Двенадцать писем другу
Виктор Бердник
|
Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 54823 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Writers Guild of America, West, Inc. Los Angeles Intellectual Proprty Registry Registration #1106208 Американская Писательская Гильдия Лос-Анджелес Зарегистрированные права Сертификат # 1106208 ДВЕНАДЦАТЬ ПИСЕМ ДРУГУ От автора: События, описанные в романе, не автобиографичны. Материал основан на личных наблюдениях и обобщениях. Любые совпадения случайны и носят характер домыслов. ********************** Глава из романа. НА МОЛДАВАНКЕ Неважно, где человек родился, главное, где ему довелось впервые познать окружающий мир. Именно это место он с полным правом может считать своей Родиной. Вот такая созрела мысль и одновременно возникло желание с тобой непременно той поделиться. Меня к ней подтолкнули размышления о собственной идентификации. Кто я? Взять, хотя бы, первые годы жизни. Родился в Перми, в Одессе прошло почти всё моё детство. Ну и кто? Пермяк? Одессит? Чем определить свою духовную принадлежность к тому или иному месту? Как распознать природу связей с ним? Ведь поклоняемся мы лишь тем богам отчего дома, которые однажды и уже навсегда стали нашими Пенатами... Лично моя сознательная жизнь, по счастливому стечению обстоятельств, началась на Молдаванке, на Госпитальной. Не взирая на послереволюционное название - Богдана Хмельницкого, улицу, чаще всего, именовали в обиходной речи как и прежде, на старый лад. Делали это по давней укоренившейся привычке и уж, тем более, без всякого тайного антисоветского умысла. Так уж повелось, что некоторые новые названия в Одессе приживались с большим трудом, не будь это сказано в качестве упрёка в чей-то адрес. Я просто констатирую голый факт и единственный вывод, напрашивающийся сам собой, будет звучать до нЕльзя просто: не следует пренебрегать желанием сохранять традиции. Наш дом, как выразились бы теперь, сдали в эксплуатацию аж в 1847 году. Во всяком случае, именно эту дату назвал мне знакомый историк, собиравший материалы о Молдаванке. Построенный по типовому проекту, утверждённому «Одесским обществом инженеров и архитекторов», дом до октябрьского переворота был доходным. И выглядел весьма презентабельно. Ну посуди сам, потолочная лепка и высокие изразцовые печи в квартирах подороже, дубовый паркет... Похоже, люди совсем неплохо здесь себя чувствовали. Скажи мне - где ты живёшь и я скажу - кто ты. В позапрошлом веке дом явно отражал достойное место квартиросъёмщиков на городской социальной лестнице и только с приходом власти рабочих и крестьян его интерьеры изменились в соответствии с объективными пролетарскими нуждами. Квартиры слегка модернизировали, то есть, установили дополнительные перегородки не предусмотренных первоначальным замыслом архитектора. Тот, по мнению большевистских зодчих, разбазаривал квадратные метры, а они – светочи знаний, их использовали куда рациональней, тем самым резко увеличив количество отдельной жилой площади. При этом, правда, печь могла оказаться у соседа, но кого тогда волновали подобные мелочи и буржуазное наследие? С временем на изменившиеся детали интерьера и на нонсенсы планировки жильцы обращали внимания всё меньше и меньше, пока окончательно не привыкли к несоразмерности комнат, как к неизбежным в быту тараканам и клопам. Плохо, когда у людей, не способных подумать о себе возникает мысль, что они абсолютно точно знают как улучшить положение других. Увы -увы. Никто в то время не мог противостоять суровой необходимости текущего революционного момента и новые вершители судеб страны не замедлили внести ощутимые коррективы. Не самые лучшие, но что уж тут поделаешь? Молдаванка, как бы она того не хотела, не могла оставаться неохваченной всеобщим порывом мирового переустройства. К счастью, у горячих последователей идей товарищей Маркса и Энгельса дел было невпроворот и внешне дом остался без изменений. Несмотря на солидный возраст, это довольно основательное строение едва ли представляло хоть какую-нибудь архитектурную ценность. Или историческую. Впрочем, нет. Не стану врать – наверное, историческую как раз имело очень определённую. Но об этом чуть позже. Похожий на сотни других типовых собратьев, дом органично вписывался в городской район, неизвестный ни в Санкт-Петербурге, ни Москве, ни в Варшаве. Молдаванка... Я как сейчас вижу его перед собой: облупленный фасад, невысокая арка входа с двумя чугунными тумбами по бокам, железные глухие ворота. Чёрные-чёрные. Как гробы. Ворота, естественно, никто не запирал и круглосуточно полураспхнутые они едва скрывали тёмное пространство, где постоянно справляли малую нужде что собаки и коты, что человеки. Да уж, народ тогда не церемонился. А особенно, в двух шагах от троллейбусной остановки... Мне отчего-то врезались в память вереница разномастных почтовых ящиков на стене при входе и тусклая лампочка под потолком, обсиженная мухами до грязно-коричневого цвета. Безусловно, все эти детали не то чтобы были удручающим зрелищем, но явно не производили впечатления парадного подъезда во дворец. Впрочем, как говорится, добро пожаловать в обычный двор на Молдаванке. Наверное я один из очень немногих, кто не испытывает к нему, к этому нетленному символу прошлого нежные ностальгические чувства. В душе теснятся любые другие хорошие эмоции, но не светлая грусть по месту своего проживания. В доме дворов было два. Первый – относительно просторный, но проходной, с буржуйскими квартирами и следующий за ним, поменьше, заселённый до революции людом победнее. Советская власть, естественно, стёрла былые классовые границы, понизив статус жилплощади в обоих дворах до одного социального уровня. И она же уравняла в правах инициативу каждого распоряжаться общественной территорией для собственных нужд. А нужды, как ты понимаешь, помимо сугубо бытовой направленнности, носили ещё и стихийность. Один соорудил незатейливый навес для импровизированной летней кухоньки, другой огородился штахетником палисадника, третий замахнулся на голубятню. Короче, кто во что горазд. Прежний хозяин, конечно, не допустил бы такой вопиющей анархии, но его уже давно никто не спрашивал. Можешь представить, насколько в результате подобного бесконтрольного самоуправства сократилось некогда вполне приличное жизненное пространство. И конечно же, сараи. А как же без них в хозяйстве? Прилепившиеся друг к другу посреди двора, словно занявшие круговую оборону, этакие разновысокие крепости, покрытые красной черепицей, они были символом архитектурной вседозволенности, И как центр мироздания рядом с частнособственническим самостроем - водяная колонка с цементным отливом. К источнику воды одесситы всегда относились трепетно. Да и пожалуй, ни в каком другом городе так универсально не