Два письма

Светлана Оболенская

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 46157 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Чувствую: становлюсь флегматичным, равнодушным. Пополнел, стал иногда на сердце жаловаться. Семья нормальная, ребят своих люблю, и работу свою учительскую люблю. А какой-то червячок грызет: любишь, да как-то слишком умеренно. Впрочем, зачем к себе придираться? Может, так и надо жить – спокойно, без этих страстей, и эмоциям не поддаваться? Может быть, с таким человеком и окружающим легко?
Размышления нешуточные. И влекут они меня к тому, что случилось со мной в молодости. Что, как говорится, было и быльем поросло… Долго держалось в тайне. Но ведь столько лет прошло, можно и рассказать. Начинаю вспоминать, и сердце колотится. Возвращаюсь к пережитому, как будто это вчера случилось. Но все по порядку.
Мне тогда было 25 лет, я, как и сейчас, работал в школе учителем физики. И жили мы вдвоем с мамой в нашем городке, где и сейчас живем Мама очень хотела меня женить. Говорила: «Витя, Витя, такой ты у меня парень – ну, всем взял, красавЕц, умница, профессию имеешь, девчонки на тебя заглядываются…А мне внуки во как нужны!» Да я и сам вовсе был не против такого поворота в своей судьбе. К девушкам приглядывался, ходил на танцы, время от времени даже нечто вроде романа получалось, но вскоре убеждался, что это не то, не то. Девушки огорчались, конечно, но, в общем, переставали обращать внимание, чувствовали, что ничего серьезного тут, по-видимому, нет. А я не огорчался, мне 25 лет всего, еще не вечер, правда же?
И вот совершенно неожиданно свалилось на меня нечто, чего я никак ожидать не мог. Странные обстоятельства то ли осложнили, то ли оживили мою спокойную, налаженную, хотя и довольно-таки однообразную жизнь.
Той весной появилась в нашем городке вызывавшая некоторое удивление пара. Две молодые женщины приехали к нам откуда-то с юга, совсем не случайно, а по назначению. Вернее, назначение получила одна из них – умная, знающая, энергичная, независимая в суждениях. Я сразу понял, что она – ее звали Людмила Георгиевна – на своем месте, заведующая ГОРОНО. Она сразу сумела поставить себя так, что к ней прислушивались. Вместе с ней приехала подруга, красивая такая армяночка по имени Эмине. Полная, томная, добродушная и загадочная. Загадочная потому, что нигде не работает и ни с кем не общается.
Наш городок стоит на высоком берегу Волги, и над самой пристанью у нас сквер, старый-старый, деревья большие, цветочные клумбы, тенисто в жаркий летний день. Там у нас по вечерам променад. На лавочках старики мирно сидят, молодые люди пиво потягивают. А мимо них девушки стайками прохаживаются, или солидные супружеские пары. Я тоже бывал в этом сквере с приятелями, приглядывался к разным девушкам, прислушивался к их разговорам. Своих учениц среди них видел. И они меня видели, моим присутствием ничуть не стеснялись и такие слова и выражения употребляли, что думалось: «Чему же это мы их учим и зачем?» Иногда и эта сладкая парочка – Людмила Георгиевна с Эмине – бродила по аллее, идут, беседуют о своем
Я с ними, конечно, здороваюсь, но общаться желания не имею. А они однажды взяли и присели на лавочку рядом со мной, и вечером я проводил их домой. А потом как-то раз встретил Эмине на базаре, я иногда маму сопровождал – она туда за покупками ходила. Поздоровались, Эмине улыбнулась и вдруг пригласила меня в гости.
- Я, – говорит, – необыкновенно вкусно армянские блюда готовлю. Приходите, не пожалеете. Ну, хоть в это воскресенье.
- Спасибо, – говорю, – как-нибудь с удовольствием зайду. Ой, мама зовет. Всего хорошего.
И отошел поскорее. Мне и в голову не могло придти обратить внимание на эту армянку с непомерно широкой задницей. Она, конечно, старше меня была и совсем не в моем вкусе.
Потом начался учебный год. Людмила Георгиевна стала приходить к нам в школу по делам службы. Казалось бы, интересовать ее должны были гуманитарные предметы: по образованию она словесник. И вдруг раза два или три посетила мои уроки, после сидела со мной в физическом кабинете довольно долго, интересовалась особенностями преподавания. Говорили и о перспективах оборудования физического кабинета. А когда она встала, чтобы уйти, вдруг пригласила в гости. Я решительно отказался, сказал, что мама болеет.
Какого черта! Могли бы уже и понять, что не стоит зря тратить усилия. Ан нет, встречу кого-нибудь из подруг, неизменно получаю новое приглашение.
И вот как-то раз звонит мне Людмила Георгиевна в школу и просит встретиться для серьезного разговора.
- Может, прямо сейчас к Вам зайти? – спрашиваю, имея в виду, разумеется, служебный кабинет зав. ГОРОНО – у меня как раз уроки кончились.
- Нет, – отвечает, – сейчас не могу, у меня посетители. А давайте-ка вечером, часов в 8 в сквере, в беседке с колоннами, ладно?
- А в чем дело? – решился я спросить.
- Я Вам все объясню.
В чем же дело? Заинтересована явно Эмине, а встретиться предлагает ее подруга. Вечером, ничего не сказав матери, я отправился к назначенному месту. У нас в конце аллеи на самом краю обрыва над Волгой стоит высокая беседка с небольшим куполом. Я зашел туда, смел с каменной скамьи обрывки газет,сбросил бутылки из-под пива, сел и принялся ждать. Между облупившихся колонн виднелась темная в вечернем полусвете густая листва деревьев. На аллее разворачивался обычный вечерний променад. Минуты три спустя в беседку почти вбежала Людмила Георгиевна,
