Дюма-внук и народ вокруг

Сергей Кузичкин

Форма: Повесть
Жанр: Ироническая проза
Объём: 132139 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сергей КУЗИЧКИН
Красноярск
Редактор альманахов «Новый Енисейский литератор», «Енисейка».

ДЮМА-ВНУК И НАРОД ВОКРУГ
Ироническая повесть

Один на всех

Дюма-внук проснулся, как обычно, в семь сорок. По привычке минут десять он не торопился: смот-рел на окно и в потолок. Вспомнил: во второй половине дня ему нужно сделать съёмку на левом берегу Енисей-града, а до того отвезти на дачу к тёще с тестем два табурета и большую чугунную сковороду без ручки. Табуреты и сковорода были приготовлены с вечера. Табуреты ждали его стоя в прихожей связными, а большая сковорода лежала на одном из них, накрыв всю поверхность табурета и даже захватывая часть стоящего рядом.
Дюма-внук потянулся, с чувством зевнул, и, откинув одеяло на лежавшую у стенки жену Маргариту, резво соскочил с постели. Минут десять он чистил зубы в ванной, напевая вполголоса: «Лепестками алых роз я наше ложе застелю…», потом четверть часа пил чай на кухне, сидя за столом с голым торсом и в спор-тивных трусах, разглядывая на экране ноутбука фотографии с последними дачными и очень удачными снимками, то и дело повторяя едва слышно: «Ты сними, сними меня, фотограф, так, чтоб рядом звонко пели птицы…».
Когда надел спортивные брюки и стал натягивать футболку, зазвонил мобильный телефон, разбудив мелодией «Пластилиновая ворона» жену Маргариту, сразу же недовольно забурчавшую не по поводу гром-кой музыки, а потому, что на ней опять два одеяла.
Звонил Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат, спрашивал: может ли Дюма-внук привезти коробки с книгами из типографии к нему домой. Дюма-внук сославшись на сегодняшнюю съёмку, предложил Без Пя-ти Минут Нобелевскому Лауреату, позвонить ему послезавтра, объяснив попутно спокойным тоном, что завтра, он тоже занят неотложными делами на даче и в фото-студии. Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат стал материться в трубку и Дюма-внук понял, что разговор завершён.
В прихожей Дюма-внук, отодвинув сковородку, присел на свободный табурет, и, кряхтя, напялил на себя кроссовки: сначала на левую ногу – наиболее сопротивляемую импортной не качественной обуви, а потом и на правую – привычную облачаться чаще при разного рода примерках в магазинах и на рынках. Сняв с вешалки за ремешки один прямоугольный футляр с фотоаппаратом «Nikon» и один круглый – со сменным импортным объективом, Дюма-внук повесил их себе на шею и попробовал пристроить в руках сковороду и табуреты. Сковорода в правой руке, а связка из табуретов – в левой. Вроде получалось, но, он подумал, что так будет не совсем удобно открывать, а потом закрывать дверь, спускаться по узкой лестнице, выходить из подъезда, а потом ещё идти к гаражу с занятыми руками, да ещё с фотоаппаратом и футляром колыхающимися у него на животе. Поставив табуреты снова на пол, и положив, на ближний к нему, сково-роду, Дюма-внук отодвинул обувную полочку под вешалкой и вытащил здоровенную мешковину, в которой лет десять назад, ещё до появления у него цифровой фототехники, он получал химикаты для редакционной фотолаборатории. Химикаты давно были частью использованы, частью выброшены за ненадобностью, а мешок остался. И пригодился: не так давно Дюма-внук возил в нём на ремонт компьютер. Вот и сейчас туда без труда вошли связанные табуреты и многодюймовая сковорода.
Перехватив левой рукой мешковину чуть выше середины, в горловину, Дюма-внук оторвал мешок от пола, толкнул плечом входную дверь, крикнул в спальню, дремлющей жене: «Марго! Маргушка, пока! Чикаго! Я поехал!» и вышел в коридор, не дожидаясь ответа, захлопнув за собой дверь.
Он легко сбежал по лестнице с третьего этажа на первый, выпорхнул из подъезда и быстрым шагом направился к гаражу, почти не ощущая колыханий фотоаппарата и футляра на животе и тяжести в руке. Ос-тавив мешковину в стороне от ворот, Дюма-внук открыл гараж и выгнал оттуда свой белый двухдверчатый автомобиль «Suzuki». Небрежно бросив мешковину на заднее сидение авто, Дюма-внук закрыл ворота гара-жа, уселся за руль, снял с себя фотоаппарат и объектив и аккуратненько, с любовью профессионального фо-тографа, положил их рядом на свободное сидение.
Путь его лежал от улицы «Имени газеты «Пионерская правда», где он жил, через Медицинский пе-реулок, к дачному посёлку, к Кристиной горе.

Кристина гора

Кристиной горой называют дачу на правом берегу Енисей-града. Вообще-то дач, над Медицинским переулком полно, но эта: с домиком, огородом и баней во дворе, находившаяся ближе к вершине и принад-лежавшая тётке Кристе – тёще известного всему Енисей-граду фотографа по прозвищу Дюма-внук, особен-ная.
Сама её хозяйка – Кристя или Кристина, когда-то звалась Валентиной, но об этом помнят не многие. В числе их: пожилая девяностолетняя мать её – Альбина Фёдоровна и тридцатилетняя дочь – Маргарита, ну и сам Дюма пока не забыл, как звать по-настоящему его вторую маму. Ещё, правда, в паспортном столе Свердловского района Енисей-града, данное от рождения имя этой женщины в официальных бумагах запи-сано, но паспортистки меняются там часто и не факт, что новая, с ходу не назовёт Валентину как все – Кри-стей-Кристиной.
Детство и юность Кристины-Валентины прошли на правом берегу Енисей-града в бывшем спецпо-сёлке, среди длинных чёрных и серых бараков, оставшихся после расформирования лагеря заключённых, в среде отбывших назначенные им сроки по политическим и уголовным делам мужчин и женщин, большой группой оставшихся на жительство по месту отсидки. С обеих сторон каждого из бараков, из старых почер-невших и новых белоструганных досок, стояли понастроенные на скорую руку стаечки-сараюшки, где дер-жали бывшие подневольные и их жёны поросят и курей. Ходил меж бараков и сараев, пугая малышей, чей-то здоровенный смолянистый индюк и паслись на лужайке за посёлком, ближе к Енисею, несколько белень-ких козочек. Среди них была и коза Маруська, принадлежавшая родителям Валентины.
Росла Валечка вместе с детьми бывших зеков и тюремно-лагерный жаргон, на котором говаривали девяносто три процента окружающих её людей, по мере взросления девочки становился частью её повсе-дневности. Как ежеутренние тарелка манной каши и кружка козьего молока.
За годы, проведённые в неволе большинство жителей посёлка сделались склонными к словотворче-ству. Немало было тут тех, кто за словом в карман не лез и отличался остротами. В своём устном словотвор-честве выделялась и Валя. Она продвинулась дальше других потомков бывших невольников: большинство её сверстников ещё в детстве-отрочестве получили от будущей Кристи новые имена и клички, которые, по-том до старости и носили. И что удивительно: новые имена и прозвища часто отражались в лицах и движе-ниях, проявлялись в поступках и в словах, точностью определённого Валей образа. К примеру, сверстница Валентины – соседка Тоня, когда Валя увлекалась чтением зарубежной литературы, сначала была названа на аппенино-пиренейский лад Тониэллой, потом Тонниель, а после – Спаниель. Окончательный вариант был не случаен, ибо Антонина, что по молодости, что с годами, своими манерами напоминала ласковую собачку и будь у неё хвостик, наверняка беспрестанно бы виляла им и складывала трубочкой. Одноклассник Андрей, поступивший в ПТУ учиться на повара, сначала был прозван Валей Коком, но вскоре стал просто Кокой. Слово «Коко» прилипло и стало именем человека, который-то и поваром, после окончания училища ни дня не работал – ушёл в армию, после в локомотивном депо стал машинистом электровоза. «Коко-машинист» – звали его на работе, просто «Коко» – знакомые за глаза и в глаза, «Кокушко» – когда с любовью, когда иро-нично называла его жена. «Кокушкин-молокушкин» – дразнили его злые дети из подворотни – внуки быв-ших заключённых. И бесполезно было этому человеку, настоящее имя которого для окружающих забылось, а фамилия называлась только официально – на работе, выходить из себя, вытирать носовым платочком по-теющую свою жёлто-блестящую яйцеобразную лысину, кричать и ругаться, – для всех он стал Кокой. А со-сед из барака напротив – Сарделькиным. Любил этот крепыш с пышными усами по утрам выходить с ды-мящимися сардельками на блюдечке и, поедая их с вилочки, глазеть на происходящее во дворе.
Мало, кто из людей окружавшего её мира остался не перекрещён Валентиной. Досталось и родите-лям. Мать её – санитарка правобережной городской больницы, по мере интеллектуального роста девочки называлась: то Альбой, то Альбатросом, то Альбатросихой. А не доживший до старости её папа, бывший по малолетству вором-домушником, а потом исправившийся и прошедший трудовой путь от слесаря-сантехника до начальника конторы ЖКО, имеющий данное родителями имя – Вася-Василий и весёлый по жизни нрав, часто был называем дочерью на кавказский лад – Васо, а более полно – Васо Веселошвили.
Папа Васо не остался в долгу перед дочуркой и то, что его Валечка стала Кристинкой-Кристиной-Кристей, заслуга его. С его логикой не поспоришь: раз даёшь всем имена-клички-прозвища, перекрещива-ешь на свой лад, то и будешь Кристиной или ещё проще – Кристей. Веселошвили как-то пару раз назвал дочь, вроде бы в шутку, Кристинкой-Перекрестинкой при большом скоплении народа, а однажды кликнул во дворе из-за стола, играя в домино с мужиками: «Кристя, квасу принеси!», и новое имя было тут же под-хвачено. Многие, уже перекрещённые к тому времени Валентиной, с радостью ухватились за слова папы Веселошвили и с большим восторгом понесли их, активно внедряя новое имя свой обидчицы в посёлке и ближних дворах недавно выстроенных каменных двухэтажек.
Конечно же, не ожидающая подобного оборота Валя-Кристя некоторое время негодовала, злилась и даже несколько раз выходила из себя, публично называя родного папу Котом-Котофеичем, Котярой и даже Кошкиным. Но Василий-Васо лишь громко смеялся и на всплески дочуркиного гнева отвечал разными не-былицами про Кристинку-Перекрестинку, чем собственно и гасил её агрессию. Вспыхнувшая было Вален-тинка- Кристинка, тушила свои вспышки обильными слезами, а то и громким рёвом, осознавая, что тягаться с собственным папашей, в совершенстве знающим язык лагерей и коммунальных работников, ей не хватит ни сил, ни опыта. Папа был признанным авторитетом во всей округе на житейском уровне, а уж на произ-водственно-бытовом, ему, пожалуй, не было равных во всём Енисей-граде.
Кристя схватки с отцом проигрывала, но не сдавалась. Перепалки с папой Веселошвили закаляли её, она напитывалась от родителя его энергетикой, перенимала манеру лёгкости в разговорах и, выйдя из дому, тут же применяла усвоенный словесно-духовный материал на соседях, одноклассниках, учителях. Достава-лось даже знакомым её родителей, приезжавшим с другого берега Енисея в гости или по делам. Если гос-тившие приезжали с детьми, то редко, кто из ребятишек оставался не переименованным Кристей и не уез-жал со слезами и озлобленный.
Перекрещённые и озлобленные дети с левого берега Енисея долго помнили свою обидчицу и стара-лись больше не встречаться с ней. Это желание у многих сохранилось и по мере их взросления и, если пред-ставлялся случай увидеться им где-то с Кристей мимолётно или близко, то некоторые делали вид, что с ней незнакомы. Кристя-Кристина отвечала тем же. Хотя не всегда. После школы она поступила в медицинское училище, где встретила некоторых повзрослевших детей левобережных знакомых, а потом, когда пришла работать в больницу, то стала встречать и узнавать ещё больше людей из категории, когда-то гостивших у них и переименованных ею. Ни жить, ни работать это ей не мешало. Она будто бы и не помнила о своих шалостях. К тому времени папы Веселошвили уже не было в живых, часть его авторитета тут же, автомати-чески, перешла к его Кристине-Валентине и многие, хорошо знавшие Василия-Васо, с почтением, а кто и поклонением относились к его дочери.
Да, с молодых лет Кристя была боевой и целеустремлённой. Не мать её Альбатросиха, а именно она, Валя-Кристя унаследовала участок выделенный папе под строительство дачи у вершины горы, поставила домик недалеко от дорожки в гору и выстроила баню под молодой сосной. В общем-то, домик и баню при-шлось строить её мужу – Николаю, или дяде Коле, как звал иногда тестя Дюма-внук.
Зять Дюма, пожалуй, был единственным, кто произносил настоящее имя мужа Кристины, все ос-тальные звали его: кто как горазд. Чаще от производных его фамилии. А фамилия у тестя Дюмы-внука была не распространённой по городу, краю и даже по стране. Дядя Коля-Николай был – Решоткиным. Сама Кри-стя, в хорошем настроении, звала мужа – Ришелье, а в плохом – Решетулин; некоторые соседи по квартире и по даче называли его Зарешоченным, имея ввиду, что находился он под руководством и гнётом жены; а бы-вало: нет-нет да проникало через забор во двор Кристиной дачи, ещё одно прозвище Ришелье-Зарешоченного – Сильвер. И что самое интересное Дюма-внук замечал: прозвище это не раздражало, как другие, тестя, а вызывало на его лице улыбку. По рассказам самого Решелье-Решоткина, Сильвером прозва-ли его в детстве друзья по двум причинам: пятиклассником он сломал ногу и долго хромал, а ещё потому, что одно время у него жил ворон, которого Николай учил разговаривать, но тот выкаркивая что-то своё, ни-как не хотел произносить слово: «Пиастры!», зато без страха садился на плечо хозяина. Хромой и с птицей на плече – ну чем не герой «Острова сокровищ» Роберта Стивенсона?
Вот этот Решоткин-Зарешоченный-Решетулин-Решелье-Сильвер или попросту: дядя Коля и прило-жил основные усилия, что бы на участке у вершины горы, позже названной Кристиной, вырос домик. До-мик, ограждённый штакетником появился там в середине восьмидесятых, когда в целом по стране, и в окре-стностях Енисей-града в частности, начали раздавать народу деляны под садово-огородные участки и вы-строился на горе над Медицинским переулком целый дачный городок.
Дюма-внук, много сделавший для развития и укрепления Кристиного загородного хозяйства, как ни странно, к появлению домика на горе отношения не имел. Когда домик задумывался и начинался строиться, Дюма-внук ещё не числился зятем Кристи и Сильвера, и даже не был знаком с их дочерью Маргаритой. Да и Дюмой в то время его ещё никто и не думал звать, а тем более с припиской «внук» или «внучок», как иногда иронично называли его некоторые приятели, о которых ещё пойдёт речь в этом повествовании. Тогда моло-дой фотограф-любитель только отмучившись десять лет в борьбе со знаниями в школе, поступил учиться на фотографа-профессионала и ждал призыва в Вооружённые силы.
К Кристе, к Кристиной горе автор ещё вернётся, обязательно расскажет также об обитателях горы и гостях домика с банькой, а пока снова о Дюме-внуке.