использовали колонки как в Одессе. А уж на Молдаванке и подавно кран практически не закрывался. Что только не делали под водяной струёй? Стирали бельё, чистили рыбу, резали кур, мыли всякую всячину. Да мало ли человеческих надобностей? Даже купались. Правда, водные процедуры принимали только дети, и не под краном, а в паре метров от него. В особенно жаркие летние дни изобретательные мамаши выносили во двор оцинкованные лохани для купания младенцев, наполняли их водой и, дав хорошенько прогреться под солнцем, сажали туда своих замурзанных отпрысков четырёх-пятилетнего возраста. Те уже едва вмещались в несчастное утлое корытцо, что совершенно не мешало им с полным восторгом обливать друг друга с таким шумом и криком, что только глухой не мог слышать радостного визга: - Мама! Мама! Лей на меня холодную воду! Я очень люблю моряцкую жизнь! При этом, непременно, непременно находилась чья-нибудь находчивая родительница и, пользуясь моментом всеобщей занятости, норовила улучить момент, чтобы впихнуть в рот своему дитю вчерашний мясной биток. - А, что же! Так оно коники выкидывает и ничего не хочет кушать, - деловито объясняла та безучастной соседке, дожовывая остаток. Ну и чем не жанровая сценка советского быта начала шестидесятых годов? Я полагаю, что она вполне могла бы заслужить какую-нибудь поощрительную премию на выставке, посвящённой теме счастливого детства. Впрочем, время твоего и моего безмятежного первого десятка лет жизни совпало, а стало быть и эти простенькие зарисовки с незначительными вариациями тебе знакомы. Не так ли? Как ты понимаешь, в корытах я не сидел и меня не кормили во дворе из рук. Ну, сноб... Признаю за собой такое свойство натуры. Однако, нисколько не сожалею, что мне не пришлось поучаствовать в дворовых купаниях. Во первых, бесхитростная убогость подобного мероприятия уже тогда меня инстинктивно отталкивала, а во вторых, для водных процедур я всё же предпочитал Ланжероновский пляж, куда изредка мог попасть с родителями. В остальных дворовых потехах я, если и не был заводилой, то уж во всяком случае, не отставал от других пацанов. Петляя между развешанными во дворе мокрыми простынями, немного повзрослевшие, гоняли на велосипедах я и мои сверстники. Резво крутили педали вокруг острова, слепленного из покосившихся сараев, мимо бельевых выварок, прицепив на раму заднего колеса с помошью прищепки кусок жесткого картона, который нещадно тарахтел как плохонький двухтактный двигатель внутреннего сгорания. Скорее для острастки, чем со злобой нам вслед неслись ленивые окрики обеспокоенных хозяек из чрева крохотных палисадников, утопающих в зелени дикого винограда. Откуда-то из потрескавшегося асфальта торчал корявый ствол, а дальше настойчиво тянулась лоза, рождая всё новую и новую поросль с девственной свежестью едва отрыквшегося листа и уже заканчивалась тонкими нежными усиками под самой крышей. Ну, как тебе эта полуместечковая пастораль? Прибавь к калейдоскопу пёстрых картинок такие неизменные нюансы, как перманентную кучу строительного мусора между дворами, перемешанную с бытовыми отходами, да неожиданное появление из-за неё гицелей-собаколовов с сачками на длиннющих ручках, в самый что ни на есть непредвиденный момент, и ты сможешь представить воочию весь незабываемый уклад жизни, который надолго засел в моей памяти. Молдаванка моего детства, безусловно, изменилась со времён прославленного Бенциона Крика, но не настолько, чтобы не распознать в поведении и манерах её жителей и моих современников былой колорит. Кстати, с упоминания Госпитальной улицы начинается рассказ Бабеля «Король». Помнишь, сцена со свадьбой? Не стану строить досужие домыслы о том, что герои повествования гуляли в нашем дворе, но и не буду утверждать обратное. И всё-таки, похоже, что столы, «высовавшие хвост за ворота на улицу», в своё время стояли именно там. Да и иные краеведы – энтузиасты утверждают, что Мойше-Яков Вольфович Винницкий, или он же герой эпоса Молдаванки - Мишка Япончик имел самое непосредственное отношение к тому дому, где прошло моё детство. Ну, да – и к тому самому весёлому дворику, о котором я тебе рассказываю. Ни много-ни мало, ему приписывают лавры места, где человек, которым гордится Одесса, появился на свет. То есть, Мишку Япончика – будущую городскую легенду, окружали те же стены, что и меня, а с улицы он сворачивал домой в уже знакомую тебе парадную. Мемориальной доски там пока нет, музея тоже, но давно уже воздвигнут памятник нерукотворный... А уж антураж квартир, «превращённых в кухни», из Бабелевского рассказа мало чем отличался от окружавшего меня тогда - можешь не сомневаться. Но главное, люди! Мои соседи - эти неподражаемые натуры, с которых хоть бери и пиши персонажей в продолжении полублатных историй, выглядевших для непосвящённых забавной одесской экзотикой. Ну и их язык, естественно! Тот неповторимый слэнг, звучавший во дворе моего детства я уже не слышал потом нигде и никогда. Ты знаешь, меня всегда умиляли замечания, с позволения сказать, знатоков-лингвистов, мудрствующих по поводу произношения жаргонных словечек, которыми на Молдаванке пользовались в каждом дворе так же распространённо, как, извиняюсь, газетой в качестве туалетной бумаги. Так одна молоденькая и естественно, чрезвычайно самонадеянная умница однажды решила меня поправить: - Слово «КИПИШ» произносится через К. Оно - производное от слова кипишевать. А не хипишивать – это не хиппи какие-нибудь... Ну, что я мог ей возразить? Студентке филологического факультета Одесского университета, взявшейся рассуждать о вещах бесконечно для той далёких. Для которой идиш, звучавший на Молдаванке ещё полвека назад – был не более, чем объектом, вскользь упомянутом в справочной литературе, как юго-восточный диалект еврейского наречия, а не тем, чем тот существовал для меня – одним из привычных ингредиентов смеси языков в обыденной разговорной речи. И тогда я в свои семь-восемь лет даже не подозревал, что те или иные слова, звучавшее из уст взрослых, заимствованы из многих других языков народов огромной страны не год и не десять назад, а вплетались туда поколениями. Свой вклад внесли и украинцы, и молдаване, и греки, и поляки, и конечно же, евреи. - Ах, детка, - успокоил бы я её по поводу своего досадного неведения этимологии жаргона, - слово хипеш родилось на Молдаванке, как и те люди, от которых я его впервые услышал. И мне, милая, довелось жить бок о бок с прямыми потомками именно тех , кто хипесом промышлял и кормил семью. А они уж наверняка знали как называлось пикантное-криминальное ремесло их бабушек и дедушек, не раз разыгрывавших спектакль для перепуганного фраера, застигнутого врасплох без штанов в постели хипесницы. Конечно же, я не стал затевать спор. Тем более, с девушкой, даже не представляющей, что подобное слово – это, прежде всего кусочек, или как говорили там же, на Молдаванке, кецик, уже неотъемлемой культуры моей жизни. Слово, которое задолго до появления на свет этой самоуверенной всезнайки настоящие одесситы не цепляли, как брошку, на видное место, чтобы покрасоваться, мол и в моей душе трепещет бессмертный дух бывшего еврейского райончика. Оно звучало на Молдаванке в любой квартире, как повсеместно шипел примус, чадил керогаз или как из каждой кухни пахло жареной рыбой. Я промолчал и лишь усмехнулся про себя: «...