Гены от Гогена
Георг Альба
|
Форма: Роман
Жанр: Ироническая проза Объём: 131001 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Георг Альба Гены от Гогена. роман-пьеса (шизофрения в стиле постмодерн.) Глава первая. Конечно, любезный читатель, тебе следовало бы узнать это несколько раньше, но я молю небо, чтобы мне не пришлось больше беспорядочно перескакивать с одного предмета на другой, как я принуждён был делать доселе, в ранее написанных вещах. Понимаю всю меру ответственности взваленной на себя ноши и прошу не взыскивать чрезмерно строго. Итак… «А не сделал ли я роковой шаг, став из живописца-любителя профессионалом? – Поль с угрюмым упорством посасывал любимую трубку, которая пошмыгивала накопившейся в ней слюной и тем раздражала заядлого курильщика. – Потерять хорошо оплачиваемую должность подручного маклера на Парижской бирже… Не сдурил ли? Так бы и продолжал писать, как минувшие десять лет, в свободное время, получая лестные отзывы от Мане, Писсарро, Дега. Но сам-то я понимаю, что мне, ой как далеко до творческой зрелости». Трубка, хлюпнув особенно жалостливо, окончательно погасла. А курильщик, не заметив, увлечённый потоком мыслей, продолжал её посасывать. «Мои новомодные импрессионистские картины совсем не находят сбыта… Как хорошо было учиться в богословской гимназии… А ходить учеником штурмана на торговых судах пять лет? Да и отбывание воинской повинности как матрос флота его императорского величества Наполеона Третьего…» В дверь постучали, и, шелестя складками платья, вошла Метте. - Всё мечтаешь и куришь? – спросила с явным укором супруга. – Поезжай в Копенгаген. Может, там мои родственники помогут тебе? - Ты серьёзно? - Тебе очень нравится быть в Париже расклейщиком афиш? - Я же не могу, как ты преподавать французский! - Пора бросить эту дурацкую живопись и хотя бы поступить служащим в банк! Нотки раздражения в голосе Mетте усиливались. - Я одна не в силах прокормить пятерых детей! - Твои родственники ведь считают меня никчёмным человеком и постоянно советуют тебе «разойтись с этим негодяем». Какая же может быть от них польза? Вот уж как-нибудь перетерпим эту гадкую зиму, а там… - Что «а там»? Ты же не можешь измениться! Супруга неожиданно заплакала. Поль поднялся с кресла и обнял её за вздрагивающие плечи. - Ну, успокойся. Потерпи ещё немного. Я надеюсь, что скоро мои дела наладятся… * * * Вскоре от своего товарища художника Поль услышал, что в городке Понт-Авене в Бретани есть пансионат, где за кров и стол берут всего два франка в день. Поль уцепился за последнюю соломинку и отправился туда. Слова товарища подтвердились, и добрая хозяйка скоро прониклась такой симпатией к новому постояльцу, что даже частенько предоставляла ему кредит. Строгая, суровая природа края сразу же пленила художника, и он поначалу радовался этой смене обстановки. Но вскоре убедился, что у жизни в бретонской глуши ни мало и минусов. Он страдал тягой к общению с коллегами, цель которого, прежде всего, потребность в обсуждении собственных работ. Тогда ещё не привык вариться в собственном соку, к чему пришёл впоследствии. И если летом всегда находился какой-нибудь художник-любитель или турист, занесённый случаем в эти дикие края, и Гоген делал его слушателем своих сумасбродных идей, то осенью и зимой он оказывался в полном одиночестве, и беседовать приходилось лишь с собственной трубкой. Часто ненастная погода принуждала работать в помещении, для чего были бы желательными живые модели. Но эти подозрительные местные крестьянки и рыбачки не только не хотели обнажаться, краснея лишь от одного подобного предложения, но и ни за что не хотели снимать свои вязаные кофты, шали и крахмальные чепчики. В такие минуты живописца охватывала смертельная тоска и отчаянье. «Ведь есть на свете и другие края, - размышлял он, набивая и раскуривая очередную трубку, - где и климат теплее, и жизнь дешевле». Возможно, в нём пробивались отголоски детства: с матерью и сестрой подростком жил в Перу. Эта часть света подспудно манила его как недосягаемая мечта. «Там хоть можно сэкономить на зимней одежде, и не дрожать промозглой, слякотной зимой как в осточертевшем Париже!» К тому же сестра совсем недавно вышла замуж за колумбийца, владельца лавки в Панаме. «А не махнуть ли к ним?» Предполагая, что один, без коллеги, там помрёшь со скуки, Поль поделился своими мечтами-планами с товарищем по кисти и холсту. Шарль Лаваль, будучи откровенным подражателем Поля в живописи, и в жизни находился под сильным влиянием старшего друга. Он быстро согласился и даже обещал раздобыть денег на дорогу. В апреле 1887 года они, нагруженные рулонами холстов, мольбертами, ящиками с красками и кистями, ступили на палубу набитого пассажирами всех возрастов и сословий, как матрас соломой, парусника, разместившись в унылой каюте третьего класса. * * * Мануил Шумякишев имел сложную судьбу и тяжелое детство – недаром шрам во всю щёку как от сабельного удара. Хотя кавалеристом служил папа, а не сын. Сын сызмальства тянулся к изобразительным искусствам и, в конце концов, в них преуспел. А шрам как бы передался по наследству в результате редчайшего генетического сбоя. Хорошо, что такое наблюдается исключительно редко, а то бы было очень нехорошо: родитель когда-то руку сломал, и дитя родилось со сломанной конечностью. Ужас! Отец нашего героя из горцев, но жила семья в Ленинграде. Посему дитя стало, помимо посещения кружка рисования, завсегдатаем Эрмитажа. Дело было при Советской власти, и музей ещё ломился от шедевров. Это лишь при смене общественно-политической формации («перестройке») оттуда попёрли всё всяк, кому не лень – и грабители со стороны, и сами сотрудники. А директор только отмахивался постоянно обитавшем на его горле шарфиком от назойливых корреспондентов как от мух. «Как, кто и что спёрли?» - обычные домогательства наглых корреспондентов. Когда юный Мануил проводил часы в священных залах, копирую выдающихся мастеров, таких безобразий нельзя было представить и в кошмарном сне. Наше юное дарование вскоре (по мере подрастания) смекнуло, что шедевры Рубенса, Рембрандта и прочих Веласкесов так просто не скопируешь. Это дело пожирает уйму времени и сил. И всё равно получается ерунда. Другое дело импрессионисты и особенно Гоген. Тут раз-два и готово. Минимум усилий и максимум результата. Мануил преуспел в копировании Гогена. Сезанн, Ван Гог, Сёра требовали больших усилий. И юноша проходил мимо их творений. Отец-фронтовик не одобрял занятий сына и призывал заняться «мужским» делом, а не мазюканием холстов. Отец к тому же прилично закладывал и как-то, будучи в крепком подпитии, саданул непокорного шашкой по роже. Хотел плашмя, а получилось лезвием. Так что то, что мы ранее сообщили о происхождении шрама со ссылкой на генетические шалости – авторский прикол. Конечно, тут и менты, и скорая… Сцена почти, как на картине, где Иван Грозный убивает сына (Мануил обходил её стороной, хотя она, кажется, в Третьяковке). Короче дело до суда не дошло. Замяли. Папа, заслуженный герой, кавалер «Ордена Боевого Красного Знамени». У самого Чапаева служил. Но в результате такого грубого воспитания сын пошёл по антисоветской дорожке, стал преклоняться перед Западом, увлёкся модернизмом, стал писать, чёрт знает что. А главное, стал сбывать это иностранным туристам. И начались недоразумения с Органами. Отец приходил в бешенство: кого воспитал на свою голову? Антисоветчика и стилягу. Неужто надо поступать как Тарас Бульба. «Сам породил – сам убью!» Ну, уж один раз с саблей неудачно получилось – не повторять же попытку. Родитель в отчаянье запил по чёрному и вскоре окочурился. Не перенесло художеств непутёвого отпрыска и нежное материнское сердце. Матушка тоже дуба дала. Сын долго конфликтовал с властями, работал истопником в Эрмитаже, но продолжал творить. Стал ярым диссидентом и никого не боялся. Читал запрещённые книжки, дружил с Бродским и Высоцким, и вааще… Вскоре КГБ в отчаянье выслало его в Парижск, чтобы там непокорный умер с голоду. Но наш герой не только выжил, но и прославился – теперь Лувр и прочие западные музеи приобретают его работы. У него ныне роскошные огромные студии по всему миру (он и в Америке уважаем). Одевается мастер весьма оригинально: на голове картуз черного цвета, не снимаемый ни при каких обстоятельствах (даже в душе). Такие носили парижские трубочисты в 19 веке. Сюртук из плотной ткани, тоже черный и тоже не снимаемый. Меняется лишь подкладка. Зимой тёплая подстёгивается. На ногах чёрные сапожищи до колен. Но это объяснимо отцовскими кавалерийскими генами-гогенами. На боку отцовская сабля-наследство. Может, хулителя своих работ и зарубить. С ним шутки плохи. Автомобили не признаёт, предпочитая лошадей (тоже от папы). Если летит в самолёте, то и лошадь с собой, потому что самолёт личный. Вот так преуспел это гадкий, но хваткий утёнок-жеребёнок. Насчёт отношений с женским полом ничего неизвестно. Дружил с Нуриевым, а тот известно кто. Говорят, живёт бобылём в своём замке в Фонтенбло. Работы его стоят баснословных денег, но он щедр и после «перестройко-перестрелке» дарит родной родине шедевр за шедевром. Да и сам зачастил. То где памятник из чугуна отольёт (скульптуры тоже не чужд), то декорации к спектаклю создаст. Правда, все его персонажи похожи на мышей и крыс с удлинёнными мордочками и хвостами. Любит Гофмана, Гоголя и гротеск. Люди тоже больше похожи на крыс и летучих мышей. Поэтому ему и поручили в родном бывшем Ленинграде оформить балет «Щелкунчик». Говорят, что родители среди действия уводили со спектакля плачущих, испуганных детишек. Он хотел в родном городе открыть и личный музей, но администрация от подобной чести уклонилась, найдя уважительно-убедительные причины. Мастер, конечно, обиделся, но саблю в ход не пускал. Вот вам и Гоген-Гермоген с Ван Гогом, увлекавшимся грогом. Наши тоже лыком не шиты, а скорей лаком покрыты. Там голодают, ухи режут, на Таити из Парижска бегут. А тут, напротив – в Парижск прут! И какую карьеру-мольеру делают, что ни импрессионистам, ни пуантилистам, ни фовистам (Анри Матисс со своими золотыми рыбками и русской бабой), ни экспрессионистам или сионистам с абстракционистами и не снилось. Вот каков он русский человек с монгольским вкраплением (папа лишь выдавал себя за кавказца, будучи потомком Чингисхана). Ну, одного героя обрисовали, примемся за других. «За мной, читатель!» Как любил выражаться Михаил Афанасьевич. Надеюсь, не надо пояснять, о ком речь… Другой наш герой родом из деревни с Урала. Сельский человек, без городских заморочек. Имел трудное детство (а кто его не имел?). Пас свиней, коров и коз. Но между делом рисовал. Притом - на всём, что имело горизонтальную поверхность. Красок не было настоящих (послевоенная деревушка – откуда краски?). Поэтому мазюкал, чем попало. В худшем случае - дерьмом животных, не давая ему засохнуть. В лучшем – вареньем на скатерти. Но за это доставалось по лбу половником от деда. Постепенно, взрослея, и став школьником, Лёха Сушилов стал использовать для живописных целей школьные тетрадки и дневник. Училка бесилась и требовала родителей. Но никто не приходил. Отец погиб на фронте. Мать постоянно в запое или в поле от рассвета и до заката. Дед не понимал, зачем зовут, и в ответ лишь посылал по матушке. Алексей, хоть из двоек и не вылезал, но преуспел в рисовании. Предпочитал – с натуры. Всё, что движется и не движется, всё бралось на карандаш. Коровы, лошади, свиньи, козы отображались на бумаге. «Как живые! – восхищались бабки, заглядывая через плечо. – Ба! Ты погляди… Это ж надоть?» Вскоре пошли неурожайные хрущёвские кукурузные годы. Нечем кормить скотину, и она стала гибнуть. Некоторые сельчане заподозрили художника. «Как каку кобылу нарисует, так она вскоре и околевает! Никак чародей у нас завелся?» Обращались и к местному милиционеру, и к местному батюшке, и даже к самому председателю колхоза. Но и первый, и второй, и третий под разными предлогами от принятия мер уклонялись. Милиционер ссылался на занятость в борьбе с анти-социальным элементом, представлявшем собой почти всё население означенного населённого пункта. Батюшка не просыхал. Председатель на своём «газике» постоянно уезжал в райцентр. Поэтому некоторые мужики хотели применить к самородку-художнику суд Линча (слышали о таком по радио-тарелке, где диктор заверял, что очень помогает от всего). Когда наш талант почувствовал недоброе, то пешкодралом по просёлочной подался в райцентр. Но не обретя там «рая» попёрся дальше. Так на перекладных и зайцем добрался бедняга до Белокаменной. Голодный и оборванный, но со связкой своих работ в котомке постучался в зеркальную дверь Академии Всяческих Художеств. Был принят, отмыт и накормлен, признан талантом, принят на курсы «молодого бойца» для последующего поступления в Суриковское… Немного сожмём пружину нашего повествования и перескочим в современность. Теперь Сушилов является Огородным Художником РССС (Российский Суверенный Советский Союз). Будучи любимцем и другом мэра обрёл собственную студию-музей в самом центре столицы, с видом на Кремль. Вот каких высот достиг наш простой советский паренёк из давно вымершей деревеньки Верхние Говнищи. «А в какой манере работает мастер?» - уместен вопрос читателя. Заверим, что никаких «измов» не признаёт. Его кумиры: Суриков, Шишкин, Репин да Левитан. Авангард чувствует за версту и хватается за именной пистолет (награду за портрет одного маршала). Глава вторая. Биографа приводит в отчаянье крайняя отрывочность сведений, из которых он должен склеивать своё повествование. Однако потерпи, благосклонный читатель, так как пишущий эти строки готов прокладывать маршрут своего сюжета вплоть до потери пульса, несмотря на все зависания компьютера и прочие мелкие пакости, которые можно ожидать от нелицензионных программ. Поль и ранее никогда не ладил с сестрой, часто таская её за волосы и награждая тумаками. Поэтому он предвидел, что и супруги постараются, возможно скорее, избавиться от незваных гостей. Но самым неприятным сюрпризом стало то, что райский остров Тобаго густо населён индейцами. К тому же достаточно цивилизованными и за всё требовавшими денег, которыми почти не располагали вновь прибывшие. Месяц, проведённый в Панаме, показался не раем, а адом – не было никакого сладу с проклятыми аборигенами: то кисть сопрут, то тюбик с краской, а то и холст уволокут. Уж такие любознательные! Кто-то из местных посоветовал перебраться на остров Мартиника, где жизнь дешевле и приятней. Но опять же вставал вопрос, где наскрести денег на дорогу? Менее принципиальный Лаваль засел писать на заказ портреты. Гоген же, ненавидевший реалистические полотна, нанялся землекопом, рыть знаменитый канал. Но вскоре компания мосье Лессепса, попав в финансовые затруднения, начала сокращать излишки рабочей силы. В число потерявших работу попал и Гоген, что в итоге спасло ему жизнь – он сумел подхватить жёлтую лихорадку. После долгой болезни и прочих мытарств деньги на дорогу, наконец, скопили, и друзья, собрав пожитки, снова ступили на палубу. На Мартиники пробыли несколько месяцев, оказавших продуктивными. Поль намалевал с дюжину холстов. Но вскоре обоих снова стал манить Париж. Надо же показать плоды своего труда? И опять сборы, опять палуба, опять крики чаек, опять заигрывающие с кораблём дельфины, опять мечты и радужные ожидания признания. И вот прибыли. Вернисаж! Но снова полотна Гогена встречены равнодушно и не находят покупателей. Супруга в гневе. «Не помогли тебе тёплые края? Видно, ты просто бездарен – вот и всё!» Чем возразить? Снова подавленный и обескураженный, поехал уединяться в пансионате. В Понт-Авен! К доброй хозяйке, охотно кормившей в долг. На сей раз задержался там на девять месяцев. Хотя с одной стороны дни протекали однообразно и уныло, с другой – творчество бурно зафонтанировало. Его уже давно не вдохновляли идеи импрессионистов, которые в итоге сводились к точному воспроизведению действительности, хоть и увиденному по-новому. Ещё менее привлекали устремления многих из них превратить живопись в точную науку. Хотя в их среде нашелся и тот, кто помог Полю выйти на свою дорогу. Двадцатилетний Эмиль Бернар с матерью и сестрой летом 1888 года приехал отдохнуть в Бретань. Несмотря на