На явление героя.

Никита Янев

Форма: Повесть
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 95515 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Какая, в сущности, смешная вышла жизнь,
А впрочем, что же может быть красивее,
Сидеть на облаке и свесив ножки вниз,
Друг друга называть по имени.
Високосный год.

НА ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ.

Не десять рук же у меня,
Сказала дочь и дверь закрыла,
Таща игрушки в свою детскую,
А я припомнил Достоевского.
Гуляли с ней, гуляли прочие,
Не любящие детский сад,
И бабушка одна, короче,
Рассказывавшая всё подряд,
Рассказывала, что работает
В гинекологии, когда
Из школы высыпали школьники
Во двор второго сентября.
Сказала, мол, что вот такие же
Лежат у них, их очень много,
Про триппер уж забыли, сифилис,
Пятнадцать и шестнадцать лет.
Последние два года, вставил
Про наше время что-то я,
Она рассказывала дальше,
Под капельницею и аборт.
Приходят очень поздно, дети
Не могут быть нормальны, но
Одна решилась и рожала,
Как видно пролечилась, термин.
Потом подростки загалдели,
Засквернословили, она,
Теперь начнётся мат, сказала,
Детей нам уводить пора.
Какая встреча, в самом деле,
Рассказывала, что гимнастка,
Теперь пошла в плеча и бёдра,
Внук тёмные очки разбил.
Рассказывала, что муж бросил,
Из шестерых троих сгубили,
В трёх комнатах одна кукует,
А в поликлинике народу.
Теперь лежит в Северодвинске,
Парализован и зовёт.
Обычные, чуть пожилые
Мне разговоры обо всём
О многом догадаться дали.
Про женщину, про Достоевского,
Про свой характер, про любовь.
И вот раскрылась эта книга,
Что жизнью многими зовома
На той странице, что пролистывалась
По недосугу и смущенью.
Простая девочка из плоти
И голяка родомый плод
Сумела полюбить для детства,
В Мытищах умер князь Андрей.
Про Мытищи. 1993.

Бог, Бог, Бог и бла, бла, бла.

Вчера я ехал на пригородной электричке имени Вени Ерофеева «Москва-Петушки» за своей собакой Блажей, которая жила полтора месяца у Катерины Ивановны, пока мы на Соловках и на Селигере. Передо мной сидели три юных прекрасных пятнадцатилетних нимфы-наяды, а сбоку три леших, которые разговаривали так: он, бла, тру, бла, тра, бла. Я сразу вспомнил свой рассказ, в котором я пишу про то, что весь язык переводится так: Бог, Бог, Бог. Только у них получилось – бла, бла, бла. В общем, было неудобно перед нимфами, потому что. Потому что для пожилого мужчины женская чистота символ божественности жизни. Но это армейское чмошное чувство: что, ты можешь как Христос всё время? Не можешь, так заткни язык в жопу. Мне кажется, население про это знало. По крайней мере на платформе «Чухлинка» по глазам было видно у пассажиров всяких, пожилых и юных, что работяги с речью урок, их никто не остановит, хоть всех их бла, бла, бла, вместо Бог, Бог, Бог задевает. Потому что закон зоны пусть лучше побеждает, чем закон государства. «Ах, если бы ты был холоден, не говорю горяч, хотя бы холоден, но ты тёпел, изблюю тебя из уст своих», ангелу Лаодикийской церкви ангел Господень.
И никто не хотел в изблёванном языке находиться, в котором вместо Бог, Бог, Бог – бла, бла, бла всё время. И все находились, потому что никто, кроме Христа не мог как Христос всё время. В армии по этому поводу у меня съехала крыша. Потом я пытался строить: дружба, любовь, вера, стихи, эссе, проза, семья, страна, мама. В общем, единственный выход, который никогда не выход, как в армии сбегал из учебки тырить газеты из почтовых ящиков у гражданских и читать ночью в туалете в каждой строчке газеты «Правда», в которой всегда неправда, что жизнь прекрасна.
И вышел в тамбур, там разговаривал с дядечкой и собакой Блажей про то, что у дядечки маленький сынишка, который очень хочет собаку. Но дело в том, что он 3 недели в месяц по командировкам, а сынишка один. Какую породу я порекомендую как опытный кинолог? Я сказал, из крупных эрдели, колли и боксёры могут быть няньки. Но боксёр может порвать, если ему покажется, что маленького хозяина кто-то обидел. Лучше посоветоваться на птичьем рынке, правда, на птичьем рынке делают так, говорят, «вам с родословной или без родословной, с родословной – 500, без родословной – 300», про одну и ту же собаку. И так: ты говоришь, чиж-щегол сиделый? Продавец отвечает, сиделый. Ты говоришь, на выпуск? Он отвечает, на выпуск. Про одну и ту же птицу, хотя это ещё более разные вещи, чем слова да и нет в языке, сиделая птица на свободе гибнет.
И ты понимаешь, от Христа и в тамбуре не убраться. И отвечаешь, а лучше всего подобрать дворнягу и воспитать джентельменом. Она от благодарности станет человеком и у вашего сына всегда будет товарищ в играх во время ваших долгих отлучек.

Рыба Хе.

Письма в интернете. «Ты знаешь, зачем я в Китай уехал»? «Ну, в сущности, очередной Жужмуй. Ты просто понял, что можешь только это, быть отдельно. А остальные привязки про «возвращаться, начать всё сначала, быть никем за деньги», так, оправданья, которых, на самом деле никому не надо, кроме собственного малодушья, которое может быть беллетристично лишь как повод к самой истории про то, что, что это за работа такая, быть отдельно, когда все люди стремятся быть вместе, чтобы не думать о том, как всё перепуталось грустно».
Бог православных, который всех жалеет и всем послужить должен, пьян от счастья на вечернем построенье. Все делают вид, что его не знают. Когда ты это понял, сразу же нашёл выход. Экклезиаст и Апокалипсис по-прежнему, не бойся. Целые материки отданы под Экклезиаст, другие под Апокалипсис. Европа, Россия, Америка, Япония – Апокалипсис. Китай, Индия, Африка, Латинская Америка – Экклезиаст. Денег бы хватило на всех, ещё на государственные интересы осталось, за нефть, газ и цветные металлы. Но дело не в деньгах, а в смысле. Деньги смысл, когда их нет. Когда они есть смысл, куда их вложить, в детей, в недвижимость, в путешествия, в деньги. Т.е. смысл как всегда отдельно. Смысла может быть только два, Экклезиаст и Апокалипсис.
Бог православных, который с пластмассовым стаканчиком стоит возле церкви на Таганке от болгарского подворья со скульптурным деревянным распятьем, на бутылку собирает. Есть единственный способ пересилить усталость, отдыхать всё время. Бог православных, пьяный Седуксеныч, который истерически плачет на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане посреди посёлка Стойсторонылуны возле магазина господина Кулакова, что он хотел последнего Рысьего Глаза воспитать джентельменом, все остальные умерли, спились, по детдомам и зонам. «Сынок меня бросил, просто отдал ключи молча».
И я понимаю, что остров никакой не остров, а спина рыбы Хе, которая стала больше моря от многолетних ожиданий, когда же её поймают, растворила пасть и проглотила землю. И я забросил снасть, и рыба Хе заглотила, и тянет меня в неизбежность, потому что все мы лишь участок её чешуинки, небо – роговица глаза, горизонт – роговица ногтя. Она держит нас на ладони и смеётся, забавный малый. И мы имеем мужество не наделать в штаны. Зря мы, что ли, в армии служили.

Саша Бричкина и Саша Клячкин.

Мария Родинова рассказывает Майке Пупковой на кухне про судьбу Саши Бричкиной, маминой подружки. Когда у них у всех ренессансный институт личности случился на гребне несчастий, демократических реформ и беспредела. Мария Родинова мужа Финлепсиныча из дома прогоняла за то, что семье не помогает и не родной. Тот потерял паспорт и возле церкви на Ярославке в 2 часа ночи, когда милицейский патруль подползал в машине, понял как на молитве, внутри и снаружи одно и то же. Пошёл рабочим на завод, в семью вернулся, потом опять за своё взялся. Саша Бричкина в ученика влюбилась, учительница биологии, а ученик в неё. Саша Бричкина и Мария Родинова детей на Хибины, на Соловки возили. Потом через 2 года я возьму недельный отпуск на заводе и мы с Марией и Майкой Пупковой на Соловки поедем, будем жить в музейной гостинице в монастырских кельях, печь шарлотку в пятисотлетних печах, приглашать местных в гости и не знать, что потом 10 лет будет, сплошное внутри и снаружи.
Муж Саши Бричкиной Саша Клячкин возмутился, что наймёт бандитов, чтобы они Саши Бричкиной фаворита убили. Я у него неделю проработал рабочим прежде, чем нашёл место на заводе, ещё неделю продавцом в водочном контейнере на оптушке, заболел воспалением лёгких, морозы были под 30 в ту зиму, а обогреватели ставить запретили, ещё четверть в школе для одарённых детей преподавателем литературы. Был слишком одиноким и для продавца, и для разнорабочего, и для педагога. Саша Клячкин заболел рассеянным склерозом и стал инвалидом. А Большой, второй муж Антигоны Мелитопольской церебральным параличом, а я эпилепсией, а сын соседа Индейцева раком мозга и умер, а сын Антигоны Мелитопольской аутизмом, но она его выходила, а третий муж в завязке. Говорит, наркоман никогда не бывает бывший, эта дыра всегда висит над ним и внутри него как жопа, засада и дно. А я не сказал Антигоне Мелитопольской, я горжусь тобой и нашей дружбой, всё как в детстве и юности мечтали, неблагополучно и страшно, первый муж сумасшедший, второй муж инвалид, третий муж в завязке, сын над бездной, сама работает консъержкой в доме свиданий, читает книгу единственного друга детства и юности, внутри и снаружи одно и то же.
Саша Бричкина и Саша Клячкин развелися, разделили дочек. Старшую, вялую взяла жена, которой пришлось уйти из школы в фармацевтическую фирму, путешествия в полсвета и внутренняя опустошённость. Младшую, яркую взял муж. Саша Клячкин помирает, Саша Бричкина задыхается от одиночества, фаворит Саши Бричкиной с молодой женой путешествует на горных велосипедах по Карелии, старшая, вялая работает дизайнером в фирме, младшая, яркая, ушла из школы, всё может, но ничего не хочет, живёт с мужчиной, ребёнка не рожает. Ей бы ребёнка родить и всё бы стало на свои места, есть для чего терпеть и молиться, выхаживать наркоманов и вылечивать церебральные параличи у деток, что они интересней нормальных, и что без твоей помощи одна бездна не победила бы другую бездну.
Тут уж не до скуки. Тут как Седуксеныч на Соловках истерически всхлипнет по пьяни, сынок бросил, просто отдал ключи молча, сирота, урка, которого он должен был воспитать джентельменом, потому что он автор, а он герой, как Бог и люди. И тут же возьмёт себя в руки, ну всё, давай, всё, некогда, надо собаку Левомиколя выгулять, за мамой ухаживать, издавать книги для халтуры, воспитывать Рысьего Глаза, выпивать потрошечки, монахов строить, петь песню Акеллы с мамой, записаться на приём к мэру, Базиль Базилич, не продавайте остров Соловки Чичиковым в джипах, потому что здесь когда 145 тыс. посмертно реабилитированных по данным общества «Память» убивали, то поклялися, что сотсюда начнётся тысячелетнее царство. А впрочем, пропадай моя тачанка, все четыре колеса.
Вера Верная на Соловках, уехала, вернулась, муж на Альфа Центавров, дети на Новой Земле, сама на рыбалке, а всё для чего же, чтобы ухаживать за бездной, как монахи на молитве, а потом очнутся и станут дипломатами и офицерами.

О Москва, Москва, город большой.

