Да будет воля твоя, патриот

Виталий Семенов

Форма: Рассказ
Жанр: Драматургия
Объём: 104226 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Да будет воля твоя, патриот

Родина не там, где лучше, а там, где больнее.
М. Е. Салтыков-Щедрин

Воскресенье

И дурак знает, что воскресенье – праздник. А после воскресенья будет настоящий праздник – День Победы. Именно поэтому Анна Михайловна, несмотря на воскресенье, работает. Она разносит подарки ветеранам. Можно, конечно, это было сделать и пораньше, за неделю вперёд, но последние уточнения в списках были внесены, несмотря на выходную субботу, только вчера. За эту неделю, кстати, одну фамилию вычеркнули – умерла бабушка-ветеран, а другую фамилию перенесли в особый список – родственники деда-ветерана в интернат сдали. Считай, два подарочных набора сэкономили, бюджетные деньги сберегли. Счастье-то какое, теперь хватай свою долю, оставшихся двадцать семь пакетов с подарками и бегай по всему району как ужаленная, чтобы успеть до завтра. За ночь, может, никто не помер, никого не сбагрили заботливые родственники, всё должно быть по протоколу. Для работника соцслужбы главное что? Отчётность, как отчитаешься, такой ты и работник. Анна Михайловна это сразу поняла, как только пришла на работу в районный отдел соцпомощи. Поняла, ужаснулась, но деваться некуда, в её должности – начальника отдела – платили на две тысячи больше, чем на бирже труда, и в сорок семь лет, не имея связей, в сгущающемся кризисе родного моногорода N, выбирать не приходится. Отчётность, отчётность и ещё раз отчётность. Совсем не важно, что количество наркоманов, психбольных, суицидов, сбегающих из дома подростков, родителей, лишённых родительских прав, стариков и детей, отправленных в интернаты, становится всё больше. Это ерунда, главное – отчитаться. Анна Михайловна научилась делать шесть видов отчётов, в целом около ста страниц в неделю, не считая ежемесячных, квартальных и годовых. Она научилась находить спонсоров-благотворителей, клянчить у них деньги, товары и услуги нуждающимся. (На каждую благотворительную акцию три вида отчётов). Анна Михайловна научилась даже терпеть начальницу, считавшую себя барыней, а подчинённых холопами. Всему можно научиться, если нужда заставит. Вот только относиться спокойно и холодно к этим людям, стоящим в бесконечных очередях в кабинеты отдела, никак не получалось. Были среди них, конечно, и профессиональные нуждающиеся, которым все-всё-всегда должны, и их было много, но много было и реально социально незащищённых, которым действительно надо было помочь. И если бы не всё выедающая отчётность, то времени, свободных работников, да и бюджетных средств для помощи было бы на порядок больше, а очереди и озлобленность в коридорах Центра заметно поубавились. Но это в теории о благих намерениях, которая никому не нужна, а на практике – главное отчитаться. За подарки ветеранам надо будет потратить два дня для составления замысловатых (зачем?) отчётов, чтобы свести все цифры в затейливые, по специальным формулам (для чего?), схемы.
Слава богу, последний пакет остался, этот безумный день заканчивается. На каждого ветерана полторы минуты. В прихожей скороговорка: «Здравствуйте, поздравляем, распишитесь, некогда, до свидания», и бегом в машину, на следующий адрес. Главное – успеть всё раздать за сегодня, чтобы потом правильно отчитаться. Хорошо, что у одной из сотрудниц машина своя (центр соцпомощи, обслуживающий полмиллиона граждан, машин не имел), она согласилась возить, но наотрез отказалась носить. И на том спасибо, Анна Михайловна сама отнесёт, лишь бы успеть за сегодня, для отчётности.
Итак, последний адрес: «Орджоникидзе 18-430, п. 5, эт. 11. Долгушова Анна Михайловна (тёзка!), 1927 г. р., проживает одна». Последний бросок, и всё, успели. Пока ждала лифт и поднималась на одиннадцатый этаж, осматривала, в который раз, содержимое пакета с подарками. Оторопь берёт от такого набора для девяностолетнего дряхлого старика или старушки. Палка сырокопчёной, жёсткой колбасы (под вставные челюсти самое то), две банки забелённого растительного масла с сахаром, беззастенчиво названные «Сгущённое молоко», литровая бутылка водки (1000 мл!), пачка крекеров (идеальная закуска для стариков), вафельный торт (под те же протезы), кусок сыра со сроком годности полгода (из чего же он сделан?), коробка конфет, с запредельным содержанием Е-Ё, идентичных натуральному химикатов, почему-то названные шоколадными. Вся эта подарочно-победная радость производства агрохолдинга «Малка». Кто бы сомневался, «Малка» снабжает своей, «идентичной натуральной» продукцией пол-области. Почти все детсады, школы, больницы, интернаты, зоны заключения и прочие госучреждения пользуются их услугами. Да и как иначе, если руководители «Малки», обладают таким неоспоримым бизнес-талантом, как кровное (сыновья, зятья, племянники) родство с ныне действующим губернатором, долгих ему, кормильцу, лет жизни. Грустно это всё, законно, закономерно, но... одиннадцатый этаж, приехали, хватит умничать. Анна Михайловна нажала на звонок.
Дверь открыла сухонькая старушка в цветастом тёплом халате.
– Здравствуйте…
– Здравствуй, милая, ты с собеса, ещё сколько у тебя адресов надо разнести?
– Вы последняя, но…
– Раздевайся, чай будем пить.
– Я не из собеса, а из центра социальной под…
– Тапочки вот надень, плащ свой вешай и пойдём.
– Да некогда мне, спасибо, конечно, но я только подарок вам вручу и…
– И на что мне твой подарок, весь раздам опять. Я уже лет двадцать только кашкой да супчиком-затирушкой питаюсь. Раз я последняя у тебя на сегодня, так и проходи, не вредничай. Я тебя угощу чем-нибудь, расскажу чего интересного. Не пожалеешь, раздевайся.
Странное дело, но Анне Михайловне и самой вдруг захотелось побыть здесь. Её будто обдало тёплой волной счастья и спокойствия. В чём дело, что в этой старушке, которая разговаривает с ней как с ребёнком, или в этой квартире, словно застывшей во времени где-то в середине семидесятых? Детство, её, Анино детство: ласково командующая бабушка, ковёр на стене, полированный платяной шкаф на покосившихся ножках, радиола с пластинками, на кухне шумно греющийся, когда-то зеркально-блестящий чайник, «который надо не забыть выключить, а то выкипит до спирали и сгорит». Маленькая Аня ещё любила смотреться в округлые бока того бабушкиного чайника, наблюдая, как при приближении или отдалении меняется её искажённое будто в кривом зеркале отражение.
– Зовут-то как?
– Анна Мих… Анна.
– Ой, тёзка! Меня тоже Нюра зовут. Проходи, Нюра, садись, закипает уже. У меня вот варенье-зелёнка есть, пробовала?
– Чего?
– Не пугайся, из киви и апельсинов, зелёное оно, вот пробуй, давай. – И Баба Нюра пододвинула блюдце с зеленоватым вареньем уже севшей за стол гостье.
– Бабушка Нюра, всё-таки давайте сначала подарок, вы вот возьмите, и мне роспись ваша нужна. – Анна Михайловна протянула хозяйке увесистый пакет и бумагу для росписи.
Пакет бабушка поставила на пол, рядом с небольшим стареньким холодильником. Заглянула в подарок, пожевала губами, вытащила сыр и конфеты, положила на стол.
– Это с собой заберёшь, мне нельзя, остальное я другим раздам, а водкой буду ноги натирать. Хороший подарок, спасибо. А ты, может, голодная, давай я тебе шулюмки куриной налью, целый день ведь скачешь, Нюра, давай?
– Да нет же, спасибо, я вот варенья вашего поем, вкусно.
– Это меня соседка-покойница научила. Я таких фруктов раньше и знать не знала. Ой, забыла совсем, я же яиц накрасила на Девятое, – И Баба Нюра поставила на стол миску с десятком крашенных в луковой шелухе варёных яиц.
– Так ведь Пасха прошла уже.
– А что мне Пасха, я в бога ни в какого не верю, я их крашу всегда на Девятое, в память о тех, кто у меня на руках умер, да вообще о погибших. Водки выпить не могу, хоть так помяну, ты вот с собой парочку возьми, помянешь их, бедненьких.
– Но ведь это религиозный обычай, и надо красить на Пасху.
– Ой, мне все так говорят, да не верю ж я в бога вашего. Люди его придумали себе для оправдания, если что получается у них хорошее, так: «Господь сподобил», а натворят дел, так: «Господь попустил». Удобно эдак с себя ответственность снимать, свою вину на другого перекладывать. Всегда можно свою глупость и лень свалить на бога или соседа, на начальство или на врагов каких. Да ты ешь, ешь, не слушай меня, старую, ворчу просто. Булочек вот нет, сама не могу уже печь, а в магазин не набегаешься.
– А у вас разве патронажа нет, то есть никто не приходит помогать?
– Как же, есть, раз в неделю приходят девчонки, а иногда и сама выползаю, иногда и соседи помогают. Да вот сегодня только ты пришла. Нет булочек, зато ты есть, спасибо тебе.
– Мне-то за что, это от государства подарок.
– От государства и пенсии хватает, что подарок – раздам весь, мне-то он несъедобный. Ты – мой подарок, посидишь со мной, хоть пару слов скажешь, покормлю тебя маленько, мне и радость.
– Нет, ну за то, что воевали…
– Да я и на фронте ни разу не была, всю войну в глубоком тылу, в госпитале провела. Я еще девчонкой-соплюхой была, когда война началась.
Голодно было, мать меня в госпиталь пристроила помогать, ну я там и осталась. Вот и вся моя война, такой я ветеран. Да и нет их давно уже, настоящих вояк. Кто в окопах гнил да на себе всю победу вытаскивал, перемёрли давно от ран да болезней. Ты, Нюра, чаю ещё наливай давай, ну ещё маленько побудь со мной.
– Спасибо. Да, настоящие герои, наверное, уже не дожили.
– Да какие они герои, обычные люди, деваться было некуда, вот и воевали. Вы их портреты сейчас как иконы носите на парадах, а они были простыми людьми. Жили, болели, страдали, радовались, ко мне, девчушке, приставали, и из госпиталя выписываться никто не хотел. Это нормально ведь, не хотеть на войну.
– А после войны вы как?
– Да как, школу закончила, сестрой была, потом на педиатра выучилась, так до пенсии и дотянула, да и на пенсии работала. Или ты про семью? Замужем была, и мужчины были, а вот забеременеть не смогла. Надорвалась я в юности раненых тягать. И обследовалась, и лечиться пробовала, да без толку, так одна и скриплю всю жизнь. Уж и знакомые, и родственники мои померли давно, а я ещё жива. Хотела я с детдома ребёнка взять, очень хотела, да жилья не было своего почти до пенсии. Просто детским врачом была, сколько могла. Куда бабе без деток, какая же она женщина без материнства? У тебя-то дети есть, Нюра?
– Дочь, а вот у неё тоже проблема забеременеть.
– А жильё своё есть?
– Есть.
– И что тут думать, сироту пусть возьмёт. Или хотя бы в школу пусть идёт работать или в больницу детскую. Лишь бы с детками быть, лишь бы заботиться о ком-то. Давай я тебе ещё колбасу из подарка отдам и вот, баночку зелёнки с собой возьми.
– Что вы, бабушка, мне нельзя ничего у вас брать, меня сотрудница внизу, в машине ждёт.
– Ох, а что ж сразу не сказала, и её позвали бы.
– Нет, она не пойдёт.
– Ну да, понятно, кому ж мы, старики, нужны. Как сытый голодного не разумеет, так и молодежь никогда не поймёт стариков, пока сами не состарятся. Тебя ведь тоже нужда заставила ко мне прийти. Ну да ладно, спасибо, что побыла, вижу, маешься. Устала ты, Нюра, иди, отдыхай. Прости меня, приставучую.
И уже в дверях хозяйка сунула Анне Михайловне в руку два крашенных яичка:
– Это от них, помяни. Спасибо, Нюра, до свидания.
Так, с яйцами в руке, Анна Михайловна и стояла у лифта, ждала. Лифт привёз двух мужчин с большими пакетами и коробками, они вышли как раз на одиннадцатом, Анна Михайловна посторонилась, пропуская их, и вошла в кабинку. Спускалась и думала о том, что это было сейчас. Социальная помощь или фарс с подарком для отчётности? И то и другое. Мешок с издевательским для девяностолетнего старика набором – это «Никто не забыт, ничто не забыто» для отчётности. А двадцать минут чаепития с одинокой старухой, одинокой оттого, что в юности она надорвалась в госпитале, это та самая помощь, в которой «совсем не геройская, да и на фронте никогда не бывавшая» бабушка нуждалась. И самое обидное, что настоящую помощь получил лишь один из двадцати семи нуждающихся, впрочем, на большее не хватило бы ни сил, ни времени.
– Что так долго, что там можно делать полчаса? – встретил Анну Михайловну раздражённый возглас на улице.
– Лифт не работал, одиннадцатый этаж, извини. На вот яичко.
– Да на кой мне эти яйца протухшие, поехали.
Анна Михайловна села в машину, яички, боясь разбить в сумке или в кармане, аккуратно положила в ложбинку заднего сиденья. А подъехав к дому, забыла их. Так было неприятно находиться в машине с беспрестанно нудящей о «пропавшем в никуда воскресенье» сотрудницей, что выскочила, стараясь как можно быстрее покинуть салон. Вспомнила, уже провожая взглядом удаляющийся автомобиль.
Дома, приготовив ужин, и ожидая мужа с дежурства, Анна Михайловна сидела на кухне и смотрела в окно, на распускающуюся сирень во дворе. Ей вдруг стало отчаянно жаль этих забытых яичек «на Девятое», жаль никому не нужных стариков, жаль одинокую Бабу Нюру, жаль свою дочь, которая не может забеременеть, жаль себя, продающуюся в этом скверном театре под названием «Социальная помощь». Анна Михайловна проплакалась, успокоилась и приняла решение.
После выходных она уволилась. Такова была её воля, вопреки всем обстоятельствам. Отныне стала помогать лишь одному человеку, Бабе Нюре, зато по-настоящему: раз в неделю Анна Михайловна приходила к своей тёзке, приносила продукты, гладила бельё, мыла полы и окна. Потом они вместе ели «шулюмку» и пили чай с «зелёнкой». Вскоре и работа другая нашлась, бывший сотрудник предложил неплохо оплачиваемую должность в торговой фирме. Через год Анна Михайловна стала бабушкой.