- Эмине меня никак одну не отпускала, – объяснила она, – хотела во что бы то ни стало сама с Вами переговорить, но думаю, что я лучше это сделаю. Тут определенность нужна, ясность. Прошу Вас, постарайтесь все воспринять очень серьезно и клятвенно мне обещайте, что все это останется строго между нами. Вы мужчина, в мужские клятвы, если они серьезных вещей касаются, я все-таки верю. Обещаете?
Я удивлялся все больше и больше и как-то растерялся.
- Ну, обещаю, – говорю, – а в чем, собственно, дело?
- А дело такое. Была б моя воля… ну, да ладно, прячу в карман свои эмоции. Дело касается прежде всего Эмине, хотя, пожалуй, и меня ничуть не меньше. Обещайте еще, что выслушаете меня до конца.
- Я весь внимание.
- Ну, вот. Не буду Вас утомлять подробностями наших биографий, моей и Эмине. Да Вам и ни к чему. Ну, так все сложилось, что мы с ней составляем как бы, если хотите, семью. Вот и из родных мест вместе уехали, чтобы не приставали, а тут пока что вроде бы никто не интересуется нашей жизнью. Нам вместе хорошо, это главное. Но семья-то семья, да неполная. Мы очень хотим ребенка, в особенности Эмине хочет, но и я тоже. Очень хотим. Эмине такая женщина – она для материнства как бы создана. А я готова ей и нашему сыночку или доченьке все отдать. Я им создам такие условия, чтобы ребенок вырос здоровым, в полном достатке, и чтобы Эмине чувствовала себя по-настоящему счастливой. Понимаете?
Она говорила как-то очень сухо, и чувствовалось, что я ей не по душе. Я начинал догадываться, зачем меня пригласили. Да ведь и поведение Эмине указывало на ее, а теперь, оказывается, и Людмилино намерение женить меня на этой великовозрастной армянке. Но как они могли подумать, что путем таких переговоров смогут добиться своего!
- Послушайте, – говорю я, – в мои ближайшие планы вовсе не входит женитьба. Да если бы и входила, то сватовство мне, простите, претит. И, признаться, очень удивляет, что Вы, Людмила Георгиевна, в такой роли выступаете.
- Бог мой, да Вы ничего не поняли! Я думала, Вы тоньше, умнее… Ну, что ж, придется объяснить все доходчиво. Речь вовсе не идет о женитьбе. Замужество не нужно ни мне, ни Эминэ, как Вы не понимаете! Нам друг друга вполне хватает, и расставаться мы не собираемся. Нам ребенок нужен. Теперь простите меня за циническую форму того, что сейчас Вам скажу. Эмине решила, что именно Вы – тот мужчина, от которого она хотела бы родить ребенка. Вы ей нравитесь. Молодой, здоровый, непьющий, воспитанный, общительный, умный, очень красивый, наконец, – Вам никто не говорил, что Вы на портреты Джека Лондона похожи? Вот Вы какой в ее глазах… Ну что, продолжать?
Я просто опешил. Ну и ну, что дамочки задумали. Но надо же отвечать. Ведь ко всему она еще и начальница мне, политес приходится соблюдать. Помолчал. Собрался с силами. Решил: скажу, что думаю, и положу этому конец.
- Людмила Георгиевна, я просто не знаю, что сказать. Неужели Вы действительно предполагаете, что меня можно таким способом на крючок поймать? Вот уж от Вас не ожидал. Давайте считать нашу беседу оконченной. И, пожалуйста, договоримся, что вообще вся эта глупая история кончена. Так и Эмине передайте. Простите, больше говорить не хочу.
- Виктор Анатольевич, постойте…
- Нет, Людмила Георгиевна, с меня хватит, я ухожу; извините, не провожаю, да Вам тут недалеко, и народу в сквере полно. Всего доброго.
И я ушел быстрым шагом.
Обещание свое я поначалу сдержал – никому ни словом не обмолвился о странном свидании и разговоре с Людмилой Георгиевной в беседке с колоннами. Думал, что теперь прекратятся эти нелепые заигрывания. Но вот ведь слабость человеческой натуры – на улице невольно оглядывался по сторонам и как-то подумал, что непрочь был бы снова встретить Эмине – посмотреть, как она теперь будет себя вести. И, действительно, я ее встретил, не поздороваться было, конечно, невозможно, а Эмине улыбнулась и прошептала: «Думайте, думайте…» Господи Боже ты мой, ничего они не поняли! Ну, буду впредь всеми силами избегать подобных встреч, а если что, отвернусь и даже не поздороваюсь.
Ну, на некоторое время все утихло. Но однажды утром сидел я в учительской в ожидании своего урока. Прозвенел звонок, я взял классный журнал и направился к двери. Навстречу мне секретарша Зина со стопкой газет и писем в руках. «Вам письмо, Виктор Анатольевич, здрасьте», и протягивает мне конверт со штампом ГОРОНО. С каких это пор с соседней улицы нам письма пишут? Позвонили бы. Предписание какое-нибудь, наверное. Я положил конверт в карман и отправился на урок. Затем второй, третий... Между третьим и четвертым – «окно». Учителя разошлись по классам. Только Зина занималась здесь своими секретарскими делами, печатала на машинке.
Я вскрыл конверт.