Москва – татарский город. Москва – город мёртвых. Но, в общем, я благодарен провидению за то, что оно привело меня сюда, мне кажется, это единственное место. Я довольно рано узнал о своём призвании, в 11 лет, когда умер отец, из Польши приехал цинковый гроб и контейнер книг. Гасилин и Старостин разбили нос в школе и я наябедничал маме. Чувство вины и обиды, растянутое на 10 лет, мамино одиночество, папины ломки. В общем, это чмошное чувство, как несчастье глядит на счастье, как счастье глядит на несчастье. В общем, ты будешь работать летописцем, платить денег тебе никто не будет и тебе придётся притыркиваться всё время, то студентом, то солдатом, то грузчиком, то мужем жены, потому что настоящий летописец близок Богу хотя бы тем, что не лжёт, тогда понятно негодованье публики, они просто жили. Никто не может превозмочь мамино одиночество и папино несчастье. Может узнать призвание и не лгать. Они просто жили, а оказывается, это что-то значило. Они изменили себе и проиграли, они не изменили себе и выиграли. И теперь одни рыдают от счастья, другие рыдают от несчастья на том свете. Многие называют это жарой и бурей. Но только близкий Богу и близкий людям исповедник может поведать свету про смиренье, про чмошество и тусовку. А все думали, что монахи. Тут уже не до денег, хоть бы голова цела осталась, а впрочем. К этому, наверно, и сводятся все записи. Не бояться заступиться, потому что увидишь, кто наши, а кто не наши на самом деле. А ещё надо помнить, что это придётся делать тогда всё время.
И вот Москва, татарский город, город мёртвых, самый христианский город. Кто что может, тот то и делает на свете. Спаситель по воде походит, потом на кресте повисает, Павел Иванов Чичиков, директор фирмы, в джипе, Родион Романович Раскольников, менеджер по доставкам, в газели, Платон Каратаев, гастрарбайтер из ближнего зарубежья, в камазе, по Ярославке несутся. Я в 2 часа ночи стучуся в запертые ворота церкви на Ярославке, ко мне подползает патрульная милицейская машина, я потерял паспорт, меня прогнали из дома за то, что неродной. У меня ничего нет, нет прошлого, нет будущего, нет настоящего, у меня нет мужества бомжей и нищих жить, потому что родились. Я оборачиваюсь и вижу, вместо земли мегаполис, вместо неба пустой крест, шепчу немыми губами самодельную молитву. «Спаситель по воде походит, потом на кресте повисает. Актёры и милиционеры всё знают про это, что есть только два выхода: относиться к другим как они относятся к себе, относиться к себе как к тебе относятся другие. Всё остальное тщеславие и честолюбие, чмошество и тусовка». Короче, милицейский наряд проехал мимо, а я домой вернулся.

Единственная.

Мы все манкировали своим призванием. Я должен был стать повар и любоваться как люди едят мою пищу. Отец Дипломат должен был стать дипломатом и наслаждаться как ловко у него выходит потрафить и нашим и ненашим. Отец Старшина должен был стать офицером и упиваться чувством долга в свободное от несения гарнизонной службы время. Получилось по-другому. Отец Дипломат настоятелем монастыря на святом острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. Приглашает бригаду иконописцев, которые за лето расписывают иконостас под Палех в Свято-Первозданном соборе из ледниковых валунов, потому что дарители хотят видеть дары своих дарений ещё при жизни. Тот, У Которого Тылы Как Фронт, реставратор, говорит, за 5 – 10 лет можно было настоящий иконостас сделать.
Отец Старшина, исповедник, говорит пастве, что сатана и в церкви за спину трогает, чтобы ушёл со службы, как будто не знает, что нет чёрта, есть человек, который провёл черту между нашими и ненашими. Знает, кого пускать, кого не пускать на службу в церковь. Я подпольный писатель, меня колотит оттого что все мы живём в испорченном мире. Только Мария была бы учителем и в той жизни и в этой и какого-нибудь другого Никиту наставляла на кухне. «Дело не в этом. Бог это люди. Никто не знает, кому нужнее. Всех надо пускать в церковь. Бог может вмешаться только в рождении и смерти. Всё остальное могут люди».

Библиотека.

Я наверное знаю что будет. Через год издадут 4 книги. «Роман-воспитание» в издательстве «Стойсторонылуны» с фотографией на обложке «С папой в парке». «Одинокие» в издательстве «Рыба» с фотографией на обложке «Ботанический сад Хутор Горка». «Попрощаться с Платоном Каратаевым» в издательстве «Экклезиаст» с фотографией на обложке «Дрозд и Аня». «Как у меня всё было» в издательстве «Апокалипсис» с картинкой на обложке «Двое». Деньги дадут Димедролыч из Чинь-Хуа-Хуа, Антигона Московская Старшая из деревни Млыны на границе, святые Зосима, Савватий и Герман с острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане, одна дама, редактор, продаст машину ауди-автомат, другая, учительница, мужа заставит, редактора канала, Эдип Эдипыч, предприниматель, Соловьёв, адвокат, блюдущий корпоративные интересы боса.
Купим дом в деревне в посёлке рыбаков и пьющих на озере Кяргозеро в 4 км от станции Сегежа. Я буду жить отдельно как в ссылке, чтобы привыкнуть. Через 8 лет я умру. Другими словами, у меня год остаётся, отредактировать книги, вспомнить детство, прочесть все книги, объяснить жене и дочке, что иначе сложно, чувствую себя всё время виноватым, почему всегда дома и ничего не могу сделать. Оставшиеся 7 лет буду ловить рыбу и вызубривать наизусть свои и чужие книги, чтобы устроиться библиотекарем на том свете. Пройду по конкурсу, потому что только в моей библиотеке будут нужные для жизни книги, природный ум, эпилепсия и опыт жизни помогут. Все будут приходить, Бог, люди, святые, черепашки. Я им буду крутить слайды, что значат все эти нелепости с той стороны смерти у этих странных созданий, то ли звёзд, то ли сирот. Они будут плакать и думать по бабьи, ну и что, что они такие, зато вот они же поняли всё это.

Лиловая собачка.

Предательства быть не должно, предательство есть. Тогда приходится брать его в расчёт, рассчитывать жизнь на предательство, что книгу не издадут, что слово потонет в рухляди, что все забудут себя, что наши с ненашими договорятся о зонах влияния. А про то, что ни наших ни ненаших нет, а есть два себя, как ты всю жизнь от себя в Китай убегал, который Эдем, начало истории, и к себе в Россию прибегал, которая север, конец истории. Остров памяти между двумя рождениями, небом и землёй. Как Бог не я сделался Богом я и в мир вошёл, в котором всё из наслаждения, даже несчастье и беда, потому что можно взять себе, потрогать, почувствовать. И это как проклятие, даром, не даром, а казалось бы, как мама, русская литература и христианская цивилизация в городе Мелитополе, городе Мценске, городе Мытищах и городе Москве говорит, к смерти готова, но всё же, ещё пожила бы. Брехунчик, местное радио, ведро с водой возле кровати, если станет нехорошо, коммунисты, демократы, руховцы, все врут, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся.
Я когда-нибудь задохнусь от своих книжек, господа редактора. Вы об этом знаете или нет? Наверное знаете, но у вас своя редакционная политика. В поколении дедов за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней, это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен. Русская литература мертва, короче. Не так уж глупо. Технология успеха. Вся жизнь превращается в русскую литературу, а я в мертвеца, который внутри, в животе у жизни видит, что всё живое. На кресте повисит, потом по воде походит. И мама шепчет с того света, живи, раз родился.
Вы-то что, господа редактора, ведёте ток-шоу «У христианской цивилизации смысла нет»? На всяких там перфоменсах, фигоменсах тусуютесь, утвеждаете план издательства на текущий квартал: Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, шут короля Лира, труп Антигоны. Ведёте тоёту по Ярославке, через Ярославку переходит автор по зебре, восемь рядов, встречное движение, никто остановиться первым не может. И автор взлетает с горшочком цветов, жене и дочке на 1 сентября, супермаркет «Дизайн и озеленение», и видит, как ко всем со спины смерть подобралась, величиной с семечку, неужели же никто не оглянётся. Как Платон Каратаев просил Пьера Безухова, чтобы он его отпел, соль земли русской, а откликнулся только Лев Толстой через 40 лет, но это была уже русская литература, по которой надо иметь хотя бы 4, чтобы быть успешным. А, я понял, это не к вам, господа редактора, а к лиловой собачке, которая одна в романе «Война и мир» поняла, что произошло, что мир будет неотпетым теперь, сирота, и завыла в голос. О чём она воет, дура, подумал Пьер Безухов, считавший сколько переходов до Смоленска, чтобы не думать о страшном.
Что я могу, господа редактора, я один, а вас много, мои книги меня задушат, жизнь и дальше будет живая, но никто об этом не узнает, потому что слишком страшно. Вставайте мои покойники, раз живые ничего не могут, мама, генерал Стукачёв, корабль «Историк Морозов», корабль «Капитан Останин», Петя Богдан, Николай Филиппович Приходько, споёмте песню Акеллы, пока мои книги меня не задушили. А дальше уже как Бог даст, как лиловая собачка, приживалкою у жизни, которая как безумный камаз по Ярославке несётся навстречу другому безумному камазу в государстве, у которого нет денег, потому что их слишком много на совершенном небесном теле, которому далеко до совершенства, хотя на нём всё счастье, даже несчастье.
Как другой герой «Войны и мира», Николай Ростов, проигравший всё фамильное состоянье сверхчеловеку Долохову в карты, думает, можно убить и быть счастливым. А Родион Романович Раскольников этого сначала не понял, а потом понял, что мы в раю и в аду всё время, после рождения и после смерти. Для этого и нужна русская литература, господа редактора, которую конечно нужно печатать, нечего гноить её в подполье. Сколько можно, чтобы нас отпевали персонажи мультфильмов, Маугли, лиловые собачки, Штирлицы и мёртвые души.
Впрочем, не знаю, поймёте ли вы меня, не скажете ли вы, что это богословие, а не беллетристика, философия, а не приключенческая литература. Впрочем, у вас всегда есть выход. Объявить рекламную паузу до следующего поколенья. А потом, ведь это наконец обидно, поймите, господа редактора. Ной Ковчегов, однокурсник, ведущий мандельштамовед страны. Ковчег Ноев, однокурсник, издаёт книги про Екатерину, что ему Екатерина, что он Екатерине. Спящая На Чёрных Простынях, одногруппница, переводит английских классиков. Максим Максимыч, Бэла, Фонарик, Катерина Ивановна, Мария, одногруппники, достигли такой степени православного просветленья и даосского проникновенья в суть вещей, что работают за еду, зато их дети в 8 классе говорят на первом уроке в техническом лицее для богатых, нам литература до жопы, а на последнем уроке в 11 классе вместо менеджеров и програмистов, банковских служащих и редакторов телеканалов, мужчин – мерседесов, женщин – валюты, решают поступать на филфак в пед. Один я, старый пердун, волосы на жопе седые, а ничего не нажил, 20 лет безработный подпольный писатель, обидно, да.
А, я понял, господин будущий редактор, Ной Ковчегов, тоже своего рода персонаж сказки. Когда-то придумал частушку про меня: Никита, идёт из Боготы в Кито. А я ему с его гурийской тетрадью вырезок из газет про футбольную команду из второго дивизиона подарил томик Блока, которого он любил, с эпиграммой:
Опять горю от горя я,
Тоска рвёт сердце мне,
Звезда долины Гурия
Сияет неба вне.
Он сначала сказал, Блок и поэтическое графоманство? А потом вырезал обложку в свою тетрадь. Не так же ли для вас, господа редактора, русская литература род хобби, гурийская тетрадь, что он Гекубе, что ему Гекуба.
А как же вы сделаете, чтобы всё было по-настоящему, только так: Толстой, анафема, Достоевский каторжный, Гоголь кушать перестал, на Бога обиделся, что население книгой не переделал. Пушкин, светлая голова, а пропал как заяц на травле, сказал современник, редактор. Лермонтов, собаке собачья смерть. Грибоедова только по уродству на пальце смогли опознать. Чаадаев, очередной отечественный душевнобольной. Бродского сначала сослали, потом выслали, потом Нобелевскую премию дали (за которой Хемингуэй жену послал с записочкой, один список нелауреатов Нобелевской премии приучает к смирению), потом насадили как картошку, чтобы неповадно было называться русским автором, а на самом деле, чтобы как раньше не обращать вниманья. Мандельштам умер от голода на Колыме, Шаламов полотенце на шею наматывал в доме престарелых в Москве, чтобы зэки не украли на Колыме, Веня Ерофеев своих сфинксов в голове кубанской накачивал всю дорогу из Москвы в Петушки и обратно, чтобы было не так страшно прожить в этой стране, Платонов туберкулёзного сына в губы целовал, который за него 10 лет по лагерям, потому что очень устал, Ахматова с сыном в заложниках новую теорию пассионарсти выдумала, Бог дал, Бог взял, называется, да будет благословенно имя Господне. Христос на кресте, именем которого будут сжигать еретиков. Живи, раз родился, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся, мама, русская литература, христианская цивилизация, говорит.

Лиловая собачка-2.

