согласился М. Герасим, сложил руки на переднике и встал в греческую позу ожидания под горячими лучами южного солнца. Павел Крахоборов и Гога Ноз прыгнули в машину без кондиционера и понеслись, нарушая ПДД, по улице «Чекистов» в центр города до ближайшего универсама, где купили полуторалитровую бутылку жёлтого «бурбона», маринованных огурчиков, чёрного хлеба и толстую палку «московской» колбасы исключительно из тех соображений, что она одна единственная чистится даже без всякого ножика. Как стрела, они понеслись назад и застали М. Герасима во всё той же позе тягостного ожидания. – Ну наконец-то… – пошевелился М. Герасим, – а то я едва не затёк. И они пошли в дежурку. Павел Крахоборов нашёл две кружки не первой свежести и разлил «бурбон». Выпили. М. Герасим брезгливо крякнул, выпучив глаза: – Чё это такое?.. – опасливо посмотрел на кружку, держа её на расстоянии вытянутой руки. Видно было, что он привык исключительно к русской водке, а не в американскому виски. М. Герасим недоверчиво взял бутылку и подслеповато прочитал по складам: «Бур-р…бо-н-н…» – Ишь ты… совсем, как у Сидора Пьянзина, – хмыкнул он с лёгким презрением. – Так ты его знаешь?! – Павел Крахоборов сделал вид, что удивился, хотя, на самом деле, именно на этот эффект и рассчитывал. – Конечно, знаю! – с уважением к самому себе поведал М. Герасим. – Стал бы я с тобой здесь пить сивуху! А малец, между прочим, дюже умным был, всё хватал на лету, – многозначительно подыграл он себе глазами, – говорят… – поправился он и налил себе ещё на палец, с удовольствием вдыхая запах между ванилью и корицей. – Чудная вещь, однако, я скажу тебе, хотя и американская дрянь! – произнёс он, тыкая кривым пальцем в кружку. Павел Крахоборов нарочито помедлил с нарезанием колбасы и открыванием огурчиков. – Что говорят-то?.. – напомнил он с хитринкой в нанайских глазках. – Говорят… что наша Христиановна-то… – тяжко помял лягушачьими губами М. Герасим, принюхиваясь и выбирая между кружкой с «бурбоном» и «московской» колбасой, – возлагала на него дю-ю-же большие надежды, а он… как только получил свои кровные, положенные государство двести тысяч, – осуждающе продолжил М. Герасим (так обычно говорят о тридцати сребрениках), – так сразу же, прыг и ускакал в свою Москву! – Не может быть?.. – делано удивился Павел Крахоборов. – Чего он там не видал?.. – Это ты не видал… – нравоучительно возвёл кривой палей М. Герасим в потолок, – потому как ты к ней привык, а у Сидора гениальный план был! О, как! М. Герасим сделался крайне многозначительным, словно был причастен к этому гениальному плану. – План?! – с нескрываемым московским снобизмом удивился Павел Крахоборов, словно перепробовал их великое множество и видал их всех в гробу в белых тапочках. – Я тебе по секрету скажу, – нравоучительно продолжил М. Герасим, – Сидор подавал дюже большие способности, сам мэ-э-р выделил ему мэсто в универсэтэте! О, как! – Ну?.. – разочарованно подтолкнул его Павел Крахоборов и сделал вид, что не поверил. – А он начхал и свалил! Ха-ха-ха!.. – криво усмехнулся М. Герасим, опрокидываясь на спинку стула. – И правильно, между прочим, сделал, потому как сейчас очень и о-о-очень уважаемый человек. О, как! – М. Герасим поднял кружку кривым пальцем. И они снова выпили. – Крепка, зараза! – пожаловался М. Герасим. – До костей пробирает! Я же говорю, – продолжил он, хрустя корнишоном, – хитрый малый, наш Сидор Пьянзин. Он теперь такую штуку… – показал на бутылку, – тоже гонит. – Только он сейчас не Сидор Пьянзин… – А кто?.. – нарочно до невозможности упростился Павел Крахоборов, чтобы только потрафить М. Герасиму, и даже перестал дышать. М. Герасим с таинственным видом поманил его кривым пальцем: – А Георгий Андреевич Р-е-е-пьев! Так восклицают о непонятом гении, который, не почив ещё в Бозе, но зато чрезвычайно сильно всех удивил. – Ка-а-к?.. – опять же нарочно, словно в восхищении, отшатнулся Павел Крахоборов, с трудом запоминая услышанное. – Георгий Андреевич Репьев! – как по заученному, процитировал М. Герасим. – Большим человеком стал! – и театрально понюхал пустую кружку. – Где?.. – услужливо засуетился Павел Крахоборов над целью своего манёвра с «бурбоном» и «московской» колбаской. – Здесь… недалеко… – пожевал лягушачьими губами М. Герасим. – Это она не знает или знать не хочет. – М. Герасим посмотрел в окно на здание детского дома, где среди других окон в тени разросшихся клёнов пряталось окно кабинета Маргариты Христиановны Гоголь. – А мы знаем! – склонил он голову набок, печально, как бормотолог, глядя в пустую кружку. – Да где же?! – Павел Крахоборов в нетерпении налил по самый край. М. Герасим выпил, крякнул вполне трезво и, наклонившись, доверительно произнес: – Здесь… недалеко… в соседней области… «Хрония» называется! *** Гигант медленно, как в кино, взмахнул боковым. Кулак медленно, как в кино, проплыл по воздуху, и Павел Крахоборов зачарованно, как в кино, следил за ним, но увернуться не успел. Сказались «бурбон» и дикая жара. Он тоже поплыл, инстинктивно ожидая второго, не менее сокрушительного тычка куда-нибудь в висок, чтобы только пасть и уснуть навеки. Но его не случилось, потому что ловкий, как ртуть, Гога Ноз, даром, что «быстрые кулаки», поднырнул под правую гиганта и провёл серию коротких, разящих ударов в печень: «ту-ту-ту-ту», туда, где рёбра закреплены всего лишь на позвоночнике и ломаются, как былинки. «Фух-х-х…» Гигант, исполняя второй удар, вдруг издал печальное: «Фух» и осёл колосом в придорожную пыль, грустно прикрыв наглые кошачьи глазки. А из дежурки бежали ещё двое, но не такие большие. И первого, с палкой в руках, Павел Крахоборов, хотя и полуобмороке, с огромным удовольствием уделал прямым в голову, да так, что тот отвал к стене и притворился пьяным, а второго Гога Ноз с не менее большим удовольствием помутузил, как Шарик грелку, и отправил к товарищу отдыхать. – Всё! Хватит! – пробурчал гигант, поднимаясь с трудом, как Колос Родосский. – Хватит, я сказал! – крикнул он, держась за печень. – Это свои! – он улыбнулся, морщась и делая свои наглые кошачьи глазки чрезвычайно весёлыми. – Я узнал тебя, Халк! – Не понял?.. – отозвался Павел Крахоборов, пряча кулаки и вглядываясь в гиганта, особенно в его жуткий шрам слева, вдоль виска, полагая, что такие шрамы остаются от смертельно опасного удара кистенетом. – Это же я! Филя… – добродушно представился гигант. – Филя?.. И плачу, и рыдаю! Мама! Ты?! – удивился Павел Крахоборов, с трудом признавая в располневшем богатыре Филимона Зайцева, с которым они в начале века бодались в спаррингах в сборной страны, но так и не выяснили, кто сильнее. Тогда Филимон Зайцев был худым, злым и чрезвычайно опасным, с чрезвычайно быстрым хуком правой, который часто докучал Павла Крахоборова. – А то! – радостно заржал Филимон Зайцев, выказывая большие прокуренные зубы и морщась, однако, помассировал правый бок с таким укором, что Гога Ноз предпочёл отступить на три шага, убирая куда подальше свои шустрые кулачки. Фасонистый летний костюм Филимона Зайцева был изрядно помят и выпачкан в южной пыли, а сорвавшийся с ноги лофер из жёлтой крокодиловой кожи лежал поодаль. Филимон Зайцев дружески обнялся с Павлом Крахоборовым, а потом проковылял до лофера, обулся, и они, как самые лучшие друзья в прекраснейшем расположении духа, подались через дорогу в трактир. Гога Ноз, семеня следом, тащил носовой платок Павла Крахоборова. Вечерело. Огромной жёлтое солнце пылало над горизонтом, горы чёрной тенью лежали с юга, и там где-то, в неизвестности, плыло весёлое и радостное будущее. – Что тебя привело в наши Палестины? – спросил Филимон Зайцев, заказывая холодной водки и шашлыков с горской травою. – Ты не поверишь… – решил играть в открытую Павел Крахоборов. – Твой хозяин нас очень и очень интересует. Дело в том, что он пропал, а в Москве днём с огнём его ищет безутешная вдова. Он нарочно употребил слово «вдова», чтобы повод выглядел непредвзятым, чтобы показать весь трагизм обстоятельств и ни в коем случае никакой не политики, иначе можно было нарваться на глубокое недоверие даже со стороны Филимона Зайцева, ибо политика была делом грязным и непонятным. – Всего-то?.. – наморщил лоб Филимон Зайцев, разливая водку в рюмки, похожие на маленькие пиалы. Рюмки сразу запотели, на их боках появились слёзы. – Нет здесь твоего Георгия Андреевича Репьева, – сказал Филимон Зайцев, опрокинув в себя водку. – А где он? – сделал удивлённое лицо Павел Крахоборов и подумал, что Филимон Зайцев решил его обмануть, но ошибся. – Где, не знаю, – с искренне вздохнул Филимон Зайцев. – Я его только один раз видел года три назад. Здесь командует его компаньон Арбазаков Дей Саныч. Но его тоже нет. И не будет ещё две недели. Он на Мальдивах загорает. – Что же делать? Как Репьева найти? – вопросительно постучал по смартфону Павел Крахоборов. – Что делать, не знаю. Здесь даже я, начальник внешней охраны, не в силах помочь. Не всё так просто, друг мой. Фирма эта… – Филимон Зайцев кивнул на высокий забор через дорогу, переходя на таинственный шёпот, – засекречена так, словно это американская база «Кингс Бей». Что такое американская база «Кингс Бей», Павел Крахоборов понятия не имел, но сообразил, что «Хрония» Сидора Пьянзина, то бишь Георгия Андреевича Репьева, охраняется не хуже. – А что здесь делается? – прикинулся наивным Халком Павел Крахоборов, рассчитывая на наивность друга юности и на их дружеские потасовки, переходящие в клинч. – Официально, – подыграл ему Филимон Зайцев, – мы гоним самогон, то бишь виски, но очень высокого качества. Все юга завалены этим добром. А ещё варим лавандовое мыло и всё такое сопутствующее. Но всё это… скажу по секрету, для отвода глаз… – наклонился к Павлу Крахоборову Филимон Зайцев. – Есть ещё что-то, чего даже я не прочухиваю! Чего не вывозится и не привозится. Даже я не понимаю! – Не может быть! – удивился Павел Крахоборов, помня, что он всю сознательную жизнь зарабатывал деньги кулаками, но здесь было что-то другое, вне его компетенции, может быть, даже космического порядка, от которого кружилась голова. – Есть ещё один объект, – с подозрением оглянулся по сторонам Филимон Зайцев, – бывший масложиркомбинат, с внутренней охраной, которая нам абсолютно не подчиняется. Кстати, она вооружена огнестрелом. Там своё начальство. Это тайна за семью печатями, – многозначительно перечислил Филимон Зайцев, и в голосе его прозвучала плохо скрытая обида на имперскую службу и начальство. Павел Крахоборов сделал вид, что крайне удивился, хотя чего-то такого он ожидал. – В своё время Георгий Андреевич Репьев построил здесь свою дизель-генераторную электростанцию. Но для чего она, я тоже не знаю. Я бы тебя провёл на экскурсию, но вокруг дюже много любопытных глаз, тотчас донесут, – безотрадно к своей нынешней ситуации поморщился Филимон Зайцев совсем так, как когда-то морщился от ловких ударов Павла Крахоборова. – Ладно… – великодушно поблагодарил Павел Крахоборов. – Спасибо и на этом. Я поброжу вокруг, посмотрю, что да как? – Я не против, – почесал ещё раз свою печень Филимон Зайцев и с бычьим укором взглянул на Гогу Ноза, который за соседним столиком, сидя по всем правилам, то есть лицом ко входу, спиной к стене, пил минеральную воду без газа. – Только охране на глаза не попадайтесь. И они поехали и недалеко нашли гостиницу, чтобы выспаться и на трезвую пораскинуть мозгами. А утром Павел Крахоборов сказал удивлённому Гоге Нозу: – Едем в быттехнику… Они купили квадрокоптёр с управлением от смартфона и вернулись, но уже не ко входу, а в холмы, которые окружали империю «Хрония». С одного из них они увидели широкую долину с рекой по середине. И Павел Крахоборов, рассматривая её в бинокль комментировал: – Вот в том белом здание они наверняка варят «виски», потому что вокруг склады, тара, и дорога там широкая. Ближе к реке – это-о-о… мыловарня. А нас интересует то, что за тем высоким, колючим забором, выкрашенный под цвет гор масложиркомбинат. Ох, и хитрый Сидор Пьянзин, то бишь Самсон Воропаев, то бишь Георгий Андреевич Репьев, хорошую себе кормушку создал, вопрос только, что они там делают? С этими словами он запустил дрон с камерой и облетел пару раз территорию «Хронии», пока из-за высокого забора и колючей проволоки масложиркомбината в сторону дрона не потянулись пулеметные очереди с трассерами. Тогда Павел Крахоборов бросил дрон на произвол судьбы, и они скатились с холма, прыгнули в машину и понеслись куда глаза глядят, лишь бы подальше от охраны империи Георгия Андреевича Репьева, побыстрее в Москву, чтобы за оставшиеся полтора суток найти Жоржа Поленова и утрясти все дела. *** В Москве их ждали плохие новости: за прошедшие сутки о Жорже Поленове не были ни слуха, ни духа. Впору было открывать дело об убийстве, да официальная жена Марцеллина Кафтанова упёрлась, давя на суеверные чувства, мол, писать заявления не буду: «Ещё не прошло и трёх дней! Ищите! Он жив!» И глядела на них тёплыми коровьими глазами. Мирон Прибавкин гордо вздёрнул фамильный нос и призадумался. Впервые он заподозрил, что невестка не так уж проста, как кажется. «Это не девушка с окраины! – сообразил он наконец-то, – а гораздо хуже!» Его удивило ещё и то, что на лице её не было и следа мины безутешной вдовы. Могла бы и постараться, с досадой подумал он, изобразить фифу, однако великодушно отнёс всё на счёт вечного женского коварства; и за суетой и нервической мишурой забывал элементарно просчитывать другие варианты, которые вывели бы его на истину. Убили, братца! – было написано на его кислой физиономии. Убили, и баста! Он только не понимал, почему этого не хочет признать Марцеллина Кафтанова, хотя в её взгляде как будто читалось: «С минуты на минуту ждём дурных новостей! Ждём, и всё тут!!!» И Мирону Прибавкину приходилось её терпеть и быть корректным до отвращения к самому себе. Расстраиваться была ещё одна причина. Накануне, ночью, вместо праздника любви-с, Галина Сорокопудская учинила ему первый классический скандальчик за то, что он тянет волынку; и куда делся её милый, детский лепет, который его возбуждал безмерно. «Ах, я зря надеялась на тебя! Чтобы когда я вернусь, всё было исполнено!» – оскалилась она, поворачиваясь к нему широченной спортивной спиной. И он посмотрел на эту неприступную ледяную стену и с привычным ханжеством на душе провалился в тревожный сон, помня о скалке, как о вечном символе семейной жизни. В ту ночь он сделал первую уступку «типа скидка номер один своей возлюбленной Королевы». А утром Галина Сорокопудская, как ни в чём ни бывало, чмокнула его в лобик и ускакала на сборы в Нижний, к огромному удивлению не проявив ни капли сожаления по поводу ночной истерики и к счастью, не изъяв в свою пользу ключи от квартиры, и Мирон Прибавкин сделал в гроссбухе «семейные отношения» вторую жирную галочку: «расчётлива и двулична», и в отместку и в страшном лицемерии прокурорского притащил банду и потчевал её изысками из огромного, как подвал, холодильника, справедливо полагая, что всё это уже ни к чему, ибо жизнь дала очередную, но самую последнюю трещину, после которой следует небытие и уход в бессмертие. Холодного печёного поросёнка, которого Галина Сорокопудская специально заказала для него в ресторане «Абхазия», чтобы он не умер с голода, («Моему дорогому Пусику», – сказала она, выпятив губы на прощанье), умяли в одно мгновение, как и тотчас же – весь алкоголь месячного запаса, и Гога Ноз уже три раза бегал в гастроном за «наркозом», как вещал своим знаменитым штробасом слабо пьянеющий Павел Крахоборов, выдавай ему деньги из своего необъятного бумажника размером с горнорудную лопату. Наблюдая за вакханалией на кухне, в гостиной и кабинете, Мирон Прибавкин философично думал, что за оставшиеся сутки, кровь из носа, надо найти проходимца Жоржика, а потом вплотную заняться крайне непоследовательной Тамарой Каблуковой, потому как за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Между тем, слегка пьяненький Сеня Бабакару, дюже умилённый гостеприимством Мирона Прибавкина, а также копчёным поросёнком, бродил по квартире с огромным бокалом пахучего виски в одной руке и огромным бутербродом с чёрной паюсной икрой – в другой и, разглядывая копии импрессионистов, восхищался с умным видом: вот она подлинная жизнь, не чета моей, нынешней! И сожаление о никудышном существовании ломало его через колено, и он, страдая, мечтал, что раскрутится с унылым, бандитским образом жизни и займётся настоящим делом, то бишь начнёт творить, сделается живописцем в берете, с мольбертом и палитрой, и денежки потекут рекой. Ещё у меня будет замшевая куртка от-кутюр, а не какая-то жалкая прет-а-порте, витал в облаках Сеня Бабакару, и я буду вытирать о неё руки, испачканные краской. Вот оно капитальное, непреходящее, хлебал он виски и с презрением глядел на напарника, Гогу Ноза, который, не утруждая себя познаниями и наплевав на любую живопись, кроме Николы Пиросмани, напивался, задрав ноги на фортепиано, чрезвычайно вкусной водкой марки «Онегин», здраво полагая, что по праву может валять дурака после жутчайших стрессов в Краснодарском крае, когда за ними гнались со стрельбой два часа по трассе А-289, пока одна из машин охраны «Хронии» не улетела, как ракета, в ущелье меж гор, а вторая не врезалась в столб, превратившись всмятку. В общем, им чудом повезло, иначе бы они кончили жизнь в жутких мучениях в каком-нибудь мрачном и таинственном подвале масложиркомбината, и знакомство с Самсоном Воропаевым не помогло бы. Мирон Прибавкин предположил, что с Самсоном Воропаевым дело нечистое, и как в воду глядел. Оказалось, годовой доход Самсона Воропаева оценивается ни меньше и не больше, как двадцать один миллион зелёной валюты, а сколько в совокупности, никто не знал. Попахивало миллиардами. Павел Крахоборов сбросил видео на ноутбук, и Мирон Прибавкин в непотребной горячности прокомментировал, тыча пальцем в экран. – Вот он! Вот он! Только не платит налоги, скотина! – страшно гневился он, теряя самообладание и помня, что жить ему при дворце на Поварской осталось от силы пару дней, а потом – сдохну, как собака, под забором, думал он, глядя на другую, явно красивую и пышную жизнь Самсона Воропаева, похожего на Леонардо Ди Каприо. Что будет потом, он плохо представлял себе: возвращаться было некуда и не к кому. Зинка, жена-изменщица, предательница и тварь подколодная, разочаровала его во всех подряд отношениях, осталась только одна Галина Сорокопудская, да и то, екибастуз какой-то там, глядела, как последняя зараза. Что у неё в голове, одному богу известно. Жизнь явно катилась под откос. Буду жить, как бомж, в машине, думал он с отвращением к самому себе, и скупая мужская жалость охватывала его, как липкий туман в октябре. Павел Крахоборов, демонстративно нацепил на лицо выражение удачи. Он был совершенно спокоен и уже забыл об эпических приключениях под Краснодаром. Что-то ему подсказывало, что всё, абсолютно всё закончится удачно, и он с насмешкой глядел на среднего братца (дурачка, что ли?), который мрачнее тучи следил за бандитской братией, чтобы не гадила мимо унитазов. – Ты думаешь, не платит?.. – удивился он, наивно полагая, что они получили от поездки всё, чего хотели. – Так это статья?.. – поразился он, догадываясь, что Самсон Воропаев вовсе не добропорядочный гражданин общества, а проходимец. – Если ты чего-то не понимаешь… – веско сказал Мирон Прибавкин, – то дело в деньгах! – И побледнел от возмущения. – Мать моя женщина! Это же сто семьдесят первая статья! Тридцать лет строгача! – Так ему и надо, ара джан… – деловито поддакнул Гога Ноз, попивая водочку, и пошевелил пальцами, носки на которых светились дырками. Павел Крахоборов, однако же, надеялся на более крупное преступление, сравнимое разве что по значимости с преступлением века, а не какой-то, хоть и большой, но всё же бывший масложиркомбинат. Плохо, конечно, думал он, что так и не нашли самого Самсона Воропаева. Но куда он денется, лошара, если теперь каждому известно его настоящее имя: Георгий Андреевич Репьев! Ха-ха! – Стал бы он маскироваться! – высказал суждение Мирон Прибавкин таким профессиональным тоном, что все безоговорочно в него поверили и закивали в тон, мол, да, мы сочувствуем; и даже пьяненький Гога Ноз, которому было наплевать на все масложиркомбинаты вместе взятые, лишь бы вот так беспечно наливаться прекраснейшим напиток под названием водка марки «Онегин», оторвался от своей созерцательности и поцокал языком: – Вай! Вай! – забыв, что выдаёт в себе грузина с головой. – Хозяин… давай его штурмом возьмём? Павел Крахоборов с презрением сощурил свои и без того узкие нанайские глазки. – И плачу, и рыдаю! Какой я тебе хозяин? – сжал он огромные кулаки, не удосужившись даже обсудить наиглупейшую идею штурма, которая не лезла ни в какие ворота. – Ара джан… – отступая, потупился Гога Ноз, – я привык подчиняться умным людям… – польстил он Павлу Крахоборову. И Павел Крахоборов хотел его тут же отвадить от этой дурацкой привычки самым известным способом, чтобы другим неповадно было, прежде всего, Сене Бабакару, уже замахнулся было тугим, как праща, плечом, но тут Гога Ноз, даром что косил под благородного армянина, благодушно молвил келейное. – Надо потрясти этого?.. Как его? – озадаченно почесал затылок, – головастого… – брякну он в пространство с чисто грузинским акцентом, выпучив при этом свои восточные карие глаза, как истый сын гор. И все замолкли, удивлённые его мудрости, и подумали каждый о своём. Сеня Бабакару – о новой жизнь художником в куртке от-кутюр и с кучей бабок в кармане. Павел Крахоборов – о непреходящей глупостности Гоги Ноза, которому надо набить глаз для баланса отношений. А Гога Ноз, в свою очередь, – просто о вкусной и чрезвычайно полезной водке, которая действовала на него расслабляющее и за которой надо было ещё раз сбегать в гастроном. И только один Мирон Прибавкин, даром, что прокурорский, высказался в яблочко: – Погодите… а ведь у него напарник был?.. – и с благодарностью посмотрел на пьяненького Гогу Ноза, как на младенца, извергающего истины. – Точно! Ты же сам рассказывал! – ухватил он старшего братца, Павла Крахоборова, за пуговицу на пиджаке и выдрал её с мясом в отместку за большой рост и микроскопические мозги. – Кого?.. – догадываясь о своём умственном дальтонизме, переспросил Павел Крахоборов, и хотел уже было высказаться в том смысле, что яйца курицу не учат и что старший брат начхать хотел на среднего братца, как вдруг просветлел лицом и заявил, заикаясь: – А-а-а… ведь точно!.. – И вспомнил жиденького, узкоплечего головастика, Евсея Слюнтяева. – Он же проговорился! А мы, дураки!.. – покаялся он, ударив себя в грудь огромным, словно кувалда, кулаком, – не поняли. Что-то у него с Самсоном Воропаевым случилось! И плачу, и рыдаю! И Мирон Прибавкин счёл нужным скомандовать заплетающимся языком: – По коням! Екибастуз обломанный! И вся компания, спотыкаясь и пошатываясь, как зомби, вымелась из дома на Поварской и расселась в любимой Мироном Прибавкиным «люське», моментально наполнив её алкогольными парами всех мастей и примесей. «Люська» с непривычки сделала: «чих», «пых», но завелась с третьего раза; а через час с небольшим они уже трясли Евсея Слюнтяева за шнурки на ботинках и вопрошали пьяными голосами: – Где-е-е?.. Где-е-е… он?! Охрана по привычке разбежалась кто куда. – Не знаю! – отвечал им со слезой в голосе Евсей Слюнтяев, прячась промеж ножек стульев и пуская на всякий случай сопли умиления. – А это что?! – тыкали в экран. – Что?! Гадёныш! – Ничего! – вдруг проявил необычный гонор Евсей Слюнтяев. – Ничего необычного! Он вдруг сообразил, что он им нужнее живой, чем мёртвый, что его убивать не будут, а всего лишь слегка потузят. – Как это?! – пребольно схватили его всеми руками. – «Ферма»! – брезгливо и таким тоном, словно делает одолжение, завопил Евсей Слюнтяев, тыкаясь в ножки стульев. – Обычная «ферма»!!! – Какая, на фиг, «ферма»?! – удивился Павел Крахоборов, убирая руки с кадыка Евсея Слюнтяева. – Там никаких кур не было, – испугался он, что чего-то не доглядел, не понял и не сообразил, в общем, опростоволосился до невозможности. Евсей Слюнтяев посмотрел на них, как на распоследних остолопов, мол, с кем приходится иметь дело, и вдруг принял преважный вид. – Он хайповщик! – заявил он, стряхивая их ослабевшие руки, как осенние листья. – Его система настроена на тридцать седьмой год, так что можно майнить, не оглядываясь! – Че-е-его?.. – тупо спросил Павел Крахоборов, у которого одна половина мозга моментально вспухла от всяческих этих непонятных слов, а другая выпала в осадок и мучилась отупением. Странные ассоциации возникли у него в голове от слов «тридцать седьмой год», однако он так ничего и не вспомнил, кроме единственного: «Это было давно и неправда». Но Евсей Слюнтяев не счёл нужным объяснять, что такое «хайповщик» и при чём здесь тридцать седьмой год? А сказал: – Ну майнер… если вам ближе это слово! – Че-е-его?.. – Павел Крахоборов вообще офонарел, как пикабушник. – Он мне ещё «палтус» должен! – возмущенно произнёс Евсей Слюнтяев, и, почувствовав, что всех огорошил до мозга костей, выполз из-под стульев, согнал из кресла Гогу Ноза и важно уселся, закинув ногу на ногу. Из разбитого носа у него выползла кровавая сопля и легла на белоснежную рубашку «версачи», с декором за полторы тысячи долларов. – Какой «палтус»?.. – с раздражением переспросил Мирон Прибавкин. – А-а-а! – вспомнил он, что под понятием «палтус» кроется жаргонное выражение «пятьдесят тысяч долларов». – За что?! – уцепился он бульдожьей хваткой прокурора, полагая, что это и есть начало преступления, то бишь сто девяносто девятая, благородная, сокрытие налогов. – За что?! – А я ему, между прочим! – ехидно произнёс Евсей Слюнтяев, гладя на них бешеными глазами загнанного в угол щенка, – за неделю восстановил коды доступа, которые он снёс по пьяни! – Ну и?.. – тупо спросил Мирон Прибавкин в смысле: тебе же и карты в руки, – так где он?! – Да какая разницы! – брезгливо вспылил Евсей Слюнтяев. – Главное, что он и дальше может майнить биткойны! – И посмотрел на них с осуждением, мол, чего с дураков взять-то, хоть и с кулаками? Но они опять ничего не поняли. Из-за несуразности ситуации Мирон Прибавкин принялся изучать свой неладный утячий нос, Сеня Бабакару забыл закрыть губастый рот, а Гога Ноз же в свою очередь тяжко и безутешно вздохнул, обиженный, что его выгнали из уютного кресла директора фирмы. И это было единственным звуком в наступившей тишине абсурда. – А где… где… сам Самсон Воропаев?.. – вопросил наконец своим великолепным штробасом Павел Крахоборов, хотя и так было ясно: явно где-то далеко, за один раз не дотянешься. – Не знаю… – озлобленно пожал цыплячьими плечами Евсей Слюнтяев и в свою очередь сделал глупое лицо человека, которого надули на очень большие деньги и отдавать не собирались. – А что такое «майнить биткойны»? – спросил тогда Павел Крахоборов, который предпочитал держался подальше от опасных, как жаба, терминов, из-за которых туманился разум и двоилось в глазах. – Ха… позволил себе пренебрежительное Евсей Слюнтяев, тыкнул пальцем в экран, там, где был изображён масложиркомбинат, – вот здесь он их и качает… – Чего качает?.. – тупо посмотрел Павел Крахоборов, полагая, что нет ничего удачливее в жизни, чем огромные и надёжные кулаки: никаких тебе загадок и тайн – попал противнику в челюсть, значит, попал, и точка! – Как что?! – посмотрел на них, как на полных идиотов, Евсей Слюнтяев. – Деньги!!! – и сморщился в презрении, хотя слава Гротендика ему явно не грозила ни при каких обстоятельствах. – А-а-а!!! – закричал в страшном отчаянии Павел Крахоборов, словно ему прострелили коленку. И в голове у него всё сложилось один к одному: и высокий забор фирмы «Хрония», и отдельная территория с отдельной охраной, и даже его друг юности, Филимон Зайцев, который тоже ничегошеньки не понимал, хотя был в шаге от тайны фирмы «Хрония». – Деньги!!! Вот в чем дело!!! И плачу, и рыдаю! Деньги – всему голова!!! Конечно же, деньги!!! Что ещё??? Как именно качают – это уже не имело никакого значения. Главное, сам факт: де-е-е-нь-ги! Глубочайшее отчаяние охватило его. Он понял, что так и не доучился за этими дубовыми кулаками, будь они трижды прокляты! И впервые пожалел, что вымахал таким здоровым, а не головастиком типа Евсея Слюнтяева, ибо наступило их время, время мозговитых и заумных кибертонов. Всё шло к этому! – в отчаянии вспомнил он свою безалаберную юность, – я безнадёжно отстал! – охнул он. – Впору снова было идти в бурсу и садись за парту… – А что вы хотите?.. – осмелел Евсей Слюнтяев, гордо изымая бутылку виски и бесконечно одиноко, словно на голой авансцене, в лучах софитов, изысканно наливая себе на два пальца. – Сейчас… стоимость одного биткойна… – он демонстративно сделал глоток (Гога Ноз громкого икнул) и посмотрел на них прозрачными, как у сангвиника, глазами, – пятьдесят тысяч американских долларов! И будет только расти! Вот так-то, господа бандиты! Качать стоит, даже если ты при смерти! – открыл он карты. И это была непререкаемый аргумент торжества капитала во всей его красе всемирной славы! Братья помолчали, ошарашено глядя на него, а бандиты просто ничего не поняли и ждали, когда же им начнут платить хоть за что-нибудь, ну хоть копеечку. Но платить было не за что, ибо биткойны были исключительно виртуальными деньгами, и Сеня Бабакару с Гогой Нозом страшно расстроились, ибо начали догадываться о своей никчёмности во вновь открывшихся исторических реалиях. Братьям же стало ясно, что исключительно вёрткий Самсон Воропаев, похожий на Леонардо Ди Каприо, ловко обвёл их вокруг пальца и пропал с концами. Где он? Ау-у-у! Что он? Ау-у-у! Искать бессмысленно, ибо с такими деньгами можно безбедно прожить даже