1+1=1. Часть 7.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Просто о жизни
Объём: 17299 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Часть 7. Друг.

«Не бзди, Вань, обоих выкупят, я договорюсь».
«Кавказский пленник».
Автор.
Что про меня все что-то знают, а что не говорят. Что на озере кто-то. Что я автор, а они герои. Что вот я сейчас захлопну книгу и ничего не случится. А я думаю, что случится, потому что без этой главности жизнь будет неважно со всеми своими красотами, наслажденьями и бессмертьем. Что раньше они не здоровались, когда у них было искушенье корыстью, Рыжий Панько и Кувшиное Рыло, а ещё раньше мы дружили, когда у них было искушенье нищетой в посёлке. А теперь они мне говорят, что мать в коме и что когда нагревается камень, то над островом стоит столб тепла и дождевые тучи отбрасывает на холодный воздух над водою и приходится поливать даже картошку. Я наливаюсь от важности как индюк сразу, словно я качок и неформальный лидер. Но они меня бросают сразу как дети игрушку, когда наиграются, как только увидят другого, и я себе шепчу, это жизнь. Вообще-то я шёл за спреем «Дифтолар» просто, а не автор.

Герой.
Сначала она, Красивая у тебя жена, с майором Фарафоновым приехала на остров. Потом он на другой женился и она на другом. Детей не было, она взяла одного из Глядящих со стороны, которых много по детдомам и тюрьмам и воспитала его джентельменом. Потом майор Фарафонов через 20 лет погиб от любви и она родила ребёнка. Все говорят, чудо. И те, кто верят в Бога, и те, кто не верят. Бог отблагодарил за милость. Никто не знает и никогда не узнает, что чудо рукотворно. Она просто не жила с мужем, потому что майора Фарафонова любить продолжала, а потом стала жить, потому что подумала что это от майора Фарафонова как будто. И нельзя сказать, что она не права. Первый чудотворец тут муж. Второй – она, Красивая у тебя жена. Третий – майор Фарафонов. Я это всё придумал, конечно.

Автор.
Рыжий Панько оказался благородным как свечка, а я думал, что он полукровка. Говорит, я тут Лимоне пропердон устроил за то, что она всех строит, как верить. И я сразу белки выворачивать начал как злая собака. Говорит, жене кабздец, у них там по женской линии все такие, тёща, жена, дочка. Парализовало, кома. Надо денег заработать, денег ни копья, на жену, на дочку, на тёщу. Сдавать туристам квартиру, сдавать рыбу в мотель, починить дору и заняться извозом. Иметь в день хотя бы две-три штуки. Один внук у меня остался. Зимой упал в воду на рыбалке. Мне не жить, если с ним что-то случится. И я подумал, блин, неужели у новейшей атомной бомбы за душой душевные муки.

Герой.
На нас с Акакием Акакиевичем охранник наехал в лицее, что Сталин, а Никита. И я подумал с благодарностью к воздуху, о, Господи, какой ты молодец, что перепутал на 3 поколенья (30-60-90). Были бы мы вертухай и зэк на зоне. А так, большой, толстый, ленивый кот, который целыми днями смотрит телевизор в пустом, казённом здании, и у него немного поехала крыша. И битый эпилептик из Мелитополя, который передо всеми виноват, потому что нищий писатель. Как красиво, Господи, и как ты идёшь вроде бы мимо, а сам в самую внутрь попадаешь. Где у Маленькой гугнивой мадонны пошёл Христос по воде в пухнущем животе. Где Мужичок с ноготок всё понял в 10 лет, как бабушка Поля в 87, что это она во всём виновата, что мир таким получился, выучил букву эм и решил стать литератором как я. Где Оранжевые усы, святой, отсидевший 6 лет строгого режима за бытовуху, на коленях на бутылку стоит, в будущем сам Бог. На спине рыбы, которая как вынырнула, так и занырнёт обратно, пока мы строили инфраструктуру и боролись с терроризмом. Которая 2 млн. лет была лабиринтом одиночества смерти я, 500 лет была монастырём, самым красивым в мире, 20 лет была зоной, самой страшной в мире, 60 лет была общиной верных, самой родной в мире, 10 лет была искушеньем нищетой, 5 лет была искушеньем корыстью. А теперь стала деньгами и домом в деревне. А я плачу, потому что я уже под водой, это всё мои слёзы, этот Северный Ледовитый океан, смерть. Под водой хорошо. Белуха подплывает к мёртвому белушонку и издаёт звук, похожий, то ли на «кабздец», то ли на «мир праху его», в зависимости от того, какая у неё фамилия, Долохов или Платон Каратаев её зовут. Так рассказывает лицеистам на острове Неинтересныч, руководитель биологической экспедиции на мысе Белужий, а сам думает с вожделеньем про банку пива, когда же это закончится и начнётся то.

