100000007. Лекции.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 33484 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Содержание.

1. Поле от Франции до Канады с тоской в животе.
2. Пьеса на ладони.
3. Пушкин.
4. Яяяяяяя.
5. На звездЫ.
6. Лекции.
7. В жемчужине.
8. В лабиринте одиночества смерти я.
9. Бог Бога Богом о Бога чистит.
10. ВОВ внутри.
11. Транспорты серой слизи и пятое измеренье.
13. Бездна.
14. Телепатия.
15. Хоэфоры.
16. Лев Толстой и цунами.

Лекции.

Тест на Соловки.

В принципе, да. Это был твой шаг и твой шанс. Сказал Никита в настоящем. Помогла, помогла. Сказал Гена Янев из будущего.

Принесёт копейку в дом. Сказала Мария про Майку Пупкову. Которая сначала встречалась 4 года с Лёликом и Болеком, а потом рассталась. Не потому что он богатый, а она бедная, не потому что у неё папа юродивый, а у него неюродивый, не потому что у неё мама Марья Родина, а у него не Марья Родина, а потому что он не прошёл тест на Соловки.

А что это такое? Сказал Гена Янев. Это всё вместе, и ещё больше, сказал Никита. Лёлик и Болек больше всего был похож на Орфееву Эвридику, бабушку, тёщу, смотря откуда смотришь, из Майки Пупковой или из Никиты. Музу, парку, мецената, брата, полного мальчика Платона Каратаева, соль земли русской, с семитскими корнями.

Она оттолкнулась от папы и мамы для Лёлика и Болека, и ушла к бабушке жить, потому что чувствовала неблагополучье, а там всё было для благополучья. А потом оттолкнулась от Лёлика и Болека для папы и мамы, потому что он не прошёл тест на Соловки. И пошла в школу работать с пятого курса института, потому что почувствовала самостоятельность, а потом сразу потребность любви.

Что это такая лодка или остров. На нём, как на подводной лодке, все друг друга знают, как в подъезде, и может быть, никогда не вернутся. А когда вернутся, то будут уже другие. Так что словно бы и не вернулись.

На Соловки они 15 лет ездили, потому что у них не было своего дома. Потом он у них стал, и они стали Соловками. А Соловки стали обычным местом, каких 1000, на которых зона, психушка, ток-шоу, Интернет, литература, кино, театр, школа, дом в деревне, мастерская возле жизни, община верных, пьеса на ладони, тот свет, который одновременно этот.

Я для чего это всё говорю? Говорит Никита в настоящем. Исповедую время, выворачиваю душу. Чтобы вылечить Марию. Потому что у Марии фибромы, лимфы, яремная вена, камеры сердца, внутренние органы, полушария мозга, морщины и поры. И она как подводная лодка. А он не помог.

Внук Гена Янев говорит за руку из будущего на дороге на рыбалку на острове, который оторвался и несётся по полю от Франции до Канады с тоской в животе без связи, как подводная лодка в степях Украины, как Yellow submarine на Лубянской площади, как утюг из картины Демидролыча «Утюг», как астероид «Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно», который 21 декабря 2012 года врежется в землю, по подсчётам специалистов, Майя, Эдгара Кейси, индейцев Хопи, врачей-экстрасенсов, некоторых учёных.

У нас нет будущего. Говорит Никита. Это потому что ты не помог, говорит Гена Янев за руку. Вернее, думаешь, что не помог. Потому что занимался другой проблемой и не смог оторваться. А врачи-экстрасенсы этого не велят, они велят быть ни с максималистами, ни со шкурниками, а быть посередине, чтобы были здоровы.

А тебе надо было подводную лодку Мария провести через рифы во время глобальной катастрофы, потому что на ней все. Говорит Гена Янев за руку. Понимаешь. Ситуация взрывоопасна. Говорит Гена Янев. Везде засухи, глобальное потепленье, цунами, землетрясенья, экологические катастрофы, ледники тают, в Японии ядерные реакторы взорвались. Это только начало. Магнитные полюса с мучительной скоростью движутся куда-то в сторону Китая и Мальвинских островов.

Энергетика на нуле, как в клинической смерти. В поколении дедов – зона. В поколении отцов – психушка. В поколении детей – ток-шоу. В поколении внуков – Интернет. В поколении правнуков – рассеянье на звёздах. И только ты сейчас в этой точке вселенной как дети индиго можешь загипнотизировать реальность и внушить ей как Марии, что яремная вена, лимфы, фибромы, камеры сердца, полушария мозга, внутренние органы это хорошо, а не плохо.