«Я все еще не решаюсь назвать Вас просто по имени…» Я просто вздрогнул – опять они! «А ведь для того, чтобы умолять Вас согласиться сделать счастье моей жизни, я должна была бы отважиться называть Вас самыми ласковыми и нежными именами. Я все время стараюсь увидеть Вас и часто делаю это так, чтобы Вы не заметили меня, смотрю и думаю – Ваш благородный облик не из нашего столетия. Я совсем Вас не знаю, но не может не соответствовать этому облику Ваш душевный и духовный мир. Я никого о Вас не расспрашиваю – зачем? Мне это не нужно, я и так знаю, чувствую Вас. Вы только не подумайте, что я хочу Вас завлечь в свои сети, да и сетей таких у меня нет и никогда не будет – не нужны они мне. Вы человек свободный и навсегда им останетесь, поверьте, я никогда не напомню Вам о себе. Благословенный ребенок, который родится от нашего свободного соединения, будет моим ребенком, моим и Людмилы, у Вас не будет никаких обязательств ни передо мной, ни перед ним. И никогда, никогда мы не напомним Вам о нем, если Вы сами того не захотите. Вы построите свою жизнь совершенно независимо от нас и, я уверена, будете счастливы, потому что сами принесете в свою семью счастье. А теперь мне остается только умолять Вас, дорогой, подарите мне себя – пусть это будет только один раз. Я буду целовать Ваши колени в знак ни с чем не сравнимой благодарности…» Колени? Почему колени? Это уж что-то восточное.
Я дочитал письмо. Разве можно остаться равнодушным к лести, да еще выраженной так умело и, кажется, искренне? С другой стороны, все во мне протестовало против беспардонного навязывания серьезнейшего жизненного шага. Поразительна все-таки откровенная наглость этой толстозадой армянки. И ведь она должна понимать, что в таком маленьком городке, как наш, ее назойливые приставания не останутся незамеченными. А эта Людмила Георгиевна? Мы ведь учителя все-таки. На их лесбийскую связь все глаза закрыли, так нет, этого мало, теперь нужно все это еще дитятей дополнить. И как они решаются все это почте доверить? Не думают о своей репутации, так о моей бы подумали.
Тут в учительскую вошел мой приятель, учитель труда Алексей Петрович, по совместительству – лаборант в моем физическом кабинете. Взглянул на меня:
- Ты что это, Виктор, красный такой, случилось что?
Я оглянулся на Зину, взял его за руку и вытащил в коридор. Ну, не мог я ни с кем не поделиться!
- Слушай, Алексей, – спрашиваю, – как друг, скажи откровенно, ты что-нибудь слышал о том, что подружка Людмилы Георгиевны ко мне пристает?
- Ну, слышал, конечно. Все об этом знают. У нас разве может что-нибудь тайной остаться?
- А Серафима знает?
Серафима – это наша директриса.
- Как директору о своих учителях не знать. Да не волнуйся ты, о тебе плохого никто не подумает, а о них – какое тебе дело? Все знают, что они лесбиянки.
Сказать ему всё или не говорить? Решился:
- Нет, Леш, не так все просто. Вот прочти. Только все это строго между нами. Я знаю, что ты – могила.
И протянул я Алексею письмо. Тот прочитал:
- Ё-мое…Прямо Ларина Татьяна. Ну и что ты теперь делать будешь?
А во мне вдруг что-то повернулось
- А вот что, – отвечаю, – пусть все всё знают. Объявлять громогласно, конечно, не будем, а так, кое-кому рассказать – надо, пусть эти дамочки уймутся, наконец. Письмо пусть пока у тебя остается, ты действуй осторожно, все-таки тут зав. ГОРОНО замешана, так что она в стороне должна остаться.
- Ну, это ладно, а не пожалеешь потом? Бабец-то ничего, вполне подходящая для задуманного дела. И потом – за свою-то репутацию не боишься?
- В каком смысле?
- Да в том, что треплом будешь выглядеть.
- Но надо же этому какой-то конец положить. Ведь это не первый день все идет и, боюсь, мою репутацию хуже задевает…
Но остановился я. Нет, все не так, не так… Так нельзя! Говорю Лёхе:
- Нет, не надо. Передумал я. Не знаю просто, как быть. Но вообще-то, Лешка, ты прав, наверное. Давай письмо обратно. Ничего не надо делать.
Я и сам не верил в то, что теперь, когда письмо Эмине было прочитано не мною одним, все это сохранится в тайне, тем более, что в школе, как выяснилось, о домогательствах подруг слыхали.
И действительно, прошло лишь несколько дней, и Серафима приглашает меня к себе в кабинет. С весьма сочувственным видом просит рассказать эту странную историю.
- Говорят, она письмо Вам передала, это что, правда?
Я открыл свой кейс, достал злополучное письмо и протянул его директрисе. И тут же понял, что зря это сделал Серафима Петровна – дама пожилая, незамужняя. Половину письма не прочла и густо покраснела. Смотрит на меня с удивлением:
- А не хотите Вы письмо это просто порвать и тем дело кончить?
- Нет, Серафима Петровна, зачем же, мало ли что может быть.
- Да. Вот невольно советские времена вспомнишь. В партком бы обратились, в профком… Как Вам помочь-то? Просто не знаю.
- Ничего не надо, я сам разберусь.
- Ну, ладно, разговоров бы только поменьше. А письмо это я на Вашем месте все-таки уничтожила бы.
Наверное, она права, подумал я. Достал спички, придвинул к себе стоявшую на столе пепельницу и сжег злополучное письмо.
Серафима удовлетворенно кивнула. Молодец она все-таки. Нет в ней ничего бабского.
Ну, ладно. Конечно, в школе слушок прошел о письме, но поговорили-поговорили – и перестали. К подругам, несмотря ни на что, относились хорошо – вели они себя независимо и достойно. Эмине устроилась на работу регистратором в поликлинику и там проявила себя с самой лучшей стороны – аккуратная, вежливая и внимательная с посетителями, всегда готовая всякому помочь – всеобщее уважение вызывала.