Автор.
Мы, может, в прошлом году месяц просидели на бездарном Селигере, чтобы спасти жизнь человеку. А в этом что делать? Как спасти ему жизнь? Сказать, что я найду работу? Но мне никто не верит, я как больной с этой литературой. В прошлом году это была тётенька с рукой и ногой, зажатыми дверями пригородной электрички, тронувшейся на платформе с погашенным светом, экономия электроэнергии, мы возвращались с Селигера. Сама снаружи, рука и нога внутри. Мария нажала стоп-кран, я отжал ногой двери. Тётенька шептала, не надо, само устроится как-то. Я потом подумал, что для этого мы на Селигер ездили и там месяц срались, кто кого любит, а кто кого не любит, вообще-то вся поездка была как нарастающее спасательство. Выкосить на пляже камыш под водой, вытолкнуть заглохший БМВ из грязи на лесной дороге, помочь маме достать из воды упавшего с мостков орущего благим матом сына, спасти тётеньку от размыканья. Возвращались с Селигера на последней электричке, я сидел и думал, а где же последний подвиг, четвёртый, а он уже подвигался. В этом году в 100 раз труднее спасти человека. Мария уверена, что не рожать, я уверен, что рожать. Она мне не верит. Она боится двадцати лет нищеты, унижения и боли. Для меня это как посмертное воздаянье, что я ничего не смог и будь я проклят. Он сам не захочет сюда родиться, где отцы, матери, мужья, жёны предают всё время. Но у нас ещё есть поступок, как с той стороны жизни начинается удача, деньги, слава, счастье, всего лишь для того, чтобы спасти человека. А вообще, на самом деле, я ничего не могу сделать, не потому что я ничего не могу сделать, а потому что это такая работа, быть тем, что остаётся от Гитлера, Сталина, Хиросимы, первородного греха, провалившихся реформ. Это мог бы быть ещё один мальчик Гена Янев, которого всё детство било током, потому что он разбирал всякие включённые приборы, телевизор, магнитофон, лампы, розетки, чтобы посмотреть что там дальше. Ещё один мальчик Гена Янев, только электрический и меньше. Ещё один мальчик Гена Янев, только божественный и всеобщий. Ещё один мальчик Гена Янев, только с удачей, деньгами, славой, счастьем, с двадцатью годами литературы, а не нищеты, боли и страха.

Герой.
Иначе не могло быть и всё. Это какая-то чудовищная мудрость, для которой нужны не люди, а футболисты, которые всё время играют в футбол, как советские люди в фаланстере только работали 70 лет, а если что-то подумают, то в психушку, на зону, на луну, смотря что подумали. И вот после этого я подумал, что мы послеконцасветцы. Ты можешь переживать кем станет дочка после школы, бомжом или президентом, ты можешь всё время работать в интернете, чтобы была всё время Австралия внутри и снаружи, в Австралии хорошо, дочки уважают отцов за их страданье, сплошная опубликовка. Но на самом деле ты знаешь, что Акакий Акакиевич Башмачкин, физик-ядерщик, которому запретили делать новейшую атомную бомбу и он запил от счастья, что жизнь получилась, с утра стакан коньяку и весь день свободен. Рыжий Панько, который как последний бронтозавр, уцелевший на спине рыбы, дудит в фарфоровое небо, что надо всё время работать, чтобы не чувствовать, а то сердце тогда разорвётся от состраданья, но у него плохо выходит и он рассказывает рыбам на рыбалке посреди моря, что они ему всю сетку изорвали, б**дины. Родинова Мария, у которой чем сильнее верёвка на шее шевелится, тем она лучшим профессионалом делается и любит сильнее. Орфеева Эвридика, которая так боится несчастья, что счастлива всё время. Катерина Ивановна Достоевская, которая из вольво наблюдает прекрасную осень и плачет, что ни до чего нельзя докоснуться. Вера Верная, которая взревновала, кто кого любит сильнее, я жизнь или жизнь меня. И я подумал, я что автор, знающий тайную интригу, что мы все послеконцасветцы, ведающие тайну, что все спасутся, потому что 1+1=1.