Дюма-внук

Что может показаться читателю странным: тёща Кристя не имела никакого отношения к прозвищу зятя. Дюмой, а после Дюмой-внуком его нарекли коллеги: фотографы и корреспонденты. Случилось это довольно обыденно, а не романтично, как может показаться на первый взгляд, вернее на первый слух. Ус-лышав обращение к человеку: «Дюма» или «Дюма-внук», любой житель Енисей-града и даже приезжий или проезжающий через город, с невольным почтением поднимет голову, чтобы взглянуть на обладателя такого имени-прозвища и в девяносто случаях из девяносто одного, подумает, что Дюма-внук как-то связан с лите-ратурным творчеством: на профессиональном или хотя бы на любительском уровне занят сочинительством. Но незнакомцев, желающих узнать историю появления этого имени-прозвища, ждёт, в принципе, бытовая история. На самом деле Дюма-внук за сорок своих жизненных лет не сочинил даже двух рифмованных строк. Нерифмованные сочинять пытался, когда работал в профсоюзной газете, где вредный редактор, за-ставлял его подписывать фотографии, запланированные в номер. Но сколько не пыжился Дюма-внук, у него ничего не получалось. Он ещё со школы не любил сочинений и изложений, а когда попал в газету, то часто обращался за помощью к Без Пяти Минут Нобелевскому Лауреату. Благо тот тогда был рядом: несколько лет они вместе пропагандировали профсоюзную жизнь в городе и по краю, частенько выезжая в команди-ровки. Тогда, правда, этак лет пятнадцать-двенадцать назад, Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат не был Лауреатом не то, что бы Без Пяти, Без Десяти, Без Пятнадцати и более того, даже Без Двадцати минут. Он вообще был далёк от всякого рода премий, не имел званий и книг и строчил статьи сразу в четыре, а то и в пять енисей-градских газет, числясь во всех специальным корреспондентом (спецкором). Вот он-то без тру-да, за минуту-полторы придумывал для Дюмы-внука текстовки и заголовки, чем сильно выручал товарища. Сам же Дюма бредил фотографиями и фотоаппаратами. Со школьных лет он ходил в кружки юных фото-графов, клянчил денег у матери на фотоаппараты, фотоплёнку и проявитель с закрепителем и был счастлив, когда у него получались удачные фотографии. А они получались всё чаще и чаще, и всё явственнее и явст-веннее проявлялся его талант фотохудожника на снимках самых разных жанров: портретных, пейзажных, спортивных, производственных. Да, он явно был художником, хотя и с приставкой «фото», но никак не со-чинителем и, наверное, никто бы сильно не удивился, получи он прозвище Дали, Пикассо или Репин-Суриков, но…
Он стал Дюма. Случилось это в начале девяностых годов, когда были колебания с заработной пла-той по всей стране и многие бросились на рынки и базары: торговать своим и перепродавать чужое, исполь-зуя любой случай, чтобы получить-добыть-заработать денюжку. Между делом появлялся на территории приближенной к базару и наш фотохудожник, уже тогда подрабатывающий редакционным фотоаппаратом на свадьбах и похоронах. Он предлагал книги из большой материной библиотеки. Естественно, с разреше-ния мамы. Без особых усилий, был продан Шекспир, не долго пришлось торговался за Стендаля и за «Веч-ный зов» Анатолия Иванова, а вот книги Дюма – ни отца ни сына, почему-то не раскупались. Ни в какую. Где-то за три-четыре месяца, после того как фотограф занялся сбытом литературы, библиотека его матушки, собранная за три десятилетия, похудела на Жюля Верна, Герберта Уэллса, Марка Твена, Михаила Пришвина и Алексея Толстого, а Дюма всё оставался. Отец и сын стояли не тронутыми в своём полном русскоязычном собрании сочинений. И напрасно начинающий коммерсант предлагал по выгодной цене книги великих французов на застольях, в кулуарах профсоюзных мероприятий, по телефону, все, как сговорившись, отве-чали одинаково: «Нет, не надо, у меня есть уже». Дело чуть не кончилось трагедией: фотокорреспондент лишился сна и аппетита, начинал каждый день со звонков, бормоча в трубку телефона: «Дюма, Дюма, вам Дюма не нужен?» и однажды на планёрке потерял сознание, упав со стула. Хорошо, что головой не на пол и не об стол, а на колени сидевшей рядом с ним молодой корреспондентки Ирочки. Редактор вызвал скорую, Ирочка и приятель-спецкорреспондент сопроводили бедного фотографа в стационар городской больницы и, дождавшись, когда его определят в палату, оставили на попечение врачей, медсестёр и санитарок.
Никто, кроме его самого не знает: предлагал ли фотохудожник в стационаре другим больным и мед-персоналу собрание сочинений клана Дюма (поговаривали, что он всё же сбагрил за полцены все книги отца и сына какому-то больничному светлому духом коллекционеру редкой литературы), но Дюмой его самого стали называть именно тогда – когда он попал в больницу. Дня через два или три после этого, во время все-редакционного чаепития, кто-то из коллег вдруг сказал: «Надо бы нам нашего Дюму навестить, передачку какую-нибудь собрать, подбодрить, сказать, что ждём мол…». Все тогда бурно зашумели и заулыбались, сбросились на покупки для больного и постановили: отправить корреспондентку Ирочку, секретаршу Тама-ру Ивановну и спецкора пяти газет – будущего Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата в больницу с пере-дачкой от них для Дюмы. Кто был тот коллега, впервые громко назвавший его Дюмой, фотохудожник так и не дознался толком. До конца точно он не знал и кто прилепил слово «внук» к его новому прозвищу, но до-гадывался, что скорее всего – Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат, ибо имел свидетелей, якобы слышав-ших, что тогдашний спецкор, говорил неким активным товарищам-рыночникам, удерживая их от чрезмер-ного рвения: «Вы поосторожней, а то получится как у Дюмы-внука: стал всем подряд предлагать книжки деда и отца – распродавать семейную коллекцию и надорвался бедный…». Так то было или не так, но, когда фотохудожник вышел из больницы его уже иначе как Дюмой-внуком никто из знакомых не называл.

Дюма-внук уверено, не смотря на утренние заторы, напевая: «А дорога серою лентою вьётся…», пе-ресёк несколько оживлённых улиц правобережья Енисей-града, вывернул на Медицинский переулок, а за-тем направил «Suzuki» в гору. Внедорожник весело побежал к вершине, по направлению малообкатанному авто, а потому в сухую погоду лишь местами похожему на дрогу.
«Не страшны тебе ни дождь, ни слякоть
Резкий поворот и косогор…»
Дюма-внук любил свой автомобиль почти также как свой фотоаппарат «Nikon». Так же, как и им-портный фотообъектив, он любил уютное, украшенное чехлом (красным плюшем с жёлто-чёрными тигра-ми), сидение авто и легкопереключаемую коробку передач, любил руль обкрученный рукавом старой тесте-вой дублёнки, мехом вверх, любил себя за рулём. А ещё Дюма-внук любил петь, покручивая баранкой. За-кончив песню про шофёра на строчке: «Я хочу шофёр, чтоб тебе повезло», преодолев половину горы, он продолжил начатую утром в умывальнике: «Я люблю тебя до слёз, без ума люблю…».
У заброшенной лыжной базы Дюма-внук остановил песню и притормозил. У ворот, будто поджидая его, стояли трое: Оброс, Порос и Опрокис.

Три музытёра и Сын Татьян

На Кристиной горе они числились музыкантами. Дюма-внук и вправду видел однажды как Оброс перебирал кнопки старенького, потёртого баяна, Опрокис тренькал на гитаре с треснутым в двух местах грифом, стянутым чёрной изолентой, а Порос надрывно тянул за троих.
«Услышь меня, хорошая,
Услышь меня, красивая,
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая», –
эти слова из этой песни и только однажды слышал Дюма пятнадцать лет назад, когда впервые ока-зался в дачном домике Кристи.
Как сделал он позже вывод: концерт специально был организован к его приходу. Маргарита решила познакомить его с родителями и, конечно же, предупредила Кристю и Решелье о намечающемся визите на гору Дюмы-внука.
Историю о том, как музыкальная троица попала на Кристину гору, зять Дюма слышал от тестя Ре-шелье в кратком изложении: «Сбичевались… А куда им ещё деваться? Тут хоть с голоду не помрут, да и нам по хозяйству какая-никакая помощь». Тёща Кристя называла их музытёрами. Естественно, это она дала каждому из них новые имена, и только ей одной было известно: почему долговязый назван Обросом, упи-танный Поросом, а низкорослый Опрокисом. В общем-то, всё общение Кристи с троицей музытёров, на гла-зах зятя, проходило в форме приказов: сделать то-то и то-то, а когда, команды хозяйки не выполнялись как надо, она читала «лекции о хорошем поведении в быту и труде». Формулировку лекциям Кристи дал Рише-лье-Решетулин. Не в силах выслушивать часовые проповеди жены, Решелье, бросив краткое: «Мамочка, я тут, неподалёку», уходил за ограду или в дом. Зять Дюма же, наоборот, любил словоизлияния тёщи. Он с наслаждением смотрел в это время на уверенную, похожую на профессоршу женщину, с ясными глазами и стоящих с опущенными головами трёх бородатых мужиков. Тёща обычно читала лекции сидя на стуле, с крыльца дачного домика, а музытёры стояли внизу, у первой ступени.
Больше всех доставалось, по праву старшего и самого высокого из троицы, Обросу. Бедолаге, на глазах Дюмы, несколько раз попадало от Кристи кочергой по хребту. Дюма видел, что тёща лупит страдаль-ца не сильно, больше пугая, потому происходящее приветствовал улыбкой, сам не имея желания оказаться на месте Оброса. Оброс же, было видно, с иронией принимал экзекуции Кристи, сам нагибаясь под кочергу, а затем делая страдальческим лицо и выгибая фигуру. Иногда он падал после удара и изображал конвуль-сии. Но к номерам его обитатели Кристиной горы быстро привыкли и перестали проявлять сочувствие к выраженным на лице Оброса страданиям.
Самому маленькому музытёру – Опрокису наказание чаще выпадало в виде оплеух, реже – пинков под зад. «Пинкарей», – как выражалась Кристя, ловко поддав ему внешней стороной стопы или коленкой по мягкому месту. Опрокис после ударов и тычек всегда выкрикивал протяжное: «Ы-ой-й-й!» и выгнувшись вперёд, подняв вверх руки, семеня, отбегал в сторону.
Однажды всем троим надавал пинкарей и Дюма-внук. Это случилось вначале июня, когда Дюма достал у знакомых репортёров семена редкого вида огурцов и решил самолично вырастить их в парнике. Обещали ночные заморозки, и отбывающий в командировку Дюма-внук, попросил музытёров к ночи за-крыть парничок. А музытёры пообещав хозяйкиному зятю, сделать всё как надо, то ли отвлеклись на какое-то срочное задание Кристи, то ли прочифирили до отбоя, но парник к ночи не укрыли и огуречные ростки помёрзли. Едва увидев сморщенные почерневшие побеги, разгневанный Дюма-внук одним рыком подозвал к себе сразу трёх музытёров, а едва они приблизились, стал испытывать на них прочность своих новых кроссовок. «Забью до смерти, собаки! Вам мои огурцы ещё задом выйдут! Полные задницы набью вам огурцами нового урожая!», – кричал Дюма, размаивая длинными ногами.
Получение пинкарей от всегда улыбающегося и фотографировавшего их человека, стало для музы-тёров неожиданностью. Опрокис даже не успев выкрикнуть своё протяжно-зычное: «Ы-ой-й-й!», через не-сколько мгновений оказался головой в парнике, более опытный Оброс, прикрывая лицо то правой, то левой рукой, уворачиваясь от мелькающий перед глазами ярких обуток Дюмы-внука, во время сориентировав-шись, бухнулся рядом с парником и только коренастый, приземистый Парос молча и стойко перенёс удары озверевшего хозяйкиного зятя.
«У-у! Статуй железобетонный!», – вспомнил Дюма-внук. Так кричала на Пароса, когда злилась, Кристя, глядя в его, как она говорила, «отмороженные глаза», но ни кочергой, ни ногами, ни руками его не касалась. Не касался его, после этого побоища, как и других музытёров, и Дюма-внук. Он-то и раньше не доверял им ничего важного, а после случая с огуречной рассадой, вообще перестал о чём либо их просить, а потому больше и не злился. Даже, наоборот, иногда выполнял просьбы музытёров: привозил им сигареты, чай, конфеты-карамельки и любил фотографировать их за чаепитием.
А чай они любили пить крепкозаваренный: чёрный, как дёготь, при переливе из заварника в стакан или в кружку, кажущийся Дюме-внуку похожим на тягучее машинное масло. Чаепитие устраивалось трои-цей на дню по нескольку раз. С чая начиналось каждое их утро, и заканчивался вечер. «Дай им волю, – ду-мал иногда Дюма-внук, – Они и ночь напролёт свой чифир дуть будут».
Но воли ночью музытёрам не давали, поэтому они ночами чай не варили. Да и к ночи у них он редко оставался. Той заварки, что привозил Дюма-внук и той, что выдавала каждое утро Кристя, им не хватало до вечера и если бы не их приятель Сын Татьян, то и не чаёвничали бы ни по пять-шесть раз за день.
История жизни Сына Татьян была более прозрачной, чем биографии залётных музытёров. Сын Татьян родился на правом берегу Енисей-града и многие Кристины знакомые и сама Кристя знали и его ба-бушку, и его мать и его мачеху и, конечно же, отца его Володю.
В том, что его сын стал Сыном Татьян повинен этот самый Володя. Парнем он был робким, нелю-димым, женщин и девушек в молодые годы сторонился. Но лодырем не считался. После армии пришёл ра-ботать в Правобережный жилищно-коммунальный отдел Енисей-града, где начальствовал к тому времени Кристин папа Веселошвили. Сначала был разнорабочим, потом выучился на электрика. И вот как-то летним утром оформила на него заявку, по всей форме, в ЖКО бывшая зечка Татьяна. В общем-то она оформила заявку не лично на Володю, а на электрика – проводку в комнате барака ей надо было заменить. Свободным оказался Володя, потому и пошёл он к Татьяне. Сначала поменял провода под розетки и выключатели, как было написано в наряде, а потом наладил выключатель и исправил розетку на кухне уже по собственной инициативе. Хозяйка осталась довольна и пригласила электрика присесть с ней, попить чаю. Он присел, да и зачаёвничался. Сначала на день, потом и на второй, а три дня спустя, видели и слышали соседи как собирала Татьяна Володю утром на работу. Несмотря на разницу в возрасте (почти в два десятка лет), громкие разго-воры и прогнозы в посёлке и ближних двухэтажках, Володя от Татьяны не ушёл ни через месяц, ни через два, и разговоры вокруг них стали затихать, но совсем не стихли. Примерно через полгода после того как Володя поселился у Татьяны, они вспыхнули опять, в связи с новыми событиями. К Татьяне, по одним све-дениям из Тамбовской, а по другим из Пензенской губернии, в общем, откуда-то с запада, явилась, на удив-ление многим, её взрослая дочь, по имени Таня, выросшая без матери, в семье отца. Небольшого росточка и шустрая – «вся в мать», приехала она, как говорили, вроде бы погостить, да и загостилась. Через некоторое время, самые глазастые из поселковых, разглядели у Татьяны-младшей растущий животик и громкость из-даваемых ими звуков, при обсуждении новой темы, повысилась на несколько децибелов. А подпрыгнула громкость разговоров резко и ещё в несколько раз, когда старшая Татьяна привела в ЗАГС Свердловского района Енисей-града свою беременную дочь и своего неофициального мужа. Весть о регистрации этого бра-ка долго возглавляла поселковый и даже районный рейтинги слухов, а риторический вопрос: «Как они там, в своей семейке, ладят друг с другом?», служил поводом для дискуссий, как до, так и после родов Татьяной-младшей. Мальчику дали имя то ли Лёша, то ли Лёня. Сейчас это не важно, ибо ни Лёшей, ни Лёней никто в посёлке его никогда не называл. Воспитывался он в доме у бабушки и, хотя его папа и мама жили там же, все видели, что с внуком возилась только Татьяна-старшая. Татьяна же младшая шустрила не долго. После родов, она устроилась на работу «к мужу» – в ЖКО дворничихой, но поработала год или полтора. На мед-комиссии обнаружили у неё какую-то болезнь и принялись усиленно лечить. Но не помогло. Татьяна рас-таяла быстро, не дожив до трёхлетия сына.
«Залечили, – вынесли приговор в посёлке, – Не сказали бы про болезнь, может и сейчас жила…». После смерти жены, усилиями Вассо Васелошвили, от ЖКО, Володе выделили квартиру в новой двухэтаж-ке. На удивление говорунам, в новую квартиру вместе с зятем и внуком въехала и Татьяна-старшая. Народ тут же стал судачить про «возвращение старой любви» и про то, что «любовь их продолжалась и при жизни Татьяны-младшей» и что «электрика надо бы судить за многожёнство». «Но мальца жалко… – говорили сочувственно даже самые непримиримые борцы с нарушением семенной морали, одновременно вынося свой вердикт: – Пусть себе живут….». И уж совсем были сбиты с толку любители слухов и сплетен, когда, некоторое время спустя, в пустующую комнату Татьяны-старшей, вселился Володя-электрик. Да не один, а с молодой маляршей. Электрик остался верен однажды выбранному им женскому имени: его новая жена тоже звалась Татьяной. А по посёлку пошёл, правда, не достоверный, слух, что и мать Владимира зовут Татьяной. Так это или нет, никто особо справки не наводил. Володя был родом с левобережья и о родителях его никто толком не знал. Видели, что приезжали двое пожилых людей к Татьяне-старшей, после рождения внука, да самые глазастые и любопытные, говорили, что замечали эту пару на похоронах младшей Татьяны.
Так это или нет, но мальчик рос у бабушки Тани, подрастая, ходил в гости к папе и мачехе тёте Та-не, а на пасху или на родительский день ходил с бабушкой на погост – на могилку мамы Тани. Лет с пяти его стали называть Сыном Татьян. Так звали его все кто знал и в барачном посёлке, и в кирпичных двухэт-жках, и во дворах, появившихся позже на правом берегу Енисей-града, панельных пятиэтажек. Наверное, только бабушка и отец с мачехой знали его настоящее имя, да ещё учителя в школе окликали на уроках по записанной фамилии. Сын Татьян пошёл по стопам отца – стал электриком в ЖКО правого берега.
Однажды его пригласила к себе на гору Кристя – подлатать старую проводку, протянуть новую и поставить учётчик электроэнергии. Сын Татьян поднялся на гору, сделал свою работу, поел Кристиных са-латов, попил чаю, выпил, что покрепче и, обратив внимание на троих странных мужиков, что во время рабо-ты помогали ему разматывать провода и подавали инструменты, решил познакомиться с ними ближе. Так Сын Татьян узнал трёх музытёров, а после даже подружился с ними.