В какой-то неряшливой трубе, как в подъезде, как в пороговой ситуации на границе жизни и смерти, как в глобальной катастрофе, как в родильных водах, вы должны умереть и родиться, как в поле от Франции до Канады с тоской в животе без связи, в котором 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона 100000007 закланных в жертву рожают, и не знают, что это опять они родились, с их тоской, что не помог Марии. И никто не знает, только ты в этой точке вселенной, говорит Гена Янев за руку на острове, который оторвался и несётся. И что ты будешь делать с этим знаньем? Говорит Гена Янев.

Лечить, конечно. Вот какой тест на Соловки? Говорит Никита Гены Яневу за руку, не как старший младшему, а как младший старшему, просительно-вопросительно. Ну, говорит Гена Янев, не как младший старшему, а как старший младшему, внимательно-побудительно.

Все зоны, все психушки, все ток-шоу, все звёзды, все индиго сейчас в одной трубе и эта труба рожает, вот почему Майка Пупкова не пошла за Лёлика и Болека, а пошла в школу. Это был тест на Соловки, на которые вы 15 лет ездили, потому что у вас не было своего дома. И там запомнили, что все – община верных, дом в деревне, мастерская возле жизни, пьеса на ладони, Платон Каратаев, соль земли русской, но не знают, потому что не верят, потому что не помнят, потому что не любят, потому что у них нет Марии. Но у тебя-то есть. Пойми, придурь. И давай, до встречи, в будущем, и всё такое.

Это ведь только начало, понимаешь? Тут же надо всё разматывать, говорит Гена Янев за руку. И про папу, Григория Афанасьевича Янева, помог он или подставил. И ты помог или подставил его, когда придумал, потому что уже нельзя было узнать правду, что он был врачом, наркоманом и лечил гипнозом. И про бабу Лену, болгарскую бабушку, которая была знахарка, с одним глазом, как Полуванга. И про деда Танаса, болгарского деда, который был в лагерях.

И про Афанасия Ивановича Фарафонова из деревни Фарафоново на Зуше, который взял за себя бабушку Пелагею Григорьевну Толмачёву из соседней деревни Толмачёво, и выселился в деревню Бельково. Пропал без вести в окруженье под Мценском в 43, монах в маленьком католическом монастыре в боливийских Андах, 105 лет. Закрывает глаза и всё видит, крепостное право, Орловско-Курскую дугу, колонии на Альфа Центавров, но ничего не меняет, потому что понимает, что человек должен делать свою работу, лечить. Он как поломанная камера, которая валяется на полу и всё время снимает, как красиво, то, что было рационально до цинизма.

И про бабу Полю, которая в 87 лет плакала в деревне Бельково, когда её дядя Толя обидел, милиционер на пенсии, сын, дядя, смотря откуда посмотреть, из Гены Янева или из дяди Толи. Что это она виновата, что мир такой получился, и только ты её понял. Можно называть вещи своими именами, что у Афанасия Ивановича Фарафонова это была медитация перед смертью. А Пелагея Григорьевна Толмачёва перед смертью стала толстовка. Но кому это надо? Говорит Гена Янев за руку в поле от Франции до Канады с тоской в животе без связи.

Важно другое, что ты уже тогда мог лечить. Как подводная лодка в степях Украины, как Yellow submarine посреди Лубянской площади, как свет в трубе, потому что это они так исповедались, причастились, а ты их отпел и воскресил, потому что на подводной лодке все всех знают как в подъезде, тем более, если она потонет, но у тебя был способ чтобы она не потонула. И ты меня придумал, что когда мы идём за руку по острову на рыбалку, который оторвался и несётся во время глобальной катастрофы, ты мне передаёшь секрет индиго, что все – индиго Марии, потому что так любят, что всё помнят, во всё верят, всё могут, всё знают.

А сами беспомощны в пространстве, потому что пространства больше нет, оно на мгновенье возникает и навсегда исчезает, как леченье. Дальше разматывать будем? Или передохнём на мгновенье, говорит Гена Янев. Передохнуть надо. Говорит Никита.

Ты туда входишь, и у тебя нет денег. У тебя есть образы, ты их фиксируешь с помощью слов, а выйти не можешь, потому что становишься как Мария, которая всё может, только лечить не может. И ты понимаешь, что ты должен лечить всё время, а не как врачи-экстрасенсы, иногда и за деньги.

Как мама, Валентина Афанасьевна Янева, которая после смерти папы стала как папа, 30 лет в одну точку смотрела, что она не бросила Гарика, а всё заготавливала на подводной лодке в родильных водах. 1000 банок тушёнки, 1000 пачек порошка, 1000 пачек соли, 1000 банок салатов, 1000 банок борщей, 1000 коробок трав, 1000 коробок книг, 1000 пакетов круп.