Пятачок

– Ты, главное, не робей. Поддакивай всё время и улыбайся, чем больше будешь улыбаться, тем легче впаривать будет. Я сам всё разведу, ты только улыбайся пошире, – Максим болтал без умолку. – Сейчас всё увидишь, попробуешь, втянешься потихоньку. Деньги невеликие, но всё лучше, чем на бирже стоять. В нашем N одна кормушка была – Завод, и тот угробили, сейчас в городе лучше работы не найдёшь. Ты вот где работал до этого?
– На маршрутке, – буркнул Дмитрий.
– Это называется – почувствуйте разницу. Спокойно, себе на уме, походил, поездил по адресочкам, поболтал, похихикал, впарил пару вещичек лохам. Двадцаточка за месяц набежит даже при самом слабом раскладе. А побегаешь побольше – и больше накапает, да сам всё увидишь. Вот он, восемнадцатый дом, смотри на таблички у подъездов, четыреста тридцатую надо квартиру.
– А откуда эти адреса берутся?
– Так у нашего шефа, Николаича, свой человек в соцпомощи, адресочками снабжает. Где бабулька одинокая живёт с пенсией приличной, где дедулька, а где и оба живы, жируют на казённые пенсии. Вот их, тепленьких, и берём, лучше ближе к вечеру.
– А почему вечером?
– А соображают старые хуже, они и с утра-то с кукушкой не дружат, а к вечеру устают и совсем тупеют. Вот как сейчас. О, в этом подъезде. Смотри, выходят, держи дверь, пока не захлопнулась.
Дмитрий подбежал к закрывающейся подъездной двери, придержал её, и они вошли в подъезд.
– Так, четыреста тридцать, это я тебе сейчас совру, держи пока лифт, это здесь будет… восемь, восемьдесят… ещё шестнадцать, это одиннадцатый этаж. Нажимай на «одиннадцать». Вот так, Дима, скоро научишься считать этажи за секунду. Ну, улыбайся, сейчас выходим, – Максим растянул свой рот до ушей и стал выходить из кабинки лифта.
Они встретили на площадке тётку в плаще, с парой крашеных яиц в руках, дождались, пока та войдёт в лифт и начнёт спускаться. Максим, одной рукой держа пакет с коробками, другой смело нажал на звонок под надписью «430».
Дверь открыла сухонькая старушка в цветастом тёплом халате.
– Анна Михайловна? Мы из отдела социальной поддержки ветеранов войны. Вы одна сейчас или нам попозже зайти?
– Да, одна, так только что ваши подарок принесли, вы с Нюрой не встретились разве в подъезде?
Максим на секунду убрал улыбку, соображая, и опять заулыбался:
– Конечно, но мы из другого отдела. Она из продуктового, а мы из промышленного.
– Да что ж в дверях-то стоим, заходите, мальчишки, заходите, чайник ещё горячий, разувайтесь. Тапочки, наверно, малы вам будут, извините. Проходите к столу.
Бабушка суетилась по кухне, выкладывая на стол продукты из холодильника, подарочного пакета и полки над столом.
– Вот молодцы, то одни, то другие приходят. Тоже, наверное, спешите, вот и праздник у меня сегодня, настоящий. Садитесь, чашки вот, наливайте.
Максим весело подмигнул напарнику: «Всё идёт как надо».
– Мальчишки, голодные, поди, режьте колбасу и сыр, ешьте давайте, не стесняйтесь. Яйца чистьте. Вы сначала поешьте, а потом чаю попьёте, а потом уже и дела свои сделаете, какие положено, не сильно спешите?
– Мы в таком деле, как помощь ветеранам, спешить не имеем права. Мы, конечно, покушаем, раз уж вы настаиваете…
– Настаиваю, настаиваю, ешьте. Хлеба только мало, не знала, что сегодня столько гостей принимать буду.
Максим уминал за обе щёки, подрезал колбасы и сыра ещё и опять опустошал тарелку со снедью. Дмитрий откусил по кусочку, чисто символически, как-то не лезло в горло, как-то тошновато. Максим украдкой показал Диме кулак: «Ешь!».
– А вот у меня ещё варенье есть, пробуйте.
Максим опустошил и блюдце с зеленоватым вареньем.
– Слушайте, как вкусно у вас всё, я прямо бабушку свою вспомнил, Анна Михайловна, вы просто волшебница.
– Да брось ты заливать, волшебница, голодный ты, набегался, поди, к вечеру, с подарками этими.
– Да, это правда, мы с семи утра бегаем, вот подарочную скидку ветеранам разносим. А как иначе, хочется же ко всем успеть, каждого ветерана порадовать. Вам-то наши товары с праздничной скидкой как раз пригодятся, готовить вы мастерица, варенье – ум отъешь, – сказал Максим, облизывая пустое блюдце. Вот, смотрите, – и стал доставать из своего объёмного пакета ярко разрисованную коробку.
– Это комбайн, кухонный, чем руки в кровь раздирать, да кучу ножей и тёрок использовать, вы сможете всего одним аппаратом теперь пользоваться.
В магазине такие, сами знаете, тысяч восемь-десять стоят. А мы вот… давайте я вам покажу, как им пользоваться. Смотрите, этот нож вставляете в эти пазы и можете вот, крутя всего лишь вот этой ручкой, очень быстро натирать морковку. А если капусту, то вот этот нож, а лук – вот этот вставляете.
– Ох, сынок, да я готовлю-то теперь редко, за неделю пару морковок, да пару картошин трачу, куда мне одной-то.
– Ну вот, а теперь сможете это делать гораздо быстрее, свободного времени будет больше оставаться.
– Да я и так не знаю, чем заняться, живу одна, на улицу с трудом выхожу, ни шить, ни вязать не могу, зрения нет, читать не могу, телевизор только слушаю, как радио. Так вы эту штуку мне подарить хотите?
– Практически да, мы всем отделом долго думали, как поздравить вас, ветеранов, которым обязаны своей жизнью. Решили поднапрячься, закупить для вас необходимый кухонный инвентарь и отдать вам за девятнадцать процентов стоимости. Представляете, целых семьдесят один процент стоимости мы взяли на себя. Вы всего две двести платите, а остальные почти восемь с половиной государство оплачивает. Ну, это как буханку хлеба за двадцать копеек купить. Представляете, это вам как привет из вашей молодости, из Советского Союза. Молоко за пятнадцать копеек бутылка, яйца по девять копеек штука, помните?
– Да я сейчас только это и помню: что вчера было, не помню, а что много лет назад, помню.
– Значит, договорились, всего две двести и забирайте этот ценный подарок, мы старались вас порадовать. Забирайте, это ваше. – И Максим пододвинул все потроха «практически подарка» к недоумевающей бабушке.
– Да вообще, по правде сказать, нам пора, ещё несколько адресов осталось. Давайте, Анна Михайловна, рассчитаемся, да бежать пора, подарков всем охота.
– Да, да, я сейчас, конечно. Две двести, сейчас. – И старушка прошла в свою единственную жилую комнату, к шкафу, стоявшему там последние сорок лет.
Она принесла в прихожую платочек с деньгами, стала отсчитывать.
– Вот две, – Бабушка протянула Максиму две тысячные купюры. – И ещё двести. – И подслеповатая почти девяностолетняя старушка подала торговцу две купюры по пять тысяч, так же, как и сотки, жёлто-рыжеватые.
– Ну, вот и славно. – Максим мгновенно скомкал все купюры в кулак и, выталкивая пытавшегося что-то сказать Дмитрия, выскочил за дверь. – До свидания, с праздником вас! – прокричал он в щель захлопываемой им самим двери.
Уже в лифте, спускаясь, Максим расплылся в настоящей, не торговой улыбке.
– Понял, как надо?! И товар впарили, и пожрали на халяву, и припёк заработали, удачно мы сегодня потрудились. Каждый день бы так. На вот, пятачок твой, у нас всё честно. – И сунул в руки Дмитрию помятую пятитысячную.
– А почему лишние двести запросил, ведь две за товар надо брать?
– Здрасте, девушка! А на проезд, на сигареты? Благодаря этим «двести» по пятаку подняли, радуйся, чудак-человек. – И Максим похлопал Дмитрия по плечу. – Ничего, научишься бабок дурить, давай уже закурим наконец.
Они вышли из подъезда на улицу, закурили. Максим сиял от счастья, а Дмитрий, осматривая носы своих заношенных туфель, пытался осмыслить произошедшее.
– В общем, у меня предложение, на сегодня мы уже план, считай перевыполнили, давай сейчас по домам, завтра перекур, а десятого на фирме встретимся. Идёт? – Максим протянул Дмитрию руку. – Ну, пока, брат-коммивояжёр.
Ушел, а Дмитрий все не мог отойти от подъезда. Вот она, новая работа, «в торгово-производственной, стабильно развивающейся компании, с дружным коллективом». Втюхать любыми правдами и неправдами никому не нужное барахло малосоображающим старикам. Источник дохода? Обман ветеранов войны. А что делать? Неужели опять на маршрутку? Кто-нибудь работал на сто двадцать седьмом маршруте в городе N? С интервалом между машинами в три минуты. В час пик, в городе с почти миллионным населением, нарушая все мыслимые и немыслимые правила, ты должен уложиться в график, не раньше и не позже, по секундомеру. Попробуйте, чтобы узнать, что такое ад. У Дмитрия просто больше не хватает здоровья для такой работы, сорок один год возраста уже чувствуется. Идти на другой маршрут, полегче? Там все визжат, совсем ловить нечего, на одну аренду мужики ишачат и стремятся, рвутся на сто двадцать седьмой. Строек в N почти нет, Завод людей тысячами сокращает. Куда бедному водиле, ничего ведь больше не умеет, податься в этом депрессивном городе? Что делать? На что жить? С сына требуют в школе деньги на компьютер, три тысячи, десятого последний срок. Грозят на второй год оставить, если не заплатят. Как ему в глаза смотреть, а жене, которая терпит на своей работе любые унижения, лишь бы не выгнали, как ему, главе семейства, кормильцу, быть?
Вот он пятачок, в кармане, хрустит. Хватит и школу заткнуть, и продуктов немного подкупить. Стыдно перед бабкой? Да они не увидятся больше, у неё пенсия большая, ветеранская, куда ей, древней, тратить. Тут молодые загибаются от безденежья. Весна на дворе, май, сирень распускается, жить хочется, нормально жить.
Но как ни пытался себя уговорить Дмитрий, не мог отойти от подъезда. Словно якорь не пускал, да что ж такое, ведь денежка есть, можно сына обрадовать. После очередной выкуренной сигареты Дмитрий зашёл вместе с жильцами в подъезд. Одиннадцатый этаж. 403. Звонок. Открывают.
– Извините. – Злополучный пятачок в руку старушке и бегом вниз, без лифта, бегом, не слыша, что там кричат ему в след. Улица. Всё! Будто камень с груди сняли. Весна, май, сирень распускается. Жить хочется!
Ничего, он сходит в школу сам, договорится, он пойдёт опять в пекло сто двадцать седьмого маршрута. Ничего, и сын, и жена поймут его. Не будет Дмитрий Потапов подлецом! Никогда! Такова его воля, несмотря ни на что.

