Аляска. Книга I. Вопреки запретам. Часть I

Ольга Платонова

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 106156 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Автобиографическая трилогия Ольги Платоновой «Аляска» — это не только увлекательное повествование о жизни автора. Это одновременно и драма, и сага о Любви, и авантюрная история, и завораживающий триллер.

ОЛЬГА ПЛАТОНОВА

АЛЯСКА
Трилогия

Книга 1
ВОПРЕКИ ЗАПРЕТАМ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I
ПУТЕШЕСТВИЕ В ДЕТСТВО

Глава I. И БЫЛ СОН…
Глава II. ОПРАВДАТЕЛЬНЫЙ ВЕРДИКТ
Глава III. Я, ПАПА И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ
Глава IV. ТОЛСТАЯ ПЛАТОНИХА

Часть II
ВОПРЕКИ ЗАПРЕТАМ

Глава I. БУНТ
Глава II. НА ЛИСЕ
Глава III. GREAT!
Глава IV. АКТРИСА
Глава V. АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Часть III
КРУТОЙ МАРШРУТ

Глава I. ОТАРИ
Глава II. ВДОЛЬ ОБРЫВА
Глава III. Я БУДУ ЖДАТЬ!
Глава IV. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Глава V. ДИСФУНКЦИЯ
Глава VI. КРУТОЙ МАРШРУТ
Глава VII. ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

От автора
Эта трилогия обо мне. Порой мне кажется невероятным, что судьба одной женщины могла вместить в себя столько удивительных событий, жизненных перипетий и метаморфоз. Но моя вместила! Поэтому я надеюсь, что вы будете читать «Аляску» с интересом.
Но при чем здесь Аляска? Все очень просто: это мое второе имя! Почему?! — спросите вы. «У каждой женщины есть тайна, но знать о ней никто не должен…» Больше сейчас ничего вам не скажу. Но тайну мою вы все-таки раскроете — если прочтете трилогию!
В повествовании о моей жизни отразилась судьба целого поколения. Я хочу, чтобы «Аляска» помогла моим ровесникам, а особенно ровесницам, женщинам родом из СССР, охватить свои судьбы одним взглядом. И, если есть в том потребность, найти пружины личной активности, формулу успеха, дорогу к счастью.
Я пыталась рассказать прежде всего о Женщине, ее любви к Мужчине и личной судьбе. А если так…
Однажды я спросила у своей подруги, жены знаменитого советского киноактера, известного дамского угодника и ловеласа:
— А ты думала о том, что он тебя может бросить?
И услышала достойный ответ Женщины, которая знает себе цену. Моя подруга процитировала слова из популярной песни. Они и стали эпиграфом к трилогии, а значит, и к ее первой книге.

Меня бросить невозможно, можно потерять.

Часть I

ПУТЕШЕСТВИЕ В ДЕТСТВО

Глава I
И БЫЛ СОН…
Странный это был сон. Точь-в-точь живая картинка из моего детства. Будто не сон, а видение. Мне было лет пять, я лежала в постели, а отец рассказывал мне на ночь сказку.
За окнами темнело. Из-за двери доносились приглушенные шаги и голоса наших соседей по коммунальной квартире. На общей кухне звякала посуда, шумела текущая из крана вода. В дальнем углу нашей большой комнаты горел ночник, там мама укладывала брата Сашу. Он был на восемь лет старше меня и со мной не дружил, но сейчас мне было все равно. Я разглядывала фигурную лепнину на потолке и слушала папин голос.
Да, все было так, как когда-то в моем детстве. Только вот в жизни отец мне сказок не рассказывал, он их читал вслух. Может быть, поэтому у него выходила какая-то странная история.
— Жила-была в большом городе Москве маленькая девочка. Она ходила в простеньком белом платьице и любила играть в песочнице. У нее были тугие щечки, озорная улыбка и маленькие толстенькие ручки и ножки. Мама и папа ее очень любили. Но вот беда: она уехала от них далеко-далеко, на окраину Москвы. И стала жить-поживать с тетей Наташей на 11-й Парковой улице…
Не сказку он рассказывал, а быль. Когда мне исполнилось четыре года, я переехала к родителям в дом на улице Качалова, в пятикомнатную коммуналку. А до этого почти с самого рождения жила у папиной сестры — тети Наташи. У мамани, так я ее называла…
— У тети своих детей не было, и она ухаживала за девочкой, как за родной дочкой, — продолжал тем временем отец. — Она работала дворничихой и всегда брала девочку с собой. Пока та играла в песочнице, тетя успевала убрать несколько дворов и приготовить обед.
— Пап, а разве это сказка? — спросила я. — Ты сказку обещал, а рассказываешь про меня!
— Это, Оленька, присказка, — ласково ответил отец. — Сказка впереди, слушай дальше.
— А как девочку звали? — на всякий случай осведомилась я.
— Ляля, — улыбаясь, ответил отец. Ну да, так меня звала маманя. Про меня сказка. Я повернулась на бок, положила ладошку под щеку и стала смотреть на отца. На его доброе лицо, на широкую толстогубую улыбку, густую гриву зачесанных назад волос. Он был такой… весь мой. Родной, сильный, надежный, теплый и уютный.
— И вот однажды, в ясный летний день, маленькая Ляля не захотела играть под жарким солнцем в песочнице. Она вытряхнула из сандалий песок, взяла ведерко с совочками и отправилась на поиски волшебной страны. Что это за страна и где она находится, Ляля понятия не имела, но очень хотела в нее попасть. И пошла куда глаза глядят.
Я же говорю, что это был необычный сон. Отец рассказывал о моем бегстве в волшебную страну, но знать об этом никак не мог. Маманя не призналась ему, что потеряла меня тогда на целый час. Это было для нее невозможным делом, этого не могло произойти. В каком бы дворе она не работала, чем бы не занималась — никогда не оставляла меня надолго: приходила, уходила, приносила водички или булочку, поправляла у меня на голове платок, обнимала, целовала в щеки и снова шла работать, и снова возвращалась. Эта простая деревенская женщина любила меня безмерно. Вся ее жизнь складывалась вокруг щекастенькой беспечной малышки Ляли.
Но в тот день маманя сплоховала. Наверно, потому, что я очень хотела найти то, что искала.
Я засыпала под тихий говор отца и видела, как моя тетя отбрасывает метлу и мечется по дворам. Ее широконосое крестьянское лицо покрывается красными пятнами, губы искривляются в крике:
— Лялька! Лялька! Ой, божечки, да куда ж ты делась-то?!
А я уверенно топала среди хрущевских блочных пятиэтажек, мимо бесчисленных огородиков под окнами, убогих деревянных сарайчиков, кривых низкорослых яблонь, развешанных на веревках простыней. И смотрела вокруг. Вот девчонки играют на асфальте в классики. Мальчишка в шортиках гоняет мимо них взад-вперед на трехколесном велосипеде. А вот на лавочке возле подъезда судачат седенькие старушки. Мимо проезжает милиционер на мотоцикле с коляской. Издалека доносится пьяный говор мужиков, сидящих за домино возле вкопанного в землю стола. И — радиопозывные «Маяка», и громкая музыка, и коммунальная ругань из распахнутых окон…
Московская окраина середины 60-х. Бедная, суетливая, живучая, скандальная…
Все это, конечно, было безумно интересно. Но не того искала трехлетняя малышка. Не той эстетики, не тех звуков, не той жизни. А какой? И что ее влекло в упрямом движении сквозь незнакомые дворы? Что заставляло выстукивать сандаликами по тротуару так решительно, будто она готова вот-вот прыгнуть и взлететь? В этом нужно было бы разобраться, но я слушала отца.
— Долго ли, коротко ли шла девочка Ляля, — рассказывал он, — неизвестно. Только вдруг открылся перед ней сказочный луг невиданной красоты.
Да, все было именно так! Я это помню! Пятиэтажки неожиданно куда-то пропали, как сквозь землю провалились. Дворы отступили и затихли. И я оказалась совершенно одна, под ярко-синим куполом неба, посреди залитого солнцем цветущего луга. Трава была мне по грудь, меня обступали ослепительно-белые короны ромашек, розово-пурпурные пятицветья луговой гвоздики. Передо мной приветливо склонялись малиновые метелки иван-чая, весело качались голубые звездочки цикория. Цветы источали густой медвяный аромат. Над ними кружили бабочки, деловито гудели шмели. Дружно, громко, радостно стрекотали кузнечики.
— Ляля глубоко вздохнула и засмеялась, — рассказывал отец. — Она поняла, что дальше ей не нужно никуда идти. Девочка набрала большой букет цветов, прижала его к груди и легла в нагретую солнцем траву. И забылась счастливым сном.
Папа, конечно, хитрил, вел к одному: хотел, чтобы я закрыла глаза и уснула.
— А я не буду! — шепнула я себе.
И тут же очнулась и от той дремы, что навеяла мне сказка отца, и от того странного видения, в котором он мне ее рассказывал.
Но прежде чем окончательно вынырнуть в реальность, услышала его последние слова:
— А когда Ляля проснулась, оказалась в волшебной стране, которую так долго искала.
***
Съемочная группа должна была приехать к десяти утра. Я высвободила руку из-под одеяла и взяла с прикроватной тумбочки смартфон. Так, семь часов, нежиться в постели некогда. Душ, прическа, грим, маникюр, завтрак. Потом я переоденусь к съемкам, и телеведущая Первого канала, ландшафтный дизайнер и садовод Ольга Платонова предстанет перед телекамерой.
Стараясь не разбудить мужа, я тихонько встала с кровати, накинула халат из тонкого индийского шелка и…
И как только невесомая ткань легла на обнаженные плечи и спину, вспомнила ночной сон. Отец, маманя, волшебная страна… Боже, как давно это было! Сердце занялось нежной печалью. Я знала, почему всю жизнь любила легкие халатики из чистого хлопка или шелка. Когда я стала жить у родителей, по выходным отец отвозил меня к мамане. Ведь она не могла без меня долго, и я без нее скучала. И каждый раз она устраивала мне ванну. Ласково воркуя, мыла душистой мочалкой, а потом всегда заворачивала в большое марлевое полотно. Уж не знаю, откуда у нее взялась эта марля. Но она была запасливая, моя деревенская тетя! Легкая прохладная сетчатая ткань обнимала мое розовое от горячего купания тельце, и я погружалась в счастливый мир. Сильные и заботливые маманины руки подхватывали меня, ее сухие губы утыкались в мою щеку, я смеялась и дрыгала ножками. А потом блаженствовала под мягким одеялом: грызла семечки и листала «Мурзилку»…
Перед моим внутренним взором снова возникла девочка, шагающая по московским дворам. Как же далеко мне удалось из них уйти! Не сразу, не через сон на сказочном лугу, а через годы и годы упрямого движения вперед и вверх. Я все-таки нашла свою волшебную страну, отец в ночном видении пророчествовал. А ведь это было почти невозможно. Те дворы очень неохотно отпускали своих обитателей…
Это все они, вдруг подумала я. Они — отец и маманя. Их любовь, их объятия, их молитвы. Никакая успешная жизненная реализация невозможна без такой любви. И еще мама, напомнила я себе. Как я могла забыть о ней! Без мамы я бы не справилась. Отец и тетя Наташа дали мне силу, она — видение пути.
Я знала, что теперь буду думать обо всем этом. Путешествия в детство не проходят бесследно.