Двадцать лет не спускаясь

На момент появления Дюмы-внука на Кристиной горе дружба между Сыном Татьян и тремя музы-тёрами была уже прочной. Сын Татьян один-два раза в неделю обязательно появлялся возле домика с баней, где его улыбчиво и радостно встречала музытёрная тройка, окружая и разбирая сигареты, конфеты и чай. Сама Кристя тоже была рада его появлениям: ожидаемым и неожиданным. А что плохого в том, что элек-тропроводка будет ещё раз проверена, пошатывающиеся выключатели и розетки подкручены и укреплены? Притом, Сын Татьян никогда не отказывался ни от какой другой работы: летом помогал пропалывать гряд-ки, осенью собирать урожай, зимой чистил снег в ограде и колол вместе с музытёрами сосновые и берёзовые чурки, весной убирал территорию и готовил с Кристей участки под посадку овощей и картофеля. Кроме все-го прочего Сын Татьян, случалось, был единственным посетителем Кристиной горы за недельный, а то и двухнедельный период. Да, случалось, что часто неотложно занятый Дюма-внук по месяцу не показывался на глаза тёщи, а редко покидающий гору в весенне-летне-осенний сезон Решелье-Решетулин, спустившись по сверхнеобходимости, нет-нет, да прихватывал домой из расположенного по пути магазина, бутылочку-другую водки и проводил некоторое время в иной реальности: с утра – похмеляясь, днём – распевая песни под питие и закуску, а к вечеру – непробудно засыпая до утра. В такое время Сын Татьян оставался единст-венным связным между Кристиной горой и остальным миром.
Тут надо сказать, что, не смотря на такие события, тётка Кристя не поддавалась на провокации. В период с 21 марта (обязательный день заезда Кристи на гору своего имени) по 6 ноября (постоянный в году день отъезда её на квартиру в панельной пятиэтажке) она никогда не покидала своего поместья, а оставив его на зиму, обязательно, раз пять-шесть в декабре-феврале вместе с Решелье-Сильвером посещала владе-ния, заставляя Дюму-внука штурмовать на своём «Suzuki» скользкую гору над Медицинским переулком.
Музытёры же, не спускались совсем, зимуя в Кристином домике и выполняя работу и сторожей, и дворников, и истопников. По подсчётам Дюмы-внука, музтройка более двадцати лет безвылазно провела на Кристиной горе.
Сопоставляя условия их жизни, Дюма-внук иногда задавал себе вопрос: когда же этой троице жи-вётся лучше зимой или летом? Зимой они остаются на горе сами по себе и делают что хотят. Но зимой хо-лодно и хотят они по лености своей немногого: топить весь день печку и греться у неё, попивая чай. А ино-гда не только чай. Бывает, поднявшийся к ним зимой Сын Татьян, доставляет на гору музытёрам и выпить-закусить. И тогда они, бесконтрольные и пьяные забывают убирать снег, колоть дрова и даже топить печку. А летом… Лето, конечно, есть лето. Летом не надо им кутаться по очереди в старую дублёнку Решелье без одного рукава, носить просаленные телогрейки и потёртые спортивные шапочки. Зато летом Сын Татьян ни водки, ни вина им не носит. Летом и он, и они под полным надзором Кристи и Решелье. Летом у музытёров всегда много работы, и летом они не принадлежат себе ни днём, ни ночью. Ночью особенно.
Тесть Решетулин рассказывал зятю Дюме, что музытёры, первое время их жизни на горе, укладыва-лись на ночлег на веранде, подстилая под себя дублёнку и телогрейки. Засыпали они быстро, но и также бы-стро начинали храпеть. Причём, захрапывала музытёрская троица почти одновременно и «давала храпака» синхронно, но на разные лады. Храп, доносившийся через закрытую дверь, мешал спать чуткой, ранимой хозяйке дачного домика. Бедной Кристе приходилось слушать тёплыми летними ночами и протяжные с по-свистом, и глубоко-похрюкивающие, и пошлёпывающе-губные и, даже переливно-песенные храпы. Когда храпение становилось невыносимым, Кристя толкала в бок посапывающего рядом Решелье и отправляла его «на заглушку». Поначалу дядя Коля Решоткин обращался с музытёрами ласково: осторожно потряхивал каждого спящего за плечо, предлагая «повернуться на бочок». Храпуны поворачивались и, вроде бы засыпа-ли, но едва Решелье отходил к своей кровати, переливы, похрюкивание и невыносимое для Кристи губо-шлёпство возобновлялись. Кристя отправляла мужа обратно и тот снова, присев среди спящих, тормошил храпящих. Надо отдать должное: Решелье-Решетулин был терпелив. Иногда по два-два с половиной часа вёл он неравную борьбу: один бывший сержант-гвардеец против тройки музытёров. Конечно же, трое побежда-ли одного. И, бывало, не выспавшийся ночью Зарешоченный, кимарил днём. Нет-нет, да и сама Кристя, на часок-другой, иногда ложилась подремать после обеда. Получалось, что трое побеждали двоих. И побеж-дённые, хотели этого или нет, но проигрывая ночные бои, озлоблялись на своих невольных соперников и, по наущению жены, Решелье-Сильвер выходя ночами на храпящую троицу, стал вооружаться сначала тапком-шлёпонцем, а потом и зимним с толстой подошвой мужским сапогом. Толчки в бочок, заменились на удары по спине, плечам и ягодицам – сначала на лёгкие, потом средней тяжести и наконец, хлёстко-резкие. Ноч-ные бои между бывшим гвардейцем и музытёрами продолжались несколько недель, перерастая в откровен-ные побоища. Самый смекалистый из музытёров – Порос, начал применять тактику отползания. После пер-вого же шлепка, он накрывал голову телогрейкой, отползал подальше – в угол веранды и на какое-то время затихал. Оброс же и Опрокис выводов не делали – поворачивались со спины на бок, умудряясь громко втя-гивать и выдыхать воздух и в таком положении. Ситуация с каждым новым наступлением ночи накалялась и однажды перед рассветом произошёл взрыв. Самой короткой июньской ночью на очередной размашистый удар сапогом, Опрокис ответил Сильверу-Ришелье громким дуновением отработанного в нём газа. Дядя Коля Решоткин, сражённый резким запахом, потерял равновесие и, как раненный в бою, завалился на бок. На глаза бывшего гвардейца выступили слёзы, и он, прикрывая ладонью лицо, задыхаясь и покашливая, по-полз к двери – за глотком свежего воздуха.
Эта июньская ночь оказалась последней в весеннее-летне-осенних сезонах проведённой музытёрми в горизонтальном положении. В последующие годы только зимой, и только в отсутствии Кристи и Решелье, они спали лёжа. Семь же с половиной месяцев в году музытёры коротали в здоровенном старинном ши-фоньере высотою в два метра двадцать сантиметров, длинною в один метр шестьдесят семь сантиметров и шириной в девяносто три сантиметра. Этот шифоньер был доставлен на гору до появления на ней Дюмы-внука, но размеры его впервые были установлены и оглашены для всех зятем тётки Кристи. Вот в этот ши-фоньер, сотворённый видимо ещё в бытность Дюмы-отца, и поместил Решелье, по совету соседа по фами-лии Монсардин трёх музытёров. Монсардин тридцать лет служил надзирателем в городской тюрьме и кое-что знал о методах по борьбе с храпунами. По его подсказке Решелье-Зарешоченый прикрутил стальной проволокой к перекладине для одежды три берёзовых палки, надел на них поизносившиеся тулупы, выме-нянные за овощи у того же бывшего тюремного служаки и стал каждый вечер, между двадцатью двумя и двадцатью тремя часами по местному времени, загонять по одному в шифоньер музытёров. А чтобы кто-то из них за ночь не выпал, запихивал каждого в рукава тулупов, застёгивая овчинные кафтаны на все пугови-цы.
По воспоминаниям Решелье, только первую ночь музытёры стучали ногами и кричали, что задыха-ются. На следующий же день, чтобы бедолагам действительно дышалось легче, Сильвер-Зарешоченный просверлил ручной дрелью несколько отверстий по периметру в задней стенке, отодвинув шифоньер от сте-ны вглубь веранды на семь сантиметров. Сразу или нет, научились музытёры спать стоя и кто из них при-способился к новым условиям лучше, а кто мучился дольше, они впечатлениями ни с кем не делились, зато храпеть перестали сразу. Правда, случались поначалу с ними на новой ночёвке естественно-потребные кон-фузы, особенно с Опрокисом, но неуклонный Решелье, подбадриваемый соседом Монсардиным, стал за-прещать им пить чай после двадцати часов, а перед заключением в шифоньер, контролировал лично хожде-ние каждого из них до отхожего места.
Вот так жили музытёры на Кристиной горе, двадцать лет не спускаясь ни на улицы Енисей-града, ни даже к переулку под горой, называемому Медицинским и соединяющим две большие улицы правого бе-рега Енисей-града. За двадцать лет горной жизни они десятки раз встречали поднимавшихся на гору и про-вожали спускающихся с горы хозяев и сотни раз их многочисленных гостей. Больше всех гостей приводил и привозил Дюма-внук. Только за последний десяток лет Кристину гору посетили сто, а то и сто пятьдесят приятелей хозяйкиного зятя. Некоторых музытёры видели всего по одному разу, и они им не запомнились. Другие появлялись раза по два-три за сезон, чтобы попариться в баньке и тогда музтроица готовила дрова и носила воду в предбанник. На памяти Оброса, Пороса и Опрокиса, Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат был на даче три раза. И все три посещения им Кристиной горы оказывались памятными не только для всех, кто там в это время был. Самый первый подъём на гору этого приятеля Дюмы-внука состоялся в мае конца девяностых годов и был связан с железной банной печкой. Дюма-внук в то время ещё не имеющий «Suzuki», заказал на заводе сельхозмашин определённого размера печь, а когда она была готова, попросил у редактора «Ниву», чтобы отвезти на гору. С ним вызвался в помощники предприимчивый спец. корреспондент – бу-дущий Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат. Печку тогда привезли, установили и даже затопили, а меро-приятие обмыли тремя бутылками водки. Причём, выпить, в порядке исключения, налили и музытёрам. А потом, когда Дюма-внук пошёл проводить хмельного приятеля вниз с горы до ближайшей автобусной оста-новки, а Решетулин с Кристей прилегли отдохнуть, копающие грядки музытёры увидели, что баня полых-нула изнутри.
Баню тогда спасли – прибежали соседи, стали поливать водой из вёдер и тазиков и вспыхнувший огонь залили ещё до возвращения на гору Дюмы-внука. Погорела немного стенка между моечно-парочным отделением и предбанником. Как выяснил потом Решелье, огонь вырвался из зазора между печкой и трубой и пошёл по сухому брусу. Печку переставили на другой же день и, в целях безопасности, обложили часть стены огнеупорным кирпичом. Зазорам тоже шансов не оставили. Баня больше не горела и года через три, Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат снова взобравшись на гору, по приглашению Дюмы-внука, даже по-парился в ней. Второе пришествие Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата, запомнилось музытёрам ещё больше. Мало того, что они носили ему воду из стекающего с гор ручья, спускаясь и поднимаясь на шесть-десят три метра, так он ещё оказался любителем грибов и погнал всех, включая Решелье и Кристю в лес. Грибов тогда толком не набрали, а вот под град попали. В прямом смысле. Откуда тогда, в погожий денёк конца августа, появилась вдруг эта туча, вначале не предвещавшая ничего серьёзного, никто не мог взять в толк. Но тучка вдруг прикрыла солнышко и давай пулять снежными камешками. Пуляла не долго – меньше десяти минут, а потом снова выглянуло солнце, но грибники были уже побитыми и мокрыми. Досталось всем. Никто не успел добежать вовремя градовой атаки до домика. Потом все отогревались в баньке, соб-ранные грибочки пожарили – досталось всем помаленьку и, вроде бы всё закончилось благополучно, но, выяснилось, что не совсем. Второй визит Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата на Кристину гору имел последствия – наслушавшись рассказов Дюмы-внука и Решелье о дачной их жизни, он взял да и сочинил книжку. Книжка вышла в ноябре. Это была повесть и называлась она «Дюма-внук и бичи». В ней были та-кие главы: «Приют бичей», «Воспитание бичей», «Как бичи спасали баню», «Бичи и грибы», «Избиение бичей», «Заговор бичей», «Месть бичей» и «Изгнание бичей».
Эту белую книжечку-тетрадку в мягкой обложке принёс на гору Сын Татьян, когда Кристя и Реше-лье уже съехали на зимнюю квартиру. Он читал её вслух музытёрам, подливал в пластиковые стаканчики водку, пил и хохотал. Музытёрам же было не до смеха. Оброс, Порос и Опрокис узнавшие себя в образах бичей, были возмущены небылицами, что насочинял поднимавшийся к ним на гору литератор. По его книж-ке выходило, что они люди без роду и племени, ходили по дачам, просили милостыню и совершали мелкие кражи, пока не приютила их тётка Кристя. В «приюте для бичей», как назвал дачу на горе автор, все трое годами совершали непосильный труд, только для того, чтобы заработать милость хозяев и похлёбку. Измо-ждённые и всегда угрюмые, они терпели побои от мужа хозяйки и особенно её зятя, который придумал для них целую систему воспитания: заставлял каждый день носить воду, колоть дрова и ходить по грибы. В по-вести Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата герои-бичи не сдавались и по мере своих сил сопротивляясь злому року. Однажды они подожгли хозяйскую баню, а в другой раз в суп с грибами подбросили несколько поганок. Одну из поганок съел Дюма-внук. Как было написано в книжке: «Он отравился, но дуба не дал, а промыв желудок водкой, побил бичей. В этот раз оторванной от ограды штакетиной». По повести выходило, что бичи, зализывая раны (так и было написано: «Зализывая собственные раны»), сговорились отомстить хозяйкиному зятю и, улучшив момент, сняли с его «Suzuki» три колеса, продав два из них барыге-соседу. Произведение заканчивалось тем, что совсем озверелый Дюма-внук, размахивая своими длинными ногами в красных кроссовках и непроданным колесом в руках, совершил изгнание бичей с горы на улицы Енисей-града. Якобы он пинкарями, без передыху, гнал их с вершины горы до её основания, по бездорожью, вдоль ручья (одна тысяча девятьсот двадцать четыре метра) и бил колесом по головам отстающих.
Сын Татьян хохотал, как ума лишённый, иногда бросал книгу на стол, обнимал себя за плечи и, за-ливаясь дурным смехом, раскачивал под собой табуретку. Троица музытёрров с мрачным видом, молча опустошая водку из стаканчиков, смотрела на его веселье. В эти минуты громкого чтения они ненавидели своего благодетеля-поставщика и все трое, как один, желали, чтобы ножки табурета под Сыном Татьян треснули и сложились, и он бы рухнул, ударившись головой об стол, а ещё лучше затылком об печку. Час-тично мечты музытёров сбылись: дочитывая последнюю главу, чтец не удержался на качающейся табуретке и упал, продолжая хохотать в лежачем положении. Табуретка не сломалась и он не ушибся. Может быть и к лучшему – позже он сходил ещё за двумя бутылками водки, чем немного скрасил печаль музытёров.
В большой печали, после прочтения книжки пребывал и сам Дюма-внук. Чего-чего, а такого произ-ведения-поклёпа от приятеля, почти друга, он не ожидал.
– И что ему наша дача поперёк встала? – спрашивал зятя дядя Коля Решоткин, – И баню-парилку для него организовали, и парился от души, и мамочкины оладьи хвалил, и грибы для него собирали-жарили. И на тебе: мы ещё и рабовладельцы – бичей в рабов превратили бесправных…
Кристя же от известия слегла. Обложившись таблетками, настоями и отварами, обвязав голову по-лотенцем, она лежала в полутёмной спальне, ожидая приезда к ней с часу на час следователя прокуратуры, а то и самого прокурора Свердловского района и причитала: «Не надо было их в шифоньер сажать, ну и пусть бы храпели себе… Я уже и привыкла». И вправду, временами она вспоминала о храпе музытёров, как о вра-чующей душевную рану музыке и кричала Ришелье: «Сходи, посмотри в почтовый ящик, может, нам уже повестку в суд принесли…».
Но, так длилось не долго: дня два, может три. Ни прокурор, ни следователь к ней не пришли и пове-стку из суда не прислали. Шоковая волна прошла, но на семейном совете, где присутствовали не бывавшие много лет на горе мать и дочь Кристи, было принято постановление: «Запретить Без Пяти Минут Нобелев-скому Лауреату посещение Кристиной горы». Зятю же тёща строго наказала не иметь никаких отношений и даже разговоров с этим, как она выразилась: «горюшкой-литератором».
Дюма-внук и сам, без наказа второй мамы, сразу же по прочтении книжки, был настроен порвать все отношения с бывшим спецкором, но обстоятельства вскоре сложились так, что…
Невзрачная на вид книжечка с маркой обложкой про Дюму-внука и бичей, неожиданно для многих стала очень популярной не только в Енисей-граде, но и нашла читателей по многим городам и сёлам Сиби-ри: Восточной и Западной. Книжку дублировали на сканерах, распечатывали на принтерах, множили на ксе-роксах. Изданные первым тиражом на страх и риск сто экземпляров разобрали за три дня и потребовали от издателя и автора ещё. Не удовлетворился читательский спрос на книжку и после второго издания: в три сотни экземпляров. Потребовалось третье – в пятьсот. Когда за неделю разлетелись и пять сотен штук, изда-тель рискнул на тысячу и не прогадал – до Нового года не осталось ничего и от четвёртого издания. Более того, накануне встречи Главного праздника года состоялась в краевой библиотеке внеплановая читатель-ская конференция, где её участники: читатели и библиотекари сочинили обращение к автору с требованием: «немедленно создать продолжение повести». Автор уговаривать себя не заставил и уже в начале февраля принёс издателю рукопись повести «Возвращение бичей», которая сразу же была принята в производство и вышла в середине последнего зимнего месяца тиражом в полторы тысячи экземпляров, уже в цветной, прав-да, снова не твёрдой, обложке, с иллюстрациями. Выход книжки ознаменовался публикациями в нескольких городских и краевых газетах материалами о тех кто послужил прообразами героев повестей Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата. В двух газетах были помещены фотографии Кристиной дачи, а в одной даже фото троих музытёров. Оброса, Пороса и Опрокиса бойкий фотокорреспондент заснял, когда они разгребали уже побуревший снег во дворе дачи. Был там в то время и Сын Татьян, но увидев человека с фотоаппаратом, он спрятался за баню и в объектив не вошёл.
Новая книжка Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата имела ещё один шумный успех и ещё дваж-ды переиздавалась, что сыграло свою роль – Кристино семейство, на ближайшем же собрании, пересмотре-ло дело в отношении к литератору. На очередном семейном совете он был реабилитирован и снова пригла-шён в баньку. Приглашением Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат воспользовался в июле следующего года, когда приехал со столицы со своей новой книжкой, а в сосновом бору, что слева и чуть выше Кристи-ной дачи, пошли первые маслята. И снова все обитатели Кристиной дачи вышли, как один, за грибами, и снова музытёры, уже не обижавшиеся на литератора, корячились – носили воду с ручья и кололи дрова, и снова, после бани, все ели жаренные маслята под водку. Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат рассказывал всем про то, что написал новые повести и в очередной его книжке героями станут люди редких профессий.
– Представляете, – говорил он громко, сидя за столиком на веранде и подняв вверх пластиковый стакан с водкой, – У меня там не фигурируют, а живут яркие образы. Один – санитар районного морга, дру-гой – забойщик скота в деревне, третий – енисейградский истребитель тараканов.
– Да, это – круто! – подбадривал приятеля Дюма-внук.
– Да, да… – поддерживали его Кристя и Решелье.
– Я такую жизнь там нарисовал, что и классикам не снилась! – приподнимался из-за стола Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат.
– А я знаю: ты можешь, можешь…– соглашался с ним заранее, ещё не читавший новых творений литератора, Решелье и предлагал всем выпить.
И снова, как два предыдущих раза, визит на гору Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата имел своё продолжение. На сей раз, помывшийся и напаренный в бане Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат, отве-давший грибов и салатов, придя домой, свалился вдруг от резких желудочных болей и был госпитализиро-ван с диагнозом «кишечная спайка». В тот же день его прооперировали в железнодорожной больнице Ени-сей-града.
Почти две недели лежал Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат в больнице, а Дюма-внук носил при-ятелю кефир и минеральную воду без газа. Дюма-внук и забрал его беспомощного из лечебницы и отвёз домой на своём, тогда только что купленном «Suzuki», а когда тот немного оклемался, проводил на вокзал, помог сесть в московский поезд. Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат поехал за новой своей книгой.