Классный час

– Роман Анатольевич, уже девять уроков было, давайте в другой день. Роман Анатольевич, ну давайте, – канючили ребята, заходя в класс.
– Совсем недолго сегодня, заходите, быстрее закончим – быстрее по домам пойдёте, – успокаивал учеников классный руководитель.
– Итак, – начал Роман Анатольевич. – Кого нет, Полозова и Бобровой? Остальные все в сборе?
– Все, – недружно отозвались измученные школьники.
– Так вот, праздники прошли, а деньги за дополнительные занятия не все сдали. И, Потапов, где деньги за компьютер, которые твои родители обещали сдать к десятому числу? Что, ты какой-то особенный? Сдали все, кроме тебя, передай родителям, что к экзаменам ты не допускаешься. А те, кто не сдаст деньги за допзанятия, не получат аттестата. К экзаменам допускаетесь, но документов об окончании не получите. Делайте выводы. Если кто забыл, то это, – Роман Анатольевич заглянул в свою толстую тетрадь. – Это, Аркаев, Кукеева, Лепехов, Потапов, Шарапов, Шарипов, Шевякова. В общем, ребята, объясните родителям, чем это грозит. Так, – Роман Анатольевич, перелистнув страницу глянул в другой список. – А у Аркаева и Потапова ещё задолженность за питание, Аркаев – триста двадцать один рубль, Потапов – четыреста шесть. Долги придётся погашать в любом случае, так своим мамам-папам и передайте. Смирнов, Курилы, дома поспишь, не укладывайся. Попова, брови щипать надо в домашней обстановке, при хорошем освещении, а не на уроке, за занавеской, промахнёшься и ослепнешь. Ребята, потерпите, ещё пару вопросов решим и пойдёте.
Роман Анатольевич полистал свою «бухгалтерскую» тетрадь, нашёл нужную страницу:
– Вот, с «Ранчо» звонили, сказали, что у них в июне расценки повышаются, и если мы хотим выпускной делать у них, то двух тысяч не хватит, где-то две триста с человека будет стоить. Татевосян, Артур, всё в силе, твой отец отвезёт нас на «Ранчо» и обратно?
– Да, всё нормально, – отозвался чернявый парнишка с третьего ряда.
– Хорошо, ну, в общем, родителям скажите, что по две триста на «Ранчо» будет стоить. Для брони надо внести задаток, двадцать тысяч, до первого июня, ну это мы на родительском собрании решим. Так, здесь всё. Теперь про Боброву, если родит до двадцать пятого, поздравлять пойдём?
– Пойдём, пойдём, с уроков сорвёмся и пойдём, – закричали ученики.
– О вашем горячем желании сорваться с уроков все в курсе, кстати, Машков, Таймыр, ещё раз русский прогуляешь – экзамен не сдашь.
– Да я заболел тогда, у меня температура была.
– Это не я сказал, это ваш заботливый преподаватель русского просила передать. Ребята, да вы же взрослые уже, сколько лет позади, да напрягитесь же вы эти несколько недель, от них вся ваша судьба зависит, ведь объяснял вам. В общем, всё, все свободны, Потапов, подойди.
– Валера, всё очень серьёзно, – обратился Роман Анатольевич к Потапову, когда они остались одни в классе. – Ты понимаешь, что от этих несчастных долгов зависит вся твоя судьба?
– А что я могу сделать, воровать?
– Боже упаси, но неужели твои родители не могут найти всего несколько тысяч, чтобы закрыть долги? Они же оба работают, насколько я знаю, так?
– Ну, отец уволился, попробовал на другой работе, там продавать что-то, не получилось, сейчас обратно вернулся на маршрутку. А матери зарплату не дают, пока штраф не погасит на работе, там начальник на неё взъелся, за то, что на митинг не пошла.
– Слушай, какой митинг, какой штраф, что за бред?
– А вы у её начальника спросите, я-то откуда знаю, не дают ей зарплату. Нет у нас денег, не пускаете на экзамен и не надо, подавитесь вы все своей школой грёбаной. Грузчиком пойду работать, а потом в армию! – почти срываясь на крик, ответил Валера.
– Так, угомонись-ка, отрок. Ты меня-то не греби под всю школу, я всегда на твоей стороне был, вспомни. И деньги не я требую, а министерство образования, страна у нас такая. Лучше скажи, что делать, совсем нет возможности погасить долги?
– Страна состоит из людей, Роман Анатольевич, нет у меня денег, нет! Делайте, что хотите, я пошёл.
– Валера, историком стать хочешь?
– Кого это волнует, кому нужна вся эта история, всех только бабло сейчас интересует! – уже перешел на крик Валера.
– Меня интересует, меня, географа, интересует твоя история! – Тоже перешёл на крик учитель. – Так, Валерка, не ори на меня, не хнычь и не отчаивайся. У твоего отца телефон не менялся, прежний?
– Да, но с него нечего взять, пока он заработает, уже экзамены закончатся.
– Не закончатся. Если не будешь психовать, то станешь историком. Я знаю, что делать, сейчас отец работает?
– Сегодня нет, дома сидит, он пока подменный, свободную машину ждёт. Ему что-то передать?
– Нет, Валера, я сам позвоню, иди домой, готовься к экзаменам. Веришь мне?
– Я никому не верю, все всё врут.
– Не все и не всё. Ну, сам скоро убедишься, иди.
– До свидания, – пробурчал Валера и понуро вышел из класса.
Ученик ушёл, а учитель ещё долго не мог подняться с места. Он никак не мог закончить этот классный час. Урок уже не для учеников, для себя. Да что ж это творится, из-за поборов мальчишке вся жизнь ломается! Разве для этого он, Рома, Роман Анатольевич уже, учился, старался? Разве этому он хотел учить детей? О чём был классный час, о добром и вечном? Да какой он педагог вообще, он даже не преподаватель, он – бухгалтер-вымогатель, участвующий (а куда деваться?) в феодальной системе сбора дани. Есть деньги – вперёд, к светлым просторам знаний, аттестатов, вузов, дипломов. Есть много денег? – пожалуйста, диссертацию и учёную степень и так далее, и так далее. И действительно, никого не волнует, что Валерка Потапов знает историю так, что заткнёт за пояс любого школьного учителя. Этот мальчишка живёт историей, он дышит ею, он изучает её постоянно. Он знает историю Второй мировой на уровне академика, знает все политические и экономические выкладки всех стран того времени, держит в голове названия и номера сотен армий и дивизий, вовлечённых в боевые действия того времени, все перемещения, военачальников, переформирования и перевооружения. Этот ершистый семнадцатилетний парнишка – ходячая энциклопедия по Второй мировой, его уже сейчас можно ставить экспертом любого уровня по вопросам истории тех времён. Но он пойдёт работать грузчиком из-за того, что у его родителей сейчас перепады с работой и нет этих, действительно грёбаных, чёртовых денег для погашения поборов. Нет!
Всё очень просто, донельзя просто. Вот, например, Машкова родители не платят ни копейки поборов. Ни за дополнительные, добровольно-принудительные занятия, обычно идущие девятым уроком, когда уже ни один нормальный школьник не способен ничего запомнить. (Оплати дополнительные, можешь не ходить на них, зато ЕГЭ сдашь). Не платят Машковы ни за замену окон в школе в прошлом году, ни за ремонт класса в позапрошлом, ни за этот проклятый компьютер для каждого класса. (Для электронного дневника родителей обязали выкупить навороченную систему с принтерами-сканерами, хотя оценки всех учеников их огромной школы можно обрабатывать на одном маломощном, стареньком ноутбуке). Машковы платят только за школьные обеды своего сына. А всего-то и надо было – Машкову-старшему сходить к директору и попросить письменное распоряжение о необходимости какой-либо уплаты в школу, любой, кроме оплаты питания. Директор, разумеется, такой бумаги со своей подписью, которая тянула бы на пару-тройку статей в УК, Машкову-старшему не дал, ведь министерство образования выделяет деньги на все ремонты и компьютеры для школ. И Вовка Машков благополучно проучился все эти годы, и экзамены он, конечно, сдаст. И никто не смеет его хоть в чём-то ущемлять. И Машков-старший никакой не прокурор или олигарх, он простой мастер на Заводе. И почему только один человек со всей школы сделал это? Все остальные, боясь за судьбу своего чада, безропотно оплачивают любые поборы. Вот и отец бедного Потапова пусть так же сделает: оплатит только за питание своего сына и идёт к директору за «распоряжением». Что, кто-то посмеет завалить Валеру на ЕГЭ? Географ, Роман Анатольевич, не допустит этого, он уже знает, что нужно делать. И не страшны никакие видеонаблюдения, глушилки мобильной связи, охраны и надзоры. Неужели кто-то всерьёз думает, что можно помешать преподавателю вытянуть или завалить обречённых на ЕГЭ учеников? Наивные, да хоть колючей проволокой всю школу обнесите, с вышками на локалках и радарной станцией посередине, всё равно Роман Анатольевич поможет Потапову. Баллы на твердую четвёрку, а то и пятёрку Валерка по любому предмету наберёт. Значит, сдаст, легко пройдёт вступительные на историка, и страна получит блестящего специалиста своего дела. Даже неважно какого, главное – человек будет на своём месте.
А он, Роман, на своем? География, его любовь, его муза, его Всё. Когда-то учительница по географии Роза Львовна основательно готовилась к предстоящему уроку. Это Ромка её обязал, потому что она однажды, ведя урок, небрежно ткнула указкой немного не в то место на политической карте мира. Ромка, конечно же, немедленно поправил учителя и всегда строго следил за её возможными ошибками. Как сейчас Потапов живёт изучением истории, так и Роман Анатольевич, ещё будучи Ромкой, жил географией. И если бы тогда, ещё в ту безмятежную пору, когда не было ЕГЭ, ему не помогли сдать другие предметы, то и не было бы сейчас никакого Романа Анатольевича, преподавателя географии. Тогда опытные педагоги гуманно решили не заметить, как он списывает математику со шпаргалок, но потом дружно пришли послушать Рому на экзамене по географии. Да, конечно, они мудро полагали, что без синусов и тангенсов он сможет прожить, а вот без своего призвания – географии – вряд ли.
А сейчас он, уже Роман Анатольевич, преподаёт географию в школе, преподаёт совсем не так, как указано в унылой методичке. Вся территория его кабинета географии поделена на зоны, каждый стол или угол – это какой-то регион. На уроках, например, «Чукотка» или «Сахалин» (с дальних парт) ходят к «Москве» (стол учителя) отвечать. Или крутят большой глобус, стоящий на шкафу-«Калининграде». Дети это сразу запоминают, им интересно, обучение больше похоже на игру. Ему, Роману Анатольевичу, самому интересно преподавать географию, а потому все его ученики знают, что Ташкент находится севернее Вашингтона, Петропавловск-Камчатский южнее Москвы, а первое кругосветное плавание осуществил вовсе не Магеллан, а Эль-Кано. И большинство детей выбирают географию, чтобы сдавать предмет ЕГЭ на выбор. И, не читая учебник, сдают, минимум, на четыре. И за глаза дети зовут своего географа Анатолич, а не Гюрза, Крокодил или Стамеска, как других учителей. Это дорогого стоит.
И неужели сейчас Анатолич не поможет парнишке? Конечно, поможет. Сейчас он позвонит Потапову-старшему. Встретится, поговорит, объяснит, что делать и… скажет ему спасибо за сына. Как там Валерка сказал: «Страна состоит из людей»? Молодец, историк. Какие мы сами, такая и страна. Почему-то именно сегодня, сейчас захотелось, просто пригорело съездить в детдом, к племяннику Вите. Да, обязательно, сейчас позвонит Потапову-старшему и навестит племянника.
Роман Анатольевич забросил опостылевшую «бухгалтерскую» тетрадь в свой объёмный учительский портфель и встал. Урок закончен. Он сделает, вопреки устоявшейся порочной системе, но во благо стране, то, что должен, такова его воля.

«Дурка»

