Чертоги страхов. Фаза I. Удар 1

Юрий Чурсин

Форма: Роман
Жанр: Ужасы
Объём: 39619 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

В разгар весенних солнечных дней главному герою романа Ивану Долженко вдруг начинают сниться мрачные сны, непонятно чем вызванные кошмары, чьи образы предвещают гибель, пробуждая иррациональную тревогу и предвкушение беды. Чтобы разобраться в природе этих видений, Ивану предстоит основательно покопаться в себе: в своей жизни, эмоциях и воспоминаниях, пройти по лабиринтам кошмаров, стараясь не прятать глаза, а рассмотреть всё в подробностях, дабы проникнуть в саму суть страха. А ещё по пути познакомиться с философской и эзотерической рок-группой, участники которой помогут герою постичь все грани фобий и заглянуть в ницшеанскую бездну самого себя, чтобы затем побороть страх Смерти.

Люди напуганы, люди смущены. Судный день грядёт – а они не ведают его даты. Для каждого этот день будет, конечно же, свой, в личный конкретный час, и для каждого собственный явится судия – но не в курсе никто, как для него этот судия будет выглядеть. Но даже узнай они точно тот самый день и кто их будет судить, убавится ли от этого в их сердцах испуга или смущения? Боюсь, скорее обратное.
Михаил Архангелов, вокал

УДАР 1

«В каком году – рассчитывай, в какой земле – угадывай…»

Что же, в какой земле – сразу откроем. В древней, былинной, античной земле. Известной и грекам, и римлянам, и генуэзцам с венецианцами. В земле с бурным прошлым, в месте многих кровопролитных сражений берёт начало и наша история.
В земле Таврической. На полуострове Крым. Недалеко от морского побережья. В уютном небольшом городке… нет, пожалуй, имя города мы не будем пока называть (дабы именем этим сейчас не вводить в заблуждение, не привлекать и не отпугивать излишне тех, кто имеет уже свои мысли или же предубеждения в отношении данного города; достаточно уже того, что мы знаем: дело происходило в Крыму). Городок у нас тихий и мирный, почти не выделяющийся, но, тем не менее, самобытный, поэтому по мере повествования всё станет более или менее ясно – для тех, кто заинтересуется. И относительно года действия, скорее всего, тоже проблем не возникнет.
Итак, полуостров Таврический, излучины заливов и бухт, галька, утёсы, морская рябь, пляжи, скалистые берега…
И жуткие сумасбродные наваждения.

…

Пошатываясь и судорожно озираясь, он идёт по полю. Даже не полю, а тонущей в сумерках пустоши, где вокруг лишь пучками торчащая из серой плеши земли жухлая обожжённая трава, только камни, пепел, гарь и… семь трупов: один заколот в грудь, лежит без рук; другому оторвало ноги; третий был утоплен, валяется синий, мокрый; четвёртый – сожжён, покрыт струпьями; пятый – задушен, на шее петля; шестой – обезглавлен; седьмой – от седьмого осталась лишь лужа, волки да во́роны совместно с червями и насекомыми обглодали и растащили труп, превратив его в бесформенное, лишь отдалённо напоминающее человека месиво.
И он идёт, оглядываясь, сквозь них, между безмолвными и неживыми. Все мертвы, недвижимы, не стонет никто, только смрад источают останки.
А потом, дополняя печальность картины, из неведомой дали вдруг начинают звучать протяжные гулкие песнопения – будто плач на похоронах, будто кто заунывное что-то выводит, тянет, воет, ревёт… но это всего лишь ветер. Поток воздуха, который внезапно становится шквальным и чуть не сбивает с ног.
Но он идёт дальше, пусть и прилагая усилия. Земля под ногами становится вязкая, мокрая. Откуда-то нанесло (или намыло) влажного, серого, смердящего гнилью песка, из которого выглядывали тут и там побуревшие останки водорослей. И он шагает, утопая в размокшем песке по щиколотку (а затем и по голень, и по колено, и по бедро), с трудом пробирается через эту кашу, терпя запах ила и тины. В конце он уже просто ползёт по-пластунски, раздирая рубашку, штаны, колени и грудь о ту острую гальку, что попадается тут и там на этом поле, усеянном прахом и тленом.
А в конце этого траурного пути, на подъёме, на лысом холме, перед взглядом его встаёт угловатая сгорбленная фигура. Приземистая старушка, повёрнутая к нему спиной. Она возвышается над пригорком выцветшею, поблёкшею тенью… но тень эта до боли знакомая. И он вдруг узнаёт: ведь это же бабушка, мамина мама, дорогая, любимая бабушка. Это её убранные в пучок серебристые волосы, её утеплённая серая шаль.
Но ведь ушла, умерла она… уже десять лет как.
Почему же она сейчас здесь… и почему от её спины веет какою-то стужею? А от шали, накинутой поверх плеч, несёт чем-то пыльным и ветхим – забытым, покинутым, похоронным?
Иссиза-чёрные тучи плывут над долиной. Сгущается мрак.
А он собирает последние силы, подползает к ней и, становясь на одно колено, с недоверием, с замиранием в сердце спрашивает у неё, у этой бабушки (вроде родной и знакомой): «Кто… кто ты?..»
И фигура делает поворот, и голова оборачивается к нему, свирепо, хищно и холодно говоря: «Я… твой кошмар, Ванечка».
А он, с ужасом слыша собственное имя, так и не осмеливается встать с колен, лишь продолжает смотреть на повернувшуюся к нему демоническую фигуру. И различает под растрёпанными пепельными волосами два красным пылающих ока и черноту вместо остальных черт лица. А потом, оглядевшись, замечает и непроглядную, как дёготь, тьму, что сгустилась над всей этой пустошью.
Тщетно пытаясь отползти прочь, перебирая не слушающимися ногами, он слышит хриплый вопрос: «Ну что, пойдём?» – и чувствует, как тянутся к нему длинные (длиннее, чем вся бесконечность) полуистлевшие, кривые, когтистые руки, готовые сжать, растерзать, схватить его сердце, выжать до капли, и…
В поту просыпается.

