Сердце и камень, глава 2

Денис Требушников

Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни
Объём: 17437 знаков с пробелами
Раздел: "Современность"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Глава 2.

Я еще нежился, размышляя: вставать мне или еще поспать? Диана, тем временем, возилась на кухне. Она подержала чайник под струей воды, а затем поставила его на газовую плиту. Повернула ручку и нажала на кнопку. Легкое шипение прервалось щелчком, и под плоским днищем чайника вспыхнул синеватый огонь, который принялся облизывать края. Диана обернулась к столу, на нем стояла банка со свечой. Она мешала ей, она тревожила ее. Девушка ненавидела ее, однако обижать меня ей не хотелось. Поэтому Диана несколько секунд, без движений, слушала квартиру: не поднимаюсь ли я, не иду ли в ванную или туалет? Успокоившись, девушка лукаво покосилась на дверной проем в коридор; выполз розовенький язычок и прислонился к левой стороне верхней губы. С таким хитрым видом она открыла ящик со столовыми приборами и взяла чайную ложку. Я не знаю, что ей двигало в тот момент, но исходя из ее рассказа, дело было не в сочувствии. Давно приметил: когда человек что-то задумывает, он игриво щурит глаза и губы его слегка расплываются, обличая задумку. У Дианы же в этот момент показывался язычок, как дополнительный элемент.

Она поступала подло, и это понимала. Диана бережно зачерпывала воду из моей банки и выливала ее в раковину. Осторожничала, старалась не нарушить особый порядок расположения спичек, созданный хаотичными бросками. Отдаю ей должное, делала Диана это с усердием и любовью: она же могла просто вылить воду, но нет; наверное, ей нравился сам процесс. От поверхности до фитиля оставалось немногим более шести миллиметров. Когда ее меленькая месть была закончена, Диана вымыла ложку и положила обратно. В завершение «дельца» бордо засвистел чайник, выпихивая пар в тоненькое отверстие. Моя любимая выключила газ, вновь проверила: не заметил ли я, - затем глубоко вздохнула и, довольная собой, медленно выпустила из легких воздух.
Услышав чайник, я решил все-таки встать.

Растирая ладонями глаза, стараясь выкатить сухие ночные комочки, я по-медвежьи неуклюже топал на кухню, кряхтел и сопел. О моем появлении Диану предупредил протяжный зевок, по звуку напоминающий мяуканье кошака в период спариваний.

Девушка в этот момент насыпала в кружку гранулы растворимого кофе. Она посмотрела на меня как-то сердито, может быть, излишне строго, впрочем, сонному человеку все кажется раздражающим и ненормальным.

— Ты будешь кофе? — спросила Диана.

Она замерла, ожидая ответа. Я почесал лоб и провел ладонью по щекам и подбородку. Неплохо было бы сначала побриться, подумал я тогда. Но кивнул в ответ и снова зевнул.

— Может, тогда подвинешь свою банку, она мне мешает. Я не прошу ее убрать, я прошу ее просто подвинуть. Ну, пожалуйста.

Я снова кивнул. И чуть-чуть недовольно помычав и почесавшись, подошел к столу. Ладони обхватили холодное, словно призрачное стекло. Банка слегка приподнялась, и на поверхности начали раскачиваться, как на волнах, спички. Установив банку подальше, я выпрямился и выдохнул. К своему удивлению голова была не только пуста на сюжеты и идеи, в ней вовсе прописался вакуум, который засасывал меня внутрь, грозил сбросить разум в черную дыру. Черная дыра во вселенной творчества – место истины, куда стекается все придуманное и воплощенное, где можно найти новое и старое, только материала там столько, что человек, попадая в нее лишается рассудка, смотрит на содержание этой бездны, как ребенок перед столом со сладостями: глаза разбегаются, ибо хочется всего и сразу. Только выбрать из предложенного, по-обычному, разрешается что-то одно.

Постоял, возвращая мысли к реальности, и решил закурить; щетина подождет.

— Сегодня я приду поздно, — начала Диана, когда мы уселись за стол. Я отрешенно обнимал теплую кружку, и слушал вполуха. — У меня будет пять уроков, потом окно, возможно, я заскачу домой, или позвоню. Хорошо? Мыкнешь что-нибудь. Затем, у нас с ребятами экскурсия в музей восковых фигур. Думаю, к четырем закончим. Ты слышишь?.. Хорошо… Приду, скорее всего, часам к восьми. Ну, понимаешь, нужно кое-что в школе будет сделать, директор затеяла планерку с чаепитием… А ты же знаешь, что со мной случается, когда я чуть хмельная, — извинилась она, улыбнувшись. — Так что не переживай, погуляем чуток с подругами и по домам. Обещаю, к восьми буду.