на Луне. А хитрый и предприимчивый Сеня Бабакару вовремя сообразил, что раз биткойн такой дорогой, то, значит, его тоже можно украсть, как любую, пусть даже и виртуальную вещь. Надо расспросить головастика, как? – открылась ему истина; и он почувствовал, что попал на золотую жилу, которую ещё никто никогда не разрабатывал. *** – Надо выпить! – нервно заявил Мирон Прибавкин, когда они, виляя задом с бодуна, мчались по Ильинке, и так резко ударил по тормозам на пяточке перед радостно мигающими огнями бара «Los Banderos», что все дружно клюнули, аки журавель в колодец. Мучимые жаждой, они вывалили из машины и вломились скопом, едва списавшись в дверной проём заведения. К их удивлению, в закутке, за углом стойки в тягостном унынии напивался небритый и помятый, как старый, больной лис, сам мэтр кино и экрана – Эраст Проказов, с неоригинальной кличкой Кузя. И хотя бар был полупустым, Эраст Проказов сделал вид, что не заметил вошедших и даже отворотил морду сколько мог, едва не свернув шею. Однако Павел Крахоборов протопал, как першерон, своими большими, как снегоступы, ножищами и по-свойски хлопнул Эраста Проказова по сдобному плечу огромной ладонью: – Ба! Да здесь все свои люди! И плачу, и рыдаю! По телевизору за спиной бармена известный певец в седых кудрях доверительно сообщал, что цвет настроение у него голубой. – Положим, я не ваш… – брезгливо отстранился мэтр Эраст Проказов, покосившись, как на неисправимого грешника в третьем поколении, и пододвинул стакан с виски поближе, чтобы, не дай бог, Павел Крахоборов не вылакал бы. – Налейте профессору за мой счёт! – в назидание велел Павел Крахоборов, падая на хрупкий стульчик рядом и призывая тем самым толстенького и кругленького мэтра Эраста Проказова быть проще и не воротить физиономию почём зря. – Ну что, папаша… – в унисон грубо спросил Сеня Бабакару, усаживаясь с другого боку, – деньги кончились?.. В его словах прозвучала скрытая угроза. Он нарочно отстал от компании и узнал от Евсея Слюнтяева, как озолотиться на экзотических биткойнах, и был воодушевлён сверх меры, ибо истина была примитивной до безобразия: всего-то надо было слямзить из нужного мобильника нужные коды с приложениями биткойнов и перевести их на свой кошелёк. Дело-то! Это даже не преступление, а просто функция, которую никто не заметит! – рассуждал Сеня Бабакару. Фразу, которую ему продиктовал Евсей Слюнтяев, он аккуратно записал как руководство к действиям и возбуждённо крутил её в голове и так и сяк, приноравливаясь к вновь открывшимся реалиям современности. Проще простого! – воодушевлённо думал он, радостно потирая руки. Завтра же займусь, мечтал он, а в зал к Альберту Симовичу больше ходить не буду, открою свой, шикарный, с девочками и баром. – Упсб! – ужасно расхрабрился Эраст Проказов и даже хотел показать Сене Бабакару дулю с маком, но вовремя вспомнил, что имеет дело с туповатым боксёром, у которого вместо мозгов на первом и втором, и даже на третьем месте – одни кулаки. – Что такое «упсб»?! – пьяно мотая головой, в свою очередь спросил Мирон Прибавкин, которому досталось место на периферии, рядом с Павлом Крахоборовым, и он, чтобы заглянуть через его широкое боксёрское плечо, вынужден был тянуть шею, как аист, проглотивший лягушку. – Упаси Боже! – патетически всплеснул пухлыми ручками Эраст Проказов. – Упаси боже иметь такую компанию! – добавил он со значением собственной исключительности и хотел всем показать, как Эйнштейн, язык, но из скромности сдержался, помня, что жить ему осталось ровно до утра и что пора уже думать о вечном душевном покое. – Чем же тебе наша компания не угодила? – снова спросил Мирон Прибавкин, чётко помня, что на допросах надо вести себя жёстко и бескомпромиссно, и на вопросительный взгляд бармена заказал себе самого дешёвого крымского коньяка, как средство для быстрого опьянения. – А вы до сих пор не можете найти моего друга, Жоржа Поленова! –выпалил претензию Эраст Проказов, и слёзы отчаяния брызнули ему в его «макаллан». Он до умопомрачения ясно представив, как его казнят на закате, словно Христа. На фоне Чёрного моря, с жалостью к самому себе подумал он, чтобы все видели, как умирают великие продюсеры и режиссёры. Обида на весь мир едва не убила его на самом деле: он стал искать по карманам, чем бы застрелиться, но, к счастью, ничего подходящего не нашёл – даже у бармена на стойке, и ещё больше испугался. Накануне ему позвонили и от имени Вольфа Грека предупредили, что по его душу уже нанят арабский киллер с палительными запалами. – Не всё так просто, мой друг! – заверил его Мирон Прибавкин, чувствуя, что зверски пьянеет, а язык заплетается. – Не всё так просто… хотя мы на верном пути! И хотел рассказать в утешение, что Самсон Воропаев не платит налоги, что он вовсе не Самсон Воропаев, а Сидор Пьянзин, то бишь Георгий Андреевич Репьев, тайно качает биткойны, то бишь, кроме всего прочего, вынимает из пространства, аки булгаковский Коровьев, чистые доллары, и в ус не дует; но вовремя прикусил язык, вспомнив, что это огромная, безмерная, чуть ли не государственная тайна: если все начнут качать, то биткойнов на всех не хватит, дело обесценится и пойдёт прахом. Он даже поперхнулся от умной мысли и глупо заухмылялся, помня, откуда Галина Сорокопудская берёт деньги. Эраст Проказов посмотрел на него с удивлением и воскликнул на всякий случай: – Что же мне теперь делать?.. Я не жилец! – усовестил он их. – И всё из-за вас, лепрозорных! Дебилы!!! Казалось, он снова готов был пустить скупую мужскую слезу, чтобы разжалобить жесткокожих идиотов от прокуратуры и бандитов. – Что ты… родной… – сочувственно шмыгнул Сеня Бабакару, – что ты… Мы тебя не бросим! – хихикнул он в ухо Эрасту Проказову, как в пещеру Аладдина. Он решил, что в одиночку найдёт Самсона Воропаева и очистит его виртуальный кошелёк, и дело с концом. – А если надо, ара джан, даже защитим! – искренне высказался Гога Ноз, выказывая белые и острые кавказские клыки. – Ты за себя отвечай… – с презрением шепнул ему на ухо Сеня Бабакару, давая понять, что каждый сам за себе. И хотел веско добавить в адрес Эраста Проказова, что, мол, пора бы продлить сделку и смазать дельце некой суммой в эквиваленте добра, но не понимал, как бы половчее это сделать, чтобы Эраст Проказов не отвертелся, а, наоборот, проникся важностью обстоятельств. Но Эраст Проказов уже расчувствовался и с барского плеча велел налить всем по порции «макаллан». Взглянув на бутылку, из которой наливал бармен, Сеня Бабакару потерял дар речи: порция на два пальца стоила никак не меньше трёх сотен долларов. Да у него денег куры не клюют, сообразил он, и второй раз за день ликующе потёр руки, словно уже засунул их в карман Эраста Проказова. Вот пруха! – обрадовался он. Однако Эраст Проказов так тоскливо посмотрел на него сквозь свои тортилловые очки, что у Сени Бабакару дрогнула душа и мороз пробежал по спине. Он понял всю глубину отчаяния Эраста Проказова, но не отступился из чисто профессиональных взглядов на жизнь. – Когда?.. – взволнованно спросил Сеня Бабакару, обдумывая разные комбинации: от того, чтобы незаметно разжалобить продюсера ещё больше и он сам всё отдаст, до чистой воды гоп-стопа, но не пришёл к окончательному выводу. – Скоро… – угрюмо заверил его Эраст Проказов и опрокинул в себя дорогущий «макаллан», не почувствовав его вкуса. – А сколько осталось?.. – не отступил Сеня Бабакару, поглядывая на обречённого продюсера с пониклыми плечами. – До полудня… – тяжко вздохнул Эраст Проказов и дал знак бармену. – Да… – посочувствовал Сеня Бабакару, – у меня тоже однажды так было… Он подумал, что вытащить кошелёк у пьяного Эраста Проказова даже легче, чем скачать коды. Ищи потом ветра в поле. Ничего не докажешь. И Эраст Проказов великодушно сказал: – Налей ещё всем! – Чего будешь делать? – спросил Сеня Бабакару, распробовав дорогой «виски» и сообразив, что ещё вполне может отличить его даже после огромного количества разной дряни, которую они сегодня вылакали. – Повешусь… – откровенно сказал Эраст Проказов. – Прям сейчас пойду и повешусь в отхожем месте… – И представил себя с мерзко высунутым языком. Классно! – в свою очередь обрадовался Сеня Бабакару, воображая, как изымет портмоне у висящего на шнурке продюсера. Однако сказал обратное: – Брось… – сказал он проникновенно, полагая, что до поры до времени надо маскироваться. – Может, сбежишь куда? – спросил он на всякий случай, чтобы обеспечить себе душевное алиби. – Молодой человек… – веско заметил Эраст Проказов, наводя на него свои очки, как прожекторы, и знаком благодарности попросил бармена налить им обоим по два двойных, – а вы не хотите сняться у меня в роли второго плана? – огорошил он изящным переходом мыслей. – Как это?.. – растерялся Сеня Бабакару и моментально сделался синефилом, хотя тащился за пивом исключительно от «прапорщика Задова». От волнения алкоголь попал у него не в то горло, и Сеня Бабакару закашлялся, как кикимора на болоте. Телевизор за спиной бармена вещал на полной серьезности: – В Москве запретили снимать презерватив без согласия партнёра! Опять началась реклама о шуруповёртах, и Мирону Прибавкину, уже казалось, что надо родиться, побриться и купить этот самый шуруповёрт, чтобы умереть в счастье и радости. – Роль второго плана, очень востребована! – воодушевленно стал уговаривать Эраст Проказов, на мгновение забывший о существовании страшного и жуткого Грека Вольфа. – Оплачивается всего лишь в два раза дешевле, чем главному герою, – поспешно добавил он, испугавшись, что Сеня Бабакару откажется, как и Жорж Поленов. За горло опять схватила болезнь всех продюсеров и режиссёров: никто не желал сниматься по доброй воле, все отнекивались, все презирали никудышную профессию актёра. Будь что будет… – думал он, теряясь в неведении, воображая всемирную катастрофу синема. – А сколько?.. – не поверил Сеня Бабакару, размазывая слёзы радости по лицу. Он уже пожалел, что решил ограбить мэтра Эраста Проказова. Пригодятся ещё, великодушно подумал он, пусть живёт папаша. Эраст Проказов начертил на столе цифру. Инстинкт режиссёра он ещё не потерял: роль тупого громилы прекрасно оттенит изысканность и утонченность Жоржа Поленова, думал он. – Что в месяц?.. – нарочно брезгливо спросил Сеня Бабакару, хотя даже в месяц такая сумма была более-менее серьёзной. – В день… за смену… – недоуменно посмотрел на него Эраст Проказов и тяжело, как гиппопотам, замолчал, ожидая, что и Сеня Бабакару откажется. В другое бы время он обязательно бы сострил, мол, как получится, или что-нибудь в этом же роде, но сейчас ему было не до шуток. Шутки застревали в горле, как рыбные кости. – В день?! – воскликнул пораженный Сеня Бабакару и посмотрел в потолок, словно обращаясь за справедливостью к Богу. И понял, что хамить, грабить, а тем более убивать наивного Эраста Проказова крайне глупо, с него надо пылинки сдувать и держать, как артефакт, под стеклом. Вот я дурак! – опешил Сеня Бабакару и покрылся холодной испариной, потому что чуть не убил старикашку тяжёлым, как булыжник, кулаком. – Что в день?.. – навострил уши Гога Ноз, боясь ослышаться. – Не твоё дело! – как девушку, загородил мэтра кино и экрана Сеня Бабакару. – Я согласен… – зашептал он в ухо мэтру. – Когда приступать?.. – Да хоть завтра, – великодушно хмыкнул Эраст Проказов, – если выживу… – вспомнил он жуткого Грека Вольфа, и подумал, падая духом ниже земли, что жизнь кончилась неожиданно и бездарно. «Я ещё не готов!» – хотел воскликнуть он, но не воскликнул, боясь сглазить. – Да я за вас теперь!.. – рванул на груди рубаху Сеня Бабакару, по барной стойке, как живые, запрыгали пуговицы. И лицо у Сеня Бабакару стало искренним и чистым, как у ангела Гавриила. – Вот это правильно, – похвалил его Эраст Проказов, искоса оценивая его трицепсы и бычью шею, мало надеясь, что они, конечно, защитят его от бомбы арабского киллера, но всё-таки… А вдруг?.. – подумал он, вдруг… если что… – уповая, что Сеня Бабакару не сообразит своими куриными мозгами, на что его подписывают. – А аванс будет?.. – тихо, чтобы не услышал настырный Гога Ноз, спросил Сеня Бабакару. – На… – Эраст Проказов с барского плеча втихаря сунул ему «рулончик» «бакинских». Ради своей жизни он готов был потратить весь бюджет кинокомедии, на главную роль в котором полагал Жоржа Поленова. – Батя-я… – расчувствовался Сеня Бабакару и полез обниматься. Всё это Мирон Прибавкин, конечно же, не видел и не слышал, ему вдруг показалось, что где-то рядом какой-то отец ругает какую-то дочь и грубо повторяет: «Акт осеменения! Акт осеменения!» Самое интересное, что ни Пашка Крахоборов, ни кто другой никак не реагировали. Странно, подумал Мирон Прибавкин, и с раздражением слёз со стула, чтобы направиться на голос, что звучал с противоположной стороны стойки, где была дверь. Толкнул её, готовый на всякий случай к неожиданностям. Однако за ней, кроме этого отца и его понурившейся дочери, сидели всего лишь какие-то странные люди, похожие на манекены в чёрном, а на столе лежали медицинские инструменты и главное – огромный-преогромный шприц. И отец снова безапелляционно сказал, не обращая внимания на Мирона Прибавкина: «Акт осеменения!» Мать моя женщина! Мирон Прибавкин, как честный гражданин с неиспорченной психикой, готов был уже вмешаться, чтобы предупредить преступление, но кто-то его тыкнул в плечо. Мирон оглянулся. Оказывается, толкнул его Пашка, который, оказывается, пошёл следом, а телевизор за спиной бармена вещал голосом с закидонами: – Акт осмеяния! Это акт осмеяния, господа! И Мирон Прибавкин понял, что видел глупый, но короткий сон. Потом на экран ворвалась какая-то рыжая-прерыжая девица и заорала, что есть мочи, словно её поджаривали на сковородке: – Экстренное сообщение! Экстренное сообщение! С вами Эльвира Гагаркина! Маэстро жив!!! Маэстро с нами!!! Мирон Прибавкин ничего не понял, он ещё жил чувствами от того, что увидел во сне, однако мгновенно протрезвел. Показывали вечерние новости. Девица с рыжими волосами колдуньи верещала, как на дыбе: – Маэстро обнаружен! Он никуда не делся! Он прятался от нашего безбашенного общества, устав от настырного внимания дикой толпы! И они тотчас увидели картинку с километровой очередью и, конечно же, крайне обольстительные длинные-предлинные женские ножки со всех ракурсом. – Я буду мстить обществу за погубленную карьеру! – заявил вдруг с экрана Жорж Поленов, ещё не бинарное существо, но и не барбер , одетый в голубой изысканный халатик явно женского покроя, губки были подкрашены, а узкие нанайские глазки – подведены чёрным-пречёрным, как у спирита, и Мирон Прибавкин с трудом узнал в нём младшего братца. – Кому именно? – провокационно вопросила и даже подмигнула тележурналистка Эльвира Гагаркина, яростно встряхнув рыжей-прерыжей копной волос. – Мэтру Эрасту Проказову!!! – выпалил, брызгая слюной в камеру, Жорж Поленов. И Эраст Проказов, который как раз тихо-мирно, сидя за стойкой бара, пил свой дорогущий виски, упал без чувств на заплёванный пол. Когда на него, за неимением лучшего, плеснули пивом, он очнулся, растолкал всех и глядя в экран телевизора, закричал благим матом громче всех иерихонских труб вместе взятых: «Жора-а-а! Я заплачу миллион за смену! Вернись, я всё прощу!» И гордый Жорж Поленов ответил в унисон, словно услышал мэтр кино и экрана Эраст Проказов: – Пусть он мне хоть миллион заплатит, всё равно откажусь! Глядя на толпу поклонниц, Павел Крахоборов впервые пожалел, что занялся частным сыском, а не подался в актёры: ни тебе ни бзика, ни креза. Игра бы сейчас Ленина или бандитов, подумал он, и горя не знал бы. – Я знаю, где это, ара джан! – восторженно закричал Гога Ноз, который, оказывается, тоже спал и тоже видел сон, который, однако, были не так значителен, как у Мирона Прибавкина, и потому его не стоит приводить в этом тексте. – По коням, екибастуз! Мать моя женщина! – скомандовал Мирон Прибавкин, подумав, что Гога Ноз всё-таки умный парень, не чета братцу-тугодуму, Павлу Крахоборову. И вся компания точно так же дружно, как и прежде, пополнившись ко всему прочему маэстром Эрастом Проказовым, не забыв про чаевые для бармена, вывалилась из бара, и в лихорадочной поспешности погрузилась теперь уже в бывалую и уже порочную «люську» Мирона Прибавкина. И они понеслись в Лаврушинский переулок, что недалеко от Третьяковской галереи. Надо ли говорить, что перед ними вырастали и мгновенно пропадали за спиной огромные, высоченные здания, мосты и реки – и с той, и другой стороны, и город жил своей обыденной, привычной жизнью дремлющего сталкера, которому вставать с рассветом, чтобы брести неизвестно куда и неизвестно зачем, но явно за хабаром. «Будьте извращенцами! – кричала огненная реклама, – и вам воздастся!» Адрес, названный Гогой Нозом, оказался ещё как верным, потому что не доезжая Воскресенской церкви, они увидели толпу исключительно женского пола, которая завивалась, аки змея в подворотнях. – Так, кто последний?! – спросил Мирон Прибавкин, выскакивая из «люськи» и старательно сохраняя трезвую походку. – А тебе зачем?.. – спросил кто-то ехидным женским голосом. – Как-а-к?.. А разве здесь не биткойны дают? – насмешливо, как показалось ему, спросил Мирон Прибавкин, стараясь встать так, чтобы были видны его прокурорские погоны. – Здесь маникюр делают, дяденька! – со смехом ответил всё то же голос. И он увидел его обладательницу с хитрой лисьей мордочкой. Вокруг все засмеялись, и посыпались язвительные шутки насчёт мундира и пуговиц Мирона Прибавкина до тех пор, пока на горизонте событий не возникла троица бандитов во главе с братцем Павлом Крахоборовым, и с воинственно семенящим позади мэтром кино и экрана Эрастом Проказовым собственной персоной. – Ну всё! Накрылся наш Жоржик медным тазиком, – уныло резюмировал лисья мордочка. – Сейчас начнётся рэкет! – Где Жорж Поленов? – спросил своим великолепным штробасом оперного певца весьма пьяный, но всё же твёрдо стоящий на ногах Павел Крахоборов, и показал пятитысячную купюру. – Та-а-м! – кто-то в баскетбольном прыжке вырвал у него «пятёрку», и хвост очереди мгновенно распался. Они побежали рысью вдоль бесконечной змееноподобной очереди до самой «Ногтевой студии, салона бровей, ресниц и неземной красоты», как значилось на распутной, беспрестанно моргающей и переливающейся всеми цветами радуги брехламы. И на крыльце этой самой студии их остановили: – Стой! Кто идёт?! – выставил палку секьюрити. – Да я тебя!.. – воинственно начал своим великолепным штробасом Павел Крахоборов. Но Мирон Прибавкин перебил его: – Работает прокуратура! Прошу освободить место преступления! И с удостоверением вишневого цвета в руках проследовал мимо онемевшей охраны и моментально притихших телерепортёров, потому как дело пахнуло керосином и не только при виде прокурорского, а при виде огромного и чрезвычайно массивного, как слон, Павла Крахоборова в сопровождении меньшего калибром, но звероподобного Сени Бабакару, и уж совсем нестрашного грузина Гоги Ноза, который маскировался под армянина. За всеми ними ловко, поводя плечиками, протискивался мэтр кино и экрана Эраст Проказов, который и должен был разрешить интригу дня. – Я с ними… я с ними… – безуспешно вопрошал он, но ему никто не верил, и обрывали фалды. Жорж Поленов, сидя в изящном высоком стуле, подпиливал ноготки чрезвычайно юной особе, которая манерами, одеждой, а главное, божественно гладким лицом, напоминала крайне мелко стриженную Екатерину Волкову лимонадных времён, с жгуче-чёрными бровями и глубокими, как омут, синими-пресиними глазами. Эраста Проказова страшно поразила та сексапильная ухватка, с которой Жорж Поленов поддерживал изящный пальчик Екатерины Волковой – без следа страданий прежде всего как актёра на безупречно отстранённым, как у Джеймса Бонда, лице. Должно быть, Жорж Поленов играл новую, непонятную роль, общения с большими массами женщин. И Эраст Проказов понял, что Жорж Поленов величайший из талантов, каких он видел на свете – так он был естественен и располагал к себе, как будто самый что ни наесть великий Казанова всех времён и народов. И женщины, судя по длине очереди и душевному трепету, падали в его ладони, как лепестки роз. У Эраста Проказова тотчас родился целый фабула – начало распрекраснейшего фильма, о котором он мог только мечтать: некий прохиндей, страшной похожий на Жоржа Поленова, злоупотребляя своим сексуальным превосходством над бедными-пребедными женщинами, пользовал ими, чтобы возвыситься в этом порочном мире, ну и так далее с подобным же безнравственным сюжетом, что титулуется как безбожный подлец! А фильм называется, «Прощай, самец!» И Эраст Проказов рефлекторно посуровел и даже сжал от негодования свои и без того тонкие губы иезуита, но тотчас пал от слабых, но множественных женских тычков в спину и пополз промеж разных женских ножек в сторону Жоржа Поленова. А юные женщины невольно расступались, с изумлением глядя на знаменитого мэтра кино и экрана. Эраст Проказов полз и выкрикивал, как мантру: «Жо-о-рж… вернись! Жо-о-рж… я был неправ! Жо-о-рж… прости меня, подлеца!» Между тем, Мирон Прибавкин и Павел Крахоборов тщетно пытались уговорить своего младшенького отправиться домой в лоно семьи, и уже три раза безуспешно упомянули имя Марцеллины Кафтановой, чтобы наконец заняться тем, к чему он больше всего был расположен – его великолепнейшим, неподражаемым актёрством на фоне всемирного ужаса пандемии, с кармическими намёками на пир во время чумы, где он будет гарцевать на белом коне фортуны! – И ты возвысишься! – елейно внушал ему в левой ухо Мирон Прибавкин. – Пойми… – бубнил штробасом в правое ухо Павел Крахоборов да так, что жалобно звенели люстры, – тебя ждёт не дождётся сам Эраст Проказов! Он готов на всё! – Не упоминайте мне этого гадского имени! – вспылил наконец Жорж Поленов, едва не порезав пальчик юной особе, похожей на диву Екатерину Волкову, и пошёл красными пятнами тонкой, психопатической натуры, готовый вспыхнуть яростным пламенем негодования. – Кстати, а где он? – вопросил Павел Крахоборов как бы в отчаянии у Мирона Прибавкина. На самом деле, ему было смешно глядеть на бабский передник младшего братца, и он готов был тут же удавить его в том же самом кресле. – Понятия не имею! – возмущенно реагировал Мирон Прибавкин. – В самый нужный момент его, как всегда, нет! Где он? Ищите! – приказал он Сене Бабакару и Гоге Нозу. – Ищите! – Ищем! – закричали они с искаженными лицами рабов, проникнувшись проблемой до самой печёнок, и забегали, как бельгийские овчарки. – Я здесь!!! – Эраст Проказов, предприняв отчаянную попытку выпутаться из прекрасной ловушки, задрал подол Эльвиры Гагаркиной. – Ой! – кричала она, однако не бросая микрофон, а орудуя им, аки дубинкой, сбила с Эраста Проказова его старинные очки в роговой оправе. – Нахал! Подонок! Полицию сюда! Полицию! Но тотчас была приподнята сильными руками Павла Крахоборова, и пред миром без капли смущения предстал во всей своей красе сам мэтр кино и экрана Эраст Проказов в старомодных роговых, но в таких всеми узнаваемыми очках и в прическе а-ля Филипп Киркоров. И все окончательно расступились, а Эраст Проказов прильнул к башмакам Жоржа Поленова, пропахших пергидролью, и молвил: – Прости меня, гада! Прости идиота, Жоржик!!! – А-а-а!.. – несказуемо обрадовался Жорж Поленов, брезгливо подбирая под себя ноги. – Приполз, скряга! – Приполз, Жоржик, приполз, к твоим стопам припадаю! – двигаясь, как краб, заплакал Эраст Проказов. Жорж Поленов залез с ногами на стул и, глядя на жирную спину Эраст Проказов, стал театрально фыркать, как домашний кот, увидевший мышь. Все вокруг зааплодировали, особенно юная особа похожая на бритую примадонну Екатерину Волкову, и рыжая-прерыжая тележурналистка Эльвира Гагаркина – тоже. – Не спи! – ударила она локтём неповоротливого оператора. – Снимай! Снимай! – Проси, чего хочешь! И сколько хочешь! – воодушевлённо закричал из-под стула Эраст Проказов, подкидывая Жоржа Поленова, как скаковая лошадь. – Хочу миллио-о-он… за смену!.. – явно работая на толпу, гордо молвил Жорж Поленов, и его глазки некроманта вспыхнули недобрым светом чернокнижника. – Нет!.. Два!!! – На большее у него не хватило наглости. В реальной жизни, вне сцены, он был страшно прозаическим человеком, не в состоянии связать и двух слов, стесняющийся собственных ногтей, но перед камерой, да ещё и на подмостках, крайне возбуждался и начинал резонерствовать. Но даже в этом эйфорическом состоянии абсолютной победы над своим извечным врагом, знал, что нельзя перегибать палку, что Эраст Проказов наобещает сейчас в три короба, воздушные замки и хрустальные чертоги, а потом – сдуется, как шарик, доказывай потом, что ты не верблюд. – Будет тебе два… – слезливо пообещал из-под стула Эраст Проказов, подбрасывая Жоржа Поленова, как необъезженный жеребец, – и премия еженедельная! – заглянул он ему в глазки. – Только поедем со мной на съёмки, Жоржик! А?.. – подбросил он снова, представляя, как возрадуется страшный и ужасный Грек Вольф. – А договор?.. – играя голосом, как дубинкой, не отступил Жорж Поленов, зная, что Эраста Проказова надо добить, пока он тёпленький. – Конечно же! – не вылез из-под стула Эраст Проказов, а извлек жестом фокусника злополучный договор и протянул, как подать, Жоржу Поленову. – Позвольте!.. А как же… производственные отношения с нашей суперзвездой экрана?.. – встрепенулся чрезвычайно странный господин с гладким лицом лощёного алкоголика, с мелированными волосами и серёжкой в правом ухе; от господина за версту несло гомофилией и парфюмерией. – Я понесу прямые и косвенные убытки! И моральный вред?! – вспомнил он казус белли. – А вы кто такой?.. – спросил, не глядя на него, как бык, Эраст Проказов, ибо был сосредоточен исключительно на предмете своей страсти – Жорже Поленове, а уже за ним маячил жуткого типа Грек Вольф со своими страшными рабами в чёрных костюмах и арабским киллером с минами иностранных волшебных конструкций. – Я владелец этого салона! – гордо молвил странный господин с серёжкой в правом ухе. – На… – Эраст Проказов жестом фокусника извлёк из кармана рулон «бакинских» и, не глядя, сунул ему с таким пренебрежением, словно это была народная туалетная бумага с пошлыми розовыми цветочками. – Но мы не можем!.. – возмутился владелец салона, похожий на лощёного алкоголика, поспешно пряча, однако, деньги в карман, – у нас же обязательства перед нашими клиентами! – Да! – радостно закричали те из женщин, которым тайком удалось проникнуть в салон и которые стали свидетельницами позора Эраста Проказова. – Мы тоже хотим подточить коготки! Тогда Мирон Прибавкин с прокурорской усмешкой сказал: – Нет проблем, милые дамы! И каждой дал денег в виде компенсации, а потом выскочил на крыльцо и швырнул над толпой пачку тысячерублёвок, а потом ещё одну и ещё. И толпа застонала от восторга и закричала благим матом, как все упоённые женщины мира, и кинулись ловить купюры, и началась давка, переходящая в потасовку. – Бежим! – взволнованно шепнул Павел Крахоборов своим неподражаемым штробасом, да так, что всё вокруг завибрировало и задрожало, как самое хрустальное и самое ненадёжное в этом мире, хрустальные подвески лопнули, а зеркала пошли патиной времени и благородными трещинами. А владелец салона услужливой поспешностью добавил, изящно, выставив ножку и ручку в золотых браслетах с ядовитыми рубинами: – Господа, пожалуйте через тайный ход! *** А через полчаса они стали свидетелями чрезвычайно бурной сцены между Марцеллиной Кафтановой и Жоржем Поленовым со слезами радости и сочными поцелуями, с клятвами вечной любви до гробовой доски и прочими атрибутами дружной и преданной советской семьи – как будто исключительно для публики и Эльвиры Гагаркиной с вечно сонным оператором, которого надо было будить ударом локтя. Самое главное, что Марцеллина Кафтанова вышла навстречу мужу на каблуках, уже не как коровоподобное существо, а суперженщиной с суперформами, в шикарном летнем платье, подчёркивающим все её скрытые доселе прелести, и была красива, легка и элегантна, то есть одухотворенная одним тем, что муж вернулся в лоно семьи с абсолютной, бесспорной, общепризнанной победой над сукиным сыном мэтром кино и экрана Эрастом Проказовым. Мирон Прибавкин позавидовал белой завистью, и вдруг у него случился инсайт. Боже! Его даже качнуло, как на морской волне: он наконец-то прозрел в том, что монументальная Марцеллина Кафтанова всё это время искуснейшим образом водила их за нос, что она была в курсе дел, где прячется её верный и преданный Жорж Поленов и вообще в курсе всех его гениальных, вымогательских планов и просто трепала всем и вся нервы, а главное – Эрасту Проказову! Екибастуз обломанный! – восхищённо выругался Мирон Прибавкин, однако не так, чтобы особенно громко. Женщины есть тайна мира! – залюбовался он бесподобной Марцеллиной Кафтановой и вопросил сам себя: «Где ж мне найти такую?..» И понял, что правильно сделал, что развёлся с женой Зинкой, приземленной, как утюг, а с Галиной Сорокопудской пока не замутил окончательно. Как бы не вляпаться из полымя да в омут, не на шутку расхрабрился он. И снова стал искать в каждой юбке женщину своей мечты, хотя знал, что мир жесток и бескомпромиссен особенно в вопросах секса, в котором никто ничего до конца не разбирался и ничегошеньки не понимал. Екибастуз обломанный! *** А Тамара Каблукова пропала, как луна в сиянии дня. Сколько Мирон Прибавкин ни звонил, трубку никто не брал. Утром на службе едва дождался перерыва, смотался в ЗАГС и обнаружил на двери объявление: «В связи проведение прок. проверки, ОПЕЧАТАНО прок. Центрального района до особого распоряжения. Вчк-грчка». Тогда он помчался к ней домой. Долго ломился в дверь, бил ногами и пинал животом, кричал: «Открой дверь, ненаглядная!», пока соседи не сжалились и не сообщили каверзным