Валентин Аркадиевич Градский
Олег Павловский
|
Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 20636 знаков с пробелами Раздел: "Петроградская сторона" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
. ВАЛЕНТИН АРКАДИЕВИЧ ГРАДСКИЙ Доценту не следовало уходить в этот вечер от Краевского, а тому не следовало его отпускать. Наконец, Лика могла как-нибудь удержать Градского, в крайнем случае, разыскать Машу и та вправила бы мозги этому доценту, и не отпустила его домой смотреть телевизор, какового у Краевского не оказалось, да и не могло. Подумаешь – телевизор! Пусть психи, идиоты, кролики, зайчики, три танкиста, мамакеро и вовсе дичь помирают со смеху в санатории для ненормальных и вполне нормальных людей, пусть глазеют на экран до темноты, пусть смотрят все подряд и обязательно «Спокойной ночи, малыши». Все пусть. У Лики было столько собственных проблем, что вчетвером до утра всего не обдумать, даже доценту с его юридической подкладкой и совершенно не адвокатской манерой говорить все как есть, от чего Анжелике легче не становилось, но становилось как-то проще... Так вот, когда у нее, у бестолковой Липкиной, живущим ни своим, ни чужим разумом, но всегда каким-то чутьем, и сейчас это чутье говорило, что неплохо бы наконец выговориться, посовещаться... именно тогда доценту приспичило посмотреть телевизор... . . . . . . . Градский тащился пешком на пятый этаж. Лифт не работал и застрял между небом и землей, на лестнице пахло краской, сырой известкой, висели веревки, а самого верха спускался резиновый шланг. И Градский, чуть поморщившись, ввалился в квартиру весь перепачканный, пропахший олифой и, врубив свет и чертыхаясь, поставил на стол четыре бутылки водки – была пятница и он не собирался выходить из дома, по крайней мере два дня... В доме наличествовали беспорядок, куча хлама и грязного тряпья. Градский к этому привык. Гражданка Градская здесь не жила, пребывала в длительной командировке у своей полоумной... короче, у своей родни. В квартире – хоть из пушки стреляй – этакая глухомань, и пусть бы провалилась со всеми потрохами такая командировка. Градский включил телевизор, налил себе стакан водки и лег на диван, а из окна несло холодом. Окно испортил его сослуживец, тоже доцент, когда они втроем с профессором дули коньяк и долго беседовали, поэтому испортилось окно – профессор попросил второго доцента выбросить в окно портфель с профессорской зарплатой, что тот и сделал, не вставая из-за стола... утром они искали во дворе портфель с деньгами, но почему-то не нашли... Есть Градскому не хотелось и он пил водку, почти не закусывая, молча и решительно, как самурай, делающий себе харакири, делающий это с каменным лицом, в то время как кругом танцуют лукавые гейши, красное солнце садится прямо на воду, в которую пьяные красотки роняют свои хризантемы, и весь этот бардак возможно прекратить одним единственным способом – сделать себе харакири. Градский не сразу заметил, когда закончилась телепередача – он и не смотрел на экран, и не любил японские кинофильмы. Он лежа курил и пил водку, которая ему не нравилась, но ничего другого у него не было, и он пил водку, которая пока еще была, и которая нагоняла тоску. Он допил вторую бутылку. Его слегка тошнило и у него болела – не болела, а трещала и разламывалась голова. Единственная надежда связаться с внешним миром была предотвращена – телефон не работал, с некоторого времени он за телефон не платил. – Да, – сказал сам себе Градский, – дело не в том, что куда не сунешься – везде наталкиваешься на мрак, злобу и непонимание, а дело в том, что ты суешься и этому не видно конца, потому что ты не можешь один, тебе вредно быть одному – вот ты и суешься, и дело не в том, что вокруг мрак и непонимание, а в том, что для тебя это – мрак, и это ты не хочешь или не можешь понять, как и очутился в этаком аквариуме, для чего тебе в этом аквариуме жить, наконец это ты сидишь в аквариуме и взираешь на окружающий мир, а мир показывает на тебя пальцем, поит отвратительной водкой и удивляется, что ты все еще жив. И Краевский пребывает в винном аквариуме – ему хорошо, наверно, барахтаться в алкоголе и он, вероятно, правильно делает – ничего не хочет ни видеть, ни слышать, вот только Градскому это слегка надоело, а виноват во всем опять же он сам! Градский пошел на кухню за колбасой, Там он взял кухонный нож и подумал – нельзя ли этим ножом сделать себе харакири? Но харакири он делать не умел и даже не мог представить, как это делается – все-таки он был уже пьян. Однако он принял решение покончить со всем раз и навсегда. Проще всего было, конечно, повеситься. Градский попытался забить в стену гвоздь, но гвоздь согнулся, а вслед за ним согнулись и все гвозди, которые он отыскал в ванной комнате. Об утоплении не могло быть и речи – воду отключили, только в чайнике оставалось немного, да в туалетном бачке. Тогда он вспомнил о таблетках, которыми пичкала свою дочь его полоумная теща, от чего обе окончательно свихнулись. Градский отыскал и съел столько люминала, что можно было убить двух спортсменов и одного непьющего значкиста ГТО, и, для верности, запил это дело водкой. Ему стало спокойнее, он включил телевизор, в последний раз закурил, лег на диван и стал ждать скорой кончины. Через полчаса он прощался с Краевским по телефону, и тот говорил ему прощальные и напутственные слова. Телефон не работал, Градский продолжал разговаривать, Краевский как будто тоже, но самое странное, что В.А. Градский и не думал умирать, хотя ему и хотелось умереть, и было очень весело. Он запер дверь на ключ, выбросил его в окно, снова лег и закрыл глаза, однако смерть как назло не наступала, и это обстоятельство его совсем не разозлило, но стало как-то надоедать. Градский встал, сломал дверь и, выйдя на лестницу, бросился вниз головой в лестничный пролет. Но и на этот раз ему не повезло – он только испачкал свой последний костюм, запутавшись на лету в неизвестно с какой целью повешенных, проклятых веревках и резиновом шланге, и долго не мог выпутаться, пока не спустился в подвал. Выбравшись из подвала, он пешком пошел наверх, так как лифт не работал. Он ненадолго вернулся в свою квартиру и вышел на лестницу вооруженный кусачками. Градский надел плащ, чтобы не замерзнуть и принялся за работу. В кармане у него была бутылка водки и Градский изредка прихлебывал, и снова принимался перекусывать металлическую сетку лифта. Наконец, он просунул руку в дыру, нащупал резиновый ролик, и, оттянув его, открыл дверь – Градскому приходилось когда-то выбираться таким образом из кабины застрявшего лифта, и опыт ему пригодился. Он выпил водки, закурил и, почувствовав некоторое облегчение, прыгнул в шахту... Градский ушиб ноги при падении и чуть не потерял сознание. Если не считать сломанного каблука и нескольких ушибов – четвертая попытка, говоря языком спортивного комментатора, также не увенчалась успехом. Он возлежал на мягком ложе из окурков и пустых пачек от сигарет. Выбраться было невозможно – он, как выяснилось, слегка пьян, даже подняться не смог бы – так болели ушибленные ноги, бок и левая рука. И Градский достал из правого кармана плаща бутылку с водкой. Папироса еще тлела во рту, и он положил ее рядом с собой. Выпив оставшуюся водку, он разбил бутылку и, сунув окурок в рот, несколько раз резанул себя по руке осколком и, когда пошла, зашептала теплая липкая кровь, он успокоился, несколько раз затянулся папиросой и, выбросив окурок, закрыл глаза. Последняя его мысль была о четвертой бутылке, опрометчиво оставленной на столе. Окажись она здесь, умирать было бы гораздо приятнее... ГРАДСКАЯ Л. – Если хочешь знать, – сказал Краевский, глядя на Градскую трезво, вызывающе и до некоторой степени зло, если ты хочешь знать, то Градские ни с того, ни с сего в шахты лифтов не падают, люминалов не жрут и вообще ничего такого не делают просто так, а пожар получился, конечно, случайно. Она и не пыталась возражать, но ей очень хотелось возразить, попытаться возразить, и она хотела бы найти для этого хоть какой-то предлог. Странно было бы предполагать, будто Краевский не догадается, что ей сейчас крайне необходим любой предлог, чтобы неудачный полет Градского в небытие не отразился как-либо на ее, Градской, бытие, быте, на ее мире, где не было места резким телодвижениям Градского, его неожиданным виражам. Краевский это понял. И почему она молчит, тоже понял – соображает, наверно, как ей теперь все обставить, чтобы Градскому и в голову не пришло взять ружье или кухонный нож, и уничтожить всю ее родню, весь этот выводок, что портит ему кровь, и под занавес сделать себе харакири. Или, скажем, послать их всех подальше без выходного пособия, безо всякой ренты, а проклянут они себя сами потом, если он все-таки выкрутится, и тогда будут все основания заявить, якобы всю жизнь он был настоящим подлецом и ничего другого ожидать от него не следовало. Впрочем, если бы он сделал себе харакири, то можно считать его не подлецом, а обыкновенным идиотом. Краевский догадался, о чем примерно она думает, и заорал. Обычно он не орал, вернее орал только в крайних случаях. – Ну что? Что Градский? – заорал Краевский, глядя на Градскую трезво и зло, – что Градский?! Градский, если хочешь знать, – это только желание, даже это мечта, та, которая никогда не воплотиться, но она есть! Его легче убить, если он сам себя не грохнет, если по крайней мере не попробует это сделать, когда ему наступят на горло, ему, а не мечте – такое ни кому не под силу. Он и сам кому хочешь, наступит на горло и ему наплевать, когда ему наступают, но если по ошибке наступишь на душу – тогда держись, или лучше беги куда подальше, или прячься, что ты сейчас и пытаешься сделать. Градский – это желание, он сам не знает, что творит, ему всего лишь кажется, будто так надо делать, и он снова наломает дров, а после ему необходимо о чем-то помечтать, но все это для того, чтобы его в очередной раз как следует прижало, приперло к стене и он еще раз понял, прочувствовал – ничего ему не сделать, ничего он не может и не сделает в этом вашем чертовом обезьяннике, где ему уготованы одни лишь желания, одни менады, провались они ко всем чертям! И ничего ему не сделать, разве что самому себе харакири – лучше бы он разбомбил весь этот зверинец, легче б стало дышать, да только он и этого не сделает – для него это слишком просто. А желаний у него, может, больше, чем у всех в этом зоосаде, в этом питомнике, заповеднике слюнтяев, тупиц и крохоборов, но его желания покруче, позабористее и поострее, он только и грезит тем, чего нет, то есть у вас и у нас паразитов нет – все мы только думаем, будто они, эти грезы, эти мечты у нас есть, но не дай Бог что-то подобное появится – сразу начинаем все это глушить водкой, воровством и всей нашей мерзопакостной жизнью... И не в том дело, что любит он помечтать, повлюбляться – мы все это любим. А дело в том, что он ничего не боится, он – это паровоз без машиниста, сумасшедший локомотив и, слава Богу, он чаще всего торчит на запасном, заваленном разным хламом пути. И кое-кто его побаивается – ведь он с рельсов по собственной воле не сойдет, и иначе его не остановить, кроме как не подстроив ему кораблекрушения – вот ему и подстраивают то аварию, а то и катастрофу... Не в том дело, что другие не могут, не желают, боятся мечтать – а в том, что не только не нашлось человека, который смог бы жить так как он, но и того, кто принял бы его, Градского, как дар, как необходимость и не соскочил на ходу, если в ушах засвистит, внутри похолодеет, а в штанах, я извиняюсь, мокровато! А ему на все наплевать, он, если хочешь, свой кайф ловит! Он просто лентяй по натуре, кот, которого угораздило родиться черт его знает на каком дворе. И если он, хитрец, спит в уголке, в стороне от иных прощелыг и проныр, если даже он притворяется, будто спит или спит на самом деле – так и знай! – ему снится, что он тигр, черт полосатый и невозможно угадать, что он натворит, если – не дай Бог! – проснется. Потому вы и шарахаетесь от него, потому боитесь – как бы чего не случилось! Если у человека, у живого создания есть неистребимая потребность представлять все таким, как должно быть на самом деле – тут уж ничего не поделаешь, жди – как бы чего не приключилось, а ведь обязательно приключится, а вам останется заниматься разбором полетов, но летали-то как раз – не вы! Вам останется самыми пакостными способами объяснять себе и другим, почему это чудовище летает, а вы – супермены, святоши, кастраты, легавые – нет! Краевский выдохся и замолчал. Градской показалось, что она одна на перроне, поезд ушел и она не знает, что делать с билетом. Сесть ли на другой поезд? Или вообще никуда не ехать и сделать вид, будто и не собиралась... Да и причем здесь Градская? Градская здесь ни причем... ГРАДСКИЙ ВАЛЕНТИН АРКАДИЕВИЧ Рост 176, телосложение среднее, волосы темные и т. д... Это его менты так обмеряли, да измеряли, пока он не проснулся. Пожар, начавшийся так некстати от брошенного им окурка, всполошил жильцов дома № 20, что по Кронверкской, а те, в свою очередь, разбудили пожарных, пожарные милицию, милиция – Градского и он, Градский, проснулся... Левый рукав у него обгорел, сам он промок во время пожаротушения, а его тело болело в разных местах – иногда одновременно. Помимо легкого сотрясения мозга, у Градского обнаружилась легкость мыслей, необъяснимая и сама по себе замечательная, и сразу не поймешь – сам он свалился по пьяному делу в шахту лифта, или его туда сбросили по злому умыслу неизвестные лица, которые, кстати, сломали дверь его квартиры, ничего не унесли и не испортили, и не оставили никаких следов... От самого Градского добиться чего-либо вразумительного не смогли – чего можно добиться от человека свалившегося в шахту и едва не задохнувшегося в атмосфере полной неразберихи и пожара, когда его едва не утопили пожарные с помощью шланга, брандспойта и брандмайора? Когда его обнаружили пожарные – слегка подмокшего, обгоревшего, чуть мертвого на вид, вызвали милицию, когда его обмерили и сфотографировали, и он неожиданно проснулся, разбуженный фотовспышкой, влажным климатом, болями от травм и ожогов, и еще более ужасными муками похмелья – растроганные его воскресением соседи буквально на руках отнесли Градского наверх, в квартиру, где он сразу начал пить водку, дрожа от холода, и теперь невозможно было определить – когда это он успел так напиться? Сейчас или немного раньше, так сказать до полета... Водку у него отобрали санитары, водку ему пить противопоказано, у него наверняка сотрясение мозга, хотя он и приземлился на ноги, и у него отвалился каблук, и отскочил в сторону, и сгорел навсегда в очаге занявшегося вскоре пожара. Ехать в больницу Градский наотрез отказался и водки пообещал больше не пить. Скорая помощь отчалила, а вот следователям прибавилось дел: злоумышленники исчезли, не оставив следов, а предположить, что доцент Градский сломал собственную дверь, сам прыгнул в шахту лифта, сам себя изрезал и поджег – никак невозможно, это не под силу никакому человеку и непостижимо уму, и если он поначалу и утверждал, будто бы это он сам все сделал, едва не повесился и не отравился – верить ему после ночного полета нельзя, у него наверняка сотрясение мозга! Вызвали Градскую и она приехала с работы. Про злоумышленников она ничего не знала и не хотела знать, но была совершенно уверена, что Градский сам, без посторонней помощи сиганул в шахту и натворил сразу столько всего, что сразу не разберешь – верить ему, или он просто несет ахинею. Она ничего не сказала следователю, но окончательно уверилась, что Градский ничего не придумывает после того, как он велел ей повыгонять всех пожарных, ментов, санитаров и слесаря, починявшего замок, да и самой убираться подальше. Слесарь быстро выпил оставшуюся водку, сказал «мерси» и пошел поговорить с мужиками о курьезном случае в доме № 20, предварительно выпросив у Градской четыре рубля. Градская осталась наедине с мужем, чья репутация, и без того подмоченная, окончательно промокла и подгорела с одного бока, как бракоразводный пирог... Градской было досадно, что она снова вляпалась в неприятную ситуацию, Градскому жаль украденной водки, слесарю – жаль, что до одиннадцати ждать еще сорок минут, тогда как пожар еще посильнее предыдущего уже разгорался в его могучем желудке. Градская принесла коньяку, и они с Градским выпили – ей было наплевать на сотрясение его мозгов, она знала – мозги у него не сотрясаемые, противоударные у него мозги! Тогда Градский прогнал ее окончательно, и она пошла к Краевскому, а тот на нее наорал... Ей хотелось бы знать, что думает по поводу происшедшего Краевский. Не так давно они на пару шлялись, где попало, пили, что придется и он ее вроде бы не узнавал, а теперь помалкивает – ровно и не было с ней пьяного до беспамятства Краевского, не было Победителя из семейства карасей – ничего не было, кроме предчувствия неизбежной потери, пропажи, и бедолага Краевский в это ощущение каким-то образом вписывался... А ей больше не с кем поговорить, подумать, сориентироваться – как теперь поступить с Градским, а то трудновато быть благородной и все простившей. И если подлец Валька снова выкрутится – то будет еще хуже. Ее уже выгнали как последнюю дрянь, не дожидаясь, когда лопнет ее терпение – ее терпение не успело вовремя лопнуть, а Градский спит как ни в чем ни бывало! Его не отправили ни в вытрезвитель, ни в сумасшедший дом. Просто не к чему прицепиться! И теперь он преспокойно спит. Да и причем здесь Градский, если это ей сейчас плохо и неспокойно? Градский, получается, ни причем... . . . . . . . КРАЕВСКИЙ ...Краевский выдохся и замолчал. И Градской показалось, будто она совсем одна на перроне, поезд ушел, и она не знает, сесть ли ей на другой поезд, или сделать вид, что и ехать-то никуда не собиралась... и, причем здесь она? Градская здесь ни причем... АНЖЕЛИКА Ей было жаль Градского, самою себя и даже Градскую, бывшую как будто совершенно ни при чем, но вписавшуюся в эту историю, а каким образом – Лика представляла весьма смутно. Скорее всего, Анжелике просто было неспокойно, она беспокоилась и за себя, и за Краевского, и за всех... ПОД ЗАНАВЕС СНОВА БЕДНЫЙ КРАЕВСКИЙ ...Градский развалился на заднем сиденье «Волги», черной и блестящей как генеральский сапог, и от нечего делать ел все подряд из разных кульков и пакетов – Машка насобирала в дорогу деликатесов Краевскому и окончательно растерявшейся Анжелике, растерявшейся до такой степени, что в последний момент она не успела сходить в парикмахерскую и теперь сидела под колпаком, тогда как Краевский, чертыхаясь, рассовывал по карманам бутылки и пачки сигарет у загаженных ступеней привокзального гастронома. Машка шипела на Градского, Градская на переднем сиденье сооружала из нескольких букетов нечто вроде похоронного венка, а Градский ел все, что попадет под руку, и ворчал, потому что он доцент и не любит, когда что-либо делается не согласно с его, Градского, правилами. – Пусть себе едет, – сказал Градский, – никуда он не денется и пить, надеюсь, не перестанет... Краевский отправлялся в Германию вместе с растерявшейся Анжеликой спасаться от пьянства. Он сделал ей предложение весьма замысловатым способом, и она это предложение приняла. Так что теперь – это не просто два оболтуса, начавшие свою совместную биографию с ничем не примечательного знакомства, едва не осложнившегося острым респираторным заболеванием, после того, как бедный Краевский свалился в светлые воды Лебяжьей канавки... Впрочем, вода была теплая. Теперь – это не просто два ненормальных, а ко всему прочему супружеская чета. Вот так мы и развлекаемся... Машка, давно смирившаяся с положением генеральши и усвоившая ряд полезных навыков, думала о предстоящей разлуке, думала как бы в прошедшем времени, как бы вспоминая – ей становилось грустно. Она почему-то не подумала, что воспоминания совсем не плохая вещь, иногда лучше действительности – чище и совершеннее, как сказал бы Градский... Градский, между тем, ел пряники. Он крайне сомневался, что в Германии может не оказаться тульских пряников, Германия – это вам не Тула... Градская не жалела, что Краевский и Анжелика уезжают, быть может навсегда – Градская жалела себя. Градский не замечал, или делал вид, будто не замечал сидевшую в машине гражданку Градскую, обложенную цветами, как мемориальная доска. Она и была мемориальной доской на каменной стене, которая называлась Градским, но ей не хотелось быть доской, тем более мемориальной, – ей хотелось быть ни причем. – Что же теперь будет? – спросила Машка, – Что со всеми нами будет? – Ничего не будет, – ответил Градский – все и так есть... но меня от ваших пряников зуб разболелся! Тьфу, черт! Где Краевский, где Анжелика? Что вы разблагоухались своими розами? Дайте скорее выпить, у меня зубы болят! Где Краевский с коньяком... Ох, – сказал он, держась за щеку – бедный Краевский, бедный и я сам.... . © Олег Павловский, 2012 Дата публикации: 21.01.2012 00:13:08 Просмотров: 3136 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|