то, что Поль познакомился с этим чутким и нервным юношей два года назад, только сейчас они смогли сблизиться, проводя долгие часы в спорах и беседах об искусстве. Их взгляды во многом сходились: и тот, и другой считали, что целью являются яркие видения и образы, а не копирование действительности. - Не надо писать слишком много с натуры, - заявлял Поль. - Искусство есть абстракция! – восклицал Эмиль. - Надо искать абстракцию и в природе, - продолжал Гоген. - Искусство это вещь в себе, - утверждал Бернар. Эти теории друзья активно воплощали в своих работах. Они изгнали с полотен пронизанную светом, воздушную перспективу импрессионистов. Взамен под кистью рождались двухмерные, напоминающие гобелены, декоративные композиции. Краски стали однородными, очертания фигур и предметов – резкими, на холсте чередовались чётко разграниченные цветовые пятна. Мелкие подробности и частности преднамеренно игнорировались, появилась даже своеобразная плакатность письма. Подобную манеру они стали именовать «синтетическим стилем». Эмиль и родня вернулись в Париж осенью. Поль вновь остался один в день ото дня остывавшем, заливаемом частыми дождями, Понт-Авене. Он снова затосковал. Но внезапно пришла весточка от старых друзей, братьев Ван-Гог. Винсент приглашал приехать в солнечный Арль. Тео обещал выделить ему на содержание 150 франков в месяц, а картины - выставить в своей Парижской галерее. «Что ж, весьма заманчиво и даже соблазнительно», - подумал Поль, вытирая ветошью замазанные краской руки. Помыв кисти, полюбовался написанным за день. Работал в комнате – за окном хлестал дождь. Сел за стол, прибавил огня в лампе – хоть и не так поздно, но дни уже коротки – набил трубку, достал бумагу и перо. Письмо к Эмилю Бернару писалось с радостным настроением, не требую особых мыслительных усилий. «…Тео надеется, что сможет продать мои картины. Если мне, в самом деле, так повезёт, то отправлюсь вновь на Мартинику. Убеждён – там смогу теперь написать хорошие вещи! А если бы удалось раздобыть солидную сумму, я бы даже купил на острове дом и устроил мастерскую, где мои друзья, включая тебя, могли бы почти даром получать всё необходимое. Готов согласиться с Винсентом: будущее принадлежит певцам тропиков! Они ещё никем не использованы. Да и этих глупых покупателей нужно расшевелить и увлечь новыми мотивами». Отложил перо и погасшую трубку, сладко зевнул, налил вина из кувшина, взял ломтик сыра – ужин, как всегда, более чем скромный. * * * Пребывание в Арле оказалось недолгим и подпорченным драматическим эпизодом, связанным с умопомешательством Винсента. Но сначала всё шло хорошо, и друзья плодотворно работали на пленэре. Хотя в процессе общения выяснилось, что во многих творческих вопросах взгляды их, мягко говоря, не совпадали. Ван-Гог любил открытые пространства, солнце, высокое небо… Дувший с моря и часто валивший мольберты мистраль его ничуть не раздражал. Винсент нуждался в натуре и чувствовал себя беспомощным, находясь в четырёх стенах. Гоген - полная противоположность: несносный ветер приводил его в бешенство, солнце ослепляло, донимали безжалостные насекомые. Он не нуждался в натуре, потому что натура находилась в нём самом. - Мне не нужны твои, залитые солнцем, пейзажи, морские волны, ржаные поля, подсолнухи и прочая дребедень, - заявлял он другу. – Опять сегодня этот проклятый ветер. Если б знал, не приехал бы сюда! Он закрывал плотно окна и принимался за работу. Изображать море или небо, растительность или животных, любым неподходящем для них цветом не являлось для него проблемой. Такая свобода в свою очередь бесила Винсента, хотя и сам он был далёк от реализма, но в меру своих сил всё же стремился к нему. Он оставался вечно недовольным тем, что выходило из-под его кисти, чего нельзя сказать о Гогене. - Ты самовлюблённый гусак! – кричал Винсент и гневно хлопал дверью, уходя на этюды. - Подавись своей природой! – кричал вслед Поль, выпуская из трубки устрашающие клубы дыма и малюя небо красным. Подобная конфронтация долго продолжаться не могла, и кончилось всё печально. Вечера Поль по обыкновению проводил в местной таверне за бутылкой доброго вина в обществе местных красоток, не отягощенных излишней строгостью поведения. Небольшой оркестрик наяривал развесёлый канкан Оффенбаха. Подвыпившая публика галдела, заглушая музыку. Было за полночь, когда входная дверь впустила странного посетителя, державшего что-то в вытянутой перед собой руке. Сквозь сизые клубы дыма люди всё же разглядели, что в одной руке у вошедшего отрезанное ухо, в другой – опасная бритва, и пол лица в крови. Дамы взвизгнули, а пьяные от подобного видения даже слегка отрезвели. - Винсент, что ты с собой сделал? – вскочил из-за стола Поль. - Врача и полицию! Он истекает кровью! – завопили дамы. – Он всех перережет! Но опасения оказались напрасными. Больной уселся на свободный стул, положил на стол кусочек своей плоти, бритву, заляпав скатерть кровью, и горько заплакал. * * * Ещё один отечественный живописец напрашивается в герои нашего повествования. Ну и не будем ему препятствовать. Иона Глазуньин – дитя войны, сирота и блокадник. Талант проявился рано. Воспитывался у родственников. Ну, короче, было тяжело, но всё преодолел и поступил учиться на художника. Став юношей увлёкся передовым искусством. Кто не увлекался – брось в него кистью или выдавленным тюбиком (целый-то жалко!). И постиляжничать успел. Бурную молодость провёл в Питере, боготворя Достоевского. «И что он ему дался», - осуждали коллеги. А он его взял, да всего и проиллюстрировал-провентилировал, ну прям как рентгенолог больного, которого силой связанного достававили в сумрачный кабинет. Советская власть не любила «достоевщину». К чему призывает писатель? Как процентщицу топориком? От таких произведений растёт преступность. Запретить! И наш художник складывал всё в стол. Благо стол огромен как марсово поле (старинной работы, но поеденный древоточцем). На родине, пав под подозрение, вне её границ писал на заказ портреты знаменитостей, включая и глав государств, хоть и третьего мира. Разумеется, не за спасибо, которое, как известно, на хлеб не намажешь. Трудное детство ой как приучает любить, ценить и считать копеечку. Разбогател, купил «мерс», большую невидаль в те времена. Диссидендствовал, но в меру, в разумных и безопасных пределах. В Большой Дом не вызывали. Прошли годы. Уверовал в Господа и стал монархистом. Евреев терпеть не мог, но на людях не показывал. Хотя одного выражения лица было достаточно, чтобы понять сущность радетеля за дружбу народов. Имел шумные выставки в Манеже, переселившись в Москву. С годами стал грузен и солиден, но курить не бросил (блокадное детство закалило). Возглавил Академию Валяния Дурака И Сводничества (АВДИС). Перестройку пережил без потерь, так как советскую власть ненавидел. Открылись такие широкие горизонты! Все иллюстрации к Достоевскому издали. А главное – душка-мэр подарил уважаемому художнику (тоже Огородному и Засушенному деятелю Исхуйств) студию-музей рядом с храмом Христа-Спасателя (дорогу перейти). Единственно, что вызывает тревогу – слухи… Поговаривают, что неугомонные трудящие завалили мэрию письмами-просьбами. Уберите, мол, Храм и верните Бассейн, так как в связи с глобальным потеплением москвичи и зимой, и летом умирают от жары, а искупнуться негде. Не переться же в Серебряный бор, все пляжи которого оккупировал некий певец-есаул (кстати, тоже дружок городского головы, несмотря на разницу в возрасте). Художник в тревоге. Вдруг мэр согласится? Тогда в районе повысится влажность, а это смерть для полотен. Вон как в Доме Художника на противоположном берегу все шедевры развитого социализма пооблупились. Но батька-мэр успокаивает: «Не боись, Иван! Чтобы Бассейн вернуть, надо Лазаря Кагановича воскрешать, а это больших денег стоит и дело канительное. Так что не отсыреют твои вшидевры!» Глава третья. Как же можно было допустить подобную непристойность (членовредительство) в общественном месте?! Мне что-то душно. На сердце кошки скребут, хотя в голове теснятся возвышенные мысли. Не могу более писать и должен выйти прогуляться… Но вот делается легче, и возвращаюсь к компьютеру. Из почти тропических, написанных в Арле, картин, которые Поль отправил в Париж в галерею Буссо и Валадона (ею заведовал Тео), не куплено ничего. Опять огорчение от бесплодности усилий. А бедного Винсента упекли в клинику – брат нанял хорошего доктора. «Может, коллеге теперь и легче, хотя грех так иронизировать, - ухмыльнулся в прокуренные усы Поль и подумал об ином. – Ведь есть же на свете и другие тропические страны, более привлекательные для художника, чем этот остров Мартиника, где население почти целиком состоит из в прошлом африканских невольников». Это пришло ему в голову в мае 1889 года после посещения Всемирной выставки в Париже. На ней экспонировалось семнадцать его полотен, хотя и не в официальном салоне, где красовались Жером, Роль, Даньян-Бувре, Кормон и прочие, ныне заслуженно забытые мастера. Помог пристроить работы бывший приятель по бирже, тоже малевавший для души, Эмиль Шуффенекер, звавшийся в кругу приятелей просто Шуфф. Он придумал хитрый способ, как помочь Полю, «пробравшись с чёрного хода». Перед основным павильоном искусств находилось кафе итальянца Вольпини. Он назвал своё заведение «Кафе искусств» и для украшения заказал зеркала во всю стену. Но поставщик не выполнил заказ в срок. Вездесущий Шуфф пронюхал об этом и предложил хозяину закрыть пустые места картинами, своими и товарищей. Итальянец, не раздумывая, согласился, не очень разбираясь в тонкостях живописи. Свободных стен оказалось столько, что хватило места для сотни картин и рисунков Шуффа, Гогена, Бернара и ещё шестерых их друзей. Отпечатали даже красочную афишу, которую сами и расклеили накануне открытия под руководством Гогена, имевшего в деле расклейки неоценимый опыт… * * * Он устало захлопнул книгу и, захотев сначала запустить её в стену, сжалился над полиграфическим изделием – положил на тумбочку рядом с тахтой, на которой возлежал в позе патриция. «Что это я, в самом деле? На кой чёрт сдался мне этот несносный Гоген? Я же по сравнению с ним настоящий гений, а он дутая величина. Ну, подумаешь, жил на Таити-Маити… Экая невидаль! Да я захочу, так хоть сейчас смотаюсь и на Таити, и на Гаваи, и на Канары, и на остров Пасхи, наконец, за куличами…» Вирус привычным боданием головы поправил спадавшую артистическую прядь, встал, прошёлся по комнате, глянул в окно. «Вон и Кремль золотится куполами. Как я удачно приобрёл эту недвижимость и отстроил её. Пусть возмущаются все эти Гордоны-гондоны в своих телешоу, что я попсово-комерческий художник. Ну и что? Живём один раз! Не буду же я себе как тот идиот ухо отрезать? Вот только имя моё мне слегка дело портит. Вирус. Хотя, что плохого? Не бацилла же. Правда, в школе дразнили «вирусом гриппа» и нарочито чихали вслед… Объясним обеспокоенному читателю, почему наш герой носит такое странное имя. Начать придётся издалека. Родился он в городе Крупском, позднее переименованном в Ульяновск, в честь артиста Ульянова, часто бывавшего там на гастролях. Родился наш герой недоношенным и рос хилым. Все сокрушались – когда же вырастет, наконец? Он рос, рос да и вырос! Отец и стал его звать «Вырасом», хотя по метрике он Вася. А когда выдавали паспорт, то решили, что Василий слишком некультурно и написали Вирус, допустив ошибку (паспортистка пьяная была). Мы забыли назвать фамилию. Она тоже необычна и нуждается в разъяснении. Фамилия – Пикассонов. Пикассо здесь не случайно. Ходят слухи, что он и есть подлинный отец нашего мастера кисти и холста (как догадывается читатель, Вирус тоже живописец). А каким образом спросите вы? Да вот как было дело. Маманька, будучи студенткой и бойкой комсомольской активисткой, съездила в пятидесятых с делегацией за бугор, в Парижск и другие отдалённые места. Там их водили в гости к создателю знаменитого рисунка, выполненного одним взмахом пера, «Голубя мира». И вот, каким-то образом шустрая и продувная туристка сумела, обведя вокруг пальца и подруг, и искусствоведа в штатском, отдаться знаменитому художнику не то в подсобке, не то в чулане, где мастер хранил старые холсты. Как известно, старик был помешан на женщинах, и в свои девяносто мог дать фору любому юноше, угнетенному постоянной неуправляемой эрекцией, подобно вышедшей из-под контроля реакции Чернобольской. Приехала комсомолка из-за бугра беремчатой. Подруги шутили, что забеременела, мол, девушка, лишь глотнув воздуха западной свободы. Она только лукаво улыбалась и молчала. К тому же ей повезло и далее. Сумела, будучи в положении, выскочит замуж прямо, как и в святом писании, за плотника Иосифа… Васильевича Благонравова. Доверчивый муж поверил, что чадо от него. Правда, волхвы не приходили, но с соседскими мужиками выпивал плотник ни раз и ни два, обмывая появление младенца. Звезды на небе тоже новой не появилось, но, говорят, где-то поблизости «присаживалось» НЛО, оставив после себя груду пустых бутылок из-под пива и водки, консервных банок из-под «Килек в томате» и «Завтрака туриста»… - Что-то он жидкий у тебя, - укоряли мужики. – Торопился чтоль? Взрывы хохота заглушали реплики отца: - Ещё не вырос! Скоро вырастет. «Вырос, вырос, вырос… вирус…» - звучало сквозь гогот, как оправдание. Так что наш герой первоначально по паспорту был Благонравов. Но скоро плотник спился и преставился. Заболела и Мария (так звали мамашу) Магдалинова (девичья фамилия), да серьёзно. На смертном одре она поведала сыну его тайну. Вирус с радостью решил изменить свою обычную фамилию на звучно-великую. В паспортном столе не поверили легенде. Пришлось дать на лапу. И после долгих препирательств сошлись на том, что её всё-таки надо обрусить, прибавив, хотя бы «нов». Так и стал начинающий художник Пикассоновым. В художественном училище, куда ему удалось поступить (все-таки гены, хоть и не от Гогена, но передались) его тоже начали подкалывать. К «Вирусу гриппа», прибавились «инфекция» и фразочка-вопрос: «Пикассонов, почему ты без кальсонов?» * * * Ну что же, дорогой читатель, кажись, мы главных героев представили. Даже наплели какое-то ложное «сурьёзное» начало про Гогена с краткими преамбулами из Гофмана. Потом, здраво рассудив, решили: а на хрена нам сдался этот всем известный Гоген. О нём и без нас написаны десятки книг. Ну напишем ещё одну, перепевая общеизвестное… А зачем? Всё равно никто спасибо не скажет. Лишь только профессионалы-исхуйствоведы накинутся и заклюют. А ведь у нас и своих великих художников, хоть пруд-пруди. Да каких! На все вкусы. Тут тебе и «Утро стрелецкой казни», и «Чёрный квадрат». Тут тебе и «Купание красного коня», и «Скрипач на крыше». Тут и, тут и… Ну, хватит этих сопоставлений. Мы ведь с вами не исхуйствоведы (приятно повторить хорошее словечко) какие-нибудь. Нам подавай что-нибудь завлекательное, да и смешного бы побольше, ведь страна Попсовия живёт и процветает. Только вот троносиделка сменилась, как и ожидалось… Говорят, что и мраморный шалаш того… Наконец демонтировали. И чуть было не случилась гражданская война в связи с этим. Только вот пришло тайное письмецо-обращение из Пустыни от бывшего императора лично товарищу Зюгадину: мол, пацан не балуй, не зли меня, а то сдам с потрохами, поведаю всему миру, как ты у нас в Органах «мокряком» заведовал. Геннадий Гексагенович и заткнулся, словно галстук зажевал. И пенсионеров своих валерьянкой упоил вусмерть, доказав им с помощью электросенса Джуны-Электры Лолобриджиды («жиды» здесь не причём), что вождь, мол, тот был первостатейным упырём с прочими дурными наклонностями. И все успокоились. Теперь там (Зданьице пощадили. Мрамор отличный!) располагается офис-мофис главного Певца РССС, Давида Ёсича Промзона. Что, согласитесь, вполне логично и справедливо. Ведь как человек полвека глотку драл! Ну, таперича, как говаривал бессмертно-незабвенный Коровьёв, мы всё провентилировали, так что приступим к плавному балаганно-развёсёлому повествованию. Глава четвертая. Прежде, чем активно приступить к раскручиванию клубка нашего сюжета, обрисуем в общих чертах фон будущего повествования, хотя какие-то намёки в этом направлении автор уже предпринимал. Так, например, заметил как