* * *

Прошло некоторое время, и всем стало заметно, что подруги, по-видимому, утратили всякий интерес к Виктору Анатольевичу, никакого внимания на него больше не обращали. Он после того разговора с Серафимой Петровной хранил полное молчание. И школа, еще недавно гудевшая, словно улей, успокоилась, утихла и зажила своей обычной учебной жизнью. Виктор Анатольевич приходил, как всегда, с гордо поднятой головой, красивый, молодой, похожий на портреты Джека Лондона, давал свои уроки. Он никогда своей работой особенно не увлекался, с учениками особенной дружбы у него не было, но и упрекнуть его было решительно не в чем.
Прошла золотая волжская осень, когда аллея в приволжском сквере была густо усыпана желтыми и красными кленовыми листьями и кое-где на ветру дрожали и, казалось, тоненько звенели жесткие разноцветные, резные осиновые листочки. И променады в сквере кончились, опустели скамейки; во всяком случае, пенсионеров, так любивших на них сиживать, здесь больше не видно было. В самом конце октября кончилась навигация по Волге, а с ней кончились и экскурсии по городу, устраивавшиеся для туристов, путешествующих на пароходах; притих базар. И всего лишь месяц с небольшим прошел, и наступила зима. В том году она выдалась непривычно ранняя и снежная и очень украсила город.
Новый год приближался. Новый год, новые надежды – ну, пусть не на что-нибудь серьезное, ну хоть на то, что встретим его с приятностью, может быть, шумно, может быть, тихо, в домашнем особом уюте, когда в углу мерцает в полутьме елка, готовая зажечься при звоне кремлевских курантов, знаменующем в тайниках твоего сознания новую жизнь. Не признаешься, что на это надеешься, а сам невольно чувствуешь: да нет, будет, будет что-нибудь новое. Как пел Окуджава: “Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет…” Да что произойдет-то? Да уж что-нибудь произойдет. Не зря ведь сегодня НОВЫЙ ГОД!
Учителя решили вместе отпраздновать Новый год – не в ночь на 1-е, когда у всех свои отдельные планы, а в первый рабочий день школьных каникул. Известно, что и в дни каникул, когда классы пусты, и ученики развлекаются и отдыхают, кто как может, учителя обязаны все равно являться в школу – то педсовет, то методическое совещание, а то – уборку производить – окна протирать, полы мыть, пыль с учебных пособий стирать… Вот в один из таких дней и назначили новогоднюю вечеринку, распределили обязанности – кто салатик приготовит, кто пирог испечет, кто о посуде позаботится, мужчинам, конечно, поручили обеспечить праздник напитками, но умеренно, прилично.
Серафима Петровна в последнее время чувствовала, что Людмила Георгиевна утратила особый интерес к ее школе – не приходила больше, не звонила. Отношения, конечно, оставались неизменными, но только в рамках производственной необходимости. Между тем, в наступающем новом году предстояли серьезные расходы на оборудование кабинетов, на наглядные пособия. Тесный контакт с ГОРОНО был необходим. И Серафима Петровна решила воспользоваться новогодним предлогом и позвонила в ГОРОНО, пригласила Людмилу Георгиевну на вечеринку. Про Эмине не сказала ни слова.
- Да? Вы меня приглашаете? – с некоторым удивлением спросила Людмила Георгиевна.
- Очень рады будем Вас видеть, приходите непременно! 4-го в шесть часов.
- В шесть часов вечера после войны, – усмехнулась Зав. ГОРОНО.
Наверное, на всю эту болтовню намекает, подумала Серафима Петровна.
- Так мы Вас ждем.
- Спасибо. Договорились.
4-го числа все было готово уже за час до назначенного срока. Составили столы, накрыли их белой бумагой, расставили посуду, разложили закуски, открыли бутылки, своего часа ждало и шампанское. Уже шесть пробили часы в учительской, и учителя стали рассаживаться за столами. Серафима Петровна поместилась в самом центре, по левую руку от нее – завуч, учитель русского языка Тихон Николаевич, а справа от директрисы место оставили для Людмилы Георгиевны, которая вот-вот должна была подойти. Алексея Петровича отрядили встретить заведующую ГОРОНО у входа в школу. Ждать пришлось недолго. В учительскую просто влетел Алексей Петрович. Он растерянно оглядел стол, нашел взглядом Виктора Анатольевича, еле заметно кивнул ему, подбежал к Серафиме Петровне и что-то прошептал ей на ухо. Все навострили уши. Однако в следующее мгновение взоры обратились к двери. Вошла задержавшаяся, очевидно, в раздевалке Людмила Георгиевна, а следом за ней, держа подругу за руку, появилась Эмине. Виктор Анатольевич от неожиданности встал, видно было, что волнуется. Однако тут же взял себя в руки и снова сел. Серафима Петровна тоже поднялась, вежливо приветствовала гостей и предложила обеим места по правую руку от себя. Для того, чтобы туда попасть, подругам нужно было обойти столы, расставленные буквой «Г». И тут все замерли в неподвижности и молчании, словно разыгрывалась немая сцена из спектакля «Ревизор».
Эмине шла следом за Людмилой Георгиевной, мягко и чуть-чуть виновато улыбаясь, как бы извиняясь за неожиданное вторжение. Ее пышные черные волосы были схвачены черной лентой, губы чуть подкрашены. На ней была блуза – черная с белой отделкой и несколько ярких бус разной длины, освежавшие строгий наряд. Все в меру, все скромно и красиво. Но не это заставило всех замереть и умолкнуть. Дело в том, что широкая блуза не скрывала значительно увеличившийся живот красивой армянки. Эмине была беременна!
Серафима Петровна покраснела, побледнела и обратила гневный взор на Виктора Анатольевича. Да и многие взглянули на него с интересом. Но расселись и занялись проблемами выпивки и закуски. Серафима Петровна предложила начать с шампанского и поднять бокалы за Новый год. Хлопнули пробки, все зашумели, заговорили, и застолье понеслось.
За Эмине принялся ухаживать Тихон Николаевич, она с мягкой улыбкой слушала его рассказ о том, как он однажды побывал в Ереване, где его обокрали прямо на вокзале, а Ереванская милиция отнеслась к нему как к родному. Эмине что-то говорила об особенностях армянской кухни. Виктор Анатольевич на нее не смотрел и никакого интереса ни к ней, ни к Людмиле Георгиевне не проявлял.
Вечеринка удалась и продолжалась долго. Но гости ушли раньше других. Когда Алексей Петрович включил магнитофон, и пара молодых учителей закружилась в танце, Людмила Георгиевна и Эмине попрощались с директрисой и, обходя сторонкой танцующих, потихоньку вышли. Виктор Анатольевич не шевельнулся.

