Изгои, первая повесть из цикла "Страстотерпцы"

Владимир Киселев

Форма: Повесть
Жанр: Историческая проза
Объём: 139539 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Повесть из первоначальных времен Урень-края

УТЕКЛЕЦЫ

Тысячу лет славянская дева Рось подрастала для окружающего мира, гуляя между Черным и Белым морями, между реками Волгой и Днепром. Дева желала жить самовольно, но и не прочь была подчинить себе соседей. Князь Святослав Игоревич положил начало расширению пределов росских и слиянию европейского и азиатского начал, называемых ныне народом русским. Но обрушивались беды на державу евразийскую то слева, то справа, то со всех сторон, скопившись все разом в веке семнадцатом: войны с поляками и шведами, прибалтами и крымцами, чума и неурожаи, голод и пожары, восстания и бунты, а в церкви – раскол, превративший в изгоев приверженцев истинной старой веры. И устремился бедствующий люд от напастей и пропастей в земли окраинные – донские степи и заволжские леса. Целые деревни до выгребу снимались с обжитых мест и пускались в бега.

В вотчинных владениях думных дворян Бурениных, что под Рязанью, в моровой одна тысяча шестьсот пятьдесят четвертый год выкосило народишка до половины. Иные деревни и вовсе опустели: кто помер, кто к родичам подался, а кто подале злогибельных мест убег. И самих Бурениных чума мимо не прошла: стариков-родителей в землю свела, старшую дочь Настасью без мужа оставила, а младшую Ольгу – без сужено-го. И мыкали теперь сестры полуголодную жизнь, оставшись без холопей и забываясь лишь в молитвах ко господу о избавлении их от новых несчастий.
А мужики буренинские между тем все утекали и утекали. Больше на Мещеру, а самые ходкие и того дале – за Волгу-реку и за Урал-камень. В Байдиках тоже зашевелились, Антип Гуляй-нога принялся подбивать земляков:
- Пространства в восточных странах нескончаемы, братцы! С голоду тамо не пропадешь. Рыбы в реках – ладонью черпай, зверя в лесу - дубиной зашибай!
Антип знал, что говорил. В младые годы, еще при царе Михаиле Федоровиче, в Сибирь по реке Лене с мангазейским казаком Каковкой хаживал. Там ногу застудил и сейчас приволакивал ее при ходьбе, оттого и прозвище Гуляй-нога.
- И что главно-то – господского глазу тамо нетука!
Гуляй-ноге и верили и не верили. Работник он справный и не болтун, вроде, да как такое в тех краях могло быть все наоборот – здесь лихо, а тамо тихо?
- Передохнем здесь все, однако,- поддерживал Антипа Гавря Чекмарь,- а тамо, однако, надежа на спасение… В прошлом годе елинцы вниз по Оце-реце подались, а взад не вернулись. Стало быть, нашли место обетованное.
- Вот и давайте, Гавря с Антипом, поищите благодатную землю Ханаанскую,- призвал в конце концов мужиков байдиковский вероучитель Лука Кадило.
- Вдвое несуразно,- не согласились мужики.- Всяко в дороге может быть. Боле народу надо сподвигнуть.
Охотников отправиться на поиски земли Ханаанской нашлось пять семейств со взрослыми детками. Худородное жито было сжато, скотина прибита, половина деток прихоронена – нечего в Байдиках жалеть. То-пор за пояс, армяк на плечи, баул за плечи и айда за тридевять земель! Сели в лодчонки-плоскодонки и отчалили по речке Истье к речке Проне, а из нее в Оку.
Сестры-владетельницы байдиковских беглецов известие об их побеге встретили равнодушно.
- Все одно конец света близится,- изрекла Настасья Павловна.- Коломенский епископ Павел, старой веры защитник, не зря в сруб гореть безо всякого погону пошел.
- Страшно, Настасьюшка, заживо-то гореть,- молвила в ответ Ольга Павловна,- жизни-то мы покамест еще не видели.
- А по мне дак злодею Никону в рожу его супротивную плюнуть да умереть,- осталась при своем старшая сестра.
Злым огнем загорелись ее глаза при одном упоминании имени церковного рушителя патриарха Никона. Она б подобно байдиковским беглецам побежала от бесовского гнезда московского за тыщи верст, если б знала, куда бежать.
Тут и подоспело посланьице Ольге от Ефимьюшки Всеволожской, первой жены царя Алексея Михайловича, касимовской подружки по девичьим годам. Угодила Ефимьюшка государю красой, да не угодила здоровьицем, вот и сослана была с отцом в холодную Тюмень на воеводство. Потом отца перевели в Верхотурье, а оттуда в Яранск. Об этом и писала Ефимьюшка, а еще описывала черемисскую сторону, про вольное житье-бытье тамошних народов: «Живут хресьяне, аки птицы небесныя, и никто им, как молитвы творить, не указует. И всем места хватает, татаровям и черемисам. И ростет люд руской, и живет по сту лет».
Блазило посланьице Ольгу Павловну, а Настасью Павловну – того боле. Словно капелька остатняя чашу терпения накренила. И почали сестрицы у байдиковских мужиков выведывать, как утеклецы в азиатских странах обустроились. Мужики сперва запирались да отнекивались, боясь розыску, но Яшка Ревун из дворовой прислуги вызнал-таки слухи и уговорил байдиковских мужиков довериться сестрам Бурениным, в головах которых также зародилась потяга к уезду с Рязанщины. Мужики и представили им Гаврю Чекмаря, вернувшегося из разведки в живом виде, дабы созвать за собой односельчан.
- Матушки-болярыни,- запричитал Гавря, часто крестясь,- не велите казнить, велите выслушать.
- Спокойся, братец,- приветливо заговорила с ним Настасья Павлов-на,- мы интерес к твоему походу имели, потому как сами в него пойти не прочь…
Рассказ Чекмаря был долог и сбивчив, но сестры усвоили одно: в той стороне незнаемой люди живот и веру спасают. Надобно спасаться и им. Сразу и наметили отправку в путь - на весеннюю водополь: сперва по Оце-реце, затем по Волзе и по Вятлузе. Гавря Чекмарь, выслушав та-кое, был как громом оглушен: болярыни идут в потай за тяглецами своими, отказываясь от первородного на них права!
О помыслах сестриц, однако, кроме Чекмаря не знал никто. И имущество свое они начали торговать будто бы ради ухода в монастырь послушницами, и деньги от торгов были выручены небогатые. Байберековые кафтаны и ильковая шуба мужа Настасьи Павловны, даже бусы бурмицкого зерна, перешли в чужие руки чуть не задаром.
- Все едино,- успокаивала себя и сестру Настасья Павловна,- за река-ми в странах азиатских нам этого не нашивать.