…

Что ж, на земле сотен тысяч сражений он тоже боролся в эту ночь… Боролся с тенями, видениями, боролся с воздухом. Ох, что это выдалась за ночь: душная, липкая, обволакивающая, переваривающая тебя подчистую. И наш герой, Иван, кажется, пал одной из жертв этой ночи и её наваждений – пускай он дёргался, сопротивлялся, но всё равно был в итоге повержен. Очнулся раздавленным и запутавшимся в простынях – едва дышащим, едва живым.
И ещё долго лежал, будто с вынутым сердцем – резко проснувшийся, но так окончательно и не пришедший в себя, и теперь балансирующий на той холодящей кровь грани, когда сон вроде прерван и вокруг проступила явь, но образ кошмара никуда не пропал, а, напротив, стал будто даже объёмнее, перенёсся с тобою в реальность, оставляя внутри щемящее чувство страха. Будто ты убежал, но не спасся, и ужас ещё впереди.
Не в силах ни перевернуться, ни встать, он продолжал корчиться в неудобной и неестественной позе. Кости ломило, суставы и мускулы ныли, как после долгого и надрывного бега. Горло саднило и жгло, во рту проступил металлический привкус крови. Черепную коробку меж тем раскалывало изнутри от вопросов.
Эти сны, эти образы, эти фигуры, эти слова и песнопения, – почему они вдруг явились? Зачем они? Для чего? Что означают? Кто подскажет? Кто объяснит? К кому податься?
От этих неясностей бросало в дрожь. И именно с этих кошмаров и дрожи начался его путь поисков и метаний под гнётом великого, но до боли знакомого всем нам страха. Страха, который до определённого момента дремал где-то в глубине, но благодаря кошмарам проснулся и стал распускаться в нём, как бутон. Страха, который сам Иван вслух назвать не решался.
Ведь это был горький и унизительный страх загнанного в угол существа – мелкого, беспомощного и уязвимого, в бессилии трясущегося перед лицом неизбежного – Её Величества Смерти.