* * *

Поздно вечером после новогодней вечеринки я возвращался домой. За столом мне удалось сохранить спокойствие. Но теперь, один на пустынной, плохо освещенной окраинной улице, я вдруг затосковал. Господи, как стряхнуть с себя ненужные мысли и чувства! Я крепко зажмурился и потряс головой. Споткнулся, чуть не упал, выругался шепотом и приказал себе опомниться. Не получилось, в памяти встал не сегодняшний вечер, а глухая дождливая ночь позднего сентября. С такими подробностями – будто показывают фильм обо мне.
Чужая квартира, чья-то супружеская спальня. Между двумя широкими кроватями высокий торшер, накрытый большим шелковым красным платком. От этого свет в комнате приглушенный, темно-красный и таинственный. Я старался не разглядывать Эмине. Она легла рядом, и, заговорив полушепотом, тихонько прикоснулась к моему лицу пахнущими какой-то травой тоненькими пальцами, нежно провела ими по линии профиля – лоб, нос, подбородок, легко коснулась век и нежно прикрыла мне глаза. Ее шепот завораживал:
- Виктор, не думай обо мне плохо. Я ничего дурного не хочу, я из самых чистых побуждений все это затеяла. Я не сержусь и не обижаюсь, что ты показал письмо. Все это ерунда по сравнению с тем, чего я хочу всем сердцем, всем сердцем. Я готова все от тебя снести, любое унижение, только я знаю, что ты унизить меня не хотел.
Я пробормотал:
- Прости, Эмине, так глупо все вышло, прости.
- Тебе не надо просить прощения, ты ни в чем не виноват. И еще хочу тебе сказать: я люблю тебя со всей нежностью, на которую способна, но ты ничем мне не обязан, и ничего не говори, а то ложь между нами встанет. Это будет наша единственная ночь, еще до утра ты уйдешь и никогда не вернешься. Ты только запомни, что есть любящая душа, которая тебя ничем не обременит. А я всю жизнь буду чувствовать к тебе одну лишь благодарность. Мы потом отсюда уедем, и я ничем о себе не напомню.
Она продолжала шептать, а я не знал, что отвечать. Ведь не было во мне любви. В те минуты меня захватила ее нежность, но ведь я знал, что пришел сюда больше всего, пожалуй, из любопытства и, уступая ее призывам, знал, что это не моя судьба, и ее слова ничего изменить не могут. Но не покидало меня сознание вины, которую надо было и хотелось искупить, и это рождало желание. Да ведь и мужчина я все-таки, в конце концов; не каменный же я. И надо же что-то сказать, не молчком же… Я собрался с духом:
- Ничего не говори, Эмине, я верю тебе, и прости меня за все, что было и что будет, чего не будет, вернее. – И потом сказал то, чего говорить, наверное, не следовало – пойми и ты меня. Я хочу создать настоящую семью, а разве мы пара с тобой? И Люся твоя? Кто она тебе? Кем бы она стала при нас с тобой?
- Перестань, молчи, молчи, – она горячо шептала, – молчи, иначе все испортишь. Лучше обними меня и потуши, пожалуйста, свет…
Ушел я еще до рассвета – в сентябре светает поздно. Она меня разбудила, настояла, чтобы я выпил кофе. Ни о чем не говорили. Она молча поцеловала меня и подтолкнула к двери: «Иди, только тихо». Дождик давно перестал, но улица была мокрая. Я оглянулся. Света в окне за плотно задернутой шторой не было.

* * *

Вот и прошел Новый год, а потом кончились школьные каникулы. «Вот и январь проскочил, пролетел, бешеный, как электричка». И побежали день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Не успели оглянуться, наступил май, начало навигации по Волге. Группы туристов высаживались на пристани и бродили по городу. Зазеленели деревья в приволжском сквере, а к середине июня буйно зацвела сирень. Наступал и конец учебного года, в старших классах экзамены. Вся школа наполнилась благоуханием сирени. Лиловые, белые букеты на столах экзаменаторов дышали мокрой свежестью и началом лета. В выпускных классах писали сочинение, и там царила тишина. Почти все учителя были в школе. Кто принимал экзамены, кто присутствовал в качестве ассистента.
Виктор Анатольевич был ассистентом на экзамене по математике у Серафимы Петровны, сидел за столом рядом с директрисой. Прошел первый час. Он встал и двинулся вдоль рядов – вовсе не для того, чтобы наблюдать за порядком или шпаргалки обнаруживать. Просто устал сидеть. И вот, когда он оказался в противоположном от учительского стола конце класса, вошла Людмила Георгиевна. Она поздоровалась с директрисой, издали кивнула Виктору Анатольевичу и на минутку присела, ожидая, может быть, что он подойдет. Но он замер, прижавшись спиной к стене, заложив руки за спину. Людмила Георгиевна наклонилась к Серафиме Петровне и что-то прошептала ей на ухо. Та заулыбалась и встала проводить начальницу. А затем подошла к Виктору Анатольевичу, тихонько сказала ему: «Эмине родила девочку». И вернулась к столу. Виктор Анатольевич не изменился в лице, не изменил позы, спокойно смотрел в открытое окно, как будто и не слышал сказанного, затем медленным шагом, по дороге заглядывая в экзаменационные листочки учеников, вернулся к столу, спокойно сел и, взглянув на часы, сказал:
- Полчаса осталось.
- Поздравить не хотите? Людмила здесь еще, вероятно.
Виктор Анатольевич с удивлением посмотрел на директрису и молча отвернулся. Помедлил, потом промолвил:
- А я-то здесь при чем?
- Ну, знаете…
На том их разговор и кончился. И больше никогда не возобновлялся. И все учителя молчали. Только Алексей Петрович решился:
- Ну что, Виктор? Поздравить тебя надо? Отметить бы следовало! Не поставишь?
- Заткнись, Алексей.
- А что, колени-то она тебе целовала?
- Заткнись, идиот!
- Ладно, ладно! Кариной девочку назвали…