Мы сначала даже не поняли с Марией, когда приехали на похороны мамы. Это что такая форма аутизма? Мы же тогда ещё не знали про глобальную катастрофу и подводную лодку в родильных водах. И нам говорила, когда мы продавали квартиру. А мы потом в рассказах описали. И так подобное к подобному вернулось. Исповедь к причастью, отпеванье к воскресенью.

Они спорят, кто важнее на ток-шоу, редактора, менеджеры среднего звена, критики, ведущие ток-шоу: кто важнее, автор или читатель? Как в подъезде в детстве, кто важнее, тот, кто любит, или тот, кого любят? Гнилой базар. 1+1=1. Христос приходил к ждущим.

Ну что, разматывать будем дальше? Или передохнём? Говорит Гена Янев за руку в поле от Франции до Канады с тоской в животе без связи. Передохнуть надо, говорит Никита.

Тот, кто лечит, от чего лечит? И лечит он или калечит? Говорит Гена Янев. Ой, я не знаю, у меня был только один способ, говорит Никита. И я его разматывал 33 года, с 11 лет, с тех пор как из западной группы войск приехал цинковый гроб и контейнер книг как подводная лодка в родильных водах. И мне никто не помогал, кроме Марии, но через Марию помогали все, потому что Мария всё делала, как подводная лодка, со всеми была связана как агент 007.

Потом в 44 года у меня опустились руки, потому что Мария заболела. И я тебя придумал, чтобы продолжать размотку, чтобы шло леченье. Говорит Никита Гены Яневу за руку. Почему опустились руки? Говорит Гена Янев за руку. Потому что врачи лечат за деньги посередине без шкурничества и максимализма. 33 года без денег это не страшно. Но когда заболела Мария, стало ясно, что ты подставил, и не можешь выйти из клинча, ведь ты с 11 до 44 лечил без денег.

Напрашивается вывод, говорит Гена Янев за руку. Да, конечно, говорит Никита, на острове, который оторвался и несётся во время глобальной катастрофы, как землячество. Обернуть на Марию? Говорит Гена Янев. Ну, не то что обернуть на Марию, говорит Никита, а спуститься в подводную лодку, где все, как индиго, папа, мама, баба Поля, баба Лена, Афанасий Иванович Фарафонов, дед Танас с юродивой улыбкой на фотографии, у меня теперь такая.

И никогда больше не подниматься? Говорит Гена Янев. Наоборот, поднять её в родильные воды, говорит Никита, потому что стало ясно, что деньги отвлекают от леченья, и настала глобальная катастрофа. Новая энергетика приблизилась и индиго вошли в неё, как живые в мёртвых, как 100000007 закланных в жертву в 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона, и они родились.

Про всё знала только Мария, ну, теперь ты знаешь. Говорит Никита. А ты? Говорит Гена Янев. Ну, я не в счёт, говорит Никита. Так нужно было для леченья без денег. Я та точка, в которой все соединились, как подводная лодка, как контейнер книг, как индиго. Папа, мама, баба Поля, баба Лена, Афанасий Иванович Фарафонов, дед Танас, Гена Янев, Никита, Мария, Майка Пупкова, Лёлик и Болек, тест на Соловки, леченье.

Я понял - тест на Соловки - без денег. Говорит Гена Янев. Соловки не прошли тест на Соловки. А Мария, Орфеева Эвридика, Майка Пупкова прошли тест на Соловки, потому что было прописано правильное леченье. Ну, где-то так, говорит Никита, передыхать будем?

На Соловках много пап было. Самуилыч, Седуксеныч, Демидролыч, Соловьёв, Агар Агарыч, Работник Балда Полбич, Глядящий со стороны, Валокардиныч, Василий Иванович Чапаев. Они считали, что они лечат, и отчаивались, когда не лечат. На Соловках много мам было, Вера Верная, Ма, Мера Преизбыточная, Лимона, Валокардинычиха. Они оставались после пап и ничего не считали, зачем им считать, если они и так знают, что надо делать, лечить. Строить подводную лодку, общину верных, мастерскую возле жизни, дом в деревне, пьесу на ладони.

Индиго, которые родятся на подводной лодке без пространства, будут сначала несчастны, а потом счастливы. Когда поймут, что стена – зона, психушка, ток-шоу, Интернет, т.е. – они. Когда поймут, что стена – леченье, т.е. – они. Если они смогут, размотать, конечно, в ту и другую сторону. Как Никита и Гена Янев идут за руку, что они не индиго, а исповедь, причастье, отпеванье, воскресенье.