Я дышал на кружку; кофе согревал мой нос, а его аромат – душу. Диана, не переставая говорить, сполоснула чашку. Пока из крана выпадали остатки воды, девушка прошлась по кухне с губкой, вытирая со стола крошки. Собрала их на ладони и открыла дверцу. К мусорной горке осторожно был приложен смятый коробок. Высыпав крошки сверху, Диана потерла руки.

— Нет, я не буду выносить ведро. Это сделаешь ты. Хоть раз, ты можешь выйти на улицу? Ничего с тобой не случиться, не фотобумага, чтобы почернеть. Так что будь любезен…

Я кивнул и продолжил рассматривать лопающиеся пузырьки. Меня охватывало странное полубредовое состояние. Не то, чтобы я спал на яву, но местами проскальзывала мысль, будто я бодрствую в дреме. И как во сне запоминал только самое важное: звонок, восемь часов, вынести мусор... Это нужно было выходить из теплого, родного и уютного дома! Осознание этого вклинилось в пустоту, и по телу снизу вверх пробежали мурашки. Покинуть келью казалось мне чем-то страшным, даже опасным. На меня будут смотреть люди, кто-то непременно попытается заговорить. Это пугало. Толпы спешащих людей, толкотня, шум, сирены… Прошло то время, когда громкость была синонимом веселья. Или я слишком долго просидел в четырех стенах? Я мог месяцами не выходить, мне не чего было делать на улице, на природе, не представлял уже и для чего необходим общественный транспорт, ведь до кухни пару шагов сделать, до библиотеки один клик мышкой.

— А что поделать, — говорила она, словно наставляла ученика, — сам виноват.

Если я бы хотел говорить, то все равно не смог бы ей возразить. Не скрою, довольно часто посещали мысли: а не выйти ли мне из квартиры на полчасика? Чем дольше находился один в своем душном, затхлом склепе-кабинете, во мраке, тем сильнее меня тянуло к свету. Пустота давила на сознание, наверное, так же, как пальцы сминали коробок. Почему все спички кончились накануне? Знала ли об этом Диана? Утром я не пытался думать, а нужны ли мне еще спички? После, когда начал рассуждать, выход на улицу оказался необходимым. Нужно было разорвать паутину безделья, стряхнуть пыль отчаяния и подставить бледное лицо под солнечные лучи, чтобы сгореть и возродиться Жар-птицей. Это странное желание резало сердце. Но противиться ему было бессмысленно; да и Диана обидится, расстроится, если останусь взаперти. Но вместо ругани, будет жалеть меня, сочувствовать моей боязни, моему страху, моему бессилию. Утешение – это объяснение человеку его ничтожности, обвинение в слабости. Диана утешает не со зла, наоборот, из-за любви и бескорыстного стремления к добру. Тогда это было опасно для меня. Я жил во мраке, и свет ее слепил меня. Становилось только хуже.

Допив кофе, я снова закурил. Втягивал жгучий дым, ощущая, как он оседает в глотке. Выдыхал. Серовато-сиреневая струя распадалась, образуя клубы, которые поднимались вверх. В коридоре слышался шорох и движение склянок и пузырьков по полированной поверхности. Запах курева перебила сладкая, приторная всепроникающая ваниль, от которой хочется бежать на свежий воздух… Однако договор с Дианой был заключен недвусмысленно: я душу ее никотином – она душит меня ванилью.

— Я – тупая! Я снова потеряла ключи, ты не знаешь, куда я их могла задевать?

С сигаретой в зубах, я подошел шкафу, открыл его. Снял с перекладины вешалку с ее легким пальто. Другой рукой нырнул в карман; откуда, звякнув, показались ключи.

— Вот спасибо! Я тебя люблю, дорогой! Очень, очень люблю…

Диана подошла, чтобы поцеловать, как обычно, но остановилась, отмахиваясь от едкого и противного дыма.

— Когда ты не куришь, — договорила она.

Дверь закрылась, погрузив коридор во мрак, от чего он выглядел тесным. Щелкнул замок, и на лестничной клетке застучали по бетону каблуки. Я остался один. Смотрел на стандартную дверь в хрущевке. Впервые за долгое время, может, с тех пор, как жил в столице – городе абсурдного скопления бесчувственных людей – меня одолело одиночество. Для творческих людей одиночество бывает разное. Это одиночество, когда один на один с собой ты собираешься с мыслями. Это одиночество в массе, когда ты замкнут в себе, и не замечаешь ничего и никого вокруг. Это одиночество за работой, когда ты лишь кажешься одиноким со стороны, а внутри тебя кипит, шипит и пузыриться жизнь твоих героев. Это одиночество, когда тебе не с кем поделиться чем-то восторженным, или когда хочется рассказать шутку, которую придумал герой. И последнее – самое опасное одиночество, когда ты настолько опустошен, что и ты чувствуешь себя одиноким, и со стороны таковым кажешься, и герои тебя покинули, и некому даже поведать об этом состоянии. Именно в таком одиночестве я себя и осознал тем утром. Я – одиночка, и одинок в своем одиночестве. Бредовая мысль, совершенно не относящаяся ко мне, но именно она и отражала мою суть, душевное смятение в тот момент.

