История одной жизни
Светлана Оболенская
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 31601 знаков с пробелами Раздел: ""Поговорим о странностях любви..."" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Она проснулась в половине восьмого утра, как по будильнику. Сколько бы ни длился ночной сон – хотя бы всего два-три часа - ей не удавалось пробудиться позже. За окном темно. Прислушалась - в квартире тихо. Зинаида еще спала, и можно было беспрепятственно пройти в ванную и проделать обычную утреннюю процедуру. Процедура эта всякий раз вызывала у Зины почти отвращение, хотя ничего в ней отвратительного не было. Инне на это было наплевать, но все же лучше не встречать недовольного взгляда племянницы и не слышать ее возмущенных возгласов. Инна заперлась в ванной и открыла кран холодной воды, пустив не слишком сильную струю, чтобы не так слышно было. Через секунду хлопнула дверь - услышала-таки Зинаида! Ну и ладно. Инна отвернула кран посильнее, забралась в ванну, с большим трудом задирая сломанную не так давно ногу, и вытянулась, только на мгновение вздрогнув от соприкосновения с холодной водой. А затем вода стала покрывать ее худое тело и залила до самого подбородка. Зина прошла в свою комнату, не преминув громко сказать у двери ванной: "Сумасшедшая!", и с силой захлопнула за собой дверь. Полежав несколько минут, Инна встала, растерлась сухим полотенцем, ушла к себе. Тотчас же услышала, как Зина отправилась в ванную - отчищать и отмывать после тетки. Инна взглянула в окно. Мутное, сто лет не мытое, оно было залито дождем, в комнате было полутемно. На широком подоконнике в беспорядке валялись книги и бумаги. Доживал последние дни какой-то неопределенный цветок. На столе, который когда-то был письменным, а теперь смотрел на окружающих пустыми глазницами отверстий без ящиков, стояло прислоненное к стене большое, старинное, очень красивое зеркало в темно-коричневой раме – единственное, что осталось от мамы. В нем отражались немытая тарелка с остатками вчерашней каши и граненый стакан со следами кефира на стенках, и опять бумаги, бумаги. Кресло и узенький диванчик с никогда не убиравшейся постелью. В последнее время Инна вообще подумывала, не спать ли без простыней. Все равно, поднимаясь утром, она их не убирала. Стирать же было ей не просто трудно, а почти невозможно. Ей было 75 , уже много лет она мучилась от диких болей из-за воспаления лицевого нерва; дважды перенесла "удачный" перелом шейки бедра. И все еще принимала по утрам свои ледяные ванны, считая (и, может быть, не без основания), что они спасают ее от гриппа и простудных заболеваний. Зинаида вышла из ванной и отправилась к себе - досыпать. Тогда Инна пошла в кухню и вскипятила чайник. Ложечка кофейного напитка в стакан, молоко взять из холодильника, хлеб - таков был ее незатейливый завтрак. Еще кусок хлеба в пакет и несколько стебельков петрушки (доктор велел есть для глаз) на второй завтрак - и в библиотеку. В вагоне метро ей удалось выбрать место подальше от дверей, чтобы не дуло, не потревожило закутанную платком дергающуюся правую щеку. Она сидела, ожидая своей станции, сгорбившись, опустив глаза и видя главным образом ноги пассажиров на сиденьях напротив. На улице шел дождь, в вагоне было парко, от соседа неприятно пахло сырой тканью, чесноком и винным перегаром. Станция. Двери распахнулись, заглатывая новую порцию серых людей, только что из-под дождя; с мокрых зонтиков капало. И вдруг на сиденье напротив Инна увидела яркие краски и плывущий узор длинного узбекского платья, подол которого выбивался из-под черного осеннего пальто. А из-под яркого подола виднелись острые носки женских сапожек. Инна подняла глаза, и навстречу ее удивленному взгляду блеснула улыбка пожилой узбечки. Узбекское смуглое лицо Ирина не спутала бы ни с каким другим - почти три военных года она жила в Ташкенте в глинобитном доме у такой вот тетечки. Было приятно, что ей улыбаются, но ответить улыбкой Инна не решилась - проклятый лицевой нерв мог откликнуться невыносимой болью. А узбечка порылась в пакете, встала, шагнула к Инне и, загораживая ее от посторонних взоров своим полным телом, протянула лепешку - не узбекскую, нет, а здешнюю, московскую, так называемую "сметанную". И сказала: "Покушай, милая". Инна