голосом сексота в замочную скважину, что: «Тамарка… здесь больше не живёт… потому как под следствием…» – Где-где, товарищ?.. – не понял Мирон Прибавкин. – Тамбовский волк ей товарищ! – Услышал он в ответ. Мать моя женщина! – схватился Мирон Прибавкин за голову. Волосы у него встали дыбом. Что же делать?! И думать не хотелось, что из-за того, что тянул, как обычно, резину, всё пошло кувырком. Надо было гнать и гнать лошадей, с ужасом подумал он, а не плыть по течению. Видите ли у него любовь! – попрекал себя в третьем лице, и, конечно же, тут же вспомнил Галину Сорокопудскую и то, что она с ним сделает, когда вернётся. Мир жесток, сказал он сам себе в назидание, и едва не бросился в лестничный пролёт туда, где была входная дверь в подъезд, но вовремя опомнился. В подвешенном состоянии, словно у чёрта на крючке, поплёлся к «люське», прикидывая к кому и как поднести, чтобы вернуть Тамару Каблукову на законное рабочее место с тем, чтобы она исполнила договор, потому как ночевать под забором не было никакой мочи. Однако у «люськи» его уже ждали. Человек, похожий на ноздреватый брусок пемзы, сделал тайный знак, и Мирон Прибавкин, растеряв все инстинкты самосохранения и даже забыв, что у него под мышкой почти настоящий «макаров», поплёлся за человеком-пемза с таким видом, будто ищет место, где бы отлить. За гаражами человек-пемза повернулся и, не вынимая рук из карманов куртки, таинственно произнёс: – Я Василий Башмаков… – и посмотрел тяжело и мутно, – муж Тамары Каблуковой… – добавил он так, словно это был пароль. – Что с ней?.. – спросил Мирон Прибавкин, импульсивно оглядываясь по сторонам и оценивая ситуацию не в свою пользу: в карманах у Василия Башмакова могло быть всё что угодно, от огнестрельного оружия, до диктофона или того хуже, микрофона, с которого обычно велась запись на компьютер прокуратуры. – Она сказала… – вынул руки из карманов Василий Башмаков, – что ты можешь помочь… Мирон Прибавкин с облегчением вздохнул: в руках у Василия Башмакова оказалась пачка «Лаки Страйк» и зажигалка. – Я бы с удовольствием, – нейтрально на всякий пожарный ответил Мирон Прибавкин. – А что случилось?.. – спросил он, теряясь в догадках – Ваши наехали… – кисло выдохнул ароматный дым Василий Башмаков. – На предмет чего?.. – удивился Мирон Прибавкин, потому как, что можно украсть в ЗАГСе, кроме заявлений? – На предмет «злоупотреблений и присвоения средств…» – так же кисло произнёс Василий Башмаков, и лицо его и без того ноздреватое от природы, пошло красными буграми, как у прокажённого. – Каких средств?.. – стал тянуть из него щипцами Мирон Прибавкин. – Предназначенных на ремонт ЗАГСа! – с непонятным значением сказал Василий Башмаков. А-ага, сообразил Мирон Прибавкин, значит, всё-таки воровали! – Быть того не может! – вырвалось у него. – Это же ерунда! Мелочёвка! Копейки! За это не сажают! Все воруют! – высказал он непререкаемую истину. В нём на мгновение проснулась жалось к Василию Башмакову, который вкусил по полной своенравный характер Тамары Каблуковой; и возгордился, что оказался умнее, дальновиднее и не сунул голову в петлю, чтобы испить ещё одну семейную чащу до дна. Здесь бы ты уже скалкой не отделался бы, подумал он с чувством превосходства седока над лошадью. – И я о том же! – живо встрепенулся Василий Башмаков. И его небритое, жалкое лицо подкаблучника сделалось цвета кирпича и ждало сочувствия. – Но представь, даже взяли образцы сколов краски и лака, чтобы замерив их толщины, определить, куда материалы ушли! – А куда они ушли? – взялся за привычное Мирон Прибавкин, будто вспомнил, кто из них двоих следователь. – Небось на дачу начальнику?.. – усмехнулся он, и вспомнил о «зубастой», тайну которой так и не раскрыла Тамара Каблукова. – А я почём знаю? – сварливо огрызнулся Василий Башмаков, и его лицо окончательно сморщилось в гармошку. – Кто ж тебе скажет? – пояснил с превосходством юркого человека над туповатым служителем буквы закона. – Хорошо… я узнаю… – сдержался Мирон Прибавкин, делая знак, что тему дальше развивать не стоит. – И отзвоню… – веско добавил он, собираясь уйти. – Когда?.. – угоднически спросил Василий Башмаков. Видно было, что он сильно переживает. Ну, значит, Тамарке повезло, решил Мирон Прибавкин, сразу не бросит, а если у Тамарки хватит мозгов, то и доживёт с ним и до старости. – Сегодня к вечеру… – молвил он тоном бывалого сыскаря, подозревая, что Василий Башмаков всё же его пишет. И они расстались. Мирон Прибавкин быстрее ветра понёсся в прокуратуру, чтобы позвонить старшему следователю Григорию Злоказову, белесому типу, с белесыми ресницами и с белесым пушком на белесой же голове. У Злоказова была дурная привычка ревизовать себя промеж ног в любой ситуации, будь то в разговоре с Дибаровой, начальником отдела кадров, высокой, стройной блондинки, от которой за версту несло сексапильными намерениями, будь то с любым начальством выше или ниже – не имело значения, он всё время там почёсывался и даже жмурился, как кот, от удовольствия. По этой причине, должно быть, его и не повышали, и он был вечным «пятнадцатилетним капитаном», хотя и с замашками генерала в отставке. – Это не телефонный разговор… – оборвал его Григорий Злоказов, как только Мирон Прибавкин упомянул ЗАГС номер 353. – Выйдем-ка покурим. И они встретились в том же сквере, где Мирон Прибавкин впервые целовался с Галиной Сорокопудской. – Это наезд, – философски полез в штаны Григорий Злоказов, почесался и вздохнул с облегчением. – Кто-то их невзлюбил... – со значением посмотрел на Мирона Прибавкина, словно Мирон Прибавкин должен быль открыть ему тайну мироздания или отдать дол в триста тысяч рублей. – Ну да… – на всякий случай кивнул Мирон Прибавкин, сохраняя на лице выражение бывалого служаки Фемиды. – Сначала обратились к нам, но… наш… – Григорий Злоказов выразительно посмотрел на окна управления, где сидел государственный советник первой юстиции Карабай, – не нашёл состава преступления. Сам понимаешь, почему. Поэтому обратились к младшим братьям… Мирон Прибавкин понял: ну да, мелко и бесперспективно, работа не для прокуратуры. Даже мне понятно, подумал он о себе в уничижительном ключе, потому как до сих пор не понимал, как проворачивается законодательная машина страны, и терялся в деталях, которым не обучают в университетах, а нарабатываются практикой. – И что теперь?.. – осведомился он сверхосторожно, дабы не навредить никому, а Тамаре Каблуковой – в особенности. – А ничего не докажут, – с пренебрежением в голосе сказал Григорий Злоказов, – если они, конечно, не совсем дураки, полторы копейки украли? – засмеялся он и снова полез куда-то туда, в пах, чтобы издать вздох облегчения. – Помордуют и отпустят, опять же если кто-то из них по глупости в чём-нибудь не сознается. Он был полон значимости, он всё понимал: тайные рычаги правосудия, но его не повышали уже шестой год, и он заметно глупел. – Не должны… – тяжко вздохнул Мирон Прибавкин, думая о Тамаре Каблуковой и её начальнице «зубастой» не совсем лестно: могли бы подсуетиться, а потом – садиться хоть на пожизненное, думал он с пренебрежением к женской нерасторопности. – В крайнем случае заставят уволиться по собственному или условным сроком отделается, – сказал Григорий Злоказов, вытаскивая руку из паха. – Суммы смехотворные… ха-ха… Пушок на его голове старил его лет на двадцать, но Григория Злоказова всё равно не повышали. – А подкатить ни к кому нельзя?.. Мирон Прибавкин с безнадёжностью подумал, что если условный срок, то Тамара Каблукова точно лишится работы в ЗАГСе. Надо было действовать решительно. Он загадал, что если получится, то поставит свечку за здравие на Патриаршем подворье. Спаси, Господи, и помилуй отца моего духовного… – вспомнил он, как ходил с мамой в церковь, где пахло свечами и ладаном, но он так к ним и не привык, не стал религиозен и не посещал церковь без крайней надобности. – А чёрт его знает? – деловито скривился Григорий Злоказов. – Оно тебе надо?.. – осведомился, как искушённый прокурорский, который понимает цену буквально всем действам и мыслям начальства. – Надо, – впервые в жизни твёрдо сказал Мирон Прибавкин и не отвёл взгляда. – Да ну-у-у… – удивился Григорий Злоказов, – есть у меня там друг... – Григорий Злоказов посмотрел в глаза Мирону Прибавкину, ища в них ответа. – Можно ему занести. Но зачем?.. Он опять понимал больше, чем Мирон Прибавкин, и это было мучительно. Мир жесток, уничижительно по отношению к самому себе подумал Мирон Прибавкин, и покраснел. – Чтобы наверняка, – твёрдо сказал он, не желая делиться целью своей увертюры. – Ах, чертяка! – понял по-своему Григорий Злоказов. – Ты же женат! – Ха-ха… – через силу подыграл ему Мирон Прибавкин. – Я, брат, развёлся… – красноречиво потупился он, и почувствовал что почти, ну почти совсем приподнялся до уровня старшего следователя Григория Злоказова и встал с ним на одну доску правосудия. – Вот это правильно! – одобрил его Григорий Злоказов и снова полез в штаны. – Я всегда говорил, что бабам доверять нельзя! – Заржал он, как конь, на всю улицу! – Ладно, не горюй, – жалостливо посмотрел он на кислое лицо Мирона Прибавкина, и позвонил. – Привет! Ага… узнал? Слушай там у тебя дело ЗАГСа… А… ты в курсе… Что? Закрывают!.. Ага… бесперспективно… Ага… но лучше помочь. Сколько?.. Ха… такие пустяки… Ладно, он сейчас подъедет. В общем так, – сказал он Мирону Прибавкину, – езжай, занесёшь пятьдесят, и хватит. – «Гринов»? – испугался Мирон Прибавкин и сразу ощутил разницу между собой и Григорием Злоказовым, уж он-то не переспрашивал бы, уже он-то понимал все тонкости недосказанности. И в очередной раз понял, как мелок и ничтожен в глазах Григория Злоказова, знатока кислых щей. – Нет… – с укором посмотрел Григорий Злоказов на Мирона Прибавкина, как на человека, который ничего не понимал в супе из колбасных палочек. – Наших… деревянных... Они там мелко сидят. Совки… – сморщился он и вытащил руку из промежности, чтобы протянуть Мирону Прибавкину для прощания. И Мирон Прибавкин был вынужден пожать его несвежую длань. Наконец, когда Григорий Злоказов убежал, подпрыгивая и почёсываясь, как шелудивый пёс, Мирон Прибавкин с облегчением вздохнул и потряс рукой, не зная, что с ней делать. Потом понёс, как скверну, в туалет вымыл три раза мылом и потёр щёточкой под ногтями. И пока он мылился и натирался, он представил себе, как принесёт, а там – «гестапо»… и ждёт его «злодейское место» в патрульной машине, скамья, суд, решётка, поясные цепи, наручники, кандалы, а «люську» – отберут, и в ней будет кататься, почёсываясь, шелудивый Григорий Злоказов. Мирон Прибавкин вздрогнул, как собака от укуса блохи, и тяжко вздохнул: «Обойдётся!», хотя деваться было некуда, Тамару Каблукову крутило 223 отделение полиции. В него он и поехал, как на казнь. И действительно, не успел он зайти в кабинет следователя Льва Анциги, как следом с дикими криками: «Стоять! Руки на затылок! Ноги на ширину плеч!» ворвались люди в масках и вывернули содержимое пакета, который принёс Мирон Прибавкин. – Это что? – закричал капитан «гестапо». – Что?.. От него пахло чесноком и дрянным самогоном. – Бутилка, – нарочно коверкая слово, признался Мирон Прибавкин. – Какая ещё, на фиг, бутилка? – удивился капитан, который значился по удостоверению как следователь отдела профилактики коррупции в городской прокуратуре Илья Велимирович Шаланцев, человек чёрной масти, по кличке Сатана, с демонически горящими глазами в мрачных глазницах. Обычно его и оправляли на самые скользкие и мерзкие в плане доказательств дела, и он ломал людей, как горелые спички. – Обычный виски, – сказал Мирон Прибавкин, не теряя присутствия духа и, наоборот, даже приобретая его до значения высшего смысла неуязвимости. И тут он понял, что всех перехитрил, даже Григория Злоказова, а его, как известно, перехитрить было невозможно, об этом все знали. – Где деньги?! – закричал, бледнея, как привидение, Илья Шаланцев. – Мы всё знаем! Тебе не отвертеться! – А мы… – между тем подыграл Лев Анцига, человек изношенной конструкции, с явным алкогольным гепатитом внутри, – договорились обмыть прекращение дела в отношении Тамары Каблуковой, которую я ещё вчера самолично отвёз домой. Между прочим, она на третьем месяце беременности… – Какой нам дело до вашего третьего месяца?! – закричал, свирепея, Илья Шаланцев из отдела профилактики коррупции, и чёрные глазки его загорелись мстительным светом в чёрных-пречёрных глазницах сатаны. Он уже расписался в своей городской прокуратуре, как поймает одним махом и заносчика, и мздоимца, и дело можно будет раздуть до небес, а опустить и МВД, и районных будет делом чести прокурорского мундира. Начальство обрадовалось, однако умыло руки: «Смотри… обделаешься… подтираться будешь сам…» – Брось… капитан, – издевательски сказал Мирон Прибавкин. – Бутилка виски никак не тянет на взятку, – и свернул пробку. Теперь доказать, что это не подарок, вообще было невозможно: сидели, выпивали за здравие господина советника первой юстиции Карабая, и не возбраняется. – П-а-а-прошу, – заикнулся от дурного предчувствия Илья Шаланцев, – проехать со мной… – и больше не старался глядеть на Мирона Прибавкина, потому как оказалось, сила иссякла и надо было просто утопить коллегу в блюдце воды, но хода назад уже не было. – Я арестован?.. – издевательски уточнил Мирон Прибавкин тем менторским тоном, которым привык изводить подсудных. – Нет… – кисло сморщился Илья Шаланцев и поправился. – Пока нет… – Тогда я, с вашего разрешения, поеду на своей машине. И Мирон Прибавкин гордо покинул кабинет Льва Анциги, оставив, как и планировал, на память бутылку фанерного виски некой фирмы «Хрония» аж за двести пятьдесят целковых, которые никак не тянули даже на мелкое мздоимство. *** – Что ты делал всё это время? – брезгливо спросил Коняев и возвёл на Мирона Прибавкина страшно дикий взгляд, от которого иные бежали, теряя дыхание, аж до самой Камчатки. Эцих с гвоздями! – испугался Мирон Прибавкин. – Как что?.. – что есть мочи выпучил он свои честные-пречестные, узкие-преузкие нанайские глазки, из которых вот-вот должны брызнуть слёзы преданности родной прокуратуре, ненаглядной Фемиде и лично государственному советнику юстиции третьего класса Коняеву по кличке гремящий Бычара. – За два дня отыскал актёра… – заговорил он, задыхаясь, как рыба на берегу, – суперзвезду экрана… этого самого… как его?.. – Мирон Прибавкин сделал вид, что со всей безнадёжностью порылся в памяти, – Поленова! – окончательно удивил он их и чуть не бухнулся на колени, чтобы не казнили, а лишь пожурили за нерадивость. А какую? Он сам не знал. В общем, чтобы только пожурили. – Да! – неожиданно восхитился Коняев, назидательно посмотрев на Илью Шаланцева, мол, видал, и мы не лыком шиты! – Мне уже звонил замминистра! – сообщил он ему так, словно Мирона Прибавкина не было в кабинете. – Там тоже… – доверительно потыкал в потолок, – сериалы смотрят! И все подумали, что сериалы смотрят не только прокурорские и полицейские, но и повыше, стократ выше и даже ещё выше и ещё гораздо-гораздо выше и выше, и здесь нельзя было перегнуть палку, решить, что именно ты самый ушлый из ушлых, а знать меру своей жердочке и понимать кандибобер момента. И Коняев оборотился к Мирону Прибавкину так, словно он случайно забрёл в его кабинет. – Так что крути, капитан, дырочку для звёздочки! – учительно велел ему. – Буду ходатайствовать! – Есть! – Мирон Прибавкин передумал падать на колен и выпятил грудь. Он тотчас представил себя младшим советником юстиции с одной большой, почти генеральской звездой. Унылый, даже аскетический, кабинет начальника отдела розыска вдруг показался ему самым райским местечком во всём управлении. Напьюсь, решил он. Сегодня же, до беспамятства! И представил, как побежит в маркет и выберет дорогущий виски, аж за сто пятьдесят тысяч целковых, не чета фанерной «Хронии», а настоящий, пиндосовский, палку конской колбасы, о которой давно мечтал, и тонну зелени в придачу, а ещё – «бородинского», посыпанного тмином, и банку чёрной-пречёрной икры, потому как у Галина Сорокопудская, её величество Королевы, этой самой икрой так и не насытился. Илья Шаланцев, напротив, позеленел от злости, как дореволюционный самовар-дуля, но не потерял надежды прищучить хитроумного Мирона Прибавкина. У него самого было всего-навсего три несчастненькие и очень маленькие жалкие звёздочки; единственное, на что он мог рассчитывал – на четвертую, тоже маленькую, плюгавенькую, но это было лучше, чем ничего, поэтому он нарочно привёз Мирона Прибавкина не к себе в управление, где за головотяпство и слабую доказательную базу с него, с Ильи Шаланцева, по кличке Сатана, спустили бы семь шкур, а по наущению Григория Злоказова – прямиком пред грозными очами начальника отдела розыска Коняева по кличке гремящий Бычара, мол, он Мирона Прибавкина ненавидит, склонен к скоропалительным решениям, только и ждёт не дождётся повода, чтобы турнуть Мирона Прибавкина коленкой под зад. «А Мирон Прибавкин возьми да с перепугу и оговорит себя, тут ты его и расколешь!» Деваться Илье Шаланцеву было некуда, или пан или пропал: гадский Григорий Злоказов его обманул, сообщив о пятидесяти кусках взятки, и получается, что Коняев остался единственным его шансом не быть пониженным в звании – так были плохи его дела: за целый квартал не поймал ни одного лихоманца, и план у него горел синим пламенем этанола. – Да ты присаживайся, присаживайся… – разрешил Коняев. И Мирон Прибавкин присел на краюшек стула, чтобы все понимали: повинную голову меч не сечёт, и если что, вскочить, как глубоко проштрафившийся школьник, и вымолить прощение. Бедняга, между дело посочувствовал Коняев, глядя на него, совсем затуркали. Глаза его впику Илье Шаланцеву стали по-дружески тёплыми. У него у самого было три жены: одна – официальная, но старая, поношенная, с которой он по молодости мыкался по общагам, и две молодухи из всё той же пенитенциарной системы. Одна в Казани из окружной прокуратуры, другая – в Питере, в главном управлении МВД метрополитеном. И всех он образцово-показательно содержал и ублажал, и все были довольны и воспитывали от него деток: Ваню и Таню, и ещё двое намечалось, так что Коняев за давностью лет звероподобность почти утратил, смягчился к людям и почти что любил их всех братской любовью, но не показывал вида, ибо знал, что стоит попустить, как все разом сядут на шею, свесят ножки и начнут погонять, как рысака. – Молодец! – с барского плеча похвалил он Мирона Прибавкина и одобрительно покивал, как китайский болванчик. Это делало его похожим на артиста Дюжева, что из телесериала «Бригада», но лет на тридцать подержаннее. – Так-х-х-х… не корысти ради, а для общественного блага… – скромно заметил Мирон Прибавкин и от гордости за самого себя покраснел, его неладный утячий нос при этом вытянулся на треть и стал ещё площе и красноречивее, как у подсадного селезня. Даром, что Мирон Прибавкин был умён, так он ещё накануне, задним числом, состряпал дельце о младшем братце и даже долгими уговорами вырвал-таки у невестки Марцеллины Кафтановой заявление о пропаже знаменитого мужа-актёра, благо он был теперь у неё под боком и никуда сбегать не собирался. Илья Шаланцев сделался серо-буро-малиновым. Он понял, что висит на волоске, ещё мгновение и они начнут лобызать в десна. А этого допустить было нельзя! И звёздочки лишишься, и головы, страдал Илья Шаланцев, и ему стало тошно жить, а не то, что смотреть на взаимоотношения начальника Коняев и его подчинённого Мирона Прибавкина. – Ну и?.. – опустил он их на грешную землю и тяжело воззрился на Коняева, как буйвол на соху. – Ах… да… – вспомнил Коняев и в свою очередь тоже тяжело посмотрел на Мирона Прибавкина. – Ты понимаешь, в чем дело?.. – задушевно спросил он. Уши у него, как у чёрта, при этом раз – и поехали вверх, аж до затылка, (и Мирон Прибавкин икнул от испуга), но затем, к счастью, вернулись на место. – Нет… – как на исповеди, признался Мирон Прибавкин, заморгав невинно, как первозданный агнец, мол, я без греха, чист, как весеннее небо. У Ильи Шаланцева иезуитски блеснул ухмылка: на этот раз не отвертишься и светит тебе дальняя дорога сосны качать. – Да наш следователь… – многозначительно заговорил Коняев о Мироне Прибавкине в третьем лице, однако словно оправдывая его, – приобрёл личную машину, но до сих пор не отчитался. Это плохо… Но так… бывает… работы много… – поморщился он, словно от «омикрона». – К делу это не относится! – И отодвинул в сторону папку с делом Мирона Прибавкина о взятке, чтобы отправить его в пыльный архив и поставить на разговоре огромную, жирную точку с восклицательным знаком. – Как же не относится?! – вырвалось у Ильи Шаланцева. – Как же! – ещё пуще возмутился он, блеснув нехорошо бегающими глазками, горящими в глубоких, мрачных глазницах сатаны. – Во-первых, дело можно всегда возобновить! Во-вторых, – веско напомнил он, – как минимум дисциплинарная комиссия может ходатайствовать о строгом выговоре в личное дело и следственных действиях! Однако он представил, как тщетно будет оправдываться в городской прокуратуре, чтобы оказаться пониженным на звание, и ему стало плохо; он понял, что Мирона Прибавкина надо во что бы то ни стало додавить здесь, где начальство потрусливее, иначе кирдык по всей голове и недержание звёздочек. Мать моя женщина! – в свою очередь думал Мирон Прибавкин. Это же крышка! «Люську» отберут, и на ней будет кататься чесоточный Григорий Злоказов, зловредитель и провокатор. А несравненная Галина Сорокопудская пропадёт из моё жизни, как осенний жёлтый лист. – А у нас всё по закону, – неожиданно заявил Коняев и достал из сейфа толстую папку, на которой значилось. «Дело по приобретению Мироном Прибавкиным автомобиля марки «Патриот»». – Безусловно, Илья Велимирович, мы обеспечим вам полное оперативное сопровождение, – заверил Коняев, брезгливо подталкивая к нему папку двумя пальцами. – Машина – предмет роскоши! – радостно оскалился Илья Шаланцев и схватил папку, как спасительную соломинку. На лице у него появилась надпись: «Сейчас я вас всех выведу на чистую воду!» Открыл и стал жадно читать, яростно перелистывая страницы. Тягостная минута была отсчитана часами, висящими в простенке меж окон. Мирону Прибавкину очень сильно захотелось почесать утячий нос, но он сдержался. – Да здесь половина уголовного кодекса! – непроизвольно вскочил Илья Шаланцев, и глаза его засияли праведным светом Иуды из Кариота. Он победоносно посмотрел сверху вниз на Мирона Прибавкина и, подбоченясь, по-царски сел на место. – Вот именно! – выпучил страшно дикие глаза Коняев, – мы за ним давно следим, – укорил он Мирона Прибавкина и погрозил ему пальцем, как полнейшему обормоту, который только и делает, что подставляет начальство и мечтает лишить его маленьких житейских радостей в Казани и в Питере. Екибастуз обломанный! – в свою очередь подумал Мирона Прибавкина, и едва не сполз со стула на пол. Он понял, что Камчатки ему точно не избежать. О «люське-то» я совсем забыл, понурился он, как попугай в тесной клетке, а о Галине Сорокопудской, предмете его вдохновения, даже не вспомнил. Коняев же намерено и дальновидно завёл этот разговор, чтобы убить двух зайцев. Первого, чтобы показать, что они здесь тоже не пальцем деланы, бдят и надзирают и что любимчиков нет даже среди своих, а второго зайца, – чтобы привлечь хитрого и въедливого Илью Шаланцева из городской прокуратуры на шаткий путь замыливания доказательной базы даже в столь явном деле, как нетрудовые доходы старшего следователя Мирона Прибавкина, и, тонко маневрируя, не только развалить это в самое дело на глазах у изумлённой городской прокуратуры, но и чтобы потом не говорили, что у них в районной круговая порука, что, конечно же, было не так, но Коняев на всякий случай перестраховался, основываясь на тяжком опыте государевой службы. А что при этом испытывал Мирон Прибавкин, его абсолютно не волновало. Мирон Прибавкин был расходным материалом в бесконечной борьбе внутри уголовно-правовой системы противовесов и сдерживаний. Всё-таки Коняев был хитрым аппаратчиком. – Больше деньги – большие проблемы, – иезуитски тонко заметил Илья Шаланцев, – мне всё ясно, сто семьдесят пятая! – торжествуя засмеялся он и расслабился, откинувшись на спинку стула, сатанинские его глаза при этом почти подобрели. Мирон Прибавкин заскрипел зубами: «Мать моя женщина!» И загадал: «Ни за что не буду под забором ночевать!» – Да, сто семьдесят пятая, отягощенная сговором, – мудро согласился Коняев и посмотрел на Мирона Прибавкина: – А как ты хотел? Любишь кататься, люби и саночки возить! – Так может быть… э-э-э… мы его сразу?.. – уточнил Илья Шаланцев, с камерным стуком положив на стол наручники. У Мирона Прибавкина остановилось дыхание. – Куда вы торопитесь, мой друг? – с укором спросил Коняев. – Вы дело-то не дочитали, – тыкнул пальцем с непонятным значением. – Минуточку… – задохнулся от нетерпения Илья Шаланцев и снова погрузился носом в папку. – Как?.. – изумился он через мгновение. Здесь говорится, что ваша тёща… – он дико посмотрел на Мирона Прибавкина, – которая ссудила вам… – Не ссудила… а подарила! – веско уточнил Коняев, давая понять, что юрист, каковым считал себя следователь отдела профилактики коррупции в городской прокуратуре, Илья Велимирович Шаланцев, просто обязан оперировать точно выверенными формулировками. – Подарила… деньги на машину… – упавшим голосом поправился Илья Шаланцев, – и-и-и… усопла?.. У Мирона Прибавкина возобновилось дыхание по двум причинам: новость была экстраординарной, хотя экс-жена Зинка не поставила его в известность. Он ведать не ведывал, что творится у неё в новой семье. Значит, горячо любимая экс-тёща, незабвенная Марфина Дормидонтовна, радостно вздрогнул он, безвременно скончалась?.. Надеюсь, от коровьего вируса, злорадно подумал он и вспомнил случай, когда она на пару с женой Зинкой гоняли его после очередного загула, и он спасся только тем, что успел шмыгнуть в ванную и отсиживался там до утра понедельника, так что желающим пришлось ходить по надобности к соседям в туалет. На самом деле, никаких денег, конечно же, она ему не дарила и дарить не могла даже по научению жены Зинки, потому как ненавидела его точно так же, как и жена Зинка. С какой стали она будет мне что-то дарить?! – рассудил Мирон Прибавкин, с облегчением глядя на наивных начальников. Да у тёщи зимой снега не выпросишь! Но неожиданно Марфина Дормидонтовна сделалась его спасительницей, правда, покойной. Так даже лучше, подумал он, не замечая опасности, которая пришла совершенно с другой стороны. – Однако бывшая жена… – Илья Шаланцев ухватился за вторую соломинку, – в любой момент может изменить показания, – заглянул он в самую душу Мирона Прибавкина, – тогда можно возобновить следствие по новым обстоятельствам... Это гениальное открытие стоило ему просветления в левом ухе и чарующих звуков: «и чёрный кабинет, и ждёт в стволе патрон…» – А я о чём?! – коварно засмеялся Коняев и незаметно перевёл дух: Илья Шаланцев целенаправленно вползал в расставленную ловушку. Но Мирон Прибавкин ничего подобного не заметил и возненавидел Коняева даже больше, чем Илью Шаланцева. – Браво! – закричал Илья Шаланцев, потрясая левым ухом, – если ваша жена откажется от своих слов, мы вас посадим! – радостно оскалился он на Мирона Прибавкина. – Я лично займусь этим делом! – объявил он и ретиво сунул папку в служебный портфель, чтобы её не отнял грозный Коняев. И Мирон Прибавкин отстранённо подумал: я был так счастлив… я был так счастлив… горечи, конечно, хватало… не без этого… но я был счастлив с ней... – вспомнил он своё отрочество и свою жену Зинку, когда она его ещё любила по младости и глупости лет, и жизнь ему показалась длинной-длинной, полной мелких ухабов и мелких ям, но это была радостная жизнь беспечной юности, а теперь?.. А теперь он не знал, что впереди. Будущее было неопределённым, с решеткой в конце туннеля. Дожился… – сообразил Мирон Прибавкин, полный ужаса и дурных предчувствий типа тюремной баланды и жёстких нар. Илья Шаланцев гордо отбыл в свою городскую прокуратуру, а Коняев сказал: – Делай, что хочешь… хоть на голове ходи, но… свою бывшую – постучал по столу, – ублажай до последней синюшности, чтобы она, не дай бог, не поменяла показания. Свободен! – Есть! – развернулся через левое плечо Мирон Прибавкин сделал три шага за дверь кабинета и, потрясённый собственной же дерзостью, поплёлся в свою служебную конуру, радуясь, что всё ещё не в кандалах и не в кандибобере, и сослуживцы уступали ему дорогу, ибо Мирон Прибавкин двигался, как слепой Паниковский на Крещатике, не сворачивая и не уступая дороги, не хватало только палочки и чёрных очков для правдоподобия. В кабинете он с глухим, утробным стоном принял на душу стопарик холодной водки и подумал, отстранённо глядя в потолок: может, я зря бросил Зинку? Может, надо было терпеть всю жизнь? – спросил он себя, рефлекторно включая компьютер, и в сводке по управлению, опять же чтобы отвлечься от мрачных мыслей, прочитал, что появилась новая форма мошенничества, жулики де стали брать деньги за то, что человек становился «невидимкой». От этой шокирующей новости Мирон Прибавкин тут же пришёл в себя и воскликнул: «Эврика! Екибастуз обломанный! Вот оно!!!» Его осенило, как обухом по голове: вот же куда пропал Самсон Воропаев!!! Фу-у-у… Как просто! Он тут же в нетерпении позвонил Павлу Крахоборову. – Ничего не понял! – пробурчал заспанным голосом Павел Крахоборов, хотя Мирон Прибавкин, захлебываясь от восторга, объяснил ему целых три раза, куда делся Самсон Воропаев. И чувствовалось, что братец занят чем-то крайне расслабляющим. Должно быть, со своей Акулина Ильинична, с ехидцей сообразил Мирон Прибавкин. – Так, включай мозги! – велел он. – Слушай меня