– На следующей, пожалуйста.
– Где, на «дурке», что ли?
– На психдиспансере.
– Чего, громче говорите, здесь?
– Да, стойте!
– Заранее надо предупреждать!
Микроавтобус, плотно загруженный пассажирами, сделал немыслимый манёвр среди потока машин в утренний час пик и из третьего ряда вырулил к остановке. Антонина Ивановна подала в вытянутую руку водителя мелочь и выскочила из тесной и неудобной маршрутки. Не ездила в общественном транспорте уже лет пятнадцать, и сейчас надо было ехать на такси. Проклятое СТО третий день ремонтирует её гарантийную «Ауди». Ну да ладно, наука будет, как несчастные пару сотен экономить. Антонина Ивановна, главврач психоневрологического диспансера города N, отошла от остановки с переполненной урной, прошла по непреодолимой луже вдоль всего тротуара, испачкала новые дорогие туфли, промочила ноги и зареклась от поездок в общественном транспорте.
В кабинете её ждали свежесваренный кофе и шоколад, поданные секретаршей Ирой к началу рабочего дня. Антонина Ивановна пила кофе и думала о том, какой невежда и грубиян этот водитель маршрутки. Впрочем, не он один, все звали психбольницу «дуркой». Сами вы дурики, вы даже не подозреваете, что как раз дураков-то здесь и не бывает. Интернат для олигофренов за городом, а тут собраны те, у кого интеллект слишком обогнал психику. Здесь есть парень-шахматист, помнящий все ходы всех партий всех матчей на звание чемпиона мира по шахматам. Это многие, многие тысячи комбинаций, умещающиеся в одном мозгу, вытесняя при этом элементарные понятия о гигиене. Психически больной Фирсов, или как его здесь прозвали – Вонючка-Фишер, в принципе не ходит в туалет, только под себя. А Белякова, человек-рентген, электричество «видит». Когда был ремонт старого корпуса, она безошибочно указала строителям расположение всей старой проводки, спрятанной под плитами и штукатуркой. Сэкономила деньги больницы, время ремонта и облегчила труд строителей. Всё сделала и пошла писать письма товарищу Христу и господу Ленину, она частенько им пишет. И возьми любого из психдиспансера, обязательно в чём-то найдутся выдающиеся способности, к сожалению, вытесняющие, в том и вся беда, понятия и нормы адекватного поведения. Ах, это долгий и бесполезный разговор, общественное мнение, вернее, его безграмотность, не переделаешь.
Антонина Ивановна, допив кофе, поставила на стол пустую чашку и пододвинула бумаги, приготовленные секретарём для подписи. Распоряжение, приказ, два счёта… справка о смерти. Сегодня кто? Рязанова Марина Анатольевна, двадцать девять лет. Да, вчера у неё обострение пошло, связывали, изолировали, видать, успокоительных передозировали, перестарались. Ну, чуть раньше, чуть позже, всё равно конец один, для всех. У кого физика покрепче, тот годами выдерживает лошадиные дозы лекарств, сдерживающих скорость поражения сознания шизофренией, у кого физическое здоровье послабей, тот быстро отмучивается. Сколько она, полгода, кажется, всего пробыла? Значит, медицина бессильна.
Антонина Ивановна быстро чиркнула свою подпись в справке. Следующее у нас что? Письмо, адрес больницы на конверте написан печатными буквами, ребёнком, с ошибками. Адресовано Рязановой Марине Анатольевне. Это той, что умерла ночью. Главврач распечатала конверт и стала читать написанное явно ещё дошкольником, печатными буквами, с многочисленными ошибками и помарками, на тетрадном листе письмо:
«Дорогая мама! Я живу хорошо. Вчера в нашем детдоме арестовали нашу директоршу. Приехали дядьки с автоматами и забрали нашу директоршу. Старшие ребята говорят, что она что-то своровала. А Гульсина Мух(неразб.) сказала, что нашу директоршу скоро отпустят, что она не виноватая. А мне нашу директоршу жалко, она добрая была. Но я почему-то знаю, что её не отпустят. Мама, я живу хорошо. Сильно по тебе скучаю. Я научился складывать столбиком. А Петя и Данил никак не могут научиться. Мы все вместе дружим. Мама, у меня всё хорошо. Мне очень хочется к нам домой, или хотя бы в гости к дяде Роме. Здесь мне хорошо, но Гульсина Мух(неразб.) сказала, что к дяде Роме можно только раз в месяц в гости ездить. А ещё дядя Рома меня фотог(неразб.) и я посылаю тебе свою фотог(неразб.). Мама, я очень скучаю по тебе. Мамочка, милая, выздоравливай поскорее. Тут у почти всех ребят нет ни мамы, ни папы. А у меня есть мама. Мамочка, ты самая лучшая, я тебя люблю больше всех на свете. Мама, у меня все нормально, я так хочу увидеться с тобой. Мама, почему ты мне не отвечаешь? Я очень люблю тебя, мамочка.
Твой сын Витя Рязанов».
Антонина Ивановна достала из конверта фотографию. Мальчик лет шести-семи, рыженький, улыбается. И бездна тоски и одиночества в совсем не детских глазах. Эти бездонные глаза как бы отдельно от лица, от улыбки, от мира.
Главврач смотрела на фото улыбающегося, но глубоко несчастного ребёнка, и её память, этот обычно услужливый, но иногда очень своенравный архив, кадр за кадром, файл за файлом восстановила все воспоминания, связанные с уже покойной Рязановой Мариной Анатольевной.
Она поступила прошлой осенью, соседи позвонили в скорую: Рязанова бегала по всему двору в одной сорочке без белья и громко звала «ангелов на помощь». Её привезли в клинику, прокололи, диагноз понятный – прогрессирующая шизофрения. А началось у неё всё с разговоров с «теми, большими, за окном, которые приказывают», классика жанра. За месяц до этого у неё погиб муж, на зоне прирезали: и так неуравновешенная и истеричная, а теперь ещё и овдовевшая, Марина «съехала». Слабая психика не выдержала нагрузок и поддалась до поры до времени спавшей шизофрении. Распад личности активный, скоротечный, необратимый. Всё как по учебнику – шизофрения, «рак личности», во всей своей эталонной «красе».
Ну и что, сколько их таких, почти каждый день привозят новых, и вывозят многих в «жмурке». Антонину Ивановну, опытного психиатра, главврача, это нисколько не трогало. Но она продолжала смотреть в бездонные глаза на фотографии и вспоминать. Вспомнился брат Рязановой, Роман Анатольевич, да, точно, так его зовут. Он сидел здесь, в её кабинете, всё не мог осознать, что его сестра безнадёжно больна. Учитель он, этот Роман Анатольевич. Умный, конечно, мужик, лет тридцать ему с хвостиком, речь грамотная, вежливый, но по жизни непроходимо глупый. Ведь сказали ему открытым текстом, что шизофрения в принципе неизлечима, можно её процедурно и медикаментозно сдерживать, купировать, даже в крайне редких случаях приостановить, но совсем вылечить ещё никому из описанных миллионов случаев не удавалось. А случай с его сестрой в психиатрии прописан уже тысячекратно – быстропрогрессирующая форма шизофрении с известным печальным концом. Но он всё не мог этого принять и продолжал надеяться на её выздоровление. И он отказался от предложения поставить его сестре первую группу инвалидности, за совсем скромный взнос от него в фонд больницы (обычная практика). Какие-то несчастные пятьдесят тысяч рублей пожалел. А ведь мог бы, благодаря этому взносу, получать как опекун сестры уже большую сумму из её пенсии по инвалидности. Роман Анатольевич всё толковал о сыне Рязановой, своём племяннике. Жаловался, что детдом не отдаёт его, так как у них нет своей жилплощади. Да, Антонина Ивановна вспомнила, что у них с женой – она тоже учитель – нет детей, и почему-то уже не будет, и жилья своего нет, снимают, а потому и племянника из детдома ему никто не отдаст, пусть он хоть трижды родной дядя и практикующий педагог.
Ну и что, она, главврач, психиатр, здесь при чём? Но глаза Вити Рязанова с фотографии говорили, что очень даже при чём. Где квартира Марины Рязановой и её сына, двушка, в шестом квартале? Где, сдается в найм, а куда её девать? Мать до конца дней в больнице, ребёнок совсем мал ещё, в детдоме. Других собственников и прописанных в квартире нет. Продать её по закону нельзя, квартплату платить некому. Вот психдиспансер в лице главврача и сдаёт эту квартиру в найм. Какие варианты могут быть при таком раскладе, всё законно. По документам, правда, за неправдоподобные пять тысяч в месяц, по факту – за двенадцать. Разница… да кому какое дело, где разница!
Таких квартир психдиспансер в лице главврача сдавал много, десятки больных имели свою отдельную жилплощадь. Органы опеки, соцпомощь, участковые в курсе. Вернее, в доле. А когда больной умирает, его бесхозная жилплощадь отходит государству в лице всё тех же: главврача, органов опеки, соцпомощи, участковых. Всё законно. Да вообще, у кого какие вопросы? Любые вопросы особо любознательных можно закрыть врачебной тайной. В психиатрии она настолько сурова, что позволяет… всё что угодно она позволяет, как главврач позволит, так и будет.
И так же законно – имеющий свою двухкомнатную квартиру и родного бездетного дядю-педагога Витя Рязанов, будет жить в детдоме до совершеннолетия. Не в семье с наверняка заботливыми, грамотными, близкими родственниками, профессиональными педагогами, а в детдоме, пусть даже самом закормленном, что вряд ли, сиротском приюте, под присмотром чужой тётки Гульсины.
Но ведь не она, Антонина Ивановна, всё это придумала. Это система, выверенная и безупречно работающая. И взбрыкни она сейчас, против давно устоявшихся порядков, то мигом лишится и главврача, и больницы… и «Ауди», и коттеджа, да практически всего. И ездить ей наверняка в самую дальнюю поликлинику на переполненной маршрутке. И чего она добьётся? Её светлый, уютный кабинет займёт кто-то другой, и ничего не изменится. Ведь так, чего ради донкихотить?
Почему-то именно сейчас вспомнилась молодая женщина, окружённая мал мала меньше детьми, сидевшая у одного из кабинетов их больницы. Антонина Ивановна проходила по коридору и случайно услышала, как медсестра, выйдя из кабинета, вежливо-менторским тоном объясняла женщине, что справка предоставлена неправильно, что надо ещё пройти несколько инстанций и кабинетов. А молодая, слабо разбирающаяся в этой казуистике очерёдности инстанций и кабинетов женщина жалобно просила помочь ей разобраться, куда же ей сейчас отправиться для получения нужной справки. Молодая, лет двадцати пяти, женщина хотела усыновить двоих племянников, детей умершей сестры и собирала необходимые для этого справки. Своих двое и двое племянников, дети от трёх до восьми лет, маялись тут же, отсиживая внушительную очередь у дверей кабинета. И тогда Антонина Ивановна, поздоровавшись с медсестрой, спокойно прошла мимо. Но сейчас, глядя на фотографию, в глаза маленького сироты, главврач поняла – это и есть настоящая «дурка»! Ведь, усыновляя племянников, совсем молодая женщина ставила жирный крест на своей личной жизни, карьере и материальном благополучии. Ведь это все инстанции и кабинеты должны упрашивать её усыновить сразу двух сирот. Это к ней на дом должны бегать все нужные службы и медсёстры с уже готовыми справками и документами. Но она и бедные детишки продолжают сидеть в очередях, пытаясь доказать всем этим нужным и умным инстанциям и кабинетам своё право быть семьёй.
А Витя Рязанов и его дядя Рома никогда этого не смогут доказать. И она, Антонина Ивановна, главврач психоневрологического диспансера города N, опытный психиатр, сорокалетняя женщина, мать двоих уже взрослых детей, не в силах что-либо изменить. Ой ли? Ведь можно хотя бы раз, хотя бы для этого несчастного ребёнка, хотя бы однажды, сделать исключение. Ведь она знает, как можно всё устроить. Витя будет жить в своей квартире с родным дядей Ромой и его женой. Все будут счастливы, и ребёнок легче переживёт потерю матери. Ну, не сдаст главврач эту квартиру, ну на один дорогой аквариум в её коттедже будет меньше.
Только сейчас Антонина Ивановна вдруг вспомнила, что совсем забросила свою диссертацию, что ей уже неинтересно помогать больным как раньше. Она осознала, что как врач она деградирует, словно её пациенты. Что она вся погрязла в околопсихиатрическом бизнесе, а сама психиатрия и больные её совсем не волнуют.
И вообще, не шизофрения ли это общества, спокойно, по закону допускающего подобное? Не у него ли теперь этот диагноз? Шизофрения – полиморфное, многообразное психическое расстройство, связанное с распадом процессов мышления и эмоциональных реакций. Поведение, выходящее за рамки общепринятой нормы. А может, общепринятая нынче норма – это и есть «дурка»?
Антонина Ивановна нашла в базе данных телефон Романа Анатольевича, брата Рязановой, и написала ему эсэмэску: «Перезвоните мне, когда сможете, по поводу вашей сестры». Хотя бы здесь, хотя бы им, она поможет. Всё-таки она главврач пока ещё, такова её воля. Фотографию мальчика Вити главврач поставила перед монитором своего компьютера.