сразу поняла, в чем дело: женщина приняла ее за нищенку; это было не в первый раз. Она отвела протянутую руку и, чувствуя, что будет продолжение, встала, протиснулась к дверям и вышла на следующей станции. Она вдруг ощутила безмерную усталость и горечь и, не в силах снова втискиваться с толпой в душный вагон, опустилась на лавочку и долго сидела, погрузившись в воспоминания. Глубокая осень 1941 года. Из Москвы уезжали - а вернее было бы назвать это бегством - холодными сырыми октябрьскими днями. Ирине повезло. Она непостижимым образом прибилась к отправлявшемуся в эвакуацию Московскому университету и вместе с ним относительно быстро оказалась в Ташкенте и даже некоторое время жила вместе со студентами и преподавателями исторического факультета в здании, приспособленном под общежитие. Слушая их разговоры и рассказы о профессорах, она заинтересовалась тогда этой странной профессией - историк. Сама-то она занималась журналистикой. Вскоре ей пришлось из общежития уйти и устраиваться самостоятельно. А она была до такой степени непрактична и беспомощна, что никогда не сумела бы найти себе приличное жилище, если бы не помог Марк. Инну взяли младшим редактором в газету "Красный восток", а Марк был в этой газете собственным корреспондентом. В армию он не попал, потому что хромал. Вырос в Ташкенте и любил этот восточный край, казавшийся Инне экзотически-чужим и недружелюбным. Они встречались в редакции, а когда Марк возвращался домой из долгих командировок на фронт, Инна жадно расспрашивала его обо всем, что он видел, читала его записи, рассматривала фотографии. О примерах героизма, самопожертвования слушала с восторгом. А тому, что рассказывал Марк об особистах, не хотела верить. Особые отделы НКВД в воинских частях? Ну и что? Они необходимы в условиях войны, - думала она. Марк нашел ей комнату в глинобитном узбекском домике на окраинной тихой улочке. У хозяйки, работавшей продавщицей в магазине, трое детей, муж на фронте, ей было не до квартирантки. Но бывали случаи, когда Айбике заходила к ней в комнату и молча клала на стол полбуханки хлеба. Улыбнется и уйдет к себе. А старшая ее дочка, когда Инна уходила на работу и предупреждала, что дома ночевать не будет - дежурство в редакции в ночь перед выходом номера, - непременно производила у квартирантки уборку. Не трогая гору бумаг на столе, вытрет пыль, вымоет пол. Инна благодарила девочку, просила не убираться у нее, но та неукоснительно делала свое дело. Марк приносил засушенные фрукты из своего садика, добыл какую-то посуду, и они подолгу разговаривали, попивая из узбекских пиал зеленый чай - тоже его приношение. Иногда с ним стали приходить и его приятели, журналисты. Один фотокорреспондент показывал фотографии, сделанные на фронте и в госпиталях. Инна не умела быть хозяйкой, хозяйничали приносившие с собой какую-нибудь еду и выпивку гости, и прежде всего Марк. А она читала стихи – Блока, Маяковского, иногда пересказывала прочитанные ею и не знакомые им книги. Иногда получалось что-то вроде литературных вечеров - гости читали свои стихи. Все эти периодически менявшиеся молодые люди любили бывать у Инны, а один из них, моложе ее года на три, не на шутку в нее влюбился. На фотографии, сделанной в молодости, еще до войны, Инна была просто красавица. Маленькая головка на высокой шее, лицо, словно выточенное умелым мастером, абсолютно правильные черты, большие светлые глаза в темных ресницах, темные волосы с четким пробором посередине гладко причесаны. На этой фотографии она чуть-чуть улыбалась, приоткрыв белые-белые мелкие зубы. На ней черный шелковый костюм и белая блузка с широким воротником апаш. . Я познакомилась с ней лет двадцать спустя после войны. Ей было тогда около 50-ти лет, а выглядела она старше. Но даже и в 50 лет она была красива. Если бы только красота ее имела хотя бы скромно-приличное обрамление! Но она о своей внешности не заботилась абсолютно и одета была почти всегда в какие-то немыслимые одежды, выглядевшие просто лохмотьями. В красивую молодую Инну, умницу, читавшую на память множество прекрасных стихов, влюбился безумно молодой лейтенант Алик Северцев, только что после тяжелого ранения вышедший из Ташкентского госпиталя, ожидавший отправки на фронт. Ему нравилось в ней все - и ее яркая