Скальп интенданта

Аркадий Маргулис

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 24405 знаков с пробелами
Раздел: "Прозарий: рассказы и повести"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Скальп интенданта

(Памяти отца)

Единство

Русские офицеры, цвет гвардейской дивизии, праздновали первую годовщину великой Победы. Радостной, потому что царил мир, весна вожделенно льнула к лету, сияло солнце, и хотелось жить. Грустной, потому что нет войны без утрат, а для оставшихся в живых потери не новость. Божьей милостью давался на войне шанс уцелеть, и только вероятностей погибнуть хватало на всех. Живые рвались на запад, павших вдогонку обслуживали похоронные команды. Победа прищемила нос смерти, но хронометр мирного времени всё ещё спотыкался о свежие траурные даты. Фронтовые дороги дивизии пролегли от руин Сталинграда к чешскому городу Место Ждяр. Всегда сонному острову акаций. Оглашаемому - всякий раз неожиданно - комариным фальцетом ярко окрашенных декоративных петухов. С городскими окраинами дремотно соседствовал лес. Время от времени из лесу выходили и оставляли окрест кровавый ужас взлелеянные государством убийцы, чаще в мундирах гестапо и СС. Отпетые головорезы, они не шли в плен. Русские отвечали сурово - проводили энергичные войсковые операции. Не каждый день - гораздо реже, чем на войне, гибли люди. И тогда над могилами на городском кладбище полошили ворон прощально кашляющие залпы стрелкового оружия. Казалось, именно они, эти вороны, поднимают и уносят с могил похоронные уведомления.
Война обновила законы стратегии и тактики. Без них соотношение живых и мёртвых было бы намного печальнее. Мирная жизнь расставила другие акценты. Командиры, недавние победители кто в стычках, кто в боях, кто в сражениях, теперь принялись укреплять и без того железную дисциплину. В "комнате боевой славы" пытливо смотрели со стен фотографии героев. И были пришпилены к щиту, вымазанному маскировочной краской, дивизионные приказы и объявления. Призывно пахла строевым ритмом самодеятельная газета "На страже Родины":

О воин, службою живущий!
Учи Устав на сон грядущий.
И ото сна опять восстав,
Учи усиленно Устав.

