Картошка с укропом, с цибулею хиба не

Виталий Семенов

Форма: Рассказ
Жанр: Драматургия
Объём: 106965 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Картошка с укропом, с цибулею, хиба не

…и увидел ее Адам, и назвал ее – Жизнь.

Мое любимое блюдо – картошка с укропом, с луком, или без. Жареная, отварная или пюре. Почему? Так сложилось в конце того изнурительного, казалось бесконечного пути.

Какой прекрасный сегодня день! Впервые, за уже месяца два, наверное, сияет солнце. И хотя все еще чувствуется запах гари, но совсем нет дыма, покрывавшего небо последнее время. Все запутались, наши ли пускали дымовую завесу, немцы ли разбомбили скважины, или опять же наши их подожгли, готовясь к эвакуации. Давно уже над этим городом не было чистого неба. Наверное, ветер разогнал и дым и тучи с гадким осенним дождем, мигичкой. В любом случае погода прекрасная, жизнь, хоть и не легкая, продолжается. И даже имея « эвакуационный», совсем не хочется покидать родной город.
Кира шла на работу, это совсем рядом с домом. Пройти два квартала в такую погоду, одно удовольствие. Начало октября, но совсем еще тепло, Кавказ, хоть и Северный. Уже подходя к конторе, Кира увидела разрушенный дом. Это позавчера бомбили, скинули несколько бомб и улетели. Попали только в один жилой дом, вот этот. От дома на несколько квартир мало что осталось. Вряд-ли там кто-то выжил. Так и лежала в центре города куча строительного мусора, еще недавно бывшая жилым домом. Сегодня к ней уже никто не подходил. Взять там было нечего, а трупы надежно погребены родными стенами. Кого сейчас волнует чья-то жизнь или смерть? Все стремятся выжить сами и спасти своих близких. Кира тоже хочет жить, она совсем молода, ей двадцать четыре. Но главное, у нее есть сын, Гена, совсем маленький, еще и трех нет. Поэтому Кира обязана остаться живой. Ей придется уехать от неумолимо приближающейся чумы – оккупации, несущей смерть всему живому. Но еще теплилась надежда, что все обойдется, что врага отгонят. Вчера пришел эшелон с новой частью. Может как прошлой осенью, под Москвой, накопят сил и погонят гадов, да подальше. Что будет? Никто не знает, главное надо выжить самой и спасти ребенка.
Ну, вот и родная «Энергосеть», двадцать девятый кабинет на втором этаже. Сегодня получка, очень кстати. Генке надо пальтишко на зиму искать.
- Лещенко, зайди на минуту. – Главбух. Андрей Ильич, как всегда, не здороваясь, отдает распоряжения.
Неприятный и нудный у Киры начальник. Когда год назад Кирин муж ушел на фронт, Андрей Ильич начал делать ей недвусмысленные намеки. Что, мол, она одна теперь такая молодая будет. Для здоровья это вредно, а начальник у нее хоть и в возрасте, но мог бы, и скрасить ей одиночество и с работой помочь. Кроме омерзения, правда, он ничего не добился. А вскоре начали возить на укреп. район, окопы рыть, там не до бухгалтерии было. Три месяца гоняли. Кира, за добросовестный, читай каторжный труд, получила грамоту, приравненную к медали. И этому упырю пришлось отстать от «отличившегося бойца тыловых работ». Еще, правда, она получила там, в замерзающей грязи укреп. района, чесотку и цистит, но это держала в тайне. А к весне главбух охмурил Верку-кассира и перестал замечать Киру. Что ему сейчас надо? Делать нечего, придется идти.
- Вызывали, Андрей Ильич? – Кира вошла к нему в кабинет, оставив дверь приоткрытой.
- А, Кира, проходи, присаживайся. – Андрей Ильич встал, прошел к двери и закрыл ее на ключ. Тучный, лысеющий, с крупной выпирающей родинкой на носу. С усиками толи Ворошилова, толи Гитлера. Как противен и жалок он был, когда разговаривал с начальством. Как преображался в общении с подчиненными. Он мог часами нудить о безобразной работе начинающего бухгалтера и так же часами дожидаться, стоя у кабинета, приема начальника «Энергосети» Маклакова.
За глаза его все, даже сам Маклаков называли «клизма». Но все знали, что по его, «клизмы», кляузе посадили предыдущего начальника и двух инженеров, « за вредительство». Это было три года назад, после аварии на одном из участков. Кира тогда еще не работала здесь, но понимала, на что способен этот тип. Как-то ненормально он сегодня приветлив, а дверь, зачем закрыл? Нет, ничего не добьется, самой надо припугнуть гада.
- Так, вот, Лещенко, ты я слышал, в эвакуацию собралась. Только
знаешь же, что трудовую и расчет без моей подписи ты не сможешь получить. А меня, старого, уважить надо. Муж-то давно не пишет, сгинул уж, поди? Ну, чего артачишься, изголодалась ведь по мужику, или есть кто? Так-то ты солдата с фронта ждешь, мать-одноночка? – Андрей Ильич подошел сзади, к сидящей у стола Кире, и взял ее за плечи.
Кира вскочила, отбежала к двери и нарочито громко, звонким, с легкой картавинкой, голосом, почти крича, чтобы слышали другие, начала наступление:
- Если ты, сука, хоть пальцем ко мне прикоснешься, я тебя, гниду, сдам как вредителя в осажденном городе. Ты знаешь, что на тебя уже бумагу готовят, вся бухгалтерия подписала, почему это ты не на фронте? Мы тут похоронки с пропадалками получаем, а ты, боров, кровь нашу пьешь. И как ты несколько раз говорил, что город обязательно сдадут, все уже заминировано и пора драпать, слышали многие. Ты, что падла, думаешь тебе распространение паники в военное время, в прифронтовом городе, просто так сойдет? А ну, выпусти! – Кира стала отходить от двери, заставляя отступать «клизму» к столу. Еще минуту назад, властно нависавший над беззащитной и слабой девчушкой, теперь, он, смертельно бледнея, хватая ртом воздух, безропотно пятился от наступавшей на него, бесстрашной в своем отчаянии, фурии. Она, вдвое меньше его, силой духа и яростью во взгляде, скомкала и подавила эту гнусную тушу. Обессиленный, с ужасом в глазах, он безвольно уселся за стол и протянул дрожащей рукой ключ от двери. Кира взяла ключ, открыла дверь и спокойно вышла.
Конечно никакую «бумагу» никто не подписывал, и «паникерства» она сама от главбуха не слышала. Все вышло само собой. Просто это была Кира. Доведенная до отчаяния, или загоревшаяся целью, она могла взять на таран любой танк. Окружающие иногда удивлялись, откуда в этом маленьком женском теле столько воли, упрямства и жизненной энергии? Она всегда добивалась своего. Смело защищала соседских мальчишек от более взрослых ребят. Не робела перед строгой матерью, отстаивая свое право гулять до полуночи. Она женила на себе жениха старшей сестры Ольги, потому, что так ей хотелось тогда. Она и сейчас, если надо, заткнет рот любому, кто, по ее мнению, будет не прав. И с этим ничтожеством, «клизмой», она справится. Слова и действия найдутся сами, была бы воля, а этого у Киры с избытком.
Почти успокоившись, Кира вошла в двадцать девятый, поздоровалась с девчатами и села за свой стол. Началась работа, все привычно, как всегда, если не считать солнечных лучей, заливающих середину кабинета. Щелк, щелк, молодые, умные пальцы весело бегают по счетам. За несколько лет Кира научилась, не смотря на счеты, глянув лишь на результат, выполнять четыре действия, выводить пропорции, работать с дробями и процентами. Маленькие пальчики изучили до миллиметра и сроднились с каждой косточкой этого гениального инструмента, наведшего порядок и учет в мире. Цифры, выведенные аккуратным подчерком, строка за строкой, быстро и безошибочно заполняли очередную ведомость.
Кира глянула на часы, почти десять. Надо окно открыть, скоро «Сводка» будет. Они делали это каждый день, открывали окно и слушали репродуктор, с улицы вещающий об утрате очередного города или поселка. Почти все плохо знали географию, не понимали слова «стратегия», но каждый день слышали о приближении смертельного рубежа « линии фронта». Эта линия так стремительно двигалась именно к их городу, лично к ним. Город и, правда, был заминирован, уже давно на станции не отгружают нефть, потому, что прииски уничтожены.
Неделю назад через город прошли цыгане, так много вместе их никогда не видели. Сразу несколько таборов, около двух тысяч человек, сбившись вместе, совершали исход из родных степей. Изможденные, осунувшиеся, явно не способные ни петь, ни торговать, как это обычно ожидается, они, молча и обреченно шли по городским улицам. Возле рынка голова длинного обоза остановилась. Несколько пожилых цыган разговаривали о чем-то сначала с военными, потом с пожилыми чеченцами. Одна из повозок направилась к столовой госпиталя, через полчаса вернулась чем-то груженая и тщательно укрытая. Все цыгане, видимо по команде барона, поднялись и продолжили свой бесконечный путь в неизвестность. По-прежнему молча и смиренно, даже многочисленные дети не проронили ни слова. Из всей длиннющей кавалькады только пять повозок на худых, шатающихся клячах, еще семь тащили коровы. Несколько стригунков плелось в самом конце. Где же ваша гордость, цыгане, где ваши хваленые кони? На фронте, съедены? Так или иначе, почти весь скарб, все телеги тащили люди, в основном женщины. Откуда они пришли и куда направлялись? Они уходили от стопроцентного поголовного уничтожения в оккупации. Цыган уничтожали не только нацисты, объявившие им тотальный геноцид, но и горцы, не желавшие их соседства. Бездомный и всеми гонимый народ шел в призрачной надежде спастись хотя бы частично, даже без коней. Куда они дошли? Выжили? До них ли?
До них ли этой стране, в крайнем, нечеловеческом напряжении пытавшейся выжить в борьбе с таким сильным и организованным врагом? Жестоко подавляя любые внутренние помехи, страна была занята только одним – победить. Победить, значит выжить. И жизнь человека, миллионов людей потеряла всякую цену для этой страны.
А город, ожидающий прихода врага, решил умереть. Большинство населения уже готово было к исходу. Куда угодно, подальше от этой смертоносной чумы, неудержимо надвигающейся к городу. Затих всегда бурлящий рынок. Ингуши не выясняют отношений с чеченцами. Главы чеченских тейпов, затаились, не зная как сохранить свой, и без того, малочисленный народ. Поддерживать этих бегущих, как шакалы от волков, славян? Уже больше века, как они отняли у них право решать свою судьбу. Больше ста лет славяне живут на отнятой у чеченцев лучшей земле, распоряжаются их Сунжей и горами. В святых мечетях устраивают склады и кинотеатры. Закрыли границы и запретили священный хадж. Портят их нравы и обычаи. Строят на кладбищах предков свои города и поселки. Высасывают нефть из их земли, попутно отравляя все в округе. Уже сто лет идет оккупация, стоит ли бояться новой? Но те, что идут, совсем не ангелы. Они одинаково легко уничтожают и сербские городки и белорусские деревни и, уже известно, горные аулы, чем-то им не угодившие. Чеченцев мало, слишком мало, чтобы самостоятельно решать свою судьбу в этой смертельной схватке двух монстров. Что им делать, как не пропасть и не раствориться в поединке двух шайтанов, соревнующихся между собой, кто злей и ужаснее? Но ответа не знал никто.
Никто не знал, сдадут город, или он выстоит. Все, как по команде, бросали работу и любое движение, чтобы выслушать «Сводку». Чтобы услышать насколько еще приблизилась эта жуткая огненная линия, чтобы понять, когда катастрофа будет уже неизбежной и останется только бежать, бросая все и спасая свою жизнь, до которой никому нет дела.
В августе была «Сводка», текст которой, Кира помнила потом всю жизнь. « … после тяжелых и продолжительных боев, нанося противнику ощутимый урон, нашим войскам пришлось оставить города: Пятигорск, …» Досиделась Томка. Ведь у нее Анька совсем маленькая, чуть больше Генки. Кира сразу вспомнила Анечку, этот маленький комочек у своей груди. Ведь она подкармливала ее, когда сестра заболела, и у нее пропало молоко. Томка, квашня, всегда была послушной маминой дочкой, квашней. Сначала маму слушалась, потом мужа, а вот сестру не послушала. Ведь Кира специально ездила в Пятигорск, уговаривала все бросать и эвакуироваться. Нет, не послушала, размазня, с места не сдвинешь. Тамара всегда была противоположностью Кире. Спокойная и застенчивая, уравновешенная и скромная, Тома сильно и, как утверждала мама, выгодно отличалась от младшей сестры. Какой маме понравится эта возмутительная бестия, неуемная егоза, неподчиняющийся и упрямый ребенок, каким Кира всегда была в глазах матери. « Тебе бы мальчиком родиться и не у меня». Это Кира выслушала в пятнадцать лет, когда впервые задержалась на улице до полуночи. Ну, конечно, то ли дело, Томочка – в восемь вечера как штык дома. Несмотря на сложные отношения с матерью, сестру Кира любила. Самая старшая, Ольга всегда смотрела на младших свысока и подчеркнуто обосабливалась от них. Кира делилась с Томой любыми секретами. Хоть и послушная, но тайны Томка умела хранить.
А теперь Кира осталась одна, она и ее мальчик, Геночка и она обязательно его сбережет. Теперь сомнений больше нет, сегодня же надо собраться, а завтра с утра на эвакопункт. Получить расчет, трудовую, пусть «клизма» только вякнет, не посмеет. Да, теперь она совсем одна с ребенком на руках. Свекровь, вечно нудящая про свои болячки, не поедет, уже был разговор. Как же она все бросит, у нее больные ноги, а Коля куда же писать будет? А то, что Коля уже почти год, как в воду канул? Где он, жив ли? Да и не любила Кира своего мужа, замуж-то вышла назло матери и сестре Ольге. Потом пожалела, но свыклась. А где теперь мать? Ростов уже давно в оккупации. Где Ольча, старшая, надменная принцесса? Известно лишь, что на фронте, полгода ни слуху, ни духу. Исчезли за чертой оккупации Томка с Анечкой. Все, теперь Кира будет думать только о себе и сыне.