красота, о которой она никогда не заботилась, и то, что она не умела и не любила кокетничать, и пренебрежение бытом. Она была для него королевой маленького вечернего королевства в небольшой комнате глинобитного ташкентского домика Алик с замиранием сердца ждал того дня, когда ему придется проститься с королевой. Он принял твердое решение именно в эту минуту признаться ей в любви, положить к ее ногам вместе с роскошными ташкентскими розами свое бедное молодое сердце и сказать, что вернется к ней во что бы то ни стало. И, может быть, мечталось ему, Инна скажет, что будет ждать, как в том стихотворении Константина Симонова, которое все они повторяли, словно молитву или заклинание. И еще в самой глубине шевелилась у него робкая запретная мысль: а вдруг, когда все будут прощаться и уходить, она удержит его за руку... Он не решался додумать - никогда еще не был с женщиной. День этот настал очень скоро. Инна не взяла Алика за руку, не удержала его. Он нравился ей, она догадывалась о его чувствах, но они мало ее затрагивали. И время, думалось ей, не располагает к любви. Война... Он не решился ничего ей сказать, только протянул цветы и неумело поцеловал руку. А вот Марк, провожавший, как это бывало всегда, гостей из домика и задерживавшийся, чтобы помыть посуду, Марк остался. Они сидели с Инной на крылечке, курили, обсуждали минувший вечер. Вдруг Айбике позвала Марка. Дети уже спали, а у нее голова разболелась так, что встать не могла, а с рассветом ей надо было спешить в магазин - хлеб принять. Марк порылся в карманах, нашел пирамидон, дал Айбике таблетку и воды принес запить. Посидел минут десять. "Иди, иди к своей", - сказала Айбике, и он вернулся к Инне. Комната тонула в тусклом свете гаснущей керосиновой лампы. Инна и не подумала убрать со стола. Прилегла на свой топчан, покрытый старым, истертым ковром, и тут же заснула. Спящей и увидел ее Марк. В полусвете она казалась еще красивей. Длинные темные ресницы оттеняли белые веки, прикрывшие выпуклые глаза. Марк не стал убирать чашки. Он сделал то, что хотелось ему сделать уже давно. Присел рядом с ней и нежно тронул губами ее гладкий лоб. Инна не шевельнулась, не проснулась. Тогда он, торопясь и еле сдерживая волнение, прижался дрожащими губами к ее полураскрытому рту, увидел, как ее глаза удивленно распахнулись, протянул руку к столу, закрутил фитиль лампы, с тихим стоном обнял Инну. Зажимая ей рот долгим поцелуем, принялся неловко расстегивать какие-то крючки, развязывать непонятные узелки. Она не сопротивлялась, но ей не нравился этот натиск, он это чувствовал, а остановиться не мог. И когда все было кончено, и он лежал рядом с ней, часто дыша, Инна отодвинулась. А когда он попытался ее обнять, она оттолкнула его и сказала: "Грубый ты, Марк, как сапожник". Встала, подошла к окошку, отодвинула какую-то тряпицу, заменявшую занавеску, и в комнату тихо пролился свет полной луны. Постояла у окна, ожидая каких-нибудь слов, а когда повернулась, увидела, что Марк заснул. "Ну вот, - подумала она, - ты хотела с девичеством расстаться - вот и рассталась. Но так? А, может, так и бывает, когда не любишь". А наутро Инна заболела. Той ночью она заснула рядом с Марком, а проснулась от того, что всё перед ее глазами поплыло, а сама она оказалась на верхушке гигантского колеса, которое со страшной силой повернулось и понесло ее вниз. Обеими руками ухватившись за Марка, она попыталась остановить беспощадное колесо, и это ей удалось. Но ни повернуться на бок, ни даже голову повернуть она не могла - тотчас же ее начинало выворачивать наизнанку. Утром Марк привел знакомого доктора. Осмотрев Инну, лежавшую на спине и боявшуюся пошевелиться, тот объявил, что инсульта нет. А лекарства - где же сейчас достанешь нужные? В общем, особо страшного ничего нет. Полежать, однако, придется. Инна пролежала неделю. Марк приходил каждый день, приносил ей сухофрукты, варил кашу и выполнял все обязанности сиделки. Айбике приносила абрикосовый компот без сахара. Наконец, Инна смогла встать, вышла во дворик посидеть на солнышке. Пришел Марк, принес поесть и сказал, что хочет серьезно с ней поговорить. - Может быть, отложим? - робко спросила она. - Нет, Инка, откладывать нельзя - во-первых, по самому существу дела, а во-вторых, потому, что я уезжаю