Глава II
ОПРАВДАТЕЛЬНЫЙ ВЕРДИКТ
Мои родители двоих детей иметь не собирались. Вернее, так. Мама категорически отрицала такую возможность. Ей было вполне достаточно одного сына Саши, а отец покорно с ней соглашался. На самом деле, он втайне мечтал о том, чтобы у сына была младшая сестренка, сам мне потом об этом рассказывал. Но… Слишком много было этих «но». Поэтому, когда врач вынес маме знаменательный приговор «Вы беременны!» — мое появление на свет оказалось под большим вопросом.
И мне кажется, что вопрос этот ставился примерно так.
— Ну подумай сам, Коля, — тихо, но веско говорила мама отцу. — Какой может быть ребенок! Мы все живем в тесноте, в одной комнате: мать, мы с тобой, наш Саша, а ему уже семь лет. Четыре человека! А будет пять! Как сельди в бочке! Мне придется уйти с работы. Твоей зарплаты на всех нас не хватит. Мы не будем спать ночами. Что это за жизнь?!
Отец не отвечал, отводил глаза, тяжело вздыхал и поджимал губы. Да, все мамины доводы были неоспоримыми. Но он так хотел дочку!
Я представляю, что этот разговор происходил в жаркий летний день на Тверском бульваре. Родители любили прогуливаться по нему в тени старых вязов, дубов и лип.
Невысокая, миловидная, очаровательно-женственная мама шла с папой под руку. На ней было элегантное синее платье, привезенное из Парижа. Мама работала в Минвнешторге, часто бывала за границей и свой гардероб пополняла только в тамошних модных магазинах. Невиданный шик по тем временам! У нее был отличный вкус, она умела и любила одеваться и всегда прекрасно выглядела. Интригующую строгость ее облику придавали оригинальные каплевидные очки: у мамы было слабое зрение.
Отец, сотрудник Главного управления пожарной охраны МВД, всю жизнь носил офицерскую форму. Она ладно сидела на его спортивной фигуре и подчеркивала отличную военную выправку. К тому же, в начале 60-х форменный китель на мужчине выглядел столь же эффектно, как стильное импортное платье на женщине.
Статный офицер и строгая модница. Еще вполне молодые: маме тогда было тридцать семь, отцу — немного за сорок. Мои родители были красивой парой.
Они знали это и любили появляться на людях вдвоем. Но сейчас вряд ли испытывали удовольствие от того, что притягивали взгляды прохожих. Моя решительная заявка на существование в этом мире здорово прибавила им забот!
— А что твоя мама говорит? — насупившись, спрашивал отец.
— Ну, ты же знаешь: она нам не поможет.
Моя бабушка Леля по материнской линии была из старой московской интеллигенции. Университетское образование, знание языков, грамотная речь, любовь к чтению… Сдержанная, аккуратная, чуточку высокомерная, она всегда ходила в строгом платье с белым кружевным воротничком. Работала архивистом в МВД, на досуге занималась переводами. Ее покойный муж, отец моей матери, был солистом Большого театра. А сестра Муся, мамина тетя, — актрисой театра Вахтангова. Бабушка не раз с гордостью упоминала об этом!
Она высоко ценила свой статус интеллигентной образованной «московской дамы». И после того, как дочь вышла замуж, видела себя только в этой роли. Работа, чтение Гёте в подлиннике по вечерам и посещение театра в выходные составляло всю ее жизнь. Ничего больше для себя она не хотела. И, как могла, сторонилась беспокойной жизни семьи дочери, которая уже несколько лет разворачивалась у нее на глазах.
А может быть, причиной ее замкнутости послужила личная трагедия, пережитая в войну?.. Кроме дочери, моей мамы, у бабушки был еще и сын Борис. Дядя Боря ушел добровольцем на фронт. И погиб под Берлином в последний день войны от шального снаряда. Мама рассказывала, что, получив известие о гибели сына, бабушка долго не могла оправиться от горя…
— Ну ты же знаешь: она нам не поможет.
Мама сказала это бесстрастно. Привела еще один довод в пользу аборта.
Ее можно было понять.
Человеческие силы не беспредельны, хотя и принято к месту и не к месту высокопарно утверждать обратное. И каждый человек более или менее определенно представляет, какой груз ответственности он может на себя взять. Где тот предел, за которым любое его усилие будет работать только на износ.
Правда, не все об этом задумываются. Может быть, поэтому иногда и совершают невозможное...
Моя мама свой предел знала. У нее было слабое здоровье. Ее покойный отец, талантливый оперный тенор Иван Дубинин, годами пил горькую. Причем так охально, что с похмелья продавал даже ботиночки своих детей! Семья голодала. Жили Дубинины в той же комнате, которую я видела во сне, где прошли мое детство и юность. Это была коммунальная квартира на втором этаже старинного московского дома № 8 по улице Качалова, ныне Малой Никитской. Напротив дома стоит величественное здание знаменитого Храма Большого Вознесения у Никитских ворот. В этом храме Пушкин венчался с Натальей Гончаровой, там служил священником мой прапрадед… Так вот. Когда в доме совсем было нечего есть, бабушка Леля брала детей за руки, и они шли в церковь. Стояли на паперти. Сердобольные прихожане помогали Христа ради. Тем семья моего беспутного деда и спасалась.
Иван Дубинин умер от запоя в конце тридцатых где-то в Казахстане, во время гастролей…
Для мамы те голодные времена и пьянство отца даром не прошли. С годами у нее развилась хроническая гипертония, всю жизнь ее мучили головные боли. Они отнимали так много сил…
— Николай, двоих детей я не подниму, — сказала она.
Да, похвастаться крепким здоровьем она не могла, но была умницей, каких мало. В трудные годы войны училась в Институте иностранных языков имени Мориса Тореза и окончила его с отличием. Потом стала работать переводчиком в Министерстве внешней торговли. В начале карьеры мама владела двумя иностранными языками — английским и немецким. Но продолжала усердно учиться, совершенствоваться — занималась на вечерних курсах. И уже через пару лет свободно разговаривала не только на пяти европейских языках, но еще и на сложнейшем японском!
Она была талантливым лингвистом, моя мать. И сумела стать в Минвнешторге незаменимым специалистом.
— И потом, — продолжала нажимать мама на отца, — ты подумал, каково в таких условиях будет твоему сыну? Саше нужно немецким заниматься, музыкой! Или ты хочешь, чтобы он рос, как деревенский недоумок?
Она была достойной дочерью «московской дамы». Высокомерное отношение к «глубинке», сельским жителям, деревенскому быту, простой русской речи впитала, наверное, с молоком матери. Природная сдержанность и хорошее воспитание не позволяли ей проявлять это в отношениях с людьми. Но с отцом она, когда ей было нужно, не церемонилась. Он был родом из деревни.
Отец молчал, о чем-то напряженно думая.
Она подняла на него глаза:
— А меня тебе не жалко?
— Валя!.. — Голос отца дрогнул. — Не говори так!
Боже мой, женщина! Она знала, как разговаривать с мужчиной, который ее боготворил! Я потом не раз слышала эти слова, обращенные к отцу, и каждый раз он начинал виновато суетиться. Защитный рефлекс на вечный мамин риторический вопрос у него не выработался до конца жизни.
Мама была для отца счастливой звездой, драгоценностью, божеством. Солнцем, которое озарило его обделенную войной, службой, скупым спартанским бытом казарм и общежитий молодость. Преображением его жизни, которое, как он думал, не должно было случиться.
Он родился в деревне Васильевка Саратовской губернии, в Поволжье. Его отец погиб на Первой мировой, оставив осиротевшими жену и троих детей. С той трагической потери и началась длинная полоса невзгод семьи Платоновых. Революция, гражданская война, продразверстка и военный коммунизм, три страшных голодных года в Поволжье… Мать отца, бабушка Аня, билась за жизнь своих детей на скудной земле маленького хозяйства изо всех сил. Но у нее плохо получалось, да и не могло получиться в тех условиях, без крепкой мужской руки. Отец рассказывал мне, как годами начинал каждый день с того, что ходил с младшим братом Сашей побираться по дворам. Как, уже подростком, надрывался на случайных работах. Как трудился в колхозе: выплаты за трудодни обеспечивали «прожиточный минимум» — кусок хлеба и стакан молока в день.
Положение дел однажды резко изменила его старшая сестра, тетя Наташа, моя вторая мама. Как только подросла и получила удостоверение сельсовета, она уехала в Москву, устроилась дворничихой и перевезла мать и братьев в предоставленную ей крохотную комнатушку. Бабушка Аня стала подрабатывать нянькой в московских семьях. Нужда отступила от Платоновых, жить стало полегче. Братья быстро огляделись в Москве и поступили в пожарно-техническое училище.
С тех пор на долгие годы отец оторвался от семьи, а жениться все не было времени: как только окончил училище, грянула война. Он прошел ее всю, от Москвы до Берлина. И дядя Саша тоже. Бог хранил братьев Платоновых.
Вернувшись после войны в Москву, отец поступил на службу в Московскую пожарную охрану. Жил в общежитии: не хотел стеснять мать и сестру. О возможности личного счастья не думал. Он всегда и прежде всего был человеком долга, воином, защитником. Потом стал отличным службистом — офицером-инженером в МВД. Наверное, он запрещал себе думать о любви. Или сильно сомневался: возможна ли она в его суровой судьбе?..
Но ведь Любовь с нами не спорит. Наши сомнения, представления, убеждения ее не интересуют. Однажды она приходит и заполняет собой всю жизнь. И мир вокруг озаряется ярким счастливым светом!
Так и случилось с отцом, когда он познакомился с мамой. Их брак стал для него началом абсолютно новой жизни. Из пропахшего ваксой офицерского общежития он шагнул в уютный, тщательно выстроенный мирок интеллигентной московской семьи Дубининых. И остался в нем навсегда.
Он преклонялся перед матерью, перед ее красотой, образованностью, талантом. Ее слово было для него законом. Ее просьбы исполнялись им беспрекословно. Ее недомогания становились для него бедой, за которую только он один был в ответе. Так было всегда, я тому свидетель.
Но там, на Тверском бульваре, когда мама сказала ему о своей беременности и повела речь об аборте, — он вдруг в один момент изменился! Он не перечил ей, нет! Но и не уступал. Может быть, впервые в жизни.
Он молчал. Он мучительно размышлял. Мое появление на свет было для него такой же непреложностью, что и выполнение полученного воинского приказа. Можно сказать, что отец его получил. Откуда — свыше или из глубин своего внутреннего существа — для него было неважно. Отец знал одно: «Девочка должна появиться на свет!» Почему именно девочка, а не мальчик, он не мог себе объяснить. В те времена не было УЗИ, врачи не определяли пол будущего ребенка!
Отец просто знал. Мысленно он уже держал меня на руках. И должен был каким-то образом сохранить в этой истории всех своих любимых людей. Всех вместе — не обделенными, целыми и невредимыми: и меня, и маму, и брата Сашу.
Он искал выход.
Он должен был меня отстоять.
— Надо Наташе сказать, — вдруг твердо сказал отец. Даже не твердо, а жестко. Это было на него совсем не похоже. Он всегда очень бережно и ласково обращался с мамой.
Она остановилась, изумленно посмотрела на него. Он ответил ей спокойной, уверенной улыбкой человека, который все решил и теперь точно знает, что нужно делать.
— А что это изменит? — Мамин вопрос прозвучал нервозно. Еще в начале разговора она почувствовала глухое сопротивление отца, а теперь и вовсе его не узнавала.
Что изменит? Это изменило все!
Папа говорил: его спасли две женщины — мать и сестра. Их необыкновенное трудолюбие. Их самоотречение ради любимых мальчишек. Их исконное, идущее от земли, истинно русское чувство родства: «Своих не отдам!». Вот они-то уж точно были не из тех, кто задумывается о пределе своих сил и возможностей! Разве не к ним он должен был обратиться в той пиковой ситуации?
Он вспоминал слова тети Наташи: «Не нужно мне ничего для себя. День и ночь буду работать — но братьев на ноги поставлю!» Так и случилось. Отец и дядя Саша теперь строили собственные жизни, а она осталась одна. Отец знал: сестра очень хотела иметь детей. Вышла замуж, но неудачно, суженый оказался пьяницей. Она решительно подала на развод. Потом началась война, на которой погибли все женихи, что, возможно, были уготованы ей судьбой. Тетя Наташа жила в заботах о стареющей матери, братьях, племянниках. И мечтала излить нерастраченную материнскую любовь на маленькое родное дитя, которое безраздельно принадлежало бы только ей одной. Она признавалась в этом отцу.
— Ты родишь девочку, и сестра заберет ее к себе, — ответил отец.
Мама открыла от удивления рот.
— Девочку?!
— Ну да, Валя! Да! — легко засмеялся отец. — Я это знаю! Ну, или чувствую: называй, как хочешь! У нас будет девочка! И пусть она первое время поживет у Наташи!
— Как?.. А потом?! — Мама никак не могла прийти в себя.
Отец перестал улыбаться и посмотрел ей в глаза:
— А потом посмотрим.
Он понимал, что в этом «потом» он уже ничего не сможет сделать по-своему, оставит решение за женой. Но у него будет девочка, любимая дочка! И не важно, где она станет жить: на улице Качалова или на 11-й Парковой. Неважно, в каком московском доме он реализует свое отцовство. Она будет, и это решало все.
Мама, наконец, все поняла. Об аборте речи нет. Она родит девочку. Ее дочь будет жить у своей родной тети. И это снимает все вопросы, которые ее волновали.
Она снова посмотрела на отца. И снова встретила его спокойный, уверенный взгляд. Вот ее мужчина. Настоящий, сильный, любящий. И она носит под сердцем его дочь. Разве эту чудесную картину можно испортить, разрушить счастье?..
— Нечего там смотреть! — неожиданно для себя воскликнула она. — Пусть Наташа поможет, а как дочь подрастет, заберем ее обратно!
И здесь отец сказал то, что во многом определило жизнь, которую мне предстояло прожить в родительской семье, на улице Качалова.
— Когда дочь к нам вернется, все заботы о ней я возьму на себя. А ты будешь заниматься Сашей. Согласна?
Мама улыбалась: она была согласна.
Вот так мне был вынесен оправдательный вердикт, а заодно и обещано, что я стану папиной дочкой.
В назначенный срок я появилась на свет в знаменитом роддоме имени Грауэрмана на Новом Арбате.