Сложно найти чёрную кошку в тёмной комнате, особенно если её там нет.

Пословица.

Бамц, господа редактора, и не то, чтобы всё становится на свои места, а как бы вам объяснить. Один раз меня вызвали в прокуратуру центрального административного округа напротив усадьбы Толстых в Хамовниках и стали снимать показания, кто я такой, тот, кто подставил или тот, кто подставился, а я и сам этого не знал, и боюсь, не узнаю никогда. Они спросили, кем работаете? Я ответил, грузчиком в фирме «Трижды семь» и русским писателем по совместительству. Они сказали, брат, брат, и отпустили скорей, потому что не связываться же с блаженноюродивыми.
Один раз на острове Соловки сын генерала Стукачёва Скинхед Скинхедов сказал, да на хер он нужен, на меня, когда ему друзья-скинхеды, может отметелить его, за то что с покойным генералом Стукачёвым срались, кто больше родину-мать любит, я или он. Мы с ним за бычки схлеснулись, ему бычками надавило на Хуторе, где он охранником, а мне Чичиковым, Ноздрёвым, Ногтёвым и Эйхмансом, начальниками Соловецкого Лагеря Особого Назначения, и их автоматчиками, я тоже был там смотрителем.
Бамц, господа редактора, и всё сразу становится на свои места. Я не хочу сказать, что мне легче становится. Генерал Стукачёв, Скинхед Скинхедов, Ной Ковчегов, господа редактора – персонажи Мандельштама Шаламова, Сталкеровой Мартышки, Гоголя Пушкиновича Толстово-Достоевскина. А они их нет. Потому что это как в бандитские девяностые, он твой брат, а ты не его брат. Какому Христу свечку поставить, чтобы было не так? Бычки собирающему после отбоя, чтобы не видел никто, возле дома образцового порядка на улице Северной на острове большой Советский в Северном Ледовитом океане в посёлке Рыба, который на самом деле спина рыбы большой, которая себя проглотила давно от вожделенья, что же её не ловит никто, и внутри у себя мультфильмы показывает.
Позвонила Валокардинычиха, сказала, в церковь сходи, свечку поставь, сегодня три года как Валокардиныча нет. Как нет, говорю. Он у меня на полке стоит в бескозырке, вместе с Чагычем, Спасом Рублёвым, мамой, Геной Яневым, томиками, чьими-то домиками. Только не надо про мысли, господа редактора. Мысли это то, что у вас. То, что не обязывает ни к чему. А если уже с утра как российские голодающие, покурить или не покурить, похмеляться, не похмеляться. «Сами мы неместные. Нас 35 семей на Ярославском вокзале. Помогите, кто с чем сможет, кто с хлебом, кто с деньгами». Как на работе в фирме «Трижды семь» гастарбайтеры из скифо-сармато-казацких степей и прерий думали, чмо или псих?
Если мысли были, значит они будут, значит они есть. Если люди есть, значит они я. Потом мою работу сделает кто-то другой, брат, когда я устану от этой истории, что здесь всё наслаждение, даже страдание. Ещё в армии, когда лужу мочи руками собирал, потому что все недонесли, и те, кто застучали в том числе, но застучали самого чмошного, когда я на Бога обиделся, как это всё будет, а меня не будет, за что папу убил и маме наябедничал, что Гасилин и Старостин нос разбил, 10 лет, 20 лет 30 лет себе самому объявил бойкот, что меня нет, а есть они. И чем больше я пытался из этого выбраться, господа редактора, Ной Ковчегов, брат, с этой твоей Екатериною, гурийской тетрадью, мыслями, тем больше я становился этим твоим Никитой, идущим из Боготы в Кито, русским юродивым, не нужным никому, без прошлого, без настоящего, без будущего, ведь даже православные монахи налаживают инфраструктуру, ведь даже у бомжей, гопников и мажоров свои зоны влияния.
Ну а потом, всё как мама предсказывала, стали подтягиваться живые и мёртвые, что я их опишу, не хуже других занятие, затягивает, в воронку из себя, в рыбу внутри, проглотившую всех, где даже страдание наслаждение, потому что все всех могут узнать, брата брат, что они были, а не так, мысли не про что, занятие вне. Не слишком ли густо намазал бутерброд невидимый мультфильмами для лиловой собачки? Нет, не слишком, раз действительно все там. Там все живут, министры, мигнувшие редакторам, надо, пригодится, зубная боль в Ботсаду на острове Соловки в 1997 году, рыба, съевшая себя, цветок в горшке, мама, русская литература, христианская цивилизация, брат, брат, Богота, Кито, господин Поприщин, собака Блажа Юродьева-Поб**душкина, кошка Даша Бегемотова, кроме Никиты идущего, которого нет нигде.

Хвилипыч.
Н. А. Приходько.

Какая, в сущности, смешная вышла жизнь,
А впрочем, что же может быть красивее,
Сидеть на облаке и свесив ножки вниз,
Друг друга называть по имени.
Високосный год.

«Дело, вообще, не в этом, Николай Хвилипыч. Ни в нужности людям, ни в ненужности людям». «А как, дядька Никита»?
О, как я должен быть благодарен женщинам, Хвилипыч. Всем этим паркам бесчисленным, которые имели мужество любить такого безнадёжно одинокого. И тут мама права, Хвилипыч, Валентина Афанасьевна Янева, которая сказала, сейчас приедет Гена и всё сделает, и умерла. Ведь на самом деле она сказала, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. Все эти книжки, Хвилипыч, ты до них не охотник. Ведь самое удивительное, что в этой морозильной камере, в этом молодильном яблочке они смогли любить. А что им дали мы, Хвилипыч, кроме бесконечной памяти, этой язвы желудка, да ничего, кроме трёх десятков имён.
Короче, Хвилипыч, сначала, я думал, в детстве, что я ухарь, но это быстро прошло. Потом я думал, что я расколовшийся, в зрелости. Потом всё больше выяснялось, к старости, что написано на моей двери, вместо номера квартиры: смертники. Вот почему я не удивляюсь, что никого. Вот почему я всё больше удивляюсь и благоговею (прости, Хвилипыч, ты не любил, будучи военный моряк, этих выспренностей) на парок, жену, дочку, тёщу, маму, русскую литературу, христианскую цивилизацию.
Так что ты там у себя на облаке, смотри люби, я-то ещё тут, и неизвестно сколько пробуду. Я похож на охающих, которые всю дорогу жалуются, а сами всех переживают. Ты не так, ты взаглот, как щурёнок-карандаш, хотя, нельзя сказать, что не боялся глупости и пошлости жизни. И что ты можешь им сказать через меня.

«Отучить курить вы меня можете,
отучить пить вы меня можете,
а отучить гулять вы меня не можете».

Русскую украинскую народную хайку. Или даже это можете, потому что самая главная парка с лицом настоящей женщины, которой никого не жалко и которой всё больше становится страшно, никого-никого, неизвестно кого, единственного мужа, оказалась вымыслом, сеансом телепатии с грудью и животом.
Смерти просто не было, вместо неё её страх, а ты как младенец Христос, должен переделывать всё заново, весь залитый слезами матрос в зрелом периоде. Прозаический комментарий «хайбун» к подлиннику мастера написал некий Никитка, колдун, потому что тоже так, из двустволки своих глаз сам чуть себя не убил до смерти. А кой хрен, Хвилипыч, слава, деньги, женщины, власть, водка «всесоюзная нирвана», забвенная, полынная. А сколько я могу выстроить проверенных братьев под твоим или своим знаменем, это же всех победить можно! Кроме себя, Хвилипыч, кроме себя.

Мёртвый дом.

С компьютером и корректным населением, кому это интересно, как ты будешь жить на бумаге. Новое оледенение рабства в городе Мегаполисе, в посёлке Рыба на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. И только в пригороде Мытищи и мисте Мелитополе всё то же, память – память.
В фирме «Трижды семь» Героиничиха и Красноармейцев всех уволили, Шиву, Будду, Раму, Хатшесуп, Леди Макбет (Димедролыч сам уехал в Китай к истокам) и глядят друг на друга с ненавистью и вожделением, как Макбеты. Один Белогвардейцев остался, потому что кто-то ведь должен вытаскивать эту жопу, Фортинбрас новый тоже, приехал из Таджикистана, как все мы родом с юга, просто потом расселились и всё забыли.
Генерал Стукачёв смотрит сквозь перевёрнутое небо. Вдова Толмачёва не может сквозь него продраться, потому что он везде. Сын Скинхед Скинхедов, то ли юродивый, то ли урка. Невестка Ангелова ничего этого не знает, но в общем на нас похожи, корабль «Земля», пока небо не перевернулось. Внучка Милостина ещё ребёнок но уже знает то, чего мама Ангелова не знает, что перевёрнутое небо это нормально, только милость спасает от удушья, и на том свете, и на этом.
И Антигона Мелитопольская об этом знает, хоть рассуждать побросала, первый муж – сумасшедший, второй муж – инвалид, третий муж – завязавший. А что сделаешь, что только так интересно. Сама консъержкой работает в доме свиданий, всё как в юности мечтали. Пожалеет мужчину, чтобы родить от него сына и воспитать гражданином и воспитает целых трёх граждан, включая себя и мужа.
Григорий Кузьмич, мелитопольский грек, сосед, брат, с тэтэшником со снятым предохранителем не расставался, пока я продавал мамину квартиру, что он Гекубе, что ему Гекуба, а вот поди ж ты. Костанжогло, мелитопольский, соловецкий грек, сосед, не брат, с лицом, почерневшим от рыбацкого солнца, со своим двойником вечно срётся, миром, которого нету. От него остались одни пьянчужки возле бараков, которых фотографируют иностранцы, испанцы, французы, итальянцы, немцы, шведы, датчане, англичане, фины. Они-то знают, что это самое главное на свете, 2000 лет христианской цивилизации, всё же, вместо памятников архитектуры и северного пейзажа, который скоро станет южным, так климат изменился.
Ох, не хочу я ни на кого ничего накликать, что я парка, что ли. Я просто неангажированный писатель, и такое бывает. В больших городах, огромных, чего только не бывает. Если вы представите себе город, величиной с поле от Франции до Канады, от Норвегии до Индии, ведь так и было. Просто генерал Стукачёв всё уже знает про перевёрнутое небо.
А как ты объяснишь людям, например соседям, хозяевам трёх машин, «газели», «лады» и «део», двух домов в пригороде и ближайшем подмосковье, что счастье это несчастье, а не забвение несчастья, а несчастье это счастье, а не забвение счастья. Для этого надо быть притырком, неангажированным писателем, далай-ламой, чтобы 30 лет бубнить что-то там себе под мышку. И постепенно из невидимых кирпичей начинает створаживаться мёртвый дом с привидениями на крыше и бомжами в подвале. Строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся люди, говорила мама перед смертью завет 33 русских поколений.
Византия после Рима, Рим после Вавилона, короче, болгарский князь Александр Македонский когда со своими берсерками, которые с мухоморов обскакали всю обитаемую ойкумену, во как. Всех мужчин поубивали как чингисханы какие, всех женщин снасильничали, расседлали коней и отпустили пастися. А сами пошли посмотреть достопримечательности в Гималаях на краю света, с которого были видны вицлипуцли, гипербореи, нгунгмы и брондингнеги. Т.е. можно было скакать ещё дальше после короткой передышки как конница Будённого, чтобы новый мир построить. Но тут они встретили группу волхвов-гимнософистов, которые 300 лет своё я о сущности мира вымочаливали каждый, попутно записывая в тетрадку, что смерть это что-то вроде условий игры и лучше играть честно. Короче, те им в глаза посмотрели и усохли.

Дары волхвов.