послезавтра. - Куда же, позволь спросить? - Пока в Москву, а оттуда - куда пошлют. - Так. Ну и что же? - Я хочу перевезти тебя домой, к маме. Ты совсем слабая, не справишься тут одна. - Марк, ты с ума сошел! При чем тут твоя мама? В каком качестве ты меня ей представишь? - В качестве жены, конечно. А ты что, против? Я после той ночи по-другому не думаю. Инна молчала. Она не чувствовала искренности в словах Марка. Припомнила ту ночь. Он ни разу не сказал, что любит ее... "А я? - думала она, - мне-то нужен ли он"? Марк словно подслушал ее мысли. - Инна, пойми, война. Сейчас не до громких слов и любовных уверений. Если ты сомневаешься, то давай так - перебирайся к нам, пока меня не будет, проверишь себя. А я уверен, что нам с тобой будет хорошо. Я сейчас уйду, а завтра утром - за тобой. Другого времени нет. Инна не ушла к Марку, и через день он уехал. Не обиделся, обещал писать. И потекло жаркое ташкентское лето 42 года. Вечерние посиделки прекратились: и Марка не было, и сама она была все еще очень слаба. Плелась по утрам в редакцию, вяло, словно сонная муха, перебирала листы рукописей, делала пометки, иногда начинала подремывать, редактор отправлял ее домой. Там она как сквозь сон слушала тревожную, невеселую сводку "От Советского информбюро", а потом без сил валилась на свой топчан, спала иногда до самого вечера. Она отдала Айбике свои карточки, и та приносила ей хлеб и все тот же абрикосовый компот. Но Инна почти ничего не ела. Несколько писем от Марка остались без ответа. А потом случилась беда. Умерла Айбике. Потерявший рассудок раненый из госпиталя доплелся на костылях до хлебной лавки и потребовал у продавщицы хлеба. Не слушая объяснений очереди насчет карточек, он громко кричал что-то о тыловых крысах, а потом размахнулся и ударил Айбике костылем по голове. Всего лишь костылем, но так неудачно, что Айбике упала замертво, а парень тот забился в эпилептическом припадке. Айбике похоронили родственники, они и детей забрали. Вещи увезли, домом пока никто не интересовался, ключ отдали Инне. Ее хлебные карточки исчезли, они у Айбике были. Хлопотать о восстановлении сил не хватало, а впереди был почти месяц - без хлеба, значит. Как-нибудь обойдется, думала Инна. И действительно, в редакции ее подкармливали. Но она слабела с каждым днем. Кожа потемнела, как будто она очень сильно загорела. Расчесывая волосы, замечала, что на гребенке остаются целые пряди. Голова кружилась постоянно, и однажды утром, у дверей редакции, она упала и не смогла сама подняться. Через пару часов она была в больнице. Болезнь ее была нешуточной - пеллагра болезнь недоедания, поражавшая многих в этих жарких местах. Инна лежала неподвижно, глядела в белый больничный потолок, который временами обращался в бледно-желтую пустыню, по которой медленно плыли - один за другим - изможденные верблюды, а где-то вдалеке виднелись чахлые пальмы. И снова верблюды, верблюды... Уже не идут, а медленно летят низко над песком. Изредка ее навещал кто-нибудь из редакции, и однажды ей принесли темную банку с глюкозой и письмо из Москвы. Доктор очень одобрил глюкозу и велел есть ее непременно. И действительно, глюкоза очень поддержала. Инна, наконец, немножко пришла в себя, села и взялась за письмо. Оно было от Марка, очень короткое. Он сообщал, что во время командировки в прифронтовую полосу был ранен, попал в госпиталь, сошелся с ухаживавшей за ним сестричкой, а теперь они поженились, и из московского госпиталя он перебрался прямо к ней, в ее комнату в коммунальной квартире на Покровке. Инна порвала это письмо и в тот же вечер написала племяннице Зине, попросила ее прислать вызов. Инна Ефимовна не поехала в библиотеку, как собиралась. Устала очень. И лепешка, протянутая в вагоне метро узбечкой, взбудоражила ее. Нельзя же каждому встречному рассказывать, что собственная внешность, делающая ее похожей на нищую, ей безразлична, потому что у нее есть нечто высшее - ее работа, ее миссия в этой жизни. И еще она, сидя на лавочке в метро, вспоминала ташкентские дни и особенно те вечера, пока еще не уехал Алик Северцев навстречу своей ужасной судьбе. С Аликом Северцовым была у нее еще одна встреча. Встреча эта произошла лет через двадцать после тех ташкентских вечеров. Инна Ефимовна приехала в Москву в начале 