Глава III
Я, ПАПА И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ
Детство мое. Ласковое солнечное утро в преддверии лета. Я выбегаю из подъезда, в руках у меня любимая кукла Маша — папин подарок! Она умеет говорить слово «мама» и закрывать глаза с длинными пластмассовыми ресницами. Я прыгаю на одной ножке, оглядываюсь на отца. Он спешит ко мне.
— Оля, постой! Не выбегай на дорогу!
Папа — как всегда, аккуратный и подтянутый: отглаженные военные рубашка и брюки, галстук защитного цвета, до блеска начищенные ботинки. Сейчас он отведет меня в детский садик и — на работу, в здание Министерства внутренних дел на Огарева.
Отец подходит и берет меня за руку. Я показываю на старый высокий тополь, что растет у храма Большого Вознесения на другой стороне улицы. Земля под ним густо усыпана смешными буро-серыми гусеницами-сережками.
— Папа, давай сегодня Маше обед приготовим!
Год назад, когда я вернулась в родную семью от тети Наташи, он смастерил для меня маленький столик со скамейкой и вкопал их под тополем. По субботам и воскресеньям мы выходили с ним по утрам гулять. Я собирала опавшие сережки, а потом усаживалась за столом, резала их игрушечным оловянным ножиком и ссыпала в маленькую кастрюльку. Это был кукольный суп! Отец принимал в готовке живое участие: добавлял в мое блюдо зеленые листочки, лепестки цветов, разноцветные камешки.
— Маше вкуснее будет!
Я так смеялась!.. Как хорошо и весело было с папой!
Он очень ждал моего возвращения. Устроил для меня в комнате уютный детский уголок: постелил мягкий коврик, расставил на нем мебель для кукол — шкафчик, кроватку, кухонный гарнитур. А когда я приехала, подарил набор игрушечной посуды. Вот с этим кукольным набором и ходили мы с ним под тополь кормить мою Машу.
— Сегодня не получится, Олечка, — говорит отец, − я с работы поздно вернусь. А вот завтра выходной, и мы с тобой обязательно погуляем!
Мы идем по нашей улице к Садовому кольцу. По нему ходит троллейбус «Б» — «букашка», как называет его отец. Эта милая моему сердцу «букашка» будет долго ползти по кольцу до ведомственного детского садика, куда меня определил папа. А я прилипну к окну и буду глазеть на проплывающие мимо витрины с манекенами, яркие вывески и афиши, громады сталинских домов, на москвичей, спешащих на работу. Мы сойдем у Цветного бульвара, на остановке рядом с газетным киоском…
— Папа! — дергаю я отца за руку. — А ты купишь мне «Мурзилку»?
— Дочь, — с наигранной серьезностью отвечает отец, — тебе уже пять лет, и это солидный возраст! Ты же знаешь: «Мурзилка» выходит один раз в месяц. А последний номер мы с тобой купили когда? Вчера! — Он смеется. — Так что теперь придется немного подождать!
— А-а-а… — разочарованно тяну я. И снова дергаю его за руку с очередной важной идеей: — А давай тогда книжку про дядю Степу купим! Знаешь, какая интересная! Он был великан и милиционер! Там картинки такие!.. Я у мальчика в садике видела!
— Договорились, дочь! — широко улыбается папа.
Отец любит покупать для меня детские книжки. Вечерами перед сном он читает мне сказки. И потихоньку обучает азбуке. У меня уже есть набор кубиков с забавными буквами на гранях. Мы с ним складываем из кубиков слова. Потом я с удовольствием читаю, что получилось: ар-буз, ко-ро-ва, о-гу-рец…
Он смотрит на часы и ускоряет шаг. Я смеюсь и перехожу на бег вприпрыжку. Мне весело. Я люблю ходить с папой в садик. И наш садик мне нравится. Воспитатели повязывают нам красивые фартучки, чтобы платьица не пачкались. А после обеда укладывают спать на веранде: мы дышим свежим воздухом и закаляемся! Но еще больше мне нравится возвращаться с папой вечером домой. Тогда он уже не спешит, мы неторопливо прогуливаемся по Цветному бульвару, едим запрещенное мамой мороженое и болтаем. А на Трубной площади садимся на 31-й троллейбус и доезжаем по Бульварному кольцу почти до самого нашего дома…
И тут я вспоминаю его слова о позднем возвращении с работы.
— Так ты сегодня за мной в садик не придешь?
— Нет, Оленька, сегодня тебя Саша заберет.
Снова брат! У меня резко портится настроение.
— Ну, па-ап!.. — хнычу я. — Ну почему-у?! Я не хочу! Забери ты!
Отец коротко взглядывает на меня. Вид у него виноватый, но он знает, что здесь слабину давать нельзя, иначе я не отстану и в конце концов расплачусь.
— Все, Оля! Мы с тобой договорились: когда я не могу, тебя забирает Саша! Это же случается редко!
— Да-а, редко! — Я начинаю громко сопеть. В носу становится горячо и щекотно. На глаза наворачиваются слезы. — В прошлую пятницу он тоже меня забирал! Па-ап!!
Я не капризничаю. Для меня все это очень серьезно. Во-первых, сегодня я буду испугана. Во-вторых, обижена. И, в-третьих, скорей всего, мне будет больно. Отец знает, что вечером я приду домой заплаканная.
Он готов сделать для любимой дочки все на свете! Но здесь он бессилен…
Папа не смотрит на меня. И, завидев подходящий к остановке троллейбус, с деланным оживлением восклицает:
— О! Букашка! Побежали, малыш!
Папе на работу опаздывать нельзя. Нужно спешить. Я торопливо глотаю слезы, и мы с отцом со всех ног срываемся с места.
***
Отец выполнил свое обещание, данное маме: я стала папиной дочкой. После моего возвращения в родные пенаты родители, как говорится, «поделили детей». Папа взял на себя воспитание дочери, а мама — сына.
Но я сильно подозреваю, что для брата мое появление в семье не изменило расстановку родительских сил. Он всегда был намного больше маминым, чем папиным сыном. Похоже, что мама намеренно оттесняла отца от воспитания моего брата. Слишком уж пеклась о том, чтобы Саша рос воспитанным, интеллигентным мальчиком. Папа, по ее мнению, способствовать этому никак не мог. Не позволяло ни его крестьянское происхождение, ни среднее военное образование, ни, так сказать, профиль личности. Ну, действительно, что он был способен дать сыну? Сделать его настоящим мужчиной? Конечно! Человеком долга? Да. Воином? Несомненно! А еще — хорошим спортсменом, сильным парнем, надежным другом, честным работником, здоровым и жизнерадостным человеком — в общем, таким, каким был сам! Но мама не придавала большого значения всем этим достоинствам. А иногда мне кажется: она и не хотела, чтобы Саша вырос похожим на отца.
Мама уважала и ценила папу. Но на первом месте для нее всегда стояла врожденная интеллигентность, утвержденная соответствующим воспитанием и образованием. И она хотела видеть в сыне то, чего не находила в муже. Все остальное перед этим отходило на второй план. Поэтому, считала она, сыном следует заниматься именно ей.
Мама заполняла собой все пространство вокруг Саши. Под ее присмотром он вставал с постели и отправлялся спать, одевался и раздевался, ел и делал уроки. Она серьезно занималась с ним немецким языком. Учила хорошим манерам или, как она говорила, «умению вести себя в обществе». Она строго выговаривала ему за неправильные обороты речи, а тем более за «дурные словечки». Она считала, что мальчик обязательно должен музицировать. У нас в комнате стояло старинное фортепиано, которое помнило еще мамину прабабушку. Мама наняла для Саши преподавателя, и брат часами стучал по клавишам, разучивая этюды.
Отец пытался протестовать:
— Валя, ну сколько можно парню дома сидеть! — говорил он с возмущением. — Пусть во двор пойдет, с ребятами в футбол поиграет! Мальчишка все-таки!
— Не вмешивайся, Николай, — сухо отвечала мама. — Саше нужно еще полчаса, чтобы закрепить полученные знания! А на улице чему он научится?
Отец терялся. С мамой он спорить не мог. Даже в тех случаях, когда против ее решений были и здравый смысл, и его жизненный опыт.
А мама явно перегибала палку.
Саша рос маменькиным сынком. Как и у мамы, у него было слабое зрение, и он носил круглые роговые очки. Из него получился узкоплечий нескладный подросток, физически неразвитый и слабохарактерный. Нетрудно догадаться, что уважения у ровесников он не вызывал. К тому же, он был трусоват. Ему всегда было легче убежать, чем постоять за себя. Затаиться, а не играть в открытую, стоя на своем. Хитрить и вилять, а не идти напрямую, чтобы получить то, что ему нужно.
Таких в школе бьют, во все времена. Ему не раз доставалось на переменках и после уроков. Он не отвечал обидчикам — он жаловался маме. Отец свирепел:
— Не будь хлюпиком! Не жалуйся! Умей давать сдачи, ты же мужчина!
Мама реагировала мгновенно:
— Еще чего не хватало! Саша, не смей! А ты, Коля, думай, что говоришь! Я схожу в школу, поговорю с классным руководителем!
Отец только тяжело вздыхал. Он был бы рад научить сына драться, терпеть боль и проявлять характер. Он хотел бы отвести его в секцию бокса, приобщить к спорту, делать с ним зарядку и ходить в походы. Одним словом, вырастить из хлюпика нормального парня. Он хотел, чтобы Саша имел много друзей, гонял с ними мяч на футбольной площадке или запускал воздушных змеев. Чтобы друзья приходили к сыну в гости, играли с ним в комнате, спорили и кричали. А потом уходили бы с шумом и смехом, громко хлопая дверьми.
Папа сам был очень общительным, веселым человеком, умел стать душой любой компании и ценил настоящую мужскую дружбу. Он любил спорт, принимал участие во всех ведомственных соревнованиях МВД по лыжным гонкам и по скоростному бегу на коньках. И не просто участвовал в них, а побеждал! Мой папа был сильным спортсменом!
Он мог и желал передать все это сыну. Но доступа к нему не имел: мама окружала Сашу плотным кольцом обороны. Отец пытался взять свое, когда она уезжала в зарубежные командировки. Тащил сына на стадион, на турник, на лыжные прогулки. И с удивлением открывал для себя, что Саша не испытывает восторга от этих занятий. Больше того, он не хотел заниматься спортом, ему был чужд чисто мальчишеский соревновательный азарт! «Быстрее, выше, сильнее!» — этот призыв звучал не для него. А на прогулках он быстро уставал и начинал хныкать.
— Вот нытик! — сердился отец. И отступал, втайне терзаясь своим неумением найти подход к сыну.
Но дело было, конечно, не в отце, а в сыне. К сожалению, папины гены в нем крепко спали…
Да, брат не хотел становиться сильным и ловким. Боялся постоять за себя. И легко обходился без друзей. Но ему нужна была компенсация за все свои унижения в школе.
И он ее получил — как только рядом с ним в одной комнате стала жить маленькая сестренка.
Он встретил мое появление в своей жизни, как неприятель. Отец ввел меня в комнату и сказал:
— Ну вот, Саша, теперь Оля будет жить у нас! Я разберусь с вещами, а ты покажи ей детский уголок.
И ушел в прихожую.
Саша придвинулся ко мне и растянул губы в улыбке. Вернее, я подумала, что он улыбнулся. Пока я жила у мамани на 11-й Парковой, не раз гостила по выходным у родителей и, конечно, видела брата. Я пыталась с ним подружиться, мне было не жалко отдать ему мои самые любимые игрушки и самые красивые фантики! Но ему все было недосуг со мной поиграть. Я его, по сути, не знала. И теперь думала: «Он так же, как и я, рад, что мы будем жить вместе! И улыбается мне!»
Но я ошибалась: мой брат ехидно ухмылялся.
Ему было тогда двенадцать лет. Мне — четыре. Он мог выступить по отношению ко мне в разных ролях, более или менее положительных. Как заботливый старший брат и защитник. Как высокомерный покровитель. На худой конец, как равнодушный свидетель моего существования.
Но ему нужна была компенсация собственной подростковой неполноценности. И поэтому он выбрал наихудшую роль.
Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом исподлобья и зловеще произнес:
— Малявка!
Это было обещание: «Пощады не жди!».
С тех пор мне в его присутствии покоя не было. Я должна была постоянно держаться настороже. Он применял ко мне все «приколы», которыми в школе его щедро потчевали одноклассники. Я садилась на стул и со всего маху падала на паркет, больно ударившись головой, — стул предусмотрительно отодвинул брат. Он постоянно носил при себе иголку и только ждал удобного случая, чтобы пустить ее в ход. Я громко вскрикивала от укола, а он хохотал, если рядом не было родителей. Или с довольной ухмылкой отвечал на их сердитые восклицания:
— А причем здесь я?!
Он плевался в меня из трубочки жеваной промокашкой. Одним ударом ладони превращал в жалкую лепешку фигурку из воска или пластилина, над которой я, высунув язык, трудилась целый час. Он обливал подол моего платьица чаем, а потом объявлял:
— Мам, Оля опять чай на себя пролила!
Он с удовольствием отрывал у моих кукол головы. Отнимал у меня конфеты. Прятал мои игрушки…
Впервые в жизни я столкнулась с таким изощренным, садистским, беспощадным злодейством. Я ревела, возмущалась, кричала, топала на него ногами. Но этим доставляла своему мучителю еще большее удовольствие. Я искала защиты у родителей. Но брат издевался надо мной либо в их отсутствие, либо представлял дело так, что я выглядела виновницей конфликта. В последнем случае мама безоговорочно принимала ту версию, которую излагал Саша. А папа…