Монтя Кристин

Увидев«Suzuki», музытёры замерли, словно охраняя вход у заколоченных несколько лет назад ворот лыжной базы. Трое бородатых длинноволосых мужиков в одинаковых оранжевых футболках: начинающий лысеть Оброс – с берёзовым дрыном, отливающий сединой Опрокис – с топориком на изготовку, чёрный, как смоль Порос – с пилой-ножовкой, подбоченившийся и выступивший вперёд.
– Бить будите? – пошутил Дюма-внук, подходя к ним и глядя то себе под ноги, то целясь в музытё-ров через объектив фотоаппарата.
Оброс и Опрокис заулыбались, показывая, что они рады видеть хозяйкиного зятя, Порос же, ещё выше поднял голову и тоже, якобы пошутил:
– Пока нет, а там посмотрим…
– Ну, ну…– произнёс Дюма-внук, остановившись в пяти-шести шагах от музытёров и дважды нажав на спуск фотоаппарата.
– Нас за сухачом отправили, – сказал самый общительный из троицы Опрокис, – Ищем тут сухие берёзки.
– Что им там опять дров мало? – спросил скорее себя, чем музытёров Дюма-внук, имея ввиду Кри-стю и Ришелье, – Месяца не прошло, как натаскали целую поленницу, за баней сложили.
– Кристя говорит: надо тоненьких и сухеньких, как для шашлыков, – опять пояснил Опрокис.
– Монтя что ли на гору забрался? – предположил Дюма-внук, – Для него баню топить собираются?
– Монтя! – пробасил Порос, – Ишо не пришёл, позвонил Кристи тока… Часов в пять будет… Надо чтоб к пяти баня готова была.
– Мы тут уже насобирали кучку. Может, увезёшь на гору? – попросил Оброс, ¬– Всё равно тебе туда, а нам ещё воду носить…
– Ладно… – кивнул Дюма-внук, фотографируя уже, наверное, в сто второй раз в своей жизни закры-тые ворота бывшей лыжной базы, – Тащите к машине.
Пока музытёры грузились дровами, Дюма-внук открыл багажник «Suzuki», положил на коврик в развёрнутом виде два местных глянцевых журнала, что всегда по 6-7 экземпляров возил с собой и только тогда разрешил подошедшим к машине с охапками дров заготовителям:
– Складывайте свои палки.
Когда музытёры аккуратно сложили уже порубленные и напиленные до нужного размера тонкие су-хие берёзовые стволы, Дюма-внук едва закрыл багажник «Suzuki».
– Ещё будете собирать? – спросил он Пороса, – Этого же на пять растопок хватит…
– На пять не хватит… – вздохнул толстяк, достав из кармана спортивных штанов кисет, с лично вы-ращенным им на Кристиных грядках, заготовленным и высушенным на банной завалинке, табаком, – Сам знаешь: летом сухая берёзка горит как порох… Сейчас покурим и поищем ещё.
– Вам лучше знать, – Дюма-внук прицелился объективом фотоаппарата выше лыжной базы – на воз-вышающуюся над лесом, тянувшуюся к облакам заострённой вершиной, скалу, – Ну, вы тут курите, – сказал он Паросу, сделав за все свои путешествия сюда уже, наверное, трёхсотый снимок вершины, – А мне вас ждать некогда. Вот ты, – он показал на Опрокиса, – Поедешь со мной, дрова разгрузишь. Остальным: «Чи-каго!».
– Чикаго! – повторили один за другим Оброс и Порос, а Опрокис улыбаясь, побежал к машине.
Прежде, чем открыть дверцу музытёру, Дюма-внук, не снимая с себя фотоаппарата, положил на си-дение рядом с собой, обложкой кверху, глянцевый журнал и убрал футляр с объективом в бардачок маши-ны.
– Едем молча, без эмоций, – сказал Дюма-внук, едва Опрокис уселся на журнал и закрыл за собой дверцу, – Мне тут немного поразмыслить нужно, понял?
– Понял, понял! ¬– закивал Опрокис и сложил руки на коленях.
– Значит, Монтя пожалует, – произнёс Дюма-внук, включая зажигание авто.
Опрокис, помня наставление хозяйкиного зятя, лишь кивнул.
– Монтя…– проговорил Дюма, приводя «Suzuki» в движение.