44 года. Зинаида ее не узнала: кожа у тетки была такого темного цвета, что ее можно было принять за натурально темнокожую особу. Потом это - следствие пеллагры - прошло, но никогда уже Инна не стала белокожей, как прежде. Она была очень истощена, и пока устраивалась с пропиской и карточками, Зина ее подкармливала, насколько это возможно было тогда. Она была художница, хорошо шила, шитьем и зарабатывала. Но очень скоро между теткой и племянницей возникли небольшие вначале очаги возгорания. Источником их было, в сущности, только одно обстоятельство. Тетка принимала Зинину помощь со странной снисходительностью, словно одолжение ей делала. Не мыла за собой посуду, в своей комнате не убиралась, так что та очень быстро превратилась, по выражению Зины, в настоящую берлогу. И очень скоро отношения осложнились до такой степени, что они почти перестали разговаривать. Зина не знала, что Инна неимоверными усилиями - ей было уже 28 лет, когда она вернулась из Ташкента - добилась того, что ее приняли в университет, на истфак, и существовала в немыслимой нищете, только на какие-то жалкие случайные заработки. Но добилась своего, кончила аспирантуру, защитилась... Могла бы прилично зарабатывать преподаванием, но не хотела - считала, что ее обязаны принять на работу в научно-исследовательский институт, поскольку она действительно занималась исследовательской работой и писала одну за другой статьи по истории Италии. И три книги написала. Но нет, не брали ее в Институт истории, а ни на что другое она не соглашалась. Она была очень одинока, и так случилось, что, познакомившись с ней на научной конференции в Доме Ученых, я стала постоянно навещать ее в ее московской квартире. Как-то раз полунамеками она рассказала мне о своей жизни в ташкентской эвакуации, о двух мужчинах, любивших ее и готовых для нее на все. Но простые человеческие, женские радости, - говорила она, - не для нее. Они лишили бы ее независимости и свободы. Зато, - говорила она очень спокойно, - это позволило ей посвятить себя науке, занятия наукой стали ее миссией в этом мире. - Впрочем, - помолчав, добавила она, - не только в этом дело. Обстоятельства так сложились. Война... какая уж тут любовь! - Инна Ефимовна. Вы говорите, что у Вас с Аликом была еще одна встреча. Когда же? - Да... Даже две встречи были. Она помолчала. - Ну, расскажите, пожалуйста. Она сидела в своем видавшем виды неудобном кресле, подложив под спину подушку. На голове теплый платок, укрывающий то и дело подергивавшуюся правую половину лица. Говорила медленно, то и дело хватаясь за щеку и морщась от боли. - Я лежала тогда в Ташкенте в больнице со своей пеллагрой. Больница маленькая, при военном госпитале существовала. Со мной в палате лежала еще только одна женщина, тоже эвакуированная и тоже с пеллагрой. Я слабая была, почти не вставала. Недели две у меня держалась очень высокая температура, и я в полузабытьи лежала. Очень мучил бред: бесконечное движение верблюдов в желтой-желтой пустыне, иногда они даже летели. Иногда просто желтый песок двигался, и в глаза попадал, и в пальцах пересыпался. И однажды я увидела - но не как в бреду, когда все словно сквозь воду видишь или сквозь туман, а совершенно реально - из песка этого проклятого появляется голова Алика Северцева , и он выбирается на поверхность. Сначала плечи освободились, потом грудь. И вот уже весь он на песке лежит, песок прилип к его голым ногам, а лицо в крови. Он взглянул на меня, во взгляде тоска, боль, - и все исчезло. Я села на кровати, вздохнуть не могу от ужаса. Я знала, что это не бред, а я Алика действительно увидела. Он был такой красивый, хотя изможденный и совсем седой. И знаете - меня пронзило в этот миг чувство: "Я люблю его". И тут же сознание потеряла. Соседка мне говорила потом, будто я выпрямилась, что-то крикнула неразборчивое и повалилась на подушку. Вот это была наша первая встреча после ташкентских вечеров 42 года. Инна Ефимовна надолго замолчала, и мне даже показалось, что она заснула, клюнула носом. Потом открыла глаза, ухватилась за щеку. - Инна Ефимовна, больно? - По-моему, там окно приоткрылось, подуло прямо в голову. Закройте, пожалуйста, поплотнее. Как она страдала от этого лицевого нерва! Чего только не предпринимала! Ничего не помогало. - Ну, я