Прошло около года. Мама Виктора Анатольевича, конечно, давно прослышала о происшедшем, хотя подробностей, разумеется, не знала. Она и не пыталась их узнать. Мария Петровна была умная женщина и понимала, что если сын расскажет ей все, придется занять какую-то определенную позицию, а какую – она себе не представляла. Она видела Эмине, беременную, в поликлинике, и та понравилась ей – вежливая, внимательная, услужливая. Вышла из своей регистратуры и помогла Марии Петровне найти нужный кабинет, проводила в лабораторию. Мария Петровна успела разглядеть регистраторшу – ну, полная, конечно, но ведь беременная, впрочем, не только животик большой. Лицо приятное, волосы черные, пышные, а надо лбом маленькая седая прядка; едва заметные черные усики над полными розовыми губами. Красивая армяночка… Но выглядит много старше Вити. Бог с ней совсем. Да ведь при ней еще эта Людмила – неизвестно, кто она ей. О них всякое говорят.
Когда Мария Петровна узнала о рождении девочки, она заволновалась, боялась, как бы Виктор чего не удумал. Но сын ничего не говорил и ничего предпринимать, по-видимому, не собирался. Мария Петровна успокоилась, особенно после того, как получила информацию о том, что Виктор завел тайный роман.
Роман был по необходимости тайным, ибо избранницей Виктора Анатольевича стала ученица 10-го класса Зоя Арсеньева. Алексей Петрович покидал город, уезжал с семьей, и в физический кабинет требовался новый лаборант. Зоя интересовалась физикой, может быть, правда, больше физиком, чем предметом физики. У нее были ловкие руки, она была аккуратная и очень исполнительная. Виктор Анатольевич предложил ей стать у него лаборанткой, она охотно согласилась. Теперь они довольно много времени проводили вместе в физическом кабинете и познакомились поближе. Нельзя сказать, что он был влюблен, но она ему нравилась. Хорошенькая, скромная, тихая посредственная ученица, принимавшая каждое его слово за истину. Приучена ко всякой домашней работе в семье, где, кроме нее, росли еще брат и сестра. Виктор Анатольевич знал, что средства семьи ограничены, и добился того, что ей стали платить за лаборантскую работу. Он избегал более близкого общения с ней, хотя чувствовал, что Зоя не против. Но только скандала в школе ему не хватало. Нет, пусть кончит учебу, получит аттестат зрелости, тогда и посмотрим. Единственное, что он сделал, чтобы показать ей серьезность своего отношения, да и воспользоваться советом родного человека, – пригласил к себе домой попить чайку и познакомил с мамой. Маме Зоя понравилась.
- А ты любишь ее, Витя? – спросила она у сына, проводив за порог гостью.
- Мама, но она же еще ученица! Впрочем, она мне очень по душе.
И вот снова замыкался школьный годовой круг, и приближались экзамены. Занятия кончились, школа опустела. В один прекрасный день, в послеобеденное время, когда в учительской мирно беседовали Серафима Петровна, Тихон Николаевич и несколько учителей, в том числе и Виктор Анатольевич, произошло нечто никем не предвиденное. Прибежала в учительскую техничка тетя Маруся и объявила: «Людмила Георгиевна сюда идет с подругой со своей». И выразительно взглянула на Виктора Анатольевича. Тот, не торопясь, встал и двинулся к двери. Но в тот момент, когда он был уже близок к спасению, взялся за ручку двери, дверь отворилась, и он чуть не столкнулся с входящими. Пришлось отступить. Вошли Людмила Георгиевна и Эмине с маленькой девочкой на руках. Это была очаровательная девочка. Волнистые черные волосики были перехвачены голубым бантом. Короткий прямой носик, очень светлые большие серые глаза. И одета она была, как куколка, в платьице голубого цвета.
И Виктор Анатольевич утратил присутствие духа. За минуту до этого он принял решение спокойно выйти, вежливо поздороваться в коридоре и переждать этот неожиданный визит в физическом кабинете. Но он не ожидал, что появится ребенок, а к числу его достоинств принадлежало одно опасное в данном случае свойство: он любил детей. Когда к ним с мамой в гости приезжал его брат с совсем маленькой дочкой, для него не было большего удовольствия, как подержать ее на руках, потом положить в кроватку и долго смотреть, как на маленьком личике сменяются пока что неуправляемые гримаски. А он улавливал в них смысл и говорил брату: «Вот посмотришь, она у вас веселая вырастет и озорная». И сейчас, когда он увидел эту маленькую девочку, которую, как он знал, звали Кариной, он не смог выполнить свой план.
Эмине не взглянула на него, а Людмила Георгиевна взяла Карину, поставила ее на стол, держа за ручку, и сказала: «Вы нас извините, пожалуйста, Серафима Петровна, Вы спрашивали, как наша Каринка, вот я и решила Вам ее показать, благо мы тут мимо проходили. Посмотрите на нас, вот мы какие». Все окружили гостей, восхищались девочкой, спрашивали, начала ли она уже ходить, начала ли уже говорить. В конце концов девочка засмущалась и отвернула головку. Эмине взяла ее на руки, и Карина обняла ее и прижалась к ней так, что ее личико оказалось обращенным прямо к Виктору Анатольевичу, стоявшему в сторонке и не решавшемуся подойти. Он был так потрясен, что не смог даже улыбнуться девочке, и та отвернулась. «Ну, ладно, – сказала Людмила Георгиевна, – мы пошли, у вас тут свои дела, а нам пора домой, доченьке нашей спать пора». И, не взглянув на Виктора Анатольевича, гости вышли из учительской. Все задвигались, занялись своими делами, а он стоял у стены, не шелохнувшись, и только когда Серафима Петровна подозвала его продолжать обсуждение какого-то вопроса, вздрогнул и пришел в себя. Когда все расходились, директриса остановила его:
- Ну, Виктор Анатольич, как Вам дочка понравилась?
- Вы, собственно, о чем, Серафима Петровна?
- Не прикидывайтесь, пожалуйста. Все заметили, как она на Вас похожа. Сердечко-то не дрогнуло?
- Я Вас не понимаю. Ко мне есть какие-нибудь дела?
- Да нет никаких дел. Вы что, совсем бесчувственный?
- Ну, тогда, извините, я пошел. До свидания.