внимательно, сегодня же провентилируешь вопрос, кто из братвы стал заниматься подделкой документов или завёл связи в паспортном столе. – Ну?.. – тяжело, как дизель, соображал Павел Крахоборов. – И плачу, и рыдаю… – Чтобы исчезнуть, нужны документы, – раскрыл ему карты Мирон Прибавкин. – Понял?.. – А-а-а… в этом смысле?.. – снова тупо переспросил Павел Крахоборов. И слышно было, как он в задумчивости скребёт лысину или подбородок. – А ты что будешь делать?.. Мирон Прибавкин заподозрил, что его старший братец, Павел Крахоборов, тайный антиваксер, потому как соображал туго, а его кюар код – фальшивый, купленный за «пятёрку» на станции «Белорусская». – А я пока занимаюсь другими вопросами Галины Сорокопудской, – соврал Мирон Прибавкин. – Знаю я эти вопросы, – штробасом засмеялся Павел Крахоборов так, что у Мирона Прибавкина в ухе зазвенел комар. – Небось новые шашни завёл? – Пошел к черты! – беззлобно ответил Мирон Прибавкин и бросил трубку. Он боялся и не хотел думать о её величестве Королеве, Галине Сорокопудской. Мысль, что она приедет и спустит его в унитаз, страшно угнетала его. *** Жена Зинка воспользовалась услугами бракоразводного центра «Феникс» и развелась с Мирона Прибавкиным по схеме «расторжение брака без встречи со второй половиной». Откуда у неё только деньги? – удивился Мирон Прибавкин и в отчаянии махнул рукой. Теперь с детьми он мог видеться только два раза в месяц, а алименты должен был платить каждого седьмого числа исключительно через банк. А вечером ему позвонила экс-жена Зинка и с обыклым раздражением в голосе назначила свидание: – И не вздумай профилонить… – предупредила она со всем экстремизмом, на который была способна, – а то хуже будет! – пригрозила небесными карами. Мирон Прибавкин наконец понял, что ничего романтического между ними не осталось, всё тлен и сырость. Миновали весёлые денёчки, подумал он пессимистично, и сразу после работы предстал пред её светлыми, как моль, очами. – Папа! – со слезами на глазах бросился сын-задрот и припал щекой к его животу с блестящими пуговицами. – Папа! – пожаловалась Лиза-старшая, прыгая вокруг и не зная, как подступиться к небритому Мирону Прибавкину. – Мама нас обижает… Оказывается, что мама не давала им играть на компьютерах и что из-за этого они никак не могут пройти третий уровень на «Мортал Комбат». – Ну что же ты?.. – с укором посмотрел на жену Мирон Прибавкин, похлопывая сына по тощей спину. – Папа, забери нас к себе! – попросил сын-задрот, заглядывая в глаза Мирону Прибавкину. – Мы хорошие!.. – Да, папа, мы тебя очень просим! – добавила Лиза-старшая и наконец чмокнула его в колкую щёчку. – Так, дети! – сурово оборвала их экс-жена Зинка. – Что за разговоры! Никто вас не заберёт! Нет таких законов! А ты смотри мне!.. – пригрозила она Мирону Прибавкину. – А я что?.. – сиротливо покаялся он, невольно предавая своих чад, ибо всё ещё боялся экс-жены Зинки с её вострыми коготками. – Дети, марш в постель! – приказала экс-жена Зинка. – Поздно уже! – Мам… а ты нам папу скоро вернёшь?.. – законючил сын Толик-задрот, – а то нам Каримов не нравится. – Мам… – поддакнула сын Лиза-старшая, – папа нас больше любит! Он добрый… – Так! Брысь по постелям! – сорвалась на крик экс-жена Зинка и налилась кровью, как ядовитый комар. – Вот, что бывает, когда детей задёшево подкупаешь! – попрекнула она Мирона Прибавкина и даже замахнулась кошачьей лапкой, выпучив ориентальные глазки. – Так бы вот и почистила тебе ряшку! – постращала она, превращая ногти в когти. Но Мирон Прибавкин остудил её пыл: – А никто и не подкупает, – миролюбиво отозвался он, инстинктивно призывая её к братанию. – Чего случилось-то?.. Оказывается, Каримов лишился работы и собрался увезти семейство в Казахстан. Мирон Прибавкин решил, что экс-жена морально ослабла и потеряла нюх. – Ты что спятила?.. – удивился он, и нос его, обычно утячьей формы, приобрёл вид орлиного клюва. – Как?.. Зачем?.. Коз пасти?.. – с презрением поморщился он. В студенческой бытности он строил там коровники и клал дороги. Вокруг была одна степь да ковыль, а ещё ветер гонял «перекати-поле». Утром пьяный пастух с подвязанными под лошадёнкой ногами, чтобы не упасть раньше времени, отправлялся в степь с овечьим стадом, вечером возвращался, завалившись на шею лошади, такой же в дымину пьяный. Иногда перед клубом казахи дрались, иногда мирились. Вот и все развлечения. – А чтобы не видеть твоей поганой морды! – заявила ему экс-жена Зинка и снова навострила коготки, целясь ему в честные-пречестные нанайские глазки. Мирон Прибавкин понял, что ошибся в момент слабости: прошлого не вернёшь, пробовать бесполезно, экс-жена Зинка его не любит! – Ну езжай на здоровье, а детей оставь здесь? – рискнул он предложил ей выход. Он подумал, что Галина Сорокопудская возражать не станет, что она добрая, умная и сердечная, примет детей как своих. – И ты будет при них баб водить? – с обидой в голосе спросила экс-жена Зинка и уставила руки в боки, как Чердынская Богоматерь. Мирон Прибавкин удивился. – Каких баб?! Каких баб?! – закричал он в ужасе, чтобы передать всю глупостность её тирады. – На фиг они мне сдались?! Когда ума не хватает, на первый план выходит подозрительность, бушевал Мирон Прибавкин. Он вдруг понял, что, да, действительно, бабы – это не главное, а что главное, он ещё не понял, не дожил, не дорос. Что-то большое, странное и очень притягательное, гораздо притягательнее женщин, денег и должностей маячило впереди, как будто бы понятное, ясное и родное, но он никак не мог ухватить его за фалды, чтобы пристроиться в такт. – Чего, вернуться хочешь?.. – язвительно спросила экс-жена Зинка, и глаза у неё на мгновение стали насмешливыми, совсем такими, какими он их помнил в лучшие дни своей юности, на которые западал, как мотылёк на свечку, и по молодости лет думал, что перевоспитает свою избранницу. Не перевоспитал, не удалось, не судьба! Он хотел возразить в том смысле, что теперь у него жилья более чем достаточно, что дети будут учиться в частных гимназиях и поступят в МГУ или в МИФИ, или в Высшую школу экономики, да мало ли куда?! (Не чета «Лиге Плюща»). И что они превратятся «в образец очень высокопсихических личностей». Эта глупейшая фраза, источника которой он не помнил, давно крутилась у него в голове, как шарикоподшипник. Но в следующий момент прочитал во взгляде экс-жены Зинки такую непререкаемость, такую ненависть и такое всемирное зло, что понял, пусть лучше дети будут мучиться в зачуханном Казахстане, пасти коз и верблюдов, чем жить с ним в одном городе. Вот, блин, дура, подумал он, и неожиданно для себя пожаловался, старясь разжалобить её даже ценой унижения: – А меня посадят… – И правильно сделают! – радостно оскалилась экс-жена Зинка, её мышиные глазки засияли радужными огнями. И Мирон Прибавкин еще раз убедился, что все женщины хамят одинаково. – Мама! – приоткрыла дверь Лиза-старшая. – Не кричи на папу! – Пап… оставайся с нами… – высунулся сын-задрот. – Спать! – срываясь на клёкот, закричала экс-жена Зинка. – Спать! А ты иди! – и вытолкнула его в коридор подальше от греха. И они, как неприкаянные, вымелись из дома каждый при своём понимании ситуации. Народ валил в метро. Горели цветные огни. Машины сновали, как цветные жуки. А в бездонном небе сияли яркие русские звёзды. – В общем, так… – непререкаемым тоном сказала экс-жена Зинка, глядя на него, как Гулливер на лилипута, – если не хочешь сесть, с тебя двадцать тысяч «евриков»! – Где ж я их тебе возьму? – отшатнулся Мирон Прибавкин, полагая, что она зло пошутила, но тут же понял, что экс-жена Зинка сейчас вцепится в него всеми кошачьими коготками и оставит на лице кровавые полосы, ходит потом объясняйся, что экс-жена сошла с ума. – Где хочешь! – неожиданно закричала ему в лицо экс-жена Зинка. – Где брал, там возьмёшь ещё раз, иначе изменю показания! – выплюнула она во гневе. Мать моя женщина! Екибастуз обломанный! Мирону Прибавкину сделалось плохо, захотелось прыгнуть в свою «люську» и бежать очертя голову на край света. Гори оно всё синим пламенем, решил он, и почувствовал себя, как прежде, забитым и убогим. – Нет у меня ничего! – упёрся он на исходе сил, понимая, что экс-жена Зинка обдерёт его как липку. – Машину продай! – указала она на «люську», и лицо её окончательно подурнело: лоб стал тяжёлым, в складках, глаза поблекли, как шерсть у мыши, а на верхней губе обнаружились белесые усики. – Машина куплена на мои деньги… – робко напомнил он. – Откуда у тебя свои деньги? Откуда?! – изумилась экс-жена Зинка. – Следствие докажет, что это деньги моей бедной мамочки! –истерически всхлипнула она, как гейзер. И Мирон Прибавкин понял, что попал в ловушку, что экс-жену Зинку науськали, что её инструктировали дюже умные люди с длинные носами, которые любят совать их не в свои дела, мол, он или сядет, или приползёт как побитый пёс. Сука! – подумал он, вот сука, жить не даёт! Екибастуз обломанный! – Ты что разговаривала с Шаланцевым? Не слушай его! Он шкура! –вырвалось у него. Но это был глас вопиющего в пустыне. – Эта шкура, как ты говоришь, – язвительно заметила экс-жена Зинка, сощурив свои и из без того блеклые глазки, – открыла мне глаза на твои источники дохода! Экс-жена Зинка, не знала одного, что в ту же самую минуту Илья Шаланцев, придя домой и выпив водки, лёг на левый бок, не услышал привычного стука сердца, испугался и умер. В свою очередь Мирон Прибавкин похолодел, как покойник, ибо понял, что Илья Шаланцев стал копать слишком глубоко, а это становилось опасным. Мир жесток и екибастузен, привычно понурился он в душе. – Ладно, – заикаясь от избытка чувств, пообещал он, – я найду деньги, но при одном условии… Бабе, чтобы получить хорошую душу?.. да ни за что, подумал он об экс-жене Зинке. И где-то в ожидании замаячила Галина Сорокопудская, которую он наделил, в отличие от всех других женщин, абсолютно совершенным характером. – Какая же, дрань ты этакая?! – закричала экс-жена Зинка, размахивая руками, как мельница крыльями. – Детям нужные деньги на жизнь и учебу и вообще!.. Она едва не проговорилась, что Каримов посулил ей личный строительный магазинчик в центре и три ночлежки на трассе Нур-Султан-Темиртау. «А там, глядишь, и развернёмся», – клялся он, преданно глядя на неё карими восточными глазами. И она поняла, что нашла ещё одного дурака по жизни, и с удовольствие села ему на шею. Пусть тащит! – решила она. – Ты напишешь расписку, что взяла деньги! – неожиданно для самого себя потребовал Мирон Прибавкин и даже смело дёрнул ножкой. – Ещё чего! – взвилась экс-жена Зинка. – Голос прорезался! А вот это видал?! – сунула ему под нос фигу. – Выкуси! Захочу, будешь платить мне каждый месяц! – Ещё мгновение, и она готова была кинуться на него, как кошка на мопса. Но подошёл наряд ППС и козырнул. – Товарищ капитан, у вас проблемы?.. Экс-жена Зинка дышала, как перед инфарктом. – Нет, спасибо, всё нормально, – опомнился Мирон Прибавкин, хотя мог сделать ППС замечание за обращение не по форме. – Можно вызвать машину, вас отвезут домой? – предложил ППС. – Спасибо, – сказал Мирон Прибавкин, – мы разберёмся… – Ну тогда… – наряд ППС отдал честь и отошёл в сторонку, но следил за кошачьими коготками распоясавшейся экс-жены Зинки. И экс-жена Зинка, разинув рот, глядела на Мирон Прибавкина с диким изумлёнием. Она и думать не могла, чтобы кто-то отдавал ему честь, она привыкла его видеть битым скалкой на полу в ванной, да ещё попранного ножками в тапках. – Хорошо, – вдруг спокойно сказал Мирон Прибавкин. – Значит, сяду… – Что значит, «сяду»? – вылупила она блеклые, мышиные глазки. – А деньги?.. – и снова дёрнулась было коготками, ещё с большей ненавистью глядя на него, но что-то в её дивной головке происходило на уровне умозаключения: муж-то, оказывается, вовсе не дурак и деньги где-то достал, и устроился… А что это значит?.. Впервые она засомневалась в Каримове, как о не самом лучшем варианте в бесконечной борьбе за место под солнцем. Однако, как истая женщина, понимала, что все мосты с Мироном Прибавкиным сожжены и новых не предвидется. Но где-то там, в глубине души, куда она заглядывала по великими праздникам и светлым воскресеньям, теплилась слабая надежда на лучшее в этой вечно треклятой, бесконечной нервотрепке под названием жизнь. – Деньги я тебе дам! – пообещал Мирон Прибавкин и с надеждой подумал о Галине Сорокопудской. – Дам в два раза больше, – добавил на голубом глазу. – Тебе хватит на новую квартиру, только детей в Казахстан не увози. А если нет, то можешь меня сажать! Но учти, если будешь меня шантажировать, я сразу скажу, что ты улучшила свои жилищные условия за счёт меня, и тебя возьмут за цугундер. – За что-то?.. – удивилась экс-жена Зинка, но коготки уже не выпустила, опасаясь ППС и протокола за порчу государственного имущества. – За лжесвидетельствование! – огорошил её Мирон Прибавкин по закону талиона . – Кто тебе поверит?.. – усомнилась экс-жена Зинка, но в её тоне появилась оторопь. Она ещё не до конца осознала, как это её непутевому мужу отдают честь и даже берут под защиту закона? Это было выше её понимания. – Будет назначена экспертиза, и ты сядешь вместе со мной, – стращал Мирон Прибавкин её между тем страшными терминами. Она стушевалась, как перед чёртом: – Обманул… – выдала все свои горечи, – хочешь выйти сухим из воды?.. – Меньше слушай прокурорских, – посоветовал он ехидно, прыгнул в «люську» и укатил победителем, а экс-жена Зинка осталась стоять с разинутым ртом, не зная, что ей делать. Женщина, которая вышла замуж не по любви, а по согласию, во второй половине брака становится монстром, подумал на прощание Мирон Прибавкин. *** Пётр Васильевич Каретников умер. Выглядело это так. Пётр Васильевич присел, якобы завязать шнурки на ботинках, как вдруг упал на бок и захрипел. Его полуторагодовалый внук-вундеркинд Кирюша, который до этого притворялся, что не умеет ходить, бодро шмыгнул на кухню и вернулся с сигаретой в зубах. Кот Африканыч, голубых кровей русской породы, вылез из-под дивана, где всю жизнь прятался от окриков и тычком Петра Васильевича, тут же нагло окропил его домашние туфли и завыл басом не хуже ротвейлера, а филадельфийский вуалехвост по кличке Бамбула, которого Пётр Васильевич всегда дразнил мотылем с наружной стороны стекла, сделал кульбит из аквариума и радостно запрыгал по дорожке. Пётра Ивановича благополучно схоронили, а его сын, Гектор Петрович Каретников, шизофреник на почве идей освобождения людей от совести, доселе стоматолог-бездельник, мот и хитрован по жизни, от которого смертельно устала жена, абсолютно случайно нашёл в отцовском гараже тайник с тремя чемоданами казённых денег в банковских упаковках и с гербовыми печатями. Оказалось, что усопший папаша на должности начальника районной нефтебазы был классическим неразоблачённым взяточником. С Гектором Петровичем случилось просветление, он пожадничал, не стал, как все, заливать горе водкой и поить до икоты медбратию, а взялся за ум и придумал фирму для народа, странную прояпонскую компанию, о которых читал в «дзене» – «Рога», но не копыта, а «белые тапочки», в том смысле, что никто ничего подобного до этого не делал, а «тапочки» – чтобы запомнили с первого раза. Конкуренция даже не предвиделась за авантюрностью проекта, и дело неожиданно, хотя и со скрипом, завертелось. Оказалось, что очень и очень многие в Москве хотят, прямо-таки горят нетерпением исчезнуть на веки вечные то ли из поля зрения жены-гатеры , то ли от всевидящего ока государства. И дело было даже не в коронавирусе, а в крестцовом мозгу общества, который не подчинялся никакой логике и пребывал своей самостоятельной жизнью пустожителя. Однако обладая трезвым мышлением дантиста, Гектор Каретников сообразил, что при таком положении дел, можно запросто кувыркнуться, куда угодно, и не выкарабкаться даже при всём своём желании, поэтому Гектор Петрович открыл малое, крайне индивидуальное, почти конспиративное предприятие, чтобы затеряться в толпе мелких лавочников, бакалейщиков и прочих негоциантов. Но кого этим удивишь? Официально – никого, ведь никакой перспективы такое предприятие не сулило и сулить не могло. По документам он значился посредником в туризме и транспортных услуг, а, на самом деле, отчитывался только за ту часть доходов, которая не вызывала интерес государства, всё остальное прятал в мошну и услугами чёрного рынка пользовался крайне осторожно и крайне редко. На первых порах Гектору Каретникову помогала жена, Алевтина Мартыновна, служащая МЦФ , в дальнейшем он оброс знакомствами, связями, и дело стало проворачиваться с регулярностью поступления заказов. Причём никто не понимал и не догадывался о конечном смысле его мероприятия, даже жена – так он всё устроил. Но это тайной, как священный шкаф Блаватской. В первый год он утроил капитал покойного папаши и начал обрастать капиталистическим жирком безмятежности. Однако неожиданно явились «братки», и ему стоило больших усилий доказать, что он нищий и босый несчастный индивидуалист-одиночка, что доходов нет и не предвидится и что он перебивается с хлеба на квас, и даже машина у него, не машина, – а ведро с гайками. – Что же ты, козлина, довёл себе?.. – удивились они. – Так и окочуриться недолго. – И ушли, оставив ему из жалости пять косарей, чтобы он не помер от голода, а купил себе вискаря и колбаски. И Гектор Каретников понял, что стратегия папаши-подпольщика оказалась стопроцентно верной: не светись, да не будешь пойман, однако решил пойти дальше, то бишь подстраховаться и завести сид-председателя, как в книге Ильфа и Петрова «Золотой теленок», а то неровен час найдутся более умные «братки» и не то что ноги повыдёргивают, а голову отымут. И наняв человека по имени Осип Шнобель, который несмотря на громкую фамилию, вид имел глуповатый, можно сказать, фамильно-придурковатый, но стойкий, и ему было явно не девяносто лет, как в известной книге, а гораздо меньше, от сорока пяти до пятидесяти пяти, правда, с твёрдым алкогольным загаром и вставными фарфоровыми зубами. Так он выглядел в фас и в профиль, а также три четверти на фотографии, которую он прислал Гектору Каретникову. Осип Шнобель происходил из той когорты племенных управителей ещё с дореволюционных времён, которые сильно поизносились в постсоветское время. «И прадед у меня было сид-директором, и дед, – представился он по скайпу, – и отец, и я тоже…» Видать, прибыльное дело, удивился Гектор Каретников, и стал платить ему десять с половиной процентов от прибыли, и Осип Шнобель был весьма заинтересован в результатах бизнеса, потому как суммы протекали немалые. Но даже он не понимал коммерческого интереса фирмы «Рога и белые тапочки», а конечный результат о него было умело сокрыт, как дырка в зубе под «дентлайтом». Все думали, что это просто косое, неумело сделанное турбюро, транспортные услуги со страхованием багажа и всё такое прочее, не менее банальное, как торговля ананасами на рынке, а оно всё было сделано по-другому, тайнописью по изнанке через левое зеркало и правое предплечье. Он-то на первых порах и попал в поле зрения Павла Крахоборова. Правда, не сразу. Вначале он хорошенько потряс Альберта Вельботова и его спортивную братию. Альберт Симович, с цыплячьей шеей и мордой цвета кирпича в мелких белых шрамах, краснел, пыхтел, но молчал, как партизан, по причине личной заинтересованности: кто-то крайне анонимно переводил ему каждого пятого числа определённую сумму денег. За что, никто не знал, даже сам Альберт Симович, но догадывался: чтобы его бойцы не особенно шурудили на участке, то бишь не путались под ногами у больших людей. Первым сдался Гога Ноз. Он позвонил вечером и сказал почему-то таинственным шёпотом: – Ара джан… – Павел Крахоборов понял, что Гога Ноз перекрестился, глядя на икону в углу за шторкой, – Сеня Бабакару… – ещё раз перекрестился он, – кажется… что-то надыбал… Чувствовалось, что он закрывается подушкой, чтобы никто не слышал, не дай бог, даже собственные уши. – Кажется, или нет? – спросил Павел Крахоборов своим великолепным штробасом, демонстрируя, что он, в отличие от Гоги Ноза, никого и ничего не боится. Гога Ноз испуганно прикрыл телефон подушкой, а жена Павла Крахоборова Акулина Ильинична оглянулась и повертела пальцем у виска, потому что фужеры, висящие в баре вниз головками, жалобно зазвенели. Но в общем, она его любила и даже со спины выглядела добрячкой, оберегающая домашний уют и покой своего большего, очень большего во всех отношениях мужа, хотя он иногда в порыве раздражения называл её акулой, людоедкой и Мантихорой. – Точно надыбал, батоно, – робко подтвердил Гога Ноз. – Перестал общаться и сменил масть… Предавать друга было нехорошо, Гога Ноз знал это, но выгода от преданности Павлу Крахоборову была выше. – Как это?.. – удивился Павел Крахоборов, – он же лысый? – и весело подмигнул любимой жене, разглядывая её такой желанный, хотя уже и недевичий стан. – Ара джан… он парик купил… – робко донёс Гога Ноз, помня, что он грузин, маскирующийся под армянина и всё такое прочее, сопутствующее, из чего проистекала крайне нервозная ситуация межличностных отношений. – Ладно… ладно… с меня причитается, – пообещал Павел Крахоборов и стал думать. Получалось, что Сеня Бабакару что-то замутил, и в этом деле ему не нужен был даже его лучший друг Гога Ноз. Странно… почесал лысину Павел Крахоборов, очень странно… В воздухе запахло преступлением века. Павел Крахоборов сразу же позвонил Мирону Прибавкину и в двух словах объяснил ситуацию, потом взял Гогу Ноза и проследил за Сеней Бабакару. Сеня Бабакару в свою очередь представился частным детективом, разыскивающим мужа своей клиентки, и уже много дней пытался расколоть Осипа Шнобеля насчёт Самсона Воропаева: мол, он пропал, а жена безутешно рыдает в три ручья. Он уже тридцать три раза водил Осипа Шнобеля в дорогущие рестораны и кормил то щеками тунца на гриле, то строганиной, то сибирской икрой и оленьим языком в моченой бруснике, а также говядиной «вагю» японской чёрной коровы и копчёным лососем с трюфелями. Осип Шнобель всё поедал, всё выпивал, но о каком-то Самсоне Воропаеве молчал, как рыба об лёд. Он говорил монотонным голосом, приняв Сеня Бабакару за нерасторопного конкурента, вынюхивающего обстоятельства дела: – Да… платите… мы вас отправим в Антарктиду биологом-лаборантом, и вас никто никогда не найдёт, – казалось, шутил он, – можно построить домик во фьорде Пенкегней, что в Чукотской земле, никто не обнаружит, в крайнем случае забросим вас на остров Аскольда, что в Японском море, будете счастливы до конца дней своих. Фирма гарантирует! – смеялся он, жуя с превеликим аппетитом кусочек мраморной аргентинской говядины. Дело обстояло несколько по-другому. Чаще публика, жаждущая исчезнуть, предпочитала ближайшее экологически чистое Подмосковье, на худой конец, девственную Астраханскую область, плоское, как блюдо, или нераспаханное Поволжье с его лесостепями. Некоторые, самые отважные, добирались до Прибалтики и до Лаппеенранта, но были и такие, которые предпочитали Новую Землю, Дальний Восток и бескрайнюю Сибирь с тайными пещерами в её центре, где наравне с ними прятались неуловимые снежные человеки. За соседство со снежным человеком тарифы были выше. Сеня Бабакару уже три раза напаивал Осипа Шнобеля до состояния риз самым дорогим коньяком, но Осип Шнобель, во-первых, плохо пьянел и имел луженый желудок, а во-вторых, даже в пьяном состоянии держал язык за зубами. И Сеня Бабакару уже не знал, как к нему подступиться и решил применить «укол правды». Но Осип Шнобель, хоть и имел глуповатый вид, однако на уговоры поехать к девочкам, отделывался абсурдными отговорками. Сеня Бабакару топтался на месте и понял одно: глуповатый вид Осипа Шнобеля – это его профессиональная ширма, что на самом деле он умён, сообразителен и осторожен, как сапёр. Сеня Бабакару не знал одного, что Осип Шнобель не был лично знаком с Гектором Каретниковым и только подозревал о его существовании, а о списках клиентов «Рога и белые тапочки» не имел ни малейшего понятия. Его задача заключалась в том, чтобы просто сидеть в офисе и ждать ареста. Инструкции он получал по интернету, в нём же подписывал необходимые бумаги. Расплачивались с ним через карточку. И Сеня Бабакару, и Осип Шнобель сами не заметили, как попали под колпак Павла Крахоборова, и узнали, что Сеня Бабакару по кличке Крошка, обычно лысый, наглый, с ручонками, как у неандертальца, сделался респектабельным гражданином в костюме «ричи», в галстуке «рошфор» и в туфлях за семьсот тысяч целковых, носил фирменные очки «шанель» и легкомысленную тирольскую шляпу с пером. А ещё вставил линзы, чтобы поменять цвет глаз на коричневый. Вот идиот! – весело подумал Павел Крахоборов, решил, что мы его не узнаем! Гога Ноз ничего не подумал, думать он не умел из-за отбитых в боксе мозгов. *** В то же самое время Мирон Прибавкин в предчувствии скорого возращения Галины Сорокопудской худел, бледнел на глазах, перестал есть, пить и завертелся как белка в колесе. Он безрезультатно звонил Василию Башмакову по ста раз на дню, но телефон молчал, как убитый. Тогда Мирон Прибавкин понёсся по его адресу и безрезультатно лупил в дверь ногами, и квартира отдавалась эхом, как пещера Алладина, из которой выгребли все богатства. Тогда он сбегал в гастроном и вернулся с бутылкой водки, которую презентовал «синякам», пьющим за трансформаторной будкой. Они ему и поведали всю правду. Оказалось, что Василий Башмаков «отбыл на Дальний Восток на путину». «Так сам и сказал», – искренне кивали «синяки». «А когда вернётся?» – спросил Мирон Прибавкин. «А кто его знает, – ответили ему, – сбегай ещё за бутылкой… а?.. – попросили они, с уважением глядя на его позолоченные пуговицы. – Мы тебе ещё не то расскажем». Дело принимало трагический оборот. Эдак я скоро буду ночевать в под забором, обречённо подумал Мирон Прибавкин и едва не заплакал от жалости к самому себе. *** Однако всё было кончено даже быстрее, чем он ожидал. – Пуся!!! Мирон Прибавкин выскочил в исподнем и увидел Галину Сорокопудскую с радостной улыбкой на устах и таким выражением материнства, что ему тотчас захотелось прыгнуть ей на ручки, чтобы она, как Мадонна Парижской Богоматери, прижала его к исстрадавшейся груди и дала бы ему выплакаться за все свои горести и за экс-жену Зинку, и за то, что в этой жизни ничего не получается так, как хочется. Ещё он вспомнил, что деньги взял, однако Самсона Воропаева не нашёл, кроме этого он обещал добыть свидетельство о браке, но не добыл, и ему стало очень и очень стыдно и очень-очень страшно. Галина Сорокопудская же нарочно приехала досрочно, отпросившись под предлогом травмы лодыжки, в которой, конечно же, была виновата «связующая» Верка Денисова, нарочно подающая «неверные» мячи. Была ещё одна причина, но Галина Сорокопудская старалась о ней не думать до поры до времени. А вдруг я ошиблась, предполагала она, вдруг само рассосётся. – Любовь моя! – закричал Мирон Прибавкин и распростёр объятия для полёта души, моментально забыв все свои предубеждения относительно Галины Сорокопудской. – Пуся! – закричала она в ответ, неожиданно для себя сгребая его в охапку, хотя в дороге обдумывала, как расстанется с ним, без слёз и сожалений, и хотела быть холодной и решительной, чтобы Мирон Прибавкин понимал, почём фунт лиха и знал бы своё место на лестнице сословий, нищета казанская. Так она была воспитана, в строгости и здравости умыслов. Но при виде Мирона Прибавкина в линялой майке и сатиновых домашних трусах, крепкого, как боровик, и упитанного, как годовалый кабанчик, неземная страсть ударила ей в голову, и она, потеряв ориентацию во времени и пространстве, как оса-наездница, схватила Мирона Прибавкина за шкирку и утащила в спальню, чтобы впрыснула в него яд любви. Мирон Прибавкин оказался на высоте, не дал ей и слово сказать, очень старался, а утром прыг из постели и, не позавтракав, укатил на службу, якобы вызвали по тревоге. – Пуся?.. – спросила она вдогонку страшно удивлённая. Он чуть не проглотил трубку. – Да, моя Королева?! – Взыграла его душа, и он инстинктивно надавил на газ, чтобы на проспекте Мира в виду цветных башен, похожих издали на детские пирамиды, убежать от неприятного, как он решил, разговора. – Пуся… ну когда ты меня обрадуешь?.. – спросила она, видно, стоя, как цапля, и потягивала кофе, глядя в сквер напротив, где детская малышня возилась в огромной песочнице. Что-то Галине Сорокопудской подсказывало, что скоро она будет там, среди этой детворы, выгуливать своего ребёночка. Быть того не может! – не поверила она самой себе, потому что привыкла к своему положению беззамужней, бездетной спортсменки, которую ждет не дождётся одинокая, безжалостная старость! Пока ещё коленки твердые, как скалы Кавказа, а груди острые, как Джомолунгма, надо выходить замуж! – решила она неожиданно с такой странной пророческой ясностью одержимой души, что сама себе удивилась. – Сегодня вечером! – едва не ахнул Мирон Прибавкин её темпераменту. – Да я не об этом… – сказал она медовым голосом, а о нашем деле… – Сегодня, – подтвердил он, – сегодня точно! – соврал, не покривившись, и обозвал себя идиотом: Тамара Каблукова тоже держала глухую оборону, на звонки не отвечала, дверь не открывала, свет не зажигала. Мирон Прибавкин не представлял, что делать. Использовать служебное положение было опасно. Надо было действовать неофициально, тайком, чтобы не засветиться перед тайной лабораторией под зданием прокуратуры, и вообще – чтобы никто не знал и не догадался бы! Галина Сорокопудская весь день ходила по квартире полуголой и решала задачу: расстаться ли с Мирона Прибавкиным сейчас или подождать ещё немного. Уж слишком он нерасторопен… – думала она, борясь с противоречиями в своей чудесной белокурой головке. А с другой стороны, где я ещё такого найду, и