С нынешнего лета началось что-то другое, я уже не обращаю внимания на картинки. В то же время, мне кажется, цепь событий, Соловки, Мелитополь, Мытищи, Москва, эпилепсия, мама, книга, юродство, свелась к тому, что я имею возможность быть юродивым для работы, как любое юродство для чего-то. Я это не понял, пока не очистил книгу «Чмо» от эссеистических главок. Сразу стало видно для чего Вера Верная и Мария оставались с такими мужьями, для национальной идеи, народной веры и жалости. Сразу стало видно с чего началась и чем закончилась эта последняя работа. Началась с жалости, что всё живое, закончилась чудом, что всё живое тем более. Дальше должно быть что-то другое, например, что сначала чудо было жалким, потом стало загробным.
Именно про это хотел рассказать один Шекспир дальше после своих «Гамлета», «Короля Лира», «Макбета» в римских трагедиях и драматических утопиях, но было ещё не пора. Мир ещё не понял, что он Гамлет, Король Лир и Макбет, все эти Гитлеры, Сталины, Хиросимы, Наполеоны, Америки, России, и это ещё не открылось. А теперь, как раз, другое дело, любой автор стремится к сказке, потому что герои настояли на том, что они нужны, потому что их жалко, на том, что про себя неинтересно, на том, что даже преступление чудо, потому что оно навсегда живое.
И что я в этой связи должен сделать как больной и врач, как доктор и мама. Да ничего, всё то же самое, просто я должен понимать что происходит. До сих пор у меня на это хватало слабости и силы. А книги, ну что книги, потом они будут водить экскурсии в Мытищи, где-то здесь жили собака Блажа Юродьева-Поб**душкина-Говноедова-Бойцовскова-Молодцова, Даша Бегемотова, кошка, Мария Родинова, Майка Пупкова, Орфеева Эвридика, парки, или не будут, какая разница. Разве дело в этом, важно, что ты видишь и так делаешь тупо 10 лет, 20 лет, 30 лет жизни. Даже когда не веришь, уже веришь. А Бог сбоку смотрит, с облака, с клеста на яблоневой ветке, с мерседеса на Ярославке и думает, как красиво, жалко, что люди об этом не знают. И вот ты это жалко.
Это не физкультура, не медитации, не социальное строительство, даже не тексты. Это монашеская практика скорее. С сигаретами, женой, дочкой, тёщей, без поста и причастья, но тем дороже. С другой стороны, ты должен понимать, что это трагично, с третьей стороны, ты должен понимать, что это сказочно. Но я сейчас не про это, я про чувство. Появляется такое тёплое согревающее чувство, как в зиму 98-99 годов, в лёжке, в тайге, в 4 км от посёлка, в Бот саду, на острове Соловки в Белом море. Ты будешь колоть дрова, топить печку, готовить на день, гулять с собакой по замёрзшим озёрам. Потом выкуришь сигарету и ляжешь на доски, чтобы сосредоточиться на этом. Потом этого скопится слишком много, и ты заболеешь. Потом с помощью лекарств и записей ты сможешь так жить в любом другом месте, потому что ты жил так и раньше.
А когда тебе мешали, как маме, 30 лет глядеть в одну точку на диване, стоило или не стоило. Прогуляться по парку, собрать берёзовые почки, липовый цвет, бутылки, дойти до рынка, продать книги и овощные консервы, купить живую птицу, зарубить, сварить тушёнку, лечь на диван и слушать брехунчика, местное радио. Если вы пойдёте в лес за грибами, вас там обязательно изнасилуют, если вы купите на базаре тушёнку, можете не сомневаться, что она из человечины, если вокруг вас живут люди, то рано или поздно они вас подставят. Стоило или не стоило рождаться, короче. Как папа перепутал несчастье и счастье. Запивал жменю таблеток пивом и делался как тряпочка, говорила мама. У него начиналось счастье. А потом, когда мы его встречали из психушки, психушка стояла в парке, глядел и думал, в поколении дедов за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней, это как в анекдоте про неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен. И он поворачивал обратно.
А когда тебе мешали так жить, то потом помогали, потому что ты смог, кажется дальше после папы и мамы. Сделать эту жалость, единственность, чмошность, юродивость божьего взгляда, как всё красиво, потому что всё живое, сделать чертой пейзажа, интерьера, чертой лица. Именно сделать, читатель, вот что важно, вот что важно, не описать. Поэтому я говорю, что не важно будут или не будут водить экскурсии в Мытищи. Это сведение счётов. Бродского сначала сослали, потом выслали, потом дали медаль за заслуги, потом насадили как картошку, чтобы не обращать на него вниманья. Американцы сильнее, они не играют в эти игры, в которые даже наши играли. Пушкин, светлая голова, а пропал как заяц на травле, сказал современник, редактор на жопе. Граф Лев Толстой, анафема. Сэллинджер домовладелец как мама. Кен Кизи фермер как мама. Хемингуэй застрелился, как мама хотела, когда узнает про свою обречённость.
Это не бунт, пойми, Господи, и читатель, которого нету. Это условие – Господи, который тем более есть, чем читателя нету. Это ведь значит, что я слишком слаб, раз обращаю внимание на этих глупостей. Я же не могу соврать. Ясно, что отчаяние такое же живое. Отчаяние на всех этих наших. Старшую менеджера Героиничиху, которая строит монастырь, психушку, зону на фирме. Всех выгнали, Хатшесуп, Шиву, Раму, Леди Макбет, потому что они были мудрые и нерасторопные, знали, да пошла эта фирма в жопу. Оставили одного Красноармейцева, который немудрый и расторопный. Читает в газетах, что во всём виноваты писатели и евреи и тайно влюблён в свою карьеру. А она тайно влюблена в него, потому что он ей в сыновья годится, а для женщины это артистическое наслажденье, что жизнь будет всегда. А я понимал, что виноватых нет, а ещё понимал, что это казарма, в любой момент Героиничиха отодвинет свою слабость, не столько потому что для дела, сколько потому что жизнь трагична. И это ничего не значит и ничего ничего не значит. Хотя, на самом деле, это никакая не слабость, а сила.
Т.е. жалости после отчаянья. Твоя жалость после твоего отчаянья они уже не твои, а как мы взалкали Бога, и как он нам ответил, как Христу в Гефсиманском саде. И как крестная мука, пошто меня оставил. Редактору на жопе это будет солёно. Я каждый год захожу на этот круг и с него возвращаюсь. Что я должен сделать? Уехать на необитаемый остров? Наняться грузчиком в фирму? Сидеть на жопе возле жизни? Монашеская практика в миру не для медитации, физкультуры, текста, смысла, а чтобы было.
Или Богу даже этого от человека не надо? Зачем же ему тогда вообще понадобился человек, если не для молитвы? Возвраты, я понял, начинаются божественные возвраты, которые сразу становятся мирскими, потому что мы забываем. И ты причитаешь, ах как жалко, нельзя забывать. То, что ты заслужил и что ты не заслужил приходит от жизни, целый мир. И ты растерян, что же тебе делать с этим кладом? Уехать на необитаемый остров? Наняться грузчиком в фирму? Молиться?
Выбирать подарки, как новые русские, начальники и подчинённые, выбирают деньги из инфраструктуры, пока остров не отдали монахам. Ах, рыба, ах, птица, ах, гриб, ах, монастырь, ах, местный. И местный на своём местном, бес катушки херово. Выбирать сельдь соловецкую из акватории Белого моря, когда она подходит к берегу кормиться рачком бокоплавом, мигрирующим за водорослью анфельцией, пригнанной прижимным ветром на Тамарин причал, уходящий в море на 100 метров. Который тоже собственность чья-то. Предсказываю, будущим летом, червей: 100 рублей банка, аренда рыболовной снасти и Тамариного причала под ход селёдки. У Мера Мерного сразу в глазах загорится усмирённое лампадное масло, журналистской сенсацией запахло, если ты знаешь, что есть, знаешь, что было, значит, ты знаешь, что будет. И он побежит за микрофоном.
Я собственность литературы. Литература собственность государства. Государство собственность церкви. Церковь собственность Бога. С его редакторами, снастью на селёдку, туристическим образом жизни, драмой. А куда же трагедия делась с её Гитлером, Сталиным, Хиросимой, Наполеоном, Америкой, Россией? Поехала на работу в лицей для богатых, в НИИ для бедных, в школу и на конюшню, как Мария Родинова, Эвридика Орфеева, Майка Пупкова, жена, тёща, дочка, женщины-парки. Родители генералов и банкиров дарят крест червонного золота, благословлённый митрополитом Шестиримом, вместо двух билетов в Ленком и двухтомника какого-нибудь самоубийцы, потому что теперь такая крыша, что им нужна по литературе хотя бы четвёрка. Директор НИИ сомневается, что мороженое мясо едят, хоть НИИ теперь не НИИ, а аренда, а компрессоры покупают в Германии за золото, а он играет в игры на компьютере и отпечатывает приказ на лазерном принтере, расстрелять ветхозаветную собаку Цыгана за то что она его укусила, когда он выходил из мерседеса, охранникам из Урарту. А сестра прислала эсэмэску с конюшни, если у тебя сотрясенье мозга, потому что ты упала с Чингисхана на выездке, то ты мне не сестра больше, потому что я два дня чистила твоих лошадей.
А тёща Эвридика Орфеева съездила в Германию, Голландию, Францию в отпуск к родственникам из Самары и говорит, Рембрант обнищал, Ван Гог голодал, а теперь у них на социале, на пенсии и на работе одинаково получают и путешествуют в полмира, ибо Европа это не трагедия, а драма, как у Шекспира в позднем периоде творчества. Хоть я тоже из зав. конструкторским бюро должна была стать директором столовой в 60 лет, потому что зять не работал, но буду же европеянкой нежной!
А дочка Майка Пупкова приехала на Соловки после многолетнего перерыва и говорит, по папиной квартиры можно водить с экскурсиями как по кремлю и острову, про то что лабиринт одиночества смерти я преодолим в течение жизни, для этого нас сюда и посылают, вы разгоняетесь по спирали и влепливаетесь в чёрную вспышку света, припадок эпилепсии, казарменную стену, сапог, полный мочи на утреннем построенье, а дальше начинается другое. Что вам всех жалко, стену, тех, кто перед строем, тех, кто в строю, тех, кто под строем, тех, кто над строем. Придётся после школы поступать в Академию Печати, чтобы 32 романа про это не пропали.
А Валокардинычиха говорит, ты почему всем дал рыбу, Седуксенычу, Толмачёвой, Лимоне, Мере Преизбыточной, Ма, а мне не дал? И я понимаю, что Валокардинычиха опять ушла дальше. Сначала взалкала Валокардиныча покойного, что он везде, как вода, в которую нырнёшь и не вынырнешь, а когда вынырнешь, то словно живёшь уже после смерти, что всё живое, потому что всех жалко. И для этого выписала писателя из Европы, чтобы он описал, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, чтобы они остались для без трагедии драмы. А потом взревновала, что писатель всех любит, а её не так, чтобы очень.
А мама Арлекинова Пьеро говорит, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся люди. А папа Арлекин Пьеров говорит, я так и думал перед смертью во сне в постели в одинокой квартиры в западной группе войск в городе Легнице в Польше, что ты теперь всё будешь делать и поэтому тебе потом представлялся в течение жизни друзьями Эдип Эдипычем, Петей Богданом, Николаем Филипповичем Приходько, Седуксенычем, Самуилычем, Димедролычем, Пушкиным, Мандельштамом, Шаламовым, Тарковским, чтобы ты всё делал (тебе ведь везло с друзьями). А солнце на веранды говорит, кажется ты уже начал выбирать подарки.
А Мария Родинова говорит, в сущности, жизнь сложилась единственно, дети генералов и банкиров поступают в пед на филфак после одиннадцатого, потому что у них в 10 лет один раз был припадок эпилепсии залечённый. Я никому не скажу, что мы 20 лет занимаемся по твоей программе, что Гоголю удалось написать «Божественную комедию» Данте с помощью Достоевского и Толстого. А потом вообще круто, что всё получилось неотличимо от жизни, русская апокалиптическая литература – трагедия, советская жизнь – драма, если не расстреляли, то самоубился, если не подставили, то нарвался. А потом получилось то, что получилось. На ток-шоу «Трупы» Анна Павловна Шерер плюётся, что никакого внутри нету, капитан Копейкин плачет, что никакого снаружи нет, а русская литература, христианская цивилизация, ты, мама, я, Седуксеныч бредём с земли на небо в солнце. Но как же я устала.
Просто Тарковскому не удалось стать Мартышкой, которую он напророчил, ведь Мартышке всё равно трагедия мир или драма, ей не нужно гарантий, чтобы двигать стаканы любовью, и он стал провоцировать сумасшедших в своих поздних фильмах. А у меня такое чувство, что теперь всё будет хорошо, как когда нарубишь гору дров на зиму в Бот саду или когда нырнёшь и вынырнешь из холодной воды озера Хуторского на острове Соловки в Белом море. Что мне не удалось его передать. А дедушка Борис Гребенщиков улыбается с обложки журнала «Досуг и развлечения» как волхв, что его песни ему больше не принадлежат. А звезда Вифлеема как медаль за заслуги перед отечеством пять миллиардов пятьсот тысячной семь степени. А я выбираю подарки волхвов дрожащей рукой вместо Мартышки. А младенец в яслях уже пошёл по воде в животе у Маленькой Гугнивой Мадонны, которая выучилась сначала материться, а потом говорить.