Отец обладал обостренным чувством справедливости. Он не мог наказать сына, если не имел явных доказательств его вины. А в большинстве случаев он этих доказательств не получал. Саша знал, что делал. И умел толково обосновать свою невиновность. Четырехлетняя девочка вполне может упасть со стула: неуклюжая еще! И оторвать у куклы голову — мало ли что глупый ребенок сделает с игрушкой! И сломать пластилиновую фигурку — не понравилась, и дело с концом!
Но каким бы предусмотрительным мой брат не был, он все-таки оставался в своих злодействах всего лишь хитрым мальчишкой. И отец, конечно, видел его насквозь. Но не знал, как меня защитить.
Иногда вечерами он был вынужден задерживаться на работе. И, скрепя сердце, поручал сыну привозить меня из детского сада. Я думаю, что при этом Саша испытывал двойственные чувства. Конечно, он злился, потому что не желал брать на себя дополнительные обязанности, тем более, по отношению ко мне. Но, думаю, должен был испытывать и радость. Ведь по дороге от детского сада он получал возможность измываться надо мной сколько душе угодно!
— Давай, собирайся! — хмуро говорил он, приходя за мной. А я одевалась и думала, какие пытки приготовил он для меня сегодня… Я чувствовала себя совершенно беззащитной! Он мог начать издеваться надо мной прямо в раздевалке. Прятал за спину мою куклу или садился на варежку. А пока я искала ее, презрительно сквозь зубы цедил:
— Малявка-растеряха бестолковая!
Спрятанная вещь оставалась ненайденной до тех пор, пока я не начинала от бессилия плакать или пока за поиски не принималась воспитательница.
Он мог посреди дороги отстать от меня на несколько шагов и укрыться за деревом. Обнаружив, что его рядом нет, я начинала испуганно озираться. Как я доберусь до дома одна?! Проходили минуты, брат не появлялся. Я начинала робко звать его, холодея от страха, опасаясь уходить с того места, где он меня оставил. Наконец, мой горестный испуганный рев оглашал всю округу!
— Что с тобой, девочка? — склонялись надо мной прохожие. — Ты потерялась? Где твоя мама?
И тут, вдоволь насладившись моим страхом и унижением, появлялся брат.
— На минуту нельзя отойти! — ворчал он, больно дергая меня за руку. — Совсем, что ли, с ума сошла?! Пойдем!
Дома я жаловалась отцу. Брат привычно оправдывался, придумывал про меня небылицы. Мой дрожащий от обиды голосок и заплаканные глаза были лучшим свидетельством лживости его слов. Отец мрачнел и тяжело смотрел на Сашу. Он наказывал его, ставил в угол. Подолгу с ним беседовал, пытаясь в который раз внушить простые человеческие истины.
— Ведь это твоя родная сестра! Разве родных обижают? Ты ее защищать должен, ведь она совсем маленькая! Будь с ней рыцарем, мужчиной!
Брат его не слышал. Он, старательный мамин ученик, мало ценил те качества, которые пытался привить ему отец. Благородная мужественность не имела для него никакой ценности!
Это окончательно определило отношения отца с сыном.
Однажды, после моей очередной «прогулки» с братом, папа посмотрел на мое зареванное личико, перевел взгляд на сына и тихо спросил:
— Зачем ты это делаешь?.. Что ж ты за человек такой получился?..
Он не стал возмущаться, ругать Сашу, наказывать и учить уму-разуму, как было раньше. Он молча помог мне раздеться, обнял и повел умываться.
Если до этого он еще питал надежды по поводу своего влияния на сына, то теперь они оставили его. С того момента он стал относиться к Саше ровно и отстраненно. Без всяких претензий. А мне сказал:
— Ладно, Оля. Потерпи. Справимся!
Он отдал мне всю свою отцовскую любовь и заботу. Всю, без остатка. Ту любовь, что раньше пытался делить между дочерью и сыном.
***
Наше с папой утро начиналось с зарядки.
Вставали мы в семье раньше всех, когда мама и брат еще досматривали утренние сны. И уходили тоже раньше, ведь папина дорога на работу лежала через мой детский садик! Он будил меня крепким поцелуем в щечку и напевал на ушко:
— Рассчитайся по порядку! На зарядку, на зарядку — становись!
Пока я просыпалась, он еле слышно включал радио и под бодрые марши всесоюзной утренней зарядки начинал махать гантелями. Я пристраивалась рядом и, посматривая на папу, повторяла все его движения. Я хотела научиться выполнять упражнения так же ловко и красиво, как он. Пыхтя от усердия, тянула вверх ручки, задирала ножки, приседала и прыгала на месте. Наверно, это была уморительная картина! Но папа никогда не смеялся надо мной и, тем более, не раздражался, если я делала что-то не так. Для него было главным, что мы заодно и занимаемся важным делом!
Вот с тех утренних зарядок и началось мое приобщение ко всему, что ценил в людях отец, чем жил сам.
На Петровке, недалеко от Высокопетровского монастыря, находился небольшой ведомственный стадион «Динамо», где тренировались спортсмены МВД. Папа, бессменный член конькобежной сборной Главного управления пожарной охраны, часто там занимался. И всегда брал меня с собой. Он учил меня кататься на коньках, а заодно — терпеливо повторять одно и то же движение, преодолевать страх падения, терпеть боль. Воспитывал в дочке характер. Пока я неуверенно каталась по краю ледяного поля, он наматывал километры вокруг катка в своих конькобежных, с длинными полозьями, «гагах» — оттачивал технику скоростного бега. А когда я падала и начинала реветь, в мгновение ока оказывался рядом.
— Не нужно плакать, Оля! — внушал он, помогая мне подняться со льда. — Слезами горю не поможешь! Сразу вставай, не лежи! Когда с тобой что-то случилось — действуй, учись справляться сама!
Он садился передо мной на корточки, отряхивал от снежной пороши и спрашивал:
— Где ударилась?
— Коле-енкой! — всхлипывала я.
— Давай потрем!
И растирал мою ушибленную ножку. Я переставала плакать. Он завязывал шнурки на моих «фигурках» покрепче и строго говорил:
— Давай, продолжай! Ты же спортсменка!
И я упорно тренировалась. Я была совсем не похожа на Сашу — папины гены во мне не спали. Я быстро научилась кататься на коньках и той же зимой уже довольно лихо исполняла «фонарик», тормозила «плугом» и умела скользить по дуге. Но главное, перестала плакать по поводу и без повода. Я вдруг поняла, что это не для меня. Я стала самостоятельно искать выход из любой трудной ситуации, а не просить помощи у взрослых.
Однажды, когда Саша сделал мне какую-то очередную пакость, я решительно подавила слезы. И в тот же момент почувствовала, что меня переполняет не обида, а гнев! Да еще такой силы, что я взбесилась! Я с удовольствием дала волю незнакомому чувству. И само собой получилось так, что подбежала к брату и со всей силы ударила его кулачком в живот! Он аж крякнул от неожиданности!
— Вот тебе, дурак! — выкрикнула я. — Будешь знать!
— Ах ты, малявка!.. — зашипел он и протянул ко мне руки. Но я упрямо осталась стоять на месте и глядела на него в упор. Он растерялся. Не бить же девчонку за то, что уколол ее иголкой? Да и непонятно, что теперь от нее ожидать... Игра закончилась, а открытой войны он всегда избегал.
— Психопатка… — пробормотал он и отошел подальше.
С тех пор на каждое его злодеяние я отвечала бесстрашным гневным нападением на обидчика. И добилась того, что Саша отказался почти от всех «приколов», которые применял ко мне. Он позволял себе только прятать мои игрушки. Но в этих случаях помогал отец.
— Давай мышку попросим поискать! — предлагал он. Я от радости прыгала на месте, мне нравилась эта папина игра!
— Ага! — Я радостно протягивала ему руку, мы ходили по комнате, искали игрушку, а отец приговаривал:
— Мышка-мышка, поищи и найди! Мышка-мышка, поиграй и отдай!
И неведомая волшебная мышка, которую я так никогда и не увидела, всегда возвращала нам игрушку. Или я ее находила, или папа! Ну, конечно, не сразу, ведь мышке тоже нужно было в нее немножко поиграть!..
Избавление от Сашиных домогательств укрепило во мне веру в собственные силы. Я научилась действовать решительно даже там, где ребенок, кажется, справиться без взрослого никак не может.
***
По выходным я обычно ездила в гости к тете Наташе. Отец провожал меня до турникетов станции метро «Арбатская», я проходила мимо дежурной и махала папе ручкой. Потом садилась в поезд и без пересадок доезжала до станции «Первомайская». На выходе из метро меня встречала моя любимая тетя.
Наверняка сегодня моих родителей обвинили бы в преступном легкомыслии. Нельзя отпускать пятилетнего ребенка в одиночку кататься в метро! В городе полно маньяков, педофилов, садистов! Процветает детский киднеппинг — детей похищают ради получения выкупа от родителей! Детей продают за границу!
Ни о чем подобном мои родители, как и другие советские люди, никогда не слышали. И даже слов таких не знали — «педофилия», «киднеппинг»… Они жили в совершенно другом мире. И дело не в том, что в московском метро 60-х годов маньяки и похитители детей не ездили. Может, и ездили, это другой вопрос. Дело в том, что их не было в мире представлений моих родителей! Информационная закрытость и советская пропаганда тех времен делали свое дело. Граждане СССР прямой дорогой шли к коммунизму, великая страна уверенно развивалась, и не было в ней места злодеяниям преступников! А если кто-то и пытался нарушить закон, его тут же хватали за руку бдительные сотрудники правоохранительных органов. Об этом писали в газетах, об этом снимали фильмы, а значит, это было правдой!
Приблизительно так думали мои родители. Поэтому совершенно спокойно отпускали меня в получасовое путешествие по московской подземке. Но ведь с ребенком и без участия каких-то преступников порой случаются неприятные неожиданности. Причем такие, мысль о которых взрослым, как правило, в голову не приходит. Я всегда добиралась до тети Наташи благополучно. Но вот однажды…
Было лето. Я вошла в полупустой вагон метро, уселась на сиденье и беспечно заболтала ножками. На коленях у меня лежала авоська со сменой белья. На мне было новенькое красивое платьице с пояском. Я пребывала в самом веселом расположении духа.
И вдруг ощутила резкий спазм в животе. Боль быстро прошла, но ее сменил сильный, требовательный позыв — ужасно захотелось в туалет! Я еле сдержалась! На минуту боль затихла, а потом снова накатила — тягучая, выворачивающая кишечник наизнанку. И снова мучительный, долгий, непрекращающийся позыв!
Что делать?! На лбу мгновенно выступил пот, заколотилось сердце, дыхание участилось. Я испуганно сжалась, замерла, потом заерзала на сиденье. Позыв не проходил. Кишечник судорожно сокращался, его содержимое рвалось наружу! Я вскочила с места, думая, что стоя лучше смогу с ним справиться. Это мое резкое движение ускорило дело. На мгновение я утратила мышечный контроль, и все заслоны были прорваны! Я с ужасом ощутила, как из меня исторгается полужидкая масса. Трусики намокли, отяжелели, по ногам потекло…
Это был кошмар! Я в ужасе бросилась к дверям — туда, где не было людей! Испражнения текли по бедрам, достигли колен. К счастью, их оказалось не так много, к тому же спазмы и позывы прошли. Но это ненамного облегчало мое положение. Я была мокрая, испачканная, от меня отвратительно пахло!
Я ничего не соображала от стыда и растерянности. Я знала только одно: мне нужно как можно скорее выбраться из вагона! Поезд находился на середине перегона перед станцией «Площадь революции». Я встала возле дверей, опустив глаза, судорожно сжала ручку авоськи и считала секунды.
Я находилась в страшном напряжении. Колени дрожали. «Что же это такое?! Почему?! — истерично бились в голове бессмысленные вопросы. — Обкакалась?.. Что теперь будет?!» Я не представляла, как доберусь до «Первомайской». Как проеду семь остановок в грязных трусиках и с замаранными ногами! Как предстану в столь безобразном виде перед тетей Наташей! Но больше всего меня почему-то беспокоила мысль о том, что мое красивое платьице может испачкаться и станет зловонным.
Слезы готовы были брызнуть из глаз. Ах, если бы рядом был папа!..
Всем своим существом я мысленно метнулась к нему. И тут же в бурлящей мешанине панических мыслей вспышкой проявились его слова: «Отучайся реветь! Справляйся сама!».
Я проглотила слезы.
Не знаю, что со мной произошло. Только я опять, как совсем недавно в стычке с братом, разгневалась. Не на Сашу — при чем здесь он? — а на саму себя, на свою беспомощность, на эту дурацкую ситуацию, из которой, казалось, не было никакого выхода.
И тут же поняла, что сейчас сделаю.
Поезд подошел к станции «Площадь революции», двери раскрылись. Я выскочила из вагона, как пробка из бутылки! Подбежала к статуе сидящего матроса с револьвером в руке, возле нее была урна. Не обращая внимания на людскую толчею вокруг, я решительно повесила авоську на какой-то крючок на револьвере. На всякий случай взглянула на матроса. Похоже, он был не против моей фамильярности: продолжал задумчиво смотреть вдаль. Я прониклась к нему доверием. Массивная урна частично прикрывала меня от взглядов пассажиров, ожидающих на платформе поезда. А матрос, показалось мне, стал строго на них глядеть и как бы говорил: «А ну, не пяльтесь на девчонку!»