бы между делом, что трон поменял сидельца. Догадливый читатель и сам понял – воцарилась Клавдия Норисчак. Тем, кто читал «Попсовию», объяснять, кто она, не надо. А кто не читал – немедленно приступайте. И про Мавзолей автор тоже упомянул. Сейчас над входом золотыми буквами: «Зона Промзона». Трудящие не то, чтобы как раньше, занимают очередь на дохляка посмотреть, а напротив – шарахаются в страхе. Не любит наш народ это ёмкое словечко «зона». Сразу и «зэки» на ум приходят… Но не будем о грустном. Не будем, так сязять, усугублять. Опять эта «блять» изо всех щелей прёт! Неужели нельзя провести реформу языка, наконец? И заменить его, если уж не на английский с его «факаньем», то хотя бы на татарский. В нём, говорят, ругательства только русские – своих не придумали. Но мы снова отвлеклись. Сменилось и окружение императрицы. Двор, так сязять. Канцлером теперь Колька Баксов заделался, который с сосны падал насмерть, но воскресили (группа «Воскресенье» пособила!). И хоть он не столь остёр на язык, как прежний Зубоскалкин, но зато глотка лужёная – может любую арию зафигачить по первому требованию. Правда, на должность придворного поэта, вместо серебристого ихтиандра-воланда, Якова Обрезникова, взяли лже-негра репера Тимотьку. Вот он целыми днями и несёт свою бессвязную ахинею, где главное словечко «тусует». Но царице, хоть она и тайная интеллектуалка, эта трескотня нравится – идёт в ногу со временем. Дылда Угорелик тоже пригодилась. Госсекретарём назначили. Как у них там принято: Мандализа-подлиза или хилая Хиллари. А ейный бывший парубок-обрубок с телеэкрана не сходит – во всех программах мелькает, как и сын юриста… Мэр всё тот же. Непотопляемый как айсберг, о который любой наглый «Титаник» расшибётся и отправится на дно, хоть Горького, хоть Атлантики. Башенки растут и процветают. И дружбан его Гурам Цинандали тоже наплаву. И ему никакой «Титаник» не страшон. Правда, со скульптур-мультурным буйством маненько поутих (планета перекормлена) и теперь винами приторговывает. Кремль, как и грозились, отреставрировали. Якобы Финкильштейн-Запойный, в очередной раз «зашился» и запойно взялся за переустройство. Зубцы на стене заменил апельсиновыми дольками. Склизкую башню выкрасил в оранжевый цвет. Но дальше дело не пошло – зюгадовцы восстали. Сам Гена грозился генами от гексагена! Угрозу не поняли, но на всякий случай испугались. Часы на башне по-прежнему кукарекают «Мурку». Но Дядя Штёпа Махалкин не теряет надежды, что снова призовут новый текст писать… Какую падлу мы ещё забыли упомянуть, дорогой читатель? Да, конечно, о главных-то, об инфернальных обитателях дома скорби… Но никто не пропал, несмотря на изгнание с прежнего места. Ельца, по его личной просьбе, возложили на Стародевичье. Иван Грязно-Грозный нанялся швейцаром-стрельцом, и стоит теперь с бутафорской секирой у входа в Исторический музей. Куда спрятал свой медную трубищу неизвестно. Говорят, принимая его на работу, как и принято, поступать с бомжами, хорошенько пропарили и продезинфицировали. И теперь от него за версту прёт не фекалиями, а настоящим «Тройным одеколоном», присланным самим Аленом Делоном. Горец нанялся ночным сторожем в роскошную студию к Пикассонову. Ильич на ту же должность - в личную галерею Ушилова. Троцкого приютил (почему-то) скрытый антисемит Глазуньин. А Бухарин подался в Питер и стал полотёром-экскурсоводом в Эрмитаже, где директором теперь Шумякишев. Прежнев устроился слесарем-сантехником в Тредиаковку. Там, говорят, трубы стали сильно подтекать. Кого ещё забыли? Братцы-читатели, подскажите. А то какая-нибудь сволочь обязательно обидится, и будет дуться как презерватив на параде. О писателях, поэтах, режиссёрах и драматургах временно сами забудем. Ну, их к лешему! Теперь нам живописцев надо в действие вводить. А как? С какого боку-припёку? Пока не ясно. Да вот! Самого главного-то забыли. Мойщика-массажиста-педикюрщика. Но такой ни при какой власти не пропадёт. Остался в той же должности при новой барыньке. Но, говорят, роптать стал. Больно тоща клиентка. Извела себя совсем диетами да фитнесами. Теперь и анти-виагра не понадобилась. Не встаёт на «кожу да кости» ни при какой ориентации. Ну, кажись все? Али нету? Подскажите, братцы! Ну ладно, мы начнём потихоньку, а кто припомнится, того и сразу помянем. Идёт? Ну и «туды её в качель», как говорили классики… Вот ещё стоит вспомнить о доблестных органах. Сменился-таки начальник. Разжаловала прежняя царица своего рыцаря плаща и кинжала за срыв операции по очистке Дома Скорби от ночных вакханалий. Теперь Ватрушкин в соответствии со своей сдобной фамилией нанялся хлебопёком в булочную «Волконский», что рядом с Патриаршими. Мимо будете шастать, непременно зайдите. Не ватрушки там, а семнадцатое чудо света! Пальчики оближите и себе, и соседу. А то и соседке! Но больно-то не увлекайтесь. Всё-таки для печени вредно. Ну, не про облизывать, а про много теста есть… Теперь вместо прежнего в Конторе некто по фамилии Сдобников, в прошлом тоже из пекарей (лагерных притом)… Конечно, Вас волнуют судьбы литераторов, дорогой читатель. Хотя чуть выше автор и дал слово забыть об этих бумагомарателях. Но уж так и быть. Успокоим. Женская литературная тюрьма функционирует на всю катушку. Правда, контингент часто меняется как вода в аквариуме. Писатели мужеского пола тоже вниманием не обделены и живут под присмотром медицинских работников. О ком ещё? Ну, господин Жирино (сын юриста) стал, наконец, спикером Думы. Дума тоже кипит деятельностью, выбивая всё новые и новые привилегии для депутатов. Прежняя спикерша уехала в Израиль на ПМЖ. Муж оказался правильный… Несносный борец за справедливость Апельсинов тоже иммигрировал, но почему-то в Монголию. Там, говорят, ещё никаких подобных фруктов не пробовали. Кумыс да кумыс… Теперь появился новый оппозиционер и тоже с цитрусовой фамилией - Мандаринов. Якобы предки из Китая. Ну, остановимся на этом и начнём повествовать о главном, ради чего собственно и решили взяться за эти «Гены…» Вирус вышел из ванны, полюбовался тем, в чём мать родила. Восхитился собой, поворачиваюсь и так, и сяк, пока пыл не иссяк. Пробовал даже присесть, но коленная чашечка предательски крякнула. Да не молод уже, а вместо спорта казино, сигары да женщины. Тряхнул шевелюрой, спадающей по замыслу на глаза. «А всё-таки ничего ещё выгляжу для своих за пятьдесят: не обрюзг, не обвис!» Как говорит король гламура: «И кому такая красота достанется?» (Кстати, об этом придурке мы упомянуть-то и забыли. Извини, читатель!) Впору писать с себя, дорогого, портрет в полный рост. «Вот только царицын закончу, так и за себя примусь. А то годы идут, а правдивого личного образа ещё не создал. Потомки-суки наверняка исказят!». Аромат дорого одеколона стал перебивать, едкий запах горящей куриной слепоты, и послышались в коридоре тяжёлые шаркающие «шаги командора». В дверном проёме возник знакомый всему миру силуэт. В вечно неснимаемом френче защитного цвета (в нём и спит под лестницей внизу), в мягких сапожках и с неизменной трубкой, торчащей из-под жёлтых прокуренных усов. - С лёгким паром, барин! – поприветствовал добродушный с утра горец. - Ёсь Серионыч, опять вы без стука? – слегка недовольно скривился Вирус и машинально прикрыл ручонкой срамное место. - Чаво там прикрывашь? – оскалился вошедший. – Будто я нэ видел. Эх, кака нэвидаль! Да и смотреть-то нэ на што. Нэ то что у меня… Достать? - Не надо, не надо! – замахал полотенцем художник. – На то вы и великий вождь, чтобы член иметь как у Челентано. - При том ещё и стоит как дрова в мои-то года, - указал трубкой на оттопырившийся перёд Коба. – Что там твой Чэлэнтано! Вот у Распутина, говорят, была ялда, так ялда. Полное ведро помоев мог удерживать, сукин сын… - Что вы всё про это, - художник нервно натягивал трусы, повернувшись к вошедшему боком. – Вы лучше скажите, завтрак приготовили? - Иди быстрей! Сациви остывает да и лоббио тоже… Это нэ гоже! - Ёсь Серионыч, вы бы всё-таки не курили в комнатах этот ваш угарный газ, а? Я же вам столько самых дорогих сигар предлагаю и голландского табака лучших сортов? А вы? - Эх, привык я к травке своей, после того как «Герцоговину флор» перестали выпускать! - Почему перестали? - А герцог тот хренов, Флор, возмутился. Почему без лицензии? - И вы испугались какого-то герцога, товарищ Сталин? Что-то на вас не похоже. – Вирус, напялив штаны и сорочку, снова прихорашивался у зеркала. - Я нэкого и нэчего нэ испугался! Просто этот иностранный хмырь помогал нам сп**дыть и ихний «Манхэттен-проект». Па-а-нимашь? Пришлось уважить аристократа… - Это с атомной бомбой, что ли? - С ей самой! Курчатов и вся его свора никак допереть не могли. Вот и пришлось через ентого герцога сраного… (Вождь замурлыкал знаменитую «Арию герцога» из «Риголетто»). А ты, что всё перед зеркалом-то вертишься, как проблюдушка какая? Завтрак остывает! - Я мигом, мигом как Татьяна Шмыга, товарищ Коба! – засуетился художник, запахивая полы японского халата. Ну, вот первую сцену и состряпали, нетерпеливый читатель! А ты боялся: о чём, да о чём? «По харе кирпичом!» (это из Ленина). О том, да о сём… Правильно заметила бабка русской поэзии: «Если б вы знали, из какого мусора растут цветы, то на стену бы от ужаса полезли!» Значит, Отец Народов у Пикассонова не только сторожем оформился, но и поваром (ссылка в Туруханском крае всему научила). Новая должность Вождю нравилась. Только вот слегка тосковал по Учителю. Не с кем теперь словечком перемолвиться, в картишки переброситься, да и без джаза тоска смертная. Тромбон совсем заржавел и не разгибается, как ни плевал на кулису. Лежит без дела инструмент. Но чем, как говорится, чёрт (Ленин) не шутит? По всякому может повернуться. «Может ещё и поджемуем…» С этой приятной мыслью и жёлтозубой улыбкой Коба уснул. Автоматически включился храпо-громкоговоритель, равный своей убойной силой воздействию боевого отравляющего вещества «Куриная Слепота» (КР). Немцы даже хотели выкрасть секрет, чтобы заменить свои малоэффективные «Циклон А и Б», сидевшие на трубе Освенцима. Вождю снился Мавзолей и репетиция оркестра. Ельц Первый (и последний) по обыкновению долбил жезлом, Ленин кукарекал на луиармстронговской трубе, Грозный ухал тубой, Бухарчик трещал на барабанчике, подхалимские извивы выводил кларнетом ненавистный Троцкий, красивый молдаванин с напомаженными бровями по-прежнему отсутствовал, пойдя по блюдям. Играли, на сей раз, «Арию герцога» из «Риголетто», но в джазовой обработке. Единственно, что омрачало сеанс музицирования: заржавевший подлюка-тромбон, не давал исполнителю возможность, виртуозно шуровать кулисой, как это делал знаменитый Гленн Миллер, уединившийся с военных лет и поныне на дне Ламанша. Кстати, обработку сделал сам Коба. Притом весьма удачную. И страшно смущался, краснея, когда коллеги хвалили. «Есть ещё сахар в сахарницах, думал он, внутренне млея от перспективы. – Ничего, ничего! Скоро с помощью новейших технологий профессор Прибамбасов меня клонирует по просьбе большинства трудящих РССС (Российского Суверенного Советского Союза), и я покажу всем кузькину мать, что не удалось моему ниспровергателю Микитке Хрюшкину, подлецу и предателю дела папы Карло-Марлы! Вот тогда всю планета вздрогнет и попросит Всевышнего перевести её в другую Галактику на практику…» Глава пятая. - Не вертитесь, будьте так любезны, дорогой Владимир Ильич, - художник нервно мазнул по холсту не там и выругался про себя по матушке. - Да вы не стесняйтесь меня, говогите вслух! Все гавно я недослышиваю с тех пог, как эта эсэгка Каплан, будь она не ладна, пальнула у меня над ухом из пугача. Вот с тех пог и глуховат я стал, батенька вы мой. - Владимир Ильич, и чешитесь поменьше, - продолжал нервничать художник, допуская непростительные для своего статуса (всё-таки Огородный!) ляпы. – Ведь вас недавно отмыли с помощью западногерманского порошка, а вы опять весь исчесались. - Да моль это пгоклятая за долгие годы лежания на мраморных полатях внутрь меня проникла, свила гнёзда, выводит детёнышей малышей-молишей…Поэтому и нафталин имеет лишь кгатковгеменный эффект. Пока я жив, и она жива во мне как и идея всемигной согидагности тгудящих… А раз я вечно живой, то и она, паскуда, тоже. - Эх, тяжела ваша доля, Владимир Ильич, - грустно вздохнул живописец и, временно отложив кисть и мольберт, вытер ветошью руки. Отошел, полюбовался написанным, поморщился недовольно и закурил сигарету. – Вам не предлагаю, зная, что Ваши больные лёгкие и так забиты молью. - Не молью, молодой человек! Моль я отхагкиваю. Затемнение у меня от едкого дыма кобиной трубки. - Неужели «Герцеговина Флор» так низкосортна? А историки утверждают, что… - Если бы Гегцоговина! – перебил Ильич. - Он же последние годы смолил сущённую куриную слепоту. А это знаете, какой сильнейшей яд? Даже сам товарищ Ягода его использовал для убийства Гогького. В папиросы подмешивал… Да и лёгкие мои здоровые. Вы меня, навегно, с Эдмундом Феликсовичем путаете? Вот у того имелся пегвогласный агхитубегкулёзище! – Вождь даже сладко улыбнулся и потёр ладошку о ладошку, отчего на пол посыпались трупики зазевавшейся моли. Ленин мечтательно прищурился и произнёс: - А до вас я ведь ещё и Бродскому позировал! - Поэту? – проявил неосведомлённость Сушилов и смутился. – Он же антисоветские стишки писал, да и жил не в ваше время. Как же Бродскому? - Мало ли по России бродило и бродит всяких Бродских, Троцких, Урицких и Бронштейнов? - Ах, вспомнил, - покраснел Сушилов.- Вспомнил о ком речь.… Был ведь и другой Бродский! Живописец…Там у него на картине ещё кресла такие зачехлённые… и ходоки к вам… - Ох уж эти ходоки-мудаки! Сколько раз меняли чехлы. Так всё засрали! – Ленин выплюнул сгусток моли на пол и растёр босой ногой. «Эх, надо бы плевательницу предусмотреть, а то уборщица меня за эти свинства убьёт. Не посмотрит, что Огородный!» - Больше не буду, - прочёл мысль всемогущий Вождь. – Это я так. В сердцах. Заметим, что вождь позировал, в чём мать родила. Таков замысел предстоящей Великой картины. Так сязать, Аполлоном Бельведерским в самом прямом и лучшем смысле. Сушилкин, хоть и являлся в душе ярым ретроградом и консерватором, но иногда позволял себе лёгкие флирты-заигрывания с гламуром. Так сязать, с волками жить, по-волчьи выть. А то в конец задолбают эти евангардисты-дерьмократы. А тут нате вам: Ленин голышом на броневике и кепкой как фиговым листочком прикрывает, то, что детям до 16-ти лет смотреть не разрешается. Чем, не прикольно! Поясним и далее непонятливому читателю. Как помним, Сталина приютил у себя Вирус Пикассонов в качестве сторожа и повара. Никакой волокиты с трудоустройством, пропиской-регистрацией, несмотря на кавказское происхождение гастарбайтера не случилось. Документов он не имел, они хранились в архивах ЦК. Когда надо становился невидимым. Только вонючий дым оказался, не устраним, несмотря ни на какие кондиционеры. А в остальном - настоящий «агент 007. * * * Теперь навестим соседа Сушилкина, тоже Огородного и Засушенного художника РССС, товарища Глазуньина. Для забывчивого читателя расшифруем аббревиатуру, но в последний раз (пора бы уже и запомнить, где живёте, наш живописи почитатель): Российский Суверенный Советский Союз. А царицей-барыней-императрицей избрана ныне самым наидерьмократическим путём тайного и неявного, но внятного голосования, избрана и назначена Норисчак Клавдия Соломоновна. Полюбовавшись маненько на Храм Стаса Намина Спасителя, постучимся в золоченую железобетонную дверь лично-персональной студии Ионы Сталактитовича Глазуньина. Нечеловечески-механический голос равнодушно спрашивает: - А хтой-то к нам? Ваши дохументики? Заметим, что, помимо вопроса, и всё остальное (дизайн, так сязать) выдержано в подобном скоморошески-балалаечном духе. «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!» Так и хочется повторить знаменитые слова Бабы-Яги из русских сказок. Мы показали удостовереньица молодогвардейцев нового созыва, и нас добрый робот впустил. Сразу же взору предстала гигантская скульптура. Обнажённый градоначальник с ведром в одной руке и метлой в другой. Из одежды – одна лишь знаменитая кепка-бумеранг, бросаемая в оппонента в приступе гнева, но обученная всякий раз возвращаться к владельцу. Срамное место в виде циферблата часов изображало скромные «полшестого». Говорят, позировавший требовал показать орган в состоянии эрекции, как символа кипучей деятельности на благо благоустройства столицы… рано, мол, ещё переизбирать - вон как силён и молод! Но скульптор (ваял-валял, конечно, Цинандали) отговорил дружбана: «Панимашь, дэти будит ходить, спрашиват мама, чо у дядя торчит? Мама краснеть, глаза отводить…» И мэр в виде исключения поддался уговорам. Да и супруга Саламандрыча ещё на стадии эскиза негодовала: зачем, мол, выдавать желаемое за действительно? Как в постель, так дохлая овечка… А почему сей шедевр оказался в галерее художника Глазуньина, а не где-нибудь на площади, или перед Горсоветом Обкома, или у Павелецкого на худой конец? Говорят, что Глазуньин, как увидел, так и пристал как с отточенным мастихином к горлу: подари да подари! Добрый Гурам и подарил. Но мы сильно отвелеклись, граждане любители и ненавистники живописи. Сюжет пока буксует как летняя резина на ноябрьском льду. Хватит ёрни-ёрничАть, а своих грехов не замечать! Студия наполнена светом. Мастер в халате с плеча самого Ильи Ефимовича Репина! Хоть и потёртом, изрядно изъеденным молью, но подлинном (купил по случаю на барахолке). В руках палитра-поллитра, а кисть в зубах (привычка юности, когда отдавался в порыве страсти юным натурщицам). На сей раз, позирует старая развалина, старичок с клочковатой рыжей бородёнкой, в пенсне, одно стёклышко коего треснуло (взяли напрокат у Коровьева). Старикан полулежит на расстеленной мятой кровати, в полуоборот, повернувшись к зрителю. Голова плотно забинтована. Сквозь повязку просачивается красное. Больной приподнялся на левом локте, протянув правую руку к зрителю. Рот полуоткрыт. На полу валяется ледоруб. - Так, так! Вполне правдоподобно! – хвалит портретист, орудуя кистями и красками. – Всё время повторяйте: «За что? За что вы меня так?» - Да уж глотка охрипла. Я же не на митинге, да и лёжа орать трудно, - ворчит Лев Давыдыч. - Мне нужно точно уловить складки, чтобы и глухой по вашим губам мог прочесть название полотна «За что?» - За что!? – истошно завопил Троцкий и уронил пенсне. - Вот этого не нужно делать, дорогой Лев Давыдыч. А то и второе стёклышко ненароком раздавите,… а с этим Коровьевым потом греха не оберешься. Такой же скандалист, как и прадед его, художник Коровин. Ну, и зануда был! - Может перекурчик?