Тот, кого все на горе называли Монтя, а некоторые, подчёркивая – Монтя Кристин, был неунываю-щим человеком, возрастом под шестьдесят. Не высокий шатен с небольшой отливающей сединой бородкой и усами.
«Задрипанный интеллигент», – говорил о нём Ришелье. Ни он, ни Дюма-внук этого Монтю не жало-вали. Хотя именно Дюма-внук привёз его однажды на гору, представив автором профсоюзной газеты. Авто-ров в профгазете было не мало: штатных и внештатных и ни Кристя с Ришелье, ни музытёры не удивлялись, что некоторых из них, преследуя свои интересы, приглашал на дачу Дюма-внук. Непременно с застольем и баней. Хозяйка с хозяином не возражали. Одним они и сами были рады и с неподдельным гостеприимством приветствовали, других, бывало, встречали настороженно и с оглядкой на Дюму-внука, но к большинству взобравшихся с зятем на гору, оставались равнодушными. Казалось, даже не запоминали ни их лиц, ни имён-фамилий.
Дюма-внук познакомился с Монтей в политехническом институте, куда поехал по зданию редакто-ра: сфотографировать мужика, читающего там лекции по философии и иногда пишущего статьи в их газету. «Ему скоро диссертацию защищать, может профессором станет, так, что портретик его нам может приго-диться», – сказал редактор профгазеты. Хотя и назвал редактор преподавателя мужиком, Дюма-внук, едва взглянув на лектора-философа, отметил, что на простолюдина он не похож. Этот «Ещё не профессор» быст-ро расположил фотографа к себе, встретив его шутками-прибаутками в пустой аудитории вуза. С улыбкой и ироническими репликами реагировал он на приказы: встать у доски, присесть за столом, взять в руки очки или учебник. («В профиль и анфас – восемнадцать раз», «С книжкой под мышкой», «За столом и у доски, крупно: скулы и виски!», «Сверху, снизу и с торца – запечатлели молодца!». Вот эти прибаутки, из многих сказанных тогда преподавателем философии запомнились фотографу особенно, и он, потом не один раз сам повторял их вслух, располагая к фотосъёмке мужчин и женщин).
Когда Дюма закончил фотопробы, философ неожиданно позвал его к себе в гости: «Я тут рядом, в Студгородочке живу, зайдём: кофе попьём с коньячком?». Фотокорреспондент на кофе зашёл, но от коньяка отказался, сославшись на припаркованный к ограде вуза «Suzuki». «Мне баранку ещё крутить», – развёл руками он.
Однокомнатная, как выразился сам хозяин: «квартирка», в одиночестве живущего преподавателя философии, произвела впечатление на гостя. Паркетный пол, облицованные под красное дерево и «под лак» стены и потолок, целая стена книг и сувениры из Вьетнама, Кубы, Болгарии и других стран, где бывал пре-подаватель, вызвали у Дюмы-внука восторг. Восторг, как позже сделал вывод сам Дюма-внук, только лишь в первые часы их знакомства, вызвал и сам хозяин квартиры. «Веришь, друг, – говорил гостю философ, – Я живу легко, не напрягаюсь, никому не завидую. Единственное, что порой не хватает, так это деревенского воздуха. С возрастом начинаешь понимать, что большой город – это каменный мешок, с разбавленным ки-слородом. Хочется иногда до зуди в леса, в луга, в поля! В баньке с веничком попариться, выскочить наги-шом, облиться из ведра холодной водой, и снова в парилку!».
И Дюма-внук организовал философу поездку на Кристину дачу. Конечно же, приглашая на тёщину гору нового знакомого, фотокорреспондент и думать не мог, что этот сладкоголосый преподаватель полите-ха так запудрит мозги его второй матушке, что она будет готова ради него на большие и даже смелые по-ступки.
Когда Дюма объявил Кристи и Решелье, что привезёт преподавателя политехнического института, как бы в шутку назвав его «профессором», Решетулин только усмехнулся: «Ну, профессора у нас ещё не было….», а Кристя, вдруг неожиданно заволновалась: «Да, чем мы его тут угощать будем? Он, наверное, икру привык есть, устрицы, отбивные всякие….». «Да, нормально всё, – махнул Дюма-внук, – Не надо ему отбивных. В бане попариться, выпьет нашей настоечки, салом закусит… Ещё окрошки можно сделать…».
И Кристя наготовила эмалированное ведро окрошки, выбрала кусок сала с прослойкой, нарезала его тоненькими пластиками, вымыла несколько помидорок, огурчиков, редисок и вместе с укропом уложила их на большую плоскую тарелку.
Она не могла понять: почему её так взволновало известие о приезде человека которого она не разу не видела и о котором услышала лишь накануне. Ни один из гостей зятя побывавших здесь не смущал так её ранее. Весь день в ожидании гостя она не могла сосредоточиться. Дважды чуть не оступилась на крыльце: когда спускалась по ступенькам и когда поднималась потом. Уронила лейку с водой на грядку с помидора-ми. Ударилась плечом о косяк, когда заходила в баню (что с ней никогда не случалось). Без надобности вор-чала на Решелье-Решетулина, чтобы он лучше глядел за музытёрами. Несколько раз сталкивалась во дворе с шустрившим между домом и баней Опрокисом, прикрикнув на него: «Куда летишь, сломя голову?!» и: «Глаза разуй, оглоед бестолковый!». Когда же, под вечер, увидела поднимающийся на гору зятев «Suzuki», у неё не на шутку поднялось давление, подскочила температура. «Я в дом пойду, – сказала она мужу, – При-лягу, а ты встречай. Потом выйду».
Из домика, уже лёжа на кровати, она слышала голоса зятя и мужа, потом восклицание гостя: «Да тут рай прямо не земной! И дом, и баня, и лес за огородом! Меняю остаток жизни на десять лет у вас!».
Слова «профессора» заставили Кристю подняться, ноги сами понесли её к двери, и, не понимая в ту минуту – зачем, она выскочила на крыльцо и сразу же увидела лицо гостя. Не баню, не огород, не музытёров выстроенных в ряд перед нею, не мужа и зятя, не даже фигуру человека с бородкой и усами, а только его лицо. Взгляды их встретились и остановились в полу-полёте, прежде чем они рассмотрели друг друга. Именно в тот момент, в тот миг, в то мгновение, в ту секунду в жизнь, в мысли и, видимо в чувства Кристи, вошёл этот небольшого роста седеющий человек.
– А это, видимо, сама хозяйка! – воскликнул он, когда взгляды их переплелись, и предвкушения не-обыкновенного уже выпорхнули из груди обоих, чтобы в образе двух синичек, неожиданно появившихся из-за дома, защебетать, коснуться друг друга крылышками и умчатся в высь.
– Дозвольте погостить некоторое время? – простёр к ней руки гость.
– Проходите, давно ждём, – скрывая смущение, пригласила Кристя гостя, – Стол накрыт на веранде. Веди, зятёк! – кивнула она Дюме-внуку, замеревшему вместе с Решелье-Решетулиным у калитки.
– Прошу, – вышел из оцепенения Дюма-внук, указывая на крыльцо тогда «Ещё не профессору».
«Ещё не профессор» потёр ладони, улыбнулся и, в ладно сидящих на нём вельветовых брюках чёр-ного цвета и лёгкой бирюзовой футболке с открытым воротничком, с видом генерала в мундире с орденами и эполетами, прошёл мимо строя музытёров к крыльцу, навстречу Кристе.
Ну, а дальше, насколько помнил Дюма-внук, всё случилось просто и как бы само собой. Тогда «Ещё не профессор», усаженный на старый диван между Дюмой-зятем и Ришелье-мужем, выпил Кристиной на-стойки «на черноплодной рябине», с аппетитом похлебал окрошки, умял несколько кусочков сала, нахвали-вая его прослоечку и аромат, похрустывая редиской порассуждал о преимуществах сельской жизни против городской и толи умышленно, толи и вправду без умысла, после третьей рюмки вдруг понес и понёс свою философию.
– Нет ничего случайного ни в нашем мире, ни во всей Вселенной, – говорил он с блеском в глазах, при этом лоб его, нос и не закрытая щетиной часть лица отливали розовым блеском, – Вот земля наша, пла-нета – она же просто подвешена. В принципе, не на чём висит и держится на месте, не убегает никуда за счёт сил притягивающих её к солнцу и другим планетам. И не сталкивается с планетами и не падает на солнце. Вы думаете, случайно? – как бы спрашивал гость, обращая свой взор в основном через стол и сто-явшую на нём закуску, к хозяйке, – Конечно, нет! Нет, нет и нет! Как не случайна структура и состав нашей атмосферы. Кажется пальцем можно проткнуть всё небо, но она, эта тонкая, как мы думаем, атмосфера на-ша, защищает нас от губительных лучей солнца, от смертельного космического холода, от комет и метеори-тов. Горят они, космические пришельцы эти, синим и красным пламенем, едва входят в нашу атмосферу, не долетая до поверхности земли. А какой и упадёт обгорелый и оплавленный, то всё больше в пустыню, тайгу или океан – туда, где нет городов и посёлков. Где нет людей! Думаете и это случайно? Нет. Всё продумано идеально! Каждый зверёк, каждая птичка, каждый жучок-паучок, едва появившись на нашей планете, в этом мире, уже знают, что им нужно делать, знают о своём предназначении. Мы с вами не знаем, а они знают! А мы знаем уже, что есть в природе и двух и трёхмерные измерения, а значит, надо полагать, существуют и другие: четырёх, пяти, восьми, шестнадцатимерные миры. И они не где-то в далёких просторах Вселенной находятся, хотя и там тоже, они, можно догадаться, вот здесь, рядом с нами! Может даже, и наверняка, на месте вашей дачи, в другом – восьмимерном или двадцатичетырёхмерном измерении, что-то стоит другое: город, которого мы представить даже себе не можем, горы или океан, но не такие, какие мы привыкли ви-деть, а не вмещающийся в наше сознание!
Поражённая Кристя с первых минут монолога-лекции гостя попала под обаяние его слов, а особенно интонации, с которыми они произносились, и слушала, не мигая и не дыша, положив руки на стол и забыв обо всём на свете. Дюма-внук сидевший рядом – слева от гостя, внимал его словам, успевая при этом, на ощупь цеплять сало на вилку и отправлять себе в рот. Находившийся же справа от преподавателя Ришелье, покрякивая, качал головой, подливал в рюмки настойку и подкладывал гостю на тарелку редиску и огурцы, показывая всем видом, что хотя он тоже удивлён услышанным, но полностью согласен.
Именно Решелье вывел хозяйку из оцепенения: поймав паузу в речи гостя-лектора, он предложил всем выпить ещё по рюмочке. Кристя тут же соскочила и оказалась рядом с гостем. Оттеснив зятя, она под-лила в тарелку преподавателя два черпачка окрошки и, как бы невзначай спросила его: «А в личной жизни у Вас как: жена, дети?».
Гость-преподаватель-лектор выпил, закусил окрошкой, отодвинул пустую тарелку и, взяв руки Кри-сти в свои, вместе с черпаком, глядя ей в лицо, сказал:
– А личную жизнь, вернее семейную, которая, как я понял, Вас и интересует, я пытался устроить минимум четырежды.
Кристя снова замерла, на этот раз в ожидании его исповеди, разглядывая его лицо.
– Первая, как водится, ранняя любовь моя, если можно назвать то увлечение любовью, сгорела бы-стро, – начал он, оправдывая её надежды, –¬ Она, эта Надя-Надюшка из нашего двора, не дождалась меня из армии. Вышла замуж за приезжего. Я, конечно, как все молодые, вначале страдать начал, жить даже, пом-ниться, не хотел. Но как только их вместе увидел, всё прошло сразу. Смотрю, а она какая-то совсем чужая, какая-то уже незнакомая мне будто... В общем, понял, что напридумывал себе любовь, которой и не было даже. А ведь жениться хотел… А оно к лучшему: как бы жизнь покатила, дождись она меня? Не знаю. А так я в институт поступил, много нового для себя открыл, с людьми интересными познакомился…
– А в другие разы как было? – спросила Кристя, перебивая гостя, сама удивляясь своей бесцеремон-ности.
– В другие ещё проще, – вздохнул тогда «Ещё не профессор», – В другие уже не было той лирики, того любовного сумасшествия, как в первый раз. Помотала меня жизнь, дорогая хозяюшка, я и Сибирь всю объездил: и поперёк и по вдоль. Мне и в Казахстане, и на Урале, и в столице нашей Родины жить приходи-лось. И везде женщины попадались хорошие. Мне только хорошие всегда попадались и попадаются, – под-черкнул он, – Одна врачом была, другая в культуре чиновницей: на смотры ездила, третья, как ваш зять, корреспондентом в газете. Хороши все по-своему были и всё вроде бы складывалось вначале с каждой очень даже хорошо… Казалось каждый раз: всё, это навсегда. Нашёл! Нашли мы друг друга, каждый свою поло-винку! Но что-то потом расстраивалось… Корреспондентка, конечно, Мария, не подарок была: и курила и ругалась матом, как мужик, но любила меня без сомнения! В ресторанах ей нравилось ужинать. Не я её в рестораны водил, а она меня! Мария! Закажет коньяка, водки, вина, закусок разных и сидим там, говорим чёрт знает о чём! Ни о чём! Или танцуем медленные танцы! А домой уже за полночь на такси. На такси, по ночной Москве! Интересно было жить! А потом появился откуда-то бывший её муж. Не было – не было и вдруг – объявился! Года через полтора, как мы познакомились. У них вначале разборки начались по телефо-ну, потом встречи. Сначала кроткие, потом длинные. Иногда с утра и до утра. И я понял: всё, моё время в её жизни прошло…
– Вот так сразу: прошло и всё? – удивилась Кристя.
– Но может, не сразу, а после второго или третьего раза, когда она ночевать не пришла домой, – ска-зал «Ещё не профессор». Взгляд его был задумчив, – Когда живёшь в доме женщины, и она не приходит ночевать в собственный дом, поверьте мне: ощущение не из приятных… И потом, надо было знать Марию. А зная обстоятельства, при которых мы познакомились, можно, поверьте мне, делать такие выводы. Если она моё общество предпочла другому, даже бывшему мужу – значит надо делать вывод. И я сделал. Мария, была у меня после Людмилы. А Людмила, как я говорил, работала в культуре... Судьба тогда закинула меня на Урал. Город большой, областной. Я преподавал в педагогическом институте. Познакомились, когда меня направили в жюри городского фестиваля студенческих театров. И она в жюри была. Пригласил её в кафе, после фестиваля, а она меня потом к себе домой. Ну и остался там у неё. Так понравились сразу друг другу, что тут же всё и решили. В первый вечер. У неё, правда, оказался сын-школьник. Но сначала ладили и с ним. Она рано уезжала на работу, позавтракать даже не успевала, а я завтрак себе и сынишке готовил. В школу пацана тоже собирал. И на ужины мне приходилось кашу варить. Я прихожу, а Мишка уже дома, есть хочет – кастрюли открывает-закрывает. Людмилы ещё нет. Она часто по области ездила с инспекцией по городам и посёлкам. Ну, я, то гречки с тушонкой сделаю, то рисовой кашки на молочке, а то и перловки на-варю. Я каши с детства варил: во вторую смену учился, а мать на обед приходила, я её кашей кормил. На-верное, с Людмилой мы из-за её частых отлучек и расстались. Около года прожили, а потом вдруг поняли – чужие мы друг другу всё же. Да и сынок её, как-то быстро за этот год подрос – не заметили, стал ревновать мать ко мне. Четырнадцать лет ему уже было, когда расстались. А мы всё равно бы расстались, может не так, как получилось, но расстались бы, я не сомневаюсь. Очень мы разные с ней были. А расстались очень уж просто: Мария в командировку из Москвы прилетела. Ректора нашего награждали премией какой-то престижной, и она от столичной прессы, вместе с делегацией, специально к нам. Помню, после торжествен-ной части, ректор пригласил всех в ресторан. Мы рядом оказались, за одним столиком. Можно сказать, что она прямо из ресторана в Москву меня и перетащила.
– Сразу оттуда и поехали? – спросила, не отводя от рассказчика глаз, Кристя.
– Да, почти, – ответил гость-рассказчик, благодарно кивнув Ришелье, наполнившего его рюмку на-стойкой, – Она улетела, а я неделю увольнялся ещё из института, а потом к ней поехал.
– А Людмила же как? Она что сказала? – поинтересовалась Кристя.
– Ты дай человеку выпить! – подал вдруг голос Ришелье, – Путь выпьет, закусит, потом доскажет.
Кристя сверкнула на мужа зрачками, но освободив свои руки из рук гостя и положив черпачок на стол, первая взяла рюмку:
– Давайте.
Она выпила, закусила помидоркой, снова схватилась за черпачок и подлила гостю окрошки.
Гость, выпив, кивнул на этот раз ей и отправил в рот несколько ложек похлёбки.
– А что, Людмила? Людмила приняла мой уход, как уже неизбежный, – сказал он, – Мы уже были, как чужие… Да и Мария уже задурила мне голову…
– А врачиха, которая? Она потом была?.. – Кристе уже хотелось знать всё о личной жизни того, кого она ожидала с трепетом в сердце.
– Врачиха? Катюшка?.. – произнёс «Ещё не профессор», откинувшись на спинку дивана, – Катюш-ка…– повторил он распевно, – Катерина Борисовна – это отдельный рассказ…
Кандидат в профессора оглядел окружающих его: Дюма и Ришелье перестали жевать и, как Кристя, с интересом ожидали продолжения его рассказа. И «Почти профессор» не обманул их надежд.
– Катерине, пожалуй, одной из всех женщин, что встречались на моём пути, удалось на какое-то время убедить меня, что любовь на свете есть, – сказал он, вначале не спешно, вспоминая видимо что-то приятное из своей жизни, улыбнулся, но тут же сделал лицо суровым, – Была… Мне и тридцати-то не стук-нуло, а она на три года постарше была, когда мы познакомились. Врач-терапевт в поликлинике. Беленькая такая, вся прямо такая живая, всё везде успевала. Я раньше всё по райцентрам, после окончания института, в школах сельских работал, а тут на олимпиаде среди преподавателей отличился и меня в город позвали – в городскую школу, квартиру дали. И я взялся за работу, как выпускник, с желанием, ни от чего не отказывал-ся. Дополнительные уроки – значит, дополнительные, – кандидат в профессора оглядел окружающих его людей ещё раз и сказал с уверенностью: – А мне нравилось, и нравится, когда меня слушают. Раньше школьники, теперь студенты. У меня редко кто на уроках и на лекциях отвлекался и отвлекается, большин-ству интересно меня слушать, сидят – не шелохнутся даже. Бывает, что и уходить на перемену не хотят. Вот так. Если не верите, приглашаю – приезжайте на мои открытые лекции, увидите: стулья дополнительные в актовый зал заносят. А зал актовый в институте на триста мест рассчитан.
Дюма и Ришелье закивали: верим, верим. И «Почти профессор» продолжил:
– Но я отвлёкся. В общем, и картошку копать я с желанием осенью с детишками ездил и в детские лагеря летом. За здоровьем не следил никогда и сейчас не слежу, хотя надо бы уже… Простыл как-то: под дождь попал. Пришлось врача вызывать на дом, а потом в поликлинику идти. А Катерина – врач наш участ-ковый. Познакомились в кабинете, на приёме, разговорились. Сначала ничего такого: поговорили и ладно, я пошёл таблетки пить, она других больных принимать осталась. А вот, когда я за больничным листком при-шёл через два дня, она мне целый список профилактический написала: что делать, чтобы не простудиться больше и какие травы и настои пить, если, вдруг появятся симптомы простуды. Список на двух страницах, да ещё с пояснениями к нему. «Когда же, – говорю ей, – Я за всем этим услежу, мне же работать надо?». А она: «Хотите, я Вас навещать на дому буду? Мы вместе профилактику простудных заболеваний проведём?». Я был удивлён такой заботой. У меня после Надюхи никакой любви тогда больше не случалось. А Катерина мне сразу понравилась. А я – ей. Что надо ещё? У неё было неудачное замужество с приезжим на отработку медиком. Не долгое, вроде. Я сильно не интересовался, мне и не надо было никаких подробностей. У меня свой опыт неудавшейся любви. Может ещё и поэтому мы сблизились быстро. Катя у родителей жила, а по-том ко мне перешла. Какая же она была поначалу интересная! Как она меня любила! И готовить мне люби-ла, и рубашки стирать-гладить! Прямо, бывало, ничего не надо – только дай ей, чтобы всё было выстирано и выглажено! А как петь любила! Я в жизни до неё рта для пения не открывал и то повёлся на её песни! Ся-дем, бывало, вечером на диване, она запоёт, затянет, как Стрельченко: «На Муромской дорожке стояли три сосны…», что я хочу – не хочу и тоже: «Прощался со мной милый до будущей весны…». Соседи посмеива-лись: «Да у вас дуэт целый! Заслушались вчера. Пора вам на сцену». А она и на сцене пела. На день меди-цинского работника. На 8-е марта. И хорошо у неё получалось. Многим нравилось. Я это видел. А она мне говорила, что только для меня одного поёт и меня одного любит. И приговаривала: «Люблю, люблю…». Ну, прямо слов нет: Душенька-Катюшенька. Когда я так её и называл, она улыбалась и ласково говорила: «Люб-лю только тебя, милый и единственный…», и гладила меня по волосам своими мягкими нежными руками. И массаж часто любила мне делать. Так было приятно, что я иногда засыпал даже.
Дюма и Ришелье продолжали сидеть, не отвлекаясь даже на выпивку и закуску, а у Кристи по пра-вой щеке покатилась слеза умиления. В открытые двери было видно, что все трое музытёров присели на крыльце и тоже замерли, ожидая продолжение рассказа гостя.
– А потом, я узнал, что она ласковая и нежная не только со мной, – лицо «Ещё не профессора» стало совсем серьёзным, – И милый для неё, не я один.
– Не уж-то?.. – всхлипнула поражённая его словами Кристя.
– Да уж! – воскликнул гость и снова закусил окрошкой, – Может быть ещё и до моего знакомства с нею, а может и при мне уже, стал захаживать к ней в поликлинику один местный стихотворец. Везде, в каж-дом райцентре полно своих местных поэтов-самоучек. И этот из таких рифмоплётов. Он стал ей свои стиш-ки предлагать, чтобы пела их, как песни, на концертах. Да не просто на листочках носил, а уговорил ходить её к музыканту – местному композитору, вместе подобрать музыку к стишкам, а потом они, как я полагаю, все вместе ходили ещё и к аранжировщику, музыку записывать. Про рифмоплёта не знаю, а к музыкантам она, уже точно, при мне бегать стала. Я сначала внимания не придал. Ну, запела она вдруг какие-то странно-ватые песни, типа: «Я тебя обниму, да крепко к сердцу прижму», «Ты меня отогрей, не держи у дверей». И музыка пошла с оттенками давно знакомых мелодий. Ладно, думаю, мне-то что? Человек создаёт свой ре-пертуар, ищет себя в творчестве. Что в этом плохого? Пусть себе поёт, что нравится, что на сердце ложится. Так может быть бы и жил себе в неведении: я вечерами на занятиях в школе, она на репетициях, после поли-клиники. А однажды коллега-приятель пригласил меня после работы в кафе. У него дочь родилась. Он по-звал нас нескольких преподавателей, отметить это событие, но все заняты вдруг оказались, у всех свои дела и так получилось, что мы с ним вдвоём пошли в это кафе. Сели скромненько в уголочке, заказали выпить-закусить. И только завели было разговор, гляжу: Катеринка моя, с двумя мужиками в кафе заваливает. Весе-лые, громко смеющиеся, садятся они по центру – ближе к сцене. Мужики за ней на перебой ухаживают, ручки целуют, коньяк, закуски предлагают. Это я к тому, что дома она не пила ни коньяка, ни водки, ни ви-на даже. Совсем не пила. А тут! И товарищ мой тоже их заметил. Да их все заметили! Рисовались они в от-крытую. Коллега на меня смотрит, а я готов провалиться – не знаю, что и сказать. А потом, один из мужиков залез на сцену и объявил, что сейчас состоится премьера песни. Поставили они минусовку свою под магни-тофон, и Катюха вышла и запела. Я любил, когда она пела, говорил вам, но тогда, там, в кафе, было что-то непредставимо-невообразимое. Музыка: один в один под песню Раймонда Паулса «Листья жёлтые над го-родом кружатся», а слова другие, слова ужасные. Из той же серии: «про тебя и про меня». Типа: «Я тебя не пущу, я тебя не отдам. Все грехи я прощу, даже душу продам…». «Караул!», – кричать в пору! Я не узнал своей Катюшеньки-Душеньки. Выпили мы быстренько с коллегой, закусили и ушли. Я вперёд пошёл, а то-варищ рассчитаться остался. Она же приехала домой ближе к полуночи, сделала вид, что удивилась: почему я не сплю ещё. Была на веселее, лезла обниматься, целовала, говорила, что была на репетиции, что репети-ция задержалась – никак песня не получалась. Утром, она рано ушла в поликлинику, а я сходил к директору школы, попросил его отпустить меня и сразу дать расчёт. Директор стал уговаривать, искать причину, чтобы удержать меня, но я его убедил. Получил деньги, трудовую книжку, собрал вещи и, не прощаясь, уехал ве-черним поездом.
– А она как же? – прижав руки к груди вместе с черпаком, спросила Кристя.
– А я не знаю! – развёл руки рассказчик, ¬– Она сделала свой выбор!
– Как-то всё у вас так просто… – Кристя поднялась и пошла к своему месту, напротив «Ещё не про-фессора», – Сел – поехал, а что в душе у женщины, ему дела больше нет. Подумаешь: спела в кафе, а ему не сказала ничего… Может, потом бы всё рассказала…
Кристя присела на краешек табуретки. Взгляд её выражал недоумение. Недоумение было нарисова-но и на лицах других участников застолья.
– Может быть для вас, со стороны, всё просто кажется, а для меня не просто, – сбавив эмоций в го-лосе, сказал, словно уже оправдываясь, гость, – Я понял тогда одно: дальше в наших отношениях развития не будет. Лучше не будет. А, если не будет лучше, значит, будет только хуже. У меня и потом, после того, не просто отношения с женщинами складывались, хотя о любви, в романтическом её понимании, уже речи никогда больше не было. Так мотания одни. Меня и по свету помотало, говорил я вам, пока не приземлился в Енисей-граде.
– Эх, Монтя, ты, Монтя! – воскликнула не в силах сдержать себя, Кристя, давая понять и ему и всем, что теперь она будет с ним только так: на «ты», – И что ж ты такой-то? А ещё профессор, умный…
– Я ещё не профессор! – сказал он, ничуть не удивившись её обращению.
И тут наступил момент очень важный: народ, окружавший их, включая сидевших у крыльца музы-тёров, замер в коротком раздумье. Подсознание каждого решало для себя: какой из вариантов для окреще-вания гостя выбрать: «Ещё не профессор» или «Монтя»? И у всех, единогласно и единодушно, после корот-ких сомнений, победил вариант второй, наверное, потому, что состоял из одного слова. Второй момент, а может он и первый и основной, тоже наступил после произнесённых тогда Кристей слов и реплики гостя. Тишина нескольких секунд, может минуты, на веранде Кристиного домика, могла вылиться тогда и в «спа-сибо, до свидания!», со стороны обидевшегося «Ещё не профессора Монти», и в простое продолжение за-столья, со сменой темы разговора и тогда, кто знает, появился ли бы Монтя ещё когда на Кристиной горе. Но тишина вылилась в неожиданное продолжение, даже в какой-то мере громкое.
Понимая, что это она своими вопросами расстроила гостя, Кристя, вдруг сказала, то, что рано ли поздно, в принципе сказала бы всё равно, но именно в тот момент, в то мгновение, слова эти прозвучали по-особенному и стали основой сложившихся между ней и Монтей отношений на дальнейшие годы.
– У нас все гости моего зятя, после застолья в баню ходят, – сказала хозяйка, – Баня готова, парилка кипит…
– Я хочу в баню, – кивнул гость, – Я и приехал сюда больше поэтому. Я ходил в баню обществен-ную и в свои бани меня люди приглашали, и в парилках парился, так, что знаю, что к чему, в принципе. Правда, как в кино показывают: распариться, выбежать – холодной водой облиться, не приходилось ни разу. Праздника хотелось душе и телу, а выходило как-то не совсем… Может, подходящей компании не было, а одному всё-таки не так…
– У нас всё так будет, – заверила Кристя, – К нам разные приезжают и парятся по- разному. Кто как хочет. Но ты-то гость особенный, должон особое отношение к себе почувствовать. Попарим тебя как надо. У меня отец был: ох, любитель париться. Не чета этим, хотя тоже хлещутся веничком – дай Бог, не слабаки, – Кристя кивнула на мужа и зятя, – Ну, кто за гостя возьмётся?
– Я, мамочка, чуть попозже бы…– пролепетал уже захмелевший Ришелье.
– Сиди уж, – махнула Кристя и глянула на зятя.
Дюма-внук дёрнулся, его повело, и он опустился снова на диван.
– Что вас так сегодня с настойки-то разморило? – удивилась Кристя и, глянув снова на гостя, реши-лась: – Придётся мне самой. Пойдём?
– Пойдём, – согласился гость и поднялся.
Его не повело и даже не качнуло.
– В общем, так: сначала ошпариваем веник кипятком, запариваем его в тазике, а потом водой берё-зовой на каменку лить будем – пару поддавать и голову мыть, вместо шампуней разных, – Кристя взяла «Ещё не профессора Монтю» под руку, вывела на крыльцо, – Да я сама сейчас всё покажу-расскажу.
Едва Кристя с Монтей зашли в баню, Опрокис, занёс в предбанник два ведра холодной воды, и ещё с одним ведром встал у входа.
Тесть с зятем тем временем выпили ещё по рюмочке, закусили салом, съели по помидорке и по-хрустывая огурчиками, заговорили о видах на урожай. Прежде чем они налили себе ещё по одной, из бани понеслись громкие возгласы.
– Это, мама наша, профессора твоего парить начала, – догадался Ришелье, – Щас она всыплет ему по нежной коже. Слышь, как заохал? Я тоже охал и стонал, когда она меня в первый раз охаживать веником стала.
Дюма-внук прислушался. Хлёстко-глухие шлепки веника о мякоть тела дошли до его уха, как и вос-клицания «Ещё не профессора».
Шлепок – «Ой!», шлепок – «Ой!».
– Да, что ты стонешь-то? Не режут же пока? – прикрикнула Кристя на Монтю.
– Так ведь больно…– ответил ей неузнаваемым голосом «Ещё не профессор».
– Больно с непривычки. Но ты не ори, пой лучше.
– А что петь?
– Да, что хочешь.
Разговор про пение, конечно же, если и был в бане, то не громкий и, естественно, ни Дюма-зять, ни Решелье-тесть, ни музытёры-работники слышать его не могли. Дюма-внук потом сфантазировал подробно-сти в своём воображении. Слова же из песен, что закричал, отвечая на удары веником «Ещё не профессор», вылетали из банного окошка и, пролетая через овощные насаждения, достигали веранды.
Сначала песни гостя-философа были патриотические, с надрывом и громкой нарочитостью:
«По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд, ой!
Чтобы с моря взять Приморье –
Белой армии оплот. Ой!».