Я сжала зубы и занялась собой.
Я запретила себе думать о чем бы то ни было и ни на кого не глядела. Быстро задрала подол платьица, чтобы его не испачкать, и заткнула за поясок. Стянула с себя грязные трусики и с отвращением швырнула в урну. Вынула из авоськи чистые. Тщательно ими подтерлась, вытерла ноги и руки. Наведя окончательный порядок, тоже сунула их в урну.
И с облегчением опустила подол платья. Все!
Я сняла с револьвера авоську, благодарно взглянула на матроса и деловито направилась к дверям подошедшего поезда.
***
Но вернемся в наше с папой утро, к утренней гимнастике. Занимаясь с гантелями, отец с придыханием шепотом подбадривал меня:
— Молодец, Оленька! Вот так!.. Умница! А коленки при наклоне не сгибай, держи ножки прямо! И дыши носом, а выдыхай через ротик!
Мы старались не шуметь. Наши родные вставали по звонку маминого будильника, а он раздавался тогда, когда папа уже готовил на кухне завтрак.
— Заканчиваем гимнастику бодрой ходьбой на месте! — тихо командовал папа и прибавлял: — Только не топай!
А потом укладывал гантели в шкаф, и мы отправлялись умываться.
К тому времени наша коммунальная квартира просыпалась и являла миру всех своих обитателей.
Как-то я услышала песенку в исполнении Людмилы Гурченко о густонаселенной советской коммуналке: «И мыли тридцать два жильца под краном тридцать два лица…» В нашей квартире жильцов было вдвое меньше — шестнадцать. Но что это были за персонажи!
Прежде других в ванную комнату старались попасть самые тихие и дисциплинированные — еврейская семья Айзенбергов. Худосочный, длиннолицый и очень вежливый с соседями папа-инженер вел по коридору под руку свою полногрудую жену, за ними вдоль стеночки следовали двое тихих ребятишек моего возраста. Мы с ними дружили, но вместе играли редко: они постоянно пропадали то в музыкальной школе, то в детской изостудии.
Позже из комнаты, что располагалась напротив нашей, вываливался в одних трусах заспанный и хмурый с похмелья сосед Володька. Он был приземистый, с округлым брюшком, любил выпить и работал водителем автобуса, который ходил мимо нашего дома. Почесывая волосатую грудь, он кричал в сторону кухни:
— Людка, зараза! Куда вчера мои штаны подевала?!
Или что-нибудь в этом духе.
Его долговязая жена Людка, дворничиха, энергично шкварчала на кухне яичницей и не обращала внимания на крики мужа. Вокруг нее крутились сын и дочь — мои приятели Петька и Танька. Они были постарше меня, уже учились в школе. Но это не мешало нам дружить. Мы часто играли в нашем длинном коридоре в вышибалы, а во дворе — в прятки. А еще с ними жила старая-старая и беззубая бабушка Поля, мать Володьки. Их семья занимала самую маленькую в квартире комнату, впятером в ней было не разместиться! Поэтому бабушка спала в коридоре на сундуке. А дни проводила так: сидела на кухне за стаканом чая, колола щипцами головки сахара, отколотые кусочки макала в чай и сосала их беззубыми деснами. И так весь день: знай, подливает себе чайку в стакан, смакует сахарок и улыбается!
Володька нередко напивался в стельку. Супруга охаживала его полотенцем, и дело заканчивалось дракой. Отец их разнимал…
Из комнаты в дальнем конце коридора, прямо у входной двери, по утрам обычно доносились визгливые женские крики:
— Вставай, морда, разлегся! Проваливай отсюда!
Дверь распахивалась, и в коридор вылетал расхристанный, одуревший с похмелья, помятый мужичок. За ним возникали две женщины неопределенного возраста с одутловатыми, опухшими лицами. Это были сестры Нюрка и Шурка, так их все называли. Внешностью они отличались приметной: у Нюрки была заячья губа, а у Шурки — сухая нога. Всем в квартире были хорошо известны два их самых сильных пристрастия — вино и разгул. Недалеко от нашего дома, на соседней улице Герцена, ныне Большой Никитской, находился хорошо известный в округе магазин «Вина-воды». Возле него всегда толпились местные пьяницы: собирали на очередную бутылку. Сестры ходили туда и чуть ли не каждый вечер приводили к себе новых «друзей». Из их комнаты раздавались пьяный ор, звон посуды, горластое пение, тянуло папиросным дымом. Порой гости напивались так, что не могли добраться до туалета. И тогда из-под двери Нюрки-Шуркиной комнаты по коридору растекалась лужа…
Ну, а по утрам сестры бесцеремонно и грубо выпроваживали гостей:
— Давай, вали! С пол-литрой придешь — тогда и поговорим!
Отцу приходилось вмешиваться и здесь. Он не раз выкидывал пьяниц на лестницу и урезонивал сестер. Но, к сожалению, гулянки в комнате наших увечных соседок неизменно возобновлялись…
В коридоре открывалась еще одна дверь, и на свет божий появлялась самая диковинная обитательница нашей квартиры — Марфуша. Эта старая женщина была карлицей — ростом чуть выше меня. Непропорционально большое морщинистое лицо, огромный прямой нос и темный балахон до пят придавали ей устрашающий вид. Страху на меня еще нагонял и ее необычный способ передвижения по квартире. У Марфуши болели ноги, и ходила она с помощью табуретки. Ставила ее перед собой, опиралась короткими карликовыми ручками о сиденье и делала шаг. Потом поднимала табуретку, выставляла ее вперед, снова на нее опиралась и снова к ней подступала. Когда вот таким образом она, стуча и шаркая, надвигалась на меня в полутемном коридоре, я со всех ног бежала к папе!
Карлица была самой старой жиличкой нашей квартиры. Она еще до революции девушкой работала в ней прислугой. И не у кого-нибудь, а моей прабабушки! Тогда вся квартира принадлежала ей одной! Дело в том, что наш старинный дом был построен в XIX веке и предназначался для проживания клира храма Большого Вознесения. Мой прапрадед, священнослужитель в храме, вступил во владение пятикомнатной квартирой на втором этаже. По наследству она перешла к его дочери, моей прабабушке, матери бабушки Лели. Та однажды из жалости взяла к себе в служанки нищенку — девушку-карлика, Марфушу. После революции большевики экспроприировали квартиру и превратили ее в обычную коммуналку. Самую большую комнату в ней отдали бывшим хозяевам — семье прабабушки. А одну из комнат получила Марфуша.
Маме об этом рассказывала покойная бабушка Леля. Возрастом она не слишком отличалась от карлицы, знала ее с юности, а умерла незадолго до моего возвращения в семью…
Так и провела Марфуша всю жизнь в стенах квартиры, в которой оказалась по велению доброго сердца своей бывшей барыни.
Она жила замкнуто, ни с кем не разговаривала, только здоровалась. Но кроткой ее назвать было никак нельзя. Нрава она была сурового и скандального, а если была в том нужда, могла превратиться в сущую фурию! Однажды Людка замочила в ванной белье, а Марфуша в тот день собиралась помыться.
— Постирай все свое сегодня, — неприязненно сказала она соседке. Не знаю почему, но с Людкой они не ладили. — Мне ванна понадобится.
Дворничиха презрительно посмотрела на карлицу с высоты своего немалого роста:
— Подождешь, ворона старая! У меня, вон, два участка не убраны. Я на ночь стирать собиралась!
Карлица насупилась и угрюмо предупредила:
— До шести не уберешь — пожалеешь!
Людка только фыркнула в ответ. И, конечно, сделала по-своему: в шесть часов вечера белье по-прежнему благополучно замачивалось, ожидая стирки.
Ванна стояла на коммунальной кухне, в углу, слева от входа. Она была обнесена фанерными перегородками, которые и составляли стены некоего подобия ванной комнаты. Дверь в это странное помещение закрывалась на самодельный крючок. Здесь жильцы и стирали, и мылись, и купали детей.
Марфуша в тот день несколько раз пробиралась в кухню, смотрела на заполненную бельем ванну и злобно шипела. А ровно в шесть часов, еще раз убедившись в том, что ее просьба не выполнена, свирепо заклекотала и закатала рукава своего балахона.
В тот раз она превзошла самое себя, то есть свои физические возможности! Вынула из ванны все соседское белье. Перетащила эту тяжеленную мокрую кучу на середину кухни. И — бросила на пол! Как уж она обошлась в тот раз без табуретки — одному Богу известно!
На полу образовалась целая гора скомканных намыленных простыней, пододеяльников, наволочек, полотенец. От них по всей кухне растекались потоки воды. А Марфуша, как ни в чем не бывало, заперлась в ванной на крючок и залезла под душ!
Человек показал характер… Может быть, в какой-нибудь другой части света или в другие времена столь сильное действие повергло бы противников в шок и осталось безнаказанным. Но только не в нашей московской коммуналке! Дворничиха, наткнувшись в кухне на результат Марфушиного злодейства, подняла такой вой, что все жильцы повыскакивали из своих комнат.
— Ах ты, дрянь такая! — вопила Людка. — Ах ты, тварь!.. Да я тебя сейчас!..
Ее муж Володька был в тот вечер изрядно пьян. Он примчался на кухню, вылупил глаза на кучу белья на полу и с озверелым видом схватил длинный столовый нож.
— Володя! Не надо!!! — испуганно заверещала Людка.
Но Володька не собирался убивать Марфушу. Он поддел ножом крючок, на который она заперлась, и распахнул дверь ванной настежь.
— Смотрите! — заорал он. — Голая баба моется! И не закрылась! Хочет, чтоб ее все видели! Ха-ха!
Карлица Марфуша, испуганно прикрывшись руками, стояла в ванне, не зная, что ей делать. А Володька выбежал из квартиры и стал то же самое орать на лестнице. Сильно он в тот день напился!
Отец прекратил все это безумие. Успокоил Володьку, закрыл дверь в ванную, помог Людке собрать белье. Проводил плачущую, наспех одетую карлицу до комнаты.
Она потом неделю не выходила из своего убежища. Во всяком случае, не попадалась никому из жильцов на глаза…
Однажды, когда Марфуша стояла на кухне у плиты, я украдкой заглянула в ее комнату. И увидела: на аккуратно убранной постели карлицы сидели большие красивые куклы. Много кукол! Все они были чистенькие, ухоженные — хозяйка о них заботилась. Может быть, играла с ними…
Наверное, душа карлицы отдыхала в мире детских грез — от своей несчастной доли, от ненавистной коммуналки, от людей…
***
Вот такие персонажи обитали в нашей квартире, и кого-то из них мы с папой обязательно встречали каждое утро. Он со всеми соседями держался ровно, доброжелательно, вежливо. Даже с теми, кого накануне вынужден был призывать к порядку. Он был сильным, мой папа. И терпимым к людям. Его за это уважали.
Мы проходили в кухню. Это было самое большое помещение в нашей квартире, площадью метров тридцать-сорок. В нем умещались ванна, раковина для мытья посуды, две обширные газовые плиты о шести конфорках и пять столов, стоящих вдоль стен, — по одному для каждой семьи. Под потолком были протянуты бельевые веревки, на них постоянно висело сохнущее белье. Впрочем, оно никому не мешало: потолки в нашем доме были высокие.
Кухня имела два недостатка.
Во-первых, она служила проходом в туалет. Попасть в него можно было только отсюда. А выйти из него, соответственно, можно было только сюда. Мне это очень не нравилось. Я стеснялась постоянно присутствующих на кухне соседей — и в детстве, и в юности. Когда ко мне в гости стали приходить друзья, мне перед ними было очень неудобно.
— Оль, а где у вас туалет?
Так сразу и не ответишь… Не скажешь ведь: «На кухне!». А то вежливо спросят: «Там, где едят?..»
Вторым недостатком нашей кухни был тот, что зимой она плохо отапливалась. В ней было холодно, особенно в морозы. А как в таких условиях папа мог меня купать? Фанерное строение без крыши, которое представляла собой наша ванная, тепла не держало. С мокрой головой, даже сидя в горячей воде, я рисковала простудиться. И папа придумал! Он зажигал все двенадцать газовых конфорок на обеих газовых плитах. Для меня это было завораживающее зрелище! Я смотрела на мощно гудящее сине-оранжевое пламя, рвущееся из горелок, на багровеющие поверхности конфорок. И с трепетом ощущала, как откуда-то сверху, из-под потолка на меня изливаются невесомые потоки горячего воздуха. Кухня прогревалась, и тогда папа вел меня в ванную. А после купания плотно заворачивал с головы до пят в большое розовое полотенце и относил в постель.
Это было счастье!..
***
По утрам на кухне мы с папой принимались готовить завтрак. Я доставала из ящиков нашего семейного стола посуду, выкладывала на тарелку хлеб. Гладко выбритый и благоухающий одеколоном папа ставил чайник, делал бутерброды с сыром или колбасой, варил яйца. Он умел быстро и вкусно приготовить, что называется, блюда первой необходимости — сварить кашу, зажарить картошку, сделать салат… Когда я болела и оставалась дома, в обеденный перерыв он приходил домой кормить меня. От административного здания МВД на Огарева, ныне это Газетный переулок, до нашего дома — десять минут ходьбы. Папа варил картошку, готовил пюре и приносил мне в постель. Я капризничала, отказывалась есть. И тогда папа прибегал к хитростям. Ловко орудуя ложкой, он строил в тарелке картофельный замок, в котором жила девочка-котлетка или семейка сосисок, возводил горы и ущелья. Эта горячая, пахучая сказочная страна незаметно оказывалась съеденной мною без остатка! И она была такая вкусная!..