Сигарета дотлела во рту, мягкий фильтр обжог губы; и пепел упал на ковролин. Пришлось срочно затереть его тапком. Однако темное выжженное пятнышко все равно осталось. И теперь, когда совесть изъедена речью Дианы, оно показывает конец одного пути и начало другого. Выжженная сигаретным пеплом отправная точка в жизни. Кому еще выпадает подобное счастье?

Теплая вода сочилась из крана и шумно стекала в черную дыру. Я положил руки на раковину и взглянул на себя в зеркало. Иногда ловлю себя на мысли, что первым в людях замечаю глаза. Чуть раскосые, может, миндалевидные глаза Даньки, большие круглые глаза Дианы, чуть едкие полукруглые глаза бывшего декана, страшные томные черные глаза Сан Саныча – соседа… Вспоминаю их взгляд и вспоминаю все остальное. Только не могу вспомнить себя. Отражение для меня – лишь картинка; и, смотрясь в зеркало, не понимаю: я ли это? Так ли я на самом деле выгляжу? Или это всего лишь мое воображение? А если это чужой образ, то чувствует ли он прикосновение, когда подражает мне. Однако в тот день я осознал себя живым, увидел настоящего себя, будто бы прозрел: и себе я не понравился. Меня охватило такое чувство отвращения, что в первые секунды хотелось разбить стекло, накликать эти чертовы семь лет несчастья! Впрочем, два-три года из них я уже прожил. Остальное дело привычки, так говорят; но это не помогает. Человек все равно противится уготованной судьбе, особенно если она отличается от собственных представлений и мечтаний.

Я еще противился. Умывшись, пошел в кабинет, в ту пустую комнату с ноутбуком и красным проводом-артерией, соединяющим мое сердце с источником питания. Запустил «Quint Essential», проигрыватель, на подобие «WinAmp’a». И музыка, наполнившая собой пустую комнату, стала квинтэссенцией моего состояния: “Kvety zla” и “Dum, gde tanči mrtvi, “Vojna Poema” и… «Contrapunctus – 2» группы Laibach. Медлительность последней электронной композиции из названных, волнообразные псевдоголосовые партии, свистящее уныние. Все это казалось уже невыносимым. Словно вчера, а может быть, даже раньше, я чего-то лишился. Этот плейлист, который меня успокаивал, теперь раздражал и давил под тяжестью имитации классической музыки, оставлял одного во Вселенной Баха, полной резонирующих звуков синтетического мира Laibach. Чувствовал себя звездой, чья жизнь подходит к завершению, я раздуваюсь, поглощая планеты собственной системы, будто паразит, пожирающий сам себя изнутри. На грани истощения, пытаюсь продлить предсмертную агонию, питаясь самым дорогим, что у меня есть, и все же делаю. Естественный процесс. Когда же больше расти некуда и незачем, схлопываюсь, коллапсирую и вырываюсь из прежней формы, разлетаясь множеством неиспользованных искр, еще сохранивших силу огня, но так и не воспламенивших в банке свечу.

Razbiti mogoče oltarja ni,
Oltarja laži, ki oblike množi.
Не разбить великий алтарь,
Алтарь лжи, что множит образа.

Перемена в сущности произошла. Тогда я этого еще не понимал, перед алтарем с чистым листом на экране сидел совершенно другой человек. У него исчезли прежние чувства, и он приобрел новые. Это был я, но другой я. Или я – это зеркальное отражение другого я? Неважно. Жизнь изменилась, и началось это с музыки. Оставил лишь перерождение Вселенной «Contrapunctus – 2», вечность жизни. Жизнь – это череда рождений и умираний. Я обманул Творца, так было нужно. Я возродился из живого. Изменился. Стал сверхновым.