Мёртвый.

Я могу по пальцам перечислить, какие пространства стали отчуждёнными, на прогулке с собакой, а какие живые. Для меня это важно, потому что я как пенсионер живу здесь всё время и одиноко. Только у пенсионера пенсия, а у меня вина, а в остальном похоже. Они как отлучённые от жизни, всё чувствуют про неё, а ей всё равно. А ещё они боятся, я тоже, как это всё равно станет Мытищинским моргом.
Европейский конкорс на железнодорожной станции Мытищи живой. На службу, со службы в чехле из топика и драных на фабрике джинсов, если блондинке посветить фонариком в ухо, то у неё глаза загорятся. Китайская стена в Леонидовке тоже. Там стекляшки, тусовки, собачьи свадьбы, гопники, восьмиклассницы, коляски, джипы, мажоры. Рынок, оптушка тоже. Там местные из Урарту и гуцул Василий Иванович Чапаев стремятся наколоть поартистичней.
Ярославка тоже. Там у гаишников с автоматами крыша едет, потому что всё едет. В посадке Лестеха на переезде тоже. Там уикенты, дамы и русские борзые прогуливаются под руку. Медицинский проезд тоже. Морг, роддом, поликлиника, ярмарка тщеславия жизни. И пенсионер понимает, в Мытищах только одно мёртвое место, и ему умирать не обидно.

Счастье-2.

Тут ведь важно не только то, что некий Пушкин, ну, на него типа нашло, и он написал несколько обаятельных стихов и прозаических отрывков, мало ли кто что хорошо делает. Тогда дворяне вообще умели отменно ремесленничать, их учили в детстве. И не только то, что Гоголь задумал «Божественную комедию» Данте, но написал только «Ад», и от отчаянья, что оклеветал человеческую природу, умер, зато Достоевский и Толстой написали «Чистилище» и «Рай». Христу кричали, что ж ты папу не позовёшь, чтобы заступился, а он понимал, что время слов закончилось. Про Пушкина современник сказал, светлая голова, а пропал хуже зайца на травле. Достоевский на каторге это увидел. Толстой анафема. Я лет в 10 испугался, как это всё будет, а меня не будет, когда из Польши из западной группы войск приехал цинковый гроб и контейнер книг, и застучал Гасилина за то, что нос разбил и меня весь пятый класс называли женщиной, и объявили бойкот, а может и месяц, а может и несколько дней и несколько человек, я уже не помню, давно это было. Важно другое, что я сам себе объявил бойкот, что я чмо, а жизнь Бог, и я заламывал руки как вакханка, читал папины книги, и немел всё больше. Так что когда я заговорил в 10 классе, что пойду в историко-архивный или на режиссуру, все очень удивились, потому что не помнили уже с чего всё это началось, красота и отчужденье.
Поэтому то, что было дальше, было с одной стороны легче, раз выяснилось, что нас двое, Гена Янев и Никита, потому что смерти две, забвение смерти и бессмертье, с другой стороны тяжелее. Как объяснить это людям. Тем более в армии, что один следит за другим всё время, что правильно, что неправильно он сделал, живой за мёртвым. Когда мы стояли в строю на утреннем построенье, а Терпелюка избивали ногами перед строем сержанты, за то что нюх потерял, было жалко Терпелюка и сержантов, а себя было страшно, потому что был мёртвый. Т.е. уже тогда был материал для литературы, зачем Богу понадобился человек, для жизни, а жизнь это такое искусство, как мёртвое становится живое. Бог как одинокий зритель на галёрке, входил и садился. Родион Романович Раскольников убивал, а потом ему становилось по-настоящему страшно, что даже это счастье и он съезжал с катушек. Лизавета с ростовщицей переезжали на каторгу жить, а Родион Романович Раскольников бесился. Сталин, Гитлер и Хиросима взяли на себя жертву из 100 млн. и стали как надувные шары на 1 мая, ничего не значит. И Родион Романович Раскольников бесился, почему он должен всё это понимать на свете, как Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, мало того, что понимать, как Христос замолкать, когда надо. Я один раз в армии на утреннем построенье ногу в сапог сунул, а там мочи по горло, и так и прыгал на утренней пробежке в сапоге до краёв, наполненном чужой мочой. Всё остальное сразу приклеилось к мёртвому, и живому было трудно вытащить его наружу.
Тем более, русская литература мертва, объяснили мне в одном московском журнале в 30, а в 40 я смотрел ток-шоу с таким названьем. Министр смеялся, да нам по барабану, Анна Павловна Шерер плевалась, что никакого внутри нету, капитан Копейкин с красненьким носиком плакал, что никакого снаружи нет, а я смотрел в экран «Самсунга» и поражался, как так получилось, что я оказался зритель и никому ничего не должен. После того, как я на острове Соловки в Белом море вот так русскую литературу видел, и вы вытягиваете пальцы от глаз на 10 сантиметров, а потом в городе Мелитополе вот так христианской цивилизацией был, и вы стучите себя этой рукой по голове. Это когда родственники сбесились, если никакой русской литературы нет, чего ты нам тогда голову морочил. И я уехал и один раз во время припадка видел как я в тазу моюсь в лесу в доме на острове в море, вокруг на 1000 лет никого нету, а к окнам мертвецы прильнули, тысячи неотпетых, самоубийцы девяностых, спившиеся шестидесятых, расстрелянные тридцатых. А их от окна Христос оборачивает и даёт шлепок по заду и смеётся. А я удивляюсь, когда это русская литература из трагедии превратилась в драму. А потом понимаю, когда маму в моём шейном платке похороним, соседка мне расскажет, что последние её слова были, сейчас приедет Гена и всё сделает. В городе Мелитополе люди продадут свою трехкомнатную и купят мамину двухкомнатную, чтобы откосить сына от армии на разницу. На вырученные деньги я издам книгу «Гражданство» про то, что при жизни мама говорила, если бы не эта проклятая литература был бы ты нормальным человеком, Генка, а после смерти сказала, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. И поэтому я смотрю в экран «Самсунга» и смеюся вместе с министром культуры на ток-шоу «У христианской цивилизации смысла нет»? Он смеётся потому что он светский и уже заготовил спич в финале про то, что пусть они там барахтаются, русская литература и христианская цивилизация, а мы посмотрим, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, науке до сих пор неизвестно. Я смеюсь, потому что это странно уже, а не страшно, если Бога нет, кто же будет спрашивать у Бога, что Бога нет.
Получается действительно смешно, два клоуна, Бим и Бом, Арлекин и Пьеро, мама и папа, русская литература и христианская цивилизация смотрят из экрана «Самсунга» как Бог Бога о Бога мочалит и говорят утрированно кивая друг другу головами, интересная постановка. Ты разгоняешься по лабиринту одиночества смерти я и влепливаешься в чёрную вспышку света, казарменную стену, эпилептический припадок, сапог, полный мочи на утреннем построенье. А потом наступает другое, до чего не докоснёшься, всё живое, потому что счастье.

Великая сестра.

Два дела на год – дом и книга. Почему это очень большие дела? Потому что дом стоит в местности, а такой местности нет, я её не узнаю. Книга для людей, а таких людей нет, я их не вижу. Поэтому это очень большие дела, нужно очень стараться, и теперь, чтобы получилось, и потом, чтобы жить в них долго. Я не знаю, что для этого надо сделать, потому что вряд ли это какое-то новое усилье, потому что всё, что я мог сделать, я сделал лет 30 назад, понял. Здесь всё дело в подробностях. А ещё это как женские капризы великой женщины жизни. Мужчина для меня не великий. Тут всё дело во мне. Даже Бог для меня соперник. Это нормально. Я знаю много великих женщин, мама, жена, тёща, Надежда Александровна Приходько, Ира Совалёва на Соловках. Яков боролся с Богом в бедре. Мне слишком понятны мужские страсти, мы все порченые, траченые. Поэтому мне величия не видно. Пусть мне женщина жизнь расскажет как папа, Николай Филиппович Приходько, Петя Богдан, Петя Дейсан, Гена Янев, Александр Сергеевич Пушкин, Осип Мандельштам, Варлам Шаламов боролись с Богом на равных, но победил только один.
Теперь про время, мы пережили великое время, все эти Гитлеры, Сталины, Хиросимы, и по подлости, и по подвигу. Время не проходит. Дедушкам велели идти и умирать молча, они шли и умирали. Папы даже не знали, зачем они живут после смерти Бога. Наши дети нам говорят, нас прёт от Соловков. Всё время сосредоточилось на нас. Я завожу будильник, чтобы утром отвезти 5 кило кетчупа, 5 кило помидор, 9 кило «Бабушкиных котлет», такое названье, тёще в столовую. В столовой работают 4 бабушки, они говорят, в 20 лет кажется – 40 лет – старость, в 40 лет кажется, хоть бы до 60 дожить, в 60 всё начинается сначала, когда государство 2000 пенсии заплатило. Что это такое? Это билет на поезд от Москвы до Владивостока.
Теперь про пространство. Мы жили в странном пространстве, в котором вечером по телевизору после работы Штирлицу говорил Мюллер, «сдаётся мне, мил-человек, что ты стукачёк», на следующее утро вся страна так говорила. Они бы хотели, чтобы так повторилось, они забыли, что для этого надо, один дед погиб на фронте, другой побывал в лагерях, отец умер в 38 от загадочной болезни, которой теперь половина подростков болеет. Всё время сосредоточилось на нас, пространство тоже. Усталость такая, руку поднимешь, а опустить забудешь, так она и висит в воздухе как Христос распятый. Знал я одно место, там теперь православный курорт, Платона Каратаева, соль земли русской, показывают за деньги. А он уже давно сбежал оттуда в мою книгу жить, изданную на мамино наследство. Бедные наши дети, они в 10 лет знают, кем они будут, банкирами или бомжами. Сеас телекинеза. Она – такая. Он – такой. Слоган. Сестра-жизнь, Отец-Бог. Пространство – я, время – я. Платон Каратаев – грузчик, Родион Раскольников – менеджер, Павел Иванович Чичиков – директор фирмы, дорабатывают до пенсии.

Великий брат.

Ну, у меня уже есть три великих героя, чиновник Государствов, предприниматель Зонов, бытописатель Живов. Нужно ещё только чтобы они стали братья у жизни. Но разве я начальник жизни, чтобы решать такие вопросы. Я могу только пересказать биографии. Как трагичный герой Макбет сказал, что он всё может, и тогда стал подставлять всех, и сам не заметил, как себя подставил вместе со всеми, потому что он не читал литературу и не знал, что он все, хоть и крестился в церкви, когда надо. Как драматичный герой Лир хотел быть всегда первый, но не знал законов (что вторые ненавидят первых), и за это попал на зону. Там 8 лет пробыл, потерял всё, что может потерять смертный, веру, надежду, любовь, и приобрёл за это, да простит мне провиденье эту полуподпольную торговлю, великого брата, себя. Как божественный герой Гамлет сначала был смотритель на острове в Белом море и художник, вырезал из капа, берёзового нароста Бога Саваофа, божественную любовь. Потом стал менеджером в фирме в городе Мегаполис в стране Апокалипсис, забрасывал ноги на экран дисплея и говорил, да пошло всё на хер, и сам становился божественной любовью. Потом стал юродивым в одном отечественном захолустье, в котором иностранные туристы сразу разбредались, сходя с трапа «Атлантиды». Европейцы шли фотографировать местных с абсурдно-божественным взглядом, а американцы помойки. А он шептал самому себе с перепою, ничаво, малай. А вокруг него стояли дети и подавали ему письменные принадлежности для письма: чинёные перья, чернила, пергаментные свитки, а так же, чинёное платье, воду, чтобы освежиться, чистую посуду, чтобы подкрепиться. И сразу продолжать прерванную вдохновеньем работу. Дописывать первый том стотомника мемуаров, какие люди раньше были, чтобы их не забыли. Потом вернулся в столицу и стал жить тихо-тихо. Ему скажут, надо убрать листья на участке, потому что осень, он убирает, чтобы не было скандала. Ему скажут, надо помогать жене, дочке и тёще, чтобы у них не было психоза, невроза и мигрени, и он помогает. Ему скажут, надо издавать книгу, чтобы не быть без прописки безработным, и он издавает книгу про то, что по звезде, на которой она родилась, ходит мама и говорит отдельно, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. А вокруг живут люди и главное их чувство, что здесь живёт автор.

Сынок.