- захныкал Троцкий. – Сталин нас к частым приучил! - Вы ж у нас из некурящего вагона? Сталин-то куряка заядлый… - Ничего, ничего. Вы подымите, а я вам пока на кларнетике «Семь сорок» сбацаю… - Уговорили, соблазнитель вы этакий, - Иона полез в карман за сигаретами и зажигалкой. – Вы весь мир хотели мировой революцией соблазнить. Где уж мне устоять? Живописец задымил, а Троцкий мигом из-под одеяла достал инструмент и бойко запиликал веселый танец. Ноги художника заходили ходуном, точно перед ним не Троцкий, а сам повелитель всех слабонервных граждан, доктор сатанинских наук Анатолий Кашперовский. - Вот, если бы побольше такой весёленькой музыки играли, то и никакого антисемитизма не было бы? - Вашими устами бы да мацу есть, - сделал паузу исполнитель и снова задудел. Тут художник не выдержал и пустился в пляс. * * * А что там с незабвенном бывшим русским царём Иваном Грязно- Грозном? Догадываюсь - интересуется читатель. Не спеши, дорогой! С ним всё в порядке. При деле человек. Так сязять, обласкан и трудоустроен. А главное – отмыт и оттёрт, старый чёрт. И не будем спешить с рассказом о нём. В качестве некоего «лирического» отступления, нечто сурьёзное, а именно фрагмент письма некоего Стриндберга Гогену. «Мой дорогой Гоген! Вы настаиваете на том, чтобы я написал предисловие к вашему каталогу, в память о наших встречах зимой 189495 года здесь, за Институтом, недалеко от Пантеона и совсем близко от Монпарнасского кладбища. Я охотно бы вручил бы вам такой подарок, чтобы вы увезли память о нём в Южные моря, куда вы отправляетесь искать среду, гармонирующую с вашей могучей фигурой, но чувствую, что с самого начала попал в ложное положение, и потому сразу отвечаю на вашу просьбу: «Не могу» - или, ещё грубее: «Не хочу». И Стриндберг столь же откровенно объясняет отказ. " Я не в состоянии понять и одобрить ваше творчество. (Мне ничего не говорит ваше творчество, которое теперь стало насквозь таитянским.) Но я знаю, что это признание вас не удивит и не обидит, потому что ненависть других вас как будто только закаляет, и вашей свободолюбивой натуре по душе людская неприязнь. Вероятно, вы правы, ибо с той минуты, как вас начнут ценить, начнут вами восхищаться, следовать вашему примеру, группировать и классифицировать вас, с этой самой минуты ваше творчество снабдят ярлыком, который для молодых через пять лет станет синонимом устаревшего направления, и они изо всех сил будут стараться изобразить его совсем старомодным. Я сам серьёзно пытался вас квалифицировать, определить ваше место в цепи, понять ваше развитие, - но все мои усилия были тщетными». Глава шестая. Лубянка-Голубянка. Кабинет главного начальника Кооператива Мос-газ-безопасности. За обширным как инфаркт или Куликово поле столом восседает сам новый шеф, генерал всех степеней химической, «индийской» (из шахмат) и радиационной защиты, Афанасий Никитович Сдобников. За его спиной, во всю стену – гигантское полотно маслом «Царица Норисчак в шоколаде» кисти Моисея Мессершмидта (заметим, что первым написал, обогнав молодых коллег). - Так как, Иван Василич… Желаете у нас работать? Грязно-Грозный сидит на краешке стула, нервно теребя в руках шапку-треуху. Приглушённый запах хлорки всё же исходит от гостя. - Да вы того… не смущайтесь! Учитывая ваши заслуги перед отечеством, мы вам полностью доверяем. Но, как некогда сказал товарищ Рейган - «доверяй, но проверяй» - то и мы вначале хотим поручить вам не слишком сложное задание, учитывая ваш преклонный возраст и… Кстати, напомните, в каком году родились? - От начала владения Христа лета одна тыща пятисот тридцать третьего, Ваше Благородие, - выдавил сипло гость и бурно зачесал под мышкой. - Что же с вами делать, раз чесотка не проходит? Хотя экзема это профессиональная болезнь всех разведчиков. – Генерал умело подавил зевоту и тайным звонком вызвал помощника. - Принеси-ка нам чего-нибудь сдобненького и сбитня для Ивана Василича, а то он ни водку, ни коньяки не жалует. - Слушаюсь! – щёлкнул каблуками прапорщик Маруся и, крутя бёдрами, скрылся в подсобке. «Содомиты, нехристи проклятые, - подумал бывший царь. - Малюты мово на вас нету!» - Да вы не берите в голову, - прочёл мысль чекист, имевший всегда «пятёрку» по экстрасенсорике в Высшей Школе КГБ. – Сейчас нравы-нарывы такие! Без голубизны никуда не сунешься. Даже и Лубянку мы в Голубянку переименовали… А вы, пока кушания несут, что-нибудь о себе ещё поведайте. Ведь мне, потомку, интересно! - Ну, што ящщо-то?… - крякнул царь и почесал репу. – В младенчестве под предводительством родительницы своея, великия княгини Елены Васильевны царствуя, оборонялся храбро от Литвы, от крымцев и казанцев, которые совокупно воевали на Россию… - Вы так старались, а Литва теперь отделилась, Крым хохлам подарили, но татары пока с нами… - По смерти оныя, - продолжил предок, - вышед из младенческого возраста, бояр, кои во время мово сугубого сиротства отечество через несколько лет несогласием и прихотьми изнуряли, казнил и тем заставил прочих почитать себя и слушать! - Вот это верно, вот это правильно! По-нашенски! – оживился генерал, увидев, что прапорщик Маруся вносит полный поднос. – Ставь сюдой, ставь сюдой! Да и сбитня разлей, не жалей! Оставим на время наших героев, увлёкшийся очарованием царской речи читатель, и поспешим к другим. Как хорошо, что их у нас, хоть отбавляй. Да впредь, если кто новый постучится в дверь нашего романа, то непременно впустим. Пущай и он у нас наследит как Нассредин в своей бухаловой Бухаре при жаре… * * * На очереди живописец, ставший директором Эрмитажа. Напомним имя: Мануил Чингизханович Шумякишев. Живёт при музее. Без жены и детей как некий Одиссей. Среди полотен, скульптур и графических листов. Собственно музей является для него и студией, и домом – пиши, не хочу. Николай Иваныч Бухарин пребывает при художнике в качестве деньщика-затейника. Днями часто экскурсии сопровождает. Любит особенно иностранцев. Выклянчивает у них сувениры. Ну, кто без греха? А в ночное и вечерне время сторожит помаленьку. Но случаются моменты, когда барин просит его изобразить что-нибудь и на барабанчике, с которым любимец партии не расстаётся ни днём, ни ночью. Даже и экскурсии сопровождает дробью, и все идут дружным шагом, что особо нравится интуристам. Спит Бухарчик на голом паркете (закалка подпольщика), подложив под голову вместо подушки свой инструмент. Хоть жестко спится, зато сны хорошие показывают. Всё пионеры, да комсомольцы. А то и комсомолки промелькнут краснощёкие. Да такие ядрёные, грудастые! Одно загляденье, несмотря на возраст и большой стаж профессионального революционера. Так бы каждой тремоло и засадил, да только «пружина» (председательская-то железа не железная) на барабанчике ослабла… Также и лагеря снятся по воскресным дням, но, слава Марксу-Энгельсу, пионерские. Как-то под вечер позвал хозяин слугу свово и спрашиват: - Хош, Бухарчик дорогой, я тебе стишки свои любимые почитаю? - Оченно даже хочим. Извольте, - обрадовался денщик и энергично острым, как перочинный нож, мизинцем прочистил правое ухо, которое более-менее слышало. Левое барахлило после пыток на Голубянке. - Поэтессу Ануш Лахматову любишь? – уточнил художник. - Хто ж её, гонимую, не любит?- всхлипнул Николай Иваныч и навострил относительно здоровое ухо. Шумякишев, поправив картуз и очки, встал в позу Маяковского, которого ненавидел (но лучшей позы мир поэтов ещё не выдумал). - Любовь! То змейкой, свернувшись клубком, У самого сердца колдует, То целые дни голубком На белом окошке воркует. То в инее ярком блеснёт, Почудится в дрёме левкоя… Но верно и тайно ведёт От радости, и от покоя. Умеет так сладко рыдать В молитве тоскующей скрипки, И страшно её угадать В ещё незнакомой улыбке. Чтец сделал выразительную паузу и вопросительно посмотрел на притихшего слушателя – ну как, мол? - Восхитительно! Хоть и раннее. - А вы, как вижу, знаток творчества? - Этот сборничек вышел аж в 1912м. А какая зрелость! Помнится, что я к нему и предисловие писал. Дай, бог, памяти! Вот-вот, припоминаю: «… Ануш Лахматова имеет ту повышенную чувствительность, к которой стремились члены общества обреченных на смерть.» - Как на смерть? – испугался живописец и схватился за именной пистолет, имевшийся под рукой помимо отцовской сабли. - Общество у них тогда так называлось, - успокоил Николай Иваныч. – Молоды были и дурью маялись. - Ну, ладно, раз так, - отлегло у Мануила. – Валяй дальше! Рассказчик, прокашлявшись, продолжил, косясь на саблю: - Этим я не хочу сказать, что мысли и настроения её всегда обращались к смерти, но интенсивность и острота их такова… Положим, она не принадлежит к поэтам особенно весёлым, но всегда жалящим. Мне кажется, что она чужда и манерности, которая, если у неё и есть… Шумякишев угрожающе зевнул, чуть не порвав себе морду лица (зачем ещё один шрам, хоть они и украшают мужчину?). Затем поправил картуз и двинул указательным пальцем в переносицу, вернув на место и вечно сползавшие очки: - Да, батенька, дело далеко у вас зашло… тут клиникой попахивает. - Какой клиникой? – вздрогнул Бухарчик. - Да уж слишком загагулисто выражаетесь? Вы мне лучше что-нибудь про Горького Максима Поликарповича… Ведь, наверное, общались с классиком? Да попроще выражайтесь-то? Тут вам не Академия Изячных Исхуйств какая-нибудь и не Академия Валяния Дурака и Сводничества! - О, это был большой писатель и не меньшая сволочь, скажу я вам! - воодушевился Николай Иваныч и аж покраснел. Но об этом в следующий раз, дорогой читатель. Потерпите чуток. Глава седьмая. Царская опочивальня. Вернее, музыкальный салон, но с покушением на спальню или ванную комнату. Помещение просторно, хрустально-золочёно, увешано люстрами бра, и канделябрами. На небольшом подиуме – концертный рояль фирмы «Ямаха» (японцы давно подмазываются, чтобы отхряпать Курилы). За роялем великий композитор, граф Всмяткин. Он аккомпанирует Кваскову и Тимотьке. Дылда Угорелик исполняет партию баса-профундо. Царица, нежась в шоколаде, слушает дуэт из знаменитой оперы. Квасков: - Слыхалиль вы… Тимотька: - Слыхалиль мы? Квасков: - …за рощей глас ночной певца любви? Тимотька: - За Марьиной? Угорелик, вспомнив своего Цимбало: - Певца своей печали… Квасков: - Когда поля в час утренний молчали… Тимотька: - часов влюблённые не замечали… Угорелик: - … свирели звук унылый и простой… Квасков: - Ты про кого, мой друг, постой? Тимотька: - Да про него, про этого педрилу, Угорелик: - …который умолял того верзилу? Норисчак, высовываясь из шоколада: - Они поют, и я певала, Да только в ритм попасть не поспевала. Угорелик (в сторону): - Уж где попасть, да с лошадиной пастью? Тебе лишь наслаждаться властью! Входит Моисей Борисов с песочными часами в руке: - Ну, полноте, вам господа! Пора царице уж просохнуть. Перележав минуту, можно в шоколаде сдохнуть. - Давай уж вытирай меня, раб мой, И шоколад-то душем смой. - Царица поднимается во весь рост. Черна как черника и черешня на стадии переспелости. Пианист бережно закрывает крышку рояля: - Пойдёмте, господа! Нас ждут попсовые дела. Все уходят. Моисейка после душа тщательно оттирает барыню вафельно-наждачным полотенцем (опять япошки подсуетились). Барыня оргазмически охает – ни что садомазохистское ей не чуждо. - Я же отдала Курилы Хакаманде, а она, сука, ещё кочевряжится, - гневится барыня, мастурбируя клитор. – Говорит, проложите сначала дороги! Я не могу свой дорогущий «Майбах» по сопкам гонять. - Ой, кажись, кончила-а-а, - царица расслаблено опускается на вовремя подставленное гинекологическое кресло резной работы мастера Гамбса-Хармса. - С облегченьицем, Ваше Помпадурство, - отводит глазки и краснеет мойщик. - Вокруг стаи мужиков рыщут, а я как та английская королева, так девственницей и умру. Отдам всё своё целомудрие на благо отчизны… Кстати, позови ко мне министра инострельных дел, пусть доложит обстановку. - Прям щас или сначала оденетесь? – подаёт халатик-кимоно (опять япошки!) Моисей Борисов и смывает с боков ванны коричневые наслоения, на шоколад не похожие. «Опять срала во время сеанса! Что за манера? Десять минут потерпеть не может. Ну по-маленькому простительно… А зачем же по-большому? Итак, вода еле-еле проходит. Придётся снова вызывать сантехника из Тредиаковки. Этого молдаванина. Чтобы прочистил, как следует. - Эх, нарастить, что ли себе грудь как у Семенович с Чеховой, - с упрёком смотрит императрица в зеркало, – или как есть оставить? Что посоветуешь, бывалый имплантант? - Да Вам, Ваше Величество за этими проблюдушками не угнаться, - горько вздыхает банщик. – У них ведь одно на уме – солярии да Солярисы с вибраторами, а у Вас горы государственных дел, да и воры кругом... Вот корейцы теперь начали выкаблучивать, Батько всё время выпендривается, да и с чёрненьким этим над отношения налаживать… А взятки и откаты с приливами и закатами? До грудей ли, коль дел по горло. - Ох, и мудр ты у меня! Правда, говорят, что за одного Набокова двух Битовых дают. А кто у нас сейчас по инострельным делам? Напомни. - Да этот, бывший розиткин соблазнитель. - Шимбало штоль? Он же всё время с экрана не сходил. - Перебросили щас с Шаболовки на Смоленку. Карьерный рост во весь карьер, хоть и низкий рост! - Кто его назначил без мово ведома. Щас всем их пирсинги пообрываю! - Не гневитесь Ваше Всемогущество! Сами как-то с бодуна и подмахнули о новом назначении, не вникнув. Розитка-паразитка Вам бумажку-то и подсунула. Знать, всё ещё любит бывшего, хоть изменяет ему слева-направо и справа-налево как пьяный матрос во время качки. - Ну, паскуда! Я ей этого не прощу! Помню, она меня всё хотела вовлечь в заговор против Емельяновны… А теперь, наверное, и на моё место метит, зараза? * * * Иван Грязно-Грозный стоял по обыкновению на посту у входа в Исторический Музей и рассказывал осипше-скрипучим голосом случаи из собственной преступно-престольной практики, для