После русские народные, тоже громкие, но уже с чувством:
«Эх, не лёд трещит, не комар пищит,
Это кум до кумы судака тащит.
Ох, ох, ох, ох!
Ох, ох, ох, ох!».

А потом и украинские, протяжно-душевные:
«Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная!
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в га-а-ай».

Слова из песен долетели до Решелье, когда он выпил вторую, после отсутствия Кристи, рюмку на-стойки, но не успел закусить.
– Чё они там делают? – спросил тесть зятя.
– Моются, – ответил зять, наливая настойки себе, – Парятся с песнями.
– Ничё себе… – Ришелье приподнялся, – Надо посмотреть. Пойдём, посмотрим?
– Пойдём, ¬– согласился Дюма-внук, выпив настойки.
– Ты этого профессора хорошо знаешь? – спросил снова Решелье, когда Дюма-внук помог ему пре-одолеть ступеньки, и они спустились с крыльца.
– Не очень, – сказал Дюма-внук, поддерживая тестя под руку.
– И я, не очень… – высказал озабоченность Решелье.
До бани они дойти не успели. Едва поравнялись со стоящими на тропинке Обросом и Просом, песни стихли, дверь бани широко распахнулась, чуть не зашибив стоявшего возле неё Опрокиса и Монтя, в вяза-ной шапочке Ришелье, напарено-краснокожий, выскочил на волю, прикрывая веником пах. Выбежав на до-щатый тротуарчик, ведущий меж грядок от бани к дому, он не соображая, что ему делать дальше, остано-вился в метре от Дюмы-внука и Решелье и замотал головой, озираясь, как упавший с неба на незнакомую местность. И тут Опрокис, выкрикнув своё протяжно-зычное: «Ы-ой-й-й!», вылил на него сзади ведро хо-лодной воды, обрызгав при этом мужа и зятя хозяйки. Выронив веник, Монтя оторопел на мгновение, но быстро осознав своё обнажённое положение, развернулся и снова побежал в баню. А оттуда, в купальнике-бикини, своей вязанной шапочке и в рукавицах-верхонках вышла Кристя.
– Окатил его? – спросила она Опрокиса.
Тот кивнул, показав ей пустое ведро.
– Молодец! – похвалила его Кристя, – На первый раз хватит с него. Я пойду, пока постелю ему на веранде – пусть отлежится. А вы, – она кивнула, вытирающим ладонями лица, мужу и зятю, – Давайте вы-таскивайте его и сами в баню. Хватит застольничать. Потом настойку допьёте.
Дюма и Ришелье накинули на Монтю простынь и, с помощью, Опрокса, проводили его до дивана.
Монтя тогда впервые ночевал на даче Кристи. Видел ли он погружение музытёров в шифоньер, за-кат над лесом и утреннюю зарю на фоне бани, сказать никто кроме него сейчас не может. Полночи он сто-нал и охал, а Кристя отпаивала его квасом и кормила с ложечки овсянкой. Дюма-внук ничего этого не видел, так как уехал ночевать домой, на улицу «Имени газеты «Пионерская правда», но когда Решелье ему расска-зал как было дело, он не мало удивился поведению тёщи. То, что Кристя может быть заботливой, до такой степени, для него было в диковинку.
На другой день Дюма-внук отвёз Монтю домой, в Студгородок, и, ему казалось, всё – очередной его гость-клиент посетил тёщину дачу и об этом визите можно лишь вспоминать иногда, а то и вовсе забыть, как о многих других. Но оказалось, что это посещение Монтей Кристиной горы открыло новую страницу в истории дачи. Оказалось, что Кристя и Монтя обменялись телефонами и, «Почти профессор» ещё дважды в то лето, уже без участия и даже ведома Дюмы-внука, побывал на Кристиной горе, парился в бане и ночевал на веранде. Причём, в те разы, как стало известно Дюме-внуку, Кристя уже не церемонясь, до начала засто-лья, загоняла гостя в баню, и не только хлестала его веником, но и тёрла грубой мочалкой по спине, груди и, видимо, как догадывался Дюма-внук, по другим местам тела, заставляя при этом Опрокиса и Решелье пода-вать в двери бани вёдра с холодной водой. Опрокис молча, а Решелье ворча себе под нос, выполняли коман-ды хозяйки.
А зимой Монтя стал профессором. Защитил там что-то в своём политехе, потом ездил в столицу, как говорил: «утверждаться в профессорстве». Дважды: в феврале и марте Дюма-внук возил Кристю на его от-крытые лекции в политехнический институт. И, правда, актовый зал института оба раза был переполнен и слушать «Уже профессора» было интересно. Он не стоял, как другие лекторы за кафедрой, а ходил по сцене и говорил складно и просто: о жизни, о взаимоотношениях людей, о дефиците общения и ещё о многом. На первой лекции были и Дюма-внук и Ришелье. Дюма фотографировал лектора и слушателей, а Решелье, хоть и слушал с видимым интересом, но всё же заснул на втором часе. В другой раз Кристя мужа на лекции Мон-ти-профессора не взяла, и Дюме-внуку одному пришлось быть и общественным фотографом, и личным шо-фёром и собеседником своей второй мамы. Несколько раз зять заставал «Уже профессора Монтю» в гостях у тёщи с тестем в доме на Медицинском переулке и после этого уже не удивлялся его новым визитам на го-ру.
На следующий год на Кристиной горе начал незаметно, но настойчиво складываться культ Монти. Или «Монтин культ», как охарактеризовал происходящее на горе Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат, когда Дюма-внук рассказал ему о профессоре. Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат, с несвойственной для него ехидцей, улыбнулся и задал Дюме-внуку такой вопрос: «А когда тёща профессора моет мочалкой, он кверху воронкой лежит или вверх фонтанчиком?». Дюма-внук, надо сказать, не растерялся и ответил лите-ратору кратко и достойно: «На бочине, а вот на правой или на левой, точно сказать не могу. Окошечко в бане маленькое – плохо видно, когда подглядываешь…». «Хорошо устроился этот Монтя, друг Кристин», – сказал тогда Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат. И, видимо он и был первым, кто назвал Монтю Кристи-ным. Видимо потом Дюма-внук пару раз обронил сочетание этих слов на горе, а музытёры, видимо, услы-шали и подхватили. Очень быстро, как заметили Дюма-внук и Решелье, гость стал вести себя на даче по-хозяйски, а Кристя взялась ему потакать. Видимо они сошлись быстро ещё и на подсознательном уровне, ибо, как Дюма-внук узнал, тёщин желанный гость тоже был не прочь раздать всем обитателям горы про-звища и клички. Музытёров, к примеру, он всех вместе называл пузытёрми, а по отдельности: Оброса – Ко-лончарой, Пароса – Бурундучарой, Опрокиса – Щегольком. Появившийся однажды в поле его зрения Сына Татьян Монтя назвал Сын-Татьеном. Дошли до Дюмы-внука слухи, что и его и Решелье Монтя тоже за гла-за звал по-своему и почему-то на немецко-еврейский лад: Дюмбелем и Решельсоном.
С некоторых пор Дюма-внук старался не бывать на даче, когда там оказывался Монтя. Почти всегда это удавалось сделать без труда, потому как о новом визите Кристиного друга обычно становилось известно дня за два-три, а то и за неделю. Кристя преображалась, молодела лет на пятнадцать-семнадцать, весело го-няла по даче музытёров-пузытёров, отправляла раза по два в день в магазин Решелье-Решельсона. Тот вор-чал, но послушно спускался с горы на Медицинский переулок, а потом неспешно поднимался обратно. Но бывало, что и сам не ожидая и не желая того, заставал Дюма-внук «Уже профессора» на даче. Иногда даже во время его омовения. И он слышал то, что никогда, наверное, не услышат от «Уже профессора» его сту-денты или коллеги-преподаватели. То, что пел в бане профессор, когда Кристя его хлестала веником или натирала мочалкой, было переделкой слов известных песен.
Из банной парилки бывало неслось:

«Где же бутылочка? Где же ты, где?
Ах, не нашёл я тебя здесь нигде…
Там поискал я и там поискал,
Сел на коня и домой ускакал!».

Или:

«Травы, травы, травы не успели
Подрасти. Коровы их поели!
С горя пастухи опять нажрались,
А быки картоху есть подались!».

И почти всё в этом роде. Монтя, либо сочиняя сам, либо перенимая у кого готовые строки, перекла-дывал смысл хороших песен на пошлые, или с алкогольным уклоном.
Вначале музытёры принимали его переделки весело и даже забавлялись, слушая, но когда Монтя за-дел их любимую песню, то переменили свое мнение.

«Услышь меня, ты, Манюшка,
Услышь меня Паранюшка,
Услышь и ты Татьянушка,
Я ваш, весь здесь – Иванушка!».

Музытёры вознегодовали, и их негодованию и возмущению не стало предела, когда они слышали от профессора откровенно издевательские его мурлыкания в их адрес.

А Оброс, брос, брос – барбос.
А Порос – опорос в покос.
Опрокис – прокис, кис-кис…
А Татьен, Татьен, Татьен –
Этой банды тоже член!

Или:

Жили-были пузытёры:
Проходимцы-гастролёры.
Самый гадкий – Опрокиска
Ел из миски вместе с киской.
Самый жуткий – Опороска,
С чашки бедного Барбоски.
Долговязый же Оброс
Сувал в норку к мышке нос.

Вознегодовал вначале, было дело, и Дюма-внук, когда донеслась до него из бани в Монтиной обра-ботке его любимая мелодия.

«Я люблю тебя до слёз,
Не храпи, как паровоз!
Не целуй меня ты в нос
У тебя опять склероз!».

Ну и за что было любить Монтю Кристина Дюме-внуку? Или Решелье? Понятно, что не за что. Му-зытёры же не любили его аж до ненависти. Они были постоянно «на взводе», когда приезжал к ним «Лю-безный Кристин друг», готовясь выслушивать от профессора оскорбительные слова в свой адрес в рифму и без неё. Даже на их взгляд, привычных ко многому людей, поведение Монти казалось возмутительным. Их поражала и раздражала его бесцеремонность. Съев чашки три-четыре окрошки или пару тарелок салату, Монтя, бывало, раз пять-шесть в течение вечера, с небольшими перерывами, оккупировал на целых полчаса нужник, громко объявляя всем, что у него начинается выделение нефти и газа и он, просит не зажигать вблизи огня, ибо «отхожее место может взлететь вместе с ним в небо и, как баллистическая ракета, улететь на другой континент». «Может в Африку, а может и в Антарктиду, – говорил он, не понять, в шутку или серьёзно, и добавлял, – А может и в Южную Америку». Долгие оккупации нужника, конечно же, сказыва-лись на состоянии здоровья других обитателей дачи. Особенно музытёров, так же любивших Кристины са-латы и окрошки и, в частности, Опрокиса, страдавшего более других расстройствами желудка. Однажды не могущий уже терпеть музытёр, постучал в дверь туалета, с целью поторопить Монтю и занять его место.
«Головой постучи – открою», – услышал он из-за двери и, собрав последние силы, перелез через штакетник, скрывшись в сосновом бору. В бор, не ожидая вакансий на занятое место, шли и другие музытё-ры, и, бывало, даже Решелье и Дюма-внук.

Вот такой человек Монтя поднимался сегодня на гору над Медицинским переулком и, естественно, Дюма-внук, поднимая туда же свой «Suzuki», задался целью сделать всё, чтобы не встретиться там с тёщи-ным гостем.
Дюма подогнал «Suzuki» к калитке и остановил так, чтобы Опрокису было удобнее заносить дрова. Он даже, прежде чем забрать мешок со сковородой и табуретками, открыл калитку настежь и подпёр её тре-мя кирпичами. Потом достал мешковину и, перехватив её за горловину, понёс к домику.
Тёща с тестем сидели на веранде и готовили окрошку. Кристя резала сваренную картошку, Решелье огурцы.
– Что, баню топить будете? – спросил, делая вид, что ничего не знает о сегодняшнем визите Монти, Дюма-внук.
– Будем, – ответила Кристя, продолжая мельчить картошку, – Приезжай вечером.
– Не получится сегодня. Съёмка допоздна. Дома в ванной помоюсь, – Дюма-внук положил мешко-вину на диван, рядом с Решелье и, пожав руку тестю, присел на табурет, ¬– Табуретки и сковорода в мешке.
– Ладно, – кивнула Кристя.
– Ладно, ладно! – воскликнул Решелье, – А мне опять одному тут с этим возиться!
– Ладно, не рассыплешься! – повысила голос на него Кристя, – Он не каждый день у нас.
– Ещё бы каждый день! – встрепенулся Решелье, – Мне один его день за год считать надо!
Кристя выглянула в дверь веранды, увидела переносящего дрова Опрокиса.
– Чё он там делает?
– Да я тут березнячка вам привёз, для бани, – сказал Дюма-внук, взяв огурец со стола, – А эти там ещё у базы готовят.
Кристя кивнула.
– Вчера тут забредал Чудила твой. Поддатый… Как всегда, тебя искал, – сказала она, продолжая ра-боту – Наверное, добавить хотел. Я не предлагала.
– И правильно, – одобрил Дюма-внук, похрустывая огурцом, – Я сегодня к нему еду. Там у них большое совещание в Академгородке. Много фотографировать придётся.
– Завтра хоть приедешь? – спросил с надеждой в голосе Ришелье.
– Постараюсь, если к вечеру только.
Решелье понимающе кивнул.

Дюма-внук не стал задерживаться на даче. Едва Опрокис закончил разгрузку дров, он вымел багаж-ник, взял со стола с собой три огурца, сложив их в пакетик и сказав тёще с тестем: «Чикаго!», не торопливо направил свой «Suzuki» вниз, обратно к Медицинскому переулку.