переключалась на воспоминания о любовной ночи. Мал золотника, да дорог, неожиданно решила она, испытывая тёплое чувством в животе, и как большая мурчащая кошка, улеглась в атласную постель и уснула с мыслью, что с этого момента приобрела, что-то очень важное, сверх важное, гораздо важнее, чем деньги, спорт и даже, в общем-то, к огромному сожалению, и Самсон Воропаев, красавчик и копия Леонардо Ди Каприо, разве что глаза не голубые, а серые, однако чистой воды психопат. Дело заключалось в том, что в конце турнира Галина Сорокопудская была озадачена маленькой проблемой – задержкой. Раньше тоже такое бывало, спорт есть спорт. Но теперь что-то подсказало ей, что дело не в этом. Она посчитала дни, и получилась целая дюжин! Неужели?.. – не поверила она. Что это за неучтенная беременность? Но… от кого?.. От Сони?.. – представила она его самоуверенное лицо вечного Казановы. В последний месяц перед исчезновением он был сам не свой: вялым, злым и откровенно не хотел с ней спать. Сидя на краю ванной, она с удивлением разглядывала две красные полоски на индикаторе теста на беременность. Сбылась мечта идиотки! – решила Галина Сорокопудская, не зная, радоваться ей или нет, слишком всё произошло неожиданно и без всякого предупреждения. Тогда… тогда… от Пуси?.. Она сморщилась и представила себе маленького, коротконогого Мирона Прибавкина, улучшителя породы, и подумала, что если родится девочка, то, слова богу, будет нормального роста, а не каланчой пожарной, как я, невольно подумала она. И тут же оборвала себя: а Соня?.. Ей стало стыдно. А вдруг он вернётся?.. Вот это будет конфуз! – представила она картину в масле и покраснела. Мысль о том, что Соня пропал с концами, почему-то наконец взволновала её. Лучше бы он не являлся, поняла она, лучше бы вообще не явился! Мирон Прибавкин в свою очередь зевал на работе, в перерыв даже не сбегал в столовую, а уснул на столе, подложив под голову с десяток тощих дел. Однако выспаться ему не дали. Припёрся чесоточный Злоказов и, как ни в чём не бывало, завёл разговор о Тамаре Каблуковой. Мол, ну ты же с неё что-то получил за покровительство? Мол, надо делиться со старшими товарищами, тем более я тебе научал... Он так и сказал: «Научал!» Его голый череп с редким пушкой над ушами, напоминал Мирону Прибавкину страусиное яйцо, и Мирон Прибавкин едва удержался, чтобы не расколоть его вдребезги. – Нет денег… – мрачным голосом объявил Мирон Прибавкин и многозначительно посмотрел на Злоказова. С этой минуты он перестал бояться его. Чувство самодостаточности вдруг поселилось нём, как собака в конуре, и никуда не собиралось деваться. Ну и слава богу, подумал Мирон Прибавкин, наконец-то! – Надо лучше искать, – со знанием дела подсказал Злоказов. А ведь точно! – обрадовался Мирон Прибавкин и, отпросившись у Коняева, якобы по делам следствия, понёсся в офис Осипа Шнобеля. Служим закону, служим народу, напевал Мирон Прибавкин. Ведь кто-то должен был прийти и оставить следы. Наверняка Осип Шнобель не доделал дела, незакрытые сделки и всё такое прочее, а мы его за цугундер! Мирон Прибавкин поменял прокурорскую форму на цивильный костюм с галстуком, и прыг – в любимую «люську». Накануне он выписан ордер на обыск фирмы «Рога и белые тапочки», но оказалось, что обыскивать нечего: за безлюдной приёмной находилась комната, в которой стояли покосившийся стол и древний венский стул из музея архаики на Воздвиженке, а в воздухе плавала столетние пылинки. – И это всё?.. – удивился Мирон Прибавкин, выпучив фамильные нанайские глазки и лупая ими, как на змея в постели. – Всё… – ответили ему, разводя руками, мол, разных чудаков видели, но таких – никогда! – Я всё же обыщу… – со вздохом высказался Мирон Прибавкин и присел на стул. К его удивлению стул под ним не развалился, а только тяжко скрипнул. Мирон Прибавкин постучал по крышке стола, проверяя на наличие тайника, и огляделся: искать ровным счётом было нечего. Мутное окно, в которое билась одинокая муха, сиротливо пялилось на Москву. И ей нет никакого дела, что у меня проблем выше крыши, опустошенно подумал Мирон Прибавкин, однако, услышав нежданное покашливание, в испуге оглянулся. В дверях стояла высокая старуха с голым пупком, с карикатурным, как у Фаины Раневской, лицом и какой-то сорочьим гнездом на голове, из которого во все стороны торчали, как солома, пегие волосами. Твердые глаза шизофренички, не мигая, смотрели на него, словно пытаясь превратить в соляной столп. Мать моя женщина! – прирос к стулу Мирон Прибавкин, и ему почему-то быстренько захотелось сделаться маленьким-маленьким и незаметным. – Вам кого?.. – спросил он, холодея задом, как на морозе. – Разрешите представиться... Правнучка Лилии Брик! – скрипучим голосом поведала старуха. Удовольствие ниже среднего, осторожно подумал Мирон Прибавкин. – Да?.. – недоумённо сморщился он и попытался вспомнить, кто же такая Лиля Брик? Купринская колдунья, что ли? Но ничего не вспомнил, кроме Маяковского, а уж о нём-то он слыхал в юности, хотя стихов, конечно же, не читал, не до того было. Что-то из русского футуризма, переворошил он школьные года, из которых всплыла одна лишь Ирка Зиминкова, в которую он был влюблён и таскал ей портфели. – Меня зовут Эльза Брик! – сказала старуха и проковыляла, чтобы согнать Мирон Прибавкин с насиженного места. – Что же вы хотите?! – отскочил к окну Мирон Прибавкин, готовый, если что, защищаться ценой жизни. Наконец он разглядел её лучше, её чёрную гипюровую блузку, как кожу дьявола, куцый молодежный жакет, чтобы демонстрировать голый, общипанный живот, и чёрную же пречёрную сумку драконовой кожи. Бесовский стиль, изумился он, кроме всего прочего, с отвращением пялясь на её черепашью шею. – Вы маг?! – требовательно спросила старуха, глядя на него страшными пронизывающим взглядом эльфийской ведьмы. И у Мирона Прибавкина к слабости в коленках прибавился ещё и фокальная трясучка неладного утячьего носа. В голову полезли мысли о Воланде, коте Бегемоте и Коровьеве. «Чур меня! Чур меня!» – едва не вскричал он, полагая, что наткнулся на пришелицу из параллельного мира. – Маг?.. – отрешённо спросил он и очнулся. – Да! Я маг! – согласился он и вспомнил, что надо перекреститься, но на какой угол? – То-то я вас сразу не признала, – обрадовалась старуха, теребя на шее брутальную золотую цепочку толщиной в палец. – У вас такая странная фирма… «белые тапочки»… – сказала она, оглядывая голые стены комнаты. – Чудно всё это, чудно… Так вы, значит, мне поможете?.. Мирона Прибавкина чуть поотпустило. Он понял, что его не превратят в лягушку или в ящерицу, а всего лишь слегка пожурят за беспутство и любовь к женщинам. – Смотря, в чём?.. – льстиво согласился он и жалко улыбнулся, благоговея, чтобы ничего экстраординарного не случилось. Только не сегодня, только не сегодня! – молил он. Я ещё не готов! – Я ищу настоящего мага, который бы мог спрятать нас! – заявила старуха. – Я извиняюсь… кого «нас»?.. – крайне вежливо уточнил Мирон Прибавкин, сохраняя на лице жалкую улыбку и в душе кроя сид-председатель Осипа Шнобеля самыми чёрными словами за то, что он учинил ему такую пакость. – Меня и моего жениха! – молвила Эльза Брик. Мирон Прибавкин едва не выпал в окно в тридцать третьего этажа. Зато понял одно: старуха ничего не знала ни о сид-директоре Осипе Шнобеле, ни тем более о Самсоне Воропаева, иначе бы поскакала в другую фирму. И он выпроводил Эльзу Брик прочь, пообещав ей самые экзотические варианты исчезновения, вплоть до домика на Луне. Вторым явился старый-старый актёр с наглым рыжим пекинесом по кличке Вольдемар. Актёр явно скучал и завёл длинные разговоры о минувшем. – Когда я жил, кино снимали с бесчисленными курильщиками. Над съёмочной площадкой дым стоял коромыслом. Это сейчас запрещено! А тогда всё было в порядке вещей, хотя, разумеется, все знали о раке лёгких и прочих неприятностях. – Он опустил пекинеса на пол со словами: – Вольдемар, поди погуляй… – Вот поэтому я и не курю… – рассудительно заметил Мирон Прибавкин и брезгливо подумал о Вольдемаре, который был плохо воспитан, потому что понюхал батарею отопления с подозрительными намерениями, но лапу не задрал, а явно нацелился на его брюки. Актёр величественно постучал по столу пальцем, на котором переливался перстень с красным изумрудом, стоивший, как десять квартир на Котельнической набережной. – Ну так вот, адвокат курил, актёры курили, а потом всех убивали в третьем акте и возникал комиссар полиции в белой рубашке, в белом плаще и чёрном галстуке. Если учесть, что волос тогда у меня был чернее вороньего крыла, то понятно, что зритель была в диком восторге. Я тоже сам себя любил, молодого и глупого, и думал, что навечно ухватил звезду с небес! Но это был всего лишь миг жизни… Ибо старость, снисходительно кивнул Мирон Прибавкин, вещь длинная и нудная, если нет дела… – Кто бы мог подумать?.. – удивился он, пытаясь вспомнить, в каких фильмах видел актёра. Но так и не вспомнил, не смог, жизнь оказалась длиннее, чем память. – С тех пор прошло пятьдесят, нет… пятьдесят три года, – поправился актёр. – Для человека – огромный срок. Теперь я старик и меня ничего не интересует, кроме моих собак и места на кладбище. Всё тлен и прах. Все мои друзья лежат в земле, все мои жены и любовницы там же, все продюсеры с полными карманами денег, все гениальные режиссёры, готовые ставить шедевральные фильмы – все умерли один за одним. Никто из них не позвонит и не поздравит меня с днём рождения. Я – один и люблю только своих собак. – Куда же вы дальше бежите? – удивился Мирон Прибавкин, с подозрением следя за пекинесом Вольдемаром. – От самого себя… – угрюмо молвил актёр, обречённо уставясь в пыльный пол, – и… от своих наследников… которые готовы спровадить меня на тот свет, лишь бы добраться до моих капиталов… Мирон Прибавкин с пониманием посмотрел на его дорогущий красный изумруд редчайшей породы, добываемой где-то там в тридесятом царстве, типа Мадагаскара. – Так… может, обратиться в полицию?.. – осторожно спросил он и отвлёкся на одно единственное мгновение. Пекинес Вольдемар только этого и ждал: он, как бы ненароком, пробегая мимо и волоча за собой гриву рыжих волос, поднял лапу и окропил итальянскую штанину Мирону Прибавкину. – О, чёрт! – Мирон Прибавкин отпрыгнул и подёргал ногой. – Иногда у нас такое случается, – философски заметил актёр. – Вольдемар, ты что?.. – укорил он его. – Это свои! Нельзя! Нельзя! – погрозил он пальцем с холёным ногтём. Пекинес Вольдемар с угрюмым видом посмотрел на него, и Мирон Прибавкин мог поклясться, улыбнулся во все свои сто двадцать пять острейших, как иголки, зубов. – Так что там полиция? – напомнил Мирон Прибавкин, делая вид, что он привык, что ему каждый день помечают брюки парадно-выходного костюма. С кем не бывает. – Обращался… бесполезно, – деловито тряхнул седой головой актёр. – Нет преступления, нет дела! – Понимаю, тогда вы пришли по адресу, – кивнул Мирон Прибавкин и подумал, вот он – полный репассаж жизни даже с учётом наглого пекинеса Вольдемара. И тоже выпроводил актёра под надуманным предлогом, и только третьим явилась девица-подросток в кедах, в мини юбке и с порога заявила: – А где он, чёрт возьми!.. – оглядела она пыльные углы, словно в них кто-то мог забиться исключительно с перепугу. Ко всему прочему она носила ошейник с шипами и кольцо чёрного обсидиана в носу, – красивый кусочек животного. – Кто?! – подскочил Мирон Прибавкин, хорошо помня, что пекинес Вольдемар покинул апартаменты вместе со старым актёром. – Жора! Мой Жорик! – вскричала девица-подросток с шипами на шее и обсидианом в носу. – Что вы с ним сделали?! На её лице бродил целых ворох самых противоречивых чувств: от гневливости, до презрения к старшим. Она явно намекала, что дело пахнет керосином и пора вызывать полицию, чтобы разобраться с фирмой «Рога и белые тапочки» и со странным типом в мешковатом костюме с косыми итальянскими карманами. – Какой Жорик?.. – на всякий случай отступил к окну Мирон Прибавкин и сделал вид, что ошарашен её напором. – Мой! – встала в позу каратиста девица-подросток. – Где вы его прячете?! – она заглянула под стол, и даже правая коленка у неё сморщилась от вездесущей пыли. – Может быть… вы… имеете ввиду… Самсона Воропаева?.. – У Мирона Прибавкина перехватило дыхание в предчувствии удачи. – Да! – гневно молвила девушка-подросток. – Только его зовут Георгий Андреевич Репьев, – высказалась она не менее агрессивно. – Он майнер! При этом по лицу у неё пробежала вся гаммы ехидных подростковых ухмылок, мол, дядя, куда тебе до него! – А когда вы последний раз видели его? – подскочил к ней Мирон Прибавкин с коварным лицом садиста-иезуита. Девушка-подросток недолго думала и в пику ему сообщила. – Три дня назад! – дёрнула губой, а кулачки при этом сжала так, что побелели костяшки вместе с бешенными карими глазками Ага, значит, Самсон Воропаев в Москве, обрадовался Мирон Прибавкин и почувствовал, что сейчас его будут бить. – Присаживайтесь… – вежливо показал на стул. – Где же он, проказник?! – А зачем он вам? – пошла на всякий случай в отказ девица-подросток, понимая, что взрослые хитры и коварны от природы вещей, и доверять им нельзя. – Но вы же сами хотели его найти? – нашёл аргумент Мирон Прибавкин. – Я?! – Она снова скривилась в отчаянии своих чувств, догадываясь, что попала в ловушку карательных органов и что её саму могут привлечь за соучастие или ещё по каким-нибудь другим правовым соображениям, кто его знает? – Как же вас зовут?! – не дал ей опомниться Мирон Прибавкин. – Ещё чего?.. – отстранилась она, с подозрением глядя на его утячий неладный нос, который вытянулся и стал звонким, как булатная сталь. – Видите ли в чем дело… – выпрямился Мирон Прибавкин, – Самсон Воропаев пропал, и мы… – Мирон Прибавкин показал удостоверение, – разыскиваем его! Девушка-подросток кинулась бежать, но Мирон Прибавкин загородил ей дорогу и получил удар ребром ладони по шее, но ловко уклонился, как в старом, добром боксе, и удар вышел вскользь, а от раунд-кика просто поставил блок и, схватив девицу-подростка поперёк и пригвоздил к столу, боясь, что она предпочтёт выйти в окно с тридцать третьего этажа. – Будешь драться, я наручники одену! – пообещал он, глядя на её перекошенное лицо зверька. Мирон Прибавкин врал: наручники были не его амплуа, он предпочитал хитрые протоколы, а не силовые задержания, однако поцарапался о ошейник девицы-подростка и был зол. Девица-подросток попыталась откусить ему большой палец на левой руке, но Мирон Прибавкин был сильным и ловким, как все крепыши, и, заломив ей руки, сказал: – Мы просто поговорим, и пойдёшь своей дорогой! Тебе ничего не грозит! – А Жоре?.. – она стала дёргаться, выказывая все намерения кошки выцарапать Мирону Прибавкину его честные-пречестные нанайские глазки. – Мы всего лишь разыскиваем его по заявлению жены, – сказал Мирон Прибавкин, полагая, что девица-подросток сейчас начнёт плеваться ядом, как кобра. – Так он женат?! – огорчилась она до невозможности и тотчас забыла об окне, в котором назойливо жужжала муха. – Увы… – отпусти её Мирон Прибавкин, – как и все проходимцы. Он хотел сказать, как проходимцы, который не платят налоги с биткойна, но не сказал, чтобы не нагнетать обстановку. – Георгий Андреевич Репьев не проходимец! – гневно возразила девушка-подросток, села и даже поправила задравшуюся мини юбку. – Он деньги качает! Слово «деньги» прозвучало, как гимн нарождающемуся классу IT-собственников и майнеров. – Конечно, не проходимец, – согласился Мирон Прибавкин, слизывая кровь с пальца. Проклятая готика, думал он. – А кто?! – ужаснулась девушка-подросток. – Никто! Бросил беременную жену. – Насчёт беременности Мирон Прибавкин, конечно, ляпнул с потолка. – Как вас зовут?! – Илона… – едва не плача, ответила девушка-подросток. – А фамилия?! – Комиссарова… – сдалась она и к облегчению Мирона Прибавкина заплакала. – Ну и молодец, – Мирон Прибавкин сунул ей платок и усадил на стул, а сам водрузился столе. – Где он?! – Я не знаю… – вдруг с доверительностью молвила Илона Комиссарова, вытирая слёзы. – Он две недели жил у меня… Мирон Прибавкин понял, что упустил массу времени и возможностей. – Он говорил, куда собрался?.. – Мирон Прибавкин подумал, что она всё равно не скажет, если они в сговоре. Но она ответила честно и непредвзято. – Я не знаю... Мы мало разговаривали… Зато валялись в постели, насмешливо подумал Мирон Прибавкин, не меняя, однако, выражения лица, чтобы не вспугнуть трепетную, как лань, Илону Комиссарову. Он сам любил женщин и понимал толк в такого рода приключениях. – Однажды он сказал, что должен исчезнуть, что ему всё обрыдло и что денег хватит на сто лет, – Илона Комиссарова выпучила глаза и схватилась за горло типично истерическим женским движением, как будто только сейчас всё поняла. Так он всё-таки из разряда безвестно отсутствующих, с облегчением подумал Мирон Прибавкин. Но зачем, когда всё на мази: и биткойны, и блогерство, и банки? Он представил себя на месте Самсона Воропаева, но у него ничего не вышло. Копеечная психология не позволила, и подумал, что не знает ещё чего-то, того, что заставило исчезнуть Самсона Воропаева. Причина должна быть очень и очень веской. – Он обещал взять тебя с собой? – гнул он своё. – Нет… – потеряно ответила она, глядя в пол. – Он сказал, что женщины – это зло… – отвернула она гладкое лицо подростка в сторону. В глаза у неё промелькнуло сожаление о том, что выболтала всё, что могла, но было поздно. – И ты поверила? – спросил Мирон Прибавкин с сарказмом. И этот сарказм подействовал лучше всяких увещеваний. Илона Комиссарова посмотрела на него с надеждой, даже с каким-то тайным женским вниманием. Но Мирон Прибавкин в своём гражданском костюме имел такой прокурорский налёт и официоз, что не представлял никакого сексуального интереса, и Илона Комиссарова тут же успокоилась. – Я как раз не поверила! – сказала она убедительно, – но он сбежал, не сказав ни слова. Я волнуюсь, а вдруг?.. – Ну а чего ты тогда убиваешься. Всё по чесноку. Жениться Воропаев обещал? Илона Комиссарова горестно выдохнула: – Нет… – Ну вот видишь… – открыл он ей глаза на суть вещей. Илона Комиссарова угрожающе всхлипнула, как скороварка. – А куда намылился? – не сбросил темпа Мирон Прибавкин. Он вспомнил, что Самсон Воропаев – знойный красавец, похожий на Леонардо Ди Каприо, в такого невозможно не влюбиться до беспамятства. – Я не знаю... Он сказал, что нашёл фирму мошенников, которые гарантированно не раскроют его исчезновения, даже если их пытать на дыбе. Ещё он сказал, что хорошо в этом разбирается, что фирму делали профессионалы. – Ну хоть что-то он упоминал?! – в сердцах воскликнул Мирон Прибавкин, не выдавая, однако, своего волнения. – Упоминал… – понурилась Илона Комиссарова. – Однажды я видела у него карту Западной Сибири с каким-то значками. – Значками?.. – Мирон Прибавкин живо достал мобильник и нашёл нужную карту. Масштаб был только мелким. – Покажи, где? – И воспел хвалу средней школе, которая хоть чему-то обучила Илону Комиссарову. – Где-то здесь, – ткнула ногтём Илона Комиссарова между Новосибирском и Красноярском. – Он обещал тебе позвонить? – Нет… – она прикусила губу, как будто ей стало стыдно за собственную доверчивость. – А вещи какие-нибудь оставил? – давил Мирон Прибавкин, однако не так чтобы добить её окончательно и бесповоротно. – Ничего, кроме рваных носков… – ответила она, скривившись. Дьявол кроется в деталях, вовремя сообразил он. – Ну тогда это не любовь, – огорошил он её. – Забудь и живи дальше. – А как?.. – спросила она с тайным умыслом узнать у взрослого, откуда он берёт силы, чтобы жить без любви и надежды. Мирон Прибавкин со значением выдохнул: – Никак… – обречённо взмахнул он руками, тоже изображая отчаянную усталость, что она, эта жизнь, всегда была и будет такой, тягомотной и непонятной, – просто живи… живи и не делай глупости… – по-отечески посоветовал он и подумал, что стареет, раз даёт такие безумные советы. – У меня больше не будет такой любви… – пожаловалась она с горечью и тайным умыслом выведать ещё что-нибудь. – Будет, – со значением поджал пухлые губы Мирон Прибавкин, – будет даже лучше, и не одна. Он хотел сказать, что это не самое главное, что личная жизнь – это придаток к чему-то большему, но к чему он и сам не понимал, поэтому больше ничего не сказал, не знал, не дорос, не дожил, не допрыгнул, хотя и считал себя взрослым и целенаправленным, в общем, умницей. – Ты уверен?.. – как старушка, опять сморщилась Илона Комиссарова, полагая, что взрослые всегда врут, чтобы казаться значимее. А Мирон Прибавкин подумал, что она будет такой ровно через сто лет: как старое яблоко на подоконнике. – Вполне… Мирон Прибавкин хотел рассказать о своей первой настоящей любви к жене Зинке, но не рассказал, не имело смысла. И вообще, оказалось, вспомнить о всех его женщинах было нечего. Пустота, ужаснулся он, один сплошной ремейк в квадрате! Но и этого было вполне достаточно, чтобы успокоить Илону Комиссарову. Она подскочила, сунула ему мокрый платок и подалась к выходу. – Всё, дядя… – сказал она с усмешкой на губах к его нелепому костюму старого срыча и яркому галстуку попугая, – я всё поняла… – Ну-у-у… и-и-и… молодец, – ответил Мирон Прибавкин и, как медведь, сгорбился на столе, показывая всем видом, что все мы, мол, в одной лодке и что зря ты ерепенилась, а лучше полюби меня, несчастного прокурорского. И вовремя сообразил, что начальные условия в жизни не выставляются, что это абсолютно независимая величина, не поддающаяся коррекции! Аксиома реальности! Что он так и будет всю жизнь болтаться в несчастных прокурорских и сопьется к чертям собачьим. Однако тут же подумал обратное: друг мой, никогда не реагируй на женскую красоту, целее будешь. И записал это у себя на лбу аршинными буквами, чтобы больше не попадать впросак. – Если поймаешь его, передавай привет! – насмешливо крикнула Илона Комиссарова в дверях. И он понял, что она без особых привязанностей, импульсивная и что он зря старался, и что всё бессмысленно и глупее глупого: жить с молодой женщиной, которая сама не знает, чего хочет?.. Одинокая муха всё ещё билась в окно, и всё так же бессердечно шумела вечная Москва. – Обязательно, – кивнул Мирон Прибавкин, тряхнул головой, освобождаясь от наваждения щенявой Илоны Комиссаровой и позвонил Павлу Крахоборову: – Я кое-то узнал… На душе было пусто и звонко. – О ком?!! Павел Крахоборов гудел, как колокол, призывая ко всенощной: о ком ещё можно узнать в этом странном мире? – О Шнобеле… – А он у нас! – Мирон Прибавкин отстранил мобильник и посмотрел на него с укором. – Приезжай! – гремел мобильник так, что одинокая муха наконец перестала биться в окно и замертво упала на подоконник. Оказалось, что братец с Гогой Нозом накануне выследили-таки сид-директора Осипа Шнобеля и повезли за город. Осип Шнобель понял, что его везут закапывать, но держал форс. Это входило в десятку его профессиональных качеств. Его уже два раза закапывали. Но я до сих пор жив, храбрился он, как неунывающий студент. – Я сидел… – начал загибать пальцы в наручниках сид-шеф Осип Шнобель, – при Заведующим – очень долго, при Ювелире-Карле – совсем немножко, при Кучере мало, всего три недели, при Бориске-беспалом – два года, потому как за дело, а при Мишке-меченом… почти что не за что, при Штирлице – безвинно, потому что все сидели… я сидел всегда и при всех! – вскинул он породистую голову с космической причёской «цезарь». Мирон Прибавкин прыгнул в «люську» и понёсся в сторону Подольска. В брошенном цеху цементного завода он увидел Осипа Шнобеля с носком во рту и подбитым светлым оком. – Не хочет говорить о Самсоне Воропаеве… – со слезами на глазах пожаловался Павел Крахоборов, сжимая огромные, как чайники, кулаки. Мы, мол, очень старались, но мы же не бандиты! Мирон Прибавкин по-братски взял его за рукав и отвёл в сторону. – Ты что ещё не понял?.. – как от кислого, сморщился он. Фамильный нос у него вытянулся и стал злым на братца, а хитрые нанайские глазки стали ещё уже, мол, думать надо, а не фантазировать! – Нет… и плачу, и рыдаю… – простодушно удивился Павел Крахоборов и на всякий случай оглянулся на Осипа Шнобеля, как на марсианина. – Это сид-председатель, – снисходительно скривил губы Мирон Прибавкин. – Какой ещё «сид»? – брезгливо удивился Павел Крахоборов и сделался глупое самого глупого неуча. Школьные комплексы всё ещё сидели в нём, как старые рыболовные крючки, тем более, что мать сделала всё, чтобы он никогда от них не избавился. – Паша, ну ты даёшь! Ладно Гога Ноз, – укорил его Мирон Прибавкин, – чёрный, с гор слез, а ты-то?.. К счастью, Гога Ноз их не слышал, а то бы смертельно обиделся и ушел бы в горы восвояси, но он следил за Осипом Шнобелем, чтобы тот не освободился и не сбежал со своей тайной. – А что я?.. – ничего не понял братец. – Классику надо читать, – поддел его Мирон Прибавкин и посмотрел на Гогу Ноза, который был занят тем, что бездумно ковырялся в носу. – А-а-а… и плачу, и рыдаю! – хлопнул себя по голове Павел Крахоборов и стал оправдываться. – Ты же знаешь, я в школе литературу не любил… – То-то и оно… – с превосходством заметил Мирон Прибавкин, хотя глядя на братца снизу вверх и доходил ему всего лишь до середины груди. – И что теперь?.. – с горечью прогудел, как колокол, Павел Крахоборов, во всем полагаясь на среднего брата, хотя по всем народным преданиям и «коньку-горбунку» всё должно было быть наоборот. – Отпускать надо… – многозначительно поцокал языком Мирон Прибавкин, – он ничего не знает, – дал совет с таким умным видом, что Павел Крахоборов, понял, что он, как всегда, круглый придурок-второгодник. Осип Шнобель замычал и, как китайский болванчик, закивал головой, мол, да, я пустое место, а не человек, я ничегошеньки не ведаю и не должен ведать. Я нуль в квадрате! Я просто сид-председатель! – Точно не знаешь? – с угрозой в голосе спросил Павел Крахоборов. Гога Ноз услужливо вытащил изо рта Осипа Шнобеля носок, который служил кляпом, и вежливо освободил руки. – Вы свободны, батоно… – Я согласен… – важно посмотрел на братьев Осип Шнобель, надевая носок на ногу. – На что?!! – прогудел своим великолепным штробасом Павел Крахоборов. Даже у Гоги Ноза задрожали коленки, и он в ужасе закрылся руками. Мирону Прибавкину тоже сделалось не по себе, хотя он с детства привык к манерам братца. А Осипу Шнобелю хоть бы хны, даже не побледнел. Павел Крахоборов же в свою очередь заподозрил, что Осип Шнобель тотчас донесёт в полицию. Отпускать было нельзя под страхом лишения живота. – Я вам сообщаю новое имя Самсона Воропаева, естественно, не безвозмездно! – безапелляционно заявил Осип Шнобель и посмотрел на них, как полоумный святой. И Гога Ноз, испытал необъяснимую потребность рухнуть на колени перед Осипом Шнобелем, хотя толком ничего не понял. – Что?! – возмутился Павел Крахоборов, безотчетно делая в сторону Осипа Шнобеля угрожающий жест пребольшущими, как молот, кулаками. Обычно от одного этого жеста многие падали в обморок, но у Осипа Шнобеля не промелькнула даже тени испуга. И Мирон Прибавкин зауважал его ещё больше и пожалел о том, что Осип Шнобель не на его стороне. – Ара джан, дарагой, соглашайси, так лучше будет, – жалостливо попросил Гога Ноз, который понял, что они и так зашли слишком далеко и что грузины, маскирующиеся под армян, отродясь такими делами не занимаются. Но Павел Крахоборов только отмахнулся от него. – Рассказывай! – велел Мирон Прибавкин со знанием дела, полагая, что тотчас выведет лжеца на чистую воду. И вдруг подумал: прежде чем спросить у умного человека, реши, надо ли тебе это? – Однажды я, как всегда, пришёл на службу и обнаружил на столе папку, из которой узнал, что Сидор Пьянзин, он же Самсон Воропаев, поменял имя на… Осип Шнобель замолчал на высокой ноте. Лицо у него было торжествующим, как у ангела Гавриила в момент пророчества. – На кого?! – вскричали они в страшном волнении, ибо Осип Шнобель по силе духа превосходил их всех троих вместе взятых. – Господа… – величаво молвил Осип Шнобель, – это стоит денег… – напомнил он и глядел на них лучисто и бесстрашно, как сумасшедший с учётом безразмерных кулаков Павла Крахоборова. У Павла Крахоборова от удивления отвисла челюсть, Гога Ноз опять ничего не понял, бестолково выпучив грузино-армянские глаза, однако привычно задрожал в кленках, а Мирон Прибавкин наконец сообразил, что Осип Шнобель не блефует. При таких обстоятельствах блефовать было невозможно. Ему ли, знатоку следствия и ночных допросов, не знать, когда люди врут, а когда говорят правду. Осип Шнобель патологически был лишён страха. Он, конечно, был идиотом, но очень умным идиотом. – Сколько же ты хочешь, гад? – спросил Павел Крахоборов своим великолепным штробасом, от которого цемент по углам цеха поднялся на дыбы и повис в воздухе. – Всего-навсего… – бесстрашно молвил Осип Шнобель, аки Иоанн в момент просветления, – по миллиону… – он швыркнул разбитым носом, – с каждого! – заявил он радостно. – И заулыбался, как дитя при виде соски. – Однако, дороже «Каменного моста»… – пробормотал Мирон Прибавкин, ожидая нечто подобного, и сразу понял, что надо платить, чтобы Осип Шнобель забыл о цементном заводике и не побежал бы в полицию. – И это ещё по-божески! – светлооко заверил его Осип Шнобель, – намекая, что полиция запросит больше и как бы не присесть на парашу. Всё это тотчас промелькнуло в голове у Мирона Прибавкина со всеми вытекающими статьями уголовного кодекса. Мир жесток и екибастузен, ужаснулся он, проклиная неуклюжесть братца, который из-за его большего роста и куриных мозгов вечно влипал в протоиерейские истории. Екибастуз обломанный! – Ара джан! Ара джан! Я согласен! – в страшном волнении подпрыгнул Гога Ноз, который тоже все понял, но по-своему: не надо путать грузин и