Автор.
Дело в том, что я считал, что эти повести, которые на самом деле романы должна прочесть ничтожная часть населения, но Рауль уже требует романы и я раздавлен этим обстоятельством. Я не готов. Что, разве уже настал третий век русского ренессанса, когда все люди вывернулись наизнанку как книжки со всеми своими мыслями и обстоятельствами и бесконечно прекрасны как Модильянивские портреты, потому что они бессмертны. Я думаю так, хорошо, допустим, мне осталось 7 лет и это такой роман как у Шекспира в третьем периоде творчества сказка «Буря» и сказка «Зимняя сказка», порок наказан, добродетель торжествует и все живут в закуточке. И как у Пушкина в «Капитанской дочке» правительственные войска и каторжане четвертуют и колесуют друг друга, а генерал Че и наш летёха квасят и поют русские народные песни. Но ведь этого нигде не видно, откуда я его взял? Короче, мне страшно, у меня психоз и невроз. Молодые люди в электричке рассказывают как они будут трахать в жопу, мои однокурсницы, пожилые учительницы плачут, что почувствовали это, а мне ещё целых 7 лет быть романом. Я лежу на топчану на веранды и думаю, ещё целых 7 лет. В это время у ангела Степана Самошитого из папье-маше, гуашей, пряжи с махрушками, проволоки, пароллона, одежды из секонд-хенда, подарка на сороковой день рожденья начинают шевелиться крылья. Я думаю, нет, гораздо меньше. Из-за крыльев вылезает котёнок Иванов мельче самой мелкой крысы и смеётся.

Герой.
Бросил пить лекарство, стал пить вино. Написал повесть как от грудничка мать отказалась в роддоме, девочка, которая залетела от мальчика, которому по херу. Таких 50 за месяц в Мытищах. Написал повесть, что самоубийство это произведение искусства, меня подставили и я подставил. Написал повесть, что грудничка взяли из приюта в Америку и потом его били, потому что другая ментальность. Написал повесть, что грудничок стал писателем, потому что понял, что всё живое. Поедет преподавать курс русской литературы в Россию, потому что там много православных. Гребенщиков, Гришковец, Толстой, Шаламов, Пушкин. Слава – фук, слово умрёт, все спасутся. Жена будет издеваться, друзья не уважать, Бог любить. Грудничок пукает и агукает с ландышевым лицом на руках у измученной сиделки в Мытищинской ЦРБ.

Автор.
Вы понимаете, тёща. Им на самом деле скучно. И они придумывают себе жизнь, дела, фольксваген, Альпы. Вы посмотрите на нас. Жена, ваша дочь, так устала за 17 лет этой мутоты, муж вечно пьяненькой, за которым надо выносить судно всегда. Дочь, которая палец о палец не ударит для своей судьбы, оно само, русская. Работа, литература, куда заныривает рыба, на спине у которой мы строили инфраструктуру и боролись с терроризмом, в школе для детей, родители которых дарят распятие червонного золота, благословлённое святителем Шестиримом, потому что им нужно по литературе 4, потому что теперь такая крыша. Муж, ваш зять, который 30 лет, когда из западной группы войск приехал цинковый гроб и контейнер книг иллюстрацией мысли, что жизнь на самую драгоценную жемчужину разменять велено, кем велено, 30 лет в это «кем велено» влепляется. В этой влеплялочке, кем велено, 30 лет, папа, мама, вы, я, Александр Македонский, Исус Христос, несчастье, счастье, стоило или не стоило. Точка, в которую глядеть 7 тыс. лет по библии и 30 млн. лет по биологической энциклопедии никому не запрещается, ни на зоне, ни в стране, ни на рыбы спине. А вы говорите, тёща, от чего ты устал, зять? Да Гайдар в твои годы полком командовал. Сдавай на права, будешь меня на службу возить на фольксвагене, который я тебе куплю, где 4 бабушки в 20 думали, что в 40 старость начинается, в 40 думали, хоть бы до 60 дожить, а в 60 всё началось заново, потому что государство заплатило 2000 пенсии. Хоть ему, государству, дядечке с блудливыми ухватками пожертвовано всем. Дедушки, которым велели идти и умирать молча, они шли и умирали. Папы, которые даже не знали, зачем они живут после смерти Бога. Сыновья, которые поняли, что несчастье счастье. Ведь это ещё надо смочь так, тёща зятева.