Все к одному

Спускаясь к городским улицам, Дюма-внук соображал: как ему лучше добраться до левого берега, минуя больших автомобильных заторов, что не редки в Енисей-граде и в первой половине, и в конце буд-ничных дней недели. Решил ехать по второму коммунальному мосту и через Северный район. Его беспоко-ил подъём на гору Чудилы. Если он вчера крепко выпил, то сегодня, вместо того, чтобы сосредоточится на совещании учёных, будет искать: где похмелиться.
Репортёр Сергей Чудило (в простонародье – Серый Чудила) – ещё один из постоянных, хотя не час-тых гостей Кристиной дачи. Сейчас ему немногим за пятьдесят, но Дюма-внук помнит времена, когда Чуди-ле не было и сорока и чудил он гораздо больше и резвее. Самой «коронной фишкой его» (выражение Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата) было то, что он на протяжение двенадцати лет никак не мог найти от полутора до трёх тысяч рублей, чтобы начать издание научной газеты. С самого первого дня, как Дюма-внук увидел и услышал Чудилу, тот, едва поздоровавшись с кем бы то ни было, начинал говорить о своём гран-диозном проекте «объединившем в одном издании все научные силы Енисей-града».
– Полторы тысячи каких-то не хватает, веришь? Макет разработал, материалы есть, зарегистриро-вать только осталось, и выпустить сигнальный номер.
При Дюме, и, как полагает Дюма-внук, без его участия тоже, некоторые сердобольные коллеги-репортёры проникались сочувствием, раскошелившись, и подавали Серому Чудиле от ста до пятиста руб-лей, после чего, тот быстро выпадал из компании и появлялся на журналистских тусовках дня через два-три, снова рассказывая каждому встречному о своём проекте и называя недостающую сумму, на этот раз уже в две или в две с половинной тысячи рублей.
Несколько раз Дюма-внук, в компании с другими репортёрами, бывал в командировках с Чудилой. И заметил, то, чему постоянно потом удивлялся. На больших мероприятиях Серый Чудила не бегал, как другие, с диктофоном, не приставал с интервью к известным людям, даже не делал пометок в блокнотах, а был всегда там, где намечался банкет, или уже подавали спиртное. Он первым надирался до одури, первым уходил в отключку и, казалось всем окружающим его, что Серый не способен сделать никакого материала для газеты. Однако, однажды в гостиничном номере, Дюма-внук, увидел, проснувшись глубокой ночью по нужде, что Серый Чудила сидит за столом, у настольной лампы и пишет. Утром, когда репортёры суетливо собирались по домам, Чудила искал денег на опохмелку.
– Да у меня всё уже готово, – сказал он в то утро Дюме-внуку, – приеду и сразу сдам материал. А сейчас похмелиться мне надо.
Похмелился или нет тогда Серый, Дюма-внук не помнит, скорее – да, но то, что уже через день ма-териал Чудилы на целую страницу со снимками Дюмы-внука, вышел в одной из известных газет Енисей-града, Дюма-внук запомнил и больше в способностях Чудилы Серого не сомневался. Не сомневались, види-мо, в умении Сергея Чудило выдавать быстрые материалы редакторы крупных и средних енисей-градских газет. Некоторых из них, правда, смущало стремление Серого на ответственных мероприятиях больше ду-мать о банкетах, чем о сборе материала для статей и репортажей, и они старались иметь с ним дело только в самых крайних случаях, когда материал был очень уж нужен, а добыть его мог только Чудила. Но Серый Чудила давно знал, с кем из редакторов можно общаться, что называется «в лёгкую», а с кем и вовсе лучше не сотрудничать и шёл на контакт со вторыми когда жизнь его сильно уж поджимала и деваться ему было некуда – только к таким на поклон и идти. Дюме-внуку тоже не всё нравилось в поведении Чудилы. Он хотя и смирился с тем, что тот постоянно просит у него в займы денег и, не всегда отдаёт, но его коробило, когда Чудила паниковал по поводу фотографий, которых Дюма-внук не мог, по каким-то причинам, выдать в день их совместной работы. Если такое случалось, то Серый Чудила уже на следующее утро начинал приставать ко всем знакомым фотографа, спрашивая подряд каждого: «Не запил ли Внучок?». То, что не состоявшийся редактор научной газеты называл Дюму-внука за его спиной просто: Внучком, фотокорреспонденту было не приятно, но он смирялся и с этим, приглашал Серого Чудилу на гору, занимал ему денег, приносил выпить и закусить и принимал приглашения репортёра осветить в краевой прессе то или иное событие из жизни учё-ных. Вот и сегодня Дюма-внук приглашение от Чудилы на научную конференцию в Академгородке, принял. Он готовился фотографировать с запасом, чтобы Серый, мог потом растолкать снимки по редакциям. Наме-ченное на сегодня мероприятие грозилось вылиться в событие межрегионального значения, а потому ожи-далось на нём немало корреспондентов газет и журналов различного уровня, как местных, так и приезжих. Грозился появиться там и ещё один не редкий гость Кристиной горы Дрюша Опанас, по прозвищу Потёртый Гарик.
Дрюша, как и Серый, сколько его знал Дюма-внук, был вольным репортёром. То есть, Опанас, как и Чудило, несколько раз принимался на правах штатного корреспондента в различные газеты Енисей-града (в том числе и «Профгазету»), но по разным причинам, долго там не задерживался. Впрочем, «разные при-чины» только на взгляд самого Дрюши тянули на уважительные, для увольняющих же его без сожаления редакторов, причина отпуска корреспондента на вольные хлеба была одна: «систематическая не явка на ра-боту». Отговорки Дрюши: «Садил-копал картошку», «Сидел с больной матерью», «Не смог приехать из-за поломки автотранспорта», на редакционных начальников не действовали. Руководители редакционных кол-лективов делали свои безжалостные, по отношению к нему, выводы и снова в штат уже не брали. Большую часть своей сознательной жизни Дрюша Опанас работал за штатом, выполняя одноразовые задания, или предлагая редакциям уже готовый материал, сделанный им по собственной инициативе.
Небольшого роста, с молодых лет седой как лунь, в очках с круглой оправой, в свой первый подъём на гору, он напомнил Кристе, виденного ею по телевизору мальчика из британской сказки про волшебников, и она назвала его Гариком. Дрюша-Гарик на гору зачастил и, видя такое дело, Кристя иногда заставляла по-собить его в заготовке дров для бани. Такие предложения она делала только часто бывающим гостям. И, большинство с покорностью выполняли просьбы хозяйки горы. И Гарик тоже не ропща брался за дело и тянул с бора, вместе с музытёрами, в ограду разные валежины, при этом потея, как никто. Пот выступал на спине, и вскоре Гарик становился весь мокрым и солёным. Когда потный Гарик замечал, что пора менять рубашку, он останавливал работу, заходил на веранду и просил у Кристи или Ришелье квасу. Пил он жадно ковша по два, по три за раз, а потом сидел на диване минут двадцать и рассказывал истории из жизни ени-сей-градских репортёров, при этом часто, к месту и не к месту приговаривая: «А, понты колотят-то, понты! Одни понты, больше ничего! Каждый из себя что-то гнёт и корчит, а на деле – понты получаются». Заканчи-вая работу, Гарик обязательно заходил попить квасу ещё и тут, тоже обязательно, непременно каждый раз, обнаруживал, что натёр ладони до пузыристых мозолей, а ноги, чуть выше пяток, до мозолей сухих и даже кровавых. И Кристе каждый раз приходилось с ним возиться: подавать ему бинты и пластырь, зелёнку или йод.
Происшествия эти, естественно не могли остаться на горе не замеченными и не подмеченными ост-рословной хозяйкой, и Гарик вскоре получил от неё приставку, озвученную Дюме-внуку из уст Решелье: Потёртый. Гарик Потёртый или как чаще говорили теперь на горе: Потёртый Гарик, может быть и обижался на хозяйку за прозвище, но никогда вслух обид ни Кристе, ни Дюме-внуку не высказывал. Не говорил он ничего и когда слышал, что музытёры меж собой называют его Гарик-очкарик, а обнаглевший профессор Монтя Гарри Гариман или Беспонтовый Гарик.
Дюма-внук удачно проскочил на своём «Suzuki» второй коммунальный мост, не попав не в один за-тор, и выехал на Главную улицу Северного района. По пути он миновал череду автобусных остановок: «Планета», «Континент», «Весёлая страна», «Чудо-город», «1-й микрорайон», «Улица 1 мая», «Дом Куро-паткина», затем свернул вправо и вниз и, пересекая поочерёдно Четвёртую Брянскую, Третью Брянскую, Вторую Брянскую, оказался на Первой Брянской улице, а потом и на Калининском проспекте. Дальше, сде-лав кружок в районе Северо-Западном, прокатился по бойким улочкам: Высотной, Широтной и Низовой. Ну и, наконец, добрался до Академгородка.
Конференция сибирских учёных проходила в актовом зале Института Физики Солнца и тусовку ре-портёров возле первого корпуса, он увидел метров за двести. Дюма-внук припарковал «Suzuki» рядом с «Волгой» редактора «Профгазеты», повесил на шею фотоаппарат, объектив, закрыл дверцу авто и пошёл искать Чудилу.
Серый Чудила ждал его возле проходной. Рядом с ним был уже Потёртый Гарик.
– Я сделал вам обоим пропуска, – сказал Чудила, протягивая Дюме-внуку бейджик с ленточкой на его имя, – Будете меня до конца жизни благодарить.
– Мы ещё его благодарить должны, – проворчал Гарик, покручивая одетую уже на шею такую же карточку, – Не понтуйся, Серый, уже. Пойдём, скоро начало.
– Вам лишь бы идти, – буркнул Чудила, – Мне похмелится надо, буфет открыли. На разлив сто граммов взять можно.
– Потом возьмёшь, когда закончим, – сказал ему Дюма-внук, – С утра вредно.
– А займёшь на двести грамм? – спросил его мрачно Серый.
– После совещания, после, после… На двести граммов и пончик, – Дюма-внук первым шагнул к ох-раннику, предъявив ему бейдж. Гарик и Чудила пошли за ним.
Для Дюмы-внука, это мероприятие было обычным. Он не чувствовал разницу между собранием спортсменов, коммунальщиков или учёных. Усвоив правило: фотографируй, как можно больше, а пишущий корреспондент или редактор разберутся, что ставить в номер, а что отложить, он щёлкал не переставая ещё до начала официальной части. После появления цифровой фототехники, жизнь Дюмы-внука и его коллег, облегчилась процентов на семьдесят семь. Не надо было больше заботится о плёнке, фотобумаге, искать время на проявку и печать. Коллеги-фотографы обычно скидывали отснятый материал на месте, на свобод-ные компьютеры, каковых было немало на крупных мероприятиях, а репортёры перекачивали их на свои флеш-накопители. Если сбросить сразу не получалось, Дюма-внук отправлял фотографии по электронной почте из дома, предварительно отсмотрев и отобрав. Вот и сегодня, он начал фотографировать в фойе не-знакомых ему людей по отдельности и группой. Гарик крутился рядом. То и дело, включая диктофон, он потел, задавая вопросы учёным мужам. Когда началась конференция, Дюма-внук, вместе с другими фоторе-портёрами, ходил возле сцены и по залу, ловя в объектив крупные планы. В перерыве он, сообщил Серому, что отснял достаточно и поедет домой, а к вечеру отправит ему фотографии по электронке. Глаза у Чудилы уже поблескивали, он улыбался Дюме-внуку, Потёртому Гарику и всем остальным, казалось, не внимания словам фотокорреспондента, но когда тот двинул к выходу, живо напомнил про упомянутые накануне две-сти граммов. Дюма отдал ему сто рублей и пошёл к своей машине. Гарик последовал за ним.
– Ты через центр едешь? – спросил Потёртый Гарик, догнав Дюму-внука на крыльце института.
– А тебе куда?
–Довезёшь до Славы Пионерова?
– Поехали, – подумав с полминуты, согласился Дюма-внук.
Слава Пионеров, в былые времена самый частый гость на Кристиной горе, достоин отдельного представления. Закончив то же профессиональное училище, что и Дюма-внук, Слава начинал трудовую дея-тельность салонным фотографом. До перестройки делал фотографии на документы в левобережном Доме быта, принимал заказы от школ и детских садов, фотографируя малышей и воспитателей, школьников и учителей группой и в одиночку. Когда же фотосалоны в Енисей-граде стали угасать, а газеты открываться, Слава, как и некоторые его коллеги, решил попробовать себя в новом деле. Через Дюму-внука и при участии Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата, он получил протекцию и прошёл фотокорреспондентскую школу в печатных органах аграриев и дорожников, закрепившись на несколько лет в многотиражке речников. Речни-кам он стал свой и бывал почти на всех заседаниях Клуба речных капитанов, куда пускали даже не каждого речника, не говоря уже о репортёрах.
Лично Дюма-внук считал Славу Пионерова особенным в том плане, что он единственный из его коллег-друзей, посещавших Кристину гору, быстро нашёл общий язык сначала с тестем, а потом и с тёщей. При первом же знакомстве Слава стал звать Решелье «батей», а со второго захода Кристю словом «мать».
Надо сказать, что до первого подъёма Славы на гору, Решелье слыша от зятя в разговоре с Кристей, то и дело вырываются слова: «Слава Пионеров», «Слава Пионеров», не сразу понял, что речь идёт о кон-кретном человеке, а потому спросил Дюму-внука, немало развеселив его тем: «А ты о славе каких пионеров говоришь? Всей страны, нашего города, правого берега или Свердловского района только?». Дюма-внук оторопел, ему в голову не приходило, что имя и фамилия приятеля могут восприняться кем-то не как имя и фамилия, а по-другому.
«С политическим уклоном», – сформулировал Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат, когда Дюма-внук поведал приятелю ещё одну байку-историю с Кристиной горы.
До появления на горе Монти, Кристя более других приятелей зятя импонировала именно Славе Пионерову. Его-то она никогда не заставляла ни таскать из лесу валежины, ни складывать в поленницу уже наколотые дрова. Наверное потому, что Слава не только ел, пил и парился в бане, но и делился с Кристей и Ришелье советами по выращиванию овощей, постоянно подчёркивая крестьянское происхождение своих родителей. Надо сказать, что Слава говорил об овощах со знанием, некоторые советы Кристя брала на воо-ружение и, использовав их однажды, затем применяла каждый сезон. А ещё Слава Пионеров любил показы-вать на практике, как надо запаривать чай со смородиновым листом, как делать, по его рецепту салат из огурцов и белокачанной капусты, как обжаривать на сковороде тонко нарезанные помидоры. Эта потомст-венная любовь его к грядкам и кухне и сыграла однажды решающую роль: Слава оставил работу фоторе-портёра и открыл харчевню. Харчевня Славы Пионерова расположилась недалеко от площади Комсомоль-ской в Советском районе Енисей-града. По совету Без Пяти Минут Нобелевского Лауреата, Слава назвал её «Литературной». Во-первых, как рассуждал писатель-литератор, заведений общепита с таким название в городе нет, во-вторых: харчевен тоже, а в третьих и четвёртых: если Слава начнёт подавать специфические блюда и обслуживать клиентов на новом уровне, популярность и успех предприятию гарантированы. Слава советам бывалого литератора внял. Никому неизвестно на какие средства выкупил он одноэтажное здание бывшей трансформаторной будки, недалеко от автобусной остановки, расширил его втрое, завёз необходи-мое оборудование, организовал место под стоянку автомобилей и прикрутил над входом большую вывеску: «Литературная харчевня Славы Пионерова». Чуть мельче, у дверей в харчевню он вывесил расписание ра-боты заведения, а на самой двери, на листочке формата А-4, объявление: «Бесплатные комплексные обеды для членов Союза писателей и литературного клуба по средам с 15 до 20 часов». Следует добавить, что к обедам полагалась «за счёт заведения» на выбор: либо 200 граммов водки, либо 100 граммов коньяка, либо кружка пива. Это обстоятельство не оставило равнодушным ни одного члена Союза писателей в Енисей-граде и каждый из них, будь он поэтом, прозаиком или публицистом, посчитал своим долгом посетить хоть однажды «Литературную харчевню Славы Пионерова».
Как говорил сам Слава, он позвал в свою харчевню лучших поваров-кулинаров города, набрал, по личному отбору, опытных официанток, пригласил на подработку литературного консультанта из краевого Дома искусств. Литконсультант-эрудит, по заданию Славы, выискивал в художественных произведениях классиков русской и зарубежной литературы описания застолий и блюд. По большинству из найденных в романах, повестях, рассказах и поэмах рецептов и были приготовлены холодные и горячие закуски в «Лите-ратурной харчевне». Но этим дело не ограничилось. Посетившие пару раз в «бесплатные среды» Славино заведение и отобедавшие там Без Пяти Минут Нобелевский Лауреат и Монтя, дали владельцу харчевни со-веты руководствуясь своим жизненным и кулинарным опытом. Свои дополнения постоянно вносили и бы-вавшие там почти каждую среду Потёртый Гарик и Серый Чудила.
В результате чего в меню харчевни помимо украинского борща «Тарас Бульба», белорусского салата «Олеся», грузинского мясного блюда в тесте «Дато батоно», русской окрошки «Настасья Филипповна», поя-вились следующие деликатесы: «Золотые рога»: томлённые бараньи рога с домашней лапшою, «Поцелуй Чиниты»: запечённые оленьи губы в яблоках, «Серебряное копытце»: копчённые козьи копыта с толчённой картошкой, «На Парнас»: отварной рис с подковками Пегаса, «Три поросёнка»: варенные свиные пяточки с горчицей, «Сон про белого бычка»: солёные уши молодых бычков с фасолью, «Братец кролик»: кроличьи хвосты в маринаде, с квашенной капустой, «Царь-рыба»: рыбьи головы фаршированные грибами, «Гуси-лебеди»: куриные или утиные гузки в томате или с майонезом. Особым спросом у некоторых посетителей Славиной харчевни пользовалось экзотическое блюдо «Седло слона» – здоровенный отварной кусман мяс-ной мякоти полукруглой формы. Выносившие блюдо к заказчикам четыре крепких работника кухни называ-ли его меж собой «Седлищем». Блюдо подавалось на широком подносе три на четыре метра, который за-крывал собою весь стол. К «Седлищу» непременно подавались отдельно большая горка луковой обжарки «Копи Соломона», ведёрко ядреной фирменной горчицы «Укрощение строптивой» и литровая банка густой сметаны «Мраморное море». Было здесь и разнообразие всяких морсов и не крепких напитков: «Травы лу-говые», «Белые росы», «Чанго чанго», «Мистер Икс», «Принцесса цирка», «Бюрократ Бывалов».
При харчевне по средам и субботам действовал литературный клуб. Членом его мог стать любой че-ловек пишущий стихи или прозу, не обязательно на профессиональном уровне, просто пишущий в блокноте или даже собирающийся это делать. О своём желании стоило только заявить хозяину харчевни и оплатить вступительный взнос. Слава выдавал заявившим и оплатившим специальные удостоверения членов литера-турного клуба с фотографиями, и они имели в харчевне такие же права, как и члены Союза писателей. То есть, могли рассчитывать по средам на бесплатные комплексные обеды, на двести или сто граммов крепких напитков или на кружку пива. Члены клуба оказались активнее писателей и стали собираться в харчевне ещё и по субботам, презентуя там свои книжки или написанные стихи и рассказы. Слава, бесплатных обедов по субботам не делал, но сходки литераторов поддерживал и даже выделял им отдельные «субботние сто-лы». Более того, он присмотрел среди собирающихся двух активно пишущих дамочек и предложил им вы-ступать со своими произведениями перед посетителями харчевни. Одна из литераторш – Лина Константи-нова, писала «Сиротские рассказы», а вторая – Нина Михайлова, была увлечена рифмовками на темы горо-скопов и времён года. В Славином заведении она выступала с циклом стихов посвящённых фирменным блюдам харчевни, бутылочным этикеткам и маркам вин, водок и коньяков, подающихся к столам. Литера-торши с энергией и большим желанием каждый день часов с 16-ти, а то и с часа открытия, появлялись в хар-чевне, приводили себя в порядок и в хорошее настроение в отведённых специально для них гримёрках, если надо, то переодевались и выходили в зал, не редко под аплодисменты завсегдатаев. Первой обычно вставала к микрофону Лиина. Она начинала читать, что называется, «с ходу»: без подготовки и объявления. Героиней её рассказов всегда была девочка-сиротка Лена, попавшая после войны в детский дом. О её жизни, её откры-тии взрослого мира, её маленьких радостях и огорчениях и читала Лина посетителям харчевни, нисколько не мешая им наслаждаться фирменными и экзотическими кушаньями. Два-три небольших рассказа она про-читывала со сцены, а потом шла в зал. Её обязательно подзывали к какому-нибудь столику (не было дня или вечера, чтобы не подзывали) и просили почитать вполголоса ещё несколько историй. Частенько пожилые женщины в компании седых мужчин, растроганные до слёз рассказами о жизни маленькой Лены, подолгу держали литераторшу за своим столом. Литераторша Лиина и не торопилась, она доставала из сумочки не-сколько книжек-брошюрок, раскладывала их веером по столу, отодвигая при этом горячие блюда и холод-ные закуски, раскрывала одну из брошюрок и начинала читать ещё. Чтение не редко заканчивалось заду-шевной беседой, угощением литераторши и покупкой её книги, с непременным автографом.
А на сцену, к микрофону, часто в импровизированном костюме, тем временем поднималась поэтесса Нина Михайлова. Читая стихи про русскую водку, она надевала красную косоворотку и картуз, представляя армянский коньяк, прикрепляла три звёздочки на груди и две, в виде короны, на голове, если дело касалось вин, Нина Михайлова выходила к залу в костюме виноградной лозы. С представлением блюд было проще – почти каждое из них в харчевне имело своё литературное название, и литераторша, изображая литературно-го героя, читала рифмовки про салаты, щи, заливные и морсы. На представлении блюд переодевание было не обязательным, и поэтесса Нина говорила о них, хотя и с пафосом, но без лишних волнений.