армян, всех надо простить, ибо всем воздаётся по заслугам и будет больно! Павел Крахоборов молчал, как пришпиленный. Конечно, они не собирались убивать Осипа Шнобеля, просто хотели напугать, но ничего не вышло, не на того нарвались. Чертова жизнь, опустошённо подумал он, чувствуя, что дал маху, который стоит один миллион рублей. – Ну?.. – дёрнул его за рукав Мирон Прибавкин. Павел Крахоборов сморщился, как старый гриб, и даже заплясал, словно ему захотелось по нужде. – А я мечтал съездить в Хосту… – горестно махнул он на жизнь, которая называлась курортной, и на тёплое, ласковое море. – А уж как Акулина Ильинична расстроится, и говорить нечего! Сложнее всего было объяснить жене, что в этом году они не погреют косточки на ласковое Чёрное море, а отдадут деньги какому-то проходимцу, который только и ждал такого случая. – Хоста подождёт, – назидательно поджал губы Мирон Прибавкин, полагая, что Павел Крахоборов понимает, что стоит на кону. К тому же Галина Сорокопудская должна была расплатиться окончательно, когда они найдут Самсона Воропаева. – Ладно… – кисло согласился Павел Крахоборов к вещей радости Осипа Шнобеля и Гоги Ноза, – и плачу… и рыдаю… – Едем… за деньгами… – он волком посмотрел на сид-председателя. – Ну смотри, если обманешь!.. И куда девались его великолепный штробас? *** Новое имя у Самсона Воропаева было короткое и звучное: Иван Чёрный! – Ну и где теперь его искать?.. – уныло вопросил Павел Крахоборов, наблюдая, как Осип Шнобель, как каракурт, прыжками уносит в ночь три миллиона рублей. Хотелось догнать и отобрать деньги, а ещё потыкать мордой в грязь. – В Новосибирске, – почти весело, с надрывом, сказал Мирон Прибавкин, – или в Красноярске, на худой конец. Он уже понимал ход событий и знал, чем всё кончится: полнейшим абсурдом, который объяснить он не мог, просто у него случилось просветление, некое абстрактное облако, из которого торчали длинные –предлинные ноги Галины Сорокопудской. Всех ждёт разочарование, понял он к своему ужасу, руки сами собой опустились, и ему захотелось плюнуть и бежать, не оглядываясь, за тридевять земель, чтобы зарыться в какую-нибудь навозную кучу. Но, конечно, он никуда не побежал – поздно было, надо было долг исполнять перед великолепной Галиной Сорокопудской с её королевским поворотом головы! – Откуда ты знаешь? – удивился Павел Крахоборов. И Мирон Прибавкин, пересилив собственное бессилие, коротко рассказал им историю девушки-подростка, которая была влюблена в Самсона Воропаева, страшно похожего на Леонардо Ди Каприо. – Ара джан, ара джан, летим в Новосибирск?! – догадался Гога Ноз, выкатывая свои волоокие армяно-грузинские глаза. И у Мирона Прибавкина вдруг возникло подозрение, что Гога Ноз доносит обо всех их планах своему дружку Сене Бабакару. Он уже хотел было вывести Гогу Ноза на чистую воду и на всякий случай посадить его на пятнадцать суток, но тут его отвлекли денежными вопросами. Павел Крахоборов сморщился, как Дукалис, и законючил: – У меня деньги кончились… – И у меня… батоно… – жалобно поддакнул Гога Ноз. Мирон Прибавкин так скривился, что все поняли: деньги не главное, что деньги мелочь на пути в успеху! Поэтому он их успокоил: – Конечно, летим! Но вначале надо довершить одно дельце… Перескочил к себе в «люську» и понёсся по адресу Тамары Каблуковой. Было три часа ночи. Спальный район, в котором жила Тамара Каблукова, видел третий сон. В районе Филёвского парка позвонила встревоженная Галина Сорокопудская: – Пуся, ты где?.. Ты меня бросил?! Целый день она пребывал в эйфории от избытка чувств, ибо бесповоротно поняла, что беременна именно от него, от коротышки Пуси! Чему была несказанно удивиться, ибо считала себя по жизни «пустышкой». Такие балбесы старались, а этот прибежал, и на тебе! Этот краеугольный факт менял буквально всё, как круговорот воды в природе, и странные, доселе неизведанные чувства в ней дали первые ростки и закрепились на уровне умозаключений: если это любовь, то пора рожать и выходить замуж пусть даже за его метр семьдесят с кепкой, это судьба, ибо ребенку, ко всему прочему, нужен отец! – думала она веско и абсолютно добросовестно к будущему ребёнку. – Дорогая, я сижу в засаде… – Мирон Прибавкин хотел ещё добавить пару страшных ноток, чтобы она поняла, всю глубину его чаяний раздобыть ей свидетельство о браке, и что он очень и очень старается, из кожи лезет, не спит ночами с ней в тёплой, уютной постельке, а бдит, аки цербер! А ещё он вспомнил, что когда она раздевалась, её тело светилось иссиня-голубым светом, и её не надо было искать в темноте. – Когда же ты будешь дома?.. – заканючила она в унисон ему. Мирон Прибавкин представил её с королевский поворот головы, её стройные бёдра и длинные-предлинные ноги, которые были даже лучше, чем у Дженнифер Лопес, и какой-то голос ему подсказал: «Вторую такую женщину ты не найдёшь!», и что надо жениться безотлагательно, пусть даже ценой лишения основополагающих мужских свобод. И Мирон Прибавкин впервые понял, что у него развилась фобия скалки. «Чур меня! Чур меня!» – пробормотал он, отказываясь от прошлого, но ведь Галина Сорокопудская – это настоящее? – не зря понадеялся он, а оно прекрасно! – Как только исполню дело, – ответил он так, чтобы она поняла, что её Пуся очень и очень старается, из кожи лезет, чтобы только сделать её счастливой. И в тот же самый момент на третьем этаже зажглось и тут же потухло окно на кухне Тамары Каблуковой, а потом вспыхнул крохотный свет фонарика. – Всё! Я побежал! – крикнул Мирон Прибавкин и бросил трубку. – Пуся, осторожней! – крикнула ему вслед Галина Сорокопудская, но он, конечно же, ничего не услышал, а вознесся на третий этаж и долго звонил в дверь Тамары Каблуковой, пока не разобрал её тихий голос: – Кто там?.. – Тамара, это я, твой зяблик, – подпрыгнул он от нетерпения и посучил ножками. Так она называла его, когда безмерно любила дикой кошачьей любовью. Дверь тихо приоткрылась, и в тусклом свете коридора он разглядел перепуганную Тамару Каблукову. Лицо было бледным, как мел, совсем не гордым, как обычно, а растерянным, без былой харизмы, красоты и даже сексуальной привлекательности, которая так её красила. – Это я… не бойся… – прошептал он в дверную щёлочку одними губами. Она впустила его и быстро захлопнула дверь. И он понял, что она всё же боится непонятно чего, потому что сидела в темноте, только слабый свет из ванной разбавлял её. – Башмаков сбежал… – сказала она упавшим голосом человека, который потерял всякую надежду на спасение. – Ну вот, я так и предполагал! – в сердцах воскликнул Мирон Прибавкин, давая понять, что он-то знал, чем всё кончится, что надо было держаться его, прокурорского, хотя, конечно, в их истории всё было не так, а даже наоборот, но Мирон Прибавкин об этом уже забыл и ему хотелось быть ущербным, так он привык к скалке как в символу женской гегемонии. – А что случилось-то?! Он подумал, что Башмаков просто бросил её в рассвете сил, но это было бы слишком простым объяснением. – Они сказали, что нас всё равно посадят… – Кто?.. – с чувство прокурорского превосходства спросил Мирон Прибавкин штробасом старшего братца, но у него, конечно же, ничего не вышло, кроме какого-то жалкого дисканта. Но зато узнал страшную тайну. Оказывается, между ЗАГСами существует конкуренция за престижных клиентов, за соответствующие дивиденты с их стороны, и что её 353 ЗАГС нарушил соглашение. – Пожадничали… – жалко скривилась Тамара Каблукова с укором к высокому начальству. И Мирон Прибавкин понял, что речь идёт о «зубастой», имя которой Тамара Каблукова никак не хотела произносить вслух, и что «зубастая» как раз-то и вышла сухой из воды, а Тамарке расхлёбывать, потому как под компрадорским договором стояла именно её подпись. – Здесь и возникли какие-то люди, которые наехали на Василия, – пожаловалась Тамара Каблукова, но не так, как хотелось бы Мирону Прибавкину, и он к своему удовлетворению понял, что она любит Василия Башмакова чисто утилитарно: хочет иметь ребёнка, семью и домашний уют, а любовь за годами ушла в прошлое именно с ним, Мироном Прибавкиным! Было чем чваниться! Вот она женская доля, подумал он не без злорадства: компромисс между гордыней и реальностью! – Ах, вот в чём дело… – наконец догадался Мирон Прибавкин, – это конкуренты заложили вас насчёт краски? – А как ты думал?! – горестно воскликнула Тамара Каблукова, зажигая свет в коридоре. И он разглядел её лучше, всё ещё призывное во всех отношениях лицо и фигуру, но устоял, помня, что его ждёт не дождётся великолепная во всех отношения Галина Сорокопудская. – Ведь всё ясно: какая-то краска, какие-то лаки? Так мелко! – объяснила Тамара Каблукова. – За это не сажают! Её затрясло, она пала ему на грудь и всхлипнула, а он по-дружески похлопал её по спине, полагая, что не переходит рамок приличия между бывшими любовниками, и был горд собой тем, что устоял, а не потащил её в койку. Хорошо хоть она беременная не от меня, философски заметил он, иначе бы выела весь мозг, аки гусеница. И там, в пролонгированном прошлом, жизнь показалась ему прекрасной и таинственной, полная чар времени и грёз. – Можно снова открыть следствие по этому делу и доказать наличие сговора, – предложил он, хотя даже сам не поверил в законную волокиту, которая ничем хорошим не кончится по причине непредсказуемости системы. – Мы их посадим! Последнее он выдал, чтобы только утешить её. На самом деле, всё было сложнее, со многими подводными камнями и течениями, о которых можно было только догадываться. И Коняев не спасёт, здраво рассудил Мирон Прибавкин, лучше даже не начинать, крайним сделают. – Можно… – устало вздохнула она и отстранилась, – но мы уже почти договорились, нужно пять миллионов, и они оставят нас в покое. Она без всякой надежды посмотрела на него, а он подумал: «Сколько же на самом деле? И сколько откусит себе «зубастая»?» Но в данной ситуации это не имело большего значения, ибо самым главным было соблюсти интересы Галины Сорокопудской. – И всё? – удивился он так, слово речь шла о пятихатке , и спросил сам у себя: «Мирон, зачем тебе красивая тётка с мышлением улитки?» А ещё он подумал еще, что Тамара Каблукова воспринимает жизнь как извечную борьбу полов и этим кардинально отличается от Галины Сорокопудской, которая мягче, многограннее и значительнее по жизни. – И всё… – уныло подтвердила она, не поняв его намёков, потому что помнила, что он нищий и сирый юрист какого-то там ничтожного прокуратурского класса, на котором абсолютно не сошелся и не хотел сходиться свет клином. Так что требовать с Мирона Прибавкина что-либо было глупее глупого. – Делаешь мне свидетельство, – по-деловому молвил Мирон Прибавкин, неожиданно глядя на неё свысока – я достаю деньги! Он подумал, что они наверняка лежат у Галины Сорокопудской где-нибудь под подушкой. Тамара Каблукова поглядела на него с изумление: нашёл время шутить! Но Мирон Прибавкин был настолько серьёзен и настолько положителен со всех сторон, что она подумала: да он прибавил, в том смысле, что стал другим, незнакомым, непонятным и даже таинственным. – А твои бумаги давно готовы… – в свою очередь удивила она его и кивнула на шкатулку перед трельяжем, впрочем, ещё не совсем веря в Мирона Прибавкина, который был горазд разве что только в постели. – Я лечу за деньгами, а ты ждёшь меня! – радостно подпрыгнул Мирон Прибавкин, – никому никуда не звони, – предупредил он, чтобы не сглазить удачу. Тамара Каблукова была более чем удивлена и только хлопала ресницами, как кукла Барби, хотя почти что сообразила, что Мирон Прибавкин изменился в лучшую сторону и, кажется, заматерел, и чувства сожаления взыграли в ней, но было поздно по всем раскладам жизни. *** Галина Сорокопудская действительно тотчас принесла требуемую сумму, и Мирон Прибавкин, чтобы добавить себе веса, сказал важно и со значением надувая щеки: – Самсона Воропаева теперь зовут Иваном Чёрным! Мирон Прибавкин благородно умолчал о сокрытых биткойнах Самсона Воропаева, на которых он заработал огромные капиталы. Хотя теперь всё изменилось к лучшему, подумал он, и Галина Сорокопудская и без этого должна предпочесть меня! Галина Сорокопудская в свою очередь без сил плюхнулась в кресло, представив, что входит муж Самсон Воропаев, который вдруг стал Иваном Чёрным. Было чему удивиться! И Мирону Прибавкину пришлось повторить вслух долгий, извилистый путь расследования, и по её ленивой реакции с горечью понял, что в её планах он всё ещё висит на волоске над бездной неопределённости. Галина Сорокопудская же подумала, что новое имя, как нельзя лучше, подходит Самсону Воропаеву, который был знойным красавцем, с глубокими карими глазами, но… с подпорченной психикой неврастеника, и что Мирон Прибавкин имеет все преимущества перед ним, кроме стати и масти, но зато любит, как бог, предан, как ангел, и роет землю, аки крот. Это ли не счастье?.. Но планов своих не открыла, чтобы держать Мирона Прибавкина на цепочке неведения, так она была воспитана и так понимала мир в хитрости и коварстве. – Я так и знала! – воскликнула она так, словно Мирон Прибавкин был виноват в том, что Самсон Воропаев её бросил. И он понял, что она всё ещё неосознанно любит своего Самсона Воропаева и что надо найти его и раз и навсегда разрубить этот гордиев узел, ибо любящий муж не сбегает от любящей жены, и надо просто раскрыть ей глаза на коварство предателя! Через час он не без торжества привёз документы, и она воскликнула в сердцах: – Ну всё… теперь я богата! – и многозначительно посмотрела на Мирона Прибавкина, но сообщать ему о беременности, тем более о том, что собралась за него замуж было преждевременно, и Мирон Прибавкине ничего не понял, только сердце сладко ёкнуло, а в чреслам растеклась истома. И они снова заняли ближайшую спальню и порвали много простыней и покусали множество подушек. *** И всё было бы ничего и вроде бы жизнь налаживалась, если не думать о Самсоне, как о нерешенной проблеме, но… вдруг из прошлого, о котором она ведать не ведала, возник адвокат Семён Мамарыгин и елейным голосом шелома, к котором, однако, крылась явная ловушка, предложил встретиться в ресторане «Медвежьи горки» что на Овчинниковой набережной. Галина Сорокопудская подумала, подумала: терять было нечего, кроме капиталов, и лениво приехала. Семён Мамарыгин арендовал отдельную беседку, где их не могли подслушать, и заказал устриц. Галина Сорокопудская уточнила, что устриц не будет, а обойдётся кофе. – Ну как хотите… – расстроился Семён Мамарыгин, – и тоже заказал кофе. – Зачем вы меня позвали?.. – спросила Галина Сорокопудская, наведя на него серыми, почти голубые глаза, – не на устрицы же?.. – Нашлись его родственники… – сказал Семён Мамарыгин крайне деловито не только с завыванием в конце слова «родственники», но с надеждой вывернуться в нужный момент, если Галина Сорокопудская предложит иной план, в чём он очень сомневался, но, как всякий стряпчий, имел несколько сценариев развития событий. Он был даже очень гениален, при этом демонстративно щёлкнул челюстью с огромными лошадиными зубами, чтобы Галина Сорокопудская нисколько не сомневалась в искренности старого прохиндея. – Не может быть, – лениво удивилась Галина Сорокопудская, которая уже знала правила адвокатской игры: доверять было нельзя до заключения договора, да и то, надо зреть в корень, в общем, бдеть и бдеть и после этого тоже бдеть. – Что вы хотите? За такие деньги, здесь кто угодно воскреснет, – нагло щёлкнул челюстью Семён Мамарыгин, давая понять, что он трезво оценивает ситуацию. – Кто же? – и на это раз не повела она и бровью, и глаза у неё сделались сонными и равнодушными. Семён Мамарыгин засомневался в своих выводах, но не подал вида, что игра шла на выдержку: у кого больше карт на руках, у того и джокер. – Да, похоже, его мать и отец, – сказал он, пряча за мрачностью свои большие, лошадиных зубы. На самом деле, Семён Мамарыгин сам нашёл этих ближайших родственников Самсона Воропаева и предложил им свои услуги за тридцать процентов. Однако родственники оказались бедными, как церковные мыши, к тому же были знакомы с зелёным змием. Жили они на окраине Краснодара и занимались разведением кроликов. Можно было взяться за дело в надеже получить с них после процесса, но дело это было рискованным, со многими неизвестными, и Семён Мамарыгин решил использовать ситуацию с целью лёгкого шантажа Галины Сорокопудской. А там видно будет. – Но позвольте, они же от него отказались? – уточнила Галина Сорокопудская, используя странную тактику выжидания. – Юридически они не родственники! Семён Мамарыгин опешил, он не привык к тому, что Галина Сорокопудская говорит без компромиссов, во времёна Самсона Воропаева он знал её совсем другой: уступчивой и инертной, в тени мужа, и надеялся на доминирование профессионала над дилетантом и на лёгкий выигрыш с пенями. – Да, – согласился Семён Мамарыгин. – И это дает вам огромное преимущество, но… как если бы вы были женой Самсона Воропаева, – напомнил он о своём главном козыре, против которого она была бессильна. Если она начнёт суетиться, я сыграю на жалости, подумал он, и она мне заплатит, и уже не копейки, но заплатит, а там видно будет, наобещаю в три короба, думал он веско и насмешливо, глядя на прекрасное лицо Галины Сорокопудской в обрамлении белых локонов. Такие лица на Семёна Мамарыгина обычно не действовали, он любил чёрных женщин с едва заметными усиками на верхней губе, и вообще, чтобы она была немножко волосатой там, где положено. – А я и есть его жена, – уверенно произнесла Галина Сорокопудская и посмотрела на него долгим взглядом с высоты своего впечатляющего роста. И Семён Мамарыгин вдруг стушевался. Это тоже была игра: отступить на шаг, чтобы сделать три вперёд и выиграть с перевесом ферзя. Но у него не получилось, в ферзи он не прошёл, а Галина Сорокопудская выиграла тяжёлую фигуру. Галина Сорокопудская хотела добить его ещё больше, сообщив, что беременна от Самсона Воропаева, но передумала. Нечего зря ложь городить, здраво решила она, вспомнив о Мироне Прибавкине, за которого собралась замуж, только он об этом ещё не знал, а надо подвести так, чтобы быть в максимальной выгоде, подумала она. Только как её угадать? И эта её пауза страшным образом подействовала на Семёна Мамарыгина. Он проглотил слюну, оценивая услышанное с точки зрения тактики ведения разговора, и сразу перешёл в плану Г, минуя все остальные, ибо понял, что ни ферзя, ни проходной пешки у него уже нет и он оказался в роли просителя по найму, а таких пруд пруди, и покрылся холодной испариной: ещё никогда он не подставлялся так глупо, но кто мог знать?! – лихорадочно подумал он, нервно крутя себе пальцы под столом. – Официально?.. – сорвался он на фальцет и выдал себя с головой, все свои подспудные страхи. Он никак не ожидал, что Галина Сорокопудская сумеет подсуетиться за такой короткий срок. К тому же Семён Мамарыгин был тайно причастен к скандалу в районном ЗАГСе номер 353. Это он, по сути, столкнул две противоборствующие группы, но об это никто не должен был даже догадываться, ибо тогда к нему могут возникнуть претензии с той и другой стороны, а это уже совсем иная картина мира, почти уголовная и с большими последствиями. Поэтому он испугался и подумал, что копать под Галину Сорокопудскую опасно, как бы не попасть между Сциллой и Харибдой. И быстренько перешёл к плану Д. – Вполне, – уверенно сказала Галина Сорокопудская так, что Семён Мамарыгин от удивления щёлкнул челюстью с огромными лошадиными зубами и понял, что оплошал по всем статьям и лучше сыграть на её стороне. Так будет вернее и надёжнее, а о её фальшивом свидетельстве о браке надо забыть, как о страшном сне, здраво рассудил он, зная, что иногда для пользы дела надо поступиться совестью, а не быть честным идиотом. Если в конце концов всё всплывёт, то с него взятки гладки. Скажу, что я ничего не знал, подумал он, и невольно сделал радостное-прерадостное лицо, на которой выжидательно горели яркие глаза марана. – Но… тогда это меняет дело, – льстиво разулыбался он и окончательно понял, что очень даже стоит перебежать в лагерь Галины Сорокопудской, но так, чтобы она ничего не поняла. – Родственники не имеют права претендовать на наследство. Однако есть маленькое «но»… – добавил он, перестав крутить себе пальцы. – Какое же? – всё так же с выдержкой спросила Галина Сорокопудская, потому что ещё не видела, за что должна платить зряшные деньги. – Гражданин, в данном случае ваш муж, Самсон Воропаев, может быть по вашему заявлению «признан судом безвестно отсутствующим, если в течение года в месте его жительства нет сведений о месте его пребывания», – процитировал закон Семён Мамарыгин. – Что это значит? – не моргнула она и глазом и сделала большой глоток кофе, ибо поняла, что Семён Мамарыгин не блефует и сейчас запросит своё, но это её не особенно волновало, главным был результат, ибо он был многократно увесистей. – Это значит, – переметнулся он окончательно и бесповоротно, – что надо подать в суд бумаги на приостановку рассмотрения запросов всех других претендентов. Это был не очень сильный аргумент. Семён Мамарыгин понимал, любой адвокат средней руки сделает куда больше. Но он выжидал хода Галины Сорокопудской, от которого зависели все остальные его действия и проворство. – Надо ждать целый год?! – удивилась она, но так самоуверенно, будто деньги Самсона Воропаева уже лежали у неё в кармане. – Можно сократить… – понизил голос Семён Мамарыгин и оглянулся по сторонам, хотя их никто не мог подслушать, – до месяцев трёх или даже месяца… – добавил он многозначительно, щёлкая челюстью с огромными лошадиными зубами, как гильотиной, мол, я к вашим услугам, только прикажите. – Хорошо, – поняла Галина Сорокопудская, и глаза у неё стали голубыми-голубыми. – Я нанимаю вас своим адвокатом, и вы получаете… – Сколько?.. – непроизвольно открыл рот Семён Мамарыгин, в глотке у него пересохло, словно в Крыму к концу сезона. Галина Сорокопудская написала на салфетке сумму, покупая его с потрохами, вставной челюстью и портфелем из крокодиловой кожи. – Устраивает?.. – спросила снисходительно. – А-а-а… – стал заикаться Семён Мамарыгин, – вполне… – опешил он от такой щедрости. – Тогда… тогда… – ему не хватило дыхание, спазм удачи душил его, – тогда я с вашего разрешения приступаю?.. – Он потерял контроль над лицом, оно перекосилось, как у подростка, которого охватило волнение; и благодатный огонь сошёл в Иерусалиме. – Да, – разрешила Галина Сорокопудская. – Чем быстрее, тем лучше. Мне нужен доступ к банковским счетам мужа. И они в обоюдному удовольствию расстались на мажорной ноте. *** Между тем, Мирон Прибавкин в рамках уголовного дела произвёл запрос в Новосибирскую область и Красноярский край на предмет обнаружения Ивана Чёрного. И к обеду того же дня получил ответ: Иванов Чёрных было аж две тысячи восемьсот тридцать пять человек. Он сократил это список на две трети, отбросив стариков, молодых и младенцев мужского полу, получилось ровно девятьсот человек. Ну что же, подумал он, не так уж много и не так уж мало. Потом он отбросил всех тех, чьи фотографии нашёл в инете, и осталось ещё триста пять человек. Среди них и должен был находиться искомый Иван Чёрный, который Самсон Воропаев. Половина из них жила в Новосибирской области, половина в Красноярском крае. Но… не всё так просто… почему-то решил Мирон Прибавкин и долго ломал голову над этой мыслью, однако ни к какому выводу так и не пришёл, истина, как всегда, сразу не открылась. *** Позвонил Семён Мамарыгин и весьма угоднически сообщил: – Если мы докажем, – что Самсон Воропаев пропал более трёх месяцев назад, то суд может счесть возможным смягчить ограничений по использованию банковского счёта, чтобы вам было на что жить. Она насмешливо подумала: «Сейчас я пущу слезу» и осведомилась снисходительно: – И как мы это докажем? – Положитесь на меня, я всё сделаю! – суетливо пообещал Семён Мамарыгин и ловко щёлкнул челюстью в телефонную трубку. – Однако если вы собрались замуж… – выказал он с жуликоватой прозорливостью, – то надо повременить, на суд это может оказать негативное впечатление… Он был весьма услужлив, показывая всю гибкость своих намерений, а от его адвокатской наглости не осталось и следа. Вот что значат деньги, умиротворённо подумала Галина Сорокопудская, и была довольная, она снова начала мечтать о ребенке, находя в этом спокойную, душевную гавань, хотя Мирон Прибавкин, виновник торжества, обретался где-то на окраинах подсознания, и она не представляла, как будет жить с коротышкой метр семьдесят с кепкой. *** Между тем Сеня Бабакару опередил их на целую неделю. Пока Мирон Прибавкин действовал системно, пока анализировал и сопоставлял, Сеня Бабакару преспокойно отбыл в Красноярск и остановился, конечно, не в лучшей гостинице города, чтобы не светиться почём зря, а недалеко от вокзала и принялся изучать город. Он полагал, что Самсон Воропаев попытается спрятаться не в самом Красноярске, а в окрестностях, и просто сел в интернете и стал рыскать. При всем при том, что всю сознательную жизнь Сеня Бабакару бил людей и в ответ получал по голове, это не отразилось на его аналитических способностях. Он рассудил так, чем человек может заниматься в Красноярске? Тем, чем занимался в Москве. Но… тогда его легко обнаружить! А если он коренным образом изменил имидж, если ему всё надоело в прежней жизни, то он не будет заниматься блогерством, огорошил Сеня Бабакару сам себя. Однако интернет – это такая штука, от которой отказаться невозможно, это всё равно, что отрубить себе руку, значит, он будет развлекаться в социальных сетях под любым именем. Например, Чёрный. Чёрных было три десятка, однако никто из них не был похож на Самсона Воропаева. Это слишком просто, понял Сеня Бабакару. Если он не дурак, то будет маскироваться тщательней, например, под рыбака. За пару дней ему удалось перекопать девяносто девять процентов участников местных сообществ рыбаков, охотников и туристов: нуль – без всяких намёков на палочку. Самсона Воропаева человека там не было. И Сеня Бабакару подумал, что если Самсону Воропаеву всё обрыдло, то он откажется и от инета. А если он уехал ещё и туда, где его нет?.. – спросил сам себя Сеня Бабакару и задохнулся от предчувствия удачи. Иван Чёрный был где-то рядом. Но где? И он вспомнил о своём друге Гоге Нозе и позвонил ему. – Ты можешь узнать о привычках Самсона Воропаева? – Как это?.. – начал тупить Гога Ноз. – Задай этот вопрос своим как бы ненароком, – проинструктировал Сеня Бабакару, – с потом мне расскажешь. – А что я буду с этого иметь? – Я увеличу твой процент до тридцати, если, конечно, повезёт, – пообещал Сеня Бабакару. А там видно будет, подумал он. Воспользоваться услугами фирмы «Рога и белые тапочки» я всегда успею. О фирме ему рассказал всё тот же Гога Ноз. «Только не выдай меня», – слёзно просил он при этом. Наивный Гога Ноз позвонил на следующий день: – Ара джан, я разговаривал с его женой. Она сказала, что он обожает автомобили, а маленькие паровозики! – добавил Гога Ноз, как любят добавлять грузины в хорошем настроении духа и плоти. Сеня Бабакару хотел выругаться матом, в том смысле, что нельзя нести всякую околесицу типа паровозиков, мы же взрослые люди! Но вместо этого вдруг закричал в трубку, словно его озарило: – Эврика! – И Гога Ноз услышал, как хлопнула входная дверь. Сеня Бабакару понёсся по фирмам, сдающих авто в прокат. Их оказалось ровно шестьдесят шесть. За три дня он объезди все и только в последней «Кенгурятник» менеджер по арендам машин узнал по фотографии Самсона Воропаева. – Ну да, чистый Леонардо Ди Каприо, у нас записано… – сказал менеджер, в бумажках – Фёдор Картай. С такой внешностью разве спрячешься? – А вы не ошиблись? – удивился Сеня Бабакару. – Нет… вот… взял машину в Новосибирске, а через неделю сдал её и взял внедорожник «рендж ровер» чёрного цвета. – А номер? – поинтересовался Сеня Бабакару. – Спасибо, – Сеня Бабакару заплатил «косарь» и в задумчивости выплыл на свежий воздух. Получается, решил Сеня Бабакару, что у него несколько имен. Это осложняло дело. Где же его искать? *** На худой конец, полетели в Красноярск. Вечером перед отъездом Мирон Прибавкин узнал из рабочей сводки, что в последнее время дела майнера Георгия Андреевича Репьева были не так уж хороши, а дела блогера Самсона Воропаева – ещё хуже, и криптовалютная биржа не помогала. Самсона Воропаева мучили две огромнейшие проблемы: налоговая неопределённость и скорость генерации криптовалюты. Он не смог оценить рисков противоречий и бросил майнить на пике «медвежьего периода», решив, что перспективы нет. В этот же период Самсон Воропаев ударился во все тяжкие: начал дробить свой бизнес в надежде уйти от налогообложения, а прибыль прятал в других мелких фирмах. И всё больше ощущал, что неуклонно, но верно вползает в статью 174.1 УК РФ пункт «б», часть 4: «легализация денежных средств, добытых незаконным путём». Тут его ещё гнусно подставили в треш-стримере: от его имени через подставные лиц кто-то нанимал садистов и психопатов, чтобы демонстрировать в инете всякого рода непотребность и зарабатывал на этом, то есть Самсону Воропаеву также реально светила статья о «падение нравственности». И ему убедительно намекнули, что если он не будет делиться с государством, то ему сошьют дело по части 2. статьи 105 УК РФ: «подстрекательство к убийству», за которую давали от восьми лет до пожизненного. Было отчего убегать! Ага, екибастуз обломанный! – подумал Мирон Прибавкин, всё ясно, но зачем при таком богатстве спадать в непотребное? И вспомнил, что Галина Сорокопудская как-то обмолвилась, что Самсон Воропаев неисправимый псих и безумец и что трудно предугадать, что он выкинет в следующий момент. Даже если сделать скидку на мнение обиженной жены, то он ещё та штучка, понял