Герой.
Митя Иванов, он же Патрик Зюскинд, котёнок с белым на лапе и груди, сам весь серый, знал, что бояться нельзя, что вдохновение это улица. А то как Тяпа Тряпкина, бабушкина кошка, слетела с пятого этажа, неделю была в неизвестности, потом с расширенными зрачками в одну точку смотрела, шок, советская армия, там такое было, а какое? Никто никого не любит, не жалеет. Но ведь это неправда. Это как у Толстого, а не как у Чехова, никто не виноват, что ты не можешь любить, только ты, вздыхает Патрик Зюскинд, котёнок, подросток. Ну, что сказать. Это как у мамы хозяина и у папы хозяина предубеждение, что улица это не вдохновение, а нечистота. Понимаете, один в электричке со скамьи согнал бомжа, потому что знал, что они никогда не огрызаются. Места много было. Зато рядом которые думали так, позасирали тут, стали думать сразу так, а кто здесь не приживает? Действие рождает противодействие, вздыхает Патрик Зюскинд и задёргивает плёнками глаза, и ему чудится. На одном складе гастрарбайтеры с Каховки говорили, Хой, Хой. Как один из них полюбил старше себя у которой снимал жильё. Потом она его кинула, он хотел покончить с собой, а потом сделал духовную карьеру. В одной школе учительница с лицом птицы говорит, приезжаю с работы, выключаю телевизор, телефон, мне кажется что мир раскачивается. 10 лет назад одна знакомая семья уехала в брошенную деревню под Костромой, теперь их там уже 5 семей. Другая, Мария, говорит, всё это уже было 17 лет назад, потом было что ты это искушение корыстью и нищетой притащишь за собой в обстоятельства. Вдохновение, улица, джипы, бомжи, гастрарбайтеры, восьмиклассницы, мажоры, гопники, собачьи свадьбы, зелёное, жёлтое, проносилось в мозгу у Патрика Зюскинда. Он сладко плямкал во рту, как грудничок перед сиськой, как Акакий Акакиевич Башмачкин перед сном, что-то Бог пошлёт завтра переписывать. Одна Фонарик сказала, почему они из нас сделали таких баб? Потом сказала, так страшно, меня никто за всю жизнь не любил. Потом сказала, жизнь не удалась. Так прошло 17 лет, внутренняя работа любви шла. Один Никита думал, как выкрутиться? Как только просыпался все эти 17 лет. И единственным ответом был этот сон Патрика Зюскинда.

Автор.
Ворона Мотя Иванова на заборе, собака Блажа Юродьева в траве на участке, котёнок Патрик Зюскинд на бетонированной дорожке все видели мою маму. Мама была осеннее солнце, лента машин на Ярославке, холодные зори. У них было то общее, что они считали мою маму только своей. Только я не мог эти вдохновение и работу, потому что мне не поверили люди, и у меня были нервы. Нервы это когда хирурги режут и ставят зажимы на венах, чтобы кровь не вытекала. Нервы это вода мира. Нервы это фора. 1+1=1. ∞ – 40 = ∞. Рыба нырнула под воду. Город на спине у рыбы ничего не заметил. Атомная бомба взорвалась. Всё делали, пили, съехала крыша. Жили после конца света. Под водой после конца света всё счастье. Я сделал всю эту работу и у меня были нервы. Мама, надо было отказаться, я не мог отказаться. То, что написано напечатано сразу. Я рассказывал дочке за утренним кофе, потому что она волновалась, что когда поступал после школы, то не мог говорить, потому что юродивый и провинциальный. Зато через три года после армии и завода все мне казались прапорщики Беженару и дяди Толи, делают вид, что по-настоящему то, что не по-настоящему, знают. Надо было поверить. Это не важно, кем ты станешь, музыкантом, учителем, редактором, домохозяйкой. Вдохновение и работа. Мама. Ворона на заборе, собака на участке, котёнок в траве знают. 1+1=1. ∞ – 40 = ∞. Про дар состраданья. Из меня плохой учитель. Но я говорю не от своего имени, а от имени мамы.

Герой.
Слова больше не работают, это скверно. Работают дела. Башмачкин пьян жизнью. Охранников трое. У одного съехала крыша. Другой всё делает. Третий пьёт. Вера Геннадьевна Толмачёва ещё не знает, что это игра в одни ворота. Антигона уже знает. Мария боится. Никите всех жалко. Вера Верная ревнует жизнь к смерти. Ма запоминает, чтобы потом рассказать. Димедролыч понял, что иероглифы не любят. Фонарик уравновесила инь и янь. Рауль дружит. Катерина Ивановна Достоевская любит. Максим Максимыч верит. Бэла самурай. Валокардинычиха догадалась, что дело уже не в этом, а в том, что живут уже не они, а их дети, Иванов, Майка Пупкова, Соня Мармеладова, Женя Онегина, Бог на лясях, Жека, как на маме. Мама, наконец, имеет возможность взглянуть отдельно. Она неумолчна, 32 романа. Невидимый папа с пластмассовым мечом от дракона с жёлтым пузичком охраняет на центральной улице Старых Мытищей, где осень. Мария напрасно боится.

Автор.
Книга появляется, когда к ней готовы. Книга мученица, автор заложник. Висит Иуда на осине и плачет, что не смог поверить. Это тяжело, странички счастья на ветре несчастья. Две странички протягивают друг к другу ручки сквозь гиль. Сцена обнаженья. Ребёночек в яслях. Я смотрю фотографии в альбоме, мне 42. Папа с зашитым горлом в части, мне 11. Мама приехала, я с синим лицом на КПП, мне 18. Живой труп, рабочий на заводе картонных мозаик «Пазл», у дочки рыбки, птички, черепаха, свинка, кошка, бонсай, мне 30. Мумия смеётся на спине рыбы, мне 36. Хочешь, чтобы у тебя всё было?

2004-2006.

© Никита Янев, 2010
Дата публикации: 06.08.2010 18:18:07
Просмотров: 2790

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.