Потому что они: дед Танас с болгарской юродивой улыбкой с фотографии, больше я о нём ничего не знаю, баба Лена, колдунья со стеклянным глазом, Афанасий Иванович Фарафонов, Пелагея Григорьевна Толмачёва, Гриша, как на образничке, папа, Валя с грудью и животом, мама, Орфеева Эвридика, Майка Пупкова, Мария, парки, меценаты, братья, декабриски, Гена Янев-1, Гена Янев-2, Гена Янев-3, Гена Янев-4, Гена Янев-5, Гена Янев-6, Гена Янев-7, Гена Янев-8, колена индиго, Никита, автор, леченье.

Гена Янев-1, Гена Янев-2, Гена Янев-3, Гена Янев-4, Гена Янев-5, Гена Янев-6, Гена Янев-7, Гена Янев-8, Гена Янев-9.

Быть знаменитым некрасиво,
Не это поднимает ввысь,
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха, не успех,
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов,
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой,
Отчёркивая на полях.

И надо ни единой долькой
Не отступаться от лица,
И быть живым, живым и только,
Живым и только, до конца.

Пишу по памяти, возможно, что переврал. Несколько старомодные стихи, но удивительно верные. У Шаламова есть герой, который отсидел 25 лет и самоубился, оставив записку, «дураки жить не дают». И дальше длинное отступление у Шаламова про то, что жизнь после зоны была сплошным счастьем, не смотря на унижения и бесправие. Как известно, проза Шаламова документальна. Собственно, ни про что другое писатель не пишет, заново родиться, снова научиться жить, жить сподспуда, инкогнито, с благой вестью.

В Москве зима 6 месяцев. Интересное глобальное потепленье. Но ведь холоду надо куда-то деваться. Огромный ледник тает. Холод идёт и идёт, и не пускает жару. А потом пойдёт жара. Так и с писателями. 2 поколения русской апокалиптической литературы 20 века не было, потом она наступила, и побыла 3 года, потом наступила лакейщина, которая всегда, но ведь это не значит, что она до этого не была и после этого не будет. Эпохи сменяют друг друга, они что-то говорят друг другу про то, что каждый раз Спаситель воскресает и вешается Иуда, про то что каждый раз предают ученики и распинают Христа. И нет никакого противоречия в этой известности и неизвестности, просто выясняется, за кого вы.

Жалко, конечно, новых, что мы им не дали иммунитета. Но ведь мы давали. Значит, разговор про всех. Что все не взяли. Но это гнилой базар. Потому что все всегда не берут. Просто потом задним числом так делают, чтобы не обращать вниманья. Что Гоголь в гробу скрёбся. Что Пушкин, светлая голова, но пропал хуже зайца на травле, сказал современник, редактор. Что Лермонтов, собаке собачья смерть, слова, приписываемые императору Николаю. Что Достоевский каторжный. Что Толстой анафема. Что Розанов в 18 ездил на Ярославский вокзал, чтобы посмотреть как солдаты едят, он голодал. Что Платонов целовал туберкулёзного сына в губы, который за него 10 лет по лагерям в заложниках, потому что очень устал. Что Мандельштам написал, нет, мы умрём как пехотинцы, но не прославим ни хищи, ни подёнщины, ни лжи, а потом бычки носил сенечке на зоне под Владивостоком, потому что чмо. Что Шаламов 50 лет ненавидел зону и умер на зоне, потому что только на зоне не было страха зоны. Что Тарковский самосжигал своих последних героев и сажал в психушку, чтобы показать, что 1+1=1, и чтобы спасти мир.

Вряд ли это отдельно от жизни поколений с их комедией, трагедией, драмой, просто это отдельно от жизни лакейщины, но в жизни такой отдельности не было, просто она потом появилась, как компенсация. В этом новое, которое очень старое.

19 век – ренессанс, за компенсацию, фрагмент – часть традиции, Бог всё время говорит с тобой, тебя слышно. 20 век – апокалипсис, без компенсации, но тем дороже. 21 век – экклезиаст, компенсация. Всё становится видно. Мёртвые Гоголя, живые Пушкина, бесы Достоевского, праведные Толстого, уставшие Чехова, мученики Шаламова, восхитившиеся Вени Ерофеева, вернувшиеся Гены Янева, индиго Гены Янева-2, рассеянные на звёздах Гены Янева-3, вспомнившие название буквы Гены Янева-4, заплакавшие Гены Янева-5. Колена Израилевы.