Мирон Прибавкин и приготовился к худшему. Утром уже в самолёте Мирон Прибавкин рассказал Гоге Нозу и братцу всю подноготную исчезновения Самсона Воропаева. – По совокупности ему светит реально лет пятнадцать, – сказал он прокурорским голосом, больше всего адресуя реплику Гоге Нозу, чтобы накрутить ему мозги и чтобы он не вздумал вести двойную игру со своим дружком Сеней Бабакару. – Вай-вай! – как нарочно воскликнул Гога Ноз и с возмущением раздул ноздри. – А какой богатый и какой дурной! – Ничего, – прогудел, как басовитая струна Павел Крахоборов, – поймаем, спросим. Они заказали виски и лёгкий обед, и четыре часа, которые находились в воздухе, пронеслись, как одно приятное мгновение. Город их встретил лёгким дождём и прохладой, где-то неподалёку стремительно тёк Енисей, а за ним лежала необъятная сибирская тайга, полная тайн и заимок. *** Не успел Мирон Прибавкин сбегать в местную прокуратуру, как пропал Гога Ноз. – Я его за чаем послал, и плачу, и рыдаю… – трясся Павел Крахоборов, забыв о своём великолепной штробасе, – а он, сволочь, не вернулся… Серпом по фаберже! – холодно подумал Мирон Прибавкин, глядя на братца, как на жабу. Мир жесток и екибастузен! – Что делать?! – скулил братец, суетясь, как наседка с яйцом. На него было больно смотреть. Он скукожился, как тряпочка, и усох в два с половиной раза и, как всегда, каясь сверх меры, словно перед мамой. – Мать моя женщина! – всё же повысил голос Мирон Прибавкин. – Я же сказал, сидеть в номере! Всё рухнуло в одночасье: план раскрыт, под угрозой сделка с Галиной Сорокопудской, конец экспедиции! – пронеслось у него в голове, – и моей вольнице! И Мирон Прибавкин ужаснулся. Если всё так, значит, за ними уже следят! Быть того не может! – не поверил он сам себе и невольно оглянулся. Однако в номере, кроме их двоих никого больше не было. – Кто ж знал! – ничего не замечая, ещё больше поник Павел Крахоборов. – Ладно, – через силы пожалел его Мирон Прибавкин. – К Сене Бабакару переметнулся, сволочь! – объяснил он и добавил. – Гадский Сеня! – Вот зараза! – Павел Крахоборов сжал огромные кулаки. – Но это в даже лучшем случае, – Мирон Прибавкин пришёл в себя и многозначительно посмотрел на Павла Крахоборова. Павел Крахоборов испугался, преданно зыркнув фамильными нанайскими глазками, мол, я всецело на твоей стороне! – Почему?.. – выдохнул он. – И плачу, и рыдаю! – Потому что иначе мы под чьим-то колпаком, – к его ужасу объяснил Мирон Прибавкин. И сам себе не поверил. – Даже так?.. – удивился наивный Павел Крахоборов и тоже оглянулся, – а я доверял Гоге Нозу, как своему! – А что ты думал?! – многозначительно упрекнул его Мирон Прибавкин. – Где-то протекло! Кто-то влез в нашу игру! Кто у нас слабое звано?! – задал он риторический вопрос, – и хитро прищурился. Павел Крахоборов от удивления открыл рот и хотел сказать, что он! он – самое слабое звено, потому как таким себя ощущал всегда, даже когда стал чемпионом чемпионов, но вовремя прикусил язык. – Что знают двое, знает и свинья! – назидательно сказал Мирон Прибавкин, намекая на толстые обстоятельства. Одно успокаивало, что в большинстве случаев проблемы рассасываются сами собой, но город Красноярск странный и страшный, и кто его знает, что здесь происходит? – Да ты что?! И плачу, и рыдаю! – безмерно огорчился Павел Крахоборов. Он не сразу поверил брату, а представил, что бедного Гогу Ноза нещадно пытают в каком-нибудь подвале. – А что Сеня здесь? – скорчил он недоумённую морду. – А кто его знает?.. Найдём, спросим. И они, поминутно оглядываясь по сторонам, вымелись из гостиницы, чтобы сориентироваться на местности. Однако дорога, по которой теоретически шёл Гога Ноз, была без всяких следов его похищения, то есть без соплей, пятен крови и оторванных пуговиц. Мирон Прибавкин сунулся с фото Гоги Ноза в один ларёк, в другой. Нет, никто не видел, сообщили ему. В магазине Гогу Ноза тоже не опознали. «Не покупал с утра такой. Мы бы обратили внимание, дюже приметная морда, похожая на артиста… этого самого… армянина… как его?..» Но вспомнить не смогли. – Чего делать?.. – спросил Павел Крахоборов, пугливо косясь на людей в сквере и на остановке общественного транспорта. – Побежали в полицию?.. – А если спросят, что мы здесь делаем?.. – раскрыл ему карты Мирон Прибавкин – М-да… – испуганно согласился Павел Крахоборов и ещё больше поник, как трухлявый гриб. – Выкрутимся, – уверенно заявил Мирон Прибавкин, покупая в ларьке газету «Афиша». На самой последней странице нашёл скромное объявление: «Профессионал, с полицейским стажем тринадцать лет, найдёт любую вашу пропажу, чего бы ни стоило!» – Звони! – велел Мирон Прибавкин в надежде, что великолепный штробас братца на этот раз сделает своё дело. – Алло! – молвил Павел Крахоборов всего лишь в полтона, но даже и этого был достаточно, чтобы проходящая мимо женщина шарахнулась в лужу. – Идиот! – закричала она. – Чтобы ты сдох, скотина! На другом конце взяли трубку: – Алло! – Это частная фирма! – Да! – Расследований?! – Да! – Нам нужен сыщик! – Я к вашим услугам, – ответила трубка без эмоций, но в ожидании. Павел Крахоборов вопросительно посмотрел на Мирона Прибавкина. Мирон Прибавкин показал знаками, что надо говорить. – Нам нужна помощь в поиске человека, – наконец сообразил Павел Крахоборов. – Кого изволите искать, мужчину или женщину? – Мужчину… – растерянно пробормотал Павел Крахоборов и снова вопросительно посмотрел на Мирона Прибавкина, мол, чего он?.. – Приятной наружности?.. – не унимался сыщик. – Иди ты к чёрту! – едва не бросил трубку Павел Крахоборов. – Друг у нас пропал! – заорал он в трубку наконец своим великолепным штробасом. Улица в радиусе пятисот метров замерла, даже птицы остановились на лету, а трубка молчала целую минуту. Павел Крахоборов вовсе испугался: вдруг сыщик передумал или оглох на оба уха? – Так бы сразу и сказали, – всё так же без эмоций наконец молвила трубка. – Друг дешевле… – сделала уступку. – Сколько?.. – Прикинуть надо… – подумала трубка. – Вы где?.. Павел Крахоборов назвал гостиницу. – Ждите, буду! – сказала трубка и отключилась. – Зря ты про гостиницу сказал, – поморщился Мирон Прибавкин. – Теперь он знает, где мы обитаем. – Прости, не подумал… – огорчился Павел Крахоборов, как всегда представив родную маму, которая не давала ему покоя. Черед десять минут подкатила машина среднего класса «black russia», правое заднее крыло у неё было подвязано проволокой. Из «black russia» вылез весь по частям потёртый человек в твидовом пиджачке, с брюшком. Где-то я его уже видел, с удивлением подумал Мирон Прибавкин и сощурил и без того свои узкие нанайские глазки, выказывая, что его на мякине проведёшь. – Вы насчёт славянского шкафа?.. – деловито спросил человек, окидывая их липким взглядом Григория Злоказова, остряка-самоучки и стопроцентный шизоида. – Мы… – ответил более сообразительный Мирон Прибавкин, помня, что этот пароль был общепринятым в полицейской среде, и понял, что сыщик из бывших, из прокурорских, что ли?.. – Пройдёмте… – как бы мимоходом сказал человек и завёл их в сквер напротив. – Влад Репуло… – представился он, – частный… детектив… Какое проблемы?.. Ко всему прочему он был ещё и с косым, прилизанным чубом. Бегающие глазки, пересохшие губы и недельная щетина дополняли картину. При этом взгляд и лицо у него были чистыми и наивными, как попа ребёнка, но с перепою. И вдруг Мирон Прибавкин понял, что перед ними копия Журова, то бишь артиста Андрея Панина из одноименного фильма, и на всякий случай показал ему изображение Гоги Ноза. – Пропал… сегодня утром… Влад Репуло-Журов слегка икнул, исторгая селёдочно-водочный запах – Что значит, пропал? – Пошёл в магазин и не вернулся, – терпеливо объяснил Мирон Прибавкин, глядя, как братец надувается от возмущения: «Давно бы искал! А он расспрашивает!» И хотя на лице у сыщика было написано: «Жулик жуликов», Мирон Прибавкин этого не распознал. – С утра?.. – переспросил Влад Репуло-Журов неадекватно, что предполагало насмешку, но глаза остались твердыми, как алмаз, и ничего более не выражали, кроме обстоятельств момента. – Не в том смысле, – терпеливо поморщился Мирон Прибавкин, – за чаем… – сделал он одолжение. – Даже так?.. – повёл ручкой Влад Репуло-Журов и сквозь ветки деревьев посмотрел на гостиницу, мол, теперь вы, как на блюдечке, и я с вам сдеру! – А мы с утра не пьём! – наконец выдохнул своё возмущение Павел Крахоборов. Влад Репуло-Журов почесал в ухе и с опаской покосился на Павла Крахоборова. Он демонстрировал все качества сибирского человека: хотя шёл дождик и с Енисея налетал резкий ветер, а он даже не поднял воротника своего потертого пиджачка, лишь деловито засунул руки в карманы и слегка горбатился, но животик никуда не делся, животик жил автономно. – Давно? – поморщился Влад Репуло-Журов. – Полчаса назад! – с возмущением высказался в полтона Павел Крахоборов, мол, давай ищи, а не чеши языком! И Влад Репуло-Журов снова с удовольствием почесал в ухе. – Пятьдесят тысяч в день, и спешить не будем! – выкатил жидкие глаза Влад Репуло-Журов, со значением подержав себя жестом правой руки, левая со стороны Павла Крахоборова у него была занята всё тем же ухом. – Паша… – кисло среагировал Мирон Прибавкин, – что у нас насчёт других халдеев?.. – и кивнул на газету в его руках. – Об чём разговор, сейчас найдём! – подыграл ему Павел Крахоборов и зашуршал, разворачивая. – Стоп! Стоп! Ладно! Ладно! – сделал им одолжение Влад Репуло-Журов и снова поддержал себя ручкой в том смысле, что я уступлю, так и быть, куда деваться. – Я согласен на двадцать пять. – Паша, – ленивым голосом попросил Мирон Прибавкин, – выдай человеку пятёрку, чтобы опохмелился. Павел Крахоборов сделал возмущенные глаза, мол, деньги же у тебя, но под тяжёлым взглядом Мирона Прибавкина достал бумажник размером с горнорудную лопату и расплатился. Влад Репуло-Журов бросился в ларёк. Павел Крахоборов сделал круглые глаза и выразительно посмотрел на младшего братца: мол, и этот сбежит! Но сыщик вернулся посвежевшим и бодрым. От него пахнуло дорогим коньяком и салями, однако из носа уже текло. А ещё сибирский человек, насмешливо подумал Мирон Прибавкин. – Будем считать это авансом, – согласился Влад Репуло-Журов, чувствуя запах больших денег. – Давайте ещё столько же, я намерен искать вашего жулика! Мирон Прибавкин выдал ему двадцать тысяч и велел звонить в любое время. Влад Репуло-Журов выдал загадочное: – Жизнь тяжёла, но, к счастью, короткая! И скрылся на своей «black russia» с подвязанным крылом. *** Между тем, Сеня Бабакару по кличке Крошка вышел на след. На станции Зыково через сутки поисков, когда надежда пала, как Византия под турками, он таки отыскал машину Самсона Воропаева, то бишь Ивана Чёрного, и у постового за «косарь» узнал, что машина стоит уже три дня и что владелец «убыл в неизвестном направлении». Постовой намекал ещё на один косарь, но Сеня Бабакару схитрил: – А кто такой? – А кто его знает… – равнодушно ответил постовой. Ага, подумал Сеня Бабакару, Самсон Воропаев даже умнее, чем я предполагал, и под унылым взглядом постового отправился в кассы. Кассирша помер три пригородных поездов долго смотрела на фотографию Самсона Воропаева. – Был такой… – Ну… – Больше не помню, – сделала загадочное лицо. Сеня Бабакару сунуть «косарь». Кассирша посветлела лицом. – Приметный такой красавчик, похожий на Леонардо Ди Каприо с голубыми глазами. Я ещё удивилась, – затараторила она, – странно одет! – В смысле?.. – Ну внешность актёра, а одет, как турист из дремучего леса. – Ага… – понял Сеня Бабакару и придал лицу глубокомысленное выражение. – И куда отбыл?.. – В Абакан, – охотно улыбнулась кассирша номер три с намёком на ещё один «косарь» или хотя бы на «пятихатку». Но Сеня Бабакару строго сказал, надвинув на брови свою тирольскую шляпу с фривольным пёрышком. – Дайте и мне туда же… Его наглые карие глаза за вставными линзами безжалостно скользнули по лицу кассирши номер три, и она безропотно пробила билетик. Поезд пришёл через пять минут, Сеня Бабакару прыгнул и поехал. В Абакан он прибыл глубоким вечером. Нашёл гостиницу и сходил в ресторан. А утром отправился в кассу железнодорожного вокзала. – Да, был такой, взял билет на Абазу… – ответил кассирша, завороженная его респектабельным костюмом «ричи», столичными манерами и тонким запахом «Красной Москвы». Сдвину пёрышко на затылок, Сеня Бабакару рванул следом. Абаза лежала на дне огромного блюдца: со всех сторон громоздились горы, а в воздухе отчётливо носился грубый запах шахт. Сеня Бабакару взял такси объездил все гостиницы и кемпинги. Слава богу, их оказалось не так уж много. Однако Самсон Воропаев как воду канул. Правда, в паре мест Сене Бабакару поведали: «Вот-вот… только что был…» И даже ручкой показывали. Сеня Бабакару, как рысак, обегал окрестные улицы, заглядывая в магазины, аптеки, но естественным образом Самсона Воропаева не обнаружил. Обескураженный, он вернулся на вокзал, взял билет в Красноярск, опечаленный, как обманутая невеста. Бездумно съел беляш на дорожку и отрешённо запил стаканом лимонада. Жизнь, как всегда, не давала никаких шансов на удачу. На обратном пути в плацкарте он, опустошенный и потерявший вдруг в себя веру, когда душа просит лишь стакана тёплой водки, вдруг увидят за столиком сбоку у туалета скромно сидящего мультимиллионера Самсона Воропаева собственной персоной, как ни в чём не бывало, попивавшего жидкий чаёк за три рубля. Самсон Воропаев совсем не походил на Леонардо Ди Каприо, разве что глаза были серыми, а не голубыми. Он был коротко пострижен, действительно, упакован, как средней руки турист, и только дорогая кожаная шляпа за триста американских долларов выдавала в нём обеспеченного человека. Целую минуту Сеня Бабакару изумлённо разглядывал эту шляпу с фривольной зелёной ленточкой, потом снял свою тирольскую, скромную и непрезентабельную, с пёрышком, отпустил галстук и почесался под париком. Затем вытянул длинные ноги в туфлях за семьсот тысяч целковых, заказал чаю и сушек и стал наслаждаться жизнью, поглядывая боковым зрением, не пропал ли Самсон Воропаев, не обратился ли в привидение? Однако тот сидел, безучастно глядя в окно на проплывающие пейзажи и тоже потягивал чаёк. Дело сделано, наконец поверил в удачу Сеня Бабакару, осталось залезть в кубышку. Под кубышкой он, естественно, подразумевал Самсона Воропаева. Вагон был старым, жалобно скрипел, и под его звуки Сеня Бабакару предался мечтам, как выследит местожительство Самсона Воропаева, как заманит его в тёмное место и выведает у него коды платежей. Переведёт биткойны на свой счёт. Тут же конвертирует их в рубли, а потом купит костюм с отливом, и – в Сочи! И буду я наслаждаться жизнью, мечтал Сеня Бабакару, ибо знал, что деньги здесь не просто большие, а огромные, один только годовой доход с масложиркомбината составлял более двадцати миллионов долларов. За такие деньги можно было рисковать и безбедно жить всю оставшуюся жизнь. И тут Сеня Бабакару по кличке Крошка, без пяти минут миллиардер и баловень судьбы, совершил роковую ошибку. *** Между тем, Гога Ноз по кличке Чомба с расплющенным носом и свёрнутыми в трубочку ушами, вбежал на перрон в ту самую минуту, когда поезд, увозящий Сеню Бабакару, показал последний вагон. Но Гога Ноз, естественно, об этом не знал. Он попробовал вызвонить Сеню Бабакару, но мобильник упрямо твердила: «Вызываемый вами абонент недоступен! Вызываемый вами абонент недоступен!» С горя и не зная, что делать, Гога Ноз поплёлся восвояси. И всё было бы ничего и можно было, как блудному сыну, вернуться в гостиницу, сочинив амурный сюжетец с красноярской блондинкой, зацепившей грузинское, то бишь армянское сердце, но вдруг его с воплями «Чёрный воздух!» обогнала толпа горожан и пассажиров. Гога Ноз оглянулся, выпучил от страха глаза и побежал тоже. Ему удалось втиснуться вместе со всеми в ближайший бар. Двери тотчас захлопнулись и наступила египетская ночь. Оказалось, что на город пали тяжелые испарения шахт и рудников с гор и что это явление повсеместное и повторяется каждое лето и что каждый горожанин, готовый в таким катаклизмам, носит с собой надёжный армейский противогаз. «Не надо было шахты в горах строить…» – беззлобно ворчали горожане и с горя стали заказывать пиво. И тут с Гогой Нозом произошёл конфуз. Монументальная дама шестьдесят восьмого размера, стоящая перед ним в очереди, вдруг подалась назад и наступила ему острым каблуком на ногу да ещё и ухищренно провернулась, снисходительно взглянув на него сверху вниз. Гога Ноз взвыл, как машина на тормозах, и выдернул ногу. Дама пошатнулась, её придержали и нехорошо посмотрели на Гогу Ноза. Ему бы извиниться и отойти в сторонку, или даже вовремя покинуть пивнушку, несмотря на чёрную-пречёрную египетскую ночь, но он по старой, московской привычке пробурчал: – Осторожно, женщина! Здесь не Бродвей! – Что?! – ничтожно сумняся, воззрилась на него монументальная дама шестьдесят восьмого размера и гневно свела в дугу свои татуированные брови: – Это кто тут вякает?! – И посмотрела на него, словно через микроскоп. – Да! – осведомился мужчина, тактично придержавший даму за необъятную талию и мрачно, как волк, покосился на Гогу Ноза. – Не вякает… а разговаривает, батоно, – деликатно поправил его Гога Ноз, ибо в Москве к грузинам, маскирующихся под армян, относились снисходительно: ну было в восьмом годе, ну и было, надавали по сопатке, ну и бог с ними! Но не учел одного, что Красноярск город шахтерский, не понимающий тонкостей политического политеса, к тому же не знающий, что такое слово «батоно», которое переводится как «господин», а слышится, как кусок хлеба. В общем, Гога Ноз облажался. – А ну иди отсюда, кацо! – с презрением высказался мужчина, придержавший даму за необъятную талию. И другие тоже вдруг разглядели в нём не благородного армянина с тонкой и трепетной душой по отношению к России, а самого что ни на есть настоящего грузина, донельзя изгадившего отношения с ней, и посмотрели с презрением, тем самым давая понять, что все всё помнят, и напрочь забыли русское великодушие. – Не кацо! – на свою беду возвёл палец Гога Ноз, – а вольный горец! Его подвело профессиональное чувство превосходства «быстрых кулаков», которым его обучали в Зугдиди. Его ударили первым, несильно, в плечо. Вовсе не больно, но обидно за Цхинвали. Но кому это докажешь? – промелькнула у его в голове. И он ответил, ни минуты не сомневаясь в своей правоте: ноги у мужчины остались стоять на месте, а тело упало в толпу. Толпа закричала из живота и бросилась на Гогу Ноза. И тут сказался этот самый его боксёрский талант «быстрых кулаков». Их качество было столь неоспоримым, что он в доли секунды пробил себе дорогу к двери бара, оставив позади кучу бессознательных тел. И готов уже был покинуть помещение, как та самая монументальная дама шестьдесят восьмого размера в последний момент подло и коварно обрушила ему на голову с высоты своего монументального роста тяжёлую пивную кружку. И Гога Ноз геройски пал, как Шамиль в горах, и уже теряя сознание, гусеницей выполз за дверь, где у него кончился кислород в прямом смысле слова, и никто не протянул ему надёжный армейский противогаз и никто не сказал: «Дыши глубже, грузинский товарищ, мы зла не помним и глупости твою несусветную в Южной Осетии забыли!» – Во… гля… ещё один валяется, – промычал кто-то в фильтр противогаза, ловко обчистив карманы у Гоги Ноза и удовлетворённо цокая языком, разглядывая через круглые стёкла его золотые швейцарские часы. – Надо Стиву позвонить… – озабоченно сказала другой, оценив респектабельность и спортивную комплекцию Гоги Ноза, и набрал номер. На другой стороне ответили с дюже американским акцентом, и было ясно, что джентльмен в ковбойской шляпе на затылке сидит, небрежно задрав ноги выше головы, и потягивает «белую лошадь», а зубах у него сигара «Вера Инбер». – Слушаю! Голос человека в противогазе вдруг сделался льстивым: – Стив, здесь для тебя клиент созрел… Человек в противогазе улыбался так, словно, собеседник мог его увидеть. – Где? – Прозвучал вопрос с иностранными нотками, от которых у человека в противогазе лицо сделалось ещё более льстивым. – Да на вокзале валяется… – Найн, мне такие не нужны… – ответил Стив с презрением, мол, отбросы общества ни к чему, и не зли мне по пустякам! – Стив, это не бомж! – заспешил человек в противогазе, боясь, что Стив бросит трубку. – Зуб даю! Прилично одет! Жилистый, крепкий мужик! Правда, чёрный… – В смысле?.. – Голос Стива прозвучал грубее, чем сирена в туманном порту, – афроамериканец, что ли?.. Афроамериканцы ему не что чтобы надоели, а приелись ещё в Америке, хотя боксёры из них выходили первостепенные. – «Чёрный» – это значит, горец, с Кавказа – льстиво подсказал человек в противогазе. – Абрек?.. – вдруг проявил знания русской речи Стив. Новая жена Стива, натуральная блондинка Эллочка Л, часто с придыханием употребляло это слово, и Стив хорошо запомнил его. Он только не знал, что гордого и свободолюбивого кавказца покорить никак нельзя, это тебе не негры из Африки. – Да, – подтвердил человек в противогазе, напряженно вслушиваясь в трубку. – Спрячь его в укромном местечке, – велел Стив, я сейчас подъеду! И они утащили безжизненное тело Гоги Ноза за вокзал, на пустырь, где уже не было «чёрного воздуха», где валялись ящики и скаты и где бродили страшно злые собаки, точно такие, как в чернобыльской зоне, даже злее. Через полчаса прибыл Стив: человек без возраста, с сухим лощёным лицом иностранного подданного, естественно, без пресловутой ковбойской шляпы и сигары в зубах, а в простой джинсовой куртке и дешевом кепи за сто пятьдесят рублей на барахолке «Mix Max», что под сопкой на «Телевизорной». – Ну и где ваш чёрный?.. – спросил он, с презрением глядя на суетящихся людей в противогазах. – А вон валяется… Стив подошёл, брезгливо посмотрел на Гогу Ноза и с первого взгляда определил в нём боксёра по свёрнутым в трубочку ушам, плющенному носу и шрамам вокруг бровей. – Пригодится, – сказал он своей охране, – забирайте, – махнул рукой, как на мешок с картошкой. Гогу Ноза бросили в багажник и отвезли в горы, покрытые мрачным еловым лесом. Очнулся он в странном помещении, похожим то ли на большую камеру, то ли на казарму. – Живой! – обрадовался кто-то и плеснул на него кружку воды. И Гога Ноз долго откашливался, освобождая лёгкие от тяжелые испарения шахт и рудников, так не вовремя павших на город. – Где я?.. – спросил он с грузинским акцентом, совершенно забыв, что маскируется под благородного армянина. Пара человек рабочей наружности смотрели на него с насмешкой. – В аду! – ответили они и бросили ему в ноги какое-то тряпье. – Одевайся, пойдёшь в забой! – Куда?.. – удивился Гога Ноз. – В забой, кацо! Ты что, не понял?! – спросили грубо и с вызовом. – Я не кацо, – смело возразил Гога Ноз. – А кто? – снова спросили насмешливо. – Я армянин! – Ну будешь арой, – обидно засмеялись двое. – Тебе же хуже. И один из них попытался схватить его за плечо, чтобы принудить к повиновению, но тут же отлетел под койку. А Гога Ноз встал в боевую стойку. – Я не хочу работать, ара джан! – заявил он, чувствуя большой, просто огромный подвох судьбы. Второй работяга крикнул в коридор: – Он работать не хочет! – Кто здесь такой умный?.. – спросил, входя, человек по имени Стив. – Я, ара джан! – заявил Гога Ноз и готов был драться дальше, хотя понял, что перед ним старый боксёр, а они, как известно, имеют в заначке парочку подлых ударов, ибо на большее уже не годятся, тем и коварны, и опасны. Поэтому он отступил из вежливости на полшага и снова поднял кулаки, показывая, что знает все хитрости старых боксёров. – Ух, ты! – ухмыльнулся Стив и сурово дёрнул щекой. – Вот что! Ты нам должен! Кто разгромил бар на вокзале?.. – прищурил хитрые американские глазки. – Я ничего не громил! – твёрдо возразил Гога Ноз. – Это меня громили, ара джан! Стив не понимал значения слова «ара джан», блондинка Эллочка Л его не употребляла, поэтому не среагировал на вежливость Гоги Ноза. – Разгромил, разгромил, – уверил его Стив. – На тебя пожаловались. Отработаешь и иди на все четыре стороны. – Я не хочу работать! – Гога Ноз понял, что придётся умереть здесь, среди этих серых, землистых стен. – Вот ты заладил, – досадливо дёрнул щекой Стив, – а придётся. Бригада!.. – крикнул он. И в камеру вошли не меньше тридцати человек, вооруженных цепями, ломами и кирками, а кто и тяжёлой, убийственной грабаркой. – Убьете же! – невозмутимо заявил Гога Ноз и решил дороже продать свою никчёмную жизнь то ли армянина, то ли грузина, не поймёшь. – А что ты хотел, дорогой, такова забойная реальность! – утешил его Стив, привычно полагая, что американская бескомпромиссность сильнее любой русской правды. – А если я заплачу, батоно?.. И что такое «батоно», Стив тоже не знал, он вообще, в отличие от его блондинки Эллочки Л, не знал, что такое Кавказ, и как с ним ладить. – Не катит! – грубо, как сирена в порту, ответил Стив. – Сразу надо было договариваться, а ты выказал гордость, если я тебя не заставлю работать, то меня здесь уважать не будут. Правильно?! – спросил он у бригады. И бригада радостно загудели и зазвенели своими цепями и лопатами, предвкушая лёгкую жертву. – Бокс!!! – безжалостно махнул Стив. И первых двух с ломом и цепями Гога Ноз играючи положил на пол камеры. Он сразу понял, что калечить, а тем более убивать его не собираются, главное, заставить пойти в забой. И следующих троих он тоже уложил, ибо нападавших стесняли койки справа и слева, и подойти к нему могли только двое, третий уже мешал. Да у него «быстрые кулаки»?! – крайне удивился Стив редкостному дару Гоги Ноза. Это вам даже не суровый панчер, это даже не вихрь в снежную ночь, это ещё более коварно, страстно выпучил Стив глаза и на мгновение забыл реалии жизни, которые заключались в том, что он, бывший американский тренер по боксу супермеждународного класса теперь стал российским подданным. И ему тотчас захотелось сделать из Гоги Ноза чемпиона мирового уровня, поднять на спортивный Олимп, и всё такое прочее, высветит для него новые звёздные пути и самому погреться в лучах славы, чтобы душа, как прежде, пела и ликовала. Куплю себе доплеровские туфли, жене – «монокини», и махну на сочинскую «Ривьеру», чтобы погулять с шиком и с молодой русской женой, блондинкой Эллочкой Л., подумал он о себе в третьем лице, и едва не поддался порыву, однако вовремя вспомнил, что на кону его авторитет и работа на руднике и мошна здесь не меньше, а быть может, даже больше, по-русски капитальнее, можно сказать. И только крикнул: – Брейк! Однако кулаками! Только кулаками! И бригада взвыла и выставила огромного, как гора, великана то ли по имени, то ли кличке бригадир Абдулвасильев. Три раза приближался Абдулвасильев к Гоге Нозу на расстоянии удара. И три раза отшатывался от его безжалостных кулаков. Но если иные валились при этом с ног, то Абдулвасильев просто морщился, как от комариков, и всё больше распалялся, бил себя в грудь и рычал: – Ры-ры-ры!!! И бригада тоже вошла в раж и тоже рычала: – Задави его, Абдулвасильев! Задави! И тогда Абдулвасильев просто пошёл вперёд, не обращая внимания на удары Гоги Ноза, и тот мгновенно сломал его нос, выбил челюсть и последним самым яростным ударом слева отбил печень так, что Абдулвасильев просто рухнул на него без сознания и придавил своей необъятной массой большего могучего, как кнехт, тела. Бригада радостно взвыла, добавила этой самой массы, и Стиву пришлось оттаскивать их, чтобы они элементарно не превратили Гогу Ноза в русский блин. После этого Гогу Ноза, спеленали и бережно, как глупого младенца, утащили в самый страшный и дальний забой, где дневного света не было со времён Христова, и бросили на кучу угля, сказав при этом: – Будешь вагонетки грузить! *** Местный сыщик Влад Репуло-Журов с порога сообщил страшную весть. – Нашёл я вашего Гогу Ноза! – Да ещё таким голосом, словно был страшно рад. – Где?! – тоже радостно подпрыгнул Мирон Прибавкин в предвкушении, как разделается с Гогой Нозом по всех правилам следственно-судебных допросов, снимет стружку, как полагается! И повезут его по этапу в Сибирь сосны качать! – В сумасшедшем доме! – с чувством собственной значимости, хотя и сбегающими глазками, ответил сыщик Влад Репуло-Журов. Мирону Прибавкину засомневаться бы, сделать паузу и подумать, что надо вначале отчитаться перед незабвенной Галиной Сорокопудской, иначе как бы не впасть в немилость, и что город Красноярск хотя и странный, но уже успел надоесть до чёртиков. Но Мирон Прибавкин, как всегда, спешил и дал маху. – Что за ерунда?.. – не поверил он. – Не может быть!.. Но Влад Репуло-Журов перекрестился и очень убедительно сморщился: – Что б я сдох! Мирон Прибавкин представил, как Влад Репуло-Журов сдыхает на ступеньках гостиницы, словно большой, усатый таракан, и они понеслись проверить в его дребезжащей на все лады машине марки «black russia» с подвязанным крылом. – Можно пообщаться с вашим вчерашним клиентом?.. – Нельзя! – с возмущением посмотрел на них главврач пси-Деменций. – Мы поместили его в ватную комнату! – А можно глянуть на него хоть одним глазком?.. – подольстился Мирон Прибавкин. – Можно, – как от нашатыря, скривился главврач пси-Деменций, – но… осторожно, – поднял большой, жирный палец. – ? – А он кусается!.. – выпучил водянистые глаза главврач пси-Деменций. – В смысле?.. – схватился за свой неладный утячий нос Мирон Прибавкин, нашёл, что он всё ещё на месте, успокоился и важно надул щёки. – Он представляет себя собакой, – объяснил им главврач пси-Деменций. – Такое бывает с асоциальными психами! Очень опасен! Очень!!! – И плачу, и рыдаю! – озадаченно произнёс Павел Крахоборов, поражённый умными речами главврача пси-Деменция. – Когда он успел?! – Долго ли умеючи?.. – кисло уточнил