Джина не выпусти ты из бутылки,
«Капитанский джин» – не «Горилка».
Кто пробовал, тот знает:
У нас его не разбавляют».

«Это «Вермут розовый»,
А не сок берёзовый,
Выпьешь и не забалдеешь,
Может, чуточку вспотеешь».

«Поэтическая котлета» –
У нас не только для поэта.
Отведать её может каждый,
Кто зашёл к нам хоть однажды».

«Про кофе наше «Пьер Безухов»,
Много домыслов и слухов.
А ты не бойся, употребляй,
Он не хуже, чем «Витязь-чай».

Такие и в таком же роде были почти все четверострочья Нины Михайловой. Ей, бывало, тоже апло-дировали и тоже, случалось, подзывали к столу и просили автографы.
Славу такая слава литераторш устраивала, тем более, что дамы делились с харчевней частью полу-ченных ими от посетителей гонораров.
И ещё один член литературного клуба, как-то как бы сам по себе, стал постоянным работником Славиного заведения. По виду простой русский парень с французским именем Серж и еврейской фамилией Котельман, рвался на первых порах читать стихи со сцены в обеденном зале, но опытный Слава Пионеров, сначала устроил ему внутреннюю прослушку и оказался прав. То, что Серж Котельман сочинял, не годилось даже для декламации в пустом зале. Слава сам не был никогда в ладу с рифмой и стихотворным размером, но даже он, едва услышав первые две строки Котельмана, понял, что, если и станет поэтом, то, скорее всего при следующем земном воплощении. Но простой русский парень Серж Котельман не оставлял попыток пробиться на сцену и приходил каждый день за час, а то и за два до открытия харчевни, а уходил с послед-ними кухонными рабочими. Иногда Слава думал: «А может и не уходит он никуда, а ночует где-нибудь не-подалёку или вовсе в нашей подсобке живёт». Котельман помогал официанткам и техничкам двигать столы, переворачивать стулья, налаживал на кухне и в санузлах водопроводные и отопительные краны, ремонти-ровал выключатели. Видя такое рвение человека, Слава принял его в штат, поручив следить за сантехниче-ским оборудованием и электрическими проводками. И ещё одну должность определил хозяин новому ра-ботнику. Бескровного вышибалы. Вот где мог проявить себя, как стихотворец Котельман, что называется «на полную катушку»! Слава подсаживал Сержа к опустошившим свои карманы, но не торопящимся ухо-дить посетителям и тот читал им свои вирши. Через пять, от силы семь минут, даже самые захмелённые слушатели под воздействием монотонной читки трезвели от рифм Котельмана, поднимались из-за столов и кто быстрыми шагами, а кто медленно, но без оглядки, шли в гардероб, а потом к выходу.
В общем, как считал Дюма-внук, дела у его друга Славы Пионерова шли хорошо. А после того, как он увидел, что в «Литературной харчевне» ужинал сам краевой министр культуры, то сделал вывод: расцвет Славиного предприятия впереди. Сам Слава на жизнь никогда не жаловался и о трудностях своих не гово-рил. А трудности были: после того, как начальник управления культуры края, стал министром местной культуры, Слава сделал несколько попыток зазвать его в харчевню. Наконец, через знакомых фоторепортё-ров, ему это удалось. Министр ужином остался доволен: взял на память несколько несъедобных подковок из фирменного блюда, оставил хвалебную запись в «Книге отзывов почётных гостей харчевни». А вот при-шедший затем без приглашения его заместитель из «новорусской волны» чиновников, был возмущён тем, что копытца коз в заливке оказались не съедобными. Он даже отказался их взять с собой, в качестве сувени-ра, что делали все посетители, и пригрозил всей харчевне и Славе лично «много неприятных часов и ми-нут». Мало, кто знал из друзей Славы и посетителей харчевни, что две комиссии из представителей сани-тарных служб, пожарных, налоговиков (нагловиков – как их называли в харчевне) и, даже литературных экспертов, проверяли законность Славиного предприятия. Как узнал, потом Слава, они приходили с намере-нием: найти нарушения и закрыть харчевню. Что и как предпринимал Слава Пионеров, к кому ходил или звонил, но ни первая, ни вторая (более представительная) комиссии серьёзных нарушений, позволяющих закрыть его предприятие, не нашли. И харчевня осталась, сохранив свой полный штат. Более того, после проверок, Слава замечал среди новых посетителей членов бывших комиссий.
Дюма-внук и Потёртый Гарик пробрались к «Литературной харчевне Славы Пионерова» до начала вечерних городских автозаторов.
Слава был рад приезду гостей и пригласил их к себе в кабинет. Через минутку туда подали люби-мый Гариком кофе «Капучино» и зелёный чай «Ахмат» для Дюмы-внука.
– Есть, что будете? – спросил Слава друзей.
– Я – пас, – отказался сразу Дюма-внук, забросив в кружку с чаем четыре кусочка сахара-рафинада, – Меня Маргушка ждёт. Вчера обещал ей дорожку на улице выбить от пыли. Пока доеду, завечереет.
– А я, пожалуй, если позволишь, до вечера останусь, – сказал Потёртый Гарик, – Выйду потом в зал, супчику какого-нибудь похлебаю, твоих поэтесс послушаю.
– Ладно, – разрешил ему Слава, – Тогда хоть давайте по мороженому съедим. Мы новый сорт раз-рабатываем «Командор Седов» называется.
От мороженного друзья не отказались. Дюма-внук, ел «Командора Седова» запивая «Ахматом» и слушая Славу Пионерова. Слава планировал пристроить к кафе гараж на два автомобиля и ввести услугу: развозить захмелевших клиентов харчевни по домам. Дюма-внук ещё раз убедившись, что у Славы Пионе-рова широкая русская душа, попрощался с приятелями и направился к своему «Suzuki».

Принцесса Маргушка

Как не старался Дюма-внук, попадания в заторы избежать не удалось. Дважды, пересекая улицы Ленина и Карла Макса, он двигался гусиным шагом, зажатый автомобилями. «Suzuki» ехал тише самых медленных пешеходов. В результате, до улицы «Имени газеты «Пионерская правда», автомобиль Дюмы-внука добрался после 20 часов.
«Вот и день очередной прошёл, – отметил с грустью фотокорреспондент, – снова выбить дорожку не получится. Сейчас фотки надо срочно просмотреть на компе и Чудиле отправить, а то проспится и пани-ковать начнёт».
Но сесть за компьютер Дюма-внук сразу не смог. Он поставил автомобиль«Suzuki» в гараж, наки-нул на шею ремешки футляров фотоаппарата «Nikon» и объектива, закрыл ворота, проверил замки и не спеша направился к своему подъезду. Завернув во двор, увидел стоящую на балконе жену Маргариту.
– Привет, Маргуша! – крикнул ей, улыбаясь Дюма-внук, – Чайник ставь, я иду!
– Не торопись, – ответила Маргарита, – Чай попить успеешь ещё, а пока: на-ка лучше, прими вот…
Она подняла на перила балкона скатанную в рулон дорожку и, не дожидаясь реакции мужа, столк-нула вниз.
Скатанная ковровая дорожка, слегка развернувшись одним концом, бухнулась на асфальт. Следом полетела с балкона большая пластмассовая хлопушка.
– Ну, ты, чё, блин! – только и воскликнул Дюма-внук, не ожидая от Маргариты такого.
Он свернул дорожку снова в рулон, поднял, закинул на левое плечо, подхватил хлопушку и пошёл в сторону детской площадки, к турнику.
Маргариту Маргушкой звал не только он. Читающему эту повесть сначала, не трудно догадаться, что так впервые назвала дочь Кристя. Назвала в раннем, даже во младенческом возрасте. И не потому, что дочь её часто моргала (тогда была бы Моргушка), а потому, что при рождении назвали её Маргаритой. Кри-стя неустанно подчёркивала всем, что дочь её именно Маргарита, а не Рита, считая (и, наверное, небезосно-вательно), что Маргарита и Рита – хоть созвучные, но всё же разные имена. А раз дочь её была Маргарита, то Кристя брала на себя смелость называть её в уменьшительном варианте: Марго, а в уменьшительно-ласкательном: Маргушка. Естественно, так называли Маргариту только самые близкие ей люди, а если точ-нее, то только мать её Кристя и муж её Дюма-внук.
Маргушка-Маргарита от рождения имела королевские замашки: до школы любила, когда её одевали мать или бабушка, в школьные годы ей нравилось, когда отец покупал для неё что-то такое, чего не было у соседских детей и одноклассниц, потом, став повзрослее, испытывала наслаждение от того, что вся семья ждала её к столу, не начиная без неё завтрак, ужин или праздничный обед. Наконец, она позволяла мужу возить её на «Suzuki» одну, а при посадке в автомобиль открывать широко дверцу и сдвигать переднее си-дение двухдверчатого авто до упора вперёд, освобождая ей проход. А вот дачу своих родителей она не вы-носила, не терпела копаться на грядках, и в отличие от Кристи, не увлекалась ни садоводством, ни цвето-водством. С детских сознательных лет Маргушка старалась как можно реже бывать на Кристиной горе, а когда вышла замуж, то и вовсе забыла, когда в последний раз Дюма-внук поднимал её на Кристину гору. Не было необходимости. Дюма-внук работал на даче за себя и за неё и привозил оттуда, без её участия, ей ово-щи и клубнику.
А ещё тесном семейном кругу, куда входили ещё её бабушка и отец, Маргариту-Маргушку называ-ли принцессой. Возможно для Дюмы-внука она и была его королевой, но в компании Кристи он не осмели-вался так звать жену. Королевой на горе и в жизни близких, безоговорочно была только Кристя. Маргуша тоже признавала мать своей королевой и безропотно была согласна на роль семейной принцессы.
Дюма-внук выколотил дорожку, снял её с турника, скатал в рулон на теннисном столе и, прежде, чем забросить рулон на плечо, взял со стола фотоаппарат и объектив, снимал которые с шеи на время рабо-ты с дорожкой. Надев обратно фотопринадлежности, Дюма-внук подкинул рулон на правое плечо.
Принцесса Маргушка ждала его у подъезда. Она открыла перед мужем дверь.
– Борщ сварила? – спросил Дюма-внук жену, вступая в полумрак подъезда.
– Борщ твой тоже подождёт, сначала в ванную нырнёшь, – скомандовала принцесса, – А то покрыл-ся пылью, как бронтозавр, пропотел весь!
– Я после в ванную схожу, сначала мне фотографии пересмотреть надо и Серому скинуть. Он там с ума уже, наверное, сходит: ждёт, – попытался возразить и объяснить Дюма-внук.
– Подождёт твой Серый Чудила! Сначала – в ванную! – не стерпела возражения Дюмы-внука прин-цесса Маргушка, – Борщи, чаи и фотографии – потом!
Последние слова жены для Дюмы-внука были приговором, не подлежащим ни обжалованию, ни об-суждению. Бросив дорожку в прихожей прямо на пол и повесив аккуратно на вешалку фотоаппарат и объек-тив, Дюма-внук, не разуваясь, пошёл прямо в ванную.
Стоя под струями тёплой воды, Дюма-внук снова запел: «Я люблю тебя до слёз». Он один в мире знал: кого имел ввиду, когда тянул и выкрикивал эти слова. Может быть принцессу Маргушу? Он не заме-тил, как жена принесла ему чистое полотенце и замерла на минутку у ванны, залюбовавшись его мощным загорелым торсом. Зная, что муж не терпит во время омовения ничьего присутствия, принцесса встрепену-лась и, повесив полотенце на крючок, быстро удалилась.
Дюма-внук вышел из ванной в сланцах, обмотавшись полотенцем ниже пояса. Горячий борщ ждал его на кухонном столе. Дюма сел за стол и подвинул ноутбук ближе.
– Ешь, пока не остыл, потом будешь свои фотки смотреть! – крикнула из комнаты ему Маргушка.
– Потом нельзя, – возразил Дюма-внук, – Ты лучше мне фотоаппарат принеси из прихожки.
Когда Маргарита принесла ему фотоаппарат, Дюма подключил его к ноутбуку. Прихлёбывая горя-чий борщ, он просматривал снимки, удаляя, на его взгляд, неудачные. Неудачных было штук семьдесят. Оставшиеся сто восемьдесят шесть, фотограф, сбросил в отдельную папку и, попивая уже чай, отправил тринадцать из них на электронный адрес Чудилы Серого. Закончив работу и чаепитие, Дюма-внук, доволь-ный встал из-за стола и направился в комнату. Маргушка сидела за письменным столом и смотрела телеви-зор.
– Переключи на спорт, скоро футбол должен быть, – попросил Дюма-внук жену, заваливаясь на кровать.
– Зачем тебе футбол? – спросила Маргарита, – Ты опять на первом тайме уснёшь? А я кулинарную передачу хочу посмотреть. Про китайскую кухню.
– А тебе зачем китайская кухня? Всё равно ничего готовить не будешь? – сказал ей Дюма-внук, – Я со Славиной харчевни какое хочешь блюдо привезу, что хочешь закажу. Давай на футбол, а если засну, то на свою кулинарию потом переключишь.
Маргушка не стала спорить и, переключив канал, пошла на кухню есть борщ.
Дюма-внук с минуту смотрел на экран, на футболистов, выходящих на поле, слушая известного комментатора, объявляющего составы команд, а потом повернулся на правый бок, решив, что смотреть фут-бол не обязательно, можно просто слушать комментатора.
Ещё через минуту сон стал одолевать его и Дюма-внук, отдаваясь его власти, подумал, что надо, как-то этим летом собрать вместе: Чудилу, Гарика, Славу Пионерова и, без всякого Монти, посидеть за тё-щиной рябиновой настоечкой, на веранде дачи, а потом попариться в баньке.
«Давно вместе хорошо не сидели…» – толи вполголоса, толи громко сказал он, окончательно уходя во власть Морфея.
– Что ты там пробормотал, – спросила выглянувшая из кухни Маргарита, но поняв, что муж уснул, выключила телевизор, укрыла Дюму-внука его одеялом и снова пошла на кухню.
2 декабря 2011 – 2 июля 2013.
Красноярск.

¬

© Сергей Кузичкин, 2013
Дата публикации: 15.07.2013 04:07:21
Просмотров: 2937

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.