Но это же не моё дело. Я захолустно. У меня мог быть сынок. Ему могло быть 19. И мне могло быть 19. Жизнь могла по-другому сложиться. Более успешно. Я чмо. А дальше начинаются подарки, которые кто-то ведь выбирать должен. И тогда они становятся небезымянны, незахолустны, нетрагичны, недраматичны, божественны, столичны, как деньги, которых немного надо, чтобы прожить чисто. Откуда я знаю? Ему могло быть 19. И мне могло быть 19. Я знаю прошлое, я знаю настоящее, значит, я знаю будущее. Моё прошлое это 15, 20, 30 лет захолустья, что я – чмо, а жизнь – наслажденье. И тогда получается, что я всех обманул, и тогда пострадать должен, потому что только из моего чмошного юродивого несчастья видно, какое же жизнь захолустное, столичное счастье, полнота всех возможностей.
Возвращается, я даже не могу сказать сначала, что возвращается. Зрелое эпилептическое счастье, что видишь, что тебя видят. Юношеское поэтическое счастье, что ты никому ничего не должен. Возвращается детское несчастье, как это всё будет, а меня не будет. И это такое счастье, унижение, вина и обида, тебя почти что нет, и поэтому видишь, что мир как ребёнок. Превращается в величие старости, что этот ребёнок твой.

Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно.

«Да я теперь в кого угодно могу превратиться, в теле такая приятная гибкость образовалась, вот только в себя не могу».
«Падал прошлогодний снег».

Мне страшно, меня колотит. Всем страшно, всех колотит. Сначала утро, потом будет вечер. Футбол по телевизору. О, Господи, причём здесь футбол по телевизору, если надо строить. Над страной летает Мартышка Тарковского и шепчет про глобальное потепление и запазуху русского севера и никто не слышит. Последний герой выходит из дома, запирает дверь на замок, что ему дальше делать? Власть властвует, писатели пописывают, читатели почитывают, хирурги режут, больные выздоравливают, меня колотит. Теперь понятно почему героев перестроечных фильмов «Асса» и «Игла», Бананана и Цоя новый русский Крымов и герой Мамонова убивают, потому что это жертва. Жертва никогда не даром. Становится ясно, зачем было нужно глобальное потепленье, когда сюда хлынут южные народы, они не смогут по-своему строить, они смогут по-жертвину строить. Зачем мне нужно это знанье? Гамлет, принц Датский, мечется в клетке из трупов. Царство мало похоже на сказку. Сиреневый оранжевый закат по Ярославке в восьмом ряду несётся, как перегруженный рифрежератор. Платон Каратаев, соль земли русской, гастрарбайтер из ближнего зарубежья, в кабине камаза, Родион Романович Раскольников, зэк, менеджер по доставкам, в салоне газели, Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, директор фирмы, в экипаже джипа, притормаживают. По зебре переходит автор в местный супермаркет «Дизайн и озеленение» за цветком в горшке, жене, тёще, дочке, трём женщинам-паркам, музам, гениям, ларам, декабрискам, меценатам, братьям, прядущим нить судьбы на ладони, из которой он как из кокона выбраться не может, чтобы никого не обидеть, на день учителя, день независимости от кого-то, а от кого мы забыли, день рожденья. С одной стороны Ярославки церковь, с другой стороны Ярославки отделение милиции.
Я на озере Селигере на туристической базе в июле долго думал, что же мне делать тут среди новых русских и старых русских, пока не придумал, совершать подвиги. Косить камыши под водой для пляжа, выталкивать «БМВ» из лужи с грязью, вытаскивать детей мамам из воды, чтобы не утонули, отжимать дамам двери в тронувшейся пригородной электричке на мёртвой платформе, чтобы их не размыкало об белый свет до следующей платформы, большей частью снаружи, отчасти внутри. Дамы шепчут, не надо, не связывайтесь с провиденьем, это мы так вымочаливаем своё я о сущности мира, как на вершинах Гималаев и на дне Марианской котловины, 11 км вверх, 11 км вниз, куда нас сошлют после мыслей, кормить своей плотью ленточных глистов для флоры и фауны, штопать флаги стран-участниц большой восьмёрки, из которой нас исключили, потому что мы изменили принципам демократии.
Жать руку Сталкеровой Мартышке и не уметь оторваться от ладони, оказывается она уже родилась, а я и не заметил, я был загипнотизирован жертвой, гибелью героя, Цоя, Бананана, изменой принципам демократии. Разговаривать в тамбуре пригородной электрички «Москва – Петушки» с дядечкой счастливым, что он всё время по командировкам, а маленький сынишка один дома, какую ему завести породу, чтобы у него был друг, колли, боксёра, эрделя? Конечно, подобрать на улице дворнягу. С бомжами переругиваться возле больницы, которых не стали лечить и они в знак протеста основали лагерь, «что я тебе прислуга, принеси сигареты, принеси попить, отнеси тарелку на помойку».
Потому что пьяных больше не поднимают, стоит очередь в овощную палатку возле остановки маршрутки, рядом лежит пьяный с примёрзшими к земле волосами, с намоченными мочой штанами, очередь говорит, безобразие, и думает, ему хорошо. Потому что после эпохи построения общества развитого социализма и застоя была эпоха демократизации общества и беспредела, а теперь другая эпоха, терроризма и антитерроризма. Из взорванной электрички выходят в тоннель люди и одни другим помогают, потому что сначала свет пресёкся, а потом раскрылась новая возможность жизни, совершать житейские подвиги, как дочка Майка Пупкова, тёща Орфеева Эвридика, жена Родинова Мария, женщины-парки, музы, меценаты, декабриски, Платон Каратаев, соль земли русской, гастрарбайтер из ближнего зарубежья, в кабине камаза, Родион Романович Раскольников, урка, менеджер по доставкам, в салоне газели, Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, директор фирмы, в экипаже джипа, братья по страсти, потому что уже родилась Сталкерова Мартышка и летает как немая рыба над огромным полем от Франции до Канады, которое потом станет чудовищный город, а потом его не станет. Именно потому что я не могу так сказать, что потом ничего не станет. Я в это не верю.
Иммунитет и нервная система как-то сопряжёны, а с третьей стороны чувство слова и всё это как дыра. А причём здесь тогда дело, если это как недело, как батюшка, который теперь крыша вместо политрука и особиста. Чтобы не помереть от муки, что ни до кого нельзя докоснуться, потому что они полностью закрыты, потому что они свою жизнь не видят, Сталкерову Мартышку. Жизнь, великое степное племя, Сталкерова Мартышка. Жена Мария Родинова в школе работает бесплатно, потому что дети генералов и банкиров тоже люди, они же не виноваты, что все деньги уходят на алмазные писуары, и тоже хотят знать всё о жизни, великом степном племени, Сталкеровой Мартышке. Как она была Платон Каратаев, русский народ, Родион Романович Раскольников, народоволец-разночинец, Павел Иванович Чичиков, революционер-чиновник, Мандельштам Шаламов, посмертно реабилитированный, Веня Атикин, дезертир всех войн в нычке, псих, алкоголик, эпилептик, смотритель ботанического сада «Хутор Горка» в штате Вермонт, Австралия, под кожей. Жена, Родинова Мария, приезжает с работы и злится, ты людей любишь слишком умозрительной любовью, а на улице осень, самая прекрасная пора года, а она устала так, что руку поднимет, а опустить забудет, так она и висит на воздухе как Христос распятый. Интересно, какой же другой любовью я их любить могу, если люди меня убили, смотрят по вечерам ток-шоу «Русская литература мертва?», «У христианской цивилизации смысла нет?», как будто, если убить Бога, будет кому спрашивать у Бога, есть ли он на свете. Русская литература это набросок поступка, способ нарваться, как Толстой в 80 лет новую жизнь начал, как Пастернак в 70 лет новую жизнь начал, как Гоголь в гробу скрёбся, как Пушкина затравили, как зверя на травле, вина, легенда, Цой дверь запер и стал Сталкеровой Мартышкой. А на ток-шоу свэтские люди узнают друг у друга, как бы не нарываться, чтобы пробыть империей ещё одно поколенье, чтобы своих детей подставить, в которых они деньги вложили. Дочка Майка Пупкова тоже светский подвиг совершила, ушла с конюшни, 10 лет лошадьми занималась, чтобы подготовиться в академию печати. Мама, Арлекинова Пьеро, одну книжку уже издала через 2 года после смерти на бутылочные деньги, потому что ей стало обидно, что её сына Гену Янева по телевизору халтурщики мертвецом обозвали, она-то точно знает из своей наставшей загробности, что всё живое. Тёща Орфеева Эвридика, даже говорить страшно, самый светский подвиг совершила. Это уже не набросок поступка, это уже Сталкерова Мартышка, вот кто дослужился, после самоубийства едет на работу кормить семью убийцы. А летом в Германию, Францию, Голландию к родственникам из Самары, чтобы на месте разобраться с этими Эйфелевыми башнями, Дрезденскими галереями и Гаарлемом, кто же там у них главный, Ван Гог или принцесса Диана, трагедия или драма, жизнь или искусство. И по возвращенье: сдавай на права и покупай дом в Сортавале, я хочу живописью заняться.
Ну, короче, это иммунитет, старший сын Антигоны Мытищинской, одноклассник жены Родиновой Марии, погиб в армии от желтухи, потому что никому нет дела. Младший сын Антигоны Мытищинской, одноклассник дочки Майки Пупковой, школа на карантине, эпидемия желтухи. Я в армии когда заболел желтухой, то мне фельдшер сначала не хотел поверить, почему он? А потом через 2 месяца в боевую часть турнули, хоть там полгода госпитализации положено по уставу гарнизонной службы, потому что каждый вечер «Иронию судьбы или с лёгким паром» про наш советский славняк с молотком в трусах смотрел, потому что после вечерней поверки во двор драться, какой род войск достойней, десант или человеколюбье. Ах, зачем я мальчиком родился, сейчас бы всё делал, как жена Родинова Мария. А так сначала как папа Арлекин Пьеров несчастье и счастье перепутал, потом как мама Пьеро Арлекинова 30 лет в одну точку смотрел, стоило или не стоило рождаться. Потом как Цой дверь на замок запер, вышел на улицу общину из себя строить, потом ещё подтянутся люди, а на улице летит астероид «Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно». Прилетит через пол поколенья и собою накроет Мелитополь, Мценск, Москву, Мытищи, Соловки, Старицу, Селигер, Сортавалу, трагедию, драму, постмодернизм, неохристианство, жизнь, искусство, индейцев, у которых земля главная, инопланетян, у которых они главные, мутантов, у которых нет главного, послеконцасветцев, у которых всё главное, Платона Каратаева, соль земли русской, гастарбайтера из ближнего зарубежья, в кабине камаза несущегося по Ярославке в первом ряду, Родиона Романовича Раскольникова, урку, менеджера по доставкам, в салоне газели, несущего во втором внешнем ряду по Ярославке, Павла Ивановича Чичикова, мёртвую душу, нового русского, директора фармацевтической фирмы «Щит отечества» в экипаже джипа несущегося в третьем правом ряду по Ярославке, сиреневый, оранжевый закат, в котором никто-никто баранку крутит, единственный зритель, несущийся как перегруженный рифрежератор в четвёртом левом ряду по Ярославке. Они разом по тормозам вдаряют, жопы до ушей об асфальт стирают, встают как вкопанные за нитку до автора, который с цветком в горшке по зебре Ярославку переходит с той стороны, где церковь, на ту сторону, где отделение милиции, а что я изделаю, встаёт посреди проезжей части и такую заклинательную формулу произносит. «Мы ещё не готовы, поле от Франции до Канады, стать Сталкеровой Мартышкой, стаканы взглядом двигать, потому что они наши мысли, все вещи, пол, девственная плева, сплошная линия горизонта, бессмертье, чувственное стихотворенье Тютчева, прабабушка Валя, а смеяться не умеет». И трогается дальше. Движение возобновляется, астероид «Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно» на пол микрона отклоняется от своей орбиты и минует землю, даже не задев стратосферу, через пол поколенья.

Осень-2.