В армейской жизни благоденствовал идол субординации. Он попирал фронтовое братство, ставшее за годы войны мерилом отношений. Иначе, чем на войне, складывался быт. Солдаты ютились в казармах, где ранее стояли чешские, а позже германские части. Офицеры квартировали в городе, на постое у хозяев. За служебными подмостками, за перилами досуга почти не просматривались горизонты судеб. Война переписала портреты. Но в действительности ничего не изменилось. Одни вели скромную, сказочно стерильную жизнь. Для других панацеей от армейской скуки стали водка, карты и женщины. Голодное текло время. Кусок хлеба обрёл великую власть. За хлеб можно было получить почти всё. Алкоголь и табак. Драгоценности и одежду. Тело и душу - благодарные ласки женщины, отчаявшейся или, на худой конец, проститутки. И случалось, лихой вояка, смирившись с тщетностью самостоятельного лечения, нёс на себе в госпиталь завоеванные блудом симптомы венерической болезни. А когда, в конце концов, доходило до начальства, пострадавший помечался в "крамольном реестре". Не было каких-то особых правил, в "чёрный список" попадали за любую провинность. И уж тогда отрешенно дожидались непреложного приговора - демобилизации.
Расписание дня Победы выпестовал сам Папа Пион, как его величали, сам командир дивизии. Ему прозаически мечталось о широком политическом кругозоре и высоком моральном духе подчинённых, но венцом праздника виделся бал, непременно с танцами и застольем. Совсем как в памятные генералу Пионтковскому монархические времена. Его Величества Преображенского полка прапорщик Серафим Сергеевич Пионтковский красноречием не отличался, зато танцевал отменно - целомудренных партнёрш превращал в воск язык его откровенных па. В назначенный час Папа Пион принял парад Победы своей дивизии. Строгость парадных мундиров скрасили платьица горожанок, извлечённые из довоенных шифоньеров. Смешались запахи одеколона "Русский лес", дамских духов, табака и нафталина. А когда солнце погрузило брюхо в розовые пелена, и у фонтана духовой оркестр влажно и трогательно выдохнул "Варшавянку", часть офицеров отправилась дополнить официальный ужин собственным "посидеть". Положив с наступлением темноты собраться у командира танкового батальона Константина Величко. В его апартаментах хоть кегельбан устраивай - хозяева, предоставив дом в распоряжение "пана капитана", жили с детьми и внуками в другом доме. Почёт был не случайным. Год назад Величко горел в танке, и теперь на его лице, безбровом и безгубом, вобравшем в себя, как посмертный слепок, противоречивые оттенки, навсегда рядом застыли прямодушие и отчуждённость, сердечность и ненависть, тоска и отрада. Тогда, в мае 1945 года, средневековое и юное обличье Праги обагрилось кровью. В помутневших водах Влтавы отразились уличные бои. Немцы, спешно перегруппировав силы, сбили натиск полыхающего в Праге восстания. Стоном полетела в эфир последняя мольба чехов: "Всем, кто слышит! Погибает Прага! На помощь!" Русское командование решило бросить в Прагу десантные части на броне танков. Три группы до пятисот бойцов каждая. Группа капитана Величко по плану выступала первой и должна была охватить город и ударить с тыла. У обочины старинного тракта шли последние приготовления, когда громовой хор моторов возвестил о приближении танковой колонны. Гусеница, бронированное чудище, нависла над полевыми ромашками. Штурмовые пятерки, каждая во главе с офицером, разошлись к машинам. Головной танк заняли бойцы Бориса Морского. Из открытого башенного люка мухомором торчала голова капитана Величко в сдвинутом на затылок порыжевшем шлеме. Улыбка тонких губ почти повторяла разлёт бровей.
- Карета подана. Моё почтение матушке пехоте. Лейтенанту с детками, - сказал Величко.
- А я говорю - дре-зи-на, - возразил Морской.
- Отчего же дрезина? - изумился Величко.
- А отчего же пехота? - пожал плечами Морской.
- Сказано небрежно, - понятливо усмехнулся Величко, - извините, детки. А хотелось нежно. Значит - из разведки.
- Бросьте, капитан, паясничать. Вам не к лицу. В следующий раз потребую сатисфакции. Аккуратнее на поворотах. Берегите бойцов - каждый на счету. И спать хочется.