И кому нужна эта очередная ведомость? Завтра может и в живых никого не останется. На кой черт это нужно? Драпать пора! Кира решительно встала и начала собирать все бумаги.
Как-то смутно, очень слабо и не понятно стал слышен гул. Никто поначалу не обратил на него внимания, потом, услышав, насторожились. Минуты две все сидели на месте, прекратив, правда, работу. Еще была надежда, что это не они. И вдруг прорвалось! Истошно загудели сирены, предупреждающие об авиаударе, бомбежке, по-русски. Предупредили, когда вой голодных «Юнкерсов» охватил уже все небо. Когда зазвенели и посыпались оконные стекла от ударной волны, разорвавшейся рядом бомбы. Когда любому слепому и глухому было понятно, что это конец. Конец городу с таким гордым и задиристым именем – Грозный. Они дождались, чистого неба над этим городом, которому больше нечем грозить. Они уничтожат его. Они заснимут и измерят все расстояния здесь и ни дым, ни тучи не помешают им теперь сравнять этот город с землей, плодородной и нефтеносной. Напрасно надрывались маломощные зенитки, управляемые неопытными девчонками-зенитчицами. Уже в следующий налет все они будут уничтожены. И три отважных истребителя, бросившиеся на воздушное полчище врага, почти сразу они были сбиты. Методично и основательно « ястребы Геринга», будут отныне уничтожать все живое и построенное в этом городе. Чтобы ничто больше не могло помешать неумолимо приближающейся танковой армаде прийти сюда.
Взрывалось и горело везде. Какие тут к черту доблесть и оборона! Лишь бы укрыться, добежать до спасительного убежища. Все шестеро, весь двадцать девятый, сразу же оказались в дверях. Толкаясь и отпихивая друг друга, все стремились покинуть здание, Нинка упала, на нее сейчас же наступили, но кроме Нинки этого никто не заметил. И тут жахнуло по-настоящему. Все здание задрожало, посыпались штукатурка, шкафы, стекла, все заволокло дымом и цементной пылью. Истошно заорала Верка-кассир, она никак не могла открыть изнутри почему-то перекошенную железную дверь кассы. Кира как раз была рядом и видела, как касса все же открылась и Верка с безумными, наполненными животным ужасом глазами выскочила на волю, сметая всех на своем пути. А стены у кассы больше не было, за дымом и пылью проглядывала улица. Деньги пачками валялись на полу. Распакованные, приготовленные для зарплаты пачки, купюра за купюрой разносило ветром, на улицу, в коридор, в пылающий костер разрушенной части здания. Кому нужны сейчас эти фантики? Чего они стоят по сравнению с жизнью? Уже нет половины здания «Энергосети». Инженерный отдел, кабинет главбуха, отдел кадров, бытовка, склад, их нет и больше никогда не будет. Все мелькало в этом безумном калейдоскопе. Лестница, стены, дым, Верка, деньги, двери, лежащая в коридоре и стонущая уборщица Филипповна, опять дым. Улица, наконец!
Ни до, ни после Кира так не бегала. Она не замечала ни взрывов, ни пылающих домов, ни мечущихся в панике людей. Она летела к своему мальчику, сыночку, оставшемуся дома с бестолковой свекровью. Лишь однажды она замешкалась, оценивая преобразившуюся, заваленную разрушенным домом улицу. Вперед, она с детства слишком хорошо знала все уголки этого района, чтобы сейчас останавливаться. Это был двадцать первый дом по Первомайской. Там жили родители одноклассника Эдика, и их уже нет, а Эдик недавно письмо прислал с фронта, невредимый пока.
Ну же! Цел, цел четырнадцатый дом! Геночка, живой! Уже открывая входную дверь, Кира ощутила удар, ее просто вжало в дверь, все задрожало, зазвенело, заскрипело. Взрыв был совсем близко, плевать, дверь открыта.
- Гена!
- Мама!
Наконец-то они вместе, ребенок вскочил к матери на руки. Он дрожал и плакал. Одной рукой держа сына, другой Кира взяла из комода стопку документов, сунула в свою сумочку, глянула на свекровь.
- Едешь?
- А Коля?
- Как знаешь.
Все, собираться некогда, теперь в убежище. Это ближе, чем до работы. Совсем ничего. И вот опять взрыв, близко. Кира инстинктивно упала, накрывая сына собой. Она вжалась в землю. Сырая, еще недавно бывшая какой-то грядкой. Грязь в мирное время и спасительница миллионов приникающих и вгрызающихся в нее, укрывающая от осколков и пуль. Она уберегла и их. Это потом можно будет, чертыхаясь отряхиваться, умываться и чиститься. А в эти несколько секунд надо обнимать и прижимать ее, родимую, как можно крепче. Тогда у тебя есть шанс выжить в этом аду. И чем крепче ты с ней, для мирного времени, грязью обнимешься, тем больше у тебя, чистюли шансов. Они выжили, добрались до убежища, долго отряхивались, оттирались. Они были вместе, они покинут город, они выживут. Это сейчас главное. В путь.
* * *
Что же случилось, почему безумный Адольф развернул половину частей Клейста на Сталинград? Он хотел что-то доказать себе или Сталину? Толстяку Черчиллю или «японскому солнцу» Хирохито? Зачем он отправлял лучшие части Вермахта с уже поверженного Кавказа к Волге? Ведь это ему, Клейсту, а не топчущемуся на берегу Волги, бездарному Паулюсу нужно подкрепление, чтобы продолжить победный марш. Но напрасно Клейст посылал фюреру обещания через неделю войти в Грозный, а через месяц в Баку. К Новому году танки могли дойти до Багдада или Тегерана. Турции уже ничего не останется, как присоединиться к странам Оси. Арабы непременно бы восстали против опостылевших англичан и стали громить их в тылу. А главное – нефть! Нефть, основной порох той войны. Отняв Грозненскую и Бакинскую, прекрасную, легкую нефть у Советов, можно сразу решить исход войны. Чего стоит нынешняя армия без танков, машин и авиации? Чего стоит вся техника без топлива, вырабатываемого из нефти? Ведь это так очевидно! Сначала надо брать нефть, а потом диктовать условия. Англичане давно это поняли. А Германия вынуждена оглядываться на Румынию и Венгрию, поставляющие нефть. Ну, зачем надо было поворачивать с теплого, сытого, уже практически занятого Кавказа в заснеженные, безлюдные и безжизненные поволжские степи, где замерзали топливо и двигатели? Все тщетно, фюрер не внял никаким доводам, отправляя все больше и больше дивизий Вермахта под Сталинград, готовя катастрофу будущего гибельного котла. Почему так произошло? Что творилось в воспаленном мозгу этого гения смерти? Политическая ситуация, упорство защитников Сталинграда, недооценка противника, глупое упрямство, что-то еще? Теперь ответ у каждого свой, точно не знает никто. Так или иначе, но здесь, перед самым Грозным, уже поверженным и практически беззащитным, часы перевернулись. Еще долго и обильно рай будет пополняться душами советских людей, но именно здесь, у Грозного, был поворот истории войны и всего мира. Что могло помешать взять город? Сентябрьское контрнаступление, захлебнувшееся и съевшее все резервы? Оно лишь притормозило безудержный фашистский вал. Противотанковые рвы, отнявшие столько сил и здоровья наших женщин? Инженерные бригады гитлеровцев научились легко их преодолевать. Минные поля? Их обезвреживали военнопленные, ценой своей жизни. Наспех собранные и не обученные новые советские части, в первом же бою теряющие больше половины своей численности? Зенитные расчеты, состоящие из молодых девчушек, бессонными сутками дежуривших у слабеньких зенитных установок? Горское ополчение, еще до боев разбегающееся и прячущееся в родных горах? Город, а с ним и весь Кавказ были обречены, это было ясно всем. Но безумный Зверь, управлявший и так гениально заразивший своим безумством, немецкий народ, стал вести его к еще далекой, но неизбежной катастрофе. Немецкие войска остановились на подступах Грозного, отправив лучшие части в бойню Сталинграда и дав противнику собраться с силами. Это и было началом конца смертоносного райха. Никто тогда не мог этого предвидеть и знать. Простые, беззащитные люди старались покинуть Грозный, не желая гибнуть под бомбами и оказаться в оккупации. Они отправлялись в путь. Далекий и непредсказуемый, отнявший жизни тысяч людей и разделивший тысячи семей. Но другого выхода для многих просто не было.

* * *
Кира все время держала сына на руках. Когда добиралась до бомбоубежища, когда расписывалась в списке эвакуируемых, чистилась, ходила в туалет, выискивала место на скамье, что бы посидеть. Она ни на секунду не спускала его с рук. А он не отпускал своих крепко сцепленных ручек от шеи матери. Гена все еще вздрагивал от любых резких звуков, и у него дрожала нижняя губа от недавнего шока. Так, в обнимку, они и отправились к вокзалу, когда взрывы закончились. Истратив бомбозаряд, воздушная смерть улетела, но все понимали, что теперь она будет возвращаться снова и снова, собирая свой кровавый урожай. Говорили, что один из «Юнкерсов» подбили и он пылает на земле, недалеко от товарной станции. Что скоро их научатся щелкать как орехи и они перестанут так безнаказанно уничтожать город. Говорили, стараясь ободрить друг друга, и заглушить свой страх. Чем же его подбили? Просто малоопытный пилот не справился с неполадками в двигателе и на малой высоте потерял контроль над машиной. Жители хорохорились и задирались на улетевшего врага, а сами дружно, на перегонки устремились к вокзалу, в надежде покинуть город. Где, как они утверждали, скоро перебьют всех воздушных разбойников.
Весь вокзал, укрытый маскировочными сетями, был цел. Просто чудо, что до него еще не добралась ни одна бомба. Долго, до вечера, строили всех в колонны, разбивали на партии, переписывали, проверяли документы. Наконец, уже в сумерках, начали грузить в подъехавший пустой товарный состав. На каждый вагон выдали по ведру с водой и пустому, «для оправки». Еще дали по буханке хлеба и горсти кураги на троих человек, не разбирая, кто в этой тройке, «сами поделите». Измотанные и все время посматривающие на небо люди, быстро залезли в вагоны, поделили хлеб и повалились на дощатые полы. Они так устали ждать и бояться, им так хотелось побыстрее уехать отсюда.
Сутки, ровно сутки, добирались до Дербента. Уже давно съеден хлеб и выпита вода, оба ведра переполнены и нестерпимо смердят. Они часами стояли, пропуская другие составы, почему-то галопом проскочили Махачкалу. И только в Дербенте вагоны, наконец, открыли. Свежий воздух, новый паек, смена ведер, теми, кто покрепче. Опять, правда быстрая, перепись. Всего час открытые створки вагонов, без права выходить всем, кроме меняющих ведра. И снова беженцы закрыты и снова стук колес. Людям было тяжело и неприятно находиться вот так, как скотина, в наглухо закупоренных вагонах, но они понимали, что сравнительно быстро удаляются от «линии смерти», а потому терпеливо молчали, старались бодриться и помогать друг другу.
Гена, с еще одним мальчиком, лет четырех и девочкой лет семи, под руководством мам, играли в кукольный театр. Весь вагон изобретал им из своих вещей и одежды кукол, и дети играли, забывая о тяготах пути. Своей игрой и наивными рассуждениями они отвлекали взрослых от невеселых дум и предчувствий и в полумраке вагона иногда видны были их улыбки. Чистое детское восприятие и их видение окружающей действительности успокаивали людей и вселяли в них надежду. Ведь главное они живы, значит, все будет хорошо. И хотя мальчик Гена всем жаловался, что «ему на голову упала бомба», а девочка Зина рассказывала, как «бабушка бежавшая к ней через улицу, вдруг взорвалась и после нее осталась яма», все же детские невинность и оптимизм смягчали камень общего горя.
* * *
Утром состав пришел в Баку. Нефтяная столица встретила их ярким солнцем и несусветной толчеей. Наконец-то они покидают это скотское лежбище. Все вновь прибывшие неровной колонной направлены в порт, благо рядом. Откуда же столько народа? Они живут здесь или тоже эвакуируются, на защитников явно не похожи. Толпы людей, налегке и обремененные разным количеством чемоданов и тюков и даже целыми повозками с вещами. С не одинаковой скоростью и рвением, но практически все двигаются в одном направлении, к порту.
И снова Гена весь напрягся, цепко обхватил мать за шею, молчит, и у него опять дрожит нижняя губка. А Кира снова крепко держит его на руках. И они опять в обнимку идут к новому этапу их пути. Как будто не было этих почти бессонных двух суток. Как будто не было этих совсем голодных дней (весь хлеб пайка она скормила ребенку). Кира уверенно шла к спасительному морю, она была обязана спасти себя и сына. И она сделает это, она как всегда добьется своего.
В самом порту стояло оцепление, не пускавшее разношерстную толпу к причалам и зонам отгрузки. Несколько тысяч человек ожидало спасительного судна. Ведь не могут же их вот так бросить здесь, не пустить на пароходы, которые обязательно должны им помочь выжить. Кто-то молча высматривал подступы к причалам, кто-то всех выспрашивал, где грузиться будут. Кто-то перекусывал, а потом здесь же оправлялся. Кто-то читал, кто-то считал деньги. Над всеми висело тревожное ожидание и желание попасть на первое же судно до спасительного Красноводска.