Я сейчас подумал, что может быть и придёт ещё к дочке Майке Пупковой моя литература вместе с воздухом и тусовкой, тщеславием, честолюбием, любовью. Ей ведь по-другому неинтересно, без жизни, и это честно, просто смотреть фильмы или читать книги, только для себя скучно. Я был в другом положенье. Между мной и жизнью была изначально какая-то плёнка, плева, то ли папино несчастье перепутать несчастье и счастье, то ли мамино тысячелетнее терпенье народа 30 лет смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться. Я как будто бы ещё не начинался. Я всего лишь писал про что-то, а про что я забыл. Что у Достоевского единственные христиане проститутка и человекоубийца, готовы принять страданье, один из ненависти, другая из любви, что тоже неплохо, а бесы в фаланстере, и вот искусство. Как так выставить и запрятать свою мысль, чтобы было красиво и страшно. А зачем выставлять и прятать, подумал я 30 лет назад, и так красиво и страшно до папиных припадков и маминого одиночества в нетях. Если ты пойдёшь в лес за грибами, то тебя там обязательно изнасилуют, если ты купишь на базаре тушёнку, можешь не сомневаться, что она из человечины, если вокруг тебя живут люди, то рано или поздно они тебя подставят. А что бы было, если бы ничего не было, как это, всё будет, а меня не будет, почему хлеб хлеб, а соль соль, думала жена Мария в это время, ей тоже 10 лет было, и мама её вела к психиатру, чтобы не похудела. А говорят, что нет предопределенья. Вот так я там и появился вместо Владимира Леонидовича Барабаша, следователя по особо важным делам в областной прокуратуре. Если уж дознавать, то дознавать про самое главное, почему в каждом поколенье Христа распинают, а потом вешается Иуда.
Вина и обида, чёрте что и сбоку бантик, кто тебе за вину и обиду деньги платить будет в этой стране и в любой другой тоже, чтобы ты смог содержать семью, трёх женщин-парок, жену, дочку, тёщу, муз, гениев, ларов, меценатов, декабристок, братьев. Это ведь не сразу так получилось, сначала Майка Пупкова родилась, что всё по-настоящему и понарошку в этой стране, в которой подставлять и подставляться тысячелетняя традиция народа. Потом Мария Родинова стратилась об свет до седых волос, где родина, здесь или там, если здесь, то я подставил, если там, то я подставился, потому что это Достоевскому было надо, чтобы человеколюбцы были убийца и проститутка для экспрессии и парадокса. Мы и так про это всё знаем: несчастье – счастье, чмо – Бог, начальников – подставили, государство – зона, народ – ребёнок, который ещё не выбрал, что он будет делать, подставлять или подставляться. Потом Орфеева Эвридика в 50 лет заболела жаждой жизни, как моя мама Арлекинова Пьеро, только моя мама стала с удвоенной энергией смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться, сюда, в сплошную операцию со смертельным исходом, а Орфеева Эвридика после самоубийства семью убийцы содержит и на самое главное решилась, на что её муж Владимир Леонидович Барбаш всё никак не мог решиться, переходить вброд бескрайнюю бездну жизни, задыхаясь в тоске по несбывшемуся. Оставил после себя записку в пустой пачке из-под сигарет на кухне. Я эту записку 30 лет читаю, с тех пор как умер отец Григорий Афанасьевич Янев. Из западной группы войск приехал цинковый гроб и контейнер книг иллюстрацией мысли, что жизнь на самую драгоценную жемчужину в здешней природе человека разменять велено. Кем велено, и я в 5 классе на улицу выходить перестал, а в 10 не мог попасть по мячу на футболе. Мне казалось, что он летит прямо ко мне, я по нему ударял и он пролетал мимо. И вот только тогда я начинался, имя, чем я 30 лет занимался, с 5 класса, с тех пор как во двор перестал выходить и в 10 классе по мячу не мог попасть на футболе. Мне казалось, что он летит прямо ко мне, я по нему ударял и он пролетал мимо. Имя, кем велено, почему убийца и проститутка человеколюбцы, почему в каждом поколенье Христа распинают государство, зона, церковь, а потом вешается Иуда, вина и обида, легенды. Что Гоголь в гробу скрёбся, что Пушкина затравили как бешеную собаку, первородный грех. Мама, которая 30 лет в одну точку смотрела, стоило или не стоило рождаться. Папа, который перепутал несчастье и счастье.
Тёща Орфеева Эвридика поехала к родственникам из Самары в Германию, Францию, Голландию, чтобы на месте разобраться, кто там у них главный, Винсент Ван Гог или принцесса Диана, трагедия или драма, жизнь или искусство, постмодернизм или неохристианство. И по возвращенье: сдавай на права и покупай дом в Сортавале, я хочу живописью заняться. Т. е. вы понимаете, конечно, женщины-парки, прядущие нить судьбы, музы, гении, лары, декабриски, меценаты, братья, Родинова Мария, Орфеева Эвридика, Майка Пупкова. Папа Пьеро Арлекинов, мама Арлекинова Пьеро, сплошная литература, там в главном, здесь в неглавном, вроде подготовки, что ли, на верность. Как ты был виной и обидой и как твои книги тебя чуть не задавили, а потом ты понял, что это навсегда, сны, и вина с обидой прошли. Когда правоверный фарисей Иуда понял, что распяли не самозванца, а Бога, который стал человеком, потому что только Бог мог понять, почему повесится Иуда, и ему его жалко. Он как Гитлер, Сталин, Хиросима, убийца и проститутка, не может быть больше виной и обидой, не может больше смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться, он перепутал несчастье и счастье, и снова перепутал, и запутался вовсе. Короче, это как осень. Сны становятся похожи на явь, явь становится похожа на сны, одно сквозит другим. У тёщи Эвридики брат при смерти с онкологией в больнице, неделю не выходит из комы, разговаривает с умершими, папой, мамой, говорит, приведите Гену, брата, который умер, который всегда во время застолий, наступала такая минута, когда он сжимал стакан в пальцах всё сильнее, стекло ломалось, Гена серел. Все Гены, или чудики, или подлецы. Я тоже Гена.
На ток-шоу «Русская литература мертва?», «У христианской цивилизации смысла нет?» ведущий не знает, что смысл христианской цивилизации и оживание русской литературы начнутся, когда он перестанет быть ведущим. И эти смысл и литература навсегда? Такие сны, как ты всё время умираешь. Всегда, это же кошмар, врагу не пожелаешь. Если бы человек мог вместить в течение жизни одно только слово, всегда, он бы понял не только почему у Достоевского одни бесы, а ещё почему у Толстого нет виноватых. Но разве они не вмещают? И разве одни не начинают ненавидеть как Родион Раскольников, убийца, урка, а другие любить как Соня Мармеладова, проститутка, чмошница. А те, кто хотят отмазаться, попадают в фаланстеру. Увы мне, тяжело всё это. Старость это когда сквожение одного через другое, там через здесь, главного через имя, снов через явь, нарастает невзирая на сезонные измененья. Осень жизни одним словом. А чего я выслужил за 30 лет службы? Какую лычку в поясничку. О, о, о. Это большая награда. Медаль за заслуги перед отечеством 5 млрд. 500 млн. седьмой степени, как у Акакий Акакича Башмачкина, станционного смотрителя Самсона Вырина, соли земли русской Платона Каратаева, Сони Мармеладовой, проститутки, Родиона Романовича Раскольникова, убийцы, урки, Мандельштама Шаламова, посмертно реабилитированного зэка, Сталкеровой Мартышки, мутанта, Вени Атикина, дезертира всех войн в нычке, смотрителя ботанического сада «Хутор Горка» в штате Вермонт, Австралия, которая у него под кожей находится. Новая звезда в созвездии Лямбда, которая загорается всё сильнее, по мере того как усиливается сквожение осени жизни. Рыба вплывает в двери и Гене Яневу начинает сниться Гена Янев, потому что он смог наконец представить, что бы было, если бы ничего не было, как это, всё будет, а меня не будет, почему хлеб хлеб, а соль соль, навсегда, как у военных, инвалидов и пенсионеров, отдых, режиссёр кричит, снято, и становится актёром.

Счастье-3.

До 10 лет ухарь, до 20 лет расколовшийся, до 30 лет смертник, до 40 лет воскресший, до 50 лет счастливый. Но разве несчастье и счастье не есть возможность и невозможность всё время помнить? Тогда не страшно, что сам ты превращаешься в память, несчастье и счастье. И вот занятье, дом в деревне, грузчицкая подработка, община, книга. Ты хотел увидеть его для себя, но ведь даже так нельзя сказать, ты просто хотел его увидеть. Есть много рассказов, что такое стихи, стихи это попытка увидеть счастье. Счастье ведь не бывает человеческое или птичье, счастье вообще счастье. А потом стать литератором и приспособить своё счастье к чужому видению жизни.
У меня так не получилось, слишком всё было страшно и огромно. Вина и обида такие, что только гулять с маленькой дочкой за руку, как теперь другой папа с маленькой дочкой по Мытищам гуляет, куда ни пойдёшь всегда везде их встретишь. На конкорсе, на оптушке, на базаре, в лесопосадке, в медицинском проезде, в больничном парке, на Ярославке. Пока там страна, мама, жена, тёща, христианская, цивилизация, русская литература бьются с государством, зона оно или церковь, у них тут своя церковь, разговоры про то что: надо пересадить этот клён из больничного сада, берёзу из посадки Лестеха, яблоню с Лосиного острова на участок.
А можно не пересаживать, потому что счастье это не дом в деревне, не грузчицкая подработка, не остров в море, не книга, не община. То, что потом было. Счастье это гулять с маленькой дочкой по Мытищам за руку и думать, почему так мучительно одиноко, холодно, тоскливо на свете, и говорить, ты хочешь маленького котёнка? Кошмар, Бог рожает человека, а человек рожает счастье сплошное. Называть вещи своими именами.

Собирательный образ.

Антон Павлович Чехов, актёр, играет любовь, но любить не может. Катерина Ивановна Достоевская, зритель, наслаждается игрой и любит. Фауст и Гретхен, сумасшедшие нищие, ходят по электричкам и собирают деньги на издание германского русскоязычного журнала. Соловей и соловьиха, сначала соловья кошка Даша Бегемотова задушила в пригороде Мытищи, когда Соловьиха везла ему три белых калы в пригородной электричке на пятнадцатилетие супружеской жизни. Потом кошку Дашу Бегемотову собачья свора задрала на участке, потому что у собаки Блажи Юродьевой была течка. И она теперь в Мюнхене под сливой издаёт новую книгу соловья «Как у меня всё было» в германском русскоязычном журнале, на который безумные нищие Фауст и Гретхен деньги собрали по электричкам.
Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая поют песню Акеллы в шестикомнатной квартиры для приемственности поколений. Маугли и Сталкерова Мартышка гуляют по Старым Мытищам за руку, папа и дочка. Маугли домохозяин. Сталкерова Мартышка пишет стихи про счастье и сжигает. Глухонемой Гамлет служит смотрителем необитаемого острова в Белом море. Платон Каратаев работает мебелью на построенье. Дезоксирибонуклетновая кислота болеет эпилепсией. Адам подрабатывает грузчиком в фирме. Ева работает учителем в школе. Читатели не умеют читать. Автор двигает предметы взглядом. Великая сестра Смерть работает редактором в одном московском издательстве. Мама причитает, у бездны нашлось дно, это ты. Папа, первородный грех, считает, что надо начать всё сначала. Русская литература и христианская цивилизация побеждают друг друга на ток-шоу и так, хотя никаких данных за это. Великий брат Спас Рублёв в 12 часов ночи делает звук тише из состраданья. Бог смотрит мультфильм про вдохновенье и плачет.

Бедная Мария.