Нет ни национальностей, ни вер, есть только жлобы и юродивые. И серединки постепенно не становится, жалко. Зона становится зоной, психушка – психушкой, ток-шоу – ток-шоу, Интернет – интернет. Для тусовки нетусовка – мурцовка: дом в деревне, община верных, мастерская возле жизни, пьеса на ладони. И очень грустно, что не спас всех. Но ведь спасал, блин, спасал. Бился 33 года о стену, в которую всё улетает и ничего не прилетает, и через 33 года рабочего стажа из стены прилетало всё, что 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона 100000007 закланных в жертву рожают. И умирал спокойно, и не мог умереть, потому что рождался в рассеянье на звёздах, как колена, в зренье которых вложено зренье, в уста которых вложена речь, и понимал, почему «здесь как в аду, но более херово». Помогал, конечно, по своим каналам. Понимал, что эта помощь потопит ещё сильнее. Понимал ещё - зато тот, кто останется, будет как Сизиф, влюблённый в свой камень. Все разбегутся, а Сизиф будет затаскивать свой камень, непонятно, зачем все разбежались. Галактик не стало, а он выполняет заданье. И постепенно вокруг него сгруппируются цыгане табором. Страничек Божий Лев Толстой с палкой, вырезанной по росту, с увлажнёнными глазами, слаб стал на слёзы, нарисуется. Какие-то космические пришельцы, у которых крабовые палочки вместо глаз. И постепенно - лакейщина, жлобство, юродство, благая весть.

Можно мне не возвращаться, батя?

В общем-то, конечно, это засада, потому что, ну и что, уничтожили они этих людей, которые всегда смотрят из дома, и стали страшно созерцательны, и ничего не могут.

Эти, которые всё время работают, и у них руки всё время надуваются, и они всё время живут, кровь приливает к органам и они хотят любить и жить.

Ни то, ни сё, короче. Ни нашим, ни вашим. Когда сила идёт внутрь и когда сила идёт наружу. Она всё равно приходит к одному и тому же хозяину, которого она узнает, как невеста.

Но всё стало сплошным кайфом, и ничего не стало смыслом, потому что всё уже началось сначала. Где-то в дебрях девственной Амазонки, в Соловецких лесах, где расстреливали-расстреливали, и захлебнулись в своей блевотине.

Человек вышел на улицу ветку спилить, а то наледь, всю зиму, то оттепели, то морозы, крыша проломится. В левой руке «LM», в правой руке жестянка с зазубринами. Ещё одно изобретение человечества, ещё одно свидетельство его конгениальности.

Задумался на минуту, и началося. Всё поползло перед его глазами, как ледоход на Волге. Потом очнулся и ничего не заметил. А он уже был с той стороны, а не с этой. Шепнёт по блату писатель читателю, чтобы читатель был в курсе, что и с ним то же самое будет.

В какой-то момент что-то случилось. Что случилось, я и сам не понимаю. Он живёт, но он уже умер. Я раньше думал, что это плохо, смерть при жизни и всё такое. Но вот теперь пошёл, потрудился во дворе дома на 4 квартиры, Индейцевы, Инопланетяниновы, Мутантовы, Послеконцасветцевы, макет страны, история земли.

Которые друг друга боятся и не любят, а должны бы любить безумно, потому что у них ничего больше нет. Но они не могут, потому что слишком много они друг друга убивали, не они, их кровь. Ну, не могут и не могут, не будем об этом.

Это нужно второй раз родиться и умереть перед этим. Я писал об этом много, насильно мил не будешь. На самом деле много раз за жизнь умирать и рождаться. Потеряешь счёт своим смертям и рожденьям.

Гнилой базар, лакейщина, на ты со всеми будешь, на вы со всеми будешь, с грудничками, с паханами, с подростками, которые под паханов косят, с инвалидами 3 группы, которые под грудничков косят.

Оглянёшься и увидишь то, чего никто не видит. Блин, почему они никто не видит? Не умеют, боятся, не хотят, не могут?

Возле всего смерть для стереоскопического эффекта. Со смертью на ты, она вообще не привередливая старушка. После смерти мало что остаётся, она везде раскинула сети. Поэтому со всеми запанибрата, ходишь как милиционер и эмчеэсник и всё время плачешь, что никто ничего не видит.

Как иначе, мы же терпели, как 300 спартанцев, всё время. Везде космос и хаос, чёрные дыры и звёзды. И мы посередине, чтобы показывать кино по всем каналам. Но мы поломались, потому что не выдержали напряженья, что это одно и то же, внутрь и наружу.