Кира, все так же, не спуская ребенка с рук, стояла, прислонившись спиной к какой-то наглухо заколоченной будке. Она наводила ревизию в своей красивой, модной сумочке. Так, что мы имеем? Здесь, при ярком дневном свете можно все разобрать и оценить. Карандаш, грамота за рытье противотанковых рвов, носовой платок, в который завернуты паспорт, эвакуационный, две, бесполезных уже, хлебных карточки. Еще есть губная помада, зеркальце, две шпильки, заколка-гребешок, затерявшиеся когда-то две копейки, свернутый чистый тетрадный лист, квитанция на сданные в ремонт сапожки, две еще не съеденные мальчиком кураги и маленькие ножнички. Все. Не густо. Выкидывать ничего нельзя. Чем меньше вещей ты имеешь, тем большую цену обретает каждая из них. И любую можно будет использовать для замены недостающего имущества. Зеркалом, например, можно будет что-нибудь разрезать. Помаду использовать как крем для ребенка и так далее. Любой, казалось бы, хлам, может пригодиться в таких условиях. Как жаль, что Кира опоздала со сборами всего на один день. Еще лишь сутки и она подготовилась бы основательно к этому пути в неизвестное никуда. А сейчас они не имели ничего, кроме надетого на них в то страшное утро. Но произошло все так внезапно, что досада на себя подавлялась облегчением, ведь самое страшное уже позади. Им удалось удрать из этого ада, когда-то бывшего их родным городом.
Около двенадцати оцепление сменилось и усилилось. Толпа зашевелилась, напряжение росло. Где? Где будет погрузка? Несколько минут все следили за военными, явно к чему-то готовящимися. Уже никто не сидел и не читал. Вдруг, толпа, как по команде, кинулась ко второму причалу. Ну, конечно, именно туда направился прихрамывающий старший лейтенант, в сопровождении двух солдат с автоматами. Что тут началось! Люди перестали быть людьми. Подобно стаду обезумевших животных, они начали свое движение к заветному месту на еще не подошедшем судне. Выживал, как и в дикой природе, сильнейший. Упавших топтали тут же, не давая подняться. И не известно, что было опасней для не высокой и щупловатой женщины с ребенком-трехлеткой на руках. Прятаться от бомб или попасть в водоворот этой, потерявшей человеческое лицо, толпы. Напрасно покрасневший от крика стар. лей. надрывался: «сначала женщины и дети». При всем желании толпа не могла пропустить их вперед. Задние ряды продолжали напирать на впереди стоящих, все сильнее вдавливая в высокий бордюр причала. Вот и пароход. Красавец, «Ян Фабрициус». Яркий, свежевыкрашенный, пассажирский и большой. Словно не для драпающих эвакуируемых, а для праздничного катания отдыхающих.
Да, напрасно Кира пыталась приблизиться, хотя бы немного поближе к поданному и принимающему уже пассажиров трапу. Она не располагала такими нужными для первоочередности эвакуации аргументами, как это скопище крепких и рослых мужиков, пресекавшее любые попытки женщин или стариков продвинуться к заветной погрузке. У Киры и висящего на ней ребенка не было ни широких плеч, ни крепких кулаков, ни огромных чемоданов и тюков, которыми можно отпихивать других.
У вступающих на трап, проверяли документы. У всей этой толпы скотов в мужском обличье была «бронь», освобождение от фронта. Они все были или безнадежно больными инвалидами не годными даже для тыловых работ, или очень ценными специалистами, крайне нужными в глубоком тылу. А еще лучше и то и другое. И ни одна тварь не вспомнила о своих, где-то оставшихся, детях, женах и стариках. Ни один не вспомнил о том, что он рожден человеком, имел мать и тоже был ребенком. О том, что он – мужчина. Лишь редкие единицы мужского пола, презрительно смотрели на этот позор и пытались помочь тем, кто слабее. Но никто из них, конечно, не попал на это судно. Напрасно на « Ян Фабрициус» для этого рейса был отправлен из города врач-педиатр, там не было детей. Все дети и женщины остались за бортом красавца-парохода.
Здравый смысл не пустил Киру в эту кашу людских тел. Она оценила и поняла степень безумия буйствующей толпы и свои нулевые шансы сохранить там дрожащего от невозможного шума ребенка. Понимая и смирившись с тщетностью пробиться к судну, Кира отошла в сторону, чтобы успокоить своего мальчика и собраться с мыслями.
Вот мимо проходят щуплый мужичок, с маленьким чемоданчиком и девочка лет девяти, крепко держащаяся за него. Девочка явно слепая, одной рукой, она держалась за руку, видимо отца, а другой дежурно-машинально водила вокруг. Мужчина привычно бегает глазами, глядя то перед собой, то под ноги девочки. Он несколько раз останавливался, и девочка послушно замирала в движении, лишь продолжая водить свободной рукой. Они прошли мимо Киры, докармливающей сыну последние кусочки кураги.
- Папа, не надо, давай не пойдем. Мы уплывем на другом кораблике, поменьше и тогда останемся живы. Папа не ходи. Стой, мы погибнем там!
Девочка, до этого послушно шедшая, вдруг резко встала и прижалась к отцу, не давая ему двигаться. Мужичок остановился, осматривая толпу и оценивая положение. Да, у них нет шансов пробиться через это ревущее безумное стадо. Они отошли в сторонку и стали молча ждать «другого кораблика, поменьше». Мужчина безропотно послушал слепого ребенка! Это так поразило Киру. Кто бы знал тогда насколько безошибочно детское чутье, многократно усиленное слепотой.
А погрузка, длящаяся уже несколько часов, подходила к концу. Кончился крик и мат у хромого старшего лейтенанта, теперь он лишь безучастно смотрел очередные бумаги и кивал головой, пропуская еще одного «инвалида» с пропорциями трехлетнего бугая-производителя. Уже все не только каюты, но и палубы заполнились до отказа, а желающие в дальний тыл продолжали, отпихивая друг друга, совать свои «брони» под нос измотанному офицеру. Наконец, услышав условные три коротких гудка подряд, старший лейтенант и двое солдат за ним, вдруг резко отступили назад и выставили на первые ряды оружие. Погрузка закончена! При всем желании, судно больше просто не утянет. Но задние еще напирали, двигая всех вперед. Выстрел в воздух из пистолета никого не остановил и лишь автоматные очереди под ноги наступавших, заставили толпу развернуться и освободить трап. Медленно и натужно «Ян Фабрициус» оторвался от берега и стал удаляться, унося счастливчиков к заветному Красноводску. Все слабаки, а потому и неудачники провожали их завистливым взглядом, пока судно не скрылось за морским горизонтом.
Толпа заметно поубавилась, несколько тысяч «героев», утрамбовавшихся на «Яна Фабрициуса», сильно освободили территорию порта. Около четырех пришел грузовик, привез несколько бачков баланды. Странное варево из кукурузной муки и моркови. Но у многих просто не было мисок, в которые можно получить паек. Изощрялись, как могли, подставляя под черпак и обувь и шапки и кульки из газет. Как можно назначать жидкий паек без мисок для него? Запросто, ведь все равно разберут и съедят, а посуду наверняка растащат, не уследишь. Кире повезло, рядом стояла пожилая чета, у них было несколько мисок и две большие кружки. Они дали женщине с дитем попользоваться миской и кружкой, потом добавили даже ложку.
Уже третий день Кира ничего не ела, отдавая все скудные пайки ребенку. Наконец, хоть что-то. А варево оказывается очень даже вкусное. После трехдневного голода, любой комбикорм кажется деликатесом. А вот Генка кривится, но его надо заставить поесть, пусть впрок и через «не хочу».
- Надо покушать, Геночка, потом захочешь, а нечего будет. Ну, давай мама тебя покормит, кушай мой птенчик. Скоро придет другой пароход, и мы поплывем на нем.
И пароход пришел. Пароход? Неужели этот старый и низко сидящий в воде танкер можно назвать пароходом? Разве эта проржавевшая посудина способна вообще передвигаться? На таком корыте опасно и у берега находиться, не то, что море пересекать. Тем не менее, началась погрузка эвакуируемых на это и так чуть возвышающееся над водой судно.
Нет, ну какой нормальный человек отважится пускаться в открытое, хоть и внутреннее, но все же море на такой галоше? И большинство предпочло не рисковать, а подождать нормальный пароход. Ведь, уж на худой конец, послезавтра вернется «Ян Фабрициус», на нем-то точно доберешься до Красноводска. Почти у всех были, и вещи и запас продовольствия, да и паек, хоть и издевательский, все же дают. Денек, другой лучше здесь, в Бакинском порту помаяться, чем идти на такую авантюру, как путешествие в этом корыте.
У Киры и ее ребенка ничего не было, они не могли здесь долго находиться. К тому же женщина понимала, что толпа желающих драпать может увеличиться и их шансы попасть на следующего фабрициуса опять будут равны нолю. А еще, что-то ей цинично подсказывало, что груженый нефтью танкер будут лучше охранять, чем пароход, набитый тунеядцами.
К тому же на танкере была установлена зенитка и команда состояла из военных, а не гражданских моряков. И хотя это действительно была, на вид, не внушающая доверия, проржавевшая посудина грязно-серого цвета, Кира, все так же в обнимку с дитем, решительно направилась к поданному трапу.
* * *
Набралось около ста человек, почти все с детьми, видимо, тоже здраво оценившие свои скудные силы для взятия фабрициусов. Что такое танкер? Это, грубо говоря, бочка, с небольшим пристроем для команды, на верху. Все остальное – палуба, ровная и длинная. Вот на ней и разместились беженцы. Где-то что-то расстелили, накрыли и разложили. Всего несколько человек команды, слаженно и четко управляли уставшими, полуголодными пассажирами, в основном женщинами с детьми. Никто не смотрел на документы и ни о чем не спрашивал, их просто пропускали на палубу и помогали расположиться. Без криков и драк, меньше, чем за час все желающие были на палубе, и танкер отчалил.
Как все же организованно они действуют, эти ребята с команды. Отгородили и занавесили зону «туалет», с двумя ведрами, спросили про больных, кого-то перевязали, кому-то дали стрептоцид, кому-то йод. Часть палубы укрыли каким-то брезентом и сетками, поставили два бака с питьевой водой и кружки к ним. Всех успокаивали и обещали скоро покормить.
Все бы ничего, но только танкер пошел не сразу в море, как «Ян Фабрициус», довольно быстро удалившийся от берега. Почему-то они шли все время вдоль побережья. Так и проводили солнце, спрятавшееся где-то в синеве далеких гор. А еще, когда только отошли от порта, часов в семь вечера, видели, как над ними пронеслось несколько самолетов. Все напряглись, но команда быстро успокоила, сразу, на слух, определив, что «это наши истребители море чистят».
Кормили. Вкусно и обильно. Настоящая перловка! Откуда у них столько этой бесценной крупы? Впервые за несколько дней Кира наелась. Мисок, правда, не хватало, ели в две смены, но до отвала. Генка тоже хорошо покушал и теперь весело общался с соседними ребятишками. У одного из них был маленький деревянный паровозик, и он бегал впереди, а несколько мальчиков за ним, изображая вагончики. Темнело, матросы предупредили, что освещения не будет, лучше всем ложиться, ночью рядом дежурный, к нему все вопросы. Еще сказали, что вода в бачках строго для питья, никаких умываний и подмываний. Кому невтерпеж, вон по той лесенке, два метра вниз и черпай, сколько хочешь крепко соленой каспийской влаги.
Почти в темноте всем детям дали по кружке молока. Совсем уже фантастика, молоко-то, откуда на этой посудине? Какой же ребенок откажется от кружки молока в это полуголодное время? Была правда девочка, та слепая, что не пускала отца на «Яна Фабрициуса». Наотрез отказалась, папаша ее, что-то мямлил про несварение какой-то лактозы. Чудны′е, всем известно: «Пейте дети молоко, будете здоровы».
Кира укладывала разыгравшегося сына. Им досталось место у одного из бортов, рядом с «лесенкой для купания». Под ними был небольшой краешек подстеленного брезента, там Гена и уснул, уставший от этого тяжелого дня. Кира подложила себе под голову сумочку, обняла дитя и, убаюкиваемая плеском воды и слабым покачиванием, провалилась в сон.
Ей снился их дом, где она жила с матерью и сестрами, еще до замужества. Мать сердилась на нее, Томка молча плакала, а Ольча в военной форме собиралась куда-то. Потом мать дала Кире кружку с молоком, заставляя выпить. Пить совсем не хотелось, молоко было грязно-коричневое, а не белое. Но мать настаивала и требовала. А Кира все упрашивала ее: «Мама, мне больно, мама!»
- Мама! Мама, животик болит, мама болит!
Кира проснулась, Генка прижимался к ней и плакал, жалуясь на боли в животе. Сколько она проспала? Полная темень, качка усилилась. Наверное, укачало мальчишку.
- Геночка, тошнит? Пописать хочешь?
Но ребенок скрючился, хватаясь за живот, и громко заорал от видимо нестерпимой боли. И только тут Кира, полностью проснувшись, поняла, что плачет и орет не только он. Дети, десятками голосов, жаловались на живот и выли от боли. Никто уже не спал. Все копошились в кромешной тьме, пытаясь успокоить резко, как по команде, расхворавшихся ребятишек. Через полчаса всем было понятно – молоко. Еще через полчаса, когда у детей начала подниматься температура и у них пошел понос, над танкером повис страшный диагноз – дизентерия! Она не так страшна на суше, где есть врачи и лекарства, где хотя бы вдоволь воды и тряпок. Но здесь, на этой ржавой посудине, среди открытого моря, для итак ослабленных детей, это почти приговор.
Приходил командир корабля, подсвечивая себе прикрытым фонариком, чтобы ни на кого не наступить. Он стойко выслушал маты и проклятья в свой адрес, отобрал пятерых, всех, мужчин и двоих, без детей женщин и увел их с собой. Те принесли фляжки, с разведенным на пополам спиртом, тряпки и какой-то порошок в литровой банке. Потом еще три бачка питьевой воды. Почти вся команда бравых днем матросиков нарушила запрет командира: «только детям» и выпила остатки молока. Теперь они тоже, охваченные температурой, маялись безудержным поносом, боясь показаться командиру и рассвирепевшим матерям. Детям совали порошок из банки, их рвало, с них лилось. Никто и не думал протирать руки спиртом, кто-то просто присосался к фляжке. Дети кричали и плакали, взрослые матерились, в непроглядной тьме наступали друг на друга, подтирали детей и безуспешно пытались их унять.