На кухне появлялась мама в домашнем халате и с полотенцем на плече. Как всегда аккуратная, сосредоточенная и спокойная. Она ровно здоровалась с нами и шла в ванную.
— Доброе утро, Валенька! — говорил папа.
— Доброе утро, мама! — живо оборачивалась я.
Но наши приветствия неизменно запаздывали и звучали за ее спиной. Мне хотелось бы весело поболтать с ней перед тем, как мы расстанемся на целый день, прижаться, ощутить на щеке ее легкий поцелуй. Но это никогда не удавалось!..
Мама относилась ко мне рассеянно. Или скажем так: без горячего участия. После работы и занятий с Сашей у нее не оставалось ни времени, ни сил. И она была вынуждена отстраниться от меня.
Одним словом, она честно «разделила детей».
Так бывает. Я ее не виню…
Она оторвала меня от груди после двух месяцев кормления. После этого проблему моего питания решала уже тетя Наташа: покупала молоко у кормилиц. За первые четыре года моей жизни на 11-й Парковой мама навещала меня редко. Это не могло не отразиться на ее материнском чувстве. Она по-своему любила меня, но…
Любовь ведь бывает разная. Есть любовь-объятие — так мне отдавали свои сердца отец и тетя Наташа. Есть любовь-восхищение — такое чувство к маме пронес через всю жизнь отец. Есть любовь-покровительство — так мама относилась к отцу. И есть любовь-присутствие. У мамы со мной получилось именно так. Она пребывала рядом, но мало участвовала в моей жизни. Она вмешивалась в процесс моего воспитания только тогда, когда одного отца было явно недостаточно.
Прежде всего, она беспокоилась о развитии во мне эстетического начала. Обращала мое внимание на красоту линии, формы, звука. Играла для меня на фортепиано и пела. Она очень хорошо играла и пела, моя мама! Но делала это редко. Она вообще была очень сдержанным в своих проявлениях человеком… Мама направляла нас с отцом на экскурсии в музеи. Учила меня одеваться со вкусом, а за столом пользоваться ножом и вилкой. Пыталась вызвать интерес к изучению английского языка, правда, до поры безуспешно.
Многое из всего этого мне казалось скучным. Но спустя годы, в другой, своей взрослой жизни, я поняла: мама совершила тогда нечто удивительное. Всего несколькими необязательными касаниями она заложила во мне основу такого огромного личностного преобразования, о котором можно было только мечтать!..
***
Теперь мне кажется забавным, что именно тогда она всерьез занялась «культурным воспитанием» отца! Как-то я услышала их разговор:
— Когда ты предложил мне руку и сердце, Коля, — строго говорила мама, — я согласилась с одним условием. Ты его помнишь?
— Ну а как же, Валя! — виновато отвечал отец. — Я должен был получить высшее образование! Поступить в академию! Но…
— Теперь никаких отговорок, — менторским тоном сказала мама. — Ты воспитываешь нашу дочь. Это тебя ко многому обязывает. Так что выполняй свое обещание!
— Будет сделано! — бодро взял под козырек отец. Здесь намерения родителей совпадали. Отец рассказывал мне, что с момента знакомства с мамой его не покидало чувство неудовлетворенности собой. Он не мог похвастать маминой образованностью, эрудицией, знанием этикета, тонким вкусом и музыкальностью. Чем он мог удивить любимую женщину? Порой в общении с ней он чувствовал себя человеком второго сорта. Со свойственным ему мужским самолюбием он собрался доказать ей обратное. И с радостью согласился на необычное условие их брака. Он знал: высшее военное образование даст ему многое и поднимет в маминых глазах! Неизвестно, что сорвало планы отца, но теперь, спустя годы, он вернулся к ним с тем же энтузиазмом, что и ранее.
— Еще можно успеть подать документы в Высшую школу МВД, — вслух размышлял он. — На факультет инженеров противопожарной техники и безопасности…
— И еще, Коля, — требовательно прервала его мама. — Я купила абонемент в консерваторию, по воскресеньям будем ходить с тобой на концерты.
Может быть, папа и не был в восторге от классической музыки, но зато обожал проводить с мамой время в театрах и концертных залах. Он с восторгом согласился!
С тех пор в моей памяти остались две сцены из нашей жизни.
Первая. Мама и папа собираются в консерваторию. Мама стоит перед зеркалом и поправляет прическу. На ней — черное бархатное платье, лакированные туфли на каблуке, на шее — жемчужное колье. Отец в строгом сером костюме ждет ее в дверях. Большой зал Московской консерватории имени Чайковского находится совсем недалеко от нашего дома. Мои родители не спешат. Они чинно пройдутся рука об руку по нашей улице, пересекут Тверской бульвар и немного прогуляются по улице Герцена. А в точно назначенный час займут свои места в концертном зале.
Я думаю: в такие часы они были счастливы…
И вторая сцена. Я просыпаюсь среди ночи и вижу: отец сидит за столом, свет настольной лампы льется на раскрытые учебники, тетради, схемы, чертежи. Он что-то пишет. Иногда поднимает глаза, смотрит невидящим взглядом в стену, губы его шевелятся.
Пишет конспект. Или курсовую. Или готовится к сдаче экзамена…
Он, как и собирался, поступил в Высшую школу МВД. Учился заочно, ночами. И осуществил свое намерение — получил высшее специальное образование! Этот нелегкий жизненный демарш был совершен не ради формального обретения более высокого образовательного статуса. Отец ничего не делал формально, никогда не лгал ни себе, ни людям. Он получал знания ради Дела. Он всегда был первоклассным специалистом. Но после окончания Высшей школы МВД стал автором четырех учебников по пожарной безопасности и ее техническому обеспечению!
Я узнала об этом через много лет, уже после смерти отца, от его коллег. Он никогда не хвастал своими успехами…
***
Вообще говоря, если отец ставил перед собой какую-то задачу, то он ее обязательно выполнял, чего бы ему это не стоило. Через дорогу от нашего дома, возле храма Большого Вознесения разбит сквер, в нем стоит памятник Алексею Толстому. На высоком гранитном постаменте — бронзовая скульптура: автор «Хождения по мукам» и «Петра I» сидит в кресле, заложив ногу на ногу, с блокнотом и карандашом в руках. Вокруг памятника — обширная мощеная площадка. И вот однажды зимой отец задумал залить на ней каток. Для любимой дочки!
— На «Динамо» я не всегда могу с Олей пойти, а одна она не доберется, — сказал он маме. — Пусть рядом с домом катается, когда захочет.
Мама и представить себе не могла, чем для нее это обернется, поэтому только рассеянно кивнула в ответ.
Отец пошел к соседям в комнату напротив.
— Люда, помоги каток залить, — попросил он дворничиху. — Ведь в твоем хозяйстве есть шланг! Мы с Володей его из подвала к памятнику протянем. Поможешь? — повернулся он к соседу.
— Да какие вопросы. Сделаем… — вяло ответил похмельный сосед. — Наши-то, Петька с Танькой, на Патриаршие пруды ходят кататься. Далеко это. Мать, вон, всегда волнуется. А тут — рядом с домом будут! Только потом обмоем это дело, лады?
— Обмоет он! — уперла руки в боки Людка. — Я тебе!.. Да и обмывать-то нечего! Ты видел, какой у меня шланг? Тридцать метров. От крана до дороги дотянете, и все! А оттуда до памятника еще метров пятьдесят, если не больше! Длины вам не хватит!
Володька взъерошил и без того всклокоченные на голове волосы:
— А если еще один шланг к твоему прирастить?
— А где я тебе его возьму? В ЖЭке нет, а дворники не дадут! Недавно на собрании участки делили, так я теперь со всеми на ножах…
Отец молча слушал. Задуманное дело срывалось.
— А если ведрами? — неуверенно спросил Володька.
Отец только махнул рукой:
— Не натаскаешься! Подумать надо…
Думал он недолго. Решение поставленной задачи требовало решительных действий. И бывший рядовой пожарный Николай Платонов, который в молодости не раз обеспечивал подачу воды в зону возгорания в самых немыслимых условиях, их совершил!
На следующий вечер посреди нашего коридора возвышалась куча свернутых пожарных рукавов. Каждый из них заканчивался соединительными головками. Один был с узким металлическим наконечником, пожарным стволом.
Оказывается, отец взял их на складе Главного управления пожарной охраны. А Володька на своем автобусе заехал к нему на работу, забрал рукава и привез их домой.
— Ну вот, Оленька, — удовлетворенно оглядывал отец брезентовые рулоны. — Сейчас мы все это соединим и протянем от крана до памятника — через наше окно!
Из своей комнаты вышел Володька. За ним выбежали Петька и Танька. Мы с ними весело защебетали и стали бегать вокруг рулонов.
— Ну, что, Харитоныч? Сейчас и начнем? — потирая руки, бодро спросил Володька у отца. Он был трезв, и ему, определенно, нравилось предстоящее дело.
— А чего тянуть? — весело ответил папа. — Поехали!
И наши мужчины принялись за работу. Размотали рукава, один протянули в кухню, второй присоединили к нему, стали прилаживать третий. Я прыгала рядом и хлопала от радости в ладоши. Соединительные головки стучали по паркету, рукава шуршали. Папа насадил один конец образованной магистрали на кран кухонной раковины, Володька закрепил его проволокой. Второй конец бросили у порога нашей комнаты. На шум и возню в коридоре стали выглядывать соседи. Вышли мама и брат. Мама удивленно округлила глаза:
— Коля! Что это?!
Папа объяснил.
— Через наше окно?! — воскликнула мама. — На улице мороз! Комнату выстудишь! Паркет поцарапаешь! Коля!
Она была в ужасе.
— Ничего страшного! Мы за полчаса управимся! — успокаивал ее отец. — А дети оденутся и пойдут с нами каток заливать! Валя, — увещевал он маму, − пойми, гидранта поблизости нет. В подвале рукавами не подсоединиться, там кран сорван!..
Решили всей семьей одеться и выйти на улицу. Мама бросилась в комнату:
— Если окно откроешь, сквозняк будет!
И стала поспешно собирать со стола Сашины тетрадки и учебники.
Отец потащил конец импровизированного трубопровода через всю комнату к окну. Рукава зацепились головками за ножки стола, он сдвинулся, два стула полетели на пол. В серванте зазвенела посуда. Мама ахнула.
Отец распахнул окно. Из вечерней зимней черноты улицы в комнату повалили клубы морозного пара.
— Это какое-то хулиганство! — возмущенно закричала мама и попятилась к двери. Что она могла сделать? Отец уже по пояс высунулся из окна и стравливал конец с пожарным стволом на улицу. Он ее не слышал.
— Принимай! — кричал он Володьке, который уже был внизу. Обернулся и озорно мне подмигнул.
Я жадно смотрела на всю эту картину. На отца, по пояс стоящего в белом клубящемся тумане. На звездное небо в оконном проеме. На распахнутую настежь дверь. На многометровую брезентовую кишку, ползущую через порог через всю комнату к окну. На лежащие на полу стулья. На растерянную маму, поспешно надевающую шубу.
Вот это да! Я была в восторге от папиного хулиганства!
Мама взяла меня за руку и поспешно вывела из комнаты. Растерянно глядя на проползающую мимо соединительную головку рукава, крикнула отцу:
— Николай! В выходные пора паркет натирать!
— Есть натирать! — раздался веселый ответ.
— Обязательно! — возмущенно воскликнула мама. — После такого разбоя!
Раз в месяц папа прилежно натирал паркет мастикой. Причем не только в нашей комнате, но и по всему широкому и длинному коммунальному коридору. Бабушка Леля очень хорошо помнила, что когда-то была наследницей всей квартиры, и считала своим долгом заботиться о состоянии паркета. И маму к этому приучила. А паркет того стоил! Изготовили его еще в XIX веке из отборных дубовых плашек высочайшего качества. И выложили не как-нибудь, не стандартной «елочкой», а знаменитым узором «Шереметьевская звезда»! Он прекрасно сохранился и был настоящим украшением квартиры!
Святая обязанность ухода за «фамильным» паркетом была возложена мамой на отца. А что такое натереть несколько десятков квадратных метров паркета мастикой? Часы монотонной, нелегкой физической работы! Сначала папа подметал пол, в особо загрязненных местах протирал его влажной тряпкой, потом — сухой. После этого приступал к главному…
Для натирки паркета отец использовал водорастворимую мастику, которая тогда продавалась в оранжевых полиэтиленовых тубах. До сих пор помню ее стойкий специфический запах. Отец покрывал тонким слоем мастики всю площадь пола. Делал он все это на коленях, орудуя специальной серпообразной щеткой, предназначенной для подобных работ. Спустя пару часов, когда мастика высыхала, вдевал правую стопу в петлю широкой паркетной щетки и полдня тщательно полировал полы. После этого паркет обретал первозданный глянец и блестел как новенький! А папа утирал пот со лба и удовлетворенно улыбался!