…

Стоит ли упоминать, что и весь последующий день он ощущал себя абсолютно разбитым. Собрав остатки сил и стиснув зубы, кое-как поднялся с постели. Затем дрожащими руками сварганил завтрак, неряшливо оделся и, еле переставляя ноги, выковылял из квартиры. Преодолев отдающие сыростью подъезд и двор, добрался до улицы. Там, как ни в чём не бывало, в кронах деревьев играло солнце, иногда налетал свежий бриз, а по дорожкам тут и там бродили стайками местные и отдыхающие. Выдался вполне погожий апрельский день, вокруг мерно и безмятежно дышал городок у моря, – но Ивану было совсем не до этого. Ему бы до службы ещё добраться…
На службу в итоге на полчаса опоздал – выговор, головная боль, смятение и подавленность.
Глотая в офисе чашка за чашкой кофе, Ваня судорожно и безрезультатно пытался понять: почему же ему так прескверно? Отчего какая-то чёрная тоска зародилась внутри, откуда это чувство тревоги… и загнанности? Чувство захлопнувшейся западни.
Ему трудно было предполагать, что один только сон, пускай и до крайности безумный, мог так выбить его из накатанной колеи. Голова шла кругом вверху, а внизу – заплетались ноги. Один только сон – а такой нокдаун?..
А может, кошмар тот был не один? Просто он запомнился сильнее, так как пришёл под утро? А на самом деле бессмысленных и беспощадных снов было много: целый сонм, целая вереница? Быть может, они являлись уже не первую ночь, просто он их забыл, может, они выветрились из памяти?
Иван не считал себя настолько впечатлительным, чтобы испытывать такой стресс из-за сновидений, пусть и психоделических. Хотя он, по забывчивости или по иной причине, всё же кривил здесь душой. Вспомни он, как пугали его в малые годы до чёртиков некоторые фильмы, которые ему посчастливилось (или не посчастливилось) лицезреть посредством ночного эфира ТВ или домашнего видеомагнитофона, он бы немного иначе оценил свою восприимчивость ко всякого рода жути.
Но очевидным в то утро было одно: он чувствовал себя истощённым, как будто отравленным… или же чудом вылезшим из гущи массовой потасовки. Тело ныло, мысли плыли, во рту проступал горький привкус.
Даже солнечный свет за окном не вселял никакой радости, лишь заставлял морщиться и страдать.
(Тогда Долженко ещё не знал, что в дальнейшем кошмары будут брать его за горло всё крепче, пока не сожмут мёртвой хваткой – и не будут уже отпускать, являясь без выходных, еженощно.)
Товарищ по работе, заметив Ванин мученический вид и охотно выслушав его сбивчивое повествование, сказал, что при таких вот видениях лучше всего пойти в церковь. Поставить свечку, подумать о чём-то хорошем. Благо, храм располагался недалеко, в него можно было заскочить хоть на обеденном перерыве. Иван выслушал коллегу, покивал в ответ, но в храм не пошёл, решил действовать иначе. Во время обеденного перерыва он к доктору на приём записался. Забрёл в районную поликлинику, отстоял небольшую очередь, устало назвался в окошке: «Долженко Иван», – получил свою амбулаторную карту и был записан на приём к невропатологу, которому можно было бы всю «историю болезни» (Ивана коробило от этих терминов) свою изложить. Врач равнодушно Ивана послушал, осмотрел, что-то про себя поразмыслил, поначеркал едва разборчивые каракули в предоставленной ему медкарте и выписал даже не один, а целых два препарата, оказывающих нужный умиротворяющий эффект.
Тем же вечером таблетки были приняты. Но видения не прекратились. Только углубились и дополнились всяческим неконтролируемым бредом про падения в бесконечную пропасть в состоянии полного паралича, оцепенения и паники, без возможности за что-либо даже уцепиться.
После трёх дней (вернее, ночей) таких таблеточных трипов, Иван всё же бросил принимать опостылевшие и сводящие с ума пилюли, смыл все жёлтые и розовые кругляшки в унитаз.
И в итоге решил отправиться-таки в церковь – как искренне советовал ему не так давно коллега, по доброте и простоте своей души. Да и Ванин внутренний голос стал подсказывать ему после очередного болезненного пробуждения, что это, наверное, единственный выход. Уж больно сны стали напоминать чертовщину.
Не поленившись и собравшись с духом, он явился в храм перед работой, с утра. Не успело ещё солнце как следует оторваться от горизонта, а он уже стоял внутри церкви и, вдыхая ароматы свечей и ладана, рассматривал иконы. Заметил и небольшую очередь смиренных прихожан, что уходила к священнику, облачённому в церемониальные, отливающие золотом одежды, и каким-то образом догадался, что это – на исповедь. В конце очереди были сухонький дедушка и тётенька с младенцем на руках (хоть она и выглядела уже уставшей от жизни, навряд ли ей стукнуло намного больше недавно закончившего институт Вани).
Наш герой скромно пристроился в этом хвосте и пытался разглядеть, что же творится с другого краю этой вереницы прихожан; что и, главное, как там делается.
Свет раннего, ещё не распалившегося во всей мощи и ярости солнца мерно лился в узенькие проёмы окон-бойниц, проникая по лучику, небольшими полосками внутрь церкви, оставляя отблески-зайчики на полах и колоннах, искрами разлетаясь от золочёных предметов убранства.
Вот и дедушка уже пошёл совершать своё таинство, а Иван начал переминаться с ноги на ногу, нервозно ожидая своего часа, своей участи, будто предстояло ему никак не меньше, чем усекновение главы. Однако перед ним стояла ещё мамочка с ребёнком. И как раз она, эта мамочка, вдруг повернулась и невзначай обратилась к Ване, глядя на него снизу вверх, из-за своего крайне невысокого роста.
– Вы в первый раз сегодня? – с искренним любопытством спросила она.
– В первый, – скомкано ответствовал Иван.
– Ничего не бойтесь, всё мирно пройдёт, хорошо, на душе легче станет.
– Хотелось бы, – выдохнул Ваня. – Хотелось бы…
– А я здесь регулярно, знаете, – вела далее собеседница. – И какой только грех с души не спадёт, не растает, не снимется. Прям камень с сердца… Я уже почти всё сняла, обо всём рассказала. И как мужу изменяла… И как мать поносила последними словами… И как у отца деньги украла… А у отца этого вот, – она кивнула на младенца, – деньги вымогала. Клянчила, как могла. От безысходности всё, от безысходности.
Не старая ещё особа, похоже, решила впридачу и перед соседом по очереди исповедаться, излить вновь – хоть на кого-то, лишь бы тот слушал, – всю черноту из сердца. Ваня застыл под этим дождём из слов. Правда, трогала его даже не череда вполне стандартных грехов, в коих повинны 88,8% людей, – задела и сковала его мысль, проклюнувшаяся в нём самом.
– А о чём я буду рассказывать? – с неподдельной тревогой вопросил он.
– А вы что, не подготовились? – укоризненно спросила женщина.
И видя виноватость в лице Ивана, сразу дополнила:
– Подготовиться надо. Все грехи вспомнить. Записать на бумажку, вот как у меня.
Растерянный юноша, мельком глянув на белеющий в её руках сложенный втрое или вчетверо тетрадный лист, хмыкнул и сказал:
– Тогда я в следующий раз пойду, не сегодня.
Собеседница между тем спохватилась:
– Да где же этот помощник… дьячок или служитель, не знаю, как там его, – обеспокоенно, с ноткой некоего возмущения, проговорила она, по прежнему прижимая младенца к груди. – Обещал мне дитятку подержать, пока я пойду на исповедь. Молодой такой парень, в чёрной рясе, ходил тут, не видели?
– Нет, – искренне ответил Ваня.
А потом, видя тревогу в глазах у своей собеседницы, начавшей оглядываться по всем углам храма, Иван решил проявить учтивость:
– Давайте, раз надо, я подержу.
– А вы… точно его не уроните? – боязливо бросила женщина, глядя на своего соседа в упор. И её опасения были понятны, и виной тому был, конечно, не только материнский инстинкт.
Долженко слегка ухмыльнулся, развёл руки в стороны и произнёс:
– Да нет, конечно, буду крепко держать, обещаю, – и, сам того не ожидая, будто бы рефлекторно (видимо, окружающая обстановка располагала), перекрестился. И хотя в церкви не бывал уже лет десять, сделал всё правильно: пальцы как надо сложил, правой рукой, от правого плеча к левому.
Его собеседница восприняла это как знак искренности и надёжности. Поэтому согласилась и протянула дитя Ивану.
– Подержите тогда, я скоро. Вот так, аккуратненько возьмите, вот так.
Наш герой принял свёрнутого спящего кроху, а его мама поправила на голове платочек и откланялась:
– Спасибо вам. Ну, я пошла.
Иван же немного удалился от места таинства, отойдя с младенцем в боковой придел храма. Там он зажёг и расставил по нужным местам заранее приобретённые свечки, осенял себя крестом, вдыхал запахи из лампадки и всматривался в представленные в изобилии вокруг образа – образа вроде благие, но…
Внутри Вани зрел, проявляясь перед его мысленным взором, образ чего-то чёрного, мрачного и вездесущего, неумолимого и везде проникающего. Того, от чего ему не скрыться.
Приходило горькое ощущение. Ощущение конца. Чувство того, что жизнь кончается не завтра, а уже сейчас. Пускай она продлится ещё сорок лет или больше. Но в ней не будет уже ничего интересного, выдающегося, удивительного. Всё будет по накатанной, уныло, избито и буднично.
Юность кончилась, третий десяток пошёл. Надо пахать, чтобы жить, работать, существовать, выбивать с мозолью копеечку.
Ваня с жалостью глядел на ребёнка в своих руках. Этой крохе ещё предстоит вкусить всю постылость и праздность этого мира.
Но всё же старался найти в окружающих картинах, в самом воздухе божьего дома – да и в самом себе – что-то светлое, приободряющее.
В разгар сей внутренней борьбы и связанных с нею колебаний к Ивану вернулась мать за своей крохой.
Он же, отдав ей малютку, ещё раз огляделся окрест, вдохнул полной грудью, поклонился алтарю и, вспомнив, что надо ещё добраться до службы, вышел на солнечную улицу.
И – удивительное дело – в последовавшую затем ночь навязчивых снов уже не было.
Они вернулись на третий день.