Сначала Кира держала ребенка на руках и качала, надеясь успокоить. Когда с него полилось, уложила на уже измазанный брезент и стала раздеваться. Где-то принесли тряпки, но она далеко от середины и ей не досталось. У нее только носовой платок, а материи надо много. Кира сняла кофту, легкую блузку под ней, затем юбку. Вот то, что нужно, хлопчатобумажная, нательная сорочка. Еще думала в тот последний домашний день: «Одевать-ли, ведь тепло». Одела, вот на тряпки и сгодится. Одежду опять на себя, рубаху на четыре части. Но очень скоро этого оказалось мало. Кира бегала на лесенку, дожидалась очереди и, держась одной рукой за поручни, наклонялась к воде, рискуя сорваться, другой рукой полоскала куски бывшей сорочки. Море еще хранило тепло прошедшего лета, и вода была не очень холодной, но поднявшаяся волна, забрызгивала все тело и очень скоро Кира совсем промокла.
Постепенно светало. Утро было хмурым, с затянутым облаками небом. Наконец удалось впихнуть в Генку разведенный порошок из уже второй банки. Чем хоть лечат-то? Сильные резкие спазмы сменились постоянной ноющей болью и, все так же, периодически лило. Выделяться было уже нечему, только слизь с кровью. Ребенок осунулся, был очень бледным и лишь слабо постанывал. А Кира все так же меняла тряпки и бегала их полоскать.
Так и прошли эти сутки, десятого октября 1942 года. Та ужасная для Грозного дата, когда город превратился в ад. Бомбардировки подожгли нефтехранилище, и зарево пожарища было видно за сотни километров. В этом кострище плавились металл и камни. Черный смог неделю окутывал весь Северный Кавказ.
Но Кира была далеко от дома и пыталась справиться в местном аду. Весь день ужасно качало, ветер усилился. Небо было спрятано беспросветными темными тучами. Где-то в обед был слышен далекий гул в небе. Двое моряков кинулись расчехлять слабенькую, но все же зенитку. Обошлось, не заметили. Несколько женщин ходили к командиру, узнавать, когда приплывут? Он ответил им, что плавает только дерьмо, а суда ходят. А придут они, как месячные, по календарю. Потом извинился, и просил потерпеть еще до утра. Вечером пошел дождь, слабый, правда, но вымокли. От сильной качки рвало почти всех, принесенный бак с похлебкой остался полным. Все проклинали капитана, матросов, героя гражданской – Фабрициуса, Гитлера, судьбу и себя, за то, что сели на этот будущий детский лазарет. Только слепая девочка успокаивала и убеждала, что все будет хорошо, им очень повезло, и они доплывут. От нее отмахивались. Что слушать глупого слепого ребенка? Ведь их дети, в отличие от этой блаженной, все так же болели, и улучшений не предвиделось.
И следующее утро не принесло облегчения. Кира, уже обессиленная, смотрела, как угасает ее самый дорогой человек. Она готова была отдать за него весь остальной мир, себя, лишь бы он выжил. Но нечем было помочь несчастному Геночке. Где же тот врач-педиатр из Баку, почему он не здесь? Зачем он нужен лоснящимся от избытка здоровья бегемотам? Почему все так несправедливо и не правильно? Почему всем плевать на умирающего ребенка и горе его матери? Где правда в этом мире?
Где? На берегу, вон он. Все оживились, загорелись надеждой. Берег рядом, там врачи и лекарства, детей вылечат. Наконец-то закончится качка и можно будет просушить одежду. Еще совсем немного осталось. Прошло три часа, а берег все не приближался. Наконец вышел командир и объявил, что прибудут только ночью, он больше ничего не имеет права объяснять, иначе его расстреляют. Все пообещали его итак расстрелять по прибытии и требовали немедленно «рулить к берегу». « Да поймите ж вы, дуры, что сейчас у Красноводска ясное небо и тьма немецких самолетов ждет нас, а «Фабрициуса» потопили уже и там не спасся ни один. Мы взорвемся как пороховая бочка от малейшего попадания. Все суда оставлены в Бакинском порту на неопределенный срок. Временно остановлено любое движение по Каспию и единственный наш шанс выжить это, прячась под тучами дождаться ночи». Все сразу умолкли и измученный командир танкера, пошатываясь от усталости, побрел к себе в рубку. Больше никто не требовал расправы над капитаном и командой. Отчаявшиеся уже женщины начали понимать, насколько им действительно повезло и они попали в тот самый, единственный шанс. Надо потерпеть еще несколько часов, и все будет хорошо, им помогут. А капитан, хоть и отравил детей, но, в конечном итоге, спасает их жизни. Спасибо ему за это, и никто не расскажет о поведанной «военной тайне».
Вот так! Что это, Лентяйка-Справедливость вдруг спохватилась и вмешалась в людские судьбы? Или так специально рассчитали Бакинские стратеги? Отправить яркий, большой пароход средь бела дня, под ясным небом, прямым курсом. А эту неприметную, чуть возвышающуюся над водой, посудину под вечер, да чтоб шла зигзагами, прячась под дождевыми тучами. Что сейчас важнее для страны, сборище беженцев или полный танкер нефти, способный долго кормить целую танковую дивизию будущим топливом?
* * *
Около полуночи подошли к берегу, там их уже ждали врачи и НКВДшники. Врачи занялись больными, а люди «из органов» командой.
Эвакуируемых посадили в грузовики и отвезли на какой-то бывший склад. Там были нары, матрасы, Детей осматривали, делали уколы, поили порошками и таблетками. Некоторым, особенно слабым, ставили капельницы. Матерей кормили и успокаивали. К утру, наконец, большинство уснуло. А в обед все началось по новой. Уколы, таблетки, кормежка. Детей заставляли пить какой-то горький отвар, многих рвало.
Потом приходили « из органов», опрашивали недавних пассажиров о команде и, особенно, о капитане танкера. Женщины уже успокоились, былые злоба и кровожадность к морякам остыли, ведь большинству детей было заметно легче, они начинали есть и даже играть. Так особисты и ушли, без единой письменной жалобы на «действия команды». Ну, в самом деле, разве должен командир корабля, следить за тем, чтобы кипятили молоко для непредвиденных пассажиров. У него и так хватает забот: высчитывая время и расстояние, выискивать безопасный курс, чутко слушать рокот стареньких двигателей, следить за небом и морем, «рулить», наконец. Разве должен он отвечать за нерадивость молоденького матросика, поленившегося вскипятить это злосчастное молоко? Должен, и он ответит. Ведь должны же НКВДшники отчитаться в выявлении и поимке вредителей, которые, пособляя врагу, коварно отравили детей. Должны и они отчитаются. Им плевать, что капитан второго ранга Н. А. Куницын был одним из лучших на Каспии, как раз для таких опаснейших рейсов подходящим. Что он доставил столь бесценный сейчас груз и сотню беженцев. Что груз этот, ставший топливом, уже через месяц будет питать нашу технику, сдерживающую отчаянные попытки врага вырваться из Сталинградского котла. Что беженцы уже послезавтра, почти здоровые, отправятся дальше, и до конца своей жизни будут рассказывать, как им повезло тогда попасть на этот танкер. Ну и что? В конце концов, не один Куницын, честно и мужественно исполняя свой долг, поплатится за чью-то преступную халатность. Или, не менее преступную, отчетность. Не он первый не он последний. Чего горевать-то?
Кира горевала, не о капитане конечно и не о себе. Она видела, как жизнь покидает ее мальчика. Не помогали ни уколы, ни капельницы, ни пилюли. Гена слабел с каждым часом все больше. Ему сбили температуру, сняли спазмы и кровотечение. Уже и дизентерии-то, наверное, не было, но слабый детский организм был надорван тяжкой дорогой, болезнью, а теперь и повышенными дозами лекарств. Ребенок молча лежал с раскрытыми глазами и уже ни на что почти не реагировал. Он был раздет и завернут в выданное им, на время, одеяло. Кира держала его на руках, носила на процедуры, сидела, прижав Гену к себе.
Некоторые уже выходили с детьми на улицу. Кира, получше завернув сына, тоже решила пройтись. Здание бывшего склада стояло на отшибе, к нему вела дорога с глубокой колеей. Ни кустика, ни единой травинки кругом. Унылый пейзаж. Вон лавка, можно посидеть. Там какой-то дядька сидит, ничего, места хватит, с краешку.
Кира присела, держа завернутого малыша на руках. Какой странный у них сосед по лавке. Длинное, явно дорогое черное пальто, начищенные до блеска сапоги и тоже черная и дорогая широкополая шляпа, надвинутая вперед. Видны только свежевыбритый подбородок и беззвучно шевелящиеся губы. Как неподходяще выглядеть таким франтом в этой грязной и убогой глухомани. Ну, да шут с ним.
Что же с Геночкой делать? Как оживить его? Все тщетно, неужели умрет? Кира сама не заметила, как начала плакать.
- Цо ше стало? - Странный дядька повернулся к ним.
- Цо? Не видно, ребенок умирает?
- За′мкнись, дура! Зо′бачь е′го очи, не сгинет!
Кира, только что огрызнувшаяся на чужака, вдруг послушалась и посмотрела в глаза сына. Голубые, светлые и чистые, не детские глаза! Они совсем не подходили этому крошечному, бессильному телу, жили как бы отдельно от него. Из них шли сила, разум и жизнь взрослого. Так странно, почему же раньше не замечала?
Незнакомец пододвинулся, протянул руки к дитю.
- Ходь! – Призывно поманил его большими длинными пальцами.
Гена остатками сил потянулся к чужому дядьке. Кира, повинуясь его странному желанию, подала завернутого ребенка.
Поместив дитя на колени, мужчина положил одну ладонь ему на головку, другую засунул в одеяло, приложив, видимо, к животику ребенка.
- Ма′тка Бо′ска! – Остального Кира уже не расслышала, незнакомец, опять беззвучно шевелил губами. Пошептав минут пять, он отдал ребенка матери.
- Вши′стко, не′ма хворо′бы. – Дядька снова отодвинулся и, как ни в чем не бывало, стал что-то неразборчиво напевать.
- Кто вы? – Спросила Кира.
- Лоди′слав. – Отозвался мужчина и продолжил свое занятие.
- Мамаша, кушать идите! – Позвали из дверей здания.
- Ну, мы пошли?
- До′бже, цу′рка. – Он так и не поднял своей широкополой шляпы, и Кира так и не увидела его глаз.
Этот странный Лоди′слав по-прежнему сидел, не шевелясь на лавке. Кира еще дважды оборачивалась на него пока шла. Какой необычный тип, откуда он взялся? Кажется это польский выговор, поляк? Как его занесло сюда? Все поляки паны и буржуи и этот вон, какой начищенный. Гену на руки брал. Зачем? И ведь ребенок к нему потянулся, а сейчас спокойно спит. Спит и, кажется, немного порозовел. Ну, точно, впервые за эти несколько дней, белое как мел личико ребенка, вдруг стало наливаться соками и красками жизни. Как крепко спит и ровно дышит. Спи, мой птенчик, выздоравливай.
Генка спал долго, не вздрагивая и поскуливая, как до этого, а крепко и ровно, лишь посапывая забившимся вездесущей пылью носиком. Проснувшись, он попросил еды, похлебал немного и опять спал. Уже вечером ребенок мог сидеть и держать ложку, а на следующий день стал даже немного играть с ребятишками. Он был еще очень слаб, его пошатывало, непропорционально большая голова, выглядела как глобус на совсем тощем, с ребрами на пересчет и тонюсенькими ручками и ножками теле. Но он ел, спал, разговаривал, двигался, опять спал, и с каждым часом пробуждающаяся жизнь все ярче преображала ребенка. На третий день, когда их стали собирать для дальнейшей отправки, Генка, как любой нормальный сорванец, подрался с соседской девочкой, та не желала уступить ему дорогу.
Как же он выкарабкался из лап нависшего над ним Небытия? Что же вытолкнуло его обратно, в жизнь? Лекарства, молитвы поляка или слезы отчаявшейся матери? Может, все вместе? Какая теперь разница? Мальчишка жив, весел, набирается сил и у него опять обычные детские глаза, в которых видны все его быстро меняющиеся эмоции. Для любой мамы нет большего счастья, чем смотреть, как растет и развивается ее здоровое дитя, как оно ест и уже улыбается.
И Кира была счастлива, она чуть не потеряла сына, который ей дороже всего остального мира, себя самой. Теперь он быстро и твердо выздоравливает. Это главное сейчас, Кира справится с любыми трудностями, лишь бы ее мальчик был жив и здоров.
А трудностей предстояло еще много. Всех эвакуируемых посадили опять на грузовики и повезли на станцию. Ехали долго, собрали все ухабы и ямы Красноводска и его окрестностей. Небольшой, заштатный поселок, затерянный между безжизненной каменистой пустыней и Каспийским морем, был абсолютно не приспособлен к такому количеству людей и техники, вдруг собравшихся здесь. Сонное захолустье неожиданно стало важнейшим стратегическим пунктом, на время, единственной нитью связывавшей практически блокированный Кавказ с остальной страной. Все, и без того неважные дороги городка были разбиты, люди ютились, где попало, везде шла скоропалительная стройка. Расширялись аэродром и порт, железнодорожная станция и зенитные батареи. А потому «если кого сильно трясет в кузове грузовика, могут идти пешком». Так и доехали, держась за борта, и друг друга.