Да что мне замечание этой юной особы? Нехай себе сочиняет правила. Ведь девочке даже невдомёк, что настоящей вкус Молдаванки не имеет ничего общего с киношным эрзацем. Как полевая помидора другая, чем выращенная на гидропонике, как жареное постное масло с «Привоза» иное, чем рафинированное, и как котлета из бройлерной курицы, не лежала рядом со сделанной из базарной...» Я мог бы перечислять и перечислять примеры, однако стоило ли стараться – ведь одно дело познать разницу и совершенно другое – её прочувствовать. Да. Мне действительно повезло, если в детстве посчастливилось хлебнуть удивительного воздуха этого невзрачного городского района. Его уникальную атмосферу хранили ещё те заповедные одесситы, в сердце которых билась воровская честь их предков – галантных налётчиков, а в голове присутствовала мудрость грустных еврейских философов. Именно здесь, поимио того, что родиллся, начал свой яркий путь отнюдь не книжный персонаж, а тот самый реальный Японец, с которого, так полюбившийся, благодаря своим героям-бандитам, Исаак Эммануилович писал знаменитого главу одесского уголовного мира. И здесь же, по достоверным слухам, проживал родной брат лихого франтоватого предводителя одесских уркоганов и героя городских преданий. Однажды мне даже случилось столкнуться с малозаметным, но хорошо известным лишь единицам, стариком – живим продолжением городской легенды. Произошло это в крохотном магазинчике на углу Госпитальной и Запорожской. Там заправляли газированной водой сифоны и продавали овеянные славой папиросы одесской табачной фабрики «Сальве». Этого человека мне показал мой давний товарищ, с которым я дружил ещё со времени, проведенных в детском саду на Мясоедовской. Потом мы вместе оказались в одной школе и часто вдвоём пропадали на улице. - Смотри! - шепнул он таинственно и подтолкнул меня в бок, указывая на очень пожилого дядьку с жёлтыми от курева пальцами. Ничем не отличавшийся от других посетителей, обычный с виду мужик как раз расчитывался у стойки. - Ты знаешь, кто это? Я отрицательно покачал головой. - Брат Япончика! Мне ровным счётом это ничего не говорило. -Кого? - Япончика! Потом тебе расскажу. Я впялился в неприметного покупателя, пока не понимая важности его персоны. Тот вскоре вышел и непешно завернул на Госпитальную. Уже на улице, попив из изгонутого клювика свежеагазированного сифона и дав хлебнуть мне ключей от углекислого газа воды, мой дружок меня просветил тем, что чуткими ушами уловил из разговоров своих родителей. Ребёнок с Молдаванки! Чтобы он чего-нибудь не знал? - Забожись, что никому не скажешь! Мой товарищ вытаращил глаза, не в силах больше маяться с непостижимой тайной, имеющей смутный и загадочный смысл. Его распирало поделиться ею, готовой, словно запертая кошка, вырваться наружу. Я проглотил от волнения слюну, предвосхищая всю важность секрета, вот-вот доверенного мне, как лучшему другу. - Божусь! -Забожись за муторшу! Такое серьёзное заявление и ожидание магических слов обуславливали очень жёсткий регламент, что и кому потом говорить. - Божусь! -Ты не сказал за муторшу. Клятва должна была быть полной и отделаться половиной фразы, означало проявить неуважение к традициям мальчишеского благородства. - Божусь за муторшу! Я это произнёс тоном, каким, наверное, больше никогда и никому не присягал впоследствии. Мой всеведающий приятель оглянулся, словно проверяя нет ли вокруг посторонних и только убедившись в полной безопасности, наконец, решился. - Япончик был королём. Не каким-нибудь захарканным фраером, а самым настоящим королём! Из всего услышанного я, естественно, ни слова не понял, но на всякий случай посмотрел в том направлении, куда направился этот необыкновенный человек, с трудом представляя невзрачного незнакомца в образе ближайшего родственника всамоделешнего монарха. Того уже и след простыл и, кроме бабки, торгуюшей семечками в тени акации, я так никого и не увидел. - Смотри никому! Ты забожился, - ещё раз многозначительно заметил на прощанье мой товарищ. Больше он, очевидно, и сам ничего не знал да и мне стали известны некоторые подробности относительно легендарной личности Япончика лишь много лет спустя, когда в руки попала замусоленная и, зачитанная до дыр, книжка под названием «Одесские рассказы». Удивительно, но многих соседей по Молдаванке я запомнил в лицо, как бы предчувствуя, что ещё не однажды всплывёт в памяти этот период жизни. Моё детство проходило среди приличных людей и совсем не имел значения факт, что некоторые из них успели отсидеть в тюрьме или побывали в колонии. Ну, побывали... Ну, отсидели... Чаще всего обыватель думает именно о неприглядной стороне жизни оступившегося человека, поверив слухам или завидев у того наколку. Тогда, в начале шестидесятых, украшения на коже гипнотизировали как специальное удостоверение. Если теперь замысловатый рисунок на теле - явление обыденное и ординарное, лишённое всякого загадочного ореола, то пятьдесят лет назад накалывались только представители определённого мира и делали это отнюдь не в специальных кабинетах. Да и тематика была простой и понятной, без чуждых советскому человеку вытребенек. Один подобный субъект жил в нашем дворе и мы с пацанами хорошо знали, что у него две «ходки». Тщедушный и крайне спокойный мужичок, с авторитетом которого все безоговорочно считались. Пальцы и кисти рук того украшали контуры крестов и колец, а на открытых плечах, когда он снимал пиджак и оставался в майке-алкоголичке, синели крупные звёзды. Человеком он слыл уважаемым и с ним при необходимости советовались. Как правило, одесские углоловники в быту вели себя смирно, пожалуй, даже тише остальных законопослушных граждан. А впрочем, какая разница насколько праведно шагали по жизненному пути мои соседи? Я им не судья, как и вообще, никому. Важно – совершенно другое. Этих людей пронизывал несминаемый обстоятельствами нравственный каркас, как крепчайшая арматура, не деформировавшийся уже много лет с тех незапамятных времён, когда здесь - в бывшем пригороде традиционно селились представители трёх наиболее популярных в Одессе ремёсел: контрабандисты, налётчики и биндюжники. Не проходимцы или какие-нибудь хлыщи и мазурики, а вполне добропорядочные граждане. Как и когда-то, так и теперь на