главврач пси-Деменций, не уточняя обстоятельств, которые, однако, не имели никакого отношения к реальности. – А-а-а… – понял по-своему тонкости психиатрических заморочек Мирон Прибавкин. – Но мы одним глазком!.. И заглянули в замочную скважину. На койке сидел Гога Ноз и загибая пальцы. А когда пальцев не хватало, начинал сызнова. – А что он делает?.. – Считает дни, когда его выпустят, – развёл руками главврач пси-Деменций, мол, я сам теряюсь в догадках и весь в недоумении, но у психов такое бывает! – А что отпустят?.. – Напустил на себя официальный вид Мирон Прибавкин. Для этой цели он специально надел прокурорский мундир и был мудр, как столетний филин. – Нет, конечно! – возмутился главврач пси-Деменций. – Он представляет угрозу для общества и переведён в глубоко сидящие. – Как это?.. Термин явно был не из юридической лексики и даже не медицинской, а скорее, соответствовал тамошней лексике сумасшедшего дома. – Пожизненно… – объяснил им главврач пси-Деменций и сжал губы, чтобы никто не сомневался в его профессионализме и в букве закона. Мирону Прибавкину стало жаль Гогу Ноза, он представил, как Гога Ноз будет стареть и чахнуть в ватной клетке, и однажды умрёт в тоске и печали, так и не познав все прелести мира. Мирон Прибавкин даже невольно всхлипнул, так ему было жаль Гогу Ноза, а главврач пси-Деменций профессионально посмотрел на него, мол, может, и ты псих, так мы сейчас мигом… Гога Ноз услышал шум и с криком: – Отпустите! Отпустите меня назад! Отпустите! – бросился к двери. – Ну вот видите, – назидательно посетовал главврач пси-Деменций. И взволнованный Мирон Прибавкин недоумённо выругался: – Мать моя женщина! А потом: – Екибастуз обломанный! Он хотел пожаловаться, что мир жесток и екибастузен, а ещё бескомпромиссен, как скалка в руках экс-жены Зинки, но вовремя прикусил язык – так он был огорчён, ещё не поняв, что это и есть их большая удача, а не проигрыш, как он думал. – Может, не он?.. – с надеждой в голосе высказался Павел Крахоборов, тоже заглянув в замочную скважину. – Точно, не он! – с облегчением согласился Мирон Прибавкин авторитетно покачав головой. – Наш был пожиже и не такой лохматый. Его давила жаба: надо было расплатиться с сыщиком. А если Гогу Ноза оставят пожизненно в сумасшедшем доме, так кому от этого будет плохо? А?! – Как же не он?! – в свою очередь возмутился сыщик Влад Репуло-Журов и с укором посмотрел на Мирона Прибавкина и Павла Крахоборова. – Он же! – и для убедительности предъявил фотографию Гоги Ноза в мобильнике, правда, как-то странно – мельком и как бы в суете и спешке дел. Мирон Прибавкин с тяжёлым сердцем кисло признался: – Точно… – вздохнул тяжело, – он… И подумал, что все грузины или армяне на одно лицо, даже Буба Кикабидзе не отличит. Екибастуз обломанный! – Ну так в чем же дело?.. – Влад Репуло-Журов намекнул на денежный вопрос, за которым маячили недовольные полукриминальные круги досужих красноярских сыщиков и сочувствующих им уголовных элементов. А это опасно, вовремя сообразил Мирон Прибавкин, можно не вернуться в Москву в целости и сохранности. Влад Репуло-Журов в свою очередь не без основания опасался, что обман откроется. Дело было в том, что за прошедшие сутки он развил бурную деятельность, в результате которой на «Енисейском привозе» сумел найти армянина, как две капли воды, похожего на Гогу Ноза, и пообещал ему треть гонорара. Специально для этого армянин, маскирующийся под Гогу Ноза, покусан на рынке постового. И вообще, лаял на всех подряд и бегал, как собака, поливая углы. Кроме этого, главврач пси-Деменций тоже был в доли и страховал положение дел от всяких неожиданностей врачебного бытья. Ни о чём подобном, Мирон Прибавкин, конечно, не даже не подозревал, и был вынужден рассчитаться с сыщиком. Пока он нашёл банкомат, пока расплачивался с Владом Репуло-Журовым, его братец Павел Крахоборов на радостях купил на рынке три кило золотистой чаунсы и съел с вожделением страждущего по Хосте человека. Наказание последовало тут же. Павел Крахоборов едва успел отбежать, стошнило жутко, с какой-то чёрными хлопьями. – Дяденька… вам не плохо? – Уйдя, мальчик, уйди… – простонал Павел Крахоборов и понял, что заморское манго не для русского желудка. Потом он облегчился ещё три раза. Стало чуть легче. В таком виде и нашёл его Мирон Прибавкин. «Мать моя женщина! Екибастуз такой-то!» Дотащил до машины, и они едва успели в гостиничный туалет. В бачке три раза кончалась вода, а Павел Крахоборов всё не выходил. Мирон Прибавкин беспокоился: «Паша тебе не плохо?..» В ответ Павел Крахоборов только мычал, безнадежно, как синий экран смерти. К вечеру выполз бледный, как тень, и рухнул на койку. Однако через минуту снова сидел на горшке. Мирон Прибавкин сбегал в аптеку, набрал каких-то таблеток и порошков. Ничего не помогло. К счастью, на утро всё само собой рассосалось. Но эти пропущенные сутки стоили им целого состояния. В договоре с Галиной Сорокопудской была маленькая преамбула мелким почерком: «По достижению цели договора…» То есть если цель не достигнута, то и договор выполняется лишь наполовину. На этом Мирон Прибавкин и его братец Павел Крахоборов потеряли вторую часть гонорара и остались с носом. В то же самое время Самсон Воропаев узнал, о том, что кроме бандитов угольного концерна, его разыскивает бывшая жена, а это уже было более, чем серьёзно, и предпринял все меры, чтобы она его никогда не нашла. Поэтому задержка на целые сутки была роковой, и братья теоретически, а затем и практически потеряли кучу деньг. Однако нет худа без добра: кто-то мимоходом намекнул, что Гогу Ноза надо искать среди рабов на шахтах. И они понеслись, как ветер, наверстывая упущенное. *** Итак, Сеня Бабакару по кличке Крошка, полутяж, чемпион и всё такое прочее, совершил роковую ошибку: он непозволительно банально засуетился. Вместо того, чтобы спокойно доехать до Красноярска и привести свой план в исполнение, он незаметно для себя уснул, а когда проснулся, то обнаружив, что Самсон Воропаев пропал, осталась только одна дорогая кожаная шляпа за триста американских долларов. Но куда бы он делся с подводной лодки? Сеня Бабакару об этом даже не подумал. Он бросился в конец вагона, предполагая, что Самсон Воропаев подло бежал, оставив его со шляпой и носом. Все мечты разбогатеть, казалось ему, рухнули в одночасье. Оба туалета оказались пусты, и Сеня Бабакару кинулся в тамбур, где упал с копыт на затоптанный пол, и бокс не помог. И верно, будь на его месте Гога Ноз, он бы со своими «быстрыми кулаками» успел бы среагировать, но Сеня Бабакару был тяжеловесен и, естественно, хотя и с дюжей силой, но с реакцией буйвола, а не дрозда, и развернуться не успел, как электрошокер впился ему в шею, и лишь увидал в последний момент искаженное злобой благородное лицо Самсона Воропаева, похожего на Леонардо Ди Каприо. Контраст между фотографией и реальным Самсоном Воропаевым был настолько очевиден, что Сеня Бабакару невольно расслабился и обмочился. Но прежде Самсон Воропаев грозно спросил: – Кто послал тебя?! Кто?! – Твоя баба… – молвил из последних сил Сеня Бабакару, получил ещё один заряд и ушёл в область сновидений. Самсон Воропаев открыл дверь тамбура и со словами: «Думаешь, я не узнал в тебе? Только тогда ты был лысым!» и выбросил Сеню Бабакару на железнодорожную насыпь, целясь в пролеты моста, но промахнулся. И бесчувственное тело Сени Бабакару в аккурат пролетело между опорой контактной сети и километровым столбиком. И это было огромным счастьем, потому что к вечеру его бесчувственное, но ещё живое тело, обнаружили агенты Стива, рыскающие по окрестностям в поисках дармовой рабочей силы, а ещё через час он очутился во всё той же камере, похожей на казарму. Однако, в отличие от Гоги Ноза, брыкаться не стал, потому что не имел кавказского менталитета, а безропотно надел робу и отправился грузить вагонетки во всё тот же забой, где в поте лица уже трудился Гога Ноз. И каково же было его удивление, когда перед ним предстал его сотоварищ по несчастью. – И ты здесь… – обречённо вымолвил Сеня Бабакару. – Почему-то я так и знал… – Бери лопату и бросай, ара джан! – посоветовал ему Гога Ноз. – А то жрать не дадут! А ещё бойся Абдулвасильева, ара джан. – А кто это?.. – буркнул Сеня Бабакару, вглядываясь в жалкое, перемазанное угольной пылью лицо Гоги Ноза. – Бригадир... Я ему печень отбил… – понурился Гога Ноз, как сирота казанская. – И что теперь?.. – посочувствовал неизвестному Абдулвасильеву Сеня Бабакару. – Он теперь водку пить не может, а я должен три года отрабатывать… – с тяжестью на сердце вздохнул Гога Ноз. – А сбежать можно?.. – оглянулся на мрачные своды Сеня Бабакару. – Нельзя, ара джан. Я пробовал. Только заблудился. Меня три дня после этого не кормили и воды не давали. Я камни сосал… И они взялись за лопаты и в два счёта набросали вагонетку. – Похоже, нас здесь и закопают… – тяжело вздохнул Гога Ноз, дожидаясь следующей вагонетки. – Бежать надо! – уверенно сказал Сеня Бабакару. – А куда?.. – философски вздохнул Гога Ноз. – Здесь у них всё схвачено, и власти, и – полиция… – В Москве разберутся, – уверенно сказал Сеня Бабакару. – Москва всему голова! – Ха! – саркастически усмехнулся Гога Ноз. – До Москвы ещё добраться надо! – И принялся набрасывать угольку, трусливо поглядывая в темноту. Одинокий фонарь под тридцатиметровым сводом вовсе даже не светил, а только сгущал темноту. Большущие чёрные крысы бегали вереницами и злобно сверкали глазками, мол, мы ещё до вас доберёмся! – Думаешь, нас не отпустят? – спросил Сеня Бабакару, кивнув в темноту штрека. – Я уверен, что нет, – ответил Гога Ноз. – Кому нужны свидетели?.. – В общем… – заключил Сеня Бабакару, – пока есть силы, надо бежать! И они стали готовиться к побегу, то есть симулировали активную работу и берегли силы. *** Между тем, Самсон Воропаев, который бежал не только от проблем с бизнесом и законом, но и ещё и от того, что вчистую разлюбил свою большую и красивую жену, Галину Сорокопудскую, доехал до города, забрал из съемной квартире вещи и пропал в великой русской северной тайге под названием Сибирь. И будь оно все проклято! – плюнул он на прощание. *** Стиву донесли, что в городе крутятся двое, которые интересуются исключительно шахтными рабами. Он здраво рассудил, что если бы это были агенты Кремля, то они бы не церемонились, и здесь уже была группы захвата, а так… – снисходительно поморщился он. Ему стало интересно, кто смел покусился на многолетний подпольный бизнес угольной мафии, приносящий миллиардные доходы, о котором все знали, но помалкивали, ибо девяносто девять процентов горожан славного Красноярска так или иначе были связаны с ним. Журналюги? – спросил он сам себя, но они все прикормлены… Странно… Очень странно… – по-американски бездумно подумал он. – Поехали посмотрим, – сказал он и взял с собой усиленную охрану о двух машинах, а ещё послал группу с дронами, чтобы они корректировали обстановку. Этих двоих застали на Заречном рынке, где они ходили и всем показывали фотографию похищенных. По крайней мере, так доложили Стиву. – Кто же такой смелый?.. – недоумённо пробормотал Стив, вылезая из машины и отдуваясь, как старые кузнечные меха. – А ну!.. – махнул он, расправляя плечи, и охрана послушно высыпала наружу, доставая оружие и вгоняя в стволы патроны. Рынок затих. Даже кошки попрятались, а вездесущие воробьи перестали клевать крошки возле трактира «Деликатесный тормозок» и разлетелись по кустам. И бывший Мур Стивенсон, а в русской транскпиции просто и коротко Стив, по мере приближения к двоице всё больше и больше впадал в недоумение, потому что в одном из них стали проступать знакомые черты, о которых он и думать забыл, ан нет, вот они, пожалуйте, и рост, и фигура, и плоский затылок, и Стив не то чтобы занервничал, а крайне удивился, выпучив глаза. А тут ещё ретивые охранники опередили его, изумлённого. И он не успел никого предупредить, как вдруг раздался знакомый штробас, и первые три охранника Стива с чёрными пистолетами в руках упали замертво, а остальные были настолько дезориентированы, что потеряли ориентацию во времёни и в пространстве, и просто уселись в рыночные лужи и стали плескаться, как малые дети. «Саен сагоист ёколемоне!» – веселились они. Даже сам Стив на некоторое время вывалился неизвестно куда, хотя, конечно же, у него-то был иммунитет, как у всякого бывалого боксера, на железные удары по голове и психике. Но даже иммунитет не помог бы, если бы в тренерском подсознании не отложилось: «А ведь я уже где-то этот уже слышал! Этого Джельсомино!» И эта мысль вернула его в реальность и он закричал по-американски: – Pasha, you son of a bitch! – И полез обниматься с Павлом Крахоборовым, чем вогнал Мирона Прибавкина в крайнюю степень ступора, ибо он ничего не знал об американском тренере братца. Екибастуз обломанный! – растерянно думал он, вот это поворот судьбы! – Я знал! – радостно подпрыгивал Стив, чтобы облобызаться с Павлом Крахоборовым, – я знал, что найду тебя. Обязательно найду! – И плачу, и рыдаю! – в свою очередь кричал Павел Крахоборов, не в силах выразить свою радость словами и тащил грузного Стива себе на грудь. – Мать моя женщина! – озадаченная молвил Мирон Прибавкин, глядя, как они подпрыгивают, словно мячики перед друг другом. – Is that you, you stinking idiot?! – всё ещё не верил своим глазам кричал Стив, переходя то на английский, то на русский. – Россия – это великая страна! А ты великий боксёр! Лучший из лучших! И к ужасу оставшейся ко второй машине охраны обнимался с гигантом, у которого был утячий нос и огромные с чайник кулаки. – А рука?.. – вдруг вспомнил Павел Крахоборов. – And to hell with it! – ответил Стив, не помня зла. И они ещё пуще стал подпрыгивать перед друг другом, как игрушечные боксёры из «Rocky Legends». Потом они заняли ближайший ресторанчик и рассказали друг другу свою жизнь. Оказывается, после истории с Павлом Крахоборовым Мура Стивенсона на фоне испортившихся отношений с Россией обвинили в сговоре с русским боксом. Ему даже не выплатили страховку за сломанную руку. От его услуг отказались все боксёрские комитеты, в итоге – и Международная ассоциация бокс, и Мур Стивенсон оказался на мели. Ему припомнили все грешки прошлых лет доказанные и недоказанные. Ему грозило пожизненное заключение в «Фримонт Каунти», штат Колорадо, где сидят самые отпетые психопаты со всей Америки. В тому же жена его, Каролина Ж, ядреная мулатка из Нью-Джерси, подло наставила ему рога с кинопродюсером Антром Хемом и укатила на Гавайи. В тоске и отчаянии он бежал куда глаза глядят в трюме китайского балкера. Во Владивостоке Мур Стивенсон лично обратился к российскому президенту с просьбой о получении статуса гражданина России. Там же его и приметили «угольные агенты» угольной мафии. В итоге он очутился не в Москве, где планировал продолжить тренерскую карьеру, а в Красноярске на должности управляющего по кадрам и добыче. Его обласкали как могли: он получил трехэтажный дом в элитной зоне, где никогда не бывало испарения шахт и рудников, то бишь чёрного воздуха, дачу в широкой горной долине и охотничье ружье марки премиум класса «Иж Меха», сделался заядлым охотником и брал медведей в заказниках по всему северу. У него появилась жена натуральная блондинка Эллочка Л, копия его незабвенной Каролины Ж, только светлой масти, и двое погодков мужского полу: Иван и Пётр. – Вот такая моя жизнь! – понурившись, молвил Стив. Мол, не судите, я такой, как есть! – Мур!!! – восхищенно кричал Павел Крахоборов и лез через стол обниматься. – Не Мур Стивенсон, – поправил его тренер, – а Стив Иванович Московский! – гордо поднял он палец, как когда-то поднимал в интервью старейшему журналу «Boxing News» или газете «USA Boxing». И лицо Стива Ивановича, гладкое и лощёное, как каток на Красной площади, радостно покрывалось мимическими морщинами. – Ну давай, что ли, по-русски обнимемся! – предложил он. И они в который раз обнялись и трижды расцеловались. А охрана рассчувствованно потупила глаза. – Стив, – спросил Мирон Прибавкин, который специально для подобных вопросов не надел прокурорскую форму, а был в цивильном, – до нас дошли слухи, что у вас процветает рабство? – Какое рабство?.. Вы что?.. Мы его давно искоренили, – сказал Стив, намекая на американскую историю. – Ладно, пусть это будет не рабство, но, так скажем, добровольное лечение трудом деклассированных членов общества. – Да… – признался Стив, – такое есть, при условии, если этот деклассированный элемент подпадает под уголовную статью. Тогда они сами приходят и просят отработать ущерб обществу, подписывает договор и пашет, естественно, за деньги. – Я это и имел ввиду, – согласился Мирон Прибавкин и показал фотографию Самсона Воропаева. Стив посмотрел и сказал: – Бог его знает… может, и он, но я могу распорядиться… найдут, как миленького, однако есть ещё двое, которые из Москвы! – хвастливо заявил он. – О! – обрадовался Мирон Прибавкин. – Один из них точно наш! – Навряд ли… – засомневался Стив, – но давай посмотрим! И они допили свой виски, сели в машину Стива и под усиленной охраной понеслись на шахту, пугая добропорядочных автоводителей и жителей Красноярска жутким воем сирен. На шахте Мирон Прибавкин и Павел Крахоборов переоделись в шахтерскую робу и опустились в клете самый нижний горизонт и полезли через какие-то лужи, ручьи и выработки в самый страшный забой на свете. – Ну вот пришли, – сказал Стив и показал куда-то в темноту, где чудом угадывалась угольная яма. В яме что-то шевельнулось. Мирон Прибавкин пригляделся, и в темноте, как маяк в океане, блеснула пара белых зубов. – Этот ни одной вагонетки не погрузил, а этот – пожиже, работает… – объяснил, шепелявя, бригадир Абдулвасильев весь в лейкопластырях и бинтах. А ещё он ходил с палочкой, ибо когда упал на Гогу Ноза, то о его челюсть повредил правую коленку. Чувствовалось, что он ненавидит Гогу Ноза, и если бы не Стив, давно бы с ним разделался по всем шахтным законам. Но Стив почему-то опекал Гогу Ноза и даже пару раз присылал курочку. Правда, Абдулвасильев из-за вредности на эту самую курочку плевал в прямом смысле слова, однако, Гога Ноз и второй, как собаки, сжирали всё, даже кости. – Мирон… Паша… – раздалось из ямы, – это мы… – шевельнулись белые зубы. – Кто?.. – брезгливо переспросил Мирон Прибавкин, не веря собственным ушам, но к своему огромному удивлению узнавая ни кого-нибудь, а самого Гогу Ноза по кличке Чомба с расплющенным носом. – Ты, что ли?.. – спросил он оторопело. – Быть не может! – Я… Мирон… я… прости меня, если можешь… – А ну вылезайте! – скомандовал Мирон Прибавкин. – Мы думали, тебя Енисей унёс в Ледовитый океан! И к их изумлению в свет коногонок вплыли чёрные, как чёрте, никто иные, как Гога Ноз и Сеня Бабакару, по кличке Крошка, страшные и худые, как швабры. – Всё? – спросил Мирон Прибавкин, ожидая увидеть ещё и Самсона Воропаева. – Больше никого нет? – Никого… – выдохнул со страху Гога Ноз. – Ага-а! – многозначительно молвил Павел Крахоборов, инстинктивно сжимая огромные кулаки. – Попались, голубчики! Стив всё понял и сказал: – И здесь вы провинились! У Гоги Ноза от волнении из головы вылетели все дивные, лаконичные слова приятного обхождения типа: «батоно» и «ара джан» и он начал шпарить по-русски без всякого акцента. – Мирон! – в ужасе отпрыгнул он от Стива и бригадира Абдулвасильева. – Забери нас отсюда! Христом богом прошу! Я на тебя молиться буду! Я назову твоим именем своего первенца! И в доме поставлю твой бюст! И буду воздавать тебе хвалу утром, в обед и вечером! – А ты?! – спросил Мирон Прибавкин, подражая Павлу Крахоборову, и на этот раз вышло у него не менее, а может быть, даже и более грозно, чем у братца, и со стен забоя угрожающе посыпались камушки. – И мне нет прощения… – горестно махнул Сеня Бабакару, – сволочь я последняя! Но если спасёшь меня, я на тебя всю жизнь горбатиться буду! Зуб даю! Половина гонораров – твои! – Мало! – заметил, однако, Павел Крахоборов. – Три года будешь отдавать весь гонорар! – Я согласен! – обрадовался Сеня Бабакару. – Я согласен на всё! – Ну что, Стив, отдашь прохвостов? – повернулся к Стиву Мирон Прибавкин. – Поверь, я отпускаю их с тяжёлой душой! – признался Стив. – Они мне должны триста тысячи долларов! – Что же ты хочешь?! – ударил не в бровь, а в глаз Павел Крахоборов, чем проявил необычную для себя конкретность. – Боле упаси! – вскинул свои руки Стив чисто американским жестом примирения. – Ровным счётом ничего, – и улыбнулся широко и открыто, мол, о деньгах забыли. – Ну и ладушки! – радостно воскликнул Павел Крахоборов, и они на радость Гоги Ноза и Сени Бабакару ещё раз заключили друг друга в объятья в знак вечной и нерасторжимой дружбы. *** Через трое суток, когда все формальности с Сеней Бабакару и Гогой Нозом были улажены, и они всё ещё отъедались, чистые и отдохнувшие, и день и ночь пили великолепный кавказский коньяк в номере с Павлов Крахоборовым, Мирон Прибавкин позвонил Галине Сорокопудской в четыре утра по-московскому и сообщил, что Самсон Воропаев обнаружен на севере Красноярского края. Кроме этого, он сбросил ей целую серию фотографий Самсон Воропаев на заимке «Майская». Всё было кончено! Мирон Прибавкин понимал это не хуже отставной козы барабанщика. Галина Сорокопудская же потеряет голову от волнения. – Это точно? – спросила она ровным голосом, хотя, на самом деле, в ней всё заклокотало. Она уяснила, что всё ещё любит Самсона Воропаева, знойного красавца, с голубыми глазами, страшно похожего на Леонардо Ди Каприо. И хотя в ней жила ещё одна жизнь от Мирона Прибавкина, она не могла совладать с собой. Ей страшно захотелось ещё раз увидеть Самсона Воропаева и, может быть, даже вернуть его! Однако она сама боялась этой неявной мысли. И Мирон Прибавкин ощутил, почувствовал за много тысяч километров, что своими собственными руками вырыл себе могилу и что всё забыто и безвозвратно рухнуло в бездонную пропасть разлуки! – Точнее не бывает, – мужественно ответил он и хотел выругаться типа: «Мир жесток и екибастузен!», но промолчал, ибо был бесхитростен и честен от рождения, в этом и заключались все его жизненные несчастья. Будь что будет! – подумал он и даже не перекрестился. – Диктуй адрес! – потребовала она и принялась собираться. В то же утро она вылетела в Туруханск на частном самолёте, оттуда, пересев на вертолёт, полетели дальше, на озеро Дюпкун, что в южных отрогах Путорана. Она не ожидала, что будет холодно, и отчаянно мерзла в своё московской кофточке, пока член экипажа не сжалился и не дал ей свою синюю куртку-реглан. В иллюминатор она увидела северную желтеющую тайгу, с многочисленными озерами, речками и водопадами. Потом возникло плато с пятная тундры, холодное, как показалось ей, мрачное, с ещё боле мрачными узкими долинами. Они сменялись одна за другой, пока там в излучине реки не мелькнули красные и жёлтые крыши, и вертолёт пошёл на посадку. У них была договорённость, что если она не вернётся в течение получаса, он улетает, а она остаётся. Она выскочила с сумкой, которую бросила перед какими-то мостками и пошла в волнении налегке. Спустилась в ручью, потом поднялась и очутилась возле дома. На окрик вышел чернобородый мужчина и спросил: – Вам кого?.. – Иван Чёрный здесь? – спросила она, неожиданно задохнувшись от душевного спазма и едва не переходя на странный, чаромутный говор, который так и просился наружу на фоне циклопических обрывов и круч. – Я Иван Чёрный, – сказал, нахмурившись, мужчина. Он него резко пахло табаком и потом. – Как это?.. – удивилась она, ожидая совсем иного: вот-вот из-за его спины должен был появиться Соня таким, каким она его запомнила в первые дни знакомства, весёлым и неунывающим, с яркими голубыми глазами, и в душе у неё поселится та, прежняя, радость жизни, которую она испытала именно с ним в те далёкие года юности. – Могу показать паспорт, – ничего не понял мужчина, порылся в карманах и протянул ей. Она, действительно, прочитала: Иван Чёрный, прописка в Красноярске, кстати, не женат. Она посмотрела на него, врёт или нет? Но у мужчины было такое честно и открытое лицо жителя севера, что она поняла, не врёт, такие не врут, такие или пан или пропал. – А не был ли здесь такого высокого, похожего на Леонардо Ди Каприо, Самсона Воропаева? – спросила она всё ещё с надеждой на призрачную удачу, хотя понимала, что спрашивать глупо, что подспудно и так всё яснее ясного: нет здесь её Самсонки! – Не было… – недоумённо покачал головой мужчина. – Сезон заканчивается. Из туристов только дикари, – он посмотрел на долину, словно Соня бродил именно там среди мокрых елей и можжевельника, прячась именно от неё, Галины Сорокопудской. И только теперь до неё дошло, что если Самсон Воропаев не хочет, она его никогда не найдёт, что он наверняка догадывался или даже знал о её приезде и предпринял меры, чтобы заморочить ей голову. – Может, вы ходите переночевать? У нас домики свободные? – предложил мужчина, то ли делая вид, что ничего не понимает, то ли действительно, ничего не понимал. – А утром будет рыбалка… – Да нет… спасибо… – ответила Галина Сорокопудская, машинально поворачиваясь к вертолёту. И пошла, как в тумане, не выбирая дороги, потом очнулась, вышли на мостики, нашла сумку, и вертолётчик запустил двигатели. Лопасти стали вращаться всё быстрее и быстрее. Она заскочила, упала в кресло и запахнулась в куртку плотнее и полетела домой. Всё было кончено. Самсон Воропаев окончательно ушёл из её жизни. *** Сеню Бабакару и Гогу Ноза в наказание отправили домой самой медленной скоростью – в пассажирском, неспешном «Магадан-Москва», чтобы они протрезвели. Денег дали только на пиво, и то сказали: «Много будет!» А сами простились со Стивом и полетели налегке. *** Мир был жесток бескомпромиссен! Это стало прописной истиной в последней инстанции, и питала его отчаяние всё время полета. Мирон Прибавкин ещё надеялся, что самолёт пролетит мимо Москвы и сядет где-нибудь в Мурманске или, на худо конец, на Новой Земле, и начнётся иная жизнь: пойду в капитаны или на подводную лодку, мечтал он. Но вошла проводница и ангельским голосом объявила: – Наш самолёт произвёл посадку в столице нашей родины. Температура в городе плюс тридцать два. Просьба оставаться на местах до полной остановки двигателей. Экипаж и бортпроводники желаю вам доброго дня и хорошего настроения! А между тем, Мирон Прибавкин не знал, что ему делать, куда идти и чем заниматься. Проще было напиться до чёртиков, но алкоголь почему-то не действовал, и Мирон Прибавкин бросил это дурное занятие ещё в Красноярске. Павел Крахоборов, как дальтоник, с изумлением глядел на него уже третьи сутки: – Ты что?.. Ты что?.. Всё позади! – тыкал его огромным кулаком. – Никто не умер и не пропал! Веселись, Мирон! Мы дома! – Если бы так… – отделывался Мирон Прибавкин и представлял её величество Королеву с королевским поворотом головы и королевскими взглядом небесно-голубыми глаз. А самое плохое, – корил он сам себя, – что я собственными руками отдал Галину Сорокопудскую. Кому??? Он представлял Самсона Воропаева, победоносно ведущего Галину Сорокопудскую в спальню. И вот так всегда, горестно думал он. И всегда я мимо! Но ведь по-другому я не мог поступить? Нет мог! – утешал он себя. И готов был заплакать от бессилия, но соблюсти закон чести, настолько он был от природы силён и великодушен. – Но, но… – сочувственно тыкал его в плечо братец. – Хватит кукситься! – Меня бросила прекраснейшая из женщин… – трагическим тоном изрёк Мирон Прибавкин и потрогал свой фамильный утячий нос, словно доверяя только ему одному. – Тем более, – утешил его Павел Крахоборов, – поживёшь у меня в Капотне. Акулина Ильинична будет только рада кого-нибудь откормить! – Не-е-т, – бездумно ответил Мирон Прибавкин. – Деньги у меня ещё есть. Сяду в «люську» и махну в Севастополь… – А что в Севастополе?.. – удивился Павел Крахоборов, плохо представляя себе славный город моряков, где надо только и делать, что пить, да баб тискать. – Море… – тягостно вздохнул Мирон Прибавкин. – Прекрасное море… Он вообразил, как по утрам будет плавать в гидрокостюме, а вечером сидеть за бутылкой изысканного белого и глядеть на бронзовый закат. И никаких женщин! – подумал он. Никаких! Из принципа!!! Самолёт перестал ворчать, подали трап, но у Мирона Прибавкина отказали ноги. Надо было встать и идти, а он не мог. Всё кончается плохо, обречённо подумал он, глядя напоследок в иллюминатор, как на последнюю преграду перед этим страшным и жестоким миром, потому что у всех кончалось плохо, и у тебя кончится плохо, потому что ты ничем не отличаешься от других, кроме того, что крайне умён. Они пересели в автобус и покатили к зданию аэровокзала. И тут Мирон Прибавкин увидел в толпе встречающих не кого-нибудь, а Галину Сорокопудскую, Королеву с ног до головы. Она стояла за ограждением, радостно улыбаясь, высокая, стройная, как берёзка, и красивая, как Венера Милосская, нет, подумал он, пожалуй, даже красивее. На мгновение ему показалось, что она встречает не его, а кого-то другого, в таком несоответствии с самим собой пребывал он. Двери в автобусе открылись, Мирон Прибавкин встряхнулся, как пёс, выскочил ловкий, словно мячик. Она замахала ему и произнесла так, что он услышал ещё издали великолепное, королевское: – Пуся!!! – Твоя, что ли?.. – от удивления открыл рот Павел Крахоборов. – И плачу, и рыдаю!.. Мирон Прибавкин подкатился к ней. Королева нетерпеливо сделала шаг навстречу. Екибастуз обломанный! – едва успел подумать он, как она наклонилась, поцеловала его в губы, подхватила под руку и величественно увела из-под очей ошарашенного Павла Крахоборова! Конец. Начат 01.01.2021 Закончен 10.07.2023 © Михаил Белозёров, 2023 Дата публикации: 11.10.2023 14:12:25 Просмотров: 930 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|