острастки размахивая бутафорской секирой, чем очень развлекал посетителей. - … я сам ходил с великим войском под Казань, но жестокая зима и крутая весна принудили меня, не взяв город, возвратиться. - «Крутую весну» Егор Всмяткин написал, как и «Шарманку с душою первой скрипки», - пояснил кто-то эрудированный из слушателей. - Вторично послал войско, - продолжал царь, не реагируя на дурацкую реплику, - под Казань с царём Щигалеем… В Казани царил Сумбек с сыном… - Вы лучше о себе расскажите, о поведении в быту? – раздалось снова из толпы. - Не антнресна, значь, о походах? – скривился царь и почесал в области промежности, и подмышкой. В толпе захихикали: «Заплесневел весь от старости, вот и чешется». - Я был очень крутого нрава, - оживился государь, нахмурив седые хвойные брови. - «Опять про Крутого», - снова послышалось провокационное. - Но первая моя супруга, великая государыня царица Настасья Романова умела своим разумом и приятностями удерживать меня, - Иван Василич изобразил подобие улыбки, как бы вспоминая о приятностях, и снова почесал в паху, словно приятности были связаны именно с этим местом. – Как она преставилась, обычай мой снова переменился. А особливо, что многие бояре, желая дочерей своих или сродниц видеть за государем в супружестве, разными смутами так дух мой обеспокоили, что наподобие внезапной бури восстала во мне безмерная запальчивость. Царь замахнулся на воображаемого врага секирой. Толпа в страхе отшатнулась, а дамы взвизгнули. -Неспокойных новгородцев казнил я тогда свирепым наказанием,… да и царевича своего Ивана зашиб в крутом гневе… - Опять он про «крутого», - завопила та же падла. - … что после краткой болезни было смерти его причиною. – Царь поник головой, словно, каясь, но всё-таки ухитрился почесать за ухом. - По таким строгостям и прозвали меня Грозным… Но по моему повелению началось в Москве и печатание книжное, - голос Иван Василича потеплел и вместо нервного чесания, он мягко погладил себя по коленке. Царь замолчал и, прислонившись, к краснокирпичной стене музея, стал тихо всхлипывать. - Ну, неча глазеть! Проходите, проходите, товарищи, - внёс долю реальности в абсурд происходящего, как всегда выросший из-под земли, блюститель порядка в давно нестиранной форме старого образца. Новую никак не поспевали ввести. Модельер Мудашкин тянул. Стал менее продуктивен вследствие случившихся с ним потрясений. Думаю, что достаточно на сегодня и про царицу и про царя. Так что дождемся следующей главы. Курящие перекурите, пьющие выпейте, но не нажирайтесь, а любителям таблеток мы ничего не посоветуем. Они сами знают, когда, что и сколько принимать… Глава восьмая. Сушилов сушил кисти. Ильич чистил ногти, от набившейся под них моли. - Скоро Ваш портрет будет готов, Владимир Кузьмич, - пообещал художник, бросив взгляд сквозь огромное окно своей студии на кремлёвскую башню, из которой обыкновенно выезжала императрица со свитой. Ленцман как опытный разведчик взгляд перехватил и не замедлил высказаться: - И чавойт газъездились? Тудой-судой, тудой-судой! Как ошгпагеные… Мы поскгомней себя вели, да и таких членовозов не имели. Какая-нибудь пага гнедых… Эх, чавела! И к «Ягу». А там уже Эдмунд Феликсович поджидает с кгаплеными кагтишками. Так мы с ним вечегами-то и пополняли пагтейную кассу... И никаких вам кговопголитий и экспгопгиаций, как это любил делать наш несносный гогец. Принесёт-то в клюве с гулькин х**, а шуму на весь Тифлис! Непутёвый человек. Недагом Наденька моя ему не дала, когда он пегед ней в любви изгалялся. Навеки, мол, вместе… до ггобовой… пгямо в Коммунизм! Она, конечно, мне пгизналась, что он домогается. А я ей так и гезанул: «Только чегез мой тгуп!» А тут, кстати, и инсульты с Мавзолеями подоспели. Но она всё гавно не отдалась, а лишь Аллилуевой обо всем доложила. А та, дуга, возьми и пулю себе в лоб! Кто ж мог пгедполагать, что так дело повегнётся. «Свистят они как мыши у виска…» Как это в совгеменной песне поётся. Нам недавно её сам Магомай Давидыч Пгомзон исполнял… Пгавда, это ещё пге пгежней цагице случилось… (Ленцман устало зевнул). Сушилов продолжал сушить, не прерывая (всё-таки живая, так сязать, прямая речь безо всякого сурдоперевода). - А правда, что Крупская-то ваша, извините, так целкой и осталась? – покраснел от собственной бестактности Сушилов. - Да, молодой человек! Блюла вегность Партии и мне, как её пегвейшему пгедставителю. Да газве у кого на неё встал бы? Это только гогец, чрезмегным онанизмом добился какой-никакой эгекции. У меня, напгимег, постоянные «полшестого» как у незаведённых часов. Правда, Инесску-Ионеску с Коллонтайкой я дгючил и в хвост, и в ггиву! Только лифчики дганые летали по аппагтаментам! На них вставал как дгова! Было дело… Зато Наденька готовила хорошо! Особенно это… Ну как её? Фамилия ещё известного художника… - Глазуньин? – подсказал имя врага Сушилов, скривившись - Да, да! Глазунья такая, что газета «Искра» из глаз! Агхисложное блюдо, батенька. Не пгобовали сами-то? - Да, где уж нам, деревенским? Мы всё больше каши улепётываем пшеничные, гороховые да перловые. - Говогят, с них стоИт хорошо. - Хорошо-то, хорошо, да только пердёшь жопу в клочья разрывает… Ничего, что я с Вами, с Вождём, так по-простому? -От ходоков я, бывало, и не такого наслушивался. Вот только, тогда ещё не догадывался, что вонь после них потому, что кашами этими питаются. Ленцман на своём лбу ловко пришиб очередную весьма крупную особь и чуть отклонился от темы: - Говогят, нонешняя ваша лахудга тоже целка? - Целка, как есть! – подтвердил, оживившись, художник. – Да кому такая выдра нужна. Ухватиться не за что. Кругом острые углы. Буд-то геометрию преподаёт. Я сам предпочитаю кустодиевский тип! Чтоб была как комод… Он, говорят, по этому делу горазд был, несмотря на парализованные ноги. - Да, что вы? – подскочил Ильич, вспомнив знаменитую картину с великаном-большевиком и Шаляпина в шубе. - Паралитик, паралитик, а мог влындить по самую масть! Вот к нему купчихи в очередь и записывались, чтобы заодно и попозировать. - Вот ведь как много нового можно узнать, общаясь с живописцем, - облизнулся Ленцман-Хрупский, очевидно вспомнив ядрёных симбирских девчат. -Попадьи, говорят, только побаивались, опасаясь геенны огненной, хотя у батюшков, муженьков ихних, давно все фитили от усердных молебствий перегорели. - Да, истинно говогится, что любовь пгавит миром! – приподнялся со стула Ульянов, оказавшись в весёлом хороводе кружащейся моли. Он по-прежнему находился в костюме Адама, в чём и позировал до этого. Как существо инфернальное, Ильич не испытывал ни жары, ни холода. Да и голода не испытывал, добавим мы. К тому же, служа чистому искусству, за своё долготерпение никакого материального вознаграждения не просил. Таких натурщиков теперь днём с огнём не сыскать. Оставим этих наших героев и отправимся в заведение, расположенное по-соседству, в мастерскую-студию Ионы Сталактитовича Глазуньина, у которого, как помним, практику проходит некто господин Троцкий, он же Бронштейн, он же и Вуди Ален. В заведении пососедству продолжалось музицирование вперемежку с позированием. Растроганный восточной музыкой художник, садил одну папиросу за другой. Курил наш родной «Е**ломор», имея блокадную закалку и ура-патриотические устремления. - И что вы с Виссарионом Иосифовичем не подели, Давид Львович? (после третьей папиросы всегда путал местами имена и отчества. Об этом знали и не обижались.) - Да, как всегда, из-за бабы… правда, испанка… Темпераментная особа, и революционерка. - И что же? – художник лениво водил кистью по холсту, следуя каким-то новаторским принципам. - Коба, тоже ведь почти испанец. Горец мне на горе! Приревновал и нанял убивца, по виду вполне культурного юношу, вхожего в мой дом. Сам-то он не любил мокрых дел из-за повреждённой своей левой руки… - А как мадам звали? – мастер, выдавив целиком тюбик, наложил на холст толстую пастозную гусеницу. - Доллорес. Вы, наверное, слыхали? - Ебаррури чтоль? Конечно, слыхал! Как не слыхать. Такая, говорят, была… О-го-го! - И…баррури, я извиняюсь.… Вначале «И», хотя, возможно вы и правы. Ей «Е» больше подходит. Такая за*бистая была, что только держись. - Говорят, революционерки-то они все такие. Огонь, а не бабы. Даже наши вон, какие номера откалывали. Что Инесска-Ионеска, что Коллонтайка, шаляй-валяйка… А испанки, поди, и того хлеще! Даже Ленин, на что уж крепкий мужик (брёвна как соломинки таскал), и тот жаловался. Он, хоть сам-то невысок без броневика и кепки, но «ствол» как у Лукашенки Мудищева. Он только на своей Наденьке и отдыхал… Той ничего не надо было, кроме, штопанья ильичёвских носков, стирки подштанников и идеологии. - Да, она шибко нравственна была, - вышел на проверенную тропу Троцкий. – Запретила своим указом как безнравственное: «Джоконду» Микель-Анджело, Платона, Канта, Шопенгауэра, Владимира Соловьёва, Ницше, Льва Толстого, Лескова… да много ещё кого! Она даже выпустила книжку-справочник «Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя». - Жаль, что её сейчас на этот гадюшник-интернет напустить нельзя! – в сердцах мазанул не тем цветом мастер, но тут же себя и простил, сочтя ошибку за дерзкое новаторство. - Да уж, на Интернет и суда нет, - согласился Лев Давидович, и, засмущавшись, спросил: - Про вас распускают слухи, что вы… Нас… ну, евреев, так сязать, не любите. А зачем, скажите на милость, принялись за мой портрет? - Подобные слухи… Сушилов и Пикассонов, распускают, а сами-то зоологические антисемиты, только скрывают … -Так ледоруб будет у меня в башке торчать или рядом валяться? – спросил о существенном позировавший. - Пока не решил, - буркнул Глазуньин.- Давайте прервёмся, однако. Чтой-то опять меня на пляску потянуло. Сыграйте мою любимую! - Плясать полезно при вашей комплекции, - взял в руки инструмент исполнитель. – Полезней, чем «Е**ломор» смолить! Глава девятая. - Во мне много От Ван Гога. А особо близки мне, Как Синьяк, так и Моне! Вирус находился в дёрганно-весёлом недомогании. Накануне в «Короне» 10000 баксов спустил. Ходил из-угла в угол. Допустим уж и не так много проиграл. Случалось и похуже… И вид из окна на Кремль теперь не мил, и мастерская в центре столицы - подумаешь? Да и завтрак почему-то задерживался. И слугой-то нанял этого придурка спьяну… - Скоро ты там, Отец народов? – раздражённо крикнул художник, перевесившись через перила. Нервно-паралитический дух «куриной слепоты» свидетельствовал о скором появлении горца. Сапожища загромыхали по ступянкам палисандрового дерева. Снизу поднимался поднос с дымящимися вкусностями. Повар нёс его на вытянутых руках. - Ну, наконец-то, - облегчённо вздохнул живописец и привычно мотнул головой, закидывая спадавшую на глаза прядь. – Цыплёнок-табака с утра и стопка чачи в самый раз. Голова трещит после вчерашнего… Вы тоже присаживайтесь к столу, Ёсь Серионыч, неча из себя целку строить. Вождь скромно присел с краю, продолжая как старый волжский колёсный пароход, пускать из трубы фиолетовый дым. - Что там твоя цэлка! Нэ цэлка, а великая цэль! Я вон, сколько умудрился: и Магнитку, и Кузбасс, и Днэпрогэс! А ты мне – цэлка… Говоришь Гога тебе синяк поставил? Я слышал, пока поднимался. - Я о художниках Гогене и Синьяке. - Но синяк-то у тебя отменный под левым глазом. У Гоги, крупье, кулак что надо! - Да это Ушилов звезданул. Завидует моим успехам у женщин и гонорарам, сволочь! - А кто он? - Художник такой, реалист вонючий… Кстати, сейчас у него Ленин нагишом позирует. - Как нагишом? – трубка от удивления погасла. – Это же нэ позирование, а позор! Вождь и нагишом? - Сейчас мода такая. Как в древней Греции или в Голливуде. У них тепло. Да и у нас климат поменялся: зима - на лето, лето - на зиму. Да ладно об этом! Заменим холст на мольберте нашей беседы… Вы, говорят, в семинарии учились? - Было дэло, но нэважно учился, - скромно улыбнулся Коба. - Вы бы меня просветили в этом вопросе. - А что тэбя интересует? - Ну, например, все твердят о десяти заповедях каких-то … Не могли бы? - Отчего же нэ мочь? Тогда слушай. Первая: да нэ будет у тебя других богов пред лицом Моим; вторая: нэ произноси имени Господа Бога Твоего напрасно; третья: помни святить праздничный день; четвёртая: чти отца твоего и матерь твою; пятая: нэ убей; шестая: нэ прелюбодействуй; седьмая: нэ кради; восьмая: нэ произноси ложного свидетельства против ближнего своего; девятая: нэ пожелай жены ближнего твоего; десятая: нэ пожелай дома ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что есть у ближнего твоего. - Начиная с пятой, дело мало выполнимое, - зачавкал Вирус, прожёвывая крылышко. - Да, ты прав! – принялся за новую набивку трубки бывший семинарист. – Это ещё и Лэнин понэл, что человек нэ исправим. А я его поддержал, и стали мы тюрьма да лагеря строить, чтобы этих испорченных лудышек перевоспитать, наконец! Нэ костры, нэ инквизиция, ничто их не брало! Нэ действует… Правда, Адька более оперативно за дэло взялся, но уж больно переусердствовал… - Это вы про Гитлера? - А то про кого же? Мы с Лениным ему в этом дэле нэ конкуренты, - трубка от обилия слов предательски потухла. Живописец тряхнул в очередной раз прядью, меняя в голове компакт-диск, и нажал на «play». - А вы знаете, что у художника Глазуньина Троцкий собственной персоной позирует, - наябедничал Вирус и налил себе ещё чачи. - Как? Тоже голи? – побагровел Сталин, который никогда не то, чтобы не раздевался, но и не мылся, боясь покушений в бане (перед глазами стояла как немой укор смерть легендарного Марата со вскрытием вен). - Дело не в том, что голый! Там и смотреть-то не на что. Мексиканский климат его в египетскую мумию превратил. А главное, что с ледорубом в черепе. А это уже камешек в ваш огород… Да и картина называется «За что?» А ниже приписка: «Сталин – мой лиходей!» Выставлять собираются в Тредиаковке рядом с известным полотном, на котором Иван Грозный своего сына тоже… Чтобы показать - прогресс налицо: раньше кулаком с перстнем, а теперь альпенистским топориком». Испортив горцу настроение, Вирус упоённо уплетал сацциви. - Я это дело так нэ оставлю, - негодовал вождь, – к самому Ёсь Давидычу пойду жаловаться. Во-первых, нэ я его саданул! Во-вторых, что я науськал, нэ доказано. В-третьих, кто старое помянет, тому дорога в Бонн! У вождя явно поднялось давление, и он стал усиленно без запивки, глотать просроченный папазол (с 50х годов в кармане кителя завалялся). - Да успокойтесь, - довольный реакцией, подобрел вирус. – Когда сами-то позировать будете? - Тоже голи? – побледнел больной, вследствие резкого понижения давления. Тогда лекарства на славу, вечными, делали как мышьяк или цианистый калий. (Вот Брынцалов бы обзавидывался!) - Желательно. Всё-таки в греческом стиле. - Может, хоть в трусах? - Да ведь они, наверное, заплатка на заплатке, длиною ниже колен, да и десятилетиями нестиранные. - Что правда, то правда! После кончины Наденьки никому свои портки нэ доверял. Вдруг каку спирохету подбросят? Прачки и врачи – неизвестно, кто опасней? Сталин задумчиво засопел… Ведь вроде во всяческих видах побывал вплоть до разоблачения культа личности. - Кем хотите меня изобразить? - Может в виде Зевса-громовержца? А? - Заца знаю, заведующего центральным ЗАКса, а Зевса нет? Он по торговле и тоже, поди, яврей? - Никак нет. Истинный грек. Даже герой мифологии. - А трубку курил? - Неизвестно. Но громами и молниями заведовал. - Что ль директор Мосэнерго? Мелковата для меня должность, батенька… - Ну, это же аллегория такая… При чём здесь Мосэнерго? Имеется ввиду небесная канцелярия. - Ну, подожди.