Как всякому новорожденному нужен кислород, так и мне захотелось на улицу, на простор, где толпа, шум, разговоры, сирены, кивки, поцелуи и драные башмаки, аккуратно оставленные у красного контейнера… Мне захотелось на свет, потому как мой потух, оставив искры напоследок. Эти искры нужно было воспламенить, и лишь свободный, вольный и шальной ветер мог помочь мне. Казался он далеким родственником, с которым хочется повидаться спустя много-много лет разлуки. И я решился…

Наперекор Диане, и ее ожиданию, что не смогу пересилить себя, не смогу встать и ступить на порог, я захлопнул ноутбук, раздвинул зеленые шторы, впустив в комнату отфильтрованный стеклом свет; встал и пошел… Порою мне кажется, что в моем убожестве она ищет утешение для себя, ей нравится о ком-то заботиться, а тут такой персонаж: молчаливый, безрадостный, – которого так и хочется развеселить, заставить прыгать, бегать, улыбаться. …В какой пустоте я себя ощутил, когда дневные светло-серые краски проникли в мой кабинет! Пустая кель: семь на три метра, стол с тумбами у окна, ноутбук с сердцем и одинокий красный шнур, постыдной змеей извивающийся на потертых коричных половицах – вот что я увидел вокруг себя. Неудивительно, что в темноте мне было приятнее находиться. Мрак скрадывал пространство, и светящийся экран отвоевывал небольшой полукруг, в котором я и жил. То было раньше. Теперь стало шире, и показалось, что воздуха стало меньше, он подался во все стороны, разлетелся.

Дыхание перехватило. Мне хотелось бежать из комнаты, уткнуться в темный угол, забраться под одеяло, только бы не дышать этим разреженным воздухом. И я удрал на улицу, струсил.
Но прежде, я выбежал из комнаты, захлопнул дверь, чтобы комната не смущала меня своей наготой, после прошел в спальню, где оделся теплее, по погоде.

Постоял над выжженной точкой, собираясь с мыслями. Мышление – это единственное человеческое свойство, способное ум превратить в разум, а разум – в иноумие, постразумное состояние мозга, или сделать человека безумным. Был ли я безумен в тот момент, сказать не могу, но уверяю, что опасно сблизился с этим обрывом сознания и, кажется, ощущал, как трескается под ногами твердь; она медленно уходит в бездну гибельного каньона. Я сбежал по бетонным ступеням, спасся, когда с силой, от души распахнул дверь подъезда и когда очутился в новом, забытом для меня мире огромных пространств, заставленных чудесами природы и человека. В руках качался пакет с мусором, проглотивший смятый коробок.

Дверь плавно закрылась, отгородив меня от прежних страхов, от воронки черной дыры, затягивающей меня в безумие. Я дышал, казалось, впервые в жизни. Такое свежее чувство захватило меня и сдавливало в объятиях грудной клетки и диафрагмы. Гнилой и прохладный запах осени проникал в легкие, вызывая ощущение бессмертия и блаженства богов Эпикура.

Оставалось только шагнуть навстречу бессмертным благам жизни, познанных через собственную смерть. Серые окна пятиэтажек смотрели на меня, ожидали моих движений. Три печальных и лишенный листвы березы в центре этого двора возносились вверх, и, казалось, стали еще выше, как когда-то высокими, достающими до небес, я видел их детстве. Угрюмая помойка с рядом красных контейнеров кривыми зубами выстроилась у забора Профессионального Училища №5. На двухэтажном здании цехов фонарь был выключен и не светил своим синим глазом, поднимая из подсознания детские страхи. Положили новый асфальт, но на нем уже были лужи, а в них суденышками, ладьями, движимые легким ветерком, раскачивались желтые, оранжевые, красные, коричневые листочки. Этот огненно-грязный ковер наваливался и на дорогу. На самой линии осеннего фронта вечной войны человека и природы, покоились автомашины.

Я двинулся к помойке. И даже улыбнулся, не обнаружив драных башмаков, которые отчетливо себе представлял. Выбросил пакет и осмотрелся: подъезжал мусоровоз.

Огромными железными прищепками он, как неженка двумя пальчиками держит влажную и грязную ткань, зацепит контейнер, встряхнет, поднимает, чуть притянув к оранжевому кузову, и опрокинет содержимое вовнутрь себя. Вернет ящик на место и примется за второй. И где-то в глубине зловонной кучи скроется и смятый коробок моих высосанных из мозга пустых и никчемных мыслей.

Тяжело избавляться от привычных вещей, обозвав их мусором. Но делать это изредка необходимо, ибо в противном случае, привычный ход вещей замкнется в круг, и резкое изменение в нем, пришедшая волна, вызовет тот страх, что одолел меня. Однако именно это изменение позволяет понять, как близко находится грань безумия. Безумие – это цикличность жизненных процессов, протекающих по воле одного человека, внутри его, без оглядки на окружающий мир, красоту и непременную изменчивость жизни, неуклонно приближающую великий дар Любви и Божьей Милости – смерть.

Направился в магазин за спичками. Шагнул навстречу жизни, поддавшись, сдавшись своему безумию; упал в каньон, но, выжив, воспарил. Жаль, тогда я этого не осознал.

© Денис Требушников, 2010
Дата публикации: 03.01.2010 17:08:04
Просмотров: 2680

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.