Потом починились и невидимо смотрим, а те, кто показывают, говорят, что ничего нет. Короче, это как великая октябрьская социалистическая революция. Те, кто смотрят из дома, как грибы шампиньоны, стали всего бояться. Те, у кого играла кровь, заигрались, как на физкультуре, в городе Мелитополе в детстве.

В раздевалке под лестницей раздевались сначала девочки, потом мальчики. Одна девочка не успела переодеться и стояла в комбинашке, прикрывшись формой, с глазами, как взорванные небоскрёбы, пока мы подсмеивались над нелепостью ситуации и переодевались в 5 классе.

Теперь понятно, кроме кина, что само по себе занятно, там возгонка градусов. Как в самогоне у всех народов, совесть должна очнуться, как спящая царевна, иначе это будет не кино, а прокрутка кадров.

И всё время корчиться на том свете, как безумный писатель. Когда эти красавцы на этом сначала будут прикалываться на буквы, хо-хо, пипец. А потом заболеют, и как инвалиды всех войн будут валяться среди букв, прости, батя.

Нормальное такое кино, как обычно, на уровне, в этом месте, скажет батя. Лакейщина, жлобство, юродство, благая весть, всё как надо. А это кто? Это я, батя. А, ты, опять ты, что хочешь?

Можно мне не возвращаться, батя? После просмотра. Ничего, ничего, сынок, пообедай, переоденься в сухое. И давай, сымай, мало осталось, 33 года.

Слёзы.

А попросить можно? Орфеевой Эвридике дом в деревне. Никите пьесу на ладони. Майке Пупковой общину верных. Марии мастерскую возле жизни.

Так ты чё, ничё не заметил? Что это у вас с самого начала. Как же ты кино снял про это?

Кино снимают на соплях, на ушах, а не на торговле, батя. Как же они увидят, батя, если они снимают?

Заболтался я тут с тобой, а у меня у вас тут ещё одно есть дело, и на Альфа Центавров пчёлкой.

Догадываюсь, батя.

Чё ты догадываешься, штуцер.

Да тут всех колбасит, как с передозы, батя.

Ну и что, какое твоё мнение по этому вопросу?

Чё-то ты крутишь, батя. Типа, по-свойски? Про это должна быть фильма? Ты же знаешь, я не люблю этой военщины. Себя на себя снимают и давятся, что ненаши достали.

Квантовый переход, это называется, сынок, смерть и рожденье.

На 6 лет я провалился, я не обратил вниманья, потому что всю жизнь так. В 6 лет первое воспоминанье. Я довольно поздно себя помнить начал. Как бегу к маме на работу, в старый город, расположенный в котловине, потому что у папы – припадок. Наверное, первый раз в жизни один, через весь город, там километра 3.

С тех пор путешественник, из Мелитополя во Мценск, из Мценска в Москву, из Москвы в Мытищи, из Мытищ на Соловки и обратно. Но нигде как турист, везде как местный. Видно тот ужас гнал, уйти на край света и вернуться, чтобы вылечить всех. Папа валился на спину, закатывал глаза и у него начинались судороги.

На краю света в тайге и тундре в сторожке один раз обернёшься резко, в тазике, голый. Нужно же было мыться хоть раз в месяц. Чтобы увидеть ногу Бога, убегающего за угол. А там 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона 100000007 закланных в жертву рожают и глазами поводят, руку дай, батя.

Цыц, тихо, скажет папа. Рано ещё, читатель не готов. Не теплёнький. Давай дальше про 6 лет.

В 12 цинковый гроб и контейнер книг из западной группы войск, что жизнь на самую драгоценную жемчужину в здешней природе человека разменять велено, кем велено?

Гасилин и Старостин нос разбили, наябедничал маме, себя стало жалко, как это, всё будет, а меня не будет? Обзывали женщиной 2 недели, заламывал руки, как вакханка, и закатывал глаза, как роженица. И везде на дно ложился с тех пор 33 года, что они – Бог, а ты – чмо, как писатель.

В 18 лет в поле от Франции до Канады с тоской в животе без связи на заводе «Автоцветлит» за городом после смены обо всём удалось переговорить. Она – раздатчица инструмента в инструментальном цехе, он – токарь 1 разряда.

Дружба бывает один раз в жизни, и любовь бывает один раз в жизни, и вера бывает один раз в жизни, всё остальное – исповедь, причастье, отпеванье, воскресенье.

Прежде чем накатил последний вагон и превратил всё в юродство, на зоне нет места ни любви, ни дружбе, ни Богу, ни искусству. Зона к этому времени превратилась в психушку, психушка в ток-шоу, ток-шоу в Интернет.