Молдаванке жили по установленному неписанному кодексу, по странной причине сочетавшему в себе нетленные элементы, прищученного властью бандитизма и подчёркнутого до смешного, местечкового рыцарства. Я ежеминутно находился среди них - жизнерадостных мужчин и женщин, с природным юмором, а самое главное, со стержнем общечеловеческих ценностей внутри в виде неразменной монеты, пусть даже небольшого достоинства. Все понятия добра и зла у тех существовали в крайне простой и доступной форме, которой сопутствует чёткая граница между белым и чёрным. Я вижу твою снисходительную улыбку по поводу столь радикальной полярности. Что ж? Наверное, готовность идти на компромисс с совестью в большей степени присуща людям образованным. Ты против? Не торопись. Очень часто для многих уровень их внутренней культуры - это не то к чему они пришли сами, выстрадали или обожглись, а чужая книжная мудрость. В ней, к несчастью, не обязательно присутствует только лучший человеческий опыт, но и неизбежные сомнения, прекрасно резонирующие с личными слабостями. Как результат - лукавство в истолковании своих поступков в поисках спасительного оправдания. Так что, подобная элементарная бескомпромиссность простых людей, меня окружавших, возможно выглядит по-детски примитивной, я не оспариваю, но нельзя не признавать её кристальную и ничем незатуманенную ясность. Именно в этой специфической атмосфере я впервые познал логичную и справедливую уличную мораль, зачастую грубоватую, но чистую по сути. Для меня не существовало вопроса: можно ли нарушить данне честное слово? Сама его постановка была абсурдной и если кто-нибудь «божился за маму», как я тогда в будке, где заряжали сифоны – обещание хранить слово точно было крепче гранита. Осознав довольно рано этот постулат, я уже никогда больше не раскидывался направо и налево поручительством своей искренности и ожидал того же от окружающих. Возможно, а скорее всего, так оно и есть, что я идеаллизирую тот нравственный климат и, случись так, что мне пришлось повзрослеть среди этих людей, и я бы неизбежно заметил сопутствующие пороки, но этого не произошло. Я с ними вовремя расстался и возможно, что-то мне не суждено было разглядеть. А вообще, Молдаванке я благодарен хотя бы уже за то, что там впервые увидел механику каждодневной жизни рядового советского гражданина, которым предстояло стать и мне. Правда, на Молдаванке каждый был чуть-чуть гешефтмахером. Так сказать, традиции обязывали. Вот я и наблюдал своих соседей. Естественно, подсознательно и лишь поверхностно, не ведая, что однажды моё восприятие человека, подобного им, трансформируется в искания потенциального маргинала. И произойдёт это не на Молдаванке, а в далёкой Америке. Ах, какое удивительное случилось превращение - был обыкновенным одесским гешефтмахером, а стал эмигрантским писателем. Вот так история... Впрочем, давай лучше о моих соседях, о коренных и пришлых жителях Молдаванки. Иные честно трудились, иные подворовывали. Не по-крупному и потому наверное, успешно. Цеховые в нашем дворе не водились, а так - нормальный рабочий люд. Кто-то стоял на пиве, кто-то на газировке. Я всегда потом поражался: каким образом люди умудрялись сделать деньги на стакане копеечной воды. Оказывается очень даже можно. Не так эффективно - как на пиве, но не хуже, чем на пшонке или на рачках. Иметь маленькую кормушку не считался зазорным, а наоборот, факт её существования свидетельствовал об умении тепло устраиваться в жизни. «...Выпьем за то, чтобы у нас всё было и нам за это ничего не было..» - традиционно поднимал тост, звучавший как шутливое заклинание, захмелевший отец моего товарища, поведавшего о «Короле». Весь двор знал, что тот работал на Привозе в магазине скобяных изделий. Гвозди, дверные петли, шурупы на развес. Известь для побелки в бочках, кисти-квачи, с безбожно сыпавшимся ворсом... Как этот продавец-кудесник, или кем он там числился, сумел разбогатеть на недефицитных товарах, не представляю. Конечно, материальный уровень родителей моего дворового дружка измерялся по шкале принятой в те годы, да и масштабы Молдаванки не могли не отличаться от столичных. Тем не менее, дом у тех был полная чаша. Полутёмная конура, типа нашей квартиры, но с претензией на хоромы, обставленные и обвешанные дорогой утварью. Естественно, дорогой опять таки, по меркам Молдаванки, как напрмер итальянскими плюшевыми коврами со звучным названием «Тарантелла». Их так называли по причине изображения на ковре сцены со знаменитым танцем. Кстати, очень популярный сюжетец – дамы, кавалеры, музыканты с тамбуринами и кастаньетами. Иметь подобный пёстрый коврик по тем временам было очень престижно, и их в квартире висело три! На каждой стене в центральной комнате. Ну и холодильник «ЗИЛ», как само собой разумещеся, между такаными танцевальными феериями, а нём – свидетельство вершины финансового благополучия – телевизор с уже бОльшим экраном, чем у незабвенного пионера телевещания «КВН»а. Да ты и сам прекрасно помнишь эти годы. Ещё никто не называл телевизор: снисходительно - ящиком или иронично – телевэйзмером, и дворы пустели, когда показывали кино. - Ну как же – как же, - представляю тебя, моментально откликнувшегося, - помню. «Белую акацию» крутили часто и ещё «Жажду» Оба фильма об Одессе. Да. Совершенно верно. Кстати, «Белую акацию» я продолжаю иногда пересматривать. Влажнеют глаза, замирает сердце. И реплики Водяного, дорогие душе, для тех, кто на них понимает. Телевизор, конечно, представлял собой небезинтересное развлечение и даже очень желаемое, но перед ним никто не просиживал вечерами или тем более, днём. На Молдаванке дети не торчали по хатам. Во двор! Там, как говорила бабушка, я голосал от зари до зари. Время, прерываемое разве что, едой наспех и немногочисленными домашними обязанностями, пролетало как одна секунда. Ты спросишь об обязанностях в этом возрасте? Не удивляйся, находились. Так раз в неделю отец меня усаживал рядом со своим аквариумом и я держал шланг, пока он менял в нём воду. Аквариум отец себе завёл большой - литров на сто. Его размеры втайне щекотали моё самолюбие. Ничем подобным во дворе не мог похвастаться никто. Даже близко! Это тебе не Тарантелла какая-нибудь с запахом нафталина, а настоящий подводный мир. Как я теперь понимаю, удовольствие любоваться тропическими рыбами не проходило бесследно для родительского семейного бюджета. Рыбы периодически дохли, особенно крупные скалярии, да и кормил их отец только живым кормом. К счастью, за кормом ему не приходилось ездить на Староконный рынок и хоть тот распологался недалеко, на Косвенной, мотаться туда наверное, было утомительно. В конце квартала на пересечении Мясоедовской и Госпитальной жила тётя Муся, разводившая на дому декоративных рыбок, ну и там всякие дафнию, мотыль. К тёте