* * *

Господи, Господи, знали бы они, чего мне стоило это спокойствие. Я вышел на улицу, руки дрожали, у корней волос выступил пот. Еле до дому добрался. Мама, как всегда, обедать предлагает, а мне про еду думать тошно. Сказал, что очень устал, голова болит, лег на диван, отвернулся к стене и так пролежал часа два. Никогда не думал, что буду переживать. Такое отчаяние меня охватило…. Что же будет дальше? Я никогда, никогда ее не увижу? А она действительно так похожа на меня. Что же мне делать, я свинья, свинья… Не взял свою дочку на руки, не сказал ни слова Эмине! А что делать? Поговорить? Обещать им помощь? Просить разрешения видеться с Кариной тайно? Не то, не то! Бросить все, уехать, взять с собой Эмине и Карину? Да разве это возможно? И если честно, нужна ли мне Эмине?
Надо все обдумать. Нет, и обдумывать нечего. Все, что я мог, я уже сделал. Теперь ничего не исправишь.
Я рывком поднялся с дивана – мама даже вздрогнула.
- Ну, будешь, сынок, обедать? – спросила она.
И я решился.
- Буду, конечно, но только ты сначала сядь, мне нужно тебе важную вещь сказать.
- Витя, не пугай меня, пожалуйста.
- Да нет, что ты. Я думаю, ты обрадуешься. Я женюсь на Зое. Думал подождать год-два , а сегодня решил – чего же ждать?
Мама ахнула и руками всплеснула:
- Да ведь она еще в школе учится.
- Да уж кончила. Вот сейчас сдаст экзамены, получит аттестат, ей уже 19. Поступать она не собиралась в этом году, а в будущем видно будет. Я ей во всем помогу, без образования не останется.
- Витя, всего 19 лет ей. Не рано ли?
- Мам, самый, можно сказать, детородный возраст. Я шучу, конечно. Но я так хочу, чтобы у нас семья была, дети, и не один ребенок. Она неглупая девушка, хозяйственная, очень на семейную жизнь настроена. И если ты ее хорошо примешь, все у нас будет в порядке.
Так все и вышло. Осенью мы с Зоей поженились, оба продолжали работать в школе, а через год она поступила на заочное отделение пединститута. Жизнь протекала размеренно и спокойно. Мама была очень довольна и огорчалась только, что с внуками получалось запоздание, а ей было уже много лет, и здоровье оставляло желать лучшего. Но она все-таки дождалась первого внука Толю и успела его понянчить, а девочка Маша родилась и росла уже без нее. Похоронили мы маму. Зоя оказалась хорошей женой, преданной и терпеливой. Правда, немножко флегматичной она была и довольно быстро утратила интерес к постели. Институт она с грехом пополам кончила, но работать не стала. Все больше дети да хозяйство. А я и не сетовал.
А Эмине и Карину я больше не видел, они, по-видимому, к встрече не стремились, а я твердо решил попытаться забыть их, вычеркнуть из своей жизни. Нехорошо это, наверное, было, но что делать, иного выхода не находилось. Зоя никогда обо всем этом не говорила.
К тому же, примерно через год Людмила Георгиевна уволилась, и странная эта парочка уехала. Я все боялся, что перед отъездом они захотят встретиться, но этого не произошло. Настоящих друзей у них в нашем городе так и не завелось, и никто точно не знал, где они поселились. Говорили, что куда-то на юг уехали. А я узнавать не хотел. В общем, все сгладилось, все почти забылось…

* * *

Но нет, нельзя прожить на свете без сильных чувств! Такая жизнь рано или поздно мстит за свою ущербность. Она отомстила и герою нашего романа. Прошло двенадцать лет. Виктор Анатольевич по-прежнему работал все в той же школе. Дети подрастали, учились хорошо. Какая-то всегда полусонная, располневшая Зоя сидела дома, мало с кем общалась, вела хозяйство, смотрела телевизор. По воскресеньям к ним приходили соседи, мирно играли в карты, пили чай. Виктор Анатольевич по-прежнему не пил и не курил, слыл и действительно был образцовым мужем и отцом
Но однажды в школе подошла к Виктору Анатольевичу учительница географии, его ровесница, пользовавшаяся всеобщим уважением по той причине, что ненавидела сплетни и никогда не участвовала ни в каких дрязгах, и передала ему запечатанный конверт. «Виктору Анатольевичу Кучерову", - было написано на нем.
- Это что, откуда? – удивленно спросил он.
- Это вам, Виктор Анатольевич, вложено было в конверт с письмом ко мне. Просят передать, – сказала географичка, отходя в сторону.
- А кто просит-то?
- Да Вы из письма сами все узнаете, конечно. Обратный адрес не указан.
Виктор Анатольевич вскрыл конверт; из него выскользнула фотография. Очень красивая девочка лет тринадцати-четырнадцати взглянула большими светлыми серыми глазами в темных ресницах прямо в душу Виктору Анатольевичу. Черные волнистые волосы падали на плечи длинными прядями; короткий прямой носик, высокие скулы, удлиненный овал лица. Она улыбалась, казалось, чуть-чуть смущенно. На ней было темно-вишневого цвета платье, открывавшее высокую шейку и длинные худенькие руки. В левой скрипка, в правой – смычок. Где-то сзади виднелся рояль.
«Карина», – чуть не вслух выдохнул Виктор Анатольевич, оглянулся, не смотрит ли кто на него. Он так заволновался, что ноги стали ватными, и он не без труда сделал несколько шагов к стоявшему в углу дивану. Никто не обращал на него внимания, он вынул из конверта аккуратно сложенный листок бумаги. «Второй раз в жизни – и последний – пишу я тебе…» Виктор Анатольевич быстро вложил листок обратно в конверт. Боже мой, подумал он, только не здесь, не здесь. Рядом с диваном стоял тот самый стол, на который тогда Людмила Георгиевна поставила девочку, изображенную теперь на фотографии со скрипкой. Он словно увидел ту картинку двенадцатилетней давности: девочка с голубым бантом в волосах обнимает за шею свою маму и смотрит прямо на него вот этими, с фотографии, светло-серыми глазами в темных ресницах.