На второй машине разместились бойцы Вениамина Чуденца, гроссмейстера нокаутирующих ударов. В разведывательном рейде Венин кулак, величиной с кавказскую дыню, действовал как мгновенное усыпляющее средство - стоило лишь припечатать его к выбранному затылку. Зато с доставкой "груза" проблем не существовало, и уже дома "языка" приводили в чувство. Все трое, Величко, Морской и Чуденец, старательно тащили воз фронтовой дружбы. До сих пор им везло. Ведь что танкисты, что разведчики - погибали часто. Так же часто боевые награды командования не заставали отличившихся в живых. Реже награждали посмертно. Судьба не признаёт компромиссов. С места пошёл в неизвестность головной танк. Железная гусеница затряслась, потянула туловищем, с лязгом двинулась по тракту. С рассветом, едва завиднелись купола, шпили и черепичные кровли Праги, колонна развернулась поперёк и пыльным клинком пошла к городу. Противник бездействовал. Артиллерийский огонь встретил танки на ближних подступах. Игрушечный, робкий, не способный причинить видный урон, он откатился и иссяк, оставив в покое и атакующие и разбитые машины. Подобрав уцелевшие экипажи, танки ворвались в западное предместье Праги. На улицах стрельба стала злее - били сквозь белое цветение яблонь с крыш и чердаков, из дверей и окон. Бойцы скатились на мостовую. Водонапорная каланча осатанело хлестала в уличный створ пулемётными очередями. Танк Величко, повернув к каланче, угрожающе навёл пушечный ствол, но всё не стрелял. Над каланчей, мелькнув, исчезла белая тряпка, и где-то рядом мерзко завыло, а потом глухо стукнуло. Танк попятился, заскрежетал, накренил башню, и беспомощно воздел кверху факел. Пламя алчно облизало машину, люк, выплюнув крышку, подавился дымом. С колёс, как чулок с колена, сползла вязка треков. Завороженной свечой вывалилось из дымящейся черноты огненное распятие. Размахивая руками - языками пламени, свеча грянулась оземь и покатилась. Вслед за ней, пронизав воздух, как свирепая саранча, бисером застучали о мостовую пули. Дымовая шашка заюлила и, ударившись о булыжный камень, выпустила на волю серебристый туман. В его потустороннем течении Морской и Чуденец мокрыми гимнастёрками сбивали с распятия пламя.
- Бросьте! - захрипел Величко, - мужиков тащите! Христом Богом прошу! Пропадут!
Но уже бойцы уложили на тротуар тело стрелка, потом тело механика-водителя. Как спеленатых замерших младенцев. И над ними, грудью остановив пулю, оборвал вдох десантник. Его прислонили к танкистам, и чья-то ладонь, как само собой разумеющееся, опустила ему веки. Стрельбу приглушил хлопок гранаты. В стороны разлетелись осколки металла и камня. Следом громыхнул другой взрыв, и всё смолкло. Пожарной каланчи не существовало, её вдребезги разнёс танковый снаряд, отправив пулемётчика посоветоваться с праотцами.
- Другой коленкор. Греби в лазарет. От тебя жаркоем несёт, - сказал Чуденец, вытирая со лба пот.
- Полномочия старшему лейтенанту, - добавил Морской, - и на броне к Илье Клементьичу.
- Нет, - отрезал Величко.
- Ладно. Найдём больницу. Или что-нибудь, - сказал Чуденец, - только не свались в обморок.
Узенькую улочку "Слэчна Мария" - Дева Мария немцы оставили без боя. Из распахнутого окна урчал граммофон. Морской, прочитав надпись на табличке у дома, затащил Величко к дантисту. И капитана подкрепил внутренний спиртовой наркоз. Немцев выкуривали ещё трое суток. А затем в цветочной купели очистилась Прага от скверны. Ангел с небес накрыл город звёздной мантией Победы. Не верилось в естественность чуда - конец войне, на пороге несбыточное - мир. Десант вернулся в дивизию, в Прагу вошли регулярные части. Дивизионный госпиталь разместился в городской больнице. Морской и Чуденец, сменяя друг друга, жили у постели Величко. Но, несмотря на лечение, назначенное главным врачом Ильёй Клементьевичем Грищенко, обожжённое лицо капитана преобразилось. Кожа сошлась в гармошку, словно пропахали её, грубо разрыхлив, раскалённым гребнем. Величко вернулся в строй. Его узнали и приняли. Порознь шли из туманов прошлого оба разведчика и танкист, но потом их дороги слились в одну.
Подготовительные хлопоты распределились экспромтом, и теперь Величко поджидал Морского и Чуденца. И дождавшись, вскрыл пачку сигарет "Newport" - частицу сокровищ лендлиза. Покурив, помолчав, зазеленив комнату заокеанским дымом, они стали сервировать стол. Под журчание орденов и медалей, трелями стекающее с их гимнастёрок. Дело двигалось, и вскоре стол предстал в стиле походного ретро. Дыряво ухмылялась на белой скатерти немецкая каска - из пулевых отверстий торчали полевые ромашки. Немецкий шнапс в бутылках казённого разлива окружали вспоротые жестяные банки с русской тушенкой. Содержимое тарелок - располосованные финским ножом огурцы, лук, сало, хлеб. И ярко украшала стол заморская снедь.
- Хозяйский паренёк, - в задумчивости сказал Величко.
- Ты о чём? - спросил Морской.
- Спиртное и харч выставил новый начпрод. Обтекаемый полковник Калинич. Видел, как он обхаживает Папу Пиона? Без заноз, - пояснил Величко, перехватив взгляд Морского, - я пригласил его от нашего имени.
- Калинича? Зачем?
- Внял его просьбе. Щедрый полковник уважает начальство. Но обожает молодёжь.