Точка

«Рязанова Марина Анатольевна», прочла Елена Дмитриевна на скромном кресте. Свежая могила, вчера похоронили. Ещё одна соседка у отца будет, да и у матери, совсем плохая стала. Место на двоих в прошлом году взяли, как знали, что она вслед за отцом пойдёт. Надо ехать к ней. Помыть, переодеть, покормить. Елена Дмитриевна закрыла калитку могильной оградки и поспешила с кладбища.
Перед домом прошла не по двору, а под окнами дома, так удобней с остановки. Вдруг столкнулась с выскочившим из кустов парнем.
– Вот сука, такую цену ломить за дозу, – пробормотал себе под нос парень, нисколько не реагируя на присутствие Елены Дмитриевны. Он её вообще не заметил, да и вряд ли он мог сейчас что-либо замечать, кроме заломленной цены за дозу.
Теперь все сомнения отпали, теперь ясно, что здесь, в этом доме, с окна на первом этаже, укрытого от улицы густым кустарником, торгуют наркотиками. Елена Дмитриевна, приходя ухаживать за слабеющей матерью, иногда выходила на балкон. Отдышаться, посмотреть на распускающиеся почки, на растущую рядом красавицу – цветущую черёмуху. И несколько раз в последние дни она видела, как молодые ребята, пробираясь сквозь зазеленевший недавно кустарник, подходят к одному из окон на первом этаже, протягивают руку, затем прячут ту же руку, видимо, с чем-то, в карман. Это манящее их окно на первом этаже было как раз под окнами родительской квартиры. Сверху, со второго этажа, Елене Дмитриевне прекрасно всё было видно, а с улицы, сквозь уже густую листву, – ничего.
Догадка о наркотиках появилась сразу же, но здравый смысл останавливал от немедленного обращения в полицию. Быть не может, средь бела дня, чуть ли не посреди улицы, на виду у соседей, а главное, ведь буквально в ста метрах отсюда – полицейский участок. Участковые то и дело заходят-выходят, неужели не замечают, не знают о точке сбыта смертельного зелья? А вот, значит, наркоторговцы до того распоясались, что уже ничего не боятся. Надо поделать все дела у матери и сегодня же сходить в полицейский пункт, рассказать этим лентяям, что у них под носом творится. С этой мыслью Елена Дмитриевна и вошла в квартиру к матери.
Потом какое-то время мыслей не было. Мама, семидесятипятилетняя, тяжелобольная, измучившая, чего греха таить, её за последние месяцы… Её родная, милая и самая любимая мамочка умерла! Да, ожидаемо, да, сама отмучилась и свою дочь освободила от этой жуткой каждодневной каторги, да, всё так, но слёзы текут ручьём. Елена Дмитриевна не может их унять и лишь стоит на коленях перед кроватью с бездыханным телом и ревёт.
Когда шок прошёл, Елена Дмитриевна зажгла одну из уже приготовленных свечей, прочла молитву, занавесила зеркала и телевизор. Раздела, обмыла, одела в уже приготовленный погребальный наряд. Сложила руки, ноги, подвязала. Вызвала по скорой врача для освидетельствования. Так, теперь полиция и похоронный агент, в прошлом году она отца хоронила, всё уже знает, и агента надо того же вызвать.
Врач приехал через две минуты, посмотрел, дважды прикоснулся к телу, ополоснул на кухне руки, выписал справку о смерти и удалился.
Похоронный агент, уже знакомый, Константин Александрович, седоватый представительного вида мужчина в очках, появился вслед за врачом через пять минут. Елена Дмитриевна долго и обстоятельно обсуждала с ним все условия и цены предстоящего погребения. Всё обговорили, записали, потом ещё что-то уточняли, потом уже и говорить было больше не о чем, но, чтобы начать процесс, нужна была подпись уполномоченного полицейского. Ну что, всё хотя и трагично, умерла тяжелобольная, семидесятипятилетняя бабушка, но никакого криминала нет, не убийство, не суицид, не авария, в общем, обычная процедурная формальность.
Участковый появился через полтора часа после звонка. Не поздоровавшись и не представившись, майор полиции прошёл в комнату, посмотрел на тело и прошипел подошедшей к нему Елене Дмитриевне:
– Этот почему здесь? Выгоняй, я другую похоронку сейчас вызову.
– Но ведь мне надо маму похоронить, – произнесла Елена Дмитриевна, не понимая, чем так разгневан полицейский.
– Или выгони его, или плати тридцать тысяч.
– За что?
– За то, чтобы смерть была ненасильственная.
– Да вы что, это же моя мама, какая насильственная?! – Елена Дмитриевна, стоя у ещё неостывшего тела матери, совсем не могла понять, в чём дело.
– Заплатишь?
– У меня нет денег, – сказала Елена Дмитриевна чистую правду. – За что?
– Ну, ты ещё пожалеешь! – Майор чиркнул по протянутой ему для подписи справке, быстро прошагал в прихожую и вышел из квартиры, громко хлопнув дверью.
Елена Дмитриевна недоумённо развела руками. Что это было? Кто это, участковый блюститель правопорядка или бандит с большой дороги? Неужели такое вообще возможно, сейчас, в этот самый момент, когда она потеряла самого близкого ей человека…
– В общем, я пойду, – проходя в прихожую, сказал Константин Александрович. – Вы не передумаете, всё остаётся в силе?
– А что его так возмутило, я не пойму?
– Видите ли, – немного смутившись, ответил похоронный агент. – В нашем деле довольно высокая конкуренция, и все, кто хоть как-то причастен к информации о новопреставившихся, обычно имеют некий процент за эту самую информацию. Ну, вы меня понимаете, майор хотел подзаработать, он с нашими конкурентами сотрудничает, а вы сразу меня вызвали.
– Кого хочу, того и вызываю, не его собачье дело, – уже приходя в себя, ответила Елена Дмитриевна.
– Так-то оно так, но, знаете ли… в общем, если будут осложнения после похорон, то вы мне перезвоните. Я ведь милиционер бывший, сейчас уже, слава богу, на пенсии. Ничего не обещаю, но подскажу, что делать, к кому обратиться. Уж больно ретивый у вас участковый, не нравится он мне, зарвался малость. В общем, сейчас ждите машину, скоро подъедет, тело заберут. До свидания на сегодня. Звоните.
– Да плевать мне на этого хама. До свидания, спасибо, – сказала Елена Дмитриевна, закрывая входную дверь.
Вскоре приехала машина, забрали тело матери в морг, так положено. И последующие три дня прошли в траурных заботах. На похоронах, навсегда прощаясь с матерью, Елена Дмитриевна заметила, что в морге тело не вскрывали, даже завязочки на руках и ногах покойной не тронуты. Ну и, слава богу, мама так не хотела, чтобы после смерти её тело резали и кромсали.
Через два дня после похорон Елена Дмитриевна получила повестку на свой адрес. Её вызывали в тот самый полицейский участок, где была родительская квартира. «Для выяснения обстоятельств смерти» матери. Да, честный там участковый, не наврал, что жалеть придётся. Только не тот случай, как бы ему самому не пришлось жалеть о своих выходках. И этому бизнесмену от полиции она хотела рассказать о «точке», с которой он же, шакал в погонах, наверняка и кормится?
На следующий день после работы она приехала в родительскую, уже опустевшую квартиру, мыла полы, окна. Опять видела с балкона продирающихся сквозь кусты любителей «дозы». В полицию её вызвали на завтра к одиннадцати дня. Вот уж дудки, ребята, по вашей блажи рабочий день терять, сейчас пойдёт.
В открытых настежь дверях опорного пункта полиции её встретил высокий мужчина в штатском:
– Вы по какому вопросу?
Елена Дмитриевна протянула ему повестку на завтра.
– Так ведь, – начал было штатский.
– Так ведь сегодня можно всё решить, кстати, представиться не желаете для начала? – Елена Дмитриевна смело миновала порог и вошла в помещение. – Тут обитаете? Где ваш майор?
– Какой майор? – опешил полицейский.
– Не знаю, не представился, а что, у вас много майоров?
– Да нет, один, Поляков только. А я старший лейтенант Фокин, присаживайтесь, пожалуйста, сейчас всё выясним.
Старший лейтенант ещё раз прочёл повестку и стал рыться в бесформенной кипе бумаг, лежащей на столе. Пока рылся, несколько раз скидывал со стола бодро бегавших по нему тараканов.
– Совсем заели, никакой мор не помогает уже. Сейчас, сейчас, вот, нашёл, – объявил он наконец и протянул Елене Дмитриевне «заключение» из морга. В руки не дал, только показал этот исписанный листок. – Вот, тут говорится, что на теле обнаружены многочисленные ссадины и синяки, переломы даже. При вскрытии обнаружены травматические повреждения внутренних органов, что позволяет усомниться в том, что смерть обследуемой гражданки была ненасильственной. Пятнадцатое мая сего года, подпись.
– Кем подписано?
– Что?
– Фамилия врача, подписавшего этот бред!
– Патологоанатом Васев. Это, простите, не бред, это основанное на результатах…
– Слушайте меня, уважаемый, старший среди всех лейтенантов Фокин. Моя мать умерла шестнадцатого мая, ровно через сутки после этого, подписанного господином Васевым, бреда. А тело её не вскрывали вовсе. Может, у кого-то он и обнаружил чего и усомнился, но только не на этом теле, которое привезли в морг лишь на следующий день, и за три дня даже не вскрыли. Это первое. Второе, передайте Полякову, который у вас один такой майор, что он может нарваться на людей достаточно грамотных, которым этот его незаконный бизнес с похоронными компаниями и другие, совсем уже противоправные виды деятельности могут очень не понравиться.
Старший лейтенант, сидевший напротив Елены Дмитриевны, заёрзал на стуле, сунул «Заключение» обратно в бесформенную кипу поглубже, смахнул со стола очередного таракана.
– Третье, – продолжала Елена Дмитриевна. – Передайте Полякову, да и всем остальным заинтересованным лицам, что если им нужна эксгумация, то она будет. Четвертое, туда же и вдогонку, что если обстановка посещаемой ими квартиры по современным понятиям стара и убога, то это вовсе не значит, что у хозяев этой квартиры нет родственников в областной прокуратуре.
Фокин вскочил, молча зашагал по кабинету, давя тараканов.
– Успокойтесь, гражданин Фокин, я вижу, что вы честный человек, достойны высокого звания офицера полиции Российской Федерации. Вы передадите все мои слова всем поляковым и васевым вместе взятым. Желаю удачи в вашей трудной и опасной службе. Пятое, чтобы вывести тараканов, надо меньше грешить. До свидания.
И Елена Дмитриевна покинула участок.
На следующий день она позвонила Константину Александровичу, попросила о встрече. В самом деле, не по телефону же решать такие вопросы. Шитое белыми нитками «Дело об убийстве» уже рассыпалось после визита Елены Дмитриевны в участок, а вот «точка» продажи смерти продолжала работать, нужен был совет, как её ликвидировать. Нельзя же этого не замечать, дескать, не здесь, так в другом месте купят своё зелье, всё равно они уже не люди, а наркоманы. Нет, так нельзя.
И хотя у Елены Дмитриевны не было никаких родственников в областной прокуратуре, она не была юристом, и не имела никаких связей и знакомств во властных или правоохранительных структурах, и она прекрасно знала, что бороться с наркомафией куда опасней, чем ставить на место зарвавшегося участкового, несмотря на всё это, «точка» вскоре заглохла. Честные и добросовестные работники в полиции нашлись быстро. Всего-то и надо было – немного воли.
Спустя несколько месяцев Елена Дмитриевна узнала, что в далеких и нищих Филиппинах всё население дружно истребляет торговцев наркотиками без суда и следствия, президент разрешил. Спорный, конечно, метод, но ведь наркоторговли там теперь нет, все «точки» сами закрылись.