Наконец добрались, станция, везде стройка. Строят вокзал, увеличивают количество путей, подъездов, разъездов и отстойников. Везде суматоха. А у нас перепись, неспешная и нудная. «С какой целью эвакуируетесь?». Что совсем идиоты? «Ты, крыса тыловая, съезди, посмотри сам, оторви свой жирный зад от стула. Попрыгай, мать твою, под бомбежкой, поваляйся в канавах, прячась от осколков и пачкая изнутри свои наглаженные штаны от каждого приближающегося воющего свиста, несущего неминуемый близкий взрыв. А ну, глянем, что останется от твоей важности и третьего подбородка?» Но не всегда можно говорить то, что думаешь. Приходится извиняющимся тоном мямлить, что в прифронтовом городе разрушено здание, где ты трудился, но есть горячее желание трудовыми подвигами ускорять приближение победы, а она непременно будет за нами. В любом необходимом месте, которое определит горячо любимая Родина. Вот, кстати, и те, Грозненские, власти такого же мнения. И просительно подавать «эвакуационный» для штампика. А хотя на мальчика и нет бумаг, он вписан в паспорт. А из вещей, только сумочка, с грамотой за тыловые работы. А муж на фронте и иностранными языками не владею, бухгалтер. И уже можно идти? Вот спасибо! И теперь следующий занимает твое место у стола, пытаясь доказать свое право на желание выжить.
После очень нужной и важной работы по унижению бездомных женщин с детьми была лекция о том, как вести себя во время пути в поезде. Как проявлять бдительность и что-то там, еще похабнее произносимое. Что враг силен и не дремлет, а победа будет за нами. Вот спасибо, просветили, наконец, а то ж никто еще не догадывался, добежав аж до Туркмении, про силы врага! Ну когда же это закончится? Скорей бы по вагонам определили, да обещанный паек дали, дети уже измаялись совсем.
Наконец, издевательства прекратились, повели к вагонам. Батюшки, пассажирские! Ничего, что очень тесно и приходится занимать аж третью полку, стукаясь головой о потолок, зато здесь настоящий туалет и тамбур для курильщиков. Есть угольный котел, дающий всему вагону тепло и кипяток! Прелесть, а не поездка, почти барские условия. Как славно, можно будет, наконец, выспаться после предыдущего кошмара. Все оживленно занимали вагон, делили, не всегда мирно, места, раскладывали, у кого были, пожитки. Уже темнеет, скорей бы покормили, да в путь. Покормили, выдав на вагон по ведру баланды, тоже без мисок. Ведра, зато оставили, на будущие пайки. А вот с путем сложнее, оттащили в какой-то тупик три вагона, отцепили и бросили.
Лишь на следующий день, в обед, их опять зацепили, дотащили до станции, выдали все тот же жидкий паек. Затем долго дергали и гремели сцепками и наконец-то они стали удаляться от этого опостылевшего « радушно принявшего их» Красноводска.
Шел уже десятый день, как Кира с ребенком покинули свой дом. Они начали чесать немытые головы, ощущая на себе « эпидемию педикулеза», вездесущих вшей, объедавших тогда и без того голодную страну. Уже десятый день, молодая женщина не мылась и не переодевалась. Если ребенка она еще хоть как-то протирала и прополаскивала его одежонку, то сама довольствовалась только редким мытьем рук и умыванием лица. И здесь, в поезде, воды было слишком мало, чтобы соблюсти хотя бы минимальную женскую гигиену. На каждой станции женщины просили «побольше водички, деток ополоснуть», но вода в этих краях слишком ценна, чтобы использовать ее на мытье. «Доедете», и они ехали, долгими часами пропуская более важные составы и расчесывая свои давно не мытые тела.
Они три дня ехали до Чарджоу. Хороший город, там, помимо жидкой баланды, на каждый вагон выдали по мешку сухофруктов. Все долго спорили, как их делить и употреблять, наконец, сошлись на том, что нужно честно поделить между детьми до четырнадцати лет и отдать каждую пайку матерям. Сначала разложили отдельно по сортам: яблоки, груши, урюк и даже немного изюма. Потом раздавали каждую ягодку и кусочек. А пятнадцатилетний Федька молча смотрел в окно и вовсе не интересовался «пайкой для малышей».
Генке досталась целая горсть засохших и твердых как камень, с намертво прилипшими опилками, фруктов. Кира каждое утро одалживала на час кружку и запаривала в ней несколько кусочков. Потом поила ребенка настоящим компотом. Ее мальчик, ее дорогой человечек, уже вполне поправился. Он с жадностью выпивал бледную водичку из кружки и, как учила мама, не спеша, жевал ягодки. Правда сделать это было трудно, ягодки были такие вкусные, и их было так мало. А Кира, по бухгалтерской привычке, уже все рассчитала, точно поделив, хранящиеся в сумочке, сухофрукты на семь ровных долей.
Под самым Ташкентом, как же ту станцию звали? Пайка не дали. Вылизанное ведро так и осталось пустым. Отвратительный, гадкий городок. Сослались на то, что «про них не известили и нечего тут права качать». Дети долго канючили, прося еды, заначек уже ни у кого не было и пришлось скормить им все сухофрукты. Кира тоже сложила оставшиеся четыре доли и запарила их все вместе в, опять одолженной, кружке. Куда деваться? Ничего, завтра Ташкент, он, как известно, хлебный, переживем.
Ташкент, звезда востока! Они приехали туда рано утром. Проливной дождь, а их выгоняют на перрон, ведут на другой, отдаленный путь, и начинают рассаживать по уже почти наполненным вагонам, совсем другого длиннющего эшелона. Киру с дитем, и еще нескольких сажают в четвертый вагон. Тоже заполненный беженцами, солдатами инвалидами и, почему-то, интелегентного вида мужчинами средних лет. Зато здесь женщине с ребенком сразу же уступают нижнюю полку и поят чаем. Генку угостили сухариком и яблоком. Всех, вновь прибывших, записывают, а листок относят кому-то. Не так все и плохо, наверное, скоро поедем? Поедем? Да что вы милые, только вас и ждали. Мы тут живем, а не едем. Сколько? Да по-разному, некоторые и вторую неделю.
Вот так номер! Приехали, называется. Как же так, эвакуация ведь, пусть отправят, в Сибирь или на Урал. Надо идти к начальству, пусть распределяют. Ну-ну, попробуй, выйди, далеко ли уйдешь? Действительно, рядом прохаживаются часовые, явно не для праздной прогулки.
Ташкент в то время был столицей не только Узбекской ССР, но и беженцев, киношно-театральных деятелей и проходимцев всех мастей. И без того густозаселенный город вобрал в себя столь огромное количество народа, что жить в вагонах было большим везением. Каждый жилой и не очень метр, здесь уплотнялся в несколько раз. Довоенные жители составляли лишь десять процентов от общего числа населения. Все остальное – варяги. Даже местным бородатым евреям-ортодоксам, какой-то там особой, их ветви, пришлось отдать три четверти своего древнего квартала. А ведь они жили здесь, как утверждали узбеки, еще до первобытных людей. И никто не осмеливался их потеснить. Ничего, в такое время и они подвинутся. Вся страна двигается и сжимается, уступая ненасытному врагу очередную территорию.
Разве здесь, в этом бедламе можно разобраться? Например, скоренько отправить эшелон с эвакуируемыми, ну, скажем, в Красноярск? Всех надо переписать, проверить, проявить, как ее, бдительность. Договориться с Красноярском, железной дорогой, с кем-то еще. Вот и стоят эшелоны с народом неделями. Зато кормят. Да, действительно, Ташкент, высасывая последние соки со всей Средней Азии, выдавал паек, учтенным и все прибывающим беженцам. Только ведь надо сначала учесть.
* * *
Кире опять повезло, «уже» на десятый день, почти полностью, население четвертого вагона, за исключением, этих интеллигентов, из какого-то Астраханского института посадили в другой состав и отправили.
Куда? Ну, договорились ведь уже, в Красноярск. Большинству было абсолютно все равно, куда. Им одинаково чужой была вся территория, которую они видели раньше только на школьной карте. А теперь они едут туда жить. Ну, не надолго, конечно, только переждать войну. Впрочем, как получится, разве можно сейчас строить хоть какие-то планы?
Кире и ее мальчику досталась вторая полка, не плохо. Генка очень быстро научился самостоятельно залазить туда, наступая, обычно, на кого-то с первой, нижней полки. Слазить, правда, было страшновато, приходилось просить маму или соседей о помощи. Соседи были без детей. Совсем пожилая чета, Баба Лена и Деда Саша. Они-то и занимали нижние полки. На второй, напротив, длинная и худая Тетя Наташа, похожая на цаплю из книжки, что осталась дома. На третьей полке, над Тетей Наташей, под потолком, был какой-то дядька молчун, без имени. Он всегда молчал, иногда ходил курить в тамбур и много спал, в общем, не интересный. А другая третья полка была до отказа занята привязанными, чтоб не свалились, вещами пассажиров.
Детей в вагоне было еще семеро, они очень быстро познакомились и сдружились. А вот игрушек совсем не было, ни у кого. Но это не беда, нашлось очень много бумаги в виде больших листов довоенной афиши, приглашавшей на цирк лилипутов. Бумага была плотной, лощеной и совсем не годилась ни для самокруток, ни даже для туалета. Зато, какие славные из нее вещи получались у Киры! Вскоре все ребятишки щеголяли в бумажных шапках с нарисованными на них Кириной помадой, звездами. У Гены звезда была самой большой, генеральской, ведь это его мама делает шапки, чем мальчик очень гордился. А еще были кораблики, самолетики, лягушки. А еще Кира складывала особым образом свои ладони и пальцы, и получался домик-магазин, а внутри шевелился мизинец-продавец. Дети по долгу, пока не уставали Кирины руки, разговаривали с «продавцом». Неистощимая на выдумки и затеи Кира, как могла, помогала сыну и другим детям отвлечься от утомительного, полуголодного пути. А Генка был в заслуженном авторитете у ребятишек, ведь это с его мамой так интересно. Кира действительно могла организовать на двух квадратных метрах, имея лишь лист бумаги, веселое детское представление, почти театр. Когда через два дня бумажные шапки всем надоели и начали рваться, то превратились в веселых человечков. Они крепко держались за руки (не разрезанные между собой) и образовывали длинные хороводы. Кира, сложив бумажный лист несколько раз, ловко вырезала своими ножничками сразу целый хоровод бумажных мальчиков или девочек. А еще играли в «секрет», особым способом спрашивая и передавая те завалявшиеся две копейки из Кириной сумочки. Все пассажиры спокойно переносили детские гомон и беготню. Заразившись ребячьим весельем и увлеченностью, измученные и обычно тоскливые беженцы улыбались и подыгрывали разыгравшимся детям.
А тощая, похожая на цаплю, Тетя Наташа, потихоньку подкармливала Гену. Она говорила, что у нее нет детей и, почему-то, уже не будет. Она была твердо в этом убеждена. Про какое-то ранение толковала и операцию. Не всем, конечно, только Кире. Но Генка все слышал, хотя и не понял. Каждый вечер, когда мама уже укладывала сына спать, добрая, но грустная Тетя Наташа давала мальчику сухарик. Он так вкусно размокал и таял во рту, что засыпать было намного приятней.
Так они и двигались, часто и подолгу простаивая на полустанках, пропуская более нужные стране грузы. Тогда, в середине ноября 1942 года, мало еще кто знал, к чему готовилась эта бескрайняя, а потому всем казавшаяся непобедимой, страна. Не знали, но чувствовали, на себе испытывая, то запредельное напряжение, которое требовалось для победы, а значит и выживания страны и их самих. Сколько еще надо сил, чтобы справиться с этой смертоносной чумой, которую питает экономика половины Европы? Сколько б не потребовалось, страна найдет эти силы. Страна справится и переломит хребет врагу. Страна выживет. Так будет. И все это знали, долгими часами ожидая, когда пройдут вперед более нужные стране грузы.
Эвакуируемых кормили, скудно конечно, выдавая на станциях по два ведра баланды на вагон. Не зажиреешь, но и с голоду не помрешь. Дежурные, по двое от вагона, бегали на пункт обеспечения, становились в очередь, иногда ругались с « зажравшимися кашеварами», иногда между собой, за место в очереди. Следили, чтоб ведро наполняли «до второго рубчика и не одной водой», расписывались. Довольные и гордые своей важной миссией, люди, осторожно, боясь пролить хоть каплю драгоценной жидкости, возвращались в ставшие уже родными вагоны. Там их с нетерпением ждали, придирчиво оценивали качество и количество содержимого ведер и начинали делить. Первые несколько мисок зачерпывали со дна, более густые порции шли детям и беременной Машке. Это было честно и спокойно, дальше начиналось сплошное жульничество. Мучались, изобретая все новые способы и системы «честной» дележки скудного пайка. Но безрезультатно, ни что не помогало унять голод и желание съесть хоть чуть-чуть побольше и погуще. Жрать хотелось всем.
Вот и очередная станция. На этот раз вызвалась идти Кира. Она уже неделю, с самого Ташкента не выходила из вагона, хотелось просто постоять на твердой, не шатающейся земле. Еще пошла Люська, из начала вагона. Они были почти последними в очереди. Красномордая тетка, с хмельными глазами, разливала огромным черпаком. Подставляли ведра, тетка наливала, несколько раз промахивалась, и часть драгоценного пайка выливалась на пол. Люди начали ругаться и возмущаться, требуя восполнить пролитое. Тетка восполняла и вновь проливала. Да что же это такое, где начальник станции? Вот Кирина очередь, проклятая пьяница опять проливает.
- Доливай!
- Подожди, а то вдруг не хватит, отойди пока.
Кира подождет, она обязательно выбьет из этой сволочи положенное! Вот и Люська уже ушла, и последнее ведро доливают.
-Все, что ждешь-то, не видишь, кончилось?
- А ну, доливай, рожа пьяная, я сейчас к начальнику станции пойду, и в НКВД заявление напишу!
- Ну, ладно, не шуми, чего сразу шуметь-то? Подожди, я сейчас. – И ушла. Ушла и пропала. Прошло минут десять, пока тетка вернулась, неся кастрюльку с добавкой. Кира отняла у нее кастрюльку. Ба, картошка! Отварная, килограмма два наверно. Загустеет наш супчик! Бульк в ведерко. Теперь в вагон. Картошка утонула, сейчас на дне, значит, Геночке тоже достанется.