* * *

Я почувствовал, что к глазам подступают слезы. Только бы никто не заметил! Шли уроки, стояла относительная тишина, и, никого не встретив, я добрался до раздевалки, оделся и вышел на улицу. Ноги словно сами понесли меня в приволжский сквер. Очень холодная весна была. Начало апреля, а настоящего весеннего тепла нет, снег не весь еще сошел. В сквере не было ни души, под ногами хрустели льдинки, скамейки были пусты, некоторые даже стояли еще перевернутыми на зиму. Где-то на осыпавшемся берегу в покривившихся ветлах истошно кричали галки. Я вошел в ту беседку на краю сквера, где когда-то встречался с Людмилой, хотел сесть, но каменная скамья была покрыта льдом. Прислонился к облупившейся колонне, вынул письмо и стал читать.
«Я пишу тебе второй раз в жизни – и последний. Вот не удержалась и посылаю тебе последнее фото Карины. Посмотри, как она похожа на тебя. Мне все хочется нежно провести пальцами по ее лбу, носику и подбородку, потому что они – от тебя, и ведь это было первое, что я сделала тогда, лаская тебя в ту единственную мою ночь с тобой. Я знаю, что ты добрый человек и любишь детей. Поэтому прежде всего хочу тебе сказать, что Карина выросла хорошей, доброй, любящей девочкой. Обо мне что говорить – я ее мама, моя любовь к ней понятна. А вот Люся любит Карину чуть ли не больше, чем я, и я всегда боюсь, как бы это не перешло разумные границы. Мы сделали для нее все возможное и воспитывали ее в любви и внимании. Она хорошо учится и вот видишь – делает успехи в музыкальной школе. Это она снята на отчетном концерте. Музыкантом она, может быть, и не станет, но музыку любит, а это важно. Ты, возможно, хочешь спросить, что она знает о тебе. У нас есть твой портрет – Люся взяла твою фотокарточку из личного дела, мы ее увеличили и вставили в рамочку. Карина знает, что это ее отец. Я ей сказала только, что ее папа – очень хороший человек, и обещала рассказать подробнее, когда она станет старше. Вот и все о Карине – много в письме не расскажешь, и боюсь только растревожить тебя, а у тебя ведь семья, дети, которым ты нужен, наверное, больше, чем Карине.
В этом последнем моем письме я хочу сказать тебе то, что надо было, наверное, сказать еще в те далекие годы. Не думай плохо о Люсе или о нас с ней, не осуждай нас. Так уж сложилась жизнь с самого начала. Мы любим друг друга и вместе любим нашу дорогую Карину, которую подарил нам ты. Наш союз очень прочный, и мы ведь не делаем никому ничего плохого, так что и осуждать нас не стоит. Приходится, чтобы избежать лишних разговоров, вести замкнутый образ жизни, но Карину мы ни от чего не удерживаем и ничего ей не запрещаем. Она общительная и веселая, и к нам часто приходят ее приятели.
И теперь последнее, но, пожалуй, главное. В ту ночь я сказала тебе: помни, что есть любящая душа, которая тебя ничем не обременит. И еще сказала, что всю жизнь буду чувствовать к тебе одну лишь благодарность. А Люся тебе говорила, что я просто выбрала тебя в отцы своему ребенку. Нет, это не так… Я тебя выбрала, потому что полюбила. И не одну лишь благодарность испытываю я к тебе всю жизнь. Я люблю тебя, мой дорогой, мой нежный, люблю всем сердцем, всю жизнь люблю тебя одного, и наша разлука, которой не будет конца, ничего для меня не меняет. Жизнь по-разному складывается, мне суждено прожить ее без тебя, и я ведь знаю, что не составляем мы тех двух половинок, соединение которых приносит семейное счастье. Судьба выпала по-другому. Не суждено мне обнять тебя еще раз, но та ночь всегда со мной, мне ее хватило на долгие годы. Не жалей ни о чем, все к лучшему.
Надеюсь, что все у вас хорошо, и ты счастлив в семейной жизни.
Целую тебя.
Эмине.
P.S. Люся, конечно, не прочтет этого письма, но она знает, что я его написала, и говорит: ты ему напиши из стихотворения Ахматовой: «А те, с кем нам разлуку Бог послал, прекрасно обошлись без нас. И даже – все к лучшему». Я этих стихов не читала, может быть, тут что-то обидное? Не знаю, но эти строчки мне нравятся, я их оставляю».
Я машинально сложил листок, потом снова развернул, сел на обледеневшую скамью и медленно прочитал письмо еще раз – ведь сейчас мне предстояло разорвать его и выбросить. Все к лучшему, все к лучшему – стучало у меня в голове. Какое-то ехидство содержалось в том, что Людмила сказала. Ах, да шут с ней… Фотокарточку оставлю, спрячу, а если Зоя увидит, скажу, что ученица, в другой город уехала и вот прислала. Но где же они теперь? Как адрес-то узнать, у географички спросить? Да что это я, зачем? Не поеду же я к ним да и не напишу… Я остановился, вытащил из внутреннего кармана фотокарточку и еще раз внимательно рассмотрел ее. Девушка уже… Я хотел поцеловать, потом приложил фотку к щеке и снова засунул подальше.
Дома меня ждали к обеду, сели, как обычно, в кухне, Зоя разлила суп, дети стали рассказывать о своих делах, но я никак не мог сосредоточиться и слушал их плохо. Зоя не придала ни малейшего значения тому, что, закончив с обедом, я не обратился, как обычно, к телевизору, а лег на диван и закрыл глаза. Она прикрыла мне ноги пледом и тихо вышла.
Я лежал, притворяясь спящим, боялся, как бы кто из домашних не помешал мне додумать все до конца. Может быть, я упустил свое настоящее счастье? Может быть, надо было тогда вырвать ее из рук этой Люси, уехать, отдаться чувству. Постой, постой, а разве было у меня чувство? Это ее Бог наградил способностью так чувствовать, так любить. Вот Зоя говорила мне когда-нибудь такие слова, вообще – разве она любит меня? Может, сказать не умеет? Да нет, вот она спит на ходу. Щи варить да детей нянчить – это да, умеет отлично. А я – любил ли Зою когда-нибудь? Да не умею я любить, я ведь просто не знаю, что это такое. Дети – другое дело, для них я все отдам. Но это ведь другая любовь…
Я попытался восстановить в памяти все детали порванного письма. Нет, не вышло. То первое ее письмо я тоже уничтожил, сжег его над пепельницей. А ведь это были свидетельства такой любви и самоотверженности, какой мне больше в жизни не встретить. Зачем я уничтожил письма? Ну, зачем? Я тихо застонал. Маша, младшая дочка, подошла ко мне, наклонилась.
- Папа, ты что? Маму позвать?
- Ой, нет, доченька, не надо. Это я так.
И я попытался утешить себя – фотография Карины осталась, не буду ее прятать пока, пусть всегда будет со мной. И мало ли, как повернется жизнь. Может быть, когда-нибудь увижу ее. Вот только адрес их надо как-то разузнать. Но что-то внутри меня упорно твердило: ничего ты не сделаешь, безвозвратно потерял ты свое счастье, недостоин его оказался. Но внутренний этот голос постепенно стал стихать и в конце концов умолк. И я вдруг вспомнил и обрадовался: «И те, с кем нам разлуку Бог послал, прекрасно обошлись без нас. И даже – все к лучшему».

© Светлана Оболенская, 2008
Дата публикации: 19.07.2008 18:05:50
Просмотров: 3041

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.