…

Раскинувшаяся над землёй ночь тиха, безмолвна… и непроглядно черна. А асфальт внизу, кажется, ещё чернее. Всё в округе сковано мраком, всё застыло базальтовым монолитом, и ничто, кажется, не потревожит этот кристаллизовавшийся покой до утра…
Размеренно поворачивается рулевое колесо в руках. Шины прекрасно держат дорогу. Авто, не особо сбавляя скорость, входит в крутой поворот. Что скрыто там, за изгибом пути, не видно из-за поросшей растительностью кромки холма, и глаз различает лишь поблёскивающее, будто антрацит, небо (что ж поделать, особенности рельефа). Всё тёмно и безмятежно…
Но вдруг из-за виража навстречу выпрыгивает – резко, молниеносно – ослепляющий дальний свет, выжигающая до нутра яркая вспышка.
И как итог – неизбежное и неминуемое столкновение: бах! – лязг, треск, звон осколков. Два автомобиля, не успевая затормозить, срастаются в смертельном поцелуе. Ломаются бамперы и капоты – а также руки, ноги, тела сидящих внутри. Фрагменты металла и пластика, мельчайшие искорки стёкол, капли не так давно прошедшего дождя и крови, – они все несутся навстречу друг другу, чтобы вспениться в едином круговороте-месиве.
И он, влекомый непреодолимой жестокою силой, не удерживает в руках руль и, подобно раненой птице, вылетает наружу – сквозь тот проём, где ещё секунду назад было лобовое стекло. И прямо в воздухе чуть не сталкивается с несчастным водителем встречной машины – с так же безвольно летящим толстым, потасканным, обрюзгшим мужчиной. Его грузное тело… нет, его туша просвистывает, будто артиллерийским снаряд, совсем рядом с Долженко, но даже за эти полмига пухлые облезлые губы, едва шевелясь, успевают прошептать Ивану на ухо следующие слова:

Как выходит из кокона бабочка,
А за бодрствованием следует сон,
Так из жизни гибель рождается,
А кто прахом был – в прах возвращён.

Всё разрушаемо и тленью уготовано,
И вечность всем дворцам не простоять,
И что построено, то будет сломано,
А впереди уже маячит… сумрачная…

И замерев лишь на крохотное мгновение, время вновь возобновляет свой бег, – и все тела и предметы вновь с дикой скоростью мчатся навстречу друг другу. В доли секунды на дороге образовывается искорёженное нагромождение металла – бесформенная могила, из которой никого уже не спасти. В небесах – сперва неуверенно, потом всё активнее – начинают плясать зарницы, освещая собою ландшафт. И в отблесках этих далёких молний становится видно, что холм возле шоссе совсем не безлюден. Там сидит человек – некто в чёрном, в мешковатой толстовке с накинутым на голову капюшоном. Сидит неподвижно и хладнокровно, уткнув подбородок в ладони.
В это же время из смятого в корявый ком автомобиля вылезает другая ладонь – окровавленная, трясущаяся, ищущая поддержки и помощи. Рука тянется в сторону таинственного человека на склоне, трясясь и конвульсируя, – но буквально в пару мгновений ослабевает и повисает неживой плетью. Всё кончено. А неизвестный, хоть и уселся невдалеке, совсем не торопится двигаться с места, и в позе его не заметно даже намёка на сочувствие и участие…
Иван же, перелетев через встречную машину и жёстко приземлившись на асфальт, теперь, прилагая все усилия, приподнимается на разодранные колени и, не имея возможности нормально выпрямиться, беспомощно смотрит вокруг – и наблюдает рядом лишь гибель и уничтожение. И хрипло стонет, ощущая осколки стекла и щепы металла у себя под кожей и ещё глубже внутри. После чего пытается отвернуться и смотреть прочь, чтобы не видеть этого краха и месива… но охваченное непонятным ступором тело отказывается слушаться. Будто заворожённый, он продолжает смотреть на эту картину разорванного и покорёженного метала, окроплённого человеческой кровью и лимфою. И не может оторвать взгляд…
Но вдруг на плечо застывшего в нелепой позе Ивана ложится чья-то тяжёлая и невообразимо холодная длань. Её прикосновение рождает внутри пустоту. Несчётное множество мыслей и чувств, кажется, успевает расцвести и завянуть внутри, пока он, дрожа всем существом, медленно оборачивается… чтобы затем беспомощно лицезреть раздирающие тьму фары несущегося прямо на него третьего автомобиля. Ваня тщетно пытается заслониться хотя бы руками, но видит, что это бесполезно, так как руки просто тают в направленных на них двух ярких столпах огня. Ещё мгновение – и всё выжигает испепеляющий свет.