… Надо подумать. Чачи ещё хочешь? Смотрю, весь кувшин и уговорил за милу душу. - Помогла чача. Голова ясная, ясная, впору, хоть снова за рулетку… - О проигранном не жалеешь? - Нет. Какие пустяки! - Молодец! Никогда не жалей. Вот мы придём к власти, так у них всё проигранное отберём. - Ведь уж приходили и отбирали… - Ну, так опять богатеев развелось-накопилось. Они к золоту как мухи на говно летят. Тут-то мухобойкой революции их и прихлопнуть. - Чтоб и самим забрызгаться? - А ты как думал? Хочешь остаться Белоснежкой, то будешь гномом! Глава десятая. - Чому я ни сокил? Чому не летаю? Чому я так редко с небес наблюдаю. Аж двух космонавтов встречал на трибуне. Хрущёв в это время как раз был, а загуле. Гагарина я лобызал в обе щёки, Но помнил двадцатого съезда уроки. Теперь я сантехник, а был ведь Генсек. Короток в России правителя век! Продекламировав только, что сочиненное Прежнев тревожно обернулся – не подслушивает ли кто из наружки («мышка-норушка»- профессия такая в Органах)? Но кругом никого. Ни сумасшедшей мышки (нормальная на крышу не полезет), ни тени одинокой кошки (тоже не дура), лишь зябкий ветер гуляет без поводка, но и без перемен. Пустынна крыша высоченного дома старой постройки, что напротив Тредиаковки. В этом сталинских параметров здании проживали некогда угодные власти писатели. И Олеша здесь обитал с девочкой Суок и «Тремя толстяками», пока не спился. И Ванда Василевская. И Ольга Форш. И другой писательский контингент, постепенно превратившийся в лагерный «фарш»… А сейчас у подъезда стоит шикарный «Порш». Чей? …Да много, много, достойных здесь проживало, жизнь прожигало… А на первом этаже располагалась касса-самобранка щедрой организации ВОАП, где часто денежкой баловали тружеников пера и чернил. Сей переулочек звался тоже симпатичненько – Лаврушенский. В честь любителя писателей и их любимца Лаврентия Павловича. Но мы отвлеклись. Что делает однажды «в такую студёную зимнюю (почти) пору» на крыше (ноябрь на носу) наш уважаемый герой. Наблюдает за небесными светилами, с детства ему милыми? Да! Сызмальства имел тягу поочерёдно то к агрономии, то к астрономии. Первую утолил. Поднял дотоле никем не поднятые целинные земли. Шолохов пытался в своей «Подлинной целине», да не сторговался с издателем о цене. А потом и вовсе заподозрили, что и «Тихий дом» не лично снимал, а под чужим именем. Но оставим эти дрязги для знаменитого критика Натальи Ивановой (она точнА во всём как время по Гринвичу-Гурвичу). Леонард Кузмич в свободное от сантехнических занятий время соорудил из унитазных запчастей заправский телескоп, не хуже знаменитого телескопа Хаббла. И вот теперь ночами следит за движениями небесных тел. И кто бы мог подумать - прострели мне затылок? (Не пужайтесь, это всего лишь «чекистская поговорка»). Нет, чтобы во дворе с односельчанами козла забивать? А его к звёздам, к звёздам! В небеса, в Галактики, во Вселенную тянет! Вот они Генсеки, какими на поверку оказывались! Кто бы предполагал? Хрюшкин, говорят, крестом (но, упаси бог, не тевтонским!) вышивал, поэтому и ходил в вышитых рубахах, припевая: «Или грудь в крестах, или голова в кустах!» Сам Усатый-полосатый, как ни странно, кроссвордами баловался. Вот пример: - Слово из трёх букв на «Хэ»? А вот и не то, о чём вы в меру своей испорченности подумали! «Хам», а восе не «Х…» Так что, ой как не просты были эти Генсеки-дровосеки… А немецкий Генсек (по ихнему «рейхсфюрер», кажется), тот одевался в балетную пачку и танцевал или Одетту, или Оддилию, держа в зубах лилию. Но вернёмся к астрономии. Телескоп имел форму перевёрнутого унитаза. Напяливался как шлем космонавта на голову, чтобы лишний свет не мешал с боков. Гляделось в дырку, в которую обычно вода сходит. Туда вставлена огромная подзорная труба с цейссофскими стёклами. Сам Биаррицын подарил, когда разобрал свой трофейный полевой бинокль, купленный за бесценок у Тихонова-Штирлица, когда тот ушёл из разведки (на хрен бинокль?) Помимо наблюдений, астроном вёл и научные записи, преодолевая трудности орфографии, грамматики и пунктуации в столь полевых условий. Заглянем. Чего там накалякал, Галилей наш? «Вот он ковш Большой Медведицы. Сразу бросается в глаза, что звезда «бета», от которой отходит рукоятка ковша… (далее неразборчиво) По своему видимому блеску звезды ковша близки к звёздам второй величины, кроме (опять неразборчиво, да и ветер край листка загибает). В созвездии Большой Медведицы звёзды ковша самые яркие, но не самые к нам близкие». - Ну, будя! Хватит с нас. Теперь назад по пожарной лестнице спускаться. Страх-то, какой! Ему-то хорошо. Ему под расписку комендант дома ключик от чердака даёт (уваживает бывшего). * * * Николай Иваныч, ведя экскурсию, остановился у знаменитого полотна Сезанна. Прервав властным жестом охи и вздохи публики, голосом прокурора Вышинского, кого уважал и кому подражал, начал рассказ: - Анатолий Васильевич Луначарский говорил: «кубизм считает Сезанна своим родоначальником, хотя, если бы Сезанн увидел произведения кубизма, он, вероятно, с ужасом от них отрёкся бы, но во всём есть доля правды: Сезанн и импрессионист, и кубист». Аудитория пугливо насторожилась: надолго ли затянул? - О Сезанне нужно сказать, что это был человек исключительной добросовестности, громадного и честного стремления сделать настоящую картину, в то время как почти все потеряли возможность и даже охоту писать «картины»… - «Мазня она и есть мазня», - тихо вякнул потомок пролетария и спрятался за спину соседа. - Ну-ка, ну-ка, молодой человек, не прячьтесь! Идите сюда на солнышко. - Критикан обреченно подошёл. Типичный репер- -триппер в бейсболке набекрень и штанах со спущенными до колен мудями. - Так, чем вам не угодил наш мастер? Объясните поконкретней. Лектор взял в руки палочки и начал на барабанчике выводить предэшафотную дробь. Остальная публика, числом человек двадцать, среди которой мелькали старики, молодёжь, инвалиды разных групп увечности, что вечно в долгу у вечности, дамы с детьми в колясках и на руках, заволновалась. Да пощадите, мол, на первый раз! Лектор усилил дробь, а виновник затараторил как последнюю молитву свой душеспасительный реп. В этот кульминационный момент в зале раздались фундаментально-чугунные шаги нового директора. Шумякишев, будучи ростом с Петра, во всём черном, производил впечатление сорвавшегося с пьедестала Медного Всадника, гонящегося за обезумевшем Евгением. Мануил Чингисханович находился в сильном подпитии (вторая неделя пошла). Но пока ещё пребывал в стадии предагрессивной (буянил на третью неделю) и улыбался, икая. Прежний директор, Ситропровский, с неизменном шарфиком на шее шёл за следом с метелкой и совочком, подметая частые окурки с плевками и записывая на диктофон изречения гения. - Как зовут?- грозно спросил дрожавшего репера Шумякишев и, устрашающе надвинул свой картуз на пугающие тюремной квадратностью решётчатые очки. Заметим, что дробь прекратилась. - Евгений, - промямлил притихший модник. - Знать Сезанна не любишь? - Нет, дяденька … - А сазана? - От рыбки бы не отказался, - повеселел парнишка. – Только костлявый он очень. - Опять не угодил, - покачнулся монумент в черном. – Может, тогда осетринки? - Не откажусь! - Пойдём в мой кабинет. Мальчишка, поддёргивая, штаны поплёлся за великим художником. - И, правда, говорят, что он с мальчиками… того… - зашептались в толпе. - На этом, господа, наша экскурсия по техническим причинам закончена, - отрапортовал Бухарин и заспешил в служебный сортитр, страдая инурезом и мечтая попасть, наконец, на сеанс к великому Кашперовскому. * * * Глава одиннадцатая Турчинский (который «Динамит») трижды вдарил жезлом и возвестил: - К Вам Ваше Высочество по вызову явился лучший Ген-Сан-Сек службы быта товарищ Прежнев. Впустить? - Говны, чтоль прочищать? – царица не в духе (чуть было не отдалась вчера какому-то грузину, но сорвалось, а счастье было так близко). – Впущай! Только, чтобы вонищи поменьше. Где, кстати мой личный гламурный противогаз со стразами от кутюр. - Да вон, Ваша Странность, на форточке болтается. Вчера хотели, прям в нем, и отдаться, да чуть не задохнулись от страсти… Пока царица надевала средство химзащиты, в покои никто не вошёл. - Да, где он там, хрен бровястый? Опять каку мою фрейлену-п**дюшку в углу тискает? Леонард Кузьмич, остепенитесь, наконец? - Я щас, я мигом, Ваша милость.… Кончить не дали – какая жалость. - Да входите уж! Здесь додрочите… не на меня, так хоть вон на портрет прежней – всё никак не уберут. (Тайно все поддрачивают из-подтишка в пол стишка). - Турчинский, и ты не без греха? - Никак нет, Ваше Благородие! Пусть, кто видел, первый подорвёт меня динамитом… - Ладно уж верю… а динамит, как и гексаген нам для другого ещё пригодится… Ну где он, старый мудозвон-медалезвон? И было явление… Вначале вплыли шоколадные брови, а за ними уж и весь белоснежный парадный «аккордеон», переливающийся как перхотью перломудью и золотоподобьем серебра. «Вот сколько за одну лишь «Малую Землю» заграбастал, - ворчали обычно ветераны старые евреи, вспоминая молниеносную войну с дружественными арабами у себя на чужбине. Мастер со всеми раскланялся и, достав из нагрудного кармашка клочок бумаги и, напялив, очки, притом перепутав глаза, прочёл, вернее, задал сугубо профессиональный вопрос, как некогда Есенин задавал подобный в своей поэме «Емельян Пугачёв»: - «Проводите меня к нему. Я хочу видеть этого человека». Терпеливый банщик Моисейка молча приоткрыл дверь в ванну и ослеплённый зеркалами отшатнулся. - Там? – испугался и Ген-Сан-Сек, спросив не по протоколу. - Вон она золотая в углу, - указал, заслоняясь от сиянья, мойщик. - Так, значит, по наследству от старой осталась, - по-житейски поинтересовался Прежнев и стал засучивать рукава своего маршальского кителя. - Давайте, пособлю, - кинулся услужливый Турчинский. – Костюмчик-то сымайте, а то замараетесь. Прежнев снял пиджак и оказался гол как сокол по последней моде. Только лишь с одним галстуком на шее как у Вилли Токарева. - Вам, может, кака помощь нужна? – снова сунулся услужливый придворный. – Может проволоку длинную принести или кишку, какую, чтобы продувать, а? - Не волнуйтесь, молодой человек! Мы всё необходимое имеем при себе или создаём прямо из воздуха как Арутюн Акопян. Публика насторожилась и замерла в ожидании чуда. Недаром ведь, будучи минеральным сиклитарём управлял такой огромной державой. То на дальнем Востоке южно-корейский пассажирский самолёт собьёт, то на Красной Площади лично с хлебом и солью встречает немецкого летуна Руста! Размах огромный. Одиннадцать часовых поясов. А тут, подумаешь, одна засранная ванна, хоть и золотая… И, представьте, справился! А как, никто и не заметил. Вот они люди сталинской закваски: им хоть Чернобыль, хоть сам чёрт не брат. Когда отходы производства аккуратно уложили в плотные, герметичные чёрные пакеты, Ген-Сан-Сек перевёл дыхание, как переводят стрелки, прилетев из одного часового пояса в другой. - Однако, накопилось тут у вас на целую династию Тюдоров, - крякнул Прежнев и пошевелил выразительно пальцами в сторону Турчинского: закурить, мол, не найдётся? «Динамит» с видом оскорблённого достоинства напряг свой бицепс – такие тут, мол, закурить? Мы танки сдвигаем одной левой. - Вот, может, порошёчек нюхнёте, - робко предложила императрица, показавшись из-из ширмы, за которой скрывалась во время проведения очистных работ. Кем разрисована ширма понятно? Пикассоновым. Но как? Не будем описывать во избежание присутстствия непредусмотренных детей. - Что вы, что вы, - отстранился генсек. – Мы к наркоте ещё не приучены, нам бы самосада солдатского… Как бывало там на «Малой Израильской земле!» Эх… - Знаете, -продолжала извиняющимся тоном императрица. – Вы не подумайте, что это я так ванну загадила. Я здесь без году неделя. Это всё она, она, прежняя! Засранка, проклятая… - Верю, верю! У той-то стул отменный! Щи да каши, а на десерт только, пельмени и пельмени… вот и пошла теперь в родную пельменную раздатчицей. Сердцу не прикажешь. - А, простите, куда эти пакеты вы отправите? – встрял доселе молчавший мойщик. - Вот, хорошо, что напомнили, - оживился Ильич Второй. – Кликните, кто тут у вас по фельдъегерской связи? -Турчинский позвал кого-то из-за кулис. Показался тонкий-звонкий дворецкий и вытянулся в струнку, отрапортовав: - Бывший король Гламура явился по первому требованию! -Главпура? Разве Главное Политическое Управление ещё не упразднили?- удивился Генесек и, очарованный молодым сотрудником, не мог сдержаться и сказал тихо в сторону: - И кому же достанется такая красота? - Что прикажете, Ваша Честь? – спросил фельдъегерь неокрепшем голосом. - Снеси, милок, по адресу, который на пакетах. И всех делов-то. -А что это значит, начала читать царица: «НИИЭГЛ»? Таких уж и институтов, наверное, нет! - Как нет? Куды ж они подевались? Енто дело нужное особливо для потомков, - ударился в фольклор генсек. – Переводится вот как: «Научно Исследовательский Институт Экскрементов Гениальных Личностей». Там енто дело серьезно изучается – кто чем питался, как и чем какал….Там собрано наследие всех классиков марксизма-ленинизма и мирового коммунистического движения…Ведутся научные исследования, становятся доцентами, зачищают диссертации, делаются докторами и профессорами. А сейчас вот очень талантливый появился из молодых. Даже избран Академиком! Борис, Моисеевич Прибамбасов. Не слышали? Зато всемирно известен и на нобелевскую тянет…Он доказал всему миру, что пресловутые На-На технологии происходят именно из этого. - Из говна штоль? – сболтнул лишнего грубоватый Турчинский. - Молодой человек у вас есть при себе оружие, - посерьёзнел генсек, обратясь к фельдъегеру.– Дело государственной важности. - У меня лишь ножницы и щипчики, так сязать, по первой специальности сохранились, - поник Зверьков. - Я его буду сопровождать, - взъерепенился Турчинский и в знак доказательства своей мощи, пробил кулаком стену, отделявшую уборную от ванной, невзначай выдав очередную тайну. По сравнению с сортиром ванна могла претендовать на вход в сады Эдема или на вестибюль «Марриот-отеля», что на Тверской. Молодые люди весело несли пакеты. Не такие и тяжелые. С годами наследие усыхает. - Неужели и Крупская мылась в золотой ванне? – спросил Зверьков. - Что ты! Она скромная была. В корыте или тазу, - со знанием дела пояснил телохранитель. - А сам Крупский? - Он тоже тот ещё скромняга. Да и ссылка его приучила: посри под кусточком, а утрись листочком. - Вот были люди! Настоящие революционеры. Вот это да… - Хочешь, может, в партию вступить? - Что? - Я пока ничего. Подождать немного надо. Кто кого одолеет… Глава Двенадцатая. - Владимир Кузьмич, вы сосем, извертелись со своей молью. Разве так позируют? Уж на что я опытный мастер, и то никак ни одного вашего положения зафиксировать не могу. - А вы фиксажем не пгобовали? – съехидничал вождь и смачно саданул себя по ляжке, окончательно сбив всю композицию. - Вам бы только ёрничать, учитель вы наш дорогой! Если ничего не помогает (нафталин бракованный западными спецслужбами выпускается), может, тогда бы к молитве прибегли? – не случайно спросил художник, на проценты, с огромных гонораров возводя на Руси молельни с протекающими крышами для неверующих в Строительство Коммунизма в отдельно взятой степи. - Я атеист! Чего спгашиваете глупости? -Кстати, и по изображаемому вами герою тоже закрадываются кое-какие сомнения, - начал Вирус и замялся на корню, смутившись. - СтоЮ, что ль не так? Так и скажи. Или кепки тоже молью сильно поедены? У Лужкова можно одолжить на худой конец или у этого, как его, лешего? Ну, ещё корову живьём сжигал на съёмках, за что его защитники животных пгокляли, и он дуба дал в расцвете лет? - У Тарковского? У него больно стиляжная… не подойдёт. Я Владимир Кузьмич, хотел задать вам нескромный вопрос… - Задавайте! Я привык к фамильягностям, пегеходящим в бгудегшафты… Помню, как мы с Бимсагком ой откололи… - Вы где учились? - Истогию Пагтии не читали, молодой человек? Закончил Цегковно-пгиходскую Школу, гавную нынешним двум вузам. -Тогда просветили бы меня тёмного о герое нашем Аполлоне. - Отчего же не посветить? Коль я и изобрёл лампочку Ильича, закутанную в пговолоку от меньшевистского кигпича…Извольте, - Ленин почесал за ухом, создав экстремальную ситуацию для обитающих там насекомых. – Во-пегвых, сигагеты «Союз-Аполлон», котогые мы создали совместно с амегиканцами по поводу полёта на Марс… - Об этом знаю. Вы про древнего героя поподробней. - Ну, что особенного? Был он богом солнечного света, сыном Зевса и Лето (это по метгике, так сязать), бгатом богини Агтемиды. Годственнички что надо! Не то, что сейчас у наших пгавителей-отгавителей! - Да уж, - крякнул живописец, вспоминаю свою сомнительную родословную. -Аполлон годился в Далласе, где, кстати, Кеннеди замочили! Это недалеко от нынешнего Донецка. Он был главным огакульным божеством, то есть главным докладчиком на съездах… В честь него, как и в честь меня, по всей Ггеции (Госсии) соогужались многочисленные святилища (бюстики в кгасных уголках)… Одним из центгов, ему посвящённых, являлись Дельфы (ныне Одесса). Согласно мифу Одесский Опегный Театг был воздвигнут в честь его победы над Пифаном (Каутским), некогда охганявшим этот гогод от набегов саганчи…. Жгица Дельфийская из хгама, по имени Гозочка Люксембугг, славилась своими пгедсказаниями. Но Аполлон был тоже не лыком шит. Тезисы в рот не клади, вмиг зачитает! Попутно он завёл Шугы-мугы с тгоянской пгинцессой Кассандгой (Наденька об этом ещё не пгонюхала!) – речь Ильича постепенно становилась сбивчивой и бессвязной. Было заметно, как трудны и мучительны ему эти воспоминания, но он стойко продолжал. - Художники тех лет обычно изобгажали меня молодым стгойным кгасавцем с кепкой в гуках. Считалось, что я покровительствую Большому залу Консегватогии, Залу Чайковского, а так же и Большому Театгу, но гассогился с Швыдким-Пгытким... Согласно пгеданию, я покарал Пгыдкого, отогвав ему его умную явгейскую голову. Пгавда, по пготоколу нужно было содгать кожу… Это всё моя неискогенимая человечность самого человечного из людей… мне мешает в гешительный момент. - Вы, говорят, были, помимо кота Бегемота, и богом исцеления? – сумел встрять слушатель. - Был, был! Кем я только не был? – Ильич мечтательно плюнул сгустком моли на дальность и угодил Вирусу в глаз. Тот не подал виду (Придётся в дальнейшем писать в очках для электросварки!).