Мусе отец иногда захаживал сам, но чаще , посылали меня. Её жилище в подвале, заставленное аквариумами и огромными банками с разнообразной флорой, поначалу производило довольно удручающее впечатление. Сыро, зябко – ужас! Свойство камня ракушечника, из которого построена практически вся Одесса хранить постоянную низкую температуру, там приобретало вполне осязаемое ощущение – холод тюремного каземата. Я протягивал тёте Мусе пятьдесят копеек, взамен получал поллитровую банку с дафнией и, облегчённо вздохнув, выскакивал наружу, на крутую лестницу, ведущую наверх. С каждым новым визитом обстановка жуткого подвального помещения меня пугала меньше и меньше, а вскоре я постепенно привык к странной картинке за окном – к узкой полоске дневного света и словно существующим самим по себе ногам прохожих. Процедура чистки аквариума занимала около получаса, но это время мне казалась вечностью. Сидишь, словно истукан, держишь конец шланга, пока отец медной трубкой с резиновым наконечником водит по дну, собирая рыбьи экскрименты и только и думаешь как бы поскорее улизнуть из квартиры. Бездарное совершенно занятие, доложу тебе и к тому же, без особого выбора. Уже тогда мне стало понятно, что от обязанности – вещь малоприятная, но деваться от них, к сожалению, некуда. Наконец, пытка безделием заканчивалась и счастливый, я выскакивал во двор к друзьям – своим одногодкам. Впрочем, был у меня один товарищ и постарше. Так и оставался бя я простым солдатом под его предводительством, если бы не столкнулись однажды наши мальчишеские интересы. И произошло это неожиданно для нас обоих. Как любой нормальный пацан, я облазил все возможные дырки двора. Чихая от пыли и порвав не одну пару штанов я методично обследовал все самые тёмные закоулки. В углу двора находился подвал - неглубокий, но протяжённый. Даже в совершенно знойные дни его низкие своды хранили тишину и прохладу. Оттого, наверное, я с таким сожалением относился к продавшице живого корма для рыб, ассоциативно связывая её зябкую конуру с этой тёмной подвальной галлереей. Пологие выщербленные ступени уходили под землю и из полного мрака постоянно сквозило. Вполне возможно, что где-то в конце мрачного коридора мог быть вход в катакомбы. Однажды, превозмогая страх, я решил дойти до конца подвала. Ты скажешь – ай да герой! Да. Представь себе. Мне – семилетнему мальчишке было жутко. Одному в этом зловещем месте со свечечкой, готовой вот-вот погаснуть? Хотел бы я поглядеть на тебя. Однако, несмотря на мандраж, я всё же двинулся навстречу опасности. Неяркий дневной свет, заслоняемый у входа в подвал высокой стеной, слабел с каждым метром, пока за поворотом не исчез окончательно. Капли расплавленного парафина стекали на пальцы, чуть-чуть обжигая и застывая белесыми полосками. Пламя свечи колыхалось, отбрасывая мою тень на ряд запёртых дверей. Очередной поворот закончился тупиком, вернее, деревяной перегородкой. Идти дальше было некуда, но за ней, за забитыми досками явно ощущалось какое-то пространство. Естественно, отступать не хотелось. С замиранием сердца от предчувствия чего-то неизведанного я попытался отодрать одну из досок. Куда там? Гвозди ту держали на совесть, да и орудовать обной рукой было неудобно. Я понял, что без ломика мне не обойтись и двинулся к выходу с чётким намерением вернуться сюда сегодня же. Увы, не получилось. Во первых, в батарейке моего карманного фанарика едва теплилась жизнь, а во вторых, отец послал меня за сигаретами на тот самый угол Запорожской и Госпитальной. Потом с пацанами катались на великах по двору, позже меня загнали домой кушать – короче, не сложилось. А, кстати, знаешь как на Молдаванке звали детей со двора? Выходил родитель на порог квартиры и громко кричал имя. Как громко? Достаточно, потому как слышали все. Прошло несколько дней, пока, я собрался в подвал опять. И лампу керосиновую выпросил у соседки по двору. Старую-престарую, очевидно ровесницу её дряхлой тётки. Осветительный прибор прошлого, оказался знатным экземпляром - с отломанной ручкой, с треснутой стекляной колбой и полуржавым отражателем – и зачем она хранила этот хлам? Я пообещал поменять фитиль и вернуть полную с керосином, а уж тот большой проблемы не представлял. В доме рядом как раз находилась топливная лавка и керосин отпускался без ограничения. Купленных двух литров хватило бы на десять ламп, но у меня зрели далеко идущие планы. Воображение подсказывало, что за заколоченным барьером обязательно скрывается нечто таинственное и это еще больше распаляло моё любопытство. В переговорах с соседкой - взрослой женщиной я интуитивно нащупал слабое место в её психике. Наверняка той не очень хотелось давать взаймы принадлежавшую ей вешь, тем более, ребёнку, но возможность получить на халяву новый фитиль для лампы и чашку керосина сделало её сговорчивей. Ты спросишь, как я помню столь незначительные детали? Как сохранил в памяти пустяк, безделицу? Помню. Ведь тот незначительный эпизод с лампой стал моей первой успешной попыткой манипуляции чужим сознанием. А истину, что для многих на шару и уксус сладкий, я узнал значительно позже, уже окончательно закрепив собственное познание фундаментальных особенностей души своего ближнего. Вот они - неоценимые жизненные уроки. Ранним утром, не привлекая внимания бдительных соседей своей подозрительной экипировкой, мне удалось беспрепятственно спуститься в подвал. На этот раз я был подготовлен основательно: две коробки спичек, полумёртвый фонарик, небольшая, но очень приёмистая «фомка» и даже на всякий случай финка с наборной ручкой. Её я выменял не так давно на ржавую немецкую каску и дорожил той как зеницей ока. Лампа, горела куда ярче, чем тусклый свечной огарок, вдруг хорошо осветив клети по обе стороны длинного коридора. Первоначально их использовали для хранения дров и угля. Со временем у жильцов отпала необходимость запасать топливо, и через огромные щели в прохудившихся грубо сколоченных дверях виднелся всякий скарб, а больше, хлам, не потревоженный в течение уже долгих лет. В дальнем углу белел кошачий скелет со свирепо оскаленными клыками, с каменного потолка свисала и слегка колыхалась паутина – я слышал лишь звенящюю тищину да стук собственного сердца. В какое-то мгновение захотелось выскочить прочь, на солнечный свет, оставив позади холод подземелья. Постепенно улеглось первое возбуждение и глаза привыкли к полумраку, а самое главное, наконец, отпустил страх. Теперь уже, более или менее спокойно, я мог двинуться вперед к цели своего путешествия. Узкий проход сужался и за поворотом опять показалась загадочная стена. Примостив рядом лампу , я принялся за работу. Отыскал наибольшую щель между досками так, чтобы просунуть ломик и хорошенько поднажал. Доска спружинила, а после второго усилия заскрипели гвозди и та