Ну и что, что после исповеди, причастья, отпеванья, воскресенья они домом в деревне, общиной верных, мастерской возле жизни, пьесой на ладони станут. Ведь это ещё надо смочь так.

Помню, папу из психушки встречали в роскошном южном парке в чужом родном городе Мелитополе, на окраине которого больница. Как он смотрел, и всё это видел, как батя. Но ведь это ещё надо было прожить. Дойти до края и вернуться.

В 24 стало полегче. Стали наши возвращаться. Пришёл один и сказал, что он Мария. Ну, Мария и Мария. Садись, ешь яйца с луком, рассказывай, как там.

Херово. Все на себя тянут космос в глухой несознанке, и он превращается в хаос.

Ну, давай будем делать.

А ты умеешь?

Умею.

Чем докажешь?

Когда бы ты, рождён для странных зрелищ,
Был глубиной невидимого взят,
Взгляни оттуда, разве не для сна,
Прекрасного, как явь, и сильного, как небо,
Из пепла бы ты снова возродился.

Потом родилась Майка Пупкова. Я ушёл из института, потому что свой дом стал, и стал учиться, и сидеть с дочкой. Потому что я ведь вообще ничего не знал про землю, кроме устава гарнизонной службы и одиночества в чакрах.

Но это не могло долго продолжаться, потому что в этой местности рассредоточились женщины-горы, которые остались после крови, которая со всех войн не вернулась. Которые точно знали, что надо, что не надо. «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу». В общем, пятилетку за 3 года.

В 30 я себя вижу уже на заводе. Помыкался по службам, продавцом в водочном контейнере на оптушке, учителем литературы в школе для одарённых детей, и опять на дно лёг.

Никаких обязанностей, нажимаешь красную кнопку с одинаковым временным интервалом, и думаешь всё время про это. Правильно или неправильно ты сделал, что повернул в воздухе справа налево. Вроде бы правильно, потому что надо было всё время унижаться, а не придуряться. Так я на Соловках очутился в 33 года в тайге и тундре.

Схлеснулись с Орфеевой Эвридикой за Майку Пупкову, чьё она бессмертье, 100000007 закланных в жертву или 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона? И я подставил, сказал, вам всё равно, какой она будет, вам лишь бы не быть одной. Все женщины-горы больше всего на свете боятся разоблаченья. Она съела 50 таблеток феназипама. Я сначала сидел в скорой, потом уехал на Соловки в самоссылку.

И там увидел, что Майка Пупкова живёт с Орфеевой Эвридикой, квартиру разменяли. Майка Пупкова выросла, работает в школе с Марией. На праздники за столом склоняет голову Никите на плечо. И Орфеева Эвридика больше не ревнует, потому что все постарели и видели свет с той стороны света.

В 36 Никита вернулся с той стороны света загоревший и стал всё строить, и в 42 всё построил, книгу «Как у меня всё было». Жили они на одной квартире с Марией, потому что перестали бояться неблагополучия и благополучья после края света.

На этой квартире жили 4 семьи, Индейцевы, Инопланетяниновы, Мутантовы, Послеконцасветцевы, макет страны, история земли, что мы не главные, что мы главные, что главного нет, что всё главное.

И вот в 42 он понял, что после ненависти мало кто любить может, потому что ненависть всё выедает в середине как хаос и космос. Но, вообще-то, именно для этого нас сюда засылают, как десантников на спецзаданье, как Чехова с чахоткой и Толстого с палочкой, Бога Богом о Бога для Бога чистить.

Как даосов на вершине Гималаев, которые 300 лет своё я о сущности мира вымочаливали каждый, пока не вымочалили, и сразу смутились. А на хера нам оно сдалося? Чтобы выбросить его на помойку, как дохлую крысу? Или чтобы точить им светы, как 3-D камеру?

На которую очень чётко можно заснять и увидеть, в какой момент во время смерти и родов, из комнаты выходит батя вороватой походкой и в кармане что-то прячет.

А ну-ка, подойди, милый, что у тебя там.

А там я и больше ничего нет. И я плачу. И батя плачет. И все плачут. Слёзы.

Про политику.

Дело же не в том, чтобы сохранять лес, окучивать прохожих и бить на тамбурине, как актёр неизвестного театра. Дело в том, чтобы спасать.

Что спасается? Ради чего спасается? Зачем спасается? Спасается жертва, ради жизни, для людей.

А то им некуда будет жить, хоть они говорят, что кругом говно, они знают, что говно в голове, а кругом пустота, глина, которую они или наполнят или не наполнят собою.