Кира так увлеклась отстаиванием справедливости и наполнением ведра, что только сейчас поняла, что задерживается. Стоянку здесь обещали короткую, надо поспешить. А ведро такое полное, от быстрой ходьбы начинает плескаться, а этого допускать нельзя! Кира, поглядывая на ведро, осторожно поднималась по лестнице, ведущей к перрону. Там, на третьем пути ее поезд. Ну вот, теперь на прямую не пройти, подогнали товарняк. Можно бы между вагонов, но с ведром-то куда? Как все долго, что там двигается? Кто? Уходит! Это же ее поезд! Ведро, да черт с ним! Кира поставила ведро и стала перелазить под межвагонной сцепкой товарняка, споткнулась. Она перелазила и видела мелькающие вагоны убегающего состава с беженцами, уносящего ее сына все дальше и дальше. Кира подбежала к третьему пути, когда последний вагон родного поезда был метрах в тридцати от нее. Он весело убегал вперед.
Все! Все! Не догнать! Как теперь? Как же мальчик без мамы останется? Как его теперь найти? Найти! Найти обязательно! Не для того они уехали так далеко от дома и мучались, что бы потеряться.
Кира уже знала, что делать. Она вернулась к ведру и бережно понесла его к начальнику станции. У нее не было документов, сумочка осталась в поезде, но она твердо знала, что найдет своего сына, своего маленького Геночку.
Начальник станции ее выслушал, сказал, что теряются многие, обещал помочь. Вот через три часа товарный должен пройти мимо, тормознет, посадит. На Семипалатинск идет, все хоть ближе. Еще он просил простить несчастную кухарку, та недавно получила уже четвертую похоронку и теперь пытается залить беспросветное горе хмелем.
Три часа Кира томилась в ожидании, как хоть эта проклятая станция называется? «Им. 50 летия Парижской коммуны». Это что ж за деятель догадался породнить поселок, затерянный в бескрайних степях Казахстана, с коммунарами, бузившими когда-то, на узеньких улочках старого Парижа? Наверное, сам Гаврош завещал? До чего ж тут весело было 18 марта 1920 года, что решили увековечить память об этом дне. Что б они все провалились! На кой черт здесь эта станция? Зачем Кира пошла за этой проклятой баландой? Вот и жри ее теперь, с картошкой на дне!
Товарный чуть притормозил, Киру подсадили в кабину машинистов и она начала догонять своего Геночку. С ведром. Целый день она к нему не прикасалась, надеясь сегодня же попасть в потерянный поезд. Потом начала понемногу отхлебывать, черпая ладошкой. На третий день она на каком-то вокзале до отвала накормила двух беспризорников, мальчишек лет пяти. На четвертый, баланда начала киснуть и Кира доела остатки.
Семь суток продолжалась эта гонка. Мелькали станции, вокзалы, кабинеты начальников с неизменным усатым портретом на стене. Начальники, машинисты, обходчики, офицеры охраны и сопроводители грузов. Десятки человек, все, от которых это зависело, помогали отчаявшейся матери найти сына. Они все опасно нарушали правила и инструкции, забывая о проклятой бдительности, но никто не смог отказать Кире. Как ей удалось, не имея документов, в военное время попадать на составы первой очереди, охраняемые дотошными, всех подозревающими НКВДшниками? Что она им говорила и как смотрела на них? Потом Кира и сама не могла этого вспомнить и понять. Какой чистоты и силы было ее стремление найти своего ребенка? Сколько воли было в этой, измотанной бесконечной дорогой, женщине?
Она уже месяц не мылась и не меняла белья (сменки не было). Она месяц не расчесывалась, (свой гребешок обменяла на старенькую кофтенку для Гены, еще в Красноводске). Она уже второй день ничего не ела (ведро, которое ее сопровождало, было пустым). Ее одежда давно потеряла свой вид и цвет, некогда белая блузка под кофтой стала темно серой, а юбка лоснилась и вставала колом от грязи. Ноябрьские морозы Южной Сибири одолевали легко одетую южанку. Она отчаянно дрожала и пританцовывала, ожидая очередной состав. На ногах только туфельки-тапочки, когда-то бывшие бежевыми, чулок не было. Именно ноги мерзли больше всего.
Ее неистребимая воля и отчаянное стремление достигли цели. Уже под самым Красноярском, она догнала. Вернее перегнала этот, уступающий всем дорогу, поезд. Через четыре часа он прибудет. Там ее Геночка, ее маленький птенчик. Наконец-то она увидит его и обнимет. Больше никогда с ним не расстанется. Ни на минуту, пока не закончится этот нескончаемый путь. Кира пригрелась здесь, у печки этого небольшого вокзала. Тут так тепло. Время есть, можно вздремнуть. Она очень устала, очень.
Ей приснилась женщина, та самая, для которой строгая мать заставляла маленькую Киру читать молитву. Упрямая девочка, привыкшая сопротивляться сестрам и матери не хотела ее читать, но приходилось, вечером перед сном. И вот теперь, эта самая женщина смотрит на нее. Кира чувствует, что это Она. Но ведь Кира, выросшая в крикливые, богоборческие двадцатые, точно знает, что Бога нет, это выдумки мироедов-попов (и будет убеждена в этом до конца жизни). Все так, но слишком строго смотрит эта женщина, она следит за ней и чего-то ждет. И вдруг само собой пошло: « Богородица, Дева, радуйся…», Кира дочитывает до конца. Эта женщина, излучающая невероятное, сильное и ласковое тепло, улыбается, Она улыбнулась и успокаивающе-согласно моргнула Кире. Все будет хорошо.
- Гражданка, беженцы приехали, разбудить просили.
Как, где? Кира вскочила, неужели она столько проспала? Перрон, вот он, стоит! Седьмой вагон, ну же! Да, сейчас!
Кира взлетает без всяких ступенек в только еще открывающиеся двери вагона. Проскальзывает сквозь сутолоку у выхода. Вот он. Геночка, счастье мое! Генка, стоявший в проходе, увидел маму и, растопырив руки, с задрожавшей нижней губой, бросился к ней, оглашая весь вагон криком. Наконец они вместе.
И голос тощей Наташки, похожей на цаплю: « Геночка, что с тобой, иди ко мне, мама тебя пожалеет». Наташка выскочила в проход и Кира увидела глаза этой несчастной женщины, у которой перепахано все брюхо, которая никогда не сможет родить. Счастье долгожданной встречи одной и запредельные тоска и досада другой сомкнулись в недолгом взгляде. «Спасибо Наташа за заботу, но это мой сын». «Но ведь никто не знал, что ты его найдешь». « Я знала!». Поставила точку в немом диалоге Кира.
Конечно, знала, и ни минуты в этом не сомневалась. И Генка знал. Он точно знал, всем своим чистым детским сердцем безошибочно чувствовал, что мама его найдет. А Тетя Наташа, хоть и добрая, но мамой он ее так и не назвал, а ведь его уговаривали тогда многие. Разве сможет кто-то заменить настоящую маму, ее руки и глаза, ее голос и запах? Теперь они всегда будут вместе.
Они идут на свое место на второй полке, но оно уже занято. Там вольготно расположился тот здоровый похабник, из конца вагона. Он до этого занимал третью полку, а теперь переселился со своего места, рядом с тамбуром. И ему здесь, в серединке вагона, на второй полке, очень даже хорошо. И уступать он не собирается. Нечего было шалавиться незнамо где целую неделю и жрать общий паек. Здоровый детина находит понимание у окружающих. Они тоже были голодными из-за Кириных, наверняка блудных, гуляний. И нет управы на эту наглую морду. Многие шумно его поддерживают.
- Слазь.
Как тихо и спокойно это было сказано. Откуда такая уверенность, что его услышат? Это тот дядька, молчун, с третьей полки. Весь вагон галдел, осуждая или поддерживая Киру. Но услышали все и почему-то умолкли, прервавшись на полуслове. Что было в этом коротком, тихо произнесенном слове? Или в этом неприметном мужчине, не проронившем еще ни слова за две недели? Многие вообще думали, что он немой. Ведь ни на что не реагировал, апатично глядя в потолок. А тут встрял. Да как! Все уставились на него и даже стали пододвигаться, чтобы посмотреть, кто это там командует. А детина, занявший Кирину полку, слез. Он послушался! Быть не может, должен же ответить.
- А ты не боишься, зубы потерять, думаешь, я твое место на третьей полке не достану? – Но как-то не убедительно звучит голос здоровяка.
- Я уже стольких потерял и был в таких местах, что сейчас боюсь потерять только совесть. Думаю, ты далек от этого и тебе не надо туда стремиться. Иди на свое место.
Говорит все так же тихо, точно уверенный, что его послушают, он даже не глянул на соперника, продолжая смотреть в потолок. Разве может этот неприметный человек быть так силен, тихими, обычными словами, буквально раздавливая, явно намного превосходящего его физически, противника.
Только что самоуверенный в своей силе и безнаказанности, детина действительно раздавлен, он побледнел, прячет глаза и собирает пожитки, чтобы уступить место.
- Да ладно, что я бабе место не уступлю, я же пошутил. – Гундосит он. Но все понимают, что он напуган и бежит. А этот молчун лишь смотрит в потолок. Нависшая тишина заканчивается с приходом дежурных. Паек, обед, дележ.
Кира смотрит на своего защитника, желая поблагодарить, но тот все так же безучастно, разглядывает что-то в потолке.
- Спасибо Вам.
Мужчина оборачивается, слегка улыбается и
как-то, уже знакомо, успокаивающе-согласно моргает Кире.
- Все будет хорошо. – По-прежнему тихо говорит он и вновь отворачивается к потолку. Больше он не произнесет ни слова.
Среди ночи Генка проснулся, он замерз. Отопления в вагоне не хватало, чтобы справиться с усиливающимися сибирскими морозами за окном. Мама сидела внизу, тихо беседуя с соседями. Мамы нет рядом, поэтому так холодно. Потом Баба Лена дала свою теплую кофту и согревшийся, укутанный мальчик стал засыпать. Он, правда, успел расслышать, как его мама благодарила Тетю Наташу и убеждала ее, что сейчас полно беспризорных детей, и она одна не останется. А Баба Лена поддерживала маму и рассказывала ей, как Тетя Наташа заботилась о Генке и помогала ему пережить шок от потери матери. Да, Тетя Наташа и правда добрая и уже совсем не похожа на цаплю из книжки, что осталась дома. Ребенок уснул, а женщины еще долго обсуждали свою нелегкую, бабью долю.
* * *
А утром был Красноярск. Все засуетились. Немногочисленные мужчины кинулись брить свои заросшие щеки, а женщины складывали пожитки в узлы и чемоданы. Кире нечего было складывать. Только почти пустая, модная сумочка, которую Наташа ей, конечно же, вернула. Кира с Геной спокойно лежали на своей второй полке и рассматривали приближающийся город.
Вот она – Сибирь! Словно огромное, необъятное туловище, она опять спасала свою неугомонно мятущуюся бестолковую голову с женским именем Россия. Спасала всех, кормила, одевала, несмотря на морозы - согревала, делилась последним, с вновь прибывающими эвакуируемыми. Вот он – Красноярск! Это он, а не хвастливые Омск и Новосибирск, и уж конечно не деревянный Иркутск, именно Красноярск был столицей Сибири. Ведь именно он стоял на берегу стремительного, делящего, как и Красноярский край, всю страну пополам, Батьки Енисея. Неужели, наконец, приехали? Или поедут еще дальше, если и поедут, то уже не далеко. Дальше Сибири, как известно, не сошлешь. Неужели скоро конец мучениям?
А вот и люди - сибиряки. Они все укутаны. Тулуп или пальто, на худой конец, телогрейка. Завязанные под подбородком уши шапок, у многих, шарфы укрывают рот и нос, и видны только глаза. И все, абсолютно все в валенках. Здесь уважают природу и не играют с непонимающим шуток морозом. Среди местных не бывает обмороженных. Они по-другому, согласуясь с погодой, строят свою жизнь и умеют беречь нежное человеческое тело и от трескучих зимних морозов и от летних, вездесущих комаров.
Ярко светит негреющее солнце, и огромные сугробы сверкают всеми небесными бриллиантами. Уже и перрон, и все толкаются у выхода из вагона. Уже и Наташа, крепко поцеловав Гену, ушла. А Кира, обняв мерзнущего сына, все сидела, совсем не торопясь покинуть вагон. Все, они остались одни. Как же они выживут в этом ледяном, промерзшем краю в своей летней, истрепанной донельзя, одежке? Как вообще выходить из еще не остывшего вагона на обжигающую морозом улицу? Но идти придется, здесь скоро тоже будет холодно.
Кира расстегнула свою кофту, прижала сына к себе, укрыла его. Затем высмотрела в окошко направление и бросилась по ледяному, скользкому перрону догонять нестройную толпу эвакуируемых, направлявшуюся к зданию вокзала. Да, правы сибиряки, с морозом шутки плохи, опасны. Он проник в мать и дитя везде и сразу. Генка заголосил, пытаясь теснее прижаться к маме, спрятать замерзшее лицо у ее груди. А расстегнутой кофты не хватает, чтобы укрыть его спину и ноги. А свои ноги уже вообще не чувствуются. А на вокзале не намного теплее. Вся толпа выстраивается в длиннющую очередь. Генка хнычет, и замерзшие пальцы рук уже с трудом его держат. Нет, придется опустить, сейчас, малыш, потерпи. Кира поставила сына, застегнула кофту и стала распускать свои, завязанные в узел волосы.