поддалась. За деревяным барьером зияла тёмная пустота, уходящяя в неизвестность. Лампа, просунутуая мной туда, выхватывала из черноты продолжение стен и, спускающийся круто вниз, земляной пол - вход в катакомбы, уже известное, со слов пацанов, начало подземного лабиринта. Соваться туда было нечего, да и небезопасно в одиночку и без веревки. Мои нехитрые инструменты лежали чуть поодаль и, наклонившись за ними, я взглядом случайно уткнулся в странную, но бесценную находку, о которой мог только мечтать каждый мальчишка. Мне оставалось только остолбенело смотреть и соображать о природе факта существования сокровища, никем незамеченного до сих пор. Передо мной лежал, хоть и тронутый ржавчиной, но хорошо сохранившися винтовочный обрез. И не просто какая-нибудь берданка или трёхлинейка, а американский «Винчестер». Я, взгвизнув от радости и едва не разбив фрнарь, выскочил с ним наружу. Первым о находке узнал мой школьный приятель и сосед по коридору, а затем, день спустя и другие пацаны во дворе, среди которых оказался и мой будущий старший товарищ. Как и большинство одесских мальчишек, выросших на Молдаванке, он мало чем отличался от своих сверстников. В меру озорной, с простым и справедливым кодексом чести, и конечно же, с гипертрофированной тягой ко всяческим военным регалиям и оружию. Для меня тогда не показать ему обрез - означало бы не испытать удовольствия и гордости от обладания этой вешью, показать - имело обоснованный риск. Он мог элементарно его отобрать или просто замылить. Жаловаться потом было бы некому, а вмешивать родителей в дворовые разборки считалось западло. Волей-неволей пришлось думать самому, расчитывая больше не на собственную физическую силу, а на умение руководить ситуацией. Не будучи особым крепышом, трусом я не был да и осторожничать еше не научился: поэтому без особых колебаний вынес трофей во двор. Риск себя оправдал. Тут же сбежались все пацаны. - Дай позырить! -Не мацай! Я первый подощёл! -Дай мне! Внимание я тогда заслужил, естественно, всеобщее. Каждый норовил прикоснуться к вещи, принадлежавшей только мне. И какой вещи! Наконец, первое возбуждение улеглось и теперь все поочередно разглядывали, прицокивали языком и вертели в руках тяжёлую цацку. На меня смотрели с нескрываемой завистью, а я пыхтел от удовольствия, став неожиданно героем дня. Находку оценили по достоинству, несмотря на неоткрывавшийся затвор и отсутствие магазина. Как посвящение в орден мне уже потом, наедине мой новый старший приятель продемонстрировал чёрную хромированную кобуру со свастикой. Растегнув её и небрежно откинув крышку, он перед моим ошарашенным взором вытянул тёмно поблескивающий пистолет. Чёткая насечка по бокам, слегка потёртые углы, ствол, торчащий как орудие из башни танка: я от восхищения не мог вымолвить ни слова. Очень довольный произведённым эффектом, он с покровительной интонацией в голосе, спросил: -- Ну как? Нравиться? Наверное, моё желание потрогать пистолет, испытываемое в ту минуту было сравнимо с переполняющим мужчину вожделением при виде уже раздетой женщины в его постели. - Хочешь подержать, - угадал моё состояние этот искуситель. Ешё бы! Кто бы отказался? Я с почтением потянулся к выпуклой бакелитовой ручке. Настоящего пистолета я ещё никогда не видел, разве что в кино. И вдруг так близко! Это была какая-то фантастика. Мой товарищ взял его у меня, заправски вытащил пустую обойму, оттянул затвор и, прицелившись куда-то вдаль, спустил курок. - Немецкий. «Вальтер». Вот только патронов нет, - произнёс он со вздохом. Тут же продемонстрировал почти армейское умение быстро разобрать и собрать пистолет, поделился всем, что знал сам, уловив моё пристальное внимание благодарного слушателя. Ах, как я наслаждался моментом и заворожённо рассматривал мельчайшие детали. От моего взгляда не скрылись ни заводские маркировки с орлом и свастикой на корпусе, и загадочные буквы на курке. Взвесив пистолет в руке и ещё раз прочувствовав массивную тяжесть, я даже пытался мысленно представить как с ним выгляжу. Дав мне вдоволь наиграться, этот счастливец на всякий случай предупредил: - Имей в виду, никому ни слова. За такую игрушку может быть большой гембель. Живо заметут, так что - полный молчок. Я лишь понимаюше кивнул: «...Мол, знаем, сами теперь волыну имеем...» И действительно, лишиться такой вещи было бы непростительно. Тяжело оказалось держать язык за зубами и часто, едва собираясь похвастаться перед ребятами, я, осёкшись, мгновенно замолкал. Что-то кликало в сознании, настойчиво выхватывая из глубины памяти данное слово. Так и не случилось обмолвиться никогда и никому, даже намёком. Другое взрослое знакомство я водил с настоящим молодым человеком. Ну, то есть, уже с дамским кавалером. Откровенно говоря, знакомство таковым существовало только для меня, а для него не болле чем приветливое отношение к мальчишке. Его мать и моя бабушка приятельствовали и тот, вроде как шефствуя, иногда мог уделить и мне минуту внимания, прокатив на своём мотоцикле. Его темно-красная «Ява» с хромированным бензобаком и блестящими спицами колёс выглядела просто шикарно. Во дворе она была единственным и приметным личным транспортом. Легковых машин тогда народ на Молдаванке ещё поголовно не имел и непоголвно тоже. - Вырастешь, тоже купишь себе такую лайбу, - говорил он, вытаскивая пачку сигарет «Астор». На Госпитальной курили и «Пэлл Мэлл», и «Винстон», но «Астор» котировался выше других. Конечно, загарничные сигареты не продавали в табачном киоске на углу Запоржской, но в портовом городе в начале шестидесятых те не представляли собой нечто редкое и недоступное. Как кстати, и израильские почтовые марки, а, тем более, в Одессе... К мом соседям по коридору частенько приходили из Иерусалима посылки и письма, вот мне - юному филателисту, по их доброте душевной, и удалось собрать целую серию со знаками зодиака. Как это часто бывает, появился первый шанс попробовать табак. Затянувшись и испортив сигарету, мне потом долго не хотелось подобное повторить . От едкого дыма запершило в горле и кашлянув раз, я уже не мог остановиться. Курить я тогда не начал. Эта пагубная привычка пришла много позднее. Вкус первой сигареты так и не запомнился, но в памяти осталась глянцевая иностранная пачка бордового цвета с изображением портрета мужчины с белыми буклями. Весь двор отчаяно увлекался настольным тенисом. Эта игра захватила всех. Нашёлся пятачок для самодельного стола и каждый вечер допоздна по нему гоняли цокающий целлулоидный шарик. Ракетку держать я научился, но виртуозом так и не стал. Не миновала меня и «маялка» - нитяный носок, наполненный крупой и завязанный так, что получалось некое бесформенное мягкое, но увесистое тело. Нехитрое упражнение заключалось в том, чтобы подбрасывать ступнёй её безостановочно, не