Он не боялся никакой работы! Ему было все нипочем! Он мог годами сидеть за учебниками ночи напролет, мог часами натирать паркет, а мог притащить домой пожарные рукава, перевернуть в доме все вверх дном лишь для того, чтобы залить для меня каток!
…Когда мы вышли из дома на улицу, сосед Володька уже топтался у памятника с пожарным стволом в руках. Прохожие с интересом смотрели на происходящее. Отец стоял в окне.
Володька махнул ему рукой:
— Давай, Харитоныч!
Отец пропал из виду, а через минуту рукава раздулись, и тугая струя воды брызнула из пожарного ствола. Прямо на ноги Алексею Толстому! Мне показалось, что писатель, беспечно сидевший в кресле, от неожиданности вздрогнул!
— Есть! — радостно закричал Володька. — Спускайся, Николай!
На следующий день на новом катке возле памятника собралась вся окрестная детвора! Родители, которые привели сюда детей, говорили:
— Давно нужно было здесь каток устроить! Прекрасное место! И залили как хорошо, лед отличный!
Один мужчина спросил:
— А кто же это сделал?
Я подъехала к нему и с гордостью сказала:
— Это мой папа!
***
Самый лучший метод воспитания — личный пример. Вряд ли отец задумывался об этом, но воспитывал меня именно так. Он не нагружал мои детские мозги занудными нравоучениями. Просто однажды подарил мне свою жизнь и проживал ее вместе со мной.
И порой я получала от него такие уроки, которые запоминала навсегда.
Зимой отец частенько вывозил нас с братом в Измайловский парк — кататься на лыжах с гор. Мы доезжали на метро до станции «Измайловская» и тут же оказывались в зимнем лесу. Нас окружали заснеженные деревья. Накатанные лыжни уводили от станции в глубь лесного массива. Изгибаясь и пересекаясь, они терялись среди раскидистых берез, стройных ясеней, старых высоких тополей. По ним деловито сновали, бегали, неторопливо прогуливались лыжники всех возрастов: школьники, студенты, пожилые пары, целые семьи. За родителями ковыляли, падая и теряя лыжные палки, облепленные снегом детишки. Повсюду звучал смех, веселые крики, задорные призывы.
Что в те времена, что сегодня — эта картина с годами не меняется: москвичи — большие любители провести воскресенье в лесу на лыжах!
Разрумянившийся отец с наслаждением, всей грудью вдыхал чистый морозный воздух, широко улыбался и оглядывался на нас.
— Оля, Саша! Встаем на лыжи!
Нам предстояло добраться до Оленьих гор. Так местные жители называют склоны Оленьего пруда. Пруд очень старый, вырыт еще в петровские времена. Он мелкий и постепенно усыхает, летом в нем не поплаваешь. Зато зимой его берега — где-то крутые, где-то пологие — превращаются в прекрасное место отдыха для любителей лыжного спорта.
От станции «Измайловская» до Оленьих гор всего полтора-два километра. Для отца — сущий пустяк. Но с такой командой, как я и Саша, ему приходилось попотеть. Я совсем не умела ходить на лыжах, а Саша… Он любил кататься с гор, но, когда дело доходило до передвижения по равнине, мгновенно уставал и становился, как вареный. Поэтому по дороге к Оленьим горам отцу нужно было все время Сашу понукать. А меня он просто-напросто тащил по лыжне. И вот как он это делал.
Он помогал нам справиться с креплениями, а потом весело говорил мне:
— Теперь давай упряжь готовить!
Я с готовностью отдавала ему свои коротенькие лыжные палки. Он протягивал одну из них ручкой в кольцо другой — до тех пор, пока кольца обеих не упирались друг в друга. Получался этакий длинный шест с рукоятками и петлями на обоих концах. То же самое папа делал и с двумя другими нашими палками. Потом вставал на лыжи впереди меня, вдевал руки в петли, зажимал «шесты» под мышками и командовал:
— Цепляйся!
Я крепко хваталась за петли своих лыжных палок.
— Готов, Саша? — спрашивал отец.
Брат без особого энтузиазма докладывал о своей готовности к походу.
— Поехали! — командовал отец. И делал первые осторожные шаги. Кольца сталкивались и щелкали, «упряжь» натягивалась. Она тянула меня за руки вперед, и я начинала плавно скользить по лыжне.
Так и катил меня отец до самых Оленьих гор. Ходьба по наезженной скользкой лыжне без опоры на лыжные палки — само по себе дело непростое. А если ты еще тащишь за собой лыжника, пусть это и всего лишь маленькая девочка, — работа вообще не из легких. Для того, чтобы тянуть меня за собой, не проскальзывая, отцу приходилось все время держаться прямо, ступать короткими шагами, идти ровно и размеренно.
Он, конечно, уставал, но виду не показывал. Не то что мой брат Саша! Тот уныло влачился за нами, вяло переставлял палки и все время дергал отца:
— Пап, подожди, крепление соскочило! Пап, подожди, шнурок развязался! Пап, давай отдохнем!..
Отец терпеливо останавливался и ждал, пока его нерадивый сын отдохнет, приведет в порядок обувь и крепления. Но тогда начинала ныть я:
— Пап, поехали! На горку скорей хочу!..
Вот такая занудная лыжная команда была у отца!.. Но он всегда уверенно и спокойно приводил ее к финишу, как говорится, с хорошим спортивным результатом!
***
В тот день, когда с отцом случилась беда, мы добрались до Оленьего пруда позже, чем обычно. Погода не радовала: небо было пасмурным, сыпал снежок, порывами налетал ветер. Саша по обыкновению капризничал. Но как только мы подошли к подножью Оленьих гор, оживился и быстренько нас оставил. Уехал кататься с давно облюбованного им пологого склона. А мы с отцом пошли к невысокой горке, где резвились самые маленькие ребятишки.
Папа учил меня забираться по склону вверх «ступеньками» и «елочкой». Показывал, как сохранять равновесие при спуске. Внимательно наблюдал, как я с визгом скатываюсь вниз, и указывал на ошибки…
И все посматривал на дальний берег пруда. Конечно, ему хотелось пойти туда! Там был самый высокий и длинный склон, настоящий рай для любителей быстрого спуска! На нем всегда было особенно много лыжников. Папа обычно катался на самых крутых откосах этого берега. Один из них оканчивался обрывом. И отец частенько прыгал с него, как с трамплина. У меня всегда замирало сердце, когда я смотрела на его прыжок. Он выполнял его мастерски! Набирал на спуске немыслимую скорость, приседал, заводя концы лыжных палок за спину, а в момент отрыва от трамплина выпрямлялся, сильно отталкиваясь ногами от земли. И взлетал над прудом!
Немного среди лыжников находилось смельчаков повторить этот трюк! Обрыв-то был высокий!
Отца, конечно, тянуло туда. Я это видела. И, немного покатавшись со своей детской горки, всегда говорила ему:
— Ну, пойдем! Теперь ты кататься будешь!
Так было и в этот раз. Я стояла у подножия склона и смотрела, как отец сноровисто по нему взбирается. Вершину берега украшал сосновый массив. Несколько сосен росли на склоне, а одна стояла рядом с тем спуском, который вел к отцовскому трамплину, слева от лыжни. Я давно заметила, что, когда отец мчался с горы к трамплину, инстинктивно прижимал к корпусу левую палку сильнее, чем правую. Это было видно по ее наклону. Он не мог не думать об угрозе столкновения с деревом…
Отец встал на вершине горы, несколько раз присел и оценивающе посмотрел вниз. Я помахала ему рукой.
— Папа опять прыгать собрался? — подъехал сзади Саша.
Я не ответила, смотрела на отца. Он подпрыгнул, сильно оттолкнулся палками и помчался вниз по склону.
В тот пасмурный денек народу на Оленьих горах было меньше, чем обычно. Но на этом берегу пруда лыжников хватало. Склон был усеян людьми. Как обычно, никто никому не мешал. Те, кто карабкался вверх, внимательно поглядывали на спускающихся с горы и держались от них подальше. Кому охота столкнуться с летящим вниз лыжником?
Но в этот раз случилась какая-то нелепица. Внезапно мальчишка лет семи, который взбирался на гору вместе со всеми, развернулся и поехал поперек склона. По направлению к спуску, по которому ехал отец! До лыжни отца ему оставалось сделать всего несколько шагов. Он двигался быстро и решительно, хотя ему, конечно, было неудобно: он соскальзывал боком вниз.
Что его вело наперерез отцу? С кем-то разругался и пошел прочь от обидчика? Или в голову пришла какая-то мальчишеская придумка, и он захотел ее немедленно осуществить? Или поддался случайному слепому импульсу?.. Такое с детьми бывает. Тогда они не смотрят по сторонам.
Отец несся вниз. Мальчишка, склонив голову, упрямо шел наперерез ему. Сколько времени длится спуск со склона по лыжне длиной не более пятидесяти метров? Несколько секунд. А с того момента, как отец заметил движение мальчишки, у него на оценку ситуации и принятие решения оставалось и того меньше. Нелепость состояла в том, что именно в эти секунды мальчишке что-то стукнуло в голову. Именно в эти секунды он сделал свой безумный рывок в сторону и оказался на пути отца. Именно эти секунды использовал так, чтобы не оставить папе ни одного шанса избежать столкновения.
Отец летел на него с бешеной скоростью.
Я видела, как он, пригнувшись, вперил напряженный взгляд в мальчишку. Между ними было не более двадцати метров. И как раз на этом участке слева от лыжни росла та сосна, которая всегда вызывала у отца подсознательное напряжение. Мальчишка стоял на лыжне. Столкновение было неминуемым. Если бы оно случилось, мальчишка наверняка умер бы от удара!
Отец не мог этого допустить. Он сделал резкий и сильный толчок в сторону правой ногой. Его развернуло, и он понесся на сосну. Я закричала. Отец попытался уйти от столкновения с деревом, перенес вес тела влево, чтобы увести лыжи вправо. И стал заваливаться набок.
И вот так, в падении, врезался левым плечом в сосну.
Удар был страшным. Голова отца резко мотнулась назад, он свалился на бок, его потащило вниз, правая лыжная палка отлетела в сторону, из-под спутанных лыж брызнул снежный фонтан.
— Папа!! — завопила я, сбросила лыжи и со всех ног бросилась к отцу. Саша бежал за мной.
Когда мы добрались до папы, он уже сидел, опершись спиной о ствол злополучной сосны. Из носа у него текла кровь. Он держался за плечо и морщился от боли. Взглянул на нас с Сашей и с трудом выговорил:
— Ничего, дети, все нормально… Сейчас пойдем домой…
Попытался пошевелить левой рукой и застонал.
— Кажется, ключица сломана.
Как потом оказалось, он действительно получил перелом ключицы. И сотрясение мозга средней тяжести…
Я сидела возле него на коленях и плакала навзрыд. Мне было жалко папу. Мне было за него страшно. Я содрогалась от мысли, что мы не выберемся из леса.
В тот момент я надолго провалилась в горестное забытье. Не помню, как отец поднялся на ноги. Не помню, что он говорил и делал. Не помню, как мы встали на лыжи.
Очнулась я недалеко от станции. И нашла себя стоящей на лыжах, сжимающей «упряжь» в руках. Отец, тяжело дыша, катил меня по лыжне к метро. Саша, понурившись, молча плелся за нами.
Значит, отец — с переломанной ключицей, с разбитой головой! — превозмогая боль, тащил меня через весь лес!
Когда мы вошли в вестибюль станции «Измайловская», я полностью пришла в себя. Отец, изнемогая от усталости и боли, присел на батарею парового отопления. Со стоном склонился к ногам и свесил левую руку между колен. Мы с Сашей стояли рядом и смотрели на него. Я тихо всхлипывала.
— Не плачь, Оленька, — сквозь зубы прошептал отец. — Сейчас папа отдохнет, и поедем.
Я беспомощно озиралась. Мимо нас к турникетам метро проходили люди, много людей. Но никто из них не остановился, не захотел помочь папе! А он и не просил ни у кого помощи. Просто сидел и набирался сил, чтобы встать и все сделать самому — как привык, как нужно, как должно быть…
В шаге от нас остановился солидный, с большим животом, мужчина. За руку его держала полная ухоженная дама.
— Вот, посмотри, — сказал мужчина даме, бесцеремонно указывая на отца пальцем. — Напился, как свинья, а детей повез на лыжах кататься! Совсем народ с ума сходит!
Дама искривила ярко накрашенные губы в презрительной усмешке.
И тут я бросилась на этого здорового толстяка! На этого глупого холеного борова! Я врезалась ему головой в живот, он хрюкнул и попятился, а я подступила к нему снова, колотила его кулачками в брюхо и кричала:
— Мой папа не пьяный! Не пьяный!! Он мальчика спас! А ты, дурак, ничего не знаешь! Мой папа из-за мальчика в дерево врезался! Он руку сломал! Папа не пьяный, понял?!
Отец поднял голову:
— Оля! Прекрати! — С трудом встал и оттащил меня здоровой рукой от толстого мужчины. — Извините, — сказал он ему.
Мужчина изумленно и растерянно глядел то на него, то на меня. Лицо его вытянулось. Он взял даму под руку, и они молча ретировались.
Отец повернулся ко мне и слабо улыбнулся.
— Оленька, ну, ты что раскричалась? Все хорошо. Бери лыжи и пойдем.
— Я тебя не отдам! — выпалила я.
— Все правильно. — Отец погладил меня по голове. — Умница! Так держать!
И мы поехали домой.
***
Такими в те годы мы были. Так жили. Я, папа и все-все-все, кого мы знали.