Сборы в дальнюю дорогу сестер Бурениных, коими заправлял приказчик Ждан, заняли всю зиму. А к байдиковским утеклецам примкнули еще несколько семей из Троицкого, Тырнова и других истьянских деревень. По книге большому чертежу избрали два пути следования: главный – по воде до самого места, другой – до Лыскова по воде, а от Лыскова лесами по суху да по блатам. Рубили лодки: трехсаженные ловецкие и двухсаженные косные, да плоты для скотины. Для Бурениных соорудили настоящий Ноев ковчег – с лачужкой на корме и укрыткой в трюме. Только вот спускать такую ладью даже в водополь придется не ближе реки Оки. Продумали, что с собой взять, казалось, все: тележные колеса и хомуты, слюду для оконцев и самопалы для охоты на зверя и обороны от лихого люда. Лука Кадило настаивал на снятии малых церковных колокольцов с Троицкой церкви, но его подняли на смех:
- Это сыскарей-то звоном завлекать!
Ватага, надо сказать, подобралась веселая – разбойники не разбойники, пилигримы не пилигримы. Скорее люди, готовые к любым передрягам и не жалеющие о былом.
В начале апреля тысяча шестьсот пятьдесят седьмого года, аккурат на Тита ледолома, по спадающей воде речной караван отправился в путь. Проводницкая лодка Гаври Чекмаря – впереди, ладья с сестрами Бурениными – посередке, плоты с лошадьми, коровами и прочей живностью – сзади. Днем плыли, с сумерками приставали к берегу. Бурениным подыскивали для ночлега крестьянскую избу либо лесную сторожку, ватага же ночевала в вытащенных на берег лодках да у костерков, на которых варили уху да кашу. За неделю рассчитывали добраться до устья реки Кержанки, а там и черемисская Вятлузя недалече.
Через Муромские леса проплывая, страхов натерпелись, наслышаны были о здешних разбойниках. Слава богу, пронесло. Помолились за протопопа Муромского Логина, принявшего муки за старую веру. Лука Кадило, кладя поклоны, обронил с борта лодки в студеную воду образ статейного письма в тяжелом серебряном окладе. Ждан-приказчик его самого едва в воду не толкнул, но, живо раздевшись, сиганул за иконою в ледяную купель, благо дело у берега было. Настасья Павловна его за богоугодный поступок гривной одарила и приказала налить шкалик водки, чтоб не простудился.
Чего поначалу боялись больше