…

Иван вздрогнул и моментально очнулся. Попытался вновь закрыть глаза – нет, слишком нервно… и жутко. Продолжил лежать, смотря в потолок. Не засыпается – и всё тут. Кинул взгляд на часы: четыре утра, самое тёмное время. Вставать нескоро, а сна ни в одном глазу, не приходит даже дремота…
Постепенно спальня наполнилась звуками хаоса. Соседи за стеной вновь устроили перепалку, опять всё тот же сценарий: он кричит, она отбрёхивается и посылает его, он орёт, бьёт её, она ревёт навзрыд, он пляшет вокруг и кается, рвёт на себе рубашку… (Иван был готов поклясться, что слышал треск материи).
И всё это повторяется, как шарманка, уж невесть какую ночь (или же раннее утро?). А наверху опять кто-то пляшет, и в потолок долбит музыка. Как же осточертела, как обрыдла ему уже такая жизнь!
Не вставая с постели, он пошарил рукой по тумбочке. Нащупав вчетверо сложенный лист бумаги, что неприкаянно валялся там уже который день, со вздохом подтянул его к себе и положил на грудь, ощутив при этом труднообъяснимую тяжесть, будто это не покрывшееся пылью письмо легло сверху, а увесистый камень.
Развернув белеющее во тьме полотно листа, Иван, сощурившись, вновь пробежал взглядом по написанным словам (хотя прекрасно их помнил): «Прощай, мы встретились случайно и зря. Забудь, не ищи меня. Уже поздно».
Ваня тяжко вздохнул и выпустил письмо из ладоней. Всего неделю назад уже вошедшая было в колею жизнь обратилась в груду смятого после крушения металла. В ненужные обломки. Та, с кем он хотел строить быт, ушла. Остался лишь он, наедине с собой, ничтожество перед лицом мироздания. И нет тихой гавани, ведь вокруг у людей тоже крахи и срывы.
И что ты можешь сделать, Иван?
Он не мог дать конкретный ответ, что же именно, но лёжа в измятой постели, он рассерженно поклялся, что с этого дня будет что-то менять, выкарабкиваться, а не разлагаться здесь, загнанным в скворечнике порока. Знаете, наверное, так и попадают в тоталитарные секты, плохие компании или рок-группы (о том, чем одно отличается от другого, а другое – от третьего, полагаю, можно ещё будет поспорить в дальнейшем). В нашей истории вышло так, что Иван попал, как ни странно, в рок-группу.