Чудо

Алла вышла из салона, ещё раз осмотрела новый маникюр и направилась к своему лэндкрузеру. Она села в машину, поправила блузку, всё никак не могла привыкнуть к новому размеру груди. Завела двигатель, стала выезжать с парковки «Центра красоты». Телефон зазвонил, мама:
– Аллочка, доча, тетя Матрёна умерла.
– Какая тетя Матрёна?
– Ну как какая, из Ивановки, в интернате которая жила, бабушка твоя двоюродная. Я же тебе сколько раз про неё говорила. Вот, сейчас только позвонили с интерната, сообщили. Ехать надо, хоронить.
– Мам, ну куда ты собралась, ты же в больнице. Похоронят без тебя, успокойся, лучше давай я к тебе сейчас приеду. Тебе купить чего?
– Да, я, конечно, не поеду, все швы разойдутся. Алла, тебе надо ехать, я сейчас Косте позвоню, чтобы устроил всё. А ты поезжай, до него поезжай в этот интернат, чтобы всё готовили там.
– Мама, какое езжай, какой Костя, ты о чём вообще? Мне сегодня вечером Бориса в аэропорт везти, а сейчас к тебе приеду.
– Костя, мой сосед по площадке, Константин Александрович, ну ты же помнишь, милиционером он был, а сейчас в похоронной конторе работает. Я ему сейчас позвоню, а ты не ко мне, в интернат езжай. Она наша родня, мы её должны похоронить по-человечески.
– Мама, я эту Матрёну ни разу в жизни не видела, какая я ей родня?
– Ну и что, что не видела, всё равно родня. Алла, надо ехать, больше некому, если ты не поедешь, то я сама сейчас повыдергиваю все капельницы и повязки и поеду.
– Мама, не сходи с ума, не вздумай вставать!
– Езжай в интернат, сейчас же! Обещаешь?
– Ну ладно, ладно, ты только лежи, я всё сделаю, как ты говоришь.
– Надо, дочь, надо, Алла, поезжай, звони мне, что и как. Если деньги там нужны будут, конечно, нужны, не скупись, заработает твой Боря своей «Добродетелью», не обеднеете. В больницу ко мне не приезжай, со мной всё нормально, мне сейчас важнее тётю Матрёну по-человечески похоронить. Всё, Аллочка, я Косте позвоню и тебе сообщу о результатах. Езжай, целую.
Ну, мама в своем репертуаре – корки мочит! И попробуй, вот прямо сейчас, не поехать, с мамы станется, встанет со строго постельного, послеоперационного режима и сама поедет, загнется где-нибудь по дороге, кровью истечёт, но поедет. Уж если маме чего пригорело, то так оно и будет, и все окружающие должны ей помогать. И ничего тут не поделаешь, надо ехать. Впрочем, муж всё равно в Москву сегодня улетает, прямо из своей «Добродетели» в аэропорт поедет, на такси пусть доберётся, раз такой форс-мажор с мамиными заскоками.
Алла набрала в навигаторе запрос «Ивановка, интернат для инвалидов» и поехала. По дороге она позвонила мужу, объяснила, что не сможет отвезти его в аэропорт, Борис посочувствовал ей и сказал, что, конечно же, сам без проблем доберётся, на такси. Потом позвонила опять мама, доложила, что никакой Константин Александрович в интернат не поедет, что, как он сказал, интернаты сами своих хоронят и что там у них это дело налажено, всё пройдёт гладко и быстро.
Спустя час Алла проехала Ивановку и на окраине деревни припарковалась у казённого двухэтажного здания, выкрашенного яркой, ультрарозовой краской. Да, снаружи весёленько выглядит дом инвалидов. Внутри так же?
Внутри Аллу встретил длинный, плохо освещённый коридор, острые запахи хлорки, туалета, варящейся квашеной капусты и пожилая женщина в больничном халате, на костылях.
– Здравствуйте, а где здесь руководство найти? – громко обратилась к ней Алла.
– Вы с газеты или из мэрии, вам же директор наш нужен?
– Я сама по себе, где ваш директор?
– Вон его кабинет, а вы что приехали, вы из города, а у вас сигаретки случайно не найдётся? – не унималась бабушка, прыгая на костылях за Аллой, шедшей к кабинету директора.
– Не курю и вам не советую, – брезгливо бросила Алла, открывая искомую дверь.
Директор сидел за столом, поставленным посреди убого обставленного кабинета, что-то писал.
– Здравствуйте, вы директор?
– Да, а вы по какому вопросу?
– Я к бабушке Матрёне, на похороны.
– Чего? – невысокий мужчина средних лет привстал из-за стола и уставился на Аллу. – Какие похороны?
– Ну, не знаю, моя двоюродная бабушка тут жила, Матрёна её звали. Я родственница, на похороны приехала, во сколько они будут, я не опоздала?
– А вы ничего не перепутали?
– Это интернат для инвалидов, здесь умерла бабушка Матрёна? Что вы на меня так смотрите, что-то не так? – Алла нервно поправила блузку.
– Да всё так, интернат, умерла Матрёна Филиппова, только не пойму, про какие похороны вы толкуете.
– А что, хоронить не будете?
– Будем.
– Сегодня?
– Да нет, двадцать пятого обычно закапываем.
– Как двадцать пятого, неделя ещё, и где же она будет столько дней?
– В подвале.
– Каком подвале?
– Нашем подвале, на леднике, иначе прокиснет труп за неделю. Вы чего от меня хотите, вообще?
– Я хочу похоронить бабушку Матрёну, она моя родственница.
– Вы уверены в этом, действительно хотите хоронить?
– Да, а в чём проблема-то, что вы так удивляетесь?
– Да за девять лет, что я здесь работаю, такое впервые. Первый раз родственники хотят сами кого-то из наших инвалидов хоронить.
– Ну, всё когда-то в первый раз бывает. Вы мне скажите, какой будет гроб, где будет могила и сколько человек будет на поминках. Я всё оплачу.
– Какой гроб, какие поминки?
– Так ведь похороны же.
Директор сел за стол, помолчал, разглядывая Аллу.
– Вы, я смотрю, впервые в подобном заведении. Это, конечно, не в моих правилах, но, пойдёмте, я вам всё покажу, раз такое дело.
И они пошли. По коридорам, палатам, столовой, мастерским и подсобкам в цоколе. Они ходили из одного помещения в другое, а директор не умолкая рассказывал Алле про житие инвалидов. Они не нужны никому, они выселены «за сто первый километр» от города, потому что обычным людям неприятно смотреть на эти уродства, ведь инвалиды иногда умудряются выходить за пределы здания и даже за ворота территории интерната. Их здесь, в Ивановке, вдали от городов и магистралей, совсем не видно. Все инфекционные диспансеры с опасно заразными больными в городе, а безвредные, но неприятные глазу обывателя инвалиды – у чёрта на куличиках. Изредка приезжает какая-нибудь комиссия для определения размера выделяемого интернату бюджета или молоденькая журналистка, ищущая материальчик для своей душещипательной или, что чаще, пропагандистской статьи в газете или на сайте. Приедут, побродят вокруг, попортят кровь директору и уедут восвояси, чтобы урезать бюджет интерната или повысить рейтинг своего сайта. В палаты заходить никто из приезжих не хочет, неприятно. Из родственников приезжают лишь матери и бабушки ещё молодых инвалидов. К старикам не ездит никто, никогда. Обслуживают интернат только жители Ивановки, никого из N в такую даль на такие гроши не заманишь. Работают ивановские частенько под градусом, физические и психологические нагрузки здесь большие, а других работников у директора нет. Да и вообще, спасает интернат только царящая в Ивановке безработица. Никакой иной работы в округе совсем нет. А интернат выживает как может. И это ещё они неплохо живут. В области, помимо них, три подобных интерната, в ещё большей глухомани, туда никакие комиссии и журналистки не ездят. Вот там действительно зрелище не для слабонервных. Да уж куда хлеще-то?!
Алла ходила по палатам, видела это ужасающее, да, действительно, неприятное зрелище. Люди без рук, без ног. Или с усохшими, недоразвитыми, неправдоподобно искривлёнными, обезображенными конечностями. У одного из инвалидов – только одна нога и полруки. Под уборочный комбайн попал. Одет всегда в тёплую ночную рубаху на голое тело, чтобы, допрыгав до туалета, справиться без посторонней помощи. Ещё один молодой мужчина, он родился с ногами до колена и руками до локтя, не обрезаны, такой генетический сбой, таким и вырос. Всё: пишет, заправляет постель, переключает пульт телевизора; всё делает ртом, больше нечем. Инвалидные коляски – дефицит, одна на четверых нуждающихся. Но это только для тех, кто сможет ей управлять. А большинство не смогут и этого. Три палаты «беспозвоночных», это те, у кого переломан позвоночник. Лежат годами, пока не отмучаются. В их палатах невыносимый смрад, заставляющий затыкать нос и, жмуря глаза, поскорее выбегать вон. Погулять для них, вечнолежащих, это открыть форточку. Любят смотреть соревнования бодибилдеров и «фэшен тиви» с бесконечным показом мод. Кроме телевизора и полупьяной няньки, не видят ничего.
И все эти несчастные люди, заключённые в обрубки, обрезки человеческих тел, живут здесь, это их дом. Здесь не бывает Нового года и дней рождений. Здесь в каждой палате почти круглосуточно включён телевизор, потому что своих событий и новостей тут не бывает. Они все как один, разинув рты, бесцеремонно разглядывали Аллу, молодую, с шиком одетую, эффектную. Ведь это настоящее событие!
– Ну как, не передумали ещё делать похороны с поминками? – спросил директор Аллу после посещения последней палаты.
– Насколько это возможно, давайте сделаем, – неуверенно ответила она.
Алла уже совсем ничего не хотела, но только что звонила мама, спросила, как успехи, и объявила дочери, что на сорок дней обязательно приедет на могилу к тете Матрёне, как раз швы подживут уже.
– Ладно, тогда сделаем гроб, сейчас парень выйдет, «Красавчик» его все зовут. Вы не пугайтесь его, он обычный, нормальный, руки золотые. На чеченской войне в бэтээре обгорел сильно, поэтому у нас живёт. Вообще-то его Андрей зовут, главное, не пугайтесь.
Андрей был одет в потёртые джинсы и балахон с длинными рукавами и капюшоном. Лицо спрятано под капюшоном, впрочем, он всегда настолько ловко оборачивался ко всем боком или спиной, что и так ничего не было видно. Втроём они спустились в цоколь, здесь находилась небольшая столярная мастерская. Андрей приступил к работе, стал строгать, пилить доски и сколачивать гроб. Всё делал молча, ловко, быстро. В какой-то момент он увлёкся, резко нагнулся, выравнивая доски, и его защитный капюшон слетел с головы, Андрей тотчас бросил всё из рук и накинул капюшон обратно. Лишь несколько секунд Алла видела это. От всего лица молодого мужчины остался только один глаз, всё остальное было сплошным, безобразным ожоговым шрамом. Нет, она больше не может. Хватит!
– Я наверх, можно пойду? – попросила Алла.
– Да, конечно. Пойдёмте, я думал, хотите сами всё проконтролировать. Андрей, жёлтой занавеской обтяни, в бендежке которые лежат.
– Хорошо, сделаем, – ответил Андрей приятным, густым баритоном.
Когда они поднялись, директор предложил Алле пройти посмотреть на кладбище. Вышли за ворота интерната. Поле, утыканное рядами холмиков, нескольких свежих, но в основном почти сгладившихся, поросших ещё не высоким пока майским бурьяном.
– Вот, собственно, пришли.
– Куда пришли?
– На кладбище.
– Но здесь же ничего нет, ни крестов, ни плит никаких надгробных.
– Вы о чём? Раз в месяц местный тракторист Саша за ведро солярки и две бутылки водки с закуской выкапывает своим стареньким «Беларусем» яму поглубже, складываем туда все накопившиеся за месяц трупы, и он зарывает их. Вот такая у нас процедура. Каждый холмик – это месяц. Каждый рядок – это год. Первый ряд – это восемьдесят второй год. Считайте рядки и холмики. Всё чётко, понятно. Кому нужны эти кресты и плиты, где, а главное, на что их ставить? Кому, зачем, такие церемонии, родственникам? Эти инвалиды и живые-то никому не нужны, а уж мёртвые и подавно. Вам, простите, Матрёне Филипповой, из уважения к вам, можем выделить персональные два квадратных метра.
– Хорошо, – выдавила из себя Алла. – Крест попозже поставим. Я сейчас в магазины за продуктами для поминок съезжу, готовьте могилу.
– Сделаем.
Алла поспешила в машину и поехала в деревню. На всю Ивановку было два небольших магазинчика. Работал только один. Никакие банковские карты, у Аллы их было три, в магазине не принимали к оплате. А наличных на руках – сущие копейки, лишь восемнадцать тысяч. Вот и все поминки. Пришлось на эти деньги просто закупить конфет, почти все, имевшиеся в магазине. Продавщица и двое пожилых покупателей, пришедшие в магазин за хлебом, не скрывая тревоги, спрашивали Аллу: «Что, в городе совсем нет конфет, всё скупили? А хлеб, спички, соль? Может, война скоро или перестройка?».
Подъехав спустя час к интернату, Алла увидела, что обитый ярко-жёлтой материей гроб с телом покойной уже вынесли на улицу. Вокруг стоящего на табуретах гроба снуют люди. Весь двор полон инвалидами на колясках, костылях, дощечках-каталках. На некоторых колясках сразу двое умудряются уместиться. Почти во всех окнах интерната лица, десятки лиц инвалидов, которые не могут выйти на улицу, но непременно должны увидеть происходящее.
Алла вытащила из машины мешки с конфетами и отдала их пожилым санитаркам, те пошли раздавать помин всем окружающим. Алла порылась в своей дамской сумочке, нашла среди множества прочих нужных вещей складную иконку Спасителя.
– Вот, ей, – сказала она, отдавая образок директору.
Директор, подойдя к гробу покойной, сунул иконку в окаменевшие мёртвые руки:
– Даже с иконой. Могила почти готова, закрываем гроб?
– Да, пожалуйста, – попросила Алла, так и не посмотрев в лицо покойной.
Заколоченный гроб санитарки поставили на кухонную тележку для бачков и медленно повезли на «кладбище». Алла и директор интерната пошли за ними. Несколько инвалидов на колясках и костылях замыкали процессию.
– Я вот не знаю, как быть, – обратилась Алла к директору. – У меня все деньги на карточках, что была мелочь наличкой, на конфеты истратила, а вам за все расходы и хлопоты я потом…
– Да вы что, какие деньги? Вы взгляните на эти лица, это дороже любых денег.
Алла обернулась и только сейчас заметила, что все, и на улице, и в окнах, все эти лица, эти глаза безнадёжных инвалидов, обречённых на прозябание людей озарены светлой улыбкой и счастливым восторгом.
– Чему они радуются, что веселого в похоронах? – смутилась Алла.
– Все эти люди инвалиды, но они совсем не глупы и прекрасно осознают, что их ждёт в конце концов – безымянное братское захоронение даже без именной таблички. Во время Великой Отечественной хотя бы каску или звёздочку на столбик крепили к таким могилам, а здесь и этого нет. А сегодня они искренне и, поверьте, очень чисто, по-детски радуются, что хоть у кого-то будет настоящая могила. Они впервые за все эти бесконечные и беспросветные годы ощутили надежду.
– Какую надежду?
– На чудо. Ведь они все считают эти настоящие похороны с гробом, помином, отдельной могилой, приехавшей родственницей и даже иконкой для покойной, они считают это чудом, дающим надежду.
– На что?
– На чудо, вдруг и про них кто-то вспомнит, хотя бы после смерти.
Закапывал могилу ветеран братоубийственной войны. Сильный и ловкий, как всегда укрытый капюшоном, молчаливый Андрей только что один, за час, вырыл могилку. А теперь очень быстро, так же в одиночку, её, уже наполненную гробом, закапывал. Несмотря на свою занятость, он из глубины своего капюшона рассматривал Аллу, молодую, красивую женщину, стоящую совсем рядом. Она поняла, почувствовала это. Молодой, сильный и выносливый мужчина, мастеровой и работящий, обладающий красивым приятным голосом… может себе позволить лишь крайне редко, на расстоянии, украдкой посмотреть на женщину. Чужую женщину, своей у него не будет никогда.
Всё, закончились похороны. Алла честно отработала задание матери. Она сказала директору интерната: «Спасибо, до свидания», села в машину и уехала. Она потеряла целый день, она насмотрелась страшных и неприятных зрелищ, она устала. Домой, скорее домой. Борис уже уехал, она будет дома одна, она отключит телефон, она будет отдыхать ото всех и ото всего.
Алла выехала из Ивановки, вскоре вышла на федеральную трассу. И грянул дождь, ливень, стеной. Сплошная стена воды, мигом заливающая всё и вся. Вести машину стало сложнее, и скорость пришлось сбавить. Дворники машины, работая на максимальной частоте, не успевали очистить лобовое стекло, а начавшиеся сумерки ухудшили и без того плохую видимость на дороге.
Алла запомнила, наверное, на всю жизнь, те несколько секунд, когда шедшие в противоположном направлении машины вдруг стали кружиться, сталкиваться, а на встречную полосу, прямо на Аллу, вынесло фуру-длинномер. Отдельно тягач, отдельно фургон, «заломавшись» и перекрывая всю дорогу. И тот самый яркий кадр, когда светящиеся фары грузовика пронеслись в нескольких сантиметрах от Аллиной машины. Тормоза, уход вправо, широкая на том участке обочина и доля секунды спасли Аллу. И хотя она была честно пристёгнута ремнём безопасности, ехала не на дешёвенькой малолитражке, а на солидном джипе, где подушек безопасности больше, чем колёс, но десятки тонн гружёной, несущейся навстречу поперек дороги, неуправляемой фуры не оставляли ей шансов. Ну, разве что шансы на инвалидность. Аллу спасло лишь чудо.
Она проехала ещё несколько сот метров, увидела небольшой «карманчик» на дороге и припарковалась. Включила аварийки, выключила дворники и просто сидела в машине, глядя на струи воды, текущие по стеклу, и огни проезжающих мимо машин. Сейчас, только что, она была всего в нескольких сантиметрах от неминуемого столкновения. От, скорее всего, тяжёлых увечий, инвалидности и… лишь вопрос времени, участи тех самых инвалидов, которых видела сегодня в интернате. Как, оказывается, тонка и хрупка эта перегородка, разделяющая два разных мира. Мир обычный, общий для большинства, привычный для Аллы – и тот, другой, на выселках, для изгоев, виновных лишь в своей физической неполноценности, зачастую врождённой. И войдя в мир инвалидов, обратно уже не вернёшься, ты навсегда останешься там. И любой, пусть даже ныне здоровый, красивый и сколь угодно богатый, может в любой миг пересечь этот необратимый рубеж.
Алла вдруг поняла, как никчемно, бездарно она тратит свои силы, время, деньги, эмоции, жизнь, все свои двадцать пять лет. Магазины, тусовки, рауты, спа-салоны, пластические операции, опять магазины, поездки на тропические пляжи. Дура, зачем ей всё это? Зачем ей эта неудобная, увеличенная грудь, зачем ей намеченное через месяц наращивание бёдер, зачем ей менять форму ушей? Ведь можно сделать так, что, приговорённый всегда прятаться в капюшоне, Андрей, после пластических операций, смог бы жить полноценной жизнью, в обычном мире. Пусть не фотомоделью, пусть в парике и чёрных очках, но всё же не прячась от мира в убогом интернате для инвалидов. Зачем Алле заказанный мужем новый джип, этому ещё трех лет нет. На эти деньги можно устроить в интернате Новый год, с ёлкой, Дедом Морозом, подарками. Зачем Алла собралась, в который уже раз, осенью лететь с мамой на Мальдивы, зачем ей горные лыжи в Андорре? Можно раз в месяц устраивать День именинника в интернате и вносить хоть какую-то искру в их унылое, однообразное существование. Зачем ей столько ювелирных украшений, косметики, юбок, блузок, туфель, сумочек, которые спустя месяц после покупки валяются ненужным хламом в гардеробной? Можно, например, купить молодым инвалидам ноутбуки и оплачивать им Интернет. А если заняться протезами, новейшими, бионическими, возвращающими инвалида в обычный мир? Зачем прожигать жизнь впустую, когда можно наполнить её реальной помощью нуждающимся? Кто мешает Алле хоть чем-то помочь инвалидам, сирым и брошенным?
Алле вдруг стало очень стыдно за маму, которая вспомнила о своей родной тётке лишь в связи с её кончиной. И ни на какие сороковины мать не поедет, пройдёт этот родственный импульс. Ей уже не интересно, не звонит больше. Всё-таки правильно, что в интернат поехала сама Алла. Как много она там увидела, поняла. Как действительно светились счастьем лица и глаза бедных, обречённых инвалидов, искренне радовавшихся за бабушку Матрёну, что у неё не жизнь, так хотя бы похороны были настоящие. Они с чистым сердцем радовались не за себя, за другого. Эти люди, крепко обмолоченные цепами судьбы, обретшие истинное, внутренне смирение, были совсем лишены зависти. Той самой, что управляет обычным нашим миром. Неужели, чтобы быть чище, необходим столь жёсткий катарсис?
Алла дождалась, пока ливень поутихнет и спустя час продолжила свой путь. До дома добиралась долго, весь N стоял в автомобильных заторах. Многие улицы превратились в реки и стали непроезжими. Позвонил Борис, сказал, что в Москву передумал лететь и уже дома, ждёт её. Прекрасно, значит, Алла уже сегодня расскажет ему о своей поездке и о том, как теперь будет расходовать деньги, которые он ей выделяет. Ведь Алла может распоряжаться этими суммами по своей воле.