расскажу о второй встрече. Это Вам интереснее будет. - Только скажите, Вы любили Алика? - Да я уж теперь и не знаю, столько лет прошло. Но это лицо, из песка явившееся, я не могла забыть и, когда приехала в Москву, тотчас начала его искать. Марк тогда работал в Бюро учета потерь - не помню, так ли это называлось, или как-то по-другому, и я обратилась к нему. Через месяц он мне позвонил и посоветовал Аликом больше не интересоваться: - Он в плену. А ты знаешь, как мы к этому относимся... И мне не звони, пожалуйста. Моя ревнивая супруга - вот она здесь со мной, я от нее ничего не скрываю - очень огорчается. Господи, - подумала я, - "как Мы к этому относимся..." Больше, конечно, к Марку не обращалась. Но он еще раз явился на моем горизонте, сам позвонил. Несколько лет прошло, но мой телефон у него сохранился. Не могу точно вспомнить, когда это случилось, конечно, после смерти Сталина. Но еще до 56 года. Он мне сказал, что объявился Алик Северцев и ищет меня. - Я ему дал твой телефон, он тебе позвонит, но советую: все же будь с ним поосторожнее. Он из лагеря вернулся. Конечно, многое изменилось, но то, что он в плен сдался, его навсегда запятнало. - Марк, что ты говоришь! Запятнало…Откуда ты знаешь, что он сам сдался? Где же он был? - Не будем это обсуждать. Марк положил трубку. Бедный Алик Северцев! Мог ли он предполагать тогда, когда больше десяти лет назад в Ташкенте уходил от Инны, охваченный надеждой и огнем любви, как круто повернется его жизнь уже в ближайшие недели. Как попадет их часть в окружение, и он угодит в плен и вскоре будет стоять у края ямы под дулами немецких автоматов, как, выплевывая песок из кровоточащих губ и с трудом раздвигая ледяные тела мертвых товарищей, ночью выберется из могилы и, теряя сознание, поползет к своим, а "свои" особисты отправят его еще дальше к "своим", на "проверку" под Москву, а те - еще дальше, на долгие 10 лет... Теперь, когда он вернулся из лагеря в Дудинке, он ни на что не надеялся, и чувства его были другие. Но ему не давало покоя одно воспоминание. Когда он выбрался из могильной ямы и полз к своим, он то приходил в себя, то впадал в болезненное полузабытье. И в какой-то миг просветления перед ним встало лицо Инны, его не забытой несостоявшейся возлюбленной, лицо осунувшееся - кожа да кости, и кожа почему-то совсем коричневая. Она взглянула на него с любовью - и лицо исчезло. Инна Ефимовна ждала телефонного звонка, но Алик пришел не скоро и без предупреждения… Давно прошел ХХ съезд, шли последние месяцы 56 года. Однажды под вечер позвонили в дверь, открыла Зинаида, указала теткину комнату и, увидев, что посетитель колеблется, сама постучала. Инна Ефимовна работала за столом, рассеянно сказала: «Да, входи, Зина», потом повернула голову и так резко вскочила, что стул упал. Алик шагнул, поднял стул и остановился, глядя на Инну. И она стояла молча, с выражением ужаса на лице, потому что вспомнила то видение в ташкентской больнице. Она не верила ни в какую мистику, но то видение было, было… Он таким же и теперь перед ней стоял – совсем седой, в глазах – тоска. Только что лицо не в крови. Так и стояли они, вглядываясь друг в друга, узнавая, вспоминая… - Инна, Вы меня не узнаете? Марк разве не позвонил Вам? - Да нет, - ответила она, - узнала, конечно. А что Марк? Да, он позвонил... Он сел на диванчик и сказал смущенно: - Инна, милая. Столько лет прошло. Я и сам не знаю, как себя вести, и Вас хорошо понимаю… Инна слушала и не слушала, не могла ни о чем думать, кроме того видения и как у нее тогда вырвались слова: «Я его люблю!». Она прервала Алика, рассказывавшнго, как он связался с Марком и нашел ее. - Нет, Алик, Вы про себя расскажите. - Ну, если только в общих чертах. Знаете, есть два типа возвратившихся людей. Одни хотят рассказать, им нужно выговориться, и они ищут внимательного собеседника. Многие пишут. Другие не хотят рассказывать ничего. Слишком тяжелый груз на душе, но кажется, сбросишь его, сердце разорвется, лопнет. - Ну, все-таки, в двух словах. - В двух словах? Ну, что... окружение, плен, расстрел, чудом жив остался, выбрался из могилы... Инна вздрогнула и сильно побледнела. Подробности того странного видения вспомнились ей. - Да, знаете... Но лучше не вспоминать. Пополз... прямо к особистам в лапы