…

С рассветом небритый и слегка взлохмаченный Ваня выбрался из дома. До начала рабочего дня было ещё порядочно, но ему позарез нужно было развеяться и как-то прийти в себя (он даже хотел выйти к морю, взглянуть на волну). На дворе уже маячили раннеутренние соседи. Обыкновенно, как показывают наблюдения, на придомовой территории копошатся, общаясь между собой, бабуси или иные, чуть меньшего возраста дамы. Однако в данном конкретном дворе этим утром всё было иначе: Ваня заметил, что справа, у входа в соседний подъезд, за невысокими зарослями кустарника оживлённо переговаривались, устроившись на скамейке, три старичка, три седовласых дедушки. Когда ты вырос в описываемом квартале и с самого детства изучил почти всех его обитателей, тебе не составит труда узнать каждого из них буквально «по походке». Поэтому Ивану даже со спины оказалось легко различить, кто был кто среди говорящих. Вот, с левого края солидный, округлый и лысоватый Виктор Петрович, далее, с кепкой на макушке, щуплый и невысокий Николай Кузьмич, а последний – вытянутый ввысь и сверкающий снежно-белыми и гладко уложенными волосами Леонид Андреевич.
Долженко меж тем пытался идти своей дорогой, пускай каждый шаг и давался с трудом. И хотя его путь пролегал прочь из двора, в противоположную от собравшихся сторону, наш герой прекрасно расслышал их активное обсуждение:
– Ох, как же больно, братцы… раскалывается голова.
– Дык, ёлы-палы, ты пить-то кончай. Кончай, я тебе говорю.
– Бросит он, как же. К врачу его надо везти. Только не к нашему, тот не умеет запой лечить ни хрена. Потому что сам алкаш, во…
– Да не мельтеши ты. В общем, Коля, ты понял нас. Завязывать тебе надо. А то к тебе вечно как ни придёшь, ты уже в разобранном виде.
– А что такое?
– Я ж у тебя давно спросить хочу… Мы оба хотим. Ты ж обещал сообщить нам, узнать через Людку, когда там у нас встреча одноклассников намечается. Всё же шестьдесят лет после выпуска. Ну и как?
– А будет она-то?
– Ты кончай тут. А как же – будет, должна быть…
– Щас… дай подумать.
– Да, с тобой каши не сваришь. А ведь с одноклассниками увидеться хочется.
– Да там, кажись, одноклассников уже не осталось. Одни одноклассницы… А мы тут с вами, как три тополя на Плющихе.
– Да уж, всё меньше и меньше нас…
– А ведь Гришка Нечипорук умер. Слыхали?
– Нет.
– Да чего мы только уже не слыхали. Этот ушёл, тот ушёл. Это уже не остановить. Пришли, ушли, и уже… как-то ровно к этому дышишь.
– Ох, ребят… да как же тут ровно дышать. Это не пустяки. Это с ними жизнь наша уходит. Как вы не понимаете… Э-эх… Без них, без родных, без друзей, мы и сами… пустеем. Вянем.
– А что ж ты хотел? Мы уже не будем прежними. Годы…
– Ты и так уже завял, Коль. И совсем пропадёшь, если будешь продолжать так с вином баловаться. Бросай, послушай друзей.
– Эх, товарищи… Больно, противно, конечно. Ну а что делать? Я один остался… Сам на вредном производстве трубил. Все коллеги мои тогдашние, все до единого, умерли уже давно. Организм отравлен. А я здесь. Может, только водка и спасает?
– Слышали уже, от многих такое слышали…
– Да ну тебя, Никола, заладил опять… Если вдруг разведаешь, когда будет встреча эта, то скажи нам. Пошли, Вить.
Двое старичков пошли прочь, а Николай Кузьмич остался на придомовой скамье, тихо причитая: «Кажись, всё-таки, эта встреча в феврале была. Пропустили».
А Иван уже практически пересек дворовую территорию, уже почти покинул это пространство, но застопорился, притормозил и встал, слушая вздохи пожилого человека.
«Мы никогда не будем прежними», – крутилась мысль в голове.
Долженко обеспокоенно, ощущая внутри некую смесь заботы и жалости, издалека смотрел на соседа. Обитавший на втором этаже пожилой Николай Кузьмич, который до того весь вечер (а может, и полночи потом) пил горькую, сейчас, с утра, имел вид понурый и слабый. Сдержанно всхлипывая, он, отвернувшись от наблюдателя, втихомолку плакал и, пытаясь забыть всю ту пьяную ночь, слёзно жаловался на жизнь хоть каким-то оставшимся собеседникам – голубям с воробьями.
Иван вернулся ко входу в подъезд и вежливо поздоровался. Старик обернулся и отозвался – усталым дрожащим голосом. Выглядел он, будто всё на свете потерял (во многом, так оно и было: жену схоронил пять лет назад, жил один-одинёшенек, даже собака сдохла). Лицо дедушки всё заморщинилось и напоминало скорей сухофрукт с ввалившимися из-за отсутствия многих зубов губами, а больные глаза слезились чем-то коричневым.
Ваня намеревался спросить старика, как дела, и рассказать ему свой сон – так жаждал он поделиться хоть с кем-то, – открыл было рот, набрал в грудь воздуха… но в итоге замялся, запнулся.
– Что, плохо, Ванюша, да? – догадался сосед.
– Да, дядь Коль, знаете, хреново спал… да и сны снились – просто жесть, такие бредовые! – не выдержал Ваня и упомянул самые сочные моменты своих кошмарных видений.
– Эх, соседушка… – зацокал языком престарелый жилец. – То-то вижу ещё, твои локоны рыжие теперь с проседью! Видно, плохо совсем уже стало?
Иван удивился (сам он в своих волосах седины не заметил), но кивнул.
– Ну что, бывает, Ванёк, – полукрякнул, полувсхлипнул дедушка. – И мне тоже одна грусть-печаль является, дрянь сплошная снится, знаешь. Кладбища всякие…
После этих слов молодой собеседник от неожиданности встрепенулся, а дедушка продолжал:
– Тяжко, конечно. Но есть варианты, как тебе помочь: у нас тут недалеко живёт ведьма, гадалка, судьбу предсказывает. Жозефиной зовут… или Жоржеттой? А нас самом деле – Клавдия она (только не говори ей, что я проболтался). Слышал я, всё, что на картах раскинет она, всё сбывается. Своё дело знает: отведёт хворобу, зелье приготовит, отворожит… Хотя это, может, она тебя и приворожила… с неё станется… кто знает! Но ты сходи, сам узнаешь, чего там. Она живёт в той стороне, ближе к рынку, в том ветхом квартале, знаешь, где улицы Чехова и Нахимова пересекаются, старый дом. Второй этаж, квартира справа.
– Вроде понял, Николай Кузьмич, понял, понадобится – найду, – нервно посмеиваясь, закивал Иван. – А есть ли ещё «варианты»?
Старичок покопался в чертогах разума:
– Эх, ну а ещё есть священник в ближайшей церкви, отец Владислав, тут уж ты его сам не раз видел, небось…
– Да вроде, – Иван решил не сознаваться, что давеча церковь эту уже посетил.
– Вот он тоже может помочь… сходишь к нему, исповедует, причастит, кагорчику нальёт. Во такой мужик! – оживился, раззадорился дед Коля.
А после, будто бы поперхнувшись, закашлялся, задёргался, забился в конвульсиях и рухнул на скамью, будто мешок картошки.
И вышло так, что наш герой чуть было снова на службу в этот день не опоздал. Ведь ему пришлось ещё экстренно скорую для дедушки вызывать. А потом ещё дожидаться медиков. Слава богу, старик очухался, откликнувшись на Ванину неумелую реанимацию (что заключалась в битье по щекам и другим частям тела). Подсобив подоспевшей бригаде погрузить едва живого соседа в карету, Ваня стоял и наблюдал, как фургон удаляется. Или то не фургон, а он сам становился всё дальше – от человека, который принял и понял его, а значит, дальше и от ответов, от подсказок, от истины?
Что ж, Иван – вновь один – пошёл своей дорогой. Конечно, Николай Кузьмич был первым, кто не просто послушал рассказ, а реально вошёл в Ванино положение и разделил его боль, так как дедушке и самому, ввиду многих причин, тоже спалось паскудно. Только стоило ли верить советам такого товарища по несчастью – плачущего по утрам старого алкаша, которому самому было нужно куда больше помощи? Но то ли Ваню уже слишком припекли эти видения, слишком ослабили, истощили, чересчур глубоко вгрызлись в душу, и ему крайне остро требовалась хоть какая-нибудь поддержка, то ли таким было стечение обстоятельств, – однако к рекомендациям пьяного старика он в итоге прислушался.