Они знают даже про характер наполненья. Если обоссышься и подставишь, то оно тебя задушит. Если отчаешься и подставишься, будешь цепляться, как повилика.

Я же хотел поговорить про большое тело, оно всегда себя спасает, оно отдаёт свои части, и называет это политикой, чтобы сохранить целое. А это такая же политика как тезоименитство.

В этом смысле и демократы, и большевики, и династия спасали. Они, правда, и сами не знали, что они спасали.

Если бы из-за угла вышли Сталкерова Мартышка, Варлам Тихонович Шаламов и Пушкин, как 3 ухаря в обнимку, раздухарённые в сиську, что они спасли ренессанс, апокалипсис и экклезиаст, которые не могли быть не спасены, потому что они и есть жизнь людей, люди – потом, если этого не будет, не будет жизни, если жизни не будет, не будет людей, они бы им не поверили и поверили, потому что.

Как бы это вам объяснить? Ну, представьте. Тает ледник. Тает достаточно интенсивно. Холодному воздуху надо куда-то деваться, он же не может сразу превратиться из льда в горячий. Все говорят, вот так потепленье. Они же не были в Антарктиде, и не видели, что там вместо белого льда чёрная вода, как на черноморском побережье.

Они только видят, что с погодой что-то творится, кругом ураганы, смерчи, наводненья, засухи, землетрясенья. И они говорят, развалили всё на хер. Они, в общем-то, знают, что это они развалили.

Потому что если бы они не знали, они бы стали спинами друг к другу, и строчили бы от живота, пока бы не прорвались к белому солнцу пустыни, и сплошному кайфу.

Но так уже было, и они это помнят в своей крови, и они больше всего на свете боятся жертвы. И они подставляют лохов. И все всё знают, вот что противно. Что лохов подставят, чтобы они стали жертвой, а потом скажут, что это они спасли страну, а потом развалили.

А они ничего, вообще, просто на заработки приезжали и за счастьем. И видели большое поле от Франции до Канады примерно. И в этом поле от тоски в животе никуда не укрыться.

Ни на острове Соловки в Белом море, ни в последнем одноэтажном бараке, от в/ч, под снос, на 4 квартиры, Индейцевы, Инопланетяниновы, Мутантовы, Послеконцасветцевы, история земли, макет страны.

И они видели как в поле несутся 3 машины рыло в рыло на перекрёстке всех Ярославок. Соль земли русской, гастрарбайтер из ближнего зарубежья, Платон Каратаев в кабине «Камаза». Урка, менеджер по доставкам, Родион Романович Раскольников, в салоне «Газели». Новый русский, мёртвая душа, Павел Иванович Чичиков в экипаже «Джипа».

Посередине стоит автор и читает лекцию одной бывшей супердержаве, воздуху, жертве. Когда кругом говно, ясно, что говно в голове. И что нам делать в ситуации, когда кругом глаза? Стать на очередь в психушку?

А если мы знаем, что скоро все психушки распустят? Потому что скоро очередная революция. Наши дети будут скандировать, долой, на перекрёстке всех Ярославок. А кого долой? Их долой? А кого не долой?

И тут выходит жертва, лох, воздух, автор, и автотранспорт врезается со всех сторон в правду. Скрежет глобальной катастрофы, темнота, и голос, кажется всё развалилось, на хер.

И воздушный шар над радугой вокруг солнца. На воздушном шаре уцелевший институт власти.

Династия спасала ренессанс. Это когда фрагмент встраивается в традицию и становится традицией. Бог всё время говорит с тобой, тебя слышно.

Большевики спасали апокалипсис. Это когда без компенсации, потому что ренессанс всё же за компенсацию.

Мандельштам Шаламов и Сталкерова Мартышка, пьяные в сиську, встретили на дороге Льва Николаевича Толстого в платке китежанки, драных заплатках, с палкой, выломанной по росту, и говорят, чё за чудила?

Демократы спасали экклезиаст. Это когда юродивая местная община улетает в небо, как целочка на воздушном шаре, и точно знает, что она и есть компенсация.

Остальное – ядерный гриб и пальцы, я здесь был в это время.

На воздушном шаре плачет такое, с ушками, и ничего не знает ни про то, что несчастье – счастье, ни про то, что чмо – Бог, ни про то, что последние – первые, ни про то, что начальника подставили.

Оно просто как органы местного самоуправленья держит ушки колком и дёргает носом по ветру.

Всё про политику.

Март 2011.

© Никита Янев, 2011
Дата публикации: 21.07.2011 16:02:33
Просмотров: 2641

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.