Щелчок

– Здравствуйте, вы по вызову, в аэропорт? – спросил Борис Владимирович водителя.
– Куда скажете, туда и поедем, присаживайтесь. Это багаж весь? Сзади кладите, если впереди сядете, или наоборот, – отозвался таксист.
Борис Владимирович положил свой туристический чемоданчик с колёсиками на заднее сиденье, сам сел впереди. Сумку положил к себе на колени, вытащил электронную книжку:
– Если можно, то я бы почитать хотел, радио убавите?
– Да, конечно. – И водитель, выруливая с парковки офисного центра, тотчас выключил магнитолу. – Нам, извините, ко скольки в аэропорту надо быть?
– Три часа до вылета, но заранее регистрация, в общем, поспешить не мешало бы.
– Успеем, за час точно доедем. В любой поездке ведь что главное?
– Что?
– Ну, вы как думаете, что?
– Соотношение цены-качества, наверное.
– Типичная ошибка пассажира, – сказал таксист, останавливая машину на предупредительно замигавшем зелёном сигнале светофора. – Главное в любой поездке, подчеркиваю, любой – безопасность. Не переживайте, через час будем в аэропорту.
– Да, я надеюсь. Рейс на Москву в одиннадцать вечера. А сейчас, если позволите, я почитаю.
– Конечно, конечно, сам люблю это дело. Тоже читаю, когда возможно. – И водитель, открыв бардачок, показал Борису Владимировичу на лежавшую там свою электронную книжку.
– Интересно, и что читать любите? Мне вот романы нравятся, английский роман, немецкий, это такой пласт культуры. Европа! – воскликнул Борис Владимирович, признав в обычном таксисте единомышленника.
– Да, ладно уж, культуры, у них и своей письменности-то нет.
– То есть как нет, вы о чём?
– Ну так со всей Европы только греки и болгары до своей письменности доросли, а все остальные на латинице до сих пор пишут. У грузин есть своя письменность, у эфиопов есть, а у вашей хвалёной Европы нет.
– Ну при чём тут семантика, я о культуре… – возмутился Борис Владимирович.
– И я о ней. Культурные европейцы всего лишь триста лет назад могли сжечь женщину как колдунью, лишь за то, что она была красива. «Чертовски красива», от них выражение? Да что триста, семьдесят лет назад пол-Европы пыхтело и дымило фабриками смерти. Романов своих начитались культурных и убивали в промышленных масштабах. А сейчас и вовсе себе суицид решили устроить.
– Какой суицид? Что вы всё в один винегрет мешаете?
– Какой – гей-браки и прочий маразм. Вымрет скоро вся ваша культура.
– От развитой демократии с признанием прав меньшинств и от толерантности ещё никто не вымирал. – Бориса Владимировича стал раздражать этот, возможно, и читающий, но необразованный таксист. – Хорошо, а вы-то что читаете?
– Романы я читал, и русские, и немцев, и других европейцев, есть, конечно, и сильные вещи у них. Но как-то всё растянуто в романе, устаешь от обилия описаний и персонажей. Можно ведь тоже самое и короче сказать. Иной раз вот перечитаешь рассказ, про Варьку, или Ионыча, а то и совсем уж коротенький Шаламовский рассказик, и как щелчок в душе. – Водитель вдруг звонко щёлкнул большим и средним пальцами правой руки. – Щёлк, так коротко и звонко. Читал-то несколько минут всего, а по нутру потом ещё долго волны идут от прочитанного.
– Ну, вам просто не само чтение нравится, а информация, полученная от прочитанного, – резюмировал Борис Владимирович. – А мне нравится сам процесс, ход мыслей автора, фигуры речи, красота слова.
– Вы читаете на английском и немецком?
– Нет, английский я знаю, но не настолько, конечно. Переводы.
– И что вы читаете? После перевода от автора остаётся только сюжет и имена героев произведения, а всё остальное – переводчик. Читаете-то русские фигуры и красо́ты слова.
– Останемся при своём, – отрезал Борис Владимирович и демонстративно уткнулся в свою книжку.
– Разумеется, таксиста обидит каждый, извините, что оспорил ваше мнение, – ответил водитель, выруливая на федеральную трассу, связывавшую N с областным центром и аэропортом.
– Что вы ёрничаете, умничаете, какое у вас образование?
– Да какое образование, восемь классов и один коридор, извините за мысли вслух. Давайте-ка, и правда, помолчим, гляньте, что творится.
И они въехали в зону тайфуна. Это действительно был несвойственный для здешних мест тайфун. Ливень, сплошная стена воды, с мощными порывами ветра, грозящими скинуть едущую машину с дороги. Резко и сразу, дворники и обдув лобового стекла на полную мощь. Скорость понижена, передача скорости тоже, свет фар упирается в сплошную стену воды и отражается обратно, сгущаются сумерки, ни зги не видно, включены аварийки. Водитель, только что болтавший с пассажиром, разглядывавший собеседника и щелкавший пальцами, теперь занят только одним – дорогой, которую практически не видно.
– Да уж, нормальный летний дождь. Вот ещё не хватало! – воскликнул таксист, выруливая вправо и останавливая машину на обочине. – Я сейчас, – бросил он Борису Владимировичу, дёрнул рычаг ручного тормоза и выскочил на дорогу.
Перед ними только что произошла авария. Непонятное сборище машин впереди, фура-длинномер почти поперёк дороги, множество мигающих аварийных сигналов, куча-мала, толком ничего не видно из-за вечерней темноты и этого немыслимого ливня. Вот ведь угораздило, всё не слава богу. Аллу мать отправила в какую-то Ивановку, совсем тёща рехнулась. Таксист тут слишком творческий попался, всё бросил, пошёл глазеть на чужую аварию. Льёт как в тропиках. Что за день сегодня, сплошное невезение! В Москву, скорее в столицу, выбраться из этого N, лишь бы рейс не отменили из-за непогоды. Где этот проклятый таксист запропастился, сколько здесь ещё стоять? Ведь так можно и опоздать на регистрацию!
Наконец появился таксист, вымокший до нитки, заскочил в машину и направил её вперёд, в самый центр этого сборища помятых, искорёженных, мигающих аварийками машин. Опять выскочил в пучину ливня, открыл заднюю дверь и багажник. Чемодан Бориса Владимировича без вопросов и церемоний отправлен с заднего сиденья в багажник. А на его место водитель и ещё двое незнакомцев стали затаскивать и укладывать неподвижное тело молодой девушки. Уложили, согнув ей ноги, пристегнули всеми тремя задними ремнями безопасности, закрыли двери. Таксист сел за руль и стал выезжать с места множественной аварии. Выехал, резко развернулся и направился обратно в N.
– Вы что, издеваетесь? В аэропорт, сейчас же! – Буквально завизжал Борис Владимирович.
– Могу высадить, пешком пойдёте? – спокойно ответил водитель, напряжённо вглядываясь в дорогу.
– А ну назад, мигом! Если я не успею на самолёт, то всему вашему такси конец будет.
– Если мы не успеем в больницу, то она умрёт.
– Пусть её скорая забирает или спасатели, не надо брать на себя чужие проблемы. Разворачивайся!
– Ты видишь, что за бортом творится? – закричал в ответ водитель, так же переходя на «ты». – Звонили уже и скорачам и спасателям. Сейчас в городе не улицы, а реки, никакая скорая в ближайшие часа два-три сюда не доберётся, сказали, чтобы мы сами попытались доставить раненую в больницу. Она умрёт! Она человек, ей сейчас некому помочь, я везу её в больницу. Могу высадить всех желающих. – Таксист опять включил аварийки, прибавил скорости и, непрерывно сигналя, стал обгонять все машины на трассе.
– Каждый должен заниматься своим делом. Таксист должен везти клиента, а не спасать раненых.
– Таксист в России – больше чем таксист. Я занимаюсь сейчас своим делом. Ей больше некому помочь, не мешай мне своей болтовнёй!
– Вот вся Россия и загибается из-за вас, дилетантов, сующихся не в своё дело.
– Ты ещё про патриотизм вспомни. Россия жива своими людьми, их делами, понимаешь, реальными людьми, человеками, их добрыми делами! Будь человеком, сделай доброе дело, не мешай мне, а то сейчас все разобьёмся. – Водитель, достав свой мобильник, стал созваниваться с дорожной полицией, объяснять ситуацию, просить машину для сопровождения по городу.
– Ну да, безопасность в поездке важнее самой поездки, – пробормотал Борис Владимирович, тоже достал телефон и стал выяснять время вылета рейсов из аэропорта. Конечно, ввиду непредвиденного, небывалого ливня вылеты всех рейсов откладываются, пока на два часа. Значит, он успеет вернуться в город, взять другое такси и доехать до аэропорта. Вот ведь влип с этим умником-праведником. Борис Владимирович обернулся, посмотрел на пристёгнутую всеми ремнями, лежащую сзади пассажирку. Ничего не видно, вроде не шевелится. Может, уже и не дышит, может, уже и спасать некого. Разве можно вообще лезть не в своё дело? Кто дал право этому таксисту, обслуге, распоряжаться временем главы фонда, фонда федерального значения? Как посмел этот нищий, безродный плебей посягать на права столь уважаемого и значимого, в конце концов, богатого человека, коим считал себя Борис Владимирович? Но, кипя от возмущения, он всё же не стал больше отвлекать водителя, напряженно, на пределе сил управлявшего машиной. Вообще, разве можно так гнать, при таком ливне, почти ничего не видя, на ощупь? Многие машины просто стоят на обочине, мигая аварийками, ожидая окончания ливня и не рискуя передвигаться в этом промокшем аду.
При въезде в город их встретила патрульная машина дорожной инспекции. Идя впереди, мигая и гудя спецсигналами, она, словно ледокол, расчищала им дорогу среди пробок и заторов. И инспектора, и таксист прекрасно знали город, все его улицы, проулки и даже дворы. Что они вытворяли! Борис Владимирович, проживший в N всю жизнь, все свои тридцать восемь лет, и не подозревал, что можно так ездить по городу, таким маршрутом добираться до больницы. Они ловко проскакивали любые лужи, объезжали заторенные перекрёстки дворами, огибали непроезжие, с неработающей противоливневой канализацией участки улиц. Въехали на территорию какого-то АТП, лавируя между грузовиками и автобусами, выскочили уже в другие ворота, на другую улицу, тем самым миновав очередную пробку. Несмотря на всеобщий дорожный коллапс, вызванный небывало мощным ливнем, они умудрились за двадцать минут пересечь почти весь город и буквально ворваться на территорию больницы. К хирургии, подъезду приёмного покоя. Их уже ждали медики с кроватью-тележкой. Вытащили неподвижное тело из машины, скорее на тележку, укатили за двери. Таксист и один из инспекторов, капитан полиции, последовали за ними.
Борис Владимирович посмотрел на часы, надо вызвать другое такси. Какое сейчас такси, весь город в коме. Хотя ливень уже утих, да вот уже и кончился. Так же внезапно, как и начался. Полицейская машина, стоящая впереди, больше не мигает и не сигналит. Из неё вышел второй инспектор, лейтенант, подошёл к машине такси, закурил, улыбнулся Борису Владимировичу, приветственно махнул рукой. «Тоже мне, друг-подельник», – брезгливо подумал Борис Владимирович и отвернулся.
Спустя несколько минут вернулись таксист и первый инспектор, они подошли к лейтенанту и все трое что-то живо обсуждали, потом вытащили свои мобильные телефоны, видимо, обмениваясь номерами. Затем полицейские пожали руку таксисту и все направились по своим машинам.
– Жива, представляешь, успели! – объявил таксист, садясь за руль. – Говорят, ещё маленько, и аминь был бы. Успели! – радостно повторил он.
– Очень мило, я опоздал в аэропорт, тебе я за эту прогулку не заплачу ни копейки. Можешь идти к своей спасённой, просить звезду героя.
– Спасенной я никогда больше не увижу, не для звезды спасал. На деньги твои я и не рассчитываю. Вас, уважаемый, куда доставить, обратно к «Добродетели»?
– Нет, теперь домой, Солнечная 32.
– А, в «Долину нищих»? Сделаем. Извините, что втянул вас в это неприятное происшествие.
До Солнечной ехали спокойно, долго, уже без мигания авариек, сопровождения и проездов по дворам. Борис Владимирович, глянув на уставшее, но счастливое лицо таксиста, не вытерпел, спросил:
– И чего ради все эти подвиги? Ну, забрали бы барышню попозже. В конце концов – сама виновата, ездить не умеет. А сейчас вот ни денег, ни сил, ни благодарности. Зачем это всё?
– А если бы она умерла за то время, пока скорая приедет?
– Да врачи всегда так говорят: «Вот, ещё бы минута, мы вас еле спасли». Это они себе цену набивают, спасители, дескать, из самых лап смерти вытащили, благодаря своему мастерству. В девяноста девяти случаях из ста так говорят.
– А если это тот самый, один из оставшихся, случай? Как бы я потом жил? Проехал мимо, не помог, а потом совесть бы заела.
– А что семью без доходов сегодня оставил, не ест совесть-то?
– Разные у нас языки, уважаемый, и доходы разные. У тебя денежные, прибыльные, а у меня совестливые, на хлеб насущный. Я против своей совести, её воли не могу пойти, а ты можешь. Приехали, сейчас багаж отдам. – Таксист остановил машину у ворот коттеджа под номером 32, нажал на кнопку «багажник» и вышел из машины.
Борис Владимирович получил свой чемодан, закинул на плечо сумку, направился к калитке, щёлкнул пультом, снимая с дома охранную сигнализацию. Вдруг обернулся и неожиданно для себя крикнул садящемуся в машину водителю:
– Спасибо!
Но тот уже хлопнул дверью, не слышал. Вскоре габаритные огни его машины скрылись за поворотом. А Борис Владимирович всё стоял у калитки своего дома, будто не решаясь зайти. Вот он – щелчок! По охранному пульту дома и своей глубоко закопанной под прибылью и доходами, очерствевшей душе. За что «спасибо» сказал? И не хотел, а сказал, само вырвалось. Обычный, необразованный таксист-водила, ткнул его, отца-основателя целой империи волонтёрства и благотворительности, с двумя «вышками» и учёной степенью. Ткнул в настоящие волонтёрство и благотворительность. Был рядом, увидел чужую беду, бескорыстно спас человека. «Так коротко и звонко». Теперь можно смело выкинуть свой доклад для симпозиума, который готовил несколько месяцев. Все его выкладки, графики, умные термины и сложные формулы пошли прахом.
Борис Владимирович вдруг вспомнил о жене. Она ведь сейчас в дороге, она застала весь этот ужас, развезшиеся хляби небесные с последующим кошмаром на дорогах. Тоже не ахти какой водитель. Позвонил, всё в порядке, Алла сейчас подъедет, он будет ждать свою девочку, своего Алика, свою красавицу, молодую жену.
А пока Борис Владимирович, основатель и глава благотворительного фонда «Добродетель», ещё несколько часов назад спешивший в столицу со своим готовым, блестяще выверенным докладом на симпозиум, посвящённый необходимости организации Всероссийского централизованного фонда движения волонтёров и благотворительности, он всё стоял у калитки и не мог двинуться с места. Куда, обратно? К новым вершинам благотворительного движения, приносящим лично ему немалые доходы? Ведь так, если честно с самим собой, он, прекрасно знающий, как и что организовать, разве он брался хоть раз за проекты и акции, не приносящие лично ему прибыль? Ни разу! А разве плохо быть богатым, ведь он не ворует, не грабит, он честно привлекает и направляет свободные деньги общества в русло благотворительности. Почему он не имеет права на некий процент от сделок, за организацию?
Что случилось во время этой безумной поездки, почему он не может двинуться с места, пока не решит для себя что-то? Вот здесь, сейчас, нечто произошло с ним, он, Борис, уже другой. Вдруг ему стали противны слова: «процент, сделки, акция, прибыль, организация благотворительности». Всё сейчас стало пока ещё не ясно, не понятно, но по-другому, по-новому. Он больше не сможет жить как прежде. Что такого особенного сказал ему этот таксист, философ-самоучка?
Вскоре подъехала Алла, с массой впечатлений после посещения интерната для инвалидов. Они обсуждали её поездку очень долго, почти всю ночь. На симпозиум Борис Владимирович так и не поехал. Благотворительный фонд «Добродетель» был существенно расширен, реорганизован и перепрофилирован, перестав заниматься рекламой и самопиаром, перестав приносить сверхприбыли своему отцу-основателю.
Спустя несколько месяцев в городе N родился, среди прочих, ещё один малыш. Это его маму, находившуюся после аварии в бессознательном состоянии, доставил в больницу какой-то безвестный таксист. Спас, безо всяких организаций и личной выгоды, по собственной воле.