…

Начался обеденный перерыв. Ваня решил пройтись, подышать воздухом, а заодно и купить свежих овощей, чтобы было чем дополнить свой обед на работе.
А потому направил стопы свои к раскинувшемуся прямо возле дороги стихийному рынку, где у лотков уже давно кипел и кучковался народ. Иван устроился в очередь туда, где торговали свежими огурцами и помидорами. Солнце всё припекало, накаляя бетон и асфальт. Мухи кружили над ящиками с товаром. На высящейся прямо за самодельными прилавками кирпичной стене наполовину облупилась штукатурка. Иван подмечал всё это, старался хоть на чём-то сосредоточить внимание – это едва ли получалось, уж очень он был подавлен, разбит и опутан щупальцами мрачных мыслей. И мерещилось ему, будто кто-то большой, исполинский, стоит за ним, видит каждый его шаг, знает о нём всё, рассматривает – как на ладони. Эх, Ваня, Ваня… Вот, кажется и подошла твоя очередь. Иван приблизился и наклонился к ящику с томатами, чтобы получше их рассмотреть. И тут за его спиной что-то бумкнуло. Глухо, бесцеремонно стукнулось об и без того разбитый асфальт. А затем послышались охи и возгласы.
– Да что же это! Ничего себе! Такой молодой… Кто-нибудь! Батюшки! Скорую!
Ваня непонимающе обернулся. И увидел багряный винегрет на асфальте. Сверху, из-под крыши стоящего рядом ветхого здания, сорвался кирпич и угодил своим углом прямо в темя некоему парню, что располагался в очереди как раз за Иваном. Буквально двадцать сантиметров вправо… и уже не этот парень с раскроенным черепом валялся бы безвольным тюфяком на земле. Долженко растерянно почесал начинавшую кружиться голову. «На его месте… должен был быть… я», – как-то само выкристаллизовалось в сознании.
Ваня тут же ощутил себя стоящим по горло в родниковой воде – так сильно его прошиб озноб в те секунды. И слабость разлилась, будто яд, по конечностям. «Кто-то охотится за мной… это Она, Она… И как же? Как быть? Как жить, если ты у Неё на ладони?» – такие мысли роились в мозгу, пока он на шатких ногах, так и не купив помидоров, ковылял прочь от рынка по тротуару. Обеденный перерыв наполовину закончился. Надо было ещё на службу вернуться, но… Иван в тот день больше не пошёл на работу. Он отправился домой – и там слёг. Жара и неподконтрольные тяжкие думы совсем доконали его.
Надо сказать, путь до собственной квартиры дался Ване немалым трудом. А по пути, у магазина на углу, на перекрёстке, ему встретился бездомный пёс. Он будто ждал чего-то, опираясь передними лапами на бордюр. Сам шелудивый весь, плешивый, с подгибающимися коленями. Едва Иван приблизился ко псу, тот задрожал и заметался в судорогах, кашляя так, будто его изнутри кто-то рвал на части, а потом… упал с тротуара на проезжую часть и сдох. Глаза померкли и закатились, но судороги ещё отдавались в конечностях и в шее животного эхом, а из пасти на дорожное пыльное полотно потекла кровь со сгустками. И всё это тут же стало поджаривать полуденное солнце. Ваня не мог больше выдержать это зрелище, закрыл рот руками и как можно быстрее засеменил к своей родной пятиэтажке, а земля, казалось ему, уходила из-под его ног, – вот как стало нехорошо.
У самого подъезда Иван разглядел валяющуюся возле лавочки тушку голубя: автомобиль переехал птицу, и пернатый маленький труп теперь был вдавлен в грунтовую дорогу, а шея, что переливалась когда-то перламутром, была свёрнута под самым неестественным к тельцу углом.
А у Вани внутри при виде этого (и многого ещё до того) как будто язва внутри открылась. «Откуда же столько знаков Смерти сразу вокруг меня? Зачем? Зачем??? Этот парень, пёс, голубь? Для чего они жили, если так глупо погибли? Что же это за исход такой, что за безвыигрышная лотерея?»
Ответ на эти вопросы ему предстоит искать ещё долго. Важные темы почти никогда не раскрываются сразу.