давая маялке упасть на землю. Школа-восьмилетка плавно вписалась в размеренный ритм детстких занятий, прибавив новые впечатления и знакомства. Её двухэтажное здание, спрятанное под тенью развесистых платанов, находилось на той же улице, что и наш дом, наискосок через дорогу. Школа стала, по сути дела, неотъемлемой частью жизни на Молдаванке. Там учились все мои товарищи, туда же, на выборы, приходили мои и их родители, чтобы единодушно отдать голоса за очередного неизвестного народного депутата. В буфете избирательного участка, расположенного в широком школьном коридоре, продавали «Мартовское» пиво и настоящий зефир в шоколаде, превращая это важное социальное мероприятие в торжественную мессу желудка. Дефицитные продукты обеспечивали почти стопроцентную явку - принцип пряника во внутренней политике страны безусловно играл свою роль. Если первоклассников и меня, в том числе, усаживали за парты в классах на нижнем этаже, то на следущий учебный год нас спровадили на второй, в аудитории с окнами, упирающимися в знаменитую «Еврейскую» больницу. Да, в неё, незабвенную, в лечебное заведение с историей, отсчитывающей года с начала девятнадцатого века. Вообще-то, официальное название этого учреждения было другим: «Городская клиническая больница №1», но я не помню, чтобы им пользовались. И врачи, и пациенты, да кто угодно называли её по старинке и не собирались именовать иначе. Центральный вход с приёмным покоем и, дежурившими там машинами скорой помощи, распологался за углом на, уже упомянутой мной, Мясоедовской, а на Госпитальной, от другого входа - тянулся высокий мрачный забор почти на треть квартала. За ним в зелени деревьев виднелся морг. Иненно на него и смотрели окна школы. Представляешь, какого было сидеть на уроке? Какая там арифметика, когда видишь обитель трупов, а в воображении крутятся жуткие картины, от которых мурашки бегают по спине и холодеют ляжки? А не менее известная на Молдаванке гора Чумка? И она – это печальное наследие прошлого была не менее зловещим местом, чем больничный морг. А уж как отчётливо я рисовал себе муки умирающих от страшной болезни и их бездыханные тела, сброшенные впопыхах в наспех выкопанную могилу. Эти образы навеяли на меня картинки из книги по истории средневековой Европы. Пацаны со двора рассказывали, что под высоким холмом зарыты несметные богатства: земле предавали всё, к чему прикасались руки обречённых. Каждый раз, пробегая там, мимо насыпи над бывшим чумным кладбищем, я поспешно сплёвывл и бормотал: - Тьфу-тьфу три раза, не моя зараза и ничья. И с внутренней дрожью глядел на зелёную траву склона горы, ощущая близость потустороннего мира мёртвых. А с человеческой смертью я столкнулся уже достаточно скоро. Её леденящее дыхание оказалось страшным и впечатляющим... В тот роковой день ничего не предвещало трагедии. Родители на работу, я в школу. И после школы обыкновенный распорядок дня – необременительные обязанности, досуг во дворе после сделанного прилежно домашнего задания. Уроками я никогда не манкировал. Времени они занимали немного, а выполненный долг давал ощущение свободы. Не говоря уже об удовольствии, получаемом от домашней практики чистописания. Буквы в прописях у меня не танцевали в строчках, а ровные ложились на тетрадный лист, как у заправского калиграфиста. Взрыв прогремел неожиданно и совсем рядом, подняв в небо стаю ворон и потревоженных голубей. От него, мощного и оглушающего, задрожали стены, заходила ходуном лампочка, свисающая с потолка. Посыпалась штукатурка. Кухонное окно распахнулось, опрокинув на пол жестяную банку с алоэ, и наступила тишина... Естественнно, обескуражженный, я бросился во двор, куда уже повыскакивали перепуганные соседи, оказавшиеся в это время дома, а за ними на улицу. Там, на первый взгляд, всё выглядело как обычно: троллейбус на остановке, иногда проезжавшие машины. Лишь облако густой пыли над большим четырёхэтажным зданием, сталинской постройки, оседало на тротуар и на проезжую часть. Народу вокруг толпилось немного и те лишь недоумённо гадали о природе взрыва. Постепенно рассеялась пыль и открыла невольным изумлённым очевидцам ошеломительную картину присшедшего. Часть фасада дома напрочь отсутствовала, обнажив контуры перекрытий между этажами и нелепо окрытое пространство квартир. В них, как в нишах, стояла мебель, кадка с фикусом, ширма, какие-то вещи... А пыль всё продлжала оседать, обнажая новые свидетельсва катастрофического разрушения. Минут через десять послышалась первая сирена скорой помощи, затем другая, третья... Машины выскакивали из-за угла, от «Еврейской» больницы и, перекрыв дорогу, останавливались у завалов битого кирпича. От рёва пожарных машин у меня затрепетали внутернности. Машин примчалось сразу четыре или пять. Пожарные начали разматывать шланги и оцепили дом. Зевак заметно прибавилось: люди подтягивались с соседних улиц и в образовавшейся толпе, оттесняемой от места происшествия уже появившимися милиционерами, медленно поползли слухи, не замедлившие родиться: - Снаряд сдетонировал под фундаментом. С войны, холера, лежал. - Чистой воды диверсия! К гадалке не ходи! Ведь дом строили пленные немцы – вот и подсунули привет, гады. Гораздые на домыслы, а самое главное, всезнающие местные великие умы выдвигали версии причины взрыва, оказавшейся, в итоге, простой и по-бытовому незамысловатой. В подвале из трубы произошла утечка природного газа. Кто-то щёлкнул выключателем и часть дома взлетела на воздух. Конечно же, не обошлось без человеческитх жертв, но их могло быть значительно больше, случись эта беда не днём, а вечером или ночью. На следующене утро по дороге в школу я, задрав голову, оторопело смотрел на деревья с кружевным тюлем на ветках. Оконные занавеси, выброшенные ударой волной из разрушенных квартир, застряли в густых кронах и свисали над линией троллейбусных проводов. Снять разорванные тряпки ещё не успели и те развевались на холодном осеннем ветру как белые флаги. Мой одноклассник Вовка, проживавший в том доме, к счастью уцелел. Отправился после уроков не домой, а к на работу к матери - билетёрше в кинотеатре «Родина», здесь же на Молдаванке. Вот ведь судьба... Другим ученикам из нашей школы повезло меньше - погибли под завалами. И деньги потом собирали на похороны заплаканные учителя. Так я вдруг столкнулся с горем. Смерть пахнула странным и неведомым до сих пор запахом лилий в траурных венках с чёрными лентами и сладковатым духом свежего пекового лака на гробах. Печальные звуки похоронного марша, а больше истеричные завывание труб духового оркестра на похоронах охватили безысходностью и как возле Чумки захотелось прибавить шаг и поскорее оказаться подальше от жуткого места. Благословенно детство силой жажды нового дня. Через неделю неприятные впечатления от всех