Глава IV
ТОЛСТАЯ ПЛАТОНИХА
— Оля пойдет учиться в двадцатую спецшколу! — объявила однажды мама за семейным обедом. И все посмотрели на меня. А я сидела и широко улыбалась. Мое первое 1 сентября приближалось! «Первый раз в первый класс!» — эти слова, которые я за последнее время нередко слышала от родителей, звучали для меня сладкой музыкой. Они во мне звенели, сияли, искрились и обещали что-то жутко интересное, радостное, важное!.. Что-то вроде большой игры, в которую одновременно играют много-много ребятишек, и взрослые с ними заодно. Игра захватывающая, но долгая и непростая. Поэтому принимают в нее не всех детей, а только тех, кому исполнилось семь лет. А мне уже исполнилось! И вот совсем скоро меня примут в школьную игру!
Отец ободряюще подмигнул. Брат удовлетворенно хмыкнул. Он учился в другой школе, которая располагалась совсем близко от дома. И опасался, что меня устроят в нее, а заодно и возложат на него обязанности моего опекуна. Водить меня по утрам за ручку ему совсем не улыбалось.
Но волновался Саша напрасно. Восемь лет назад, когда он готовился стать первоклашкой, все школы района имели единый, общеобразовательный, статус. Они особо ничем не отличались друг от друга. Моя будущая школа стояла, так сказать, в общем ряду: имела номер 115 и была совсем молодой, работала всего три года. Так что родители при выборе не имели никаких предпочтений. Они устроили Сашу учиться туда, где поближе. Но через несколько лет школа № 115 превратилась в спецшколу № 20 с углубленным изучением английского языка. А к моему семилетию стала и вовсе элитной. И вот почему.
Наш дом стоял в центре Москвы, около Бульварного кольца. Здесь располагалось не меньше десятка иностранных посольств. Дипломатические работники годами жили вместе со своими семьями по месту службы. И если имели детей, старались устроить их в школу. А в какую? Разумеется, в английскую спецшколу № 20! Ведь в ней углубленно изучался важнейший международный язык! Поэтому ее посещали юные граждане США, Испании, Кипра, Турции, Бразилии, Нигерии и многих других стран.
Отдавали ей предпочтение и члены партии и правительства СССР, ведь большинство из них жили неподалеку. В спецшколе № 20 учились и дети членов Политбюро ЦК КПСС, и членов Президиума Верховного Совета, и министров. От них не отставали и юные отпрыски известных артистов, писателей, поэтов. Так что моей школе есть чем похвастать. В разные годы в ней учились: внучка Брежнева Виктория Милаева; Михаил Ширвиндт; Никита Михалков и его дочери Анна и Надежда — ныне известные российские актрисы; Наталия Белохвостикова; сын Евгения Евстигнеева Денис — талантливый оператор, кинорежиссер и продюсер; журналистка и писательница Юлия Латынина и многие другие сегодняшние знаменитости.
Само собой, власти Москвы оказывали такой школе повышенное внимание. Расширенный бюджет, отборный преподавательский состав, безупречное материально-техническое обеспечение учебного процесса, качественное питание учеников…
— Здесь всегда порядок! — говорила моя мама.
Яркой достопримечательностью школы был прекрасный яблоневый сад. В нем стояла небольшая пасека из нескольких ульев. Вдоль ограды тянулись яркие цветники и посадки ягодных кустарников. Всем этим великолепием школа могла гордиться благодаря ее директору Антону Петровичу Полехину. Это был старый, опытный педагог, ровесник века, Народный учитель СССР. Внешность Антон Петрович имел примечательную: приземистый и абсолютно лысый, он чем-то смахивал на Хрущева. Его знали буквально все ученики. Каждое утро он встречал их у калитки, ведущей на территорию школы, здоровался, напутствовал, ободрял.
Вот где мне предстояло учиться! Зачисляли в спецшколу № 20 далеко не каждого желающего. Обучаться в ней могли только те дети, родители которых уверенно владели английским языком. Его углубленное изучение предполагало, что при выполнении домашних заданий папы или мамы могут прийти на помощь своим чадам. Моя мама на собеседовании с преподавателями с удовольствием продемонстрировала свой профессионализм переводчика. И в результате я была зачислена в элитную спецшколу!
Я с нетерпением ожидала наступления 1 сентября! Ощупывала новенький кожаный портфель с блестящим металлическим замочком. Доставала из него букварь, тетрадки, деревянный пенал с перьевыми ручками и карандашами. Раскладывала все это на столе и рассматривала. Потом надевала школьное форменное платьице шоколадного цвета, на него — праздничный белый фартук. Волосы на макушке стягивала большим белым бантом. И подходила к зеркалу.
В нем отражалась празднично одетая первоклашка. Глаза ее светились, губы растягивала широкая улыбка. У нее было круглое личико с ямочками на тугих щечках, плотно сбитое крепенькое тельце, полные плечики, ручки и ножки. В новенькой школьной форме и с красивым бантом на голове она смотрелась великолепно!
Я очень себе нравилась, крутилась перед зеркалом часами и считала дни до 1 сентября. И, наконец, этот день настал!
Как ни странно, я плохо его помню, наверное, от волнения. Как только мы с родителями вошли на школьный двор, у меня закружилась голова. От великого множества людей, мелькания серых форменных пиджаков, обилия белых бантов, радостных лиц, от громкой музыки, веселых окриков, суеты учителей…
Главное, что врезалось в память — цветы. Море цветов! Они были повсюду. Я держала в руках огромный букет розовых гладиолусов, а вокруг меня стояли десятки школьников с букетами красных гвоздик, белых калл, желтых хризантем и разноцветных астр. Школьная ограда, увитая яркой зеленью декоративной фасоли, служила отличным фоном для ярусной пестроты цветников. В них пепельно-серебристые кружевные россыпи цинерарии перемежались озорным многоцветьем герани. Задумчиво покачивались, опираясь на широкие плотные листья, алые метелки сальвии. Над ними возвышались крупные ромашки красно-желтых гелениумов, оранжевых рудбекий, малиновых эхинацей…
Слишком много здесь было цветов! Яркие краски били по глазам, цветочные ароматы накатывали удушливыми волнами. Я растерянно посмотрела на отца. И тут же по странной ассоциации вспомнила сказку «Снежная королева». Мы с ним ее недавно читали. Особенно мне запомнился из нее рассказ о том, как Герда в поисках Кая попала к старушке в большой соломенной шляпе, расписанной чудесными цветами. Старушка казалась доброй и встретила девочку ласково. Накормила и уложила спать. На самом деле она умела колдовать и очень хотела, чтобы Герда осталась у нее навсегда. Поэтому отняла у девочки память, а потом отвела ее в красивый цветник. Там Герда и осталась, играла и разговаривала с цветами — день за днем. Цветник оказался ловушкой...
Мне очень не понравился этот эпизод из сказки. Герда ошиблась, доверившись колдунье, и та ее обманула, но как-то… необычно. Я не знала, как это назвать. По-хитрому, что ли… Вреда она девочке не причинила, приютила, обласкала, ухаживала за ней. Добрая была старушка. И, казалось бы, делала правильные вещи. Но давала Герде совсем не то, что ей было по-настоящему нужно. А за это отняла у нее свободу. Большой, открытый и залитый солнцем цветник, в котором пропадала девочка, представлялся мне тесной душной комнатой. И когда папа прочел мне о том, как Герде удалось оттуда вырваться, я облегченно вздохнула.
Воспоминание мелькнуло и пропало. От него остался только неприятный след в душе. Я хотела подумать об этом, но отец уже тянул меня за собой, к зданию школы. Туда, где классы выстраивались в шеренги, чтобы встретить новый учебный год торжественной линейкой.
Я не зря тогда вспомнила злоключения Герды.
Это было предчувствие.
***
Уже в первый день обучения в школе я почувствовала себя буквально связанной по рукам и ногам. Я сидела за партой, сложив руки перед собой так, как меня научили, и откровенно страдала. Мне нельзя было сделать того, этого, пятого, десятого. Да ничего нельзя было сделать! Даже раскрыть рта и слова сказать было нельзя! Нет, я ощущала себя не связанной, а крепко спеленутой! Причем таким чудным образом, что свободными от пеленок оставались только нос, уши и глаза. Дыши, слушай, гляди. Больше ничего тебе не будет. Во всяком случае, в течение ближайших сорока пяти минут. А потом?..
Я ждала первой перемены как манны небесной. Прозвенел звонок, и я со вздохом облегчения разомкнула сложенные на парте руки. Мысли оживленно забегали: куда помчаться? может быть, пронестись по этажам, осмотреть школу? А на улицу можно?
— А теперь, дети, мы пойдем гулять по нашему яблоневому саду! — громко объявила учительница.
Ура! Гулять!! Я была готова сорваться с места. Класс весело загомонил. Но не тут-то было.
— Так, тихо! — хлопнула в ладоши учительница. — Гуляем парами! Встаньте из-за парт, возьмитесь за руки и выходите в коридор!
Я шепнула своему соседу по парте, худенькому остроносому мальчишке:
— Как в детском саду, что ли? Это же школа!
Он только молча пожал плечами. Мы с ним взялись за руки и побрели в коридор.
На территории школы, вдоль ограды яблоневого сада была проложена асфальтовая дорожка. Вот по ней мы и гуляли организованно — строем и парами.
В первые дни мою жажду активного движения сдерживал интерес к школьному саду. В сентябре, в период плодоношения, он выглядел очень нарядно. Невысокие деревья сорта «Пепин шафранный» с округлыми густыми кронами и свисающими до земли ветвями были усыпаны гроздьями красных яблок. Нас, первоклашек, угощали ими старшеклассники после торжественной линейки. Яблоки были вкусные: сочные, сладкие, чуть-чуть с кислинкой.
В одном из углов сада, на повороте прогулочной дорожки, был обустроен декоративный каменный грот, а рядом с ним — небольшой искусственный прудик. В нем плавали красивые золотые рыбки. Мы надолго застывали на месте, заворожено глядя на них.
А посреди сада располагалась пасека. Она состояла из нескольких больших деревянных ульев. Ульи угрожающе гудели, из них вылетали пчелы. Мы держались от этих опасных коробов подальше.
Изучать новый мир было интересно. Но я довольно быстро удовлетворила свое любопытство. И очень скоро поняла, что спеленута не только на уроке, но и на прогулке. Мне хотелось носиться по яблоневому саду, а не чинно гулять по нему, держа за руку малознакомого, несимпатичного мне мальчишку. Как уроки, так и перемены превратились для меня в пытку.
Сейчас сказали бы, что Оля Платонова была гиперактивным ребенком. Но я, педагог по образованию, не хочу толковать термин «гиперактивность» как «комплексное нарушение поведения». Это не нарушение. Это высокая энергетика. Она требует грамотного модулирования. И тогда превращается в источник творчества, дерзких открытий, мотор самых достойных и масштабных жизненных предприятий. Во мне всегда, всю жизнь, энергии было намного больше, чем требуется для простой социальной адаптации и обустройства личных дел. И вот что я хочу сказать. Помогите гиперактивному ребенку справиться с избытком энергии, направить ее в русло заинтересованного познания и созидательного действия. И тогда вы получите необыкновенные результаты! Гиперактивность — это привилегия и обещание лучшего и высокого, а не нарушение, как принято считать.
Вот почему сегодня я с удовлетворением наблюдаю за появлением новых методик воспитания и обучения. В их основе — развитие детей в подвижной интерактивной игре и в неформальном, дружеском, творческом общении педагога и ребенка.
Тогда мне не дано было этого знать. Не знали этого и мои учителя. Ушинский, Макаренко и Сухомлинский к тому времени уже сказали самое главное в отечественной педагогике. Но для того, чтобы преобразовать систему, мало нескольких блестящих идей и не менее блестящих примеров их воплощения в жизнь.
Школа не могла предложить мне ничего, кроме подавления моей высокой энергетики.
Герда очутилась в душном заколдованном цветнике…
Прежде всего, это сказалось на успеваемости. Я не могла сосредоточиться на уроках: ерзала, шепталась с подружками, рылась в портфеле, рисовала на парте. Меня спасала природная смышленость и хорошая память. Освоение программы начальной школы не представляло для меня особого труда, поэтому я легко перебивалась с тройки на четверку. Но на уроках вела себя очень беспокойно. Учительница меня невзлюбила — выгоняла из класса. И никогда не обращалась ко мне иначе, как «Платонова». Мое имя она не произнесла ни разу.
Очень быстро я стала «плохая ученица». И внутренне сжалась. Как так получилось?.. Была «любимая дочка», «Ляля», «Оленька» — а стала… «Платонова, встань! Ты не умеешь себя вести и будешь наказана!» В моем светлом детском мире наступили сумерки. И я не знала, как вернуть в него солнце. «Горе! Горе! Крокодил солнце в небе проглотил!»… Где мне было искать этого крокодила? Да и могла ли я его победить?
Положение дел отягощалось еще одним важным фактором. Одноклассники стали меня дразнить. Оказалось, что я «толстая». Для меня это стало неприятным открытием. Мне никто об этом никогда не говорил. Даже в детском саду я не слышала от сверстников в свой адрес ничего подобного. Да, я была полненькой, но гармонично сложенной девочкой. Полненькой, но не настолько, чтобы этому уделяли внимание родители или мои товарищи по детскому саду. А вот одноклассники уделили внимание…
Теперь я знаю: данные мне от рождения конституция и обмен веществ никоим образом не определяли мою детскую полноту. «Толстой» меня сделала маманина любовь. Все годы, что я жила у тети Наташи, она кормила меня блинами с ряженкой и сладкими булочками. Она на всю жизнь запомнила, как в детстве голодала в Поволжье, как недоедала в годы войны. И трепетно относилась к сытной, калорийной, сладкой пище. А вопрос моего питания стоял у нее на первом месте. Любимая Ляля не должна была ни минуты голодать. По несколько раз день она мне задавала один и тот же вопрос: «Ты сыта?» Она неосознанно перекармливала меня. Моя полнота была для нее зримым свидетельством того, что я хорошо питаюсь. Она хотела видеть меня «пышечкой» — я такой и стала.
И теперь мне это выходило боком. В классе я стала «толстая Платониха». Так меня дразнили одноклассники. Я не давала себя в обиду и накидывалась на любого, кто позволял себе такое обращение. Но что толку? Мальчишек в классе было много, и все они как один решили меня травить. Я билась на переменке с одним обидчиком, а вокруг смеялись и указывали на меня пальцами еще десять:
— Толстая Платониха! Ха-ха!
Дети бывают так безжалостны!
По утрам, делая с папой зарядку, я думала о том, что не хочу идти в школу. Что меня там ожидало? Скучные занятия, плохие отметки, раздраженные окрики учительницы и оскорбления одноклассников. Там я переставала быть сама собой. Там я становилась хуже, чем была на самом деле.
Школа преподнесла мне и еще один жизненный урок. Каждый день на третьей перемене учительница водила нас в столовую на завтрак. Он был бесплатным и, как правило, состоял из тарелки каши или картофельного пюре с сосиской и булочки с чаем.
— Строимся парами, идем в столовую! — командовала она.
Мы выстраивались возле классной доски, и в первые дни учебы я с удивлением отмечала, что большая часть моих одноклассников оставалась сидеть за партами. Почему они не завтракали вместе с нами, оставалось для меня загадкой. Но совсем недолго. Я научилась быстро справляться в столовой со своей порцией, чтобы успеть поиграть на перемене с подружками. И как-то заскочила в класс, чтобы взять из портфеля прыгалки. Моим глазам предстало странное зрелище.
Мои одноклассники завтракали за партами. Сидели и молча работали челюстями. Я изумленно воззрилась на их жующие физиономии:
— А почему вы в столовую не ходите?
— Сама жри свою кашу! — грубо ответил мне один из них.
И тут я, наконец, обратила внимание на то, чем они трапезничали. Перед ними на партах лежали бутерброды с красной и черной икрой. Бутерброды с семгой и осетриной. Бутерброды с кусочками импортной баночной ветчины. Бутерброды с кружками сервелата, дорогих сырокопченых, варено-копченых, сыровяленых и прочих колбас…
Одним словом, бутерброды, которые в те времена для граждан СССР не существовали!
Икра и дорогие сорта рыбы, все виды качественных колбас были тогда для большинства из нас недоступны. В магазинах они либо не продавались, либо появлялись на прилавках очень редко. Мой папа приносил с работы домой баночку красной икры пару раз в год — когда удавалось получить так называемый «праздничный продуктовый набор».
Тогда в стране был такой порядок. В канун больших праздников в учреждения и на предприятия поступали дефицитные продовольственные товары в продуктовых наборах. В каждом из них, как правило, была палка сухой копченой колбасы, банки с икрой, ветчиной, балыком. А еще — килограммовый пакет гречневой крупы, индийский чай или растворимый кофе, красивая жестяная банка леденцов «Монпансье» и пачка печенья «Юбилейное». Это были менее дорогостоящие, но столь же недоступные в магазинах продукты.
Сотрудники охотно эти наборы покупали. Использовали единственную возможность украсить праздничный стол гастрономическими изысками — рыбными и мясными деликатесами.
И вот теперь я наблюдала, как мои одноклассники легкомысленно употребляют всю эту благодать в неограниченном количестве. В школе, на завтрак! В качестве перекуса на переменке! Причем делают это так, будто жуют сухой хлеб: лица у них были совершенно постные.
Я ничего не поняла. Молча взяла прыгалки и вышла из класса.
Дома я рассказала об этом отцу. Он был смущен и не знал, что сказать. Говорить со мной о социальном неравенстве в обществе развитого социализма, о привилегиях партийной элиты он не мог. Во-первых, я бы ничего не поняла. Во-вторых, это было опасно — и для него, и для меня: спецслужбы СССР не дремали, а в школе я легко могла проболтаться о нашем разговоре. И все-таки он сумел осторожно разъяснить мне положение дел. Из беседы с ним я усвоила две важные вещи. В стране существовал определенный порядок: простые люди ели хлеб, партийные работники и чиновники — икру. Их дети, конечно, делали то же самое. Это минус. Зато все ребята в стране равных возможностей могли учиться вместе и даже дружить. Это плюс.
— В общем, не стоит об этом думать, — завершил свою сбивчивую речь мой папа.
Я сразу поняла, почему моя учительница называет некоторых учеников только по имени и уделяет им намного больше внимания, чем другим. Сообразила, почему этих ребят подвозят к школе черные «Волги». А когда настала зима и наша школьная раздевалка оказалась завешанной дубленками и пыжиковыми шапками, не удивилась. В моем мире «простых людей» не продавались дубленки, а пыжиковые шапки были непозволительной роскошью. Их никто не носил. Но в элитной спецшколе № 20 было возможно все.
Я спокойно отнеслась к новому знанию. Излишнее внимание учительницы мне было ни к чему, а без икры с осетриной я вполне могла обойтись.
И все-таки это знание покоробило мою душу. Ведь я была достойной дочкой своего отца. И мне, как и ему, было присуще обостренное чувство справедливости.
Мой мир детских представлений и радужных надежд рухнул. Его уничтожили «плохая ученица», «толстая Платониха» и пыжиковые шапки моих одноклассников. Я возненавидела школу.
Это имело далеко идущие последствия.

© Ольга Платонова, 2016
Дата публикации: 09.10.2016 19:55:13
Просмотров: 2672

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Владислав Эстрайх [2016-10-13 06:38:28]

Не будучи поклонником крупных автобиографических произведений, как-то неожиданно для самого себя зачитался. Интересно вы пишете. Интеллигентно и не сухо.

Ответить