…

Тишь, лишь едва различимо дыхание ветра в ветвях, лишь лениво плывут облака, и Луна наливается в небе – полным белого яда яблоком. Прямо как в ту ночь, когда дедушка помирал. И интерьеры вокруг тоже совсем как те, где жил дедушка… Закопчённые стены с обоями, рисунок которых уже не разглядеть, и вязаные половики, пропахшие пылью и старостью, и неровный скрипучий пол, и чуть прогибающийся потолок, и ветхая, со множеством перин кровать, от которой веет уютом… и нафталином. Ваня осматривается внутри. Всё такое… привычное. Вот только деда в кровати нет. Пуста комната, пуст дом, пусты столы и постели – и только свет мертвенно-бледной Луны проникает сквозь мутные стёкла окна, ложась бликами на ковры и иконки в красном углу. И вдруг в одном из оконных проёмов взгляд улавливает чей-то контур. Кто-то движется там, за окном – кто-то мрачный, неясный, безмолвный и неколебимый. Высоченная фигура в тёмной – темнее ночного воздуха, – едва колышущейся при ходьбе мантии неспешно бредёт вдоль дома – от первого окна ко второму, от второго – к третьему, и так дальше. Скоро этот кто-то окажется у входа в хату и, наверное, захочет проникнуть в дом. Но кто бы там в итоге ни оказался, Ване ужасно не хочется этого допустить.
Поэтому он пулею вылетает на порог домика, полный решимости остановить Старуху с косой, или Жнеца, или ангела Азраила – неважно. Он всё готов сделать, чтобы не дать пришедшей сущности совершить своих дел – чтобы оставить здесь деда.
Он встаёт на пороге. А на расстоянии не больше трёх десятков шагов (и эта дистанция всё сокращается) вздымается безмолвная Смерть, вдвое превосходящая его по росту. Фигура безликая, полы балахона до самой земли, капюшон закрывает всё сверху. Она идёт по дорожке вдоль дома, и высаженные рядом кусты и деревья беспомощно блёкнут и вянут, будто при наступлении нежданных холодов. Всё вокруг Неё меркнет и затеняется, становясь эбонитово-чёрным. А Её одеяние непонятным, мистическим образом вмещает в себя сотни разных цветов… ведь оно – это и балахон, и саван, и мешок для трупов, и церемониальная мантия; оно и белое, и чёрное, и цвета гнили и плесени одновременно. Под складками этих одежд не разглядеть лица, наружу торчат лишь руки. И видно, что там, в серых костлявых пальцах рослой, могучей Смерти находится игла…
И Иван понимает, что иглу эту сейчас – с секунды на секунду – сломают. Но он не хочет допускать, чтобы всё кончилось так, не может отдавать родного человека Ей так быстро. Не желает сдаваться без боя. В прошлый раз, когда дед умирал, Иван по обидной случайности не доехал, у автомобиля по пути сдох мотор. Но сейчас-то ведь можно хоть что-то исправить, сердце чувствует: есть шанс снова и как надо сказать последние слова. Вот только бы Ей помешать, задержать Её как-то, не дать надломить иглу. Всё вроде просто – но акценты смещаются, если Смерть глядит тебе прямо в лицо.
Ваня неохотно начинает шагать Ей навстречу.
Трёхметровая фигура в балахоне-саване продолжает своё движение, медленно, но верно приближаясь к крыльцу. Но Ваня не сбавляет шаг – в нём твёрдо намерение забрать у Неё ту иглу, чтобы она не обрывала жизнь деду.
Но подходя ближе, он вглядывается чуть лучше и понимает, что Смерть держит в руке не истончившуюся за многие годы, хрупкую и изъеденную ржою иглу старика, а куда более блестящую, толстую, острую. Сомнение колет Ивана в сердце: чья же это судьба у Неё руках – не его ли собственная? Чью жизнь Она собирается сломать?
Титаническая фигура впереди, кажется, не хочет, чтобы Ей мешали. Игла в костистых пальцах сгибается, весь мир начинает дрожать. Луна вверху накаляется до предела, источая неистовый свет, – и, перегорев, тухнет с лязгом и треском. Но через полмига загорается новый огонь – это дальний свет автомобильных фар заливает окрестности. Машина, не разбирая дороги, на всех парах влетает в стоящего возле стены ничего не понимающего Ивана – хр-р-рясь!
Тут он как раз и проснулся, прерывисто дыша, будто спасённый из-под воды утопающий.

…

И вот Иван вновь с трудом поднялся с кровати после неспокойного, расшатывающего нервы сна, после ночной борьбы с химерами. А ведь надо ещё идти на работу… И вновь он побрёл по еле освещаемой лестнице подъезда вниз, вновь со скрипом открыл дверь во двор, вновь собрался нести своё тело туда, куда носил всегда по будням. Недалеко от подъездной двери, возле дорожки лежал мёртвый голубь. Недвижимый пучок перьев рядом с газончиком. Чистый, пушистый, почти как живой.
Такой же, как вчера. Его не убрали. Ваня лишь мельком бросил на него взгляд, следуя мимо – рассеянно, почти бездумно.
И тут кто-то – или что-то – приглушённо вздыхает. Снизу. И Ваня осознаёт, что это мёртвая птица, лежащая в пыли.
Головка голубя поворачивается, косточки в шее похрустывают, сизое оперение встаёт дыбом. Крохотные, похожие на бисер рыжие глазки пронзительно блестят, глядя прямо на Ваню, и труп птахи вдруг говорит – сиплым голосом, будто старческим:
– Пойми, Иван, пойми. Ты не от этого мира.
Кости мёртвого голубя продолжают скрипеть и трещать, а Ваня… вдруг просыпается. Хотя полминуты назад был уверен, что всё и так «наяву».
Эти мерзкие параноидальные сны – они, совсем не желая отступать, теперь нападали сериями. Овладевали сознанием, выдавали себя за реальность – и выжимали досуха. Ведь с утра он был ещё больше вымотан и разбит, чем перед отходом ко сну.
С этим надо было что-то делать.

© Юрий Чурсин, 2017
Дата публикации: 20.03.2017 15:17:26
Просмотров: 1719

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.