жутких событий рассеялись и от них не осталось и следа. Дом отселили и, обгородив забором, начали восстанавливать. После затянувшегося ремонта ещё долгое время не работал книжный магазин на первом этаже с отделом канцелярских принадлежностей, да тележку с мороженым летом больше не ставили летом под развесистым каштаном напротив широкой входной арки. На Молдаванке мальчишки становились самостоятельными быстро. Наверное потому, что росли предоставленые сами себе, без нянек и всяких там фребеличек. И хоть родители строго-настрого запрещали выходить со двора, ни меня, ни других пацанов эти ограничения не останавливали. География моих вылазок расширилась в уже третьем классе и каждый день дарил новые открытия. Как оказалось, за парком Ильича, куда меня водили кататься на велосипеде, расположен зоопарк. А рядом «Привоз» с аттракционом мотоциклист на вертикальной стене. А оттуда уже рукой подать до железнодорожного вокзала.... И если, я не полез в катакомбы, то на трамвае путешествовал в разные концы города исправно. Куда сам не ездил, так это на посёлок Котовского, где с недавнего времени поселилась моя бабушка. Она перебралась туда недавно, оставив свою крохотную квартирку на Молдаванке сыну – моему отцу. Впрочем, у нас она всё-равно бывала часто, не оторвавшись от привычной городской жизни. Там дикое поле в полном смысле этого слова, а здесь - на Молдаванке подруги, знакомые. И меня с собой в гости к ним частенько прихватывала. По дороге мы вместе заходили в гастроном на Степовой и я получал шоколадного жука, завёрнутого в зелёную фольгу, которого предпочитал серебряным шишкам и золотым то ли монетам, то ли медалям. А вобщем, посёлок Котовского был ещё тот хутор. Расположенный за городской чертой, по сути дела, в степи – район со статусом, вполне оправдавший своё будущее официальное название – жилой массив. Из основательных новостроек там тогда возвышалось единственное здание четырёхэтажной школы, окружённое владениями частного сектора. И неосвоенные пока пустыри между ними – вольница хозяйских кур и петухов. На посёлке Котовского, как говорили в те годы - люди строились. Не в шеренги и не в колонны, конечено, а в смысле, строили себе жильё. На вновь спроектированных улицах – «линиях» стояли каркасы уже возведённых одноэтажных домов. Жёлтые, как детские кубики, с добротными толстыми стенами из камня ракушняка, который, как ты уже знаешь, в Одессе традиционно использовали местные зодчие. И Крыжановка в ту пору была ещё рыбным колхозом, а не зоной отдыха. Оттуда, на берег с обрыва вниз сбегала к морю крутая грунтовая дорога: безумно пыльная - летом и размытая дождями - зимой. Крыжановку с одесской окраиной Лузановкой соединял травайный путь - одноколейка, на кольце которого стоял небольшой магазинчик. Ни дать-ни взять, сельпо и по ассортименту товаров, и по деревенскому укладу, когда продавщицы знают в лицо всех своих покупателей. Естественно, Молдаванка находилась безумно далеко от посёлка Котовского. Протяжённость этого расстояния я каждый раз испытывал нутром, особенно страдая от поездок на рейсовом автобусе, отправлявшегося от Пересыпского моста. Меня укачивало до тошноты. С визгом закрывались входные двери и начиналось... Зелёный, в полуобморочном состоянии я выползал из автобуса на конечной остановке в Лузановке. Дальше уже было полегче - трамвайчиком по той самой одноколейке. Разросшиеся ветки дикой маслины в зарослях посадки хлестали по полуоткрытым окнам вагона, колёса скрежетали и гремели на поворотах, заглушая неистовое стрекотание саранчи. Я жадно вдыхал живительную свежесть ароматов степи, чувствуя как постепенно проходят мерзкие позывы к рвоте и стихает головная боль. А вскоре, уже совсем поправившись, бодро соскакивал с высокой подножки, попадая в другую, совершенно не похожую на городскую, жизнь. Постепенно замолкал лязг ушедшего в обратный путь трамвая, и в наступившей тишине из близлежащих дворов доносился разноголосый собачий лай. О Лузановке отдельная история. На посошок. Перед тем как с тобой проститься и закончить письмо. Если предположить невероятное и представить, что летом кого-нибудь из моих соседей на Молдаванке и могло занести туда попляжиться, то зимой прогулки к морю те не совершали даже в Аркадию – в дивный городской уголок, по-своему привлекательный в любое время года. Я оказался в Лузановке в январе на зимних школьных каникулах - родители отправили меня к бабушке погостить. И не просто в Лузановке, а на тамошнем причале-пирсе, предназанченном для швартовки прогулочных катеров. Навигация закончилась ещё в октябре и теперь пирс пустовал. Приехаля я в Лузановку с бабушкой с вполне конкретной целью – набрать бидончик морской воды, и собирались иметь её дома тоже не без причины. По мнению многих одесситов, и надо полагать, не без основания, морская вода обладает не только профилактическими, но и лечебными свойствами. Это убеждение мою бабушку не обошло стороной. Если у меня заболевало горло, а такое частенько случалосб, лечение, предписываемое ею, было предельно простым и как ни странно, эффективным - полоскание той самой водой. В тот памятный день погода стояла довольно зябкая: нависшие низко серые тучи, мокрый пронизывающий ветер, словом, обычная одесская зима. Впрочем, ощущая влажный холод, было ещё приятнее, запахнувшись и поглубже засунув руки в карманы, пройтись до края пирса и даже там постоять, наблюдая как волны плещутся внизу, разбиваясь на мелкие брызги. Пока бабушка совершала свой моцион, энергично шагая по слежавшемуся песку, я успел наполнить бидончик и присел на широкий кнехт. Мерно подымаясь и опускаясь, волны обнажали покрытые ракушками сваи и с шипением накатывали на берег. Вдруг почти возле пирса я заметил круглый правильной формы предмет. Он то выныривал на поверхность неспокойного моря, то скрывался под водой. Точно такой же я видел в городском музее, куда наш класс водили на экскурсию. Помню тогда мы ещё долго рассматривали мину, установленную на квадратной тележке. И этот ржавый шар, с торчащими в сторону рожками, плещущийся невдалеке, был точь в точь такой же, очевидно после осенних штормов прибитый к берегу. Пока я бегал и пытался сбивчиво рассказать бабушке о мине, та исчезла. Начало смеркаться и напрасно мы вдвоём вглядывались вдаль. Вечером мина не уходила из памяти и я с тревогой ожидал неминуемый взрыв, которого не произошло, а мой рассказ посчитали пустой фантазией. Так и не недовелось мне стать доблестным школьником, спасшшим Лузановский пляж. Мновало несколько дней и боль в горле бесследно прошла, а через неделю зимние каникулы закончились и было пора возвращаться домой в родной двор на Молдаванке... © Виктор Бердник, 2008 Дата публикации: 15.09.2008 06:11:16 Просмотров: 4115 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|