Репортаж

Редактор новостей компании «Nмедиа» приступил к работе. Надо срочно просмотреть отснятый корреспондентами материал, шлифануть, утвердить у главреда и вшить в вечерний блок новостей. Так, репортаж с митинга, из Центрального района. Рука мастера, всё идеально: мэрия, триколор, гордума, улыбающиеся люди, много людей, снято так, что кажется, будто вся площадь заполнена людьми. Вот только этих, синюшного вида алкоголиков, случайно попавших в кадр, надо вырезать. Так, выступления национальных творческих коллективов. Русские, татары, мордва, опять русские, парень с лезгинкой. Нет, лезгинку отрезать, русских побольше вставить. Дальше, митинг, мэр, на удивление трезвый сегодня, речь толкает. Оставим от мэра шапку-приветствие и заключение. Лыбится он профессионально, для публики, знает, что снимают, улыбка отечески-добрая, «самый человечный из людей». Только вчера крутили репортаж о том, как мэр по случаю праздника привёз игрушки в детдом. Годится. Ещё обзор площади, флажков побольше. Ну, в целом, прилично, «Центральный» готов.
Теперь парк Победы. Бодрящие марши на всю округу, флажков не поскупились, везде торчат, Вечный огонь зажгли, на газ расщедрились ради праздника, нормально. Интервью с горожанами. Что тут нам бригада «иван-да-марья» наснимала? Ваня снимал, Машка с микрофоном в кадре. Вступление Маши: «Здравствуйте, телекомпания «Nмедиа», программа новостей, уделите нам, пожалуйста, всего одну минуту, ответьте на вопрос: что такое патриотизм? Представьтесь, пожалуйста и, если можно, кем работаете», вступление везде убираем. Смотрим.
Сюжет первый. …Тётка бальзаковского возраста с древней бабулькой, на лавке сидят. Тётка отвечает:
– Анна Михайловна, архивариус. Патриотизм? Это забота и посильная помощь тем, кто слабее тебя. Ничего нового я не скажу – люби ближнего, как самого себя. Помогая слабому, мы делаем сильнее себя. Главное, делать это искренне, не для отчётности, а как для себя. Если ты по-настоящему помогаешь людям своей страны, значит, ты помогаешь своей стране, делаешь её чище, сильнее.
Бабушка вклинивается:
– Нюра, это телевидение нас снимает?
– Да, Баб Нюр, спрашивают, что такое патриотизм, ответьте им.
– Патриотизм? Жить в нашей стране, это уже патриотизм. Нюра, а когда показывать нас будут?..
Так, вырезаем полностью. Нюра, Баба Нюра, у тётки волосы растрепаны, а у бабки нос красный, обе галиматью несут, не годится. Дальше.
Сюжет второй. Додумались, где снимать, интервью у газелиста, ну, артисты. …Конечная маршруток у парка. Сидящий в микроавтобусе водитель, лет сорока, мелочь считает:
– Дмитрий, водитель. Патриотизм? Да кто ж его знает, Родину любить, наверное. Сволочью не быть, пытаться всегда и везде оставаться человеком. Ребят, некогда болтать, вон сын мне обед принёс, а отстой только двадцать минут, надо успеть. Вы лучше с ним пообщайтесь, он вам сейчас грамотно всё растолкует. Что, мама наша опять на митинге? Давай, сынок, спасибо, горячее, – говорит водитель подошедшему к нему парню, берёт у сына пакет. – Валер, расскажи им, что такое патриотизм.
Кадр переходит на долговязого юношу:
– Валера, школу заканчиваю, на историка буду поступать. Патриотизм – это хорошее знание истории своей страны, её прошлого. Извлекая уроки из прошлого, можно не делать подобных ошибок в будущем. А сегодня, двенадцатого июня, есть особый повод вспомнить историю. Ведь именно в этот день, в 1991 году, путём прямого всенародного голосования был избран первый президент России. Можно по-разному относиться к его деятельности, но именно эту дату следует считать концом оккупации России.
– Какой оккупации?!
– Оккупации России Советским Союзом, длившейся почти семьдесят лет...
Понятно, блажит юноша. Долой сюжет.
Сюжет третий. …Опять парк. Семья. Папа, мама, лет по тридцать, рыженький мальчонка лет семи. Отвечает глава семейства:
– Роман Анатольевич, пе… географию преподаю. Патриотизм? Забота о будущем, прежде всего, о детях. О своих, о соседских, о детдомовских, обо всех детях своей страны. Какими мы вырастим наших детей, такой и будет наша страна. Надо стараться передать им всё лучшее, что есть в нас. Глядя на них, и самим стремиться быть лучше, чище, воспитывать их на своих положительных примерах. Патриотизму надо учиться всю жизнь, я думаю. Витя! Да ты что, ты куда полез? Извините. – И мужчина, увлекая за собой жену, побежал к растущей рядом липе. По дереву, карабкаясь всё выше, рискуя сорваться, лез их рыжий сыночек-сорванец. Кадр несколько секунд на ребёнке...
Тоже не годится, не то.
Сюжет четвёртый. …Ухоженная, красивая для своих где-то около сорока лет, дама. Глаза умные, взгляд пронзительный, как будто внутрь тебя смотрит:
– Антонина Ивановна, врач-психиатр. Патриотизм? Это чувство сопричастности и ответственности. Что ты сам, где бы и кем бы ты ни был, тоже ответственен за происходящее в твоей стране. И от тебя, от твоих, пусть совсем малых дел зависит состояние твоей страны. Если каждый из нас будет… ну хотя бы поступать по совести. То есть, не надо там, не знаю, митингов, подвигов, достаточно просто слушать свою совесть. Просто жить по здравому смыслу. Не надо ждать президента, закона, мэра, начальника, указания, вот просто сам живи по совести. Я думаю, это и есть патриотизм...
Вроде неплохо, но уж заумно как-то. И взгляд этот нечеловеческий. Психиатрический. Не годится.
Сюжет пятый. …Женщина под пятьдесят, спешит куда-то:
– Елена Дмитриевна, инженер-технолог на Заводе. Патриотизм? Вам для агитации или от себя?
– Своё, личное мнение, пожалуйста.
– Как говорил наш общеизвестный профессор, патриотизм начинается с того, что не гадят в парадной. Не пачкать место, где ты живёшь, ни физически, ни морально, в своей квартире, на улице, в своём городе, стране. Не портить жизнь себе и окружающим. Если каждый перестанет её портить, то, глядишь, она, жизнь-то наша, и наладится у всех. Жизнь так коротка, надо содержать её в чистоте. Вот и весь патриотизм. Не патриотично, вырежете?..
Ясно. Долой.
Сюжет шестой. …Пара. Красавцы, оба. Он – мужчина под сорок, фотогеничный, очень, хоть сейчас на главную роль, одет солидно, всё дорогое, взгляд сильный, уверенный. Ещё бы – глава «Добродетели», его не то что весь N, полстраны знает. Она – его жена, чертовски красива, кровь с молоком, значительно моложе его, лет десять разница, одета со вкусом, хоть сейчас на подиум. Образцовая пара, смотреть приятно. Отвечает он:
– Борис Владимирович. Слушайте, ну я же столько раз уже интервью для «Nмедиа» давал, и в студии, и у себя, я никак не подхожу под ваш формат «Интервью с простыми горожанами». Вы лучше… – Звонит телефон, Борис Владимирович, обрывает разговор и достаёт мобильник. – Алло, Израэл, Гроссман клиник? Шолом. А, по-русски говорите? Здо́рово! Профессор Гроссман, это вы сами? Здравствуйте ещё раз. Прекрасно, я вам вчера на сайт посылал письмо на английском. Что? Да, я о протезах, которые вы разработали, простите, секунду. Ребят, пообщайтесь с моей женой, некогда.
И он уходит из кадра, занят переговорами... Ну, оно понятно, человек деловой, занятой. Какая жалость, не получилось у него интервью взять.
Сюжет седьмой. …Его красавица-жена, поправляет блузку:
– Алла, домох… сотрудница благотворительного фонда. Патриотизм? Это меньше болтать, а больше делать. Вы, вообще, что нас снимаете? Вы у инвалидов спросите, у инвалидов последней войны, например. В детдом съездите, в детские онкоцентры. В домах престарелых поснимайте, а потом всё в эфир запустите. Вот это и будет ваш патриотизм. Патриотизм, это когда у общества нет детдомов, а инвалиды могут жить вместе со всем обществом. Извините, некогда.
Уходит к мужу...
Всё, материал весь. Да, потрудились Ваня с Машей, набрали студентов по объявлению. И что прикажете пускать в эфир, для праздничного настроения? Вообще главред, конечно, глупость сморозил, с таким вопросом для публики. Патриотизм! Да тут, сколько людей, столько и мнений, каждый волен думать и делать что угодно. Любовь к Родине – необъятная тема. Да это как любовь к родителям, только ещё шире и, в то же время, интимнее. Запускать-то что? Главред, конечно, все эти сюжеты зарубит – непатриотично, по нынешним временам. Хм, а правда, что такое патриотизм? Вот для редактора новостей он в чём заключается? А взять и запустить все сюжеты одним роликом, всю правду-матку, не фильтруя, и лезгинку оставить, и неунывающих алкоголиков, и все эти непатриотичные ныне высказывания, и переговоры с профессором-эмигрантом, про импортные, а не отечественные протезы, и почти пустую площадь показать. Что вижу – то пою. Плюнуть на всё и проявить патриотизм, показать людям правду. Правду про себя, про N, про страну, про патриотизм. Уволят, с волчьим билетом, сразу. Придётся полностью в Сеть уходить, там тоже не сахар и никаких гарантий. Зато…
На следующий день он был уволен, после скандального ролика о патриотизме, показанного по вечерним новостям. Русский беженец из Средней Азии, хромой ветеран чеченской войны, живущий с сестрой, ДЦП-инвалидом, и двумя дочерями-школьницами (жена и мама погибла от взрыва при теракте в автобусе), бывший редактор новостей в «Nмедиа». Как честный журналист, проявил патриотизм и показал правду о нас, любимых, ту самую правду, о которой все знают, но не любят вспоминать. Патриот, он понимал, на что шёл, такова была его воля.

* * *

Всё вышеизложенное, как сейчас принято отмечать, основано на реальных событиях, изменены лишь имена героев. Только в жизни всё было намного грубее и жёстче, чем описано. Впрочем, внимательный читатель-патриот уже увидел в событиях N события родного города и знает, куда направить свою волю.

© Виталий Семенов, 2017
Дата публикации: 20.01.2017 21:15:48
Просмотров: 2201

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.