Противостояние

И они гурьбой вошли в дом: танкисты, пехота, артиллеристы, квартет интендантов, возглавляемый полковником Калиничем, и чистенький офицер штаба. Они без приглашения вошли, в атаке завоевали стол и возбуждённо откупорили бутылки.
- Товарищи офицеры, боевые соратники, - перекрыл шум Калинич, и за столом стихло, - мы вместе держали фронт и вместе наступали. Каждый честно делал своё дело. В этой войне победили мы. Вошли в историю, хотим этого, или нет. Не только Германия - почти вся Европа у наших ног. Но сколько нас полегло. Сколько! Настало время помянуть, как следует, павших. Всех разом, за все боевые годы. Вечная память, земля пухом. Встанем и помянем всех минутой молчания.
И, стоя, выпили. Выдохнули, понюхали хлеб. К тарелкам потянулись руки. Ели основательно, обсуждая закуску. Тостам стало тесно. Пили отчаянно - из тяжёлых пивных бокалов. Но хмелели вразброд. Разговор то сходил на нет, то пыхтел, как проснувшийся вулкан.
- А я Аляску царю простить не могу, - гудел пехотный капитан полному артиллеристу, - самое время потребовать земельку обратно. Верно? Да? Двинь мне в физиономию, если это не так.
- Даже если так. Но как взять, когда договор. К тому же у них в руках оружие громадной мощи, новое, - отвечал артиллерист.
- Плевать, - нетвёрдо махнул рукой пехотинец, - у нас тоже катюши с ванюшами - не горсть изюма.
- Чудак-человек. Пойми, что толкую, - настаивал артиллерист, прижимая пухлую ладонь к груди, - тайное оружие фрицев не миф, это я тебе говорю - потомственный бомбардир. Принципиально новое оружие. Вникаешь? Теперь оно у союзников. А мы с голым задом!
- Не факт. Не факт. Ты, Вячеслав Евстигнеевич политического момента не просекаешь, - сказал артиллеристу Калинич, - нынче товарища Сталина, как никогда, на международной арене уважают. Они дёргаться не будут. Не посмеют, кишка тонка.
- Вам бы, Павел Артамонович, всё в девках ходить, всё фантазировать. Не сомневайтесь, свинью нам союзники обязательно подложат.
- Иг-ха-ха... Анекдот слышали? - неожиданно икнув и пытаясь ироничным смешком закрасить конфуз, сказал чистенький штабист, - вся дивизия на рогах, - говорят, солдат с голодухи свинью объездил.
- Что за дичь? - резко повернулся к штабисту пехотинец.
- Простая история, - поспешил опередить ответ Чуденец, - на самом деле вот как было: мой Вася Кротов за самовольную отлучку схлопотал наряд вне очереди. На кухню, как водится. Потащил свиньям котёл с помоями. Хряк унюхал и к жратве во весь опор, и свиноматка с поросятами за ним! Не успел из котла вылить - хряк тут как тут, у Васи между ног шасть к корыту! Вася хряку на спину так и сел.
- Занятно, - рассмеялся пехотинец, - свинная кавалерия!
- Между прочим, свежатина-свинина - всё благодаря Павлу Артамонычу. Учитесь, юноши, - заявил интендантский лейтенант.
- Да уж пришлось подсуетиться. Недавно реквизировали у одного фольксдойче свиней на мясо, - подтвердил Калинич, - Так? А куда объедки из столовой девать? И главное - добро пропадает! Верно? Подобрался к Папе Пиону, а он этак запросто: строй, Паша, свинарник!
- А с Кротовым что? - вернулся к теме полный артиллерист.
- Ничего. Мундир пришлось отстирывать, - ответил Чуденец.
- А врали - геройский мужик.
- Не врали. Вася Кротов - впрямь ювелир срезать "языки". Правда, в гражданской работе - дилетант. Так ведь ему девятнадцать годков только.
- Поди, и бабы ещё не трогал, - поддержал Калинич.
- О-ля-ля! Снова о девочках, - спохватился штабист, - в "Сонате" с позавчера танцует брюнетка. Формы - пожар! Своими глазами видел!
- Верю. Фиалковский обезьяну держать не станет. У него чутьё, классический реализм.
- И, по всей видимости, - продолжал штабист, делая паузу и страшно округляя глаза, - фемина без фаворита!
- А я вот хотел бы уже поговорить с русской девушкой, - с душой сказал Величко.
- Кто возражает, - хихикнул полный артиллерист, - у связистов дурочек хоть отбавляй. Любая "поговорить" согласится.
- Если не испугается, - подхватил Калинич, - ты, Константин Александрович, прости меня, но с твоей физиономией только на свободную любовь можно рассчитывать. За валюту.
- У нас, полковник, ниже пояса бить не принято, - молнией взвился Морской, - для мужика косметические погрешности - пустяк!
- Не скажи. Товарищу полковнику виднее, - подмигнув Величко, широко улыбнулся Чуденец, - он в чинах, до полковничьей папахи дослужился. Ему в генералы - что два пальца описать.