Это не фрукты, виноград, яблоки, бананы. Это не мясо, кофе, курица, обрезки собаке. Это не оптушка, рынок. Это не компьютер, книги, рукописи. Это не выставка картин Хамида Савкуева, это не театр «Около», это не актёр Максим Суханов, это не режиссёр Кама Гинкас, это не издательство «Пироги». Это не грузчицкая подработка, не остров в море, не фильмы, не футбол по телевизору. Не Вера Верная, не Седуксеныч, не Чагыч, не Валокардинычиха, не Ма, не Антигона Московская Старшая и не Антигона Московская Младшая, не генерал Стукачёв, не вдова Толмачёва, не Скинхед Скинхедов, не Ангелова, не Милостина, не Димедролыч, не Катерина Ивановна, не Фонарик. Это не папа, не мама. Это не тёща Эвридика Орфеева, это не дочка Майка Пупкова. Это жена Мария Родинова, что-то я должен, а что я не понимаю. А, я понял, это самое живое, что есть на свете, как Бог становится человеком. Я вчера посмотрел фильм «Догвиль» и сразу вспомнил, почему я писать начал. Что я свидетель.
Это не Мелитополь, не Мценск, не Москва, не Мытищи. Это не Соловки, Старица, Селигер, Сегежа. Это не индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. Это не сезонники, дачники, местные, туристы. Это не бомжи, гопники, батюшки, мажоры. Это не ухари, смертники, расколовшиеся, воскресшие. Это не постмодернизм, не неохристианство, не чмошество, не тусовка, не шут короля Лира, не труп Антигоны, не Мандельштам Шаламов, не Сталкерова Мартышка. Это что-то совсем новое, это счастье.
Всё же, что я должен делать? Я думаю, всё само наступит. Как национальный герой всегда слушал голос сама на свете, и в горе, и в счастье. Когда мы умираем, мы взвинчены до предела. Когда мы несчастны, мы грешим на Бога, зачем он нас мучит? Ведь мы знаем зачем, но мы не вмещаем. Мы только думаем, когда потом наступит, мы сможем всё рассказать кому-то. Кому, кому мы всё расскажем? Бедная Мария. После армии я не мог ничего больше делать, только рассказывать кому-то, что потом наступает.
Это что-то такое точное и подробное, как счастье, как я боюсь его, это счастливые. Бедная, бедная Мария. Дочка Майка Пупкова, которая любит бегать быстро, чтобы не думать. Мама Орфеева Эвридика, которая всё знает. Муж Пьеро Арлекинов, который ничего больше не сможет, только рассказывать, смеяться и плакать, потому что он не верит после армии в государство, работу, деньги. Он верит только в Бога, который вроде местного урки на Соловках, Оранжевых Усов, отсидевшего 6 лет строгого режима за бытовуху, и местного гопника в Мытищах, Саши Алмазова, мастер, всё путём, и местного бомжа в Москве, Деревянного Христа, который собирает возле церкви на Таганке от болгарского подворья в пластмассовый стаканчик медь на бутылку.

Смейся, смейся, дочка.

Очень страшно, что начнутся смерти. Кажется, я к этому не готов. Мамину смерть я одолел за 6 лет, что кругом мама. И папину смерть я одолел за 30 лет, что кругом папа. Теперь начинается моя смерть. Я не знаю, сколько она продлится. Допустим, 7 лет. Это ведь значит только, что теперь я начинаюсь, в 40 лет, а до этого были папа и мама. А я ничего не могу, болею страхом, что ничего не останется вовсе. А должен зарабатывать деньги, печатать книги, воспитывать дочь, заботиться о жене и тёще, чтобы они после моей смерти остались с памятью о любви, а не я после их. А может, это не важно, кто после кого останется. Важно, что это как дезоксирибонуклеиновая кислота и роман «Бесы». Что мы знаем об эпохе реформ девятнадцатого века, только то, что написано в романе «Бесы», всё остальное кануло в лету. Мы принимаем на полную веру, потому что одно накладывается на другое, роман «Бесы» на дезоксирибонуклеиновую кислоту, и мы говорим, всё точно. И знаем, что нам делать дальше, чтобы нас не проглотило равнодушье. То же самое с «Колымскими рассказами» Шаламова, «Войной и миром» Толстого, «Повестями Белкина», «Пиковой дамой», «Капитанской дочкой» Пушкина по другим отделам цепи дезоксирибонуклеиновой кислоты. Вот почему литература в школе это не совсем математика или ОБЖ, это что-то вроде богословия в жизни, по которой теперь ЕГЭ, что-то вроде кроссворда, успешный ты или не успешный. Разумеется, ничего особенного. Если всё в современном мире телешоу «Русская литература мертва?», «У истории смысла нет?» для того, чтобы тем более всё было русская литература и смысл истории в современном мире, на зоне, в государстве, в церкви. Значит ты должен то, что был должен всегда, и при папе, и при маме, и при себе. Не накласть в штаны, всего лишь. Или накласть в штаны, а потом написать рассказ как ты наклал в штаны во время припадка, когда 6 лет не занимался литературой. Как ни странно, все увидят как это ложится самым верным рассказом на последнее звено в цепи дезоксирибонуклеиновой кислоты. И тогда смогут не накласть в штаны, потому что они увидят, что это русская литература и смысл истории, а не страх, что они не могут своей смерти.
Для меня дело в этом. Жена говорит за завтраком, тебе нужен промоушен, когда я пересказываю новый рассказ. Рыба Хе держит героя на ладони, роговица зрачка – крест неба, роговица ногтя – круг земли, и смеётся, забавный малый. У героя хватает мужества и физической подготовки не обмочиться со страха, зря мы, что ли, в армии служили? Я отвечаю, это что такое, пробздеться, что ли? Дочка смеётся. Весело ей, ещё не знает, кто будет моим промоушеном. Я не смеюсь, мне не весело, мне грустно, что я подставил не только жену и тёщу, но и дочку. Жена объясняет, нет, тот, кто продвигает. Я говорю, куда? Прикидываюсь мебелью на построенье, Платоном Каратаевым современным, так меня в армии научили. Дочка опять смеётся. Смейся, смейся, дочка. Ты-то не знаешь, что это ловушка, дезоксирибонуклеиновая кислота. Я знаю. Недавно нарисовала рисунок. До этого 5 лет не рисовала, занималась лошадьми. Я говорю, повело кота. На рисунке папа с закрытыми глазами, мама с лицом папы. Бабушка говорит, стала такая же неинтересная как мама, целыми днями читает. Бабушка целыми днями провожает семидесятилетнего брата в дальнюю дорогу сиделкой в Мытищинской ЦРБ после двух операций и обе со смертельным исходом. Мама говорит, ну, куда после школы? Дочка отвечает, ну, наверно, в академию печати. Я молчу, прикидываюсь мебелью на построенье.
Дочка слушает Гребенщикова и Гришковца на си ди. Я говорю, ты всех на «гэ», что ли, слушаешь? Дочка смеётся. Геннадия Григорьевича не слушаю. Смейся, смейся, дочка. Я говорю, половые извращенья новый смысл жизни по телевизору. В метро реклама детских подгузников. Полуобнажённый атлет держит на руках грудного младенца. Новая мадонна. Миллион лет мужчине велели, он шёл и умирал, женщина рожала. Теперь по Мытищам ходят папа с дочкой, как мы раньше гуляли и разговаривают про котёнка. Мама работает секьюрити в фирме. Дочка смеётся. Смейся, смейся, дочка. Тебе жить в этом мире с папиным смыслом и маминым мужеством, дезоксирибонуклеиновая кислота, которая смерти не обосралась, потому что у неё был смысл жизни. Если можно ещё, посмейся, потом будет не до смеха, милая моя.

Никита.

Когда мне было столько, сколько теперь дочке, я в Москву приехал. Я думал, что Москва из шоколада. Потому что провинция это когда влюбишься в некрасивую девочку во Мценске и потом всю жизнь во рту языком пол зуба трогаешь. В Мелитополе бьёшь ногой по мячу на футболе, а мяч мимо пролетает. Саня Бенда, Валера Гасилин, Жека Квартин, Андрей Старостин, одноклассники, священнобезмолствуют, во Чибан даёт, по мячу не может попасть, брат. Москва это когда один знакомый Любы рассказывает, что под метро ещё одно метро для ядерной войны, одежда, еда, жильё и всё из шоколада. Другой знакомый Любы рассказывает, что посмотрел всего Тарковского, он страшный. Говорить, что Тарковский страшный всё равно что Чарли Чаплин умный. Может быть он и умный, но главное, что он добрый. Может быть Тарковский и страшный, но главное, что он умный. Третий знакомый Любы выходит на берег из Москва-реки, а волосы у него сухие, капельки нимбом вокруг головы пляшут. Лак-спрей. Потом Люба, двоюродная сестра, выписала меня в Москву учиться, как в веке девятнадцатом поднявшиеся родственники выписывали своих из провинции. Всё оказалось по-другому. Т. е. Москва-то, может, действительно из шоколада, мармелада, бананов и сервелата была, а железный занавес располагался не только между страной победившего социализма и заграницей, но между провинцией и Москвой, так что её не ненавидели даже, слишком это было другое.
Просто эта история напомнила мне другую. В армии в учебке с нами был некий Бешляга, сын молдавского писателя со связями, богемный, женатый, гораздо нас старше Толик. Когда сержанты стали бить перед строем и поднимать по ночам, он участвовал в кордебалете со стороны сержантов. Потом, уже в части, я служил под Кишинёвом, приходил в гости, водил пить молдавское вино в местечко, мирился, просил прощенья, потому что я участвовал в кордебалете со стороны Бога. Я его не понимал, мне казалось, что этого нет. Ему было важно быть добрым мужиком, иметь в этом пункте чистую совесть. Но ведь всё гораздо страшнее, умнее и добрее. Москвы две оказалось. Я говорю Марии, когда она на осенних каникулах, что у неё от восьмых классов аневризма сонной артерии, опухоль на лимфе и 7 зубов надо удалять. Понимаешь, литература в школе что-то вроде богословия в жизни, это не математика и ОБЖ, которые помогут быть успешными. Это единственный случай, если учитель талантливый и любит, намекнуть, что Москвы две, сейчас и потом. Сейчас Бог – наслаждение, потом Бог – чмо, сейчас начальники – хитрые, потом начальников – подставили, сейчас народ – выживает, потом народ – ребёнок, который ещё не выбрал, каким он будет, сейчас или потом, и никогда не выберет, потому что когда он выберет, он сразу станет с именем и лицом. Теперь Москву в провинции очень не любят. Мне говорили на Соловках, зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач. На монастырском причале в 2002 году один стоял с мобильным телефоном и говорил, я теперь островитянин, все москвичи – п***расы. Многочисленные московские группы уныло жались ближе к катерам. Девочки плакали, мальчики смеялись.
Вчера у нас с Марией был вечер воспоминаний на осенних каникулах. Мы вспоминали институт. С тех пор прошло 15 лет. Я подумал, есть люди, у которых сейчас и потом совпадают, но вообще-то все люди этот круг совершают. Я писал в 30 лет в эссе «Дневник Вени Атикина». «Но всё мне казалось не то, не настоящее. Девочки-дюймовочки не понимают главного с их кээспешными посиделками, песнями под гитару безвкусными, столами, ломящимися от яств и лимонадом на днях рождения, наступавших гроздьями и строго обязательно и планово посещавшимися какими-то глупыми знакомыми, бесконечными разговорами о летних пионерлагерях, наивностью старомосковской, когда голяк улично-армейско-тюремного мата в пригородах компенсируется райским укладом в домах-квартирах. Как они все повыходили замуж в одночасье, переболев перекрёстными влюблённостями, трагическими из-за вдруг открывшегося, неожиданно глубокого, длинного одиночества и несчастья и оказались страшно разными». А в 40 лет написал в книге «Гражданство», что вот кто Бог оказался. Фонарик Дзенбуддистский, которая купила книгу «Как победить лень», пол года открыть не может. Петя Богдан, учитель, мануальный терапевт, литератор, писал книгу как прожить 150 лет, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противостояния, тварь ли я дрожащая или право имею, лёг на топчан полежать и умер, недавно мы отмечали его сорокалетие. Катерина Ивановна, мать близняшек, которые в глаза смотрят и на вопрос, где вы были вместо школы, отвечают как все подростки, какая разница, потому что ещё не подставляли и не подставлялись, не видят разницы между сейчас и потом. Бэла, которая работала в школе для детей с раком крови и заболела мнительностью, что скоро умрёт. Максим Максимыч, который не попал в армию в девяностых и поэтому его армия растянулась на всю жизнь, потому что у него не было иммунитета, что сейчас и потом это такие же разные вещи как место в строю и место перед строем, всё равно ты избиваешь или тебя избивают, как Бог – наслажденье и Бог – чмо, как народ – ребёнок и народ, который всегда выживает, как начальники, которые подставили, и начальники, которых подставили. Три отечественных поколенья, ренессансных революционеров, трактующих апокалипсис, дезертиров всех войн в нычке, смотрителей ботанического сада «Хутор Горка» в штате Вермонт, Австралия, под кожей, за префом и штофом в качалке.
Что ещё остаётся нечто, что одни зовут чудом, а другие мудозвонством. А Мария, когда ходила на аборт, потому что муж – сумасшедший, 20 лет пишет в государстве, в котором сейчас и потом никогда не совпадают, и один раз 600 рублей заплатили за длинное стихотворенье про бессмертье. И когда летела по трубам, как теперь в триллерах снимают, под наркозом, то последнее, что видела прежде, чем в потом, страх, ум, добро, одиночество провалиться, отдельные буквы в имени Никита, как они по комнате летают отдельно друг от друга.

2005.

© Никита Янев, 2010
Дата публикации: 02.07.2010 14:20:57
Просмотров: 3120

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.