попал. Приняли, накормили, одели, в Москву отправили за казенный счет. Там разбирательство - и прямиком в Норильсклаг - тоже билет не пришлось покупать - в вагонзаке. Вот совсем недавно освободился подчистую - так что Вы меня не бойтесь. У меня здесь тетка живет, она меня немножко приодела, а вообще я в Воронеж уезжаю. Инна молчала. Разговор не клеился, они были чужими друг другу. Она даже чаю не предложила ему - пусто было в ее холодном доме. - Ну, а Вы как? - спросил Алик. - Да что я? Кончила университет, исторический факультет. Кандидатскую защитила. Ну, что еще? Хотите спросить, есть ли у меня семья? Нет, замуж не вышла. Вся моя жизнь в работе. - Ну и как? Дают работать лицам еврейской национальности? Марк мне говорил, что на работу устроиться не можете. - Да что Вы, Алик. Те времена миновали. - Вы уверены? - Я твердо на это надеюсь. И вообще, чтобы не было между нами недоговоренности, я как историк Вам хочу сказать. Мы пережили трудные времена, много несправедливостей. Потом война, разруха. Но нельзя забывать, чего добились до войны, - индустриализация поставила нас вровень со всем миром. - Вы еще скажите про коллективизацию... А массовые репрессии, а 37-й год, а антисемитские послевоенные годы, а дело врачей? А со мной как же? Лес рубят - щепки летят? А знаете, сколько таких щепок прямиком в небытие улетело? - Не надо, Алик. Я все это знаю. Сталина ненавижу, как и Вы, наверное. Надеюсь, что теперь все изменится. И опять же, как историк, скажу. Мы пережили чудовищное искажение коммунистической идеи. А она прекрасна и еще пробьет себе дорогу. - Да? Бред собачий - Ваша коммунистическая идея! Вы что - член партии? - К сожалению, нет. Но с меня хватит того, что я как марксистский историк... - Да что Вы заладили, - вдруг вскочил Алик, - историк, историк! Вы ничего не поняли с Вашим истматом! Он испугался своих слов. Зачем он вообще допустил такое дурацкое направление разговора? О том ли думал он, когда шел к ней сюда и мечтал увидеть любимое лицо? Он совсем другого хотел, думал – две одинокие, но близкие души – ведь так было в Ташкенте. И вот сам все испортил… А Инна? Она тоже не того ждала от их встречи. То Ташкентское видение странным образом повлияло на нее, и когда она узнала, что Алик вернулся, на дне души родилась и робко росла мысль о возможности теплой и важной встречи со старым другом. Но вопросы, обнаружившие, что они не понимают друг друга, были для нее очень важны. И она ответила ему: -Да, истмат. Да, я марксистский историк, и этим горжусь. И считаю, что никакие страшные искажения Сталинской эпохи не зачеркнули живую коммунистическую идею, и она восторжествует в конце концов. Алику хотелось заткнуть уши, но он только опустил голову и замолчал И стало ясно - ничего не осталось, даже воспоминания померкли, ушли остатки чувств, Алик встал. - Я пойду, Инна. Ничего не вышло, да я и не очень надеялся. - А что могло выйти? - Не знаю... Ну, хотя бы душевный контакт. Зачерствели мы оба. Но позвольте на прощанье Вашу руку поцеловать. Она протянула ему руку и, когда он склонился над ней, сама поцеловала его в седую голову. Он удивленно взглянул на нее, помедлил секунду, повернулся и вышел. Она даже из комнаты не вышла его проводить. Зинаида, будто ожидавшая конца их свидания, открыла Алику дверь и громко захлопнула ее, демонстрируя свое возмущение поведением тетки. Больше они с Аликом не встречались. А взгляды Инны Ефимовны со временем все же несколько изменились, но вера в социалистическую (теперь уже не коммунистическую!) идею она сохранила до конца жизни. Однажды Инна Ефимовна сказала мне: - Я полагаю, Вы, да и многие другие, думаете, что судьба моя очень горькая и совсем не женская. Да, не бабья судьба - скажем так. Не жена, не мать, не любовница даже. Вон в каком запустении живу - сами видите. Болезни одолели. Но хуже всего - жалеть себя. И когда меня жалеют - ненавижу. Я и Вас терплю (вот оно как! - подумала я), потому что знаю - Вы выше жалости, и у нас есть о чем поговорить и поспорить. И еще потому, что Вы понимаете - книги, которые я написала, - оправдание моей безмужней жизни и замена бабьей радости. Скажете - эпоха виновата, тоталитарный режим, 5-й пункт, война, женихов - кого поубивали, а кого в лагере сгноили. Все это так, но я и сама такую