- Так и есть, - согласился Калинич, - у нас продвижение шустрое. Надо только чётко знать к кому, с какой стороны, а главное, с чем подойти. Думаешь, откуда это всё?
И Калинич широко провёл ладонью над столом.
- Раздайся море! - прищурился Морской, - ясное дело - откуда, одни на передовой кровь проливают, другие - в тылах сперму.
- Слышали эту басню, лейтенант. Знаем, - с пренебрежением отмахнулся Калинич, выдыхая папиросный дым, - у вас с орденами ещё логичней. Чихнуть не успел - награда! Кому война, а кому мать родная.
Грудь полковника как лётное, без опознавательных знаков, поле, не имела ни наград, ни орденских планок.
- Не кощунствуй, Паша, ври, да знай меру, - вмешался Величко.
- Ага. Базар намечается, - раздалось с другого конца стола.
- Ладно, Костя, только из уважения к твоим заслугам. Но я сказал правильно. Замнём для ясности, - ответил Калинич и резко погрузился в самосозерцание. В его душе монументально прорастал чертополох обиды. Монотонно жевал ломоть ветчины полный артиллерист. Где-то поблизости петуху пригрезился повар, и петух тоскливо пробовал голос. Морской встал с бокалом.
- Теперь за мной слово, братцы, - сказал он. Вместе со шнапсом в бокале качнулось изображение хрустальной люстры. Все подняли головы. Чуденец смотрел на Морского. Глаза штабиста косили на переносицу. Трепетно смотрел в будущность капитан Величко. Бесстрастным выглядел один лишь полковник Калинич. Обида, смешавшись в его душе с парами шнапса, перебродила в дремучий протест. Он воззрился на Морского, приходя в себя, как дворовой пёс после хозяйской трёпки, потом ещё пристальней, осенённый таинственно-цепкой мыслью. О край блюдца размеренно потушил папиросу, припорошив пеплом лимонную корку. Улыбнулся и сказал неожиданно, вкрадчиво и внятно, едко блестя глазами:
- Хаим, где ты взял свои ордена?
Все застыли. Победный вопль издала нацистская доктрина. В праведном стане победителей распустился зловонный бутон розни и ненависти. И в память о треснувшем единстве наугад побрела вторая за вечер минута молчания. Прерываемая совсем уж бессвязным бормотанием штабиста. Морской сверху посмотрел на Калинича. На Чуденца и Величко. На изображение люстры, оробевшее в шнапсе. И, вдруг вздохнув, подняв бокал, посмотрев на свет, с силой обрушил вниз, днищем на голову полковника. Бокал с хрустом соскользнул и остался цел. Брызги шнапса приклеили к столу скатерть. Полковник жалобно всхлипнул и упал лицом в тарелку. Из тарелки выползли на скатерть объедки. И от затылка до полковничьего лба отделился, обнажая белизну черепа, и лег краем в расплывшееся пятно шнапса лоскут шевелюры, и побежала кровь, окрашивая скатерть вокруг тарелки красным. Сначала все остались на местах. Но потом всех как вихрем сдуло.
- Э-эх, зачем же! - одновременно со свистом раздались крики, -
- Бей его!!! Супостата!!!
К Морскому, минуя Чуденца, спешил полный артиллерист. Интендантский лейтенант оказался ближе и ловко перебросил своё тело через стол. Замахнулся, но Морской успел прежде, и лейтенант, завершая кульбит, сполз со стола, увлекая за собой посуду и скатерть. Рядом, нарвавшись на кулак Чуденца, лежал артиллерист. Подмять Веню могла разве что танковая башня. Величко сдерживал натиск двух интендантов, забыв сплюнуть с нижней губы окурок.
- Борька, жарь втёмную! - услышал Морской крик Чуденца, лавируя между подоспевших противников. И, ныряя под боковой удар, увидел, как Вениамин вскинул руку с трофейным немецким "Вальтером". И сразу щёлкнул выстрел. Лампа исчезла, как мыльный пузырь. В темноте слышался звон обломков хрустальной люстры. А дальше понеслось, как во вражеском окопе. Морской крутанул в воздухе чьё-то тело, встретил ногой чьё-то брюхо, под его кулаком что-то лопнуло. Он освободился, ударом ноги высадил дверь. Показался выход, и толпа комом вывалилась наружу. Сначала возились посреди улицы под чёрным небом, а потом разбежались - танкисты заводить танки, а артиллеристы выкатывать пушки.
- Приказываю отставить!!! До генерала дойдёт - штрафбат обеспечен! - метался между ними Величко, пока не урезонил и тех и других. И лишь тогда возвратился в дом. При свете свечи Морской, водворив на место лоскут шевелюры, перевязывал полковнику голову. Чуденец приводил в чувство артиллериста. Вздохнул рассвет, но так немощно, будто его не было вовсе. Запоздалый свист комендантского патруля сбил пыльцу с ближайших яблоневых соцветий.
- Волоки интенданта в лазарет, пока дрыхнет, - сказал Величко Морскому, - а то очнётся, заплачет.
- Тяжел боров, - ответил Морской, взваливая тело на спину.
- Ничего - своё дерьмо легче.
- Или тяжелее.
- Всё равно. Мы пока с Веней остальных по домам разведём.
И они принялись за дело. Как из боя дворами-задворками вынес Морской на себе Калинича и с рук на руки передал в госпиталь. Не спал в эту ночь главный врач Грищенко.
- Осколком? Касательное? - спросил Илья Клементьевич, - а стрельбы не было.
- Моя работа, - пожал плечами Морской.
- Ошибка, дорогой мой коллега - возразил Илья Клементьевич, - ошибка, но к счастью, не смертельная.
Утром в городе робко заговорили о ночной тревоге. К вечеру слухи обросли леденящими кровь подробностями. Утверждали, что два полка, артиллерийский и танковый, подняли мятеж. И едва не устроили танково-артиллерийскую дуэль. Что разъярившийся молодой офицер снял заживо скальп с одного из первых офицеров дивизии. Что мир висел на волоске, и только усилия генерала Пионтковского предотвратили беду.
Два месяца спустя в здании городского суда заседал трибунал. Судьи в мундирах строго и вежливо допросили свидетелей. По материалам дела лейтенант Морской обвинялся в преднамеренном покушении на жизнь полковника Калинича. Но все офицеры, словно сговорившись, твердили одно: оскорбил таки полковник Калинич боевого лейтенанта Морского. Показания до тонкостей совпадали. Лишь сам Калинич выглядел хлипко. Отводя взгляд, стыдливо доказывал свою правоту. Трибунал признал поступок полковника Калинича не достойным советского офицера. Гвардии лейтенанта Морского оправдали.
Тяжко пережил события генерал Пионтковский, досыта настрадавшись преувеличенным в душе позором, и, не выдержав, подал в отставку. Офицеры проводили Папу Пиона печально и скромно. Затем в гражданской одежде проворно исчез оправившийся после травмы Калинич. И уже при новом командире дивизии одного за другим демобилизовали остальных участников вечеринки, попавших в "крамольный реестр". Величко, не раздумывая, подался инженером в родной Краматорск. Он до войны окончил танковое училище. Морской и Чуденец вернулись в пенаты родного медицинского института. С началом войны институт эвакуировали в тыл выращивать пополнение врачей, а Морской и Чуденец добровольцами подались на фронт. Пришло время догонять бывших сокурсников.
Спустя несколько лет Морской и Чуденец блестяще справились с государственным экзаменом, и обоим предложили ординатуру. Тогда же на вакантную должность преподавателя политической экономии приняли некоего Павла Артамоновича Калинича. Новый сотрудник был вечно хмур, тучен и передвигался, опираясь на трость, хотя не хромал. Белым венцом среди жёсткой поросли остриженных наголо волос светился подковообразный шрам, охвативший его голову от затылка до лба. И если Калинича осторожно спрашивали об увечье, он отвечал, коротко покашливая:
- Так. Пустяшная царапина. Со времён войны.
- Удивительно скромный человек, - восторгались им, но никто не задавался вопросом: зачем же Павлу Артамоновичу стричься наголо, и отчего бы не отпустить волосы, чтобы спрятать шрам?
Морской и Чуденец опешили, когда в будущем сотруднике узнали бывшего сослуживца.
- Это судьба, - сказал Чуденец, глядя в глаза Морскому, - но в данном случае я категорически против.
- Тебе можно было бы притерпеться, - заметил Морской.
И к всеобщему недоумению отказавшись от ординатуры, они отбыли к местам распределений. Один - в маленький южный городок, дымный и чёрный от угольной пыли. Другой - на север, в заснеженность и серебристый туман. Между ними огромное расстояние, в тысячи километров. И они общаются, переписываясь.
- Вспомни-ка, Борис Аронович, - пишет фтизиатру Морскому хирург Чуденец, - как вместе ходили в атаку на фрицев. И много раз собирались посидеть. Ан, ни шута не получалось. Даже в т о т раз.
- Скажу тебе, Вениамин Александрович, без обиняков, всё помню, даже снится. Основательно посидим, но надо условиться с Величко, - пишет в ответном письме Морской, - ты же знаешь, он теперь человек очень занятой, директор тракторного завода.

© Аркадий Маргулис, 2012
Дата публикации: 11.08.2012 06:31:34
Просмотров: 3157

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.