- Мой пгиёмный сын Асклепий, окончив медицинский в Казани (в Москве по конкугсу не пгошел – жиды задавили!), стал богом исцеления… Ну, может уж хватит обо мне – я так стаг и слаб… «А на последок я скажу», как пела пгежняя цагица, что любимым моим дегевом считается лавг. Так что, подсуетитесь насчёт венка, молодой человек! – Ленин устало прихлопнул на коленке изрядное скопление и умолк, исчерпав весь свой незаурядный интеллектуальный запас. * * * -Ёсь Серионыч, Вы, говорят, очень бушевали вчера в клубе «Дягилев» и даже саму императрицу хотели поиметь, - давясь смехом, заговорил Вирус, допивая утренний кофе. - Так она сама ко мнэ пристала, спутав с Сосо Павлиашвили. Хочу, говорит, от тэбя потомства, чтобы стать царицей Тамар, но не Гвердцетели. У той, мол, голос дрожит по любому поводу, Будто бы кредиты всем банкам задолжала. Затащила мэня в какой-то закуток, натянула себе на рожу презерватив, а мнэ на члэн - противогаз, и кричит: «Хочу в извращённой форме!» И валит меня на кровать – давай, мол, «делай мнэ сэкс!» А как это, в извращённой форме? Нэ умэю…Я в своей обычной –фрэнч, сапоги, тужурка… Никогда я так противогазом ещё нэ пользовался. У мэна всё и опустилось. Это надо же так опозорить горца! Я это дело так нэ оставлю! Пойду жаловаться лично Ёсь Давидычу, чтоб принял мэры, да и к мэру пойду… Что же такое творится при дворе? Прям, какое-то Помпадурство. Разве за это мы боролись, в тюрьмах сидели, в Туруханском крае ядерный полигон возводили? - Вы зря это восприняли всерьёз? У неё приколы такие. Развратницу из себя изображает, а сама чиста как дистиллированная вода в унитазе английской королевы. - Да неужели такое, в самом деле? – Сталин впервые за годы Великой Отечественной войны задумался всерьез. Что лучше сдать - Москву аль Сталинград? Ленинград-то ничего, продержится – сами революцию затеяли, сами и страдайте… Струбчак тоже из Ленинграда, зараза! Экая оторва! Всем Ебарурям фору даст… Голова вождя на миг затуманилась, и он полез в карман за стимулятором – куриной слепотой. Набил трубку, раскурил от вспыхнувшего мизинца, предался медитации. Художник, тоже после кувшина кофе и выкуренного кальяна, витал где-то , то ли в Италиях, то ли в Испаниях… То ли трахал Софку Лорен, прикрыв её старушечье лицо полотном своей работы, то ли сосал, но кому или у кого, - изображение не резкое… * * * Случилось так, что сам главный дирижёр Маринки, всемирно известный Бербиев фон Караян, предложил Шумякишеву оформить готовящийся к постановке балет «Щелкунчик». Эрнеста Теодора Амадея Гофмана Мануил обожал с детства, а известной сказкой просто бредил. И вот случилось, о чём всю жизнь мечтал. Он мгновенно отыскал толстенную книгу из серии «Библиотека всемирной литературы» 1967 года издания. Открыл. Прильнул. Как видите, внимательный читатель, и наши заимствования в начале романа из Гофмана, оказались не случайны. А то вы сразу набросились: ну и белиберду пишет! Ан нет. Всё у нас тута имеет сюжетную связь…Мы вам ещё и Гогеном нос утрём! На недосмотр и послабления не надейтесь. «Двадцать четвёртого декабря детям советника медицины Штальбаума весь день не разрешалось входить в проходную комнату, а уж в смежную с ней гостиную их совсем не пускали…» - Да подожди ты со своим Гроссманом, шумно ворвался, потрясая каким-то журнальчиком, Николай Иванович. Он был не при барабане и сильно возбуждён. - Вот послушай, о чём пишут нонешние звёзды! Неожидавший столь чапаевского напора художник-кавалерист повёл себя как белогвардейский малодушный Врангель и согласно кивнул, мол, читай. - Анастасия Водостоцкая: «Мне не нравится, когда мужчина идеальный. Настоящий мужчина должен быть злючий, колючий, вонючий!» Как тебе такое, маэстро? - Ну, это ж вылитый я!- гордо выпрямился Шумякишев. И ласково погладил шрам, сражавший стольких красоток. - А вот послушай, что говорит старая бабка Елена Преобразцова: «Самое главное в жизни – это ложиться спать с чистой совестью?» - Это, смотря, чей орган считать «совестью», - нашёлся Чингисханыч. А вот и мнение продюсера Ухожина: «Когда человек становится богатым, с ним приходится знакомиться заново». - И в этом есть своя правда, вспомнил художник послужной список знакомств. Ну, что ж, просветил меня, старого, спасибо! Не успел Бухарчик выбросить в форточку журнальчик (привычка конспиратора), как в стеклянных дверях показалась какая-то дрында, похожая не то на стремянку, не то на телескоп. И появился несший её обладатель - Никак сам Прежнев? – вспомнил «Песню о тревожной молодости» Шумякишев. - Это я, я! Услышал, что вы тут про звёзды балакаете, думаю, почему не подсобить? - Да звезды-то не те! Земные, - поправил Бухарин, и на всякий случай вооружился барабанчиком. - Мне один хрен, что земные, что подземные, - позвякивал орденами и медалями маршальского мундира Ген-Сан-Сек, подтаскивая свою скалапендру. - А как вы здесь? Вроде бы в Москве, да и скоростную ветвь ещё не прорубили, - начал нервничать Мануил (в голове сверебил прерванный Гофман). - А мы существа инфернальные, - повёл шоколадной бровью бывший глава государства. – Для нас расстояний не существует, как и авторитетов! - Опасно с вами-то, - поёжился Мануиулыч, берясь за ножны. -Да и Колька твой таков. Подтверди, «любимчик партии». - И я из ихней своры… свиты, извините, - покаялся барабанщик и покраснел пионерским флагом. - Ну, так и что вы нам хотели проастрономить, Дорогой Леонард Кузьмич? - А то, что на сказанные вашими «звёздами» фразы, есть, так сязать, альтернативные ответы. - Ну, так говорите, Парсек-Генсек Вы наш, - Манул начал выходить из себя и из ножен, а в его сапогах уже начало ощущаться какое-то конское брожение. - Вот первая «звезда»-засранка забыла добавить, что мужик помимо немытости, должен быть и с деньгами. «Как раз про меня», - отметил Мануил. -Вторая, которая бабка оперная, забыла добавить, что просыпаться хорошо на сухой простыне! Тут мужчины дружно заржали. - А продюсеру ентому, надо чаще знакомиться с правоохранительными органами, постепенно богатея, - закончил Прежнев и, оседлав свой телескоп-вертолёт, по-английски ушёл сквозь потолок, не оставив в старинном эрмитажном стекле ни трещинки, ни царапинки. Глава тринадцатая. - «Восемнадцатый год царствования Иеровоама воцарился Авия над Иудою. Три года он царствовал в Иерусалиме; имя матери его Михаия, дочь Урнилова, из Гивы. И была война у Авии с Иероноамом». – Троцкий, находясь один в студии (мастер отлучился по малому делу). – С упоением предавался чтению так любимого им «Капитала». – «И вывел Авия на войну храбрых, из четырёхсот тысяч человек отборных; а Иеровоам выступил против него на войну с восемьюстами тысяч человек, также отборных, храбрых». - Это вы всё про создание красной армии долдоните? – вошёл, отряхивая ширинку, Глазуньин. – Да, лихо это у вас получилось с созданьем красной-то … лихо! Полководческий дар, стало быть, имеете… Ну, вы ещё почитайте, почитайте Маркса. Мне тоже не повредит послушать. Продолжайте! Одобренный Лев Давидычем поправил пенсне и скульптурную группу на своём темени (альпеншток, входящий в мозг как нож в масло, вызывал гордость за смелость решения). «И стал Авия на вершине горы Цемараимской, одной из гор Ефремовых, и говорил: послушайте меня, Иеровоам и все Израильтяне!» - Что-то тут Марксом и не пахнет, Лев Давидыч? Каку, таку контру вы мне втюривайте? - Неужто не узнали? А ещё хотите к вере отцов приобщиться? Это из Второй Книги «Паралипоменон». Глазуньин побледнел как недожаренная яичница: - Да разве такое под силу запомнить нормальному человеку? - А ещё похвалялись спьяну, что так полюбили евреев, что готовы, хоть сейчас обрезаться? Иона Мануилыч смутно припоминал, как на последней еврейской свадьбе (не мог отказаться от предложения), действительно клятвенно заверял кокого-то толстяка, что готов, хоть сейчас прям, лечь под нож, хоть на свадебный стол. Помнится, его с трудом отговорили (так нажрался человек), что сначала надо анализы кое-какие сдать, да и обряды с молитвами не мешало бы выполнить. Сейчас от этого бреда мороз по коже, а тогда всё к Бен Лазару приставал: «- Спорим, выправлю твой акцент!» * * * Сдобников, по обыкновению, уплетал нечто сдобненькое, только-что поставленное на рабочий стол прапорщиком Марусей и сверлил взглядом лоб сидевшего перед ним бывшего Грозного, как бывало, сверлят штопором недодающуюся пробку в бутылке старого грузинского вина. Заметим, что лицо, вернее то, чем называют эту часть тела у нормальных людей, у царя представляло собой некий перепаханный бульдозером участок почвы. Комки засохшей глины чередовались с валунами, занесёнными сюда ещё ледниковым периодом. А между этими колдобинами торчали кустиками волосяные субстанции, седевшие и редевшие от века к веку, но так и не ставшие ни усами, ни бородой. Так и остались чем-то подобным азиатскому саксаулу. Хотя известно, что дальше Казани и Астрахани царь-покоритель не забредал. Да и звук саксофона, как и вой верблюда недолюбливал. Вот такого типчика имел перед собой в кресле напротив генерал-майор. В голову при этом лезла дурацкая песня: «эти глаза напротив». Да, жаль царя! Как безжалостное время выветривает историю! Вот только жаль, что царские одежды не столь быстро проветриваются. Лёгкий фекальный душок, исходивший от допрашиваемого, слегка портил аппетит. - Ну, докладайте, Иван Спиридоныч! – генерал всегда специально путал отчество, что частично деморализовывало допрашиваемого. (Старый чекистстский приём – сам Абакумов учил!). Но многоопытный монарх, ничуть не смутясь детсадовской глупости современных «малютоскуратовцев», понёс свою ахинею приёмом нон-стоп, будто бы Джойса обчитался: «… русская земля всколебалась и возмутилась русский народ после осьмивекового движения на восток круто начал поворачивать на запад поворота нового пути для народной жизни требовало банкротство экономическое и нравственное раздались голоса о необходимости приобресть средства которые бы сделали народ сильным снискали ему уважение других народов дали бы ему богатство и подняли его нравственность раздавались голоса о необходимости учиться и явилися учителя с разных сторон греческие и западнорусские монахи западнорусские шляхтичи с польским школьным образованием явились и учителя иноплеменные и иноверные с дальнейшего Запада немцы учителя ратного искусства и ремесел учителя эти столкнулись со старыми учителями произошла борьба и раскол люди испуганные движением новшествами завопили о кончине мира о втором пришествии об антихристе и они были правы в известном смысле старая Россия оканчивалась начиналась новая…» Рассказчик, наконец, перевёл дыхание (с таким-то запасом воздуха мог быть не только царём, но ловцом жемчуга. И неизвестно ещё, что лучше.) Прапорщик Маруся как бы невзначай толкнул под локоток шефа и тот проснулся. - Ну, всё штоль доложил, али что утоил? – взял на мушку опытный разведчик. - Всё как есть, до нитки, - скрипнул валунами лица царь и перекрестился чисто механически. - А про отношения с англичанами что-нибудь пронюхал? – Сдобников окончательно освобождался от сна, что способствовало поиску «чего бы спросить ещё». - И про их могу докладать, - встрепенулся царь и никем вовремя не остановленный понёс свою «эллиаду» и тоже в стиле «потока сознания», как и учили в Ми-5, чтобы полностью задурить допрашиваемого: «… при мне секретарем очередного английского посольства направленного в Москву был поэт и переводчик Джорж Тербервиль возможно это был первый случай посещения Москвы английским поэтом имя которого было довольно хорошо известно в ту пору во главе указанного посольства поставлен был Томас Рандольф опытный дипломат бывший одно время представителем английской королевы в Шотландии и начальником английских почт вместе с ним кроме секретаря – Теребевиля – в Москву ехали купцы Томас Банистер и Джеффри Дакет а также Джеймс Вудкок и Ричард Броун последним предписано было достигнув русских берегов отделиться от посольства и ехать морем за Вайгач о путешествии Рандольфа со спутниками известно из рассказов самого посла напечатанного в упомянутом выше сборнике Гаклюйта…» В данном случае никакие тычки в бок шефа, предпринятые прапорщиком Марусей успеха не имели. Сон вошёл в категорию, так как сказать, «смертельную». И Марусе ничего не оставалось, как элегантно указать посетителю на дверь, одновременно включив освежитель воздуха, что было действием, не медлящим промедления. * * * Приём у императрицы в Тронном зале. Первым входит бывший министр культуры (ныне ставший министром кинематографии, что существенной роли в нашем повествовании не играет). - Итак, Ваше Величество, я хочу Вам обрисовать картину, предстоящей грандиозной инсталляции на Красной площади, приуроченной к знаменательной дате – году Вашего восшествия на престол. - Я вас слушаю, Жорж Иванович!