судьбу себе выбрала. Я внутренне не соглашалась ни с одним пунктом ее заявления, Но спросила только: - Не жалеете, Инна Ефимовна? - Да что ж теперь об этом говорить... Но я в науке след оставила - пусть небольшой, но без вранья, это мое счастье. Потом она долго молчала и стала задремывать. Я собралась уходить. - Постойте, - вдруг сказала она. – Я недавно прочитала воспоминания Козловского. Один раз он очень удачно пел в оперном спектакле. В первом антракте к нему пришел его старый учитель и сказал: "Ты сегодня хорошо поешь. Но помни о третьем акте". Понимаете? Вот и в жизни надо помнить о "третьем акте". Он неизбежно наступает, и силы надо беречь. Я о нем и не думала никогда. А Вы думайте обязательно. В последний раз я была у Инны Ефимовны за несколько дней до того, как она слегла совсем. Я пришла в вечерний час, она была совсем одна в квартире: племянница уехала отдыхать. Сидела не в своей комнате, а в кухне, на неудобной табуретке, все время задремывала и чуть не падала с нее. Кухонная раковина была завалена грязной посудой, а кухонный стол перед ней - беспорядочными листками бумаг: она продолжала работать! Тщетно я предлагала ей помочь перейти в комнату и лечь там, предлагала вымыть посуду и немножко прибрать вокруг - она с негодованием отвергла мою помощь и уверяла совсем слабым голосом, что здесь, в кухне, ей удобнее всего. А завтра приезжает Зинаида. Больше я не видела Инну Ефимовну. Она умерла через несколько дней в больнице, куда взяла с собой листки с беспорядочными записями. Она хотела работать! "Когда мне плохо, - однажды сказала она мне - я утешаю себя тем, что думаю: а все-таки я работаю!" © Светлана Оболенская, 2008 Дата публикации: 28.07.2008 14:21:04 Просмотров: 3417 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииСергей Стукало [2010-01-29 17:00:15]
Юрий Копылов [2009-10-13 18:33:41]
Уважаемая Светлана Валериановна!
Я познакомился в 2008 году с Вашими воспоминаниями, опубликованными в "Самиздате". И даже написал Вам тогда так называемый комментарий (естественно, положительный). Теперь, встретив Ваше имя в числе авторов "Планеты Писателей", захотел прочесть другие Ваши произведения (скажу честно, не очень люблю это слово, предпочитаю "сочинения"). Выбрал рассказ "История одной жизни" из цикла "Поговорим о странностях любви". Сразу скажу, что чувствуется рука мастера, перед которым я снимаю шляпу. Рассказ, как Вы его называете, мне понравился и разбудил во мне мои собственные воспоминания о тех временах. Вместе с тем, рискую сделать несколько замечаний (возможно, спорных). Мне показалось, что это не совсем рассказ, как художественная форма,где на первый план выступают такие понятия как "зримо" и "эффект присутствия", а те же воспоминания. Хотя начало - весьма изобразительное. Название рассказа, на мой взгляд, претендует на широкое художественное полотно (хотя бы повесть), а на деле получился некий набросок повести. Ещё не повесть, но уже не рассказ. Не живописная картина, но и не акварель. Для художественного произведения, как мне кажется, недостаёт изобразительных средств. Может быть, я недостаточно ясно выражаюсь, но, признаюсь честно, я робею. И ещё одно маленькое замечание. В том месте, где вы описываете, как Алик Северцев выбирался из могилы после расстрела, я посоветовал бы слова "с трудом раздвигая ледяные члены мёртвых товарищей" заменить другими, более точными и менее двусмысленными. Очень рад, что на этой "Планете", есть такие авторы, как Вы. С неизменным уважением и почтением, Юрий Копылов. Ответить Светлана Оболенская [2009-10-13 18:50:25]
Уважаемый Юрий! Большое спасибо за такой подробный отзыв и за всю критику, которую я вообще очень ценю, если только она не злобная. Ваше же критика -доброжелательная и очень обоснованная. Вы выражаетесь очень ясно, и я согласна со всеми Вашими замечаниями. Я знаю свой главный недостаток, который не позволяет мне считать себя писателем - это оттенок воспоминаний во всем, что я написала. В данном случае, правда, в основе не воспоминания, (не вымышлена только фигура главной героини(но это не я!), здесь довольно много фантазии, но изобразительных средств , которые превратили бы это в полноценный рассказ или повесть - не хватает.
Насчет членов - сейчас же отредактирую. Спасибо еще раз! |
|