Они стояли в самом конце нескончаемой очереди, рядом стена. На стене висело зачем-то большое, в человеческий рост, зеркало. Наверное, что бы граждане приезжающие, могли поправить свой, измятый в вагонах, внешний вид. И тут Кира увидела себя всю в этом, словно в издевку, повешенном именно здесь зеркале. Где та чистюля и модница, что гордо шагала по Грозненским улицам, заставляя проходящих мимо мужчин оборачиваться? Теперь это грязная, отталкивающего своей неухоженностью вида, оборванка. Что стало с ее, всегда чистой, наглаженной одеждой? Теперь это вонючее, непонятного цвета рубище. Что стало с ее всегда прекрасным, с идеально пропорциональными чертами, пышущим здоровьем, лицом? Теперь это красная от мороза, с прыщами от грязи, с нездоровыми темными пятнами под глазами и замерзшими синими губами изможденная физиономия. Что стало с ее веселой, зачастую соблазнительной, разбившей не одно мужское сердце, улыбкой? Теперь ее нет, а зубы, уже давно не видевшие зубного порошка, лишь предательски стучат, выдавая неуемную дрожь, охватившую замерзающее тело. Что стало с ее всегда сложной и аккуратной прической, вызывавшей зависть у остальных женщин? Теперь длинные, густые и жесткие волосы, уже месяц не видевшие ни воды, ни расчески и хранящие в себе тучу вшей, свисали безобразной, свалявшейся в калтыки, копной. « Лохудра», называла Кира неопрятного вида женщин. Несмотря на мороз и лихорадочные мысли о том, как согреть себя и ребенка, Кира успела разглядеть эту «полную лохудру», смотревшую на нее из зеркала. Просто немыслимо, до чего же довел этот, вымотавший последние силы, путь молодую, еще недавно цветущую женщину. И лишь по глазам, живым и смелым, сверкающим волей и уверенностью можно было узнать Киру. Глаза, как последний рубеж, хранили ее настоящую суть, заставляя действовать.
Нет, не выстоять этой нескончаемой, не двигающейся очереди. Надо что-то делать! Иначе просто околеют, так и не добравшись до кабинета. Кира хватает дрожащего и плачущего мальчишку, укрывает, как одеялом, своими длинными, свалявшимися волосами и решительно идет прямо в самый кабинет распределения. И никакие хватания за рукав и возмущенные возгласы: « Гражданка, куда без очереди?», не могут ее остановить. Кира смело дергает ручку двери и врывается в кабинет.
Большая, просторная комната набита людьми. Пять столов распределения, за каждым из них женщины. Проверяют документы, что-то спрашивают, что-то объясняют беженцам, толкущимся целыми семьями возле них. Только за одним из столов, под плакатом Кукрыниксов, мужчина средних лет с пустым, заправленным в карман, правым рукавом пиджака. От него отходят женщина с двумя подростками. Значит свободно, Кире туда.
За столом сидел Иван Павлович, он потерял руку еще в первые дни войны, разумеется, комиссован и отправлен домой. Теперь вот трудился в таком беспокойном месте. Разбирал и сортировал нескончаемый поток эвакуируемых. Работал он грамотно и намного быстрее этих «клушек» за другими столами. Единственная, левая рука мужчины ни на секунду не останавливалась. Писала, доставала из ящиков стола, принимала, отдавала, показывала, листала, складывала. Она как веретено, постоянно была в движении. Неужели не уставала? Уставала, конечно, как уставал и сам Иван Павлович, приходивший домой совершенно измотанным. Его силы высасывали эти несчастные беженцы, бесконечными толпами прося, а зачастую и требуя жилья, питания, работы, внимания и понимания.
Что бы забываться и хоть как-то восстанавливаться от этой постоянной нервотрепки, Иван Павлович брал из библиотеки много книг. Читал по вечерам, недавно вот взял про художников, с красивыми репродукциями. Особенно понравилась одна, художника Рафаэля. «Мадонна», «сектантская», кажется. Внизу какие-то мужики и дети, а в центре женщина. В непонятных одеяниях, она нежно, но крепко держит младенца, чуть прикрытого тряпками, сына, видимо. Больше всего поражает и приковывает внимание взгляд этой женщины. Именно ее взгляд - главное в картине. Ясный и чистый, скорбный и сильный, тревожный и обнадеживающий, мудрый и теплый. И, что странно, чем больше смотришь в эти глаза, тем больше граней, выражений и смыслов там находишь, и хочется смотреть еще и еще. Какая-то неземная, неподдающаяся объяснению, красота оттуда идет. Жаль, что про Рафаэля и саму мадонну в книге нет ни слова, как будто и так все понятно.
Но это было вчера и дома, а здесь опять эта нескончаемая, просящая и требующая толпа. Вот и следующий. Иван Павлович поднимает голову. Батюшки-святы, она! Женщина, с младенцем, которого держит крепко и нежно. В непонятных одеяниях, только вместо тряпицы завернула дитя в свои длиннющие, распущенные волосы. Вот это глаза! Сколько воли и силы, скорби и мудрости, тревоги и надежды! Взгляд женщины затмевает все в этой комнате. Охота смотреть еще и еще. Да ведь она вся дрожит!
- Что за мадонна! Откуда вы?
- Лещенко, из Грозного. Вот бумаги.
- Да подожди ты с бумагами, вещи-то где, почему раздетые? Окоченеете ведь совсем.
- Давно окоченели, наши вещи под бомбежкой остались. Одежды нет.
А Иван Павлович уже что-то быстро пишет, странно развернув листок-накладную. Его неугомонная, единственная левая рука отдает Кире бумагу.
- Так, милая, выйдешь с вокзала, пройдешь площадь, увидишь большое серое здание за зеленым забором. Там найдешь вывеску «Вещевой склад», отдашь накладную. Когда оденешься и отогреешься в подвале, сразу ко мне, без очереди. Все поняла? Ну, бегом!
И Кира побежала, рискуя поскользнуться и упасть. Укутанные прохожие оборачивались на странную женщину, с распущенными, безобразными космами. «Ладно, сама дурит, раздетая бегает, так ведь и дитя таскает, а оно, бедное, плачет».
Замерзший ребенок и впрямь голосил, прося маму согреть его и спрятать от холода. А мама бежала со всех ног на «Вещевой склад», укрывая сына тем, что у нее было, волосами.
На складе посмотрели на накладную, на Киру с дитем и отправили в пристрой-подвал. Уже вконец окоченевшая женщина, с орущим ребенком на руках, быстро спустилась по крутой железной лестнице в подвал, и они оказались в раю. Ведь известно, что в раю всегда тепло. Здесь тоже было по настоящему тепло, словно в далеком, родном Грозном. Тут начинали свой путь трубы, несущие тепло, из стоящей рядом котельной, которая отапливала несколько зданий.
Их встретил пожилой, усатый и худой дядька.
- А ба, это вы с какого ж курорта к нам прибыли? Что там Палыч настрочил?
Прочитав, кладовщик, оценивающе стал смотреть на Киру, словно измеряя ее.
- И где прикажешь на такую цыпушку одежу искать? У нас ведь все на мужиков и самые маленькие валенки сорок второго размера.
Он ушел за вещами, а обомлевшие, от нагрянувшего на них счастья, посетители наслаждались теплом. Кира опустила ребенка, у нее ужасно щипало в отогревающихся руках и ногах. Как все-таки здорово не мерзнуть!
Наконец пришел кладовщик, принеся в охапке вещи.
- Отогрелись? Одевайтесь.
- Ой, так промерзли, мы такие несчастные!
- Эх, дочка! Если человек имеет хоть одну причину, чтобы жить, значит, он уже счастлив. Вы такие молодые, сейчас оденетесь, согреетесь. Да у вас куча причин для жизни и счастья. А главное, ведь громят гадов, на Волге, только визг идет от чертей!
- Как громят, когда?
- Да ты что, совсем ничего не слышала на своем курорте? В Сталинграде окружили половину их войска и скоро всех там подавят. А остатки, потом, уже весело до Берлина догонят. Победа скоро, а ты говоришь, несчастные. На вот, шпагатом примотайся, а то спадут порты.
- А Грозный как? Не говорили?
- Грозный? Это где нефть? Не, не слыхал. Да наверняка, тоже гонят, а в тряпку мальца заверни. Все что-ли? Ну и славно, газеты читай, до свидания.
Согревшаяся Кира и правда была счастлива. Столько теплых вещей, Генка уже не плачет. Немцев громят и скоро освободят весь Кавказ. Действительно - куча причин для счастья! Осталось только до того безрукого Палыча дойти.
Попробуй, дойди. Валенки, были не только большими, где свободно болтались, неумело обмотанные портянками, ноги тридцать шестого размера, но и высокими. Они были намного выше колен. Кира подвязала волосы шпагатом, сложила, выданную им, теплую ветошь, завернула в нее сына. Затем сунула ребенка за пазуху, укрыла огромным для ее роста ватником. Надела шапку с опущенными ушами, рукавицы с отделенными для стрельбы указательными пальцами. Пошла, пытаясь подняться по этой крутой, с высокими ступенями лестнице. Но согнуть колено, укрытое жестким войлоком нового валенка, не смогла. Ей пришлось, наклоняясь в бок, нелепо закидывать на каждую ступеньку, сначала одну, потом, уже с другого бока, вторую негнущуюся ногу. Толстые, ватные штаны, подвязанные веревочкой, тоже затрудняли движение. Шестнадцать ступенек, как настоящий бухгалтер, сразу пересчитала Кира. Пока она добралась до верха лестницы, то успела даже вспотеть. Зато теперь им не страшны сибирские морозы.
Пока шли обратно, прохожие опять оборачивались. Уж больно странно смотрелась эта женщина в одежде и валенках на очень не скорый вырост. Особенно не подходила к такому наряду модная сумочка, что висела на ее руке.
Кира с Генкой наперевес, опять были у Ивана Павловича. Тот осмотрел их, улыбнулся, довольный результатом.
- Ну, что, готовы к труду и обороне? Теперь давайте свои бумаги.
Снова его труженица-рука начала молниеносно выполнять кучу дел. Принимала, отдавала, писала, выдала два талона на обед, откуда-то из ящика достала и добавила еще два, совсем других талона, опять писала. Разрезала большими ножницами Кирины валенки сзади, и теперь та могла нормально ходить. Наконец рука ненадолго остановилась.
- Ну, вот, Круглово, Канского района, бухгалтер. Поезд до Канска в шесть кажется вечера. Забирай направление. Прощай мадонна Лещенко, береги себя и сына. Следующий.
Мадонна Лещенко с сыном пошли в столовую. Там нет, не обедали, пировали. Сильно помогли те, дополнительные два талона из ящика стола, почему-то расщедрившегося, Ивана Павловича. Они наелись и у них теперь даже были сухари про запас. Потом мать и сын сидели на лавке, Генка немного поспал, пригревшись.
В пять вечера они пошли на перрон, боясь пропустить поезд до Канска. Кира, с Генкой за пазухой, шла вдоль странного эшелона. Весь наглухо закрытый, в вагонах только малюсенькие окошки с решетками. Вдоль состава похаживают часовые. Зэки. Воры и вредители! Неприятное зрелище, скорей бы их отсюда убрали. Как неуютно и тревожно здесь находиться! Кира встала, отвернувшись от вагона.
- Эй, пацан, угости хлебушком!
Кира обернулась. Из окошка зэковского вагона на нее смотрело несколько беззубых физиономий, прижатых к решетке.
- Кислый, да это баба! Смотри, как укуталась, а твой хлеб к себе за пазуху спрятала, глянь, как выпирает.
- Эй, молодая, пошли к нам, погреешься.
- Кислый, на кой тебе эта страшила, я красивей. Сегодня со мной будешь греться.
Слышно было, как весь вагон загоготал и заулюлюкал.
- А ну тихо там, до фронта доедете, всех согреют. – Гаркнул на распоясавшихся зэков часовой.
- А ты пальни в будущих защитников Родины, ну, давай, крыса тыловая!
И опять весь вагон, теперь уже зло заулюлюкал. Рассвирепевший, молоденький часовой вскинул винтовку и перещелкнул затвор, готовый выстрелить.
- Ша, фантики! Замкнули хавальники! Не зли Хозяина. – Раздался властный голос из глубины вагона и все сразу же умолкли.
Тишина. Часовой, опустил винтовку и опять стал прохаживаться вдоль вагона.
Кира уже давно отвернулась, но спиной чувствовала гадкие, голодные взгляды этих беззубых физиономий. Генка заплакал, как неприятно здесь стоять! Когда же поезд на Канск? Куда бы отойти отсюда, чтобы избавиться от непонятного, сильного, почти физически ощущаемого чувства тревоги и безнадежности, исходящего от этого ужасного эшелона?
Этот эшелон шел на фронт, дабы пополнить, быстро исстрачиваемые ряды штрафных батальонов. В Древнеримской армии существовала децимация. Оплошавших воинов строили и каждого десятого из них, в назидание остальным, убивали. Непобедимая армия Чингиз-хана пошла дальше, за одного провинившегося уничтожали его и десяток тех, что были рядом и не поправили. Другие армии тоже по-своему боролись с трусами и дезертирами. Но нигде, ни в одной армии всех времен и народов не кидали безоружных, обычно даже не бывших солдатами людей, на столь откровенную бойню в таких количествах. Только эта страна спокойно забрасывала целые эшелоны, пусть и не лучших, на ее взгляд, но все же, своих людей, безоружными, на самые гибельные участки фронта. Зачастую, лишь для того, чтобы противник истратил на них свои боеприпасы, которых у него было, как известно, много. И практически никто не выживал. Хотя и не было более отчаянных, в основном безоружных бойцов, которые уже и с жизнью давно простились, долго не выживал никто. Не помогало даже, загадочное, не переводимое ни на один человеческий язык, заклинание «Гу – га», которое наводило ужас на врага и заград. отряды. Из того длинного эшелона, что стоял тогда за Кириной спиной, никто не дожил до 1943 года. Уже через две недели их всех, скопом, безоружных бросят сдерживать танки, отчаянно рвущиеся на прорыв к Сталинградскому котлу. На них потратят много боеприпасов. Не выживет НИКТО.
Кира не знала о децимациях древних римлян и о судьбе этих зэков, но ей почему-то очень хотелось побыстрее удалиться отсюда и успокоить в голос орущего ребенка. Чистое дитя чувствовало запах смерти уже пометившей всех обитателей этого жуткого состава. Даже птицы старались облететь зэковский эшелон, и ни одна не садилась на вагоны обреченных.
Наконец-то, Новосибирск – Канск. Посадка, недолгая стоянка, поехали, покидая этот ужасный перрон.
В поезде им уступили нижнюю полку. Бородатый дед с места напротив, подарил Генке птичку-свистульку. Изголодавшийся по игрушкам ребенок, начал немедленно всех «оживлять» беспрерывным, оглушительным свистом. Но все терпели, пока ему самому не надоело.
Среди пассажиров было много местных, сибиряков. Как-то немного по-другому, непривычно они себя вели. Может более обстоятельно, спокойно и благожелательно, чем привыкла Кира. Ее научили правильно мотать портянки, чтобы не мозолились ноги. Узнав, откуда она, объяснили, как следить за морозом и, если нужно, натирать побелевшие, отмерзающие щеки и уши. Грамотно подвернули Кирины валенки, и они стали почти удобными. Канские рассказали, как добраться до Сотниково, а там и до Круглово рукой подать. Одна тетка угостила уже насвистевшегося Генку кусочком вареной свеклы. Перемазавшийся мальчишка, съел еще сухарик из маминых, от непонятно щедрого Палыча, запасов и уснул, укрытый теплой тряпкой и необъятным новым ватником. А Кира смоченным носовым платком протирала красные от свеклы лицо и руки спящего ребенка. Спи, Геночка, уже не долго осталось.
Не большой вообще-то отрезок ехали полтора суток. Пассажирский по- прежнему пропускал «важных». Все уже знали о Сталинградском успехе. Спорили, когда закончится война. Всем хотелось побыстрее, « весело» гнать врага до Берлина. Никто не знал, сколько еще миллионов погибнет в этой «веселой гонке». Насколько она будет невеселой и медленной. Но все же, люди понимали, чувствовали, что хребет врага надломлен и скоро затрещит еще сильнее. Да, действительно, теперь это была уже совсем другая война. Ведь там, на подступах к Грозному, безумный Адольф закономерно совершил фатальную ошибку. Часы перевернуты и отныне ничто не сможет спасти смертоносный райх. Так будет, а пока пассажиры до хрипоты спорили о силах и сроках, ссылаясь на безусловную гениальность товарища Сталина. Это было главным аргументом спорящих, ведь таланты Вождя очевидны и всем понятны.
1 декабря 1942 года, Кира, все так же, с Геной за пазухой, была в Канске. Маленьком, провинциальном, сибирском городке, вдруг обретшем вес и значение от эвакуированных сюда заводов. Сонный и неспешный, он вдруг зашевелился, ожил от новых производств, приехавших с ними варягов и заданий Родины. Несмотря на двадцатипятиградусный мороз, улицы были полны укутанными людьми и грузовыми машинами. На одной из них, «молочной», Кира, как и учили, доехала до Сотниково. Безбожно матерящаяся всю дорогу, тетка- водитель рассказывала, как тут хорошо летом, когда сухо, и какая непролазная здесь грязь во время дождей. А сейчас они едут по плохо прочищенной от снега дороге среди леса. Пока проехали эти сорок километров, вытрясли все внутренности. Кира с утра ничего не ела, докормив сухари ребенку. А Генку тошнило, два раза останавливались, рвало. Загрузившись в Сотниково, большом селе, с крупной фермой и клубом, поехали «догружаться, мать их всех» в Круглово.
* * *
Шесть километров, совсем по бездорожью. Как эта матершинница умудряется не застрять в таких сугробах? Ну, наконец-то!
Вот моя деревня, вот мой дом родной. Три кривых улицы с покосившимися без хозяйских, мужских рук, домами. Глухомань, на Грозный и даже на Канск совсем не похожая. Подъехали к небольшой, покосившейся ферме.
- Макарыч! Хватит … трясти, загружаемся! Я тебе жильцов привезла, теперь пол-литру должен будешь.
Кира с ребенком ждали, пока машина догрузится и уедет. Наконец, пожилой бородатый Макарыч подошел к ним.
- Ну, вакуированные? Кто прислал? – Макарыч долго, щуря глаза, отставив подальше бумагу, читал Кирино «Направление».
- Ну, добре, бухгалтерша нам нужна. – Наконец сказал он, скобля сосульки на усах и бороде. – Куда ж вас поселить? А ну, что я, к Хибушке и поселяйтесь. Она одна нынче, сыны в армии, а мужа Федьку, мы еще до войны, подлеца, обезвредили. Вещи-то где? Нету? Ну, пошли, провожу.
Они пошли до почти крайнего дома, с маленькими окошками и дымящейся трубой.
Хозяйка встретила их спиной, увлеченная расчисткой от снега небольшого дворика перед домом.
- Петровна, вакуированные к тебе, бухгалтерша, у тебя жить будут. Помогай Родине, жена несознательного элемента. Да смотри мне, свои хохлятские пропаганды не распространяй! А ты, дочка, сообщай мне, если что. Завтра отдыхай, а потом на ферму, бухгалтерша нам нужна. Ну, все, я пошел.
- Да иди уже, хиба не могешь? Сознательность, поди, тяжкая? – ОгрызнуласьПетровна.
Махнув, в сердцах рукой, на безрезультатное проявление бдительности, Макарыч ушел, а женщины направились в дом.
- Бахилы обмети, да дверь зачиняй крепче, хату выстудишь, хиба городская? Мальца-то давай. А ну, сынку, иди, нарядимся.
Кира делала все как говорила эта пожилая, высокая, худощавая тетка на своей странной смеси украинского с деревенским. Обмела от снега валенки, крепко притянула, закрывая, входную дверь. Расстегнула ватник, подала ребенка хозяйке. Генка пошел спокойно к ней на руки. Они «наряжались». На ноги ему надели теплые шерстяные носки, под коленками подвязали, чтоб не спадали. Спину и грудь укрыли шерстяным платком. Мальчику было тепло, и он уже стал осваивать новые условия жизни. Сейчас Генка гладил серую беременную кошку по отвисшим бокам, готовясь испытать, насколько крепко у нее прикреплены длинные, жесткие усы. Кира, раздевшись, осматривала «хату». Вот стена, увешанная газетами, с наклеенными на них фотографиями. В центре портрет бородатого, с большим носом, мужчины. Видимо муж, «обезвреженный подлец Федька». Совсем несознательно, в самом центре стены, на виду. Вот эта женщина с мужем, молодые. Вокруг еще много фотографий. А вот стол, за ним едят, выскобленный, чистый. Есть очень хочется. А вот русская печь, глава всей деревенской избы. Она и греет и кормит. Топится, наверное, скоро будет тепло. А вот…
- Вшивые? На-ка платок, червонный, схорони зверей. Не сымай. Завтра воды натаскай, да в баню пойдем, зверей выводить. Зараз картошки сробим, поедим, хиба ели?
- Нет, голодные. – Ответила Кира, послушно пряча волосы в платок. – И грязные, месяц не мылись. – Добавила она.
Хозяйка стала чистить картошку и складывать в чугунок, единственный в ее скудном, вдовьем хозяйстве, а Кира устало сидела напротив и отвечала на вопросы. Про семью, про мужа, мать, сестер. Про Грозный и бомбежку. Про дорогу.
Неужели они доехали? Неужели больше никуда не надо собираться? Неужели это конец их тяжкого пути? Вот здесь они будут жить. Генке здесь нравится, он уже обошел всю избу. Сейчас помогает Бабе Насте подкладывать дрова в печь. Мальчику интересно смотреть на огонь и участвовать в его кормлении. Старый и малый беседуют о том, как скоро будет жарко в доме. Они подружатся. Генке здесь будет хорошо. Он будет жить, расти, станет взрослым. Кира любит своего сыночка больше всего остального мира. Она оставила свой город, всю прежнюю жизнь ради него. Она, не задумываясь, кинула все, чтобы отправиться в этот нескончаемый путь и спасти жизнь ребенка. Хозяйка все выспрашивает, что Кира умеет делать. Да все, что не умеет, она быстро научится, даже не сомневайтесь. Доить, косить, обращаться с курами и лошадьми, колоть дрова, топить печь, таскать ведра на коромысле, копать, огородничать, все, что угодно. Кира не боится труда, она всему научится. Ведь главное, здесь хорошо ее мальчику, сыночку Геночке. Анастасия Петровна все сетовала, как трудно нынче без мужской руки в хозяйстве. « Шибчей бы Павлик с Гришкой оборотились с войны» повторяла она. « Все в батьку, Федора, такие же высокие и красивые!».
Наконец картошка готова, чугунок на столе. Хозяйка достает из мешочка горсть сушеной травы, открывает крышку и сыпет туда перетертую между ладонями зелень. Укроп! Опять закрывает крышку.
- Почекайте трошки. Картошка с укропом, с цибулею, хиба не? – Спрашивает она Киру, а сама уже нарезает небольшую луковицу.
Нарезав, открывает крышку, вырывается облачко пара с запахом распаренного укропа. Блаженство, разве бывает запах приятней? Разве есть что-то приятней простого домашнего ужина? Когда не надо больше никуда ехать и можно, наконец, расслабиться. Отпустить ту, до предела натянутую, тетиву внимания и напряжения, что держала почти два месяца пути.
Картошку разложили по мискам, Генка сразу схватил кусок и обжегся, бросил картошину обратно.
- Что горяче? Дуй дураче! Хиба не знал? – Баба Настя улыбнулась, и стала помогать мальчику дуть на картошку, остужая ее.
Какая все же вкусная картошка! С укропом, можно с луком. Картошки здесь, наверное, много, даже кожуру смело чистят. Теперь Кира тоже будет часто так готовить. Хоть каждый день, ведь объедение. Вдруг, хозяйка спохватывается, уходит и приносит полную миску красной, со свеклой, квашеной капусты. Пир!
Наелись, разомлели, жарко. По случаю их приезда Анастасия Петровна целых два часа палила керосиновую лампу, тратя остатки дефицитного нынче керосина. Уставший Генка так и уснул, разглядывая огонек под стеклом, у мамы на руках. Спи, мой птенчик, все будет хорошо. Ребенка уложили на топчан возле печки. «Пока вошки», они поспят здесь. Завтра хозяйка обещала «убрать зверей». Она хорошая женщина, Анастасия Петровна, простая и здравая. Приняла как родных. Ждет Павлика и Гришку, похожих на батю.
Наконец-то можно раздеться и лечь. Здесь так тепло, у печки. Только давно немытое тело, услышав про баню, стало чесаться и зудеть, прося помывки. Ничего, завтра начнется нормальная человеческая жизнь. Они опять будут просто жить, Кира и ее сынок Геночка. Уже в полусне, опять вспомнилась вкуснейшая картошка … с укропом … можно с луком …

* * *
Вместо Р.S.
Все описанные события реально происходили и переданы по воспоминаниям моей бабушки. Каждый год, желательно один, я бываю на ее могиле. Она лежит под теперь уже общей плитой с мужем, моим дедом, «оборотившимся с войны Гришкой». Я приношу бабушке на помин пакетик шоколадных конфет. Она так любила их, прожив почти всю жизнь в эпоху развитого идиотизма и дефицита. Это тебе, «мой птенчик». Однажды своему внуку, еще совсем мальчишке, уже пожилая тогда Кира, сказала: «Чем дольше живешь, тем больше хочется, тем больше ценишь это состояние – жизнь». Она любила жизнь и ценила ее. И всегда находила в своей скромной жизни причины для счастья.
Я кладу конфеты и прижимаю ладони к земле, хранящей ее останки, пытаясь, хотя бы косвенно прикоснуться к бабушке. Я плачу. Я, матерый, седеющий дядька на пятом десятке, которого уже давно нельзя ничем обидеть и разжалобить, сейчас я плачу как дитя. Пытаюсь слезами заглушить боль от невосполнимой, безвозвратной потери.
Что же было примечательного в скромной и честной жизни этой совсем не знаменитой женщины? Что героического было в том, что она (сама, применяя только это слово) «драпала», схватив ребенка в охапку, от фашистов? Спасала дитя? Это делала любая нормальная мать всегда и везде. Что с того, что мы храним, как святыню, ее грамоту за работу на противотанковых рвах, из давно уже не модной сумочки? У многих полно наград и грамот, оставшихся от стариков. Ведь Кира даже не была на фронте или в оккупации, как ее сестры. Что она моя бабушка? Они есть или были у всех. Эта женщина сама не видела ничего особенного и героического в своей скромной жизни. Все так, но поверьте, она достойна многотомного романа, который я, по скудоумию и лени, сократил до рассказа.
Объемного описания достойна каждая женщина, которая честно, на себе тащила тяжелейший, нечеловеческий груз тех лет. Долго еще вся страна, вставая и молча, не чокаясь, выпивала третью стопку. «За погибших на фронте». Но мало кто вспоминал, а теперь уже забыли вовсе, женщин. Обычных, не знаменитых, не с фронта, просто спасавших детей и себя. Погибших под бомбами и артобстрелами. Сгинувших в лагерях смерти по обе линии фронта. Безвестно пропавших в лесах и болотах, пытаясь спрятаться от геноцида оккупантов. Умерших от голода, отдавая последние крохи фронту и детям. Надорвавшихся от каторжного труда в промерзших цехах. Тех, кому повезло, кто выжил. Тех, кто сохранил детей, себя, страну, которая никогда их не берегла, и наши будущие жизни.
Жизни данные нам даром, а потому, обычно, малоценимые. И не всегда мы находим причины для счастья, чтобы просто: «ценить это состояние – жизнь».
Моей бабушке, Семеновой Кире Михайловне (09.01.1918. – 17.08. 2004.).
Каждой женщине из числа этих простых, честных, незнаменитых.

СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ
Ведь это ее увидел наш мифический праотец …и назвал ее - Жизнь.

© Виталий Семенов, 2016
Дата публикации: 24.02.2016 09:09:07
Просмотров: 2468

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.