- Обрисуйте! - Во-первых, мы по сходной цене (Абрамович не поскупился) на роль главного фокусника приглашаем самого Дэвида Копперфильд! А гнущий НЛОжки и летающие тарелки, Урри Геллер, будет у него на подхвате. Копперфильд силою своих чар на некоторое время сделает невидимым Собор Василия Блаженного, а на его месте возникнет скульптура «Ленин в виде Аполлона с лавровой кепкой на голове на Боевой Машине Пехоты» (броневики все пошли на металлолом - не достали). Притом другой кепкой-лужковкой будет прикрывать срамное место. Аполлон ведь по традиции голый, но делегация детей всё-таки должна присутствовать на торжестве. Кстати, все изъеденные молью части тела вождя будут искусно покрыты алебастром. - А чьёй работы Ильич? – полюбопытствовала царица. - Ну, конечно, Огородного художника РССС Алексея Ушилова. Только ему под силу столь ответственная работа. - А дальше? - Далее усилием того же Копперфильда временно исчезнут из поля зрения и Минин с Пожарским. А вместо них возникнет скульптура, называемая «За что?» - А там что? Коленопреклоненный Лев Давидович Троцкий, с торчащим у него из головы ледорубом. - Зачем же такие ужасы? Кто автор? - Огородный художник РССС, сам Иона Сталлактитович Глазуньин! - Что ему такое в голову взбрело? - Во-первых, близится дата убийства основателя красной армии! Во-вторых, ранее слывший антисемитом художник неожиданно проникся неравнодушием к евреям и решил как-то выразить им свою любовь. - Говорят, даже сам обрезаться решил, - шепнул на ушко сплетник Тимотька. И теперь третье - самое эффектное: Спасская башня на миг исчезнет, а вместо неё встанет во весь исполинский рост сам Сталин с трубкой на плече как «человек с ружьем». - А это кто наколбасил? - Ну, уж, конечно, Вирус Пикассаонов! Кто же ещё? - Тоже голый и с кошачьей головой? - С головой-то кошачьей и с усами, но одетый, и ростом со Спасскую! - Ну, и нах*ячили, вы, ребята? Опять хотите потрясти весь мир как Евреевидениеим или предстоящей Олимпиадой? А о кризисе забыли? - Кто о нём вспомнит, тому лично пасть порву, - пообещал Турчинский и мило улыбнулся, вздрогнувшему реперу. Глава четырнадцатая. - Есь Давидыч, Христом нашим и вашим иудейским богом прошу вас, защитить меня от этой несносной приставалы, - Сталин стоял на коленях перед Есь Давидычем и гасил своей скупой мужской слезой, и так еле чадившую трубку. - А я чём дело, дорогой вы наш Ёсь Сирионыч? – Промзон удивленно поднял брови, оторвав свой пылающий взор от очередного умопомрачительного номера журнала «Play Bоy». - Да наша царичка-невеличка пристаёт ко мне со своим противогазом: вые*и да вые*и в извращённой форме. А я ей, что нацист штоль, какой? Я бывший отец народов, панимашь! - Да в не берите в голову! Мало ли, что от бессонницы в её дурную башку шампанским ударит? Девушка, в принципе, хорошая… неиспорченная, не как некоторые: «ты целуй меня везде!» - Ну, всё-таки, как же это! – побагровел вождь. – Раньше мы Зоек Космодемьянских воспитывали, да Наташек Качуевских! Не отдастся врагу, так и, умерев под пытками, целкой. Или целкой-пилотом направить свой горящий самолёт на врага! А щас? Строем стоят вдоль шоссе – бери, не хочу! До чего мы довели Отечество? - Ну, не хотите, не берите, Ёсь Сирионыч, кто ж принуждает? Как говорится, переключи программу, и не смотри! – Промзон захлопнул журнал и протянул Вождю: - Вот на досуге бы и почитали. Это похлещи Фауста «Гёте» будет? - Да что вы? – Сталин доверчиво принял издание и заметно поостыл. - А можно мне, - возник второй проситель, одетый пролетарием, но с подозрительно откормленной обкомовской рожей. – Меня зовут Геннадием Гексагеновичем Зюгадиным. Я являюсь борцом за чаянья народные… - посетитель на миг запнулся, подыскивая достойные моменту слова, отвыкнув выражаться без мата. - Знаю, знаю, - опередил его Мэр. – Вы недовольны готовящейся на площади инстальлляцией, посвящённой юбилею коронации. Промзон оказался в курсе и сочувственно подмигнул мэру. - Они хотят выставить Ильича голым… курам насмех! – в голосе Зюгадина появилась дрожь классовой ненависти, мешавшая, как и любому артисту или оратору исполнять его роль или монолог. - Почему же только курам? – встрял циничный сын юриста. – А петухи, чем вам не милы? - Вот и ещё один выискался! Ему бы только спровоцировать, а сам в кусты! - Сначала надо проверить: пусты ли кусты? Вдруг в них уже кто-то насрать успел? - С вашим языком, да в министры иностранных дел, - пыхнул серой Сталин. – А то сейчас назначили какого-то: и не Молотов и не Громыко! А так себе – горемыка… -Позвать его к столу? – предложил «Тарзан» (ну, тот, наташекоролёвсий!), устроившийся мойщиком-распорядителем в кремлёвскую баню мужской ориентации. – Я его только что парил, так что клиент созрел… - Ей, заходи, Цимбалко, коль теперь у тебя чистое ебалко и надраить его тебе снова не жалко! (Подобный грубоватый юмор, надеемся, давно уже не шокирует милостивого читателя?) Стоит пояснить, возможно, потерявшему ориентацию (в хорошем смысле) читателю, что дело происходит в помещении бывшего Мавзолея, ныне превращённого в главный офис Ёсь Давидыча. Инициативный Промзон провёл здесь супер-пупер-евроремонт. И помещение из усыпальницы стало главным местом для проведения сессий, собраний и заседаний правительственного уровня. Надеемся, что сообразительный читатель понял, что страной теперь правит авторитетный в вопросах, как жизни, так и смерти, Голос Эпохи и даже эхо её (не путать с контрреволюционной радиостанцией «Эхо Москвы») – всегениальнейший Ёсь Давидыч. Полюбивший его Сталин разрешил пользоваться своей подпольной кличкой. И теперь Ёсь Давидыч по праву носит имя Коба-Промзон. Но трудящие настояли, чтобы имя упростили. Теперь всё вернулось на свои круги и полукруги: стал он теперь даже, не Коба-зон, а просто Кобзон. Собственно, кем и был. Но какой жизненный путь прошёл! Над новым зданием – доска (золотом по мрамору): «Зона Кобзона (ЦК РССС)». Что же касается молоденькой придурковатой царицы, то её держали, так сказать, для виду. Народ, желая монархии и колбасы за два девяносто, получил их. Кобзон же теперь при полоумной царице вроде регента-попечителя, как и положено в царских дома.! Мы отвлеклись, поэтому продолжим наше правдивое повествование. - Ну, Что Цимбалко, как там у нас дела на Дальнем Востоке? – спросил Кобзон (теперь будем так величать) и взглянул на Сталина, всегда обеспокоенного всеми этими Мао-Дзе-Дунами, Ким-Ир-Сенами и Чан-Кай-Шами. - Ядреную бомбу готовят кореяки, - с достоинством ответил отмытый и отпаренный министр инострельных дел. - А чего Вам так от этого весело? – нахмурился Сталин, сидевший одесную Кобзона. Ну, ладно, господа прервёмся на самом интересном месте, на стадии назревания конфликта…И перенесемся волею нашей и вашей фантазии в Северную столицу. Как там дела с балетом? Не вытанцовывается ли тоже какая-нибудь увлекательная гадость. Так в путь! Сверхскоростная железная дорога имени Радищева к нашим услугам. * * * «…В спальне, прижавшись друг к другу, сидели в уголке Фриц и Мари. Уже совсем стемнело, и им было очень страшно, потому что в комнату не внесли лампы, как это полагалось в сочельник. Фриц таинственным шёпотом сообщил сестренке (ей только что минуло семь лет), что с самого утра в запертых комнатах чем-то шуршали, шумели и тихонько постукивали. А недавно через прихожую прошмыгнул маленький темный человечек с большим ящиком под мышкой; но Фриц, наверное, знает, что это их крестный, Дроссельмейер. Тогда Мари захлопала от радости в ладоши и воскликнула… - Опять, вы со своим Щелкунчиком? – вторгся Николай Иваныч, изображая на барабане дроссельмейстерскую дробь. - Ой, вы так внезапно… Даже напугали, - Шумякишев отложил книжку, поняв, что она его сейчас интересует уже значительно меньше, чем в юные годы. - Ну, что с балетом? – гарцевал Бухарин, выделывая на паркете малоэстетичные пируэты (тоже в детстве не избежал танцклассной муштры). - Да что-то, батенька, поостыл я малость к этой затее, - зевнул живописец и принялся за любимую Лахматову: «По аллее проводят лошадок, Длинны волны расчёсанных грив. О пленительный город загадок, Я печальна, тебя полюбить. Странно вспомнить! Душа тосковала, Задыхаясь в предсмертном бреду, А теперь я игрушечной стала, Как мой розовый друг какаду. Грудь предчувствием боли не сжата, если хочешь – в глаза погляди, Не люблю только час пред закатом, Ветер с моря и слово «уйди». Откуда? Помните? - Как же, как же! «В царском селе». В дверь постучали и вошёл Сам! Сначала мы его именовал Бергиев фон Караян, но сойдёт и фон Горонян, а ещё удобнеё просто «Фонгоронян». Не Фандорин, конечно! Но тоже ничего… Заметив, кстати, что маэстро, будучи тоже горцем, не расставался с кинжалом в ножнах у пояса. Им и дирижировал, и указывал на неверные темпы или ноты. А то в пылу, бывало, мог и запустить в нерадивого исполнителя. Но, обладая большой отточенностью броска (в юности по всему Дагестану занимал первые места по метанию ножей), никому ещё увечий не нанёс, но всегда грозился. И вот две такие кавказские сорвиголовы собрались создать нежный пасхальный спектакль для петербургской детворы. Глава пятнадцатая. -Я Иван Васильев, бывший Грозный, а ныне Грязный и никому не страшный, слёзно Вас прошу, товарищ маршал-генерал, увольте меня с этой работы секироносца-стукача. Устал! Силов моих больше нету. Не успеваю уследить за всеми врагами Отечества нашего – посещаемость шибко большая. Бывший самодержец сидел в том же важном кабинете, в том же удобном для откровений кресле, пред тем же уныло-равнодушным Сдобниковым. Прапорщик Маруся почему-то тоже присутствовал, хотя в руках подноса ни с какими сладостями не держал, а лишь кокетливо зыркал, то на нынешнего начальника, то на бывшего царя. - Ну и на какую же такую работёнку посоветуете вас перебросить? - с ехидством спросил Сдобников. – Может, опять желаете кремлёвские стены засирать да зассывать? У вас это получалось превосходно! То-то потом целый полк в течение трёх месяцев не мог привести объект в надлежащий вид. - Ну, было дело по молодости! Несмышлёнышем ещё был. Да и поэт тот придворный нарочно поощрял мои дурные наклонности. - Это вы про Якова Обрезникова? - А то про кого ж? Второго такого «пушкина» вряд ли ещё отышещь? Что ни рифма – мат, что ни слово – б**ть! Я такого даже при татаро-монгольском иге не припомню… - А может быть, к новой царице в доверие бы втёрлись, да что-нибудь у неё про демократов и проведали? Про их козни против Российского Суверенного Советского Союза? - Боюсь я теперь этих цариц шальных! Как с той опозорился, так больше не тянет… - А где ж мужскую потребность утоляете, если не секрет, - Сдобников бросил игривый взгляд на Марусю, которая была готова отдаться при первом прикосновении. - Да с этим, «шоколадным», по б**дям ходим. Он много хороших саун знает. - А говорят, «шоколадный» для прикрытия астрономией занялся, а сам секретную информацию американским спутникам передаёт, а? - Он мне ничего про это не говорил, но изучением звёздного неба заняться предлагал. - Ну, вот мы, наконец, и сформулировали суть вашего нового задания. Чем, этот бровястый, там, на крышах занимается? Докладать обычным способом, через тайник в сортире Третьяковки. Третья кабинка слева. Всё поняли? - Понял, Ваше Преосвященство! - Выполняйте. Агент вышел, а прапорщик Маруся немедленно бросился в объятья любимого начальника. * * * - Ёжась от пронизывающего осеннего ветра, находившимся на крыше двум гражданам, всё-таки удалось опрокинуть по полстакана белой и занюхать недаклёванной воронами, оставшейся с прошлого раза полбуханкой «бородинского». Надо заметить, нынче, птица гордая пошла – любую падаль клевать не будет. Кругом «Макдональдсы» - лети, не хочу! - Вот вы решили приступить к астрономическим наблюдениям, - начал первый урок Прежнев. – Объект наблюдения выбран, ночь ясная. - Прям, как сейчас, - ухмыльнулся ученик. – Сплошные тучи! - С чего следует начать? – Генсек не давал себя сбить. – Остаётся выяснить, где на небе искать выбранный вами объект. - Что-то зябко! Может, за второй смотать? Глядь, и облака пожидеют, - предложил, явно нежелавший заниматься наблюдениями небесных светил Иван Василич. - Пожалуй, ты прав, - согласился покладистый Прежнев. – Вот возьми ключ от чердака. - Зачем? Я вмиг по пожарной смотаюсь! Как бывало, мы Казань-то брали. Не успеет татарин тетиву натянуть, а мы уж и по второй роспили! На этих словах покоритель Казани упорхнул. «Вот он истинный герой, - завистливо подумал Леонард Кузьмич, - не то, что я со своей горсткой Малой Палестинской земли». Астроном с тоски заглянул в окуляр - может какая, зараза, новая комета появится? Но ни хрена. Лишь тучи усугубляли свои намерения, принуждая исследователей от греха спуститься на грешную землю и как люди провести остаток вечера в какой-нибудь забегаловке. Но вот проворный гонец уже разливает – с годами-столетиями глазомер ничуть не ослаб. Мастерски лично палил из пушек по стенам неприступного казанского Кремля. Точность как в аптеках Брынцалова. - Земная атмосфера несколько искажает истинную картину космоса. Прежневский язык и прежде не справлялся со словечками, как-то связанными с космосом, а особенно с социализмом. А тут уж и подавно! Внимательный, но тоже нетрезвый ученик ничего не мог понять из тех звукосочетаний, которые срывались с этих призывно-шоколадных губ. На этом, дорогой читатель, и мы прекратим эти никчёмные заигрывания с астрономией. Тем более что обещанные художники с их многообещающими генами где-то там зависли за границами нашего увлекательного повествования. Короче урок астрономии кончился в шашлычной на Пятницкой, где пятизвездные созвездия на бутылках армянского коньяка, надолго приковали к себе взоры и умы пытливых учёных. * * * Глазуньин устало смотрел на творенье рук своих и снова чем-то был недоволен. Троцкий же без конца поправлял сооружение на своей голове и заглядывался на полотно: похож или нет? - Да, похожи, похожи! Сколько можно вертеться? Так себе и без того повреждённые позвонки свернёте… Вы, помнится, мне обещали рассказать, как некогда, будучи в эмиграции, посетили самого Сезанна. Это правда? - Ну, зачем же мне врать? Вот послушайте, охотно расскажу. - В каком году было? -Кажись в девятьсот седьмом… Один знакомый художник указал мне его адрес. -А вам-то он зачем понадобился, молодому революционеру? - Думал, если в жизни из меня революционер не получится, стану таковым в искусстве! Молодость… - Ну и ну? - Подошёл к дому скромного вида с мастерской в верхнем этаже. По обе стороны от двери свисали шнуры звонка. На табличке значилось: Поль Сезанн. Широкая лестница вела наверх…Не успел я подняться на несколько ступенек, как на площадке появился старик. - Ну, каков он? В просторном плаще, на боку висело что-то вроде охотничьей сумки. Я объяснил цель своего прихода. Он выслушал меня с большим удивлением и спросил: « Хотите стать революционером в живописи? Тогда вам к Гогену. Он, правда, махнул на Таити. Туда ему и дорога!» После упоминание слов «революция» и «Гоген» он как-то сразу ко мне потерял интерес и сказал, что спешит на этюды. - Ну, это называется, как сейчас говорят: «самого Ленина видел». - Вроде того. Вздорный, злобный старикашка. Гоген-то покруче будет! - Кстати, помимо написанного мною вашего портрета, вы будете лично себя инссталировать на Красной площади, на том месте, где сейчас эти две кикиморы «Минин с Пожарским» стоят. Они силою искусства чародея Дэвида Копперфильда на время исчезнут из поля зрения зрителя, и на их месте возникнете вы со своим топором. - Я буду один? - Нет. Таким же макаром вместо Василия Блаженного появится Аполлон-Ленин на БТРе нагишом работы Сушилова. Но это ещё не всё. Вместо Спасской размером с неё будет стоять исполин-Сталин с трубкой на плече как с ружьём, работы Вируса Пикассонова. Приедет множество иностранных гостей, включая и нового американского президента. - А зачем всё это? - Так будет отмечена годовщина восшествия на престол новой царицы Клавдии Струпчак (Ранее мы называли её Норисчак, но это не столь важно. Можно даже и Трупчак! С неким намёком на покушение). - И кто же придумал подобную ахинею? - Саламандрыч сообща с царём-регентом Давид Ёсичем. - А в Питере ничего не будет? - Ну, как же не быть? Там в Мариинке поставят авангардный балет «Щелкунчик». В главной роли с Моисеем Борисовым и Настей Сволочковой. Декорации Шумякишева, а музыкальная постановка Фонгороняна. - Музыка-то хоть Чайковского? - Нет. Заменят на более современную, трёх авторов Всмяткина, Отступника и Игоря Неприкольного. - А это кто, последний? - Первый муж Наташи Королёвой, который: «… до второго в Комарово» и прочая недвижимость в Майями. - Это что же, за вакханалия такая будет? Тут и мои мечты о Всемирной революции бледнеют. - Ещё одна сенсация назревает, - художник понизил голос и оглянулся. В Соборе напротив самый большой колокол издал один удар. - Вот, правда! Даже колокол подтвердил. Товарищ Леонард Кузьмич лично предложил снести свой дом вместе с близлежащими и вернуть на освободившуюся территорию, исторически находившееся там Еврейское кладбище, снесённое большевиками. - Вот это мудро!- подпрыгнул Лев Давидыч и бутафорский топор выскочил из его повреждённой головы. – Это что же выходит? Православных погостов навалом, есть Армянское, Немецкое в Лефортово и даже Старообрядческое за Рогожской заставой, а бедному еврею негде и кости сложить. Несправедливо. Ведь в других странах есть? -Давид Ёсич поставил этот вопрос на повестку дня на заседании своего ЦК РССС. У него ведь так под рукой в бывшем Мавзолее теперь и дума располагается. Как удобно: раз гавкнул и - на тебе - парламентское большинство. Вот только зюгадовцы этим делом, конечно, недовольны, и тайно готовят какую-то контракцию. - Да, вон уж сколько раз памятник Мандельштаму взрывали. Возводят новый, а его снова динамитом… На этом, дорогой читатель, мы решили сей вздорный романчик закончить. Побаловались и будя! Всё равно никто спасибо не скажет, а только ругать будут. Да и автор устал... Силы появятся – продолжим! Георг Альба. Москва.25 июль 2009 года. 20.04. © Георг Альба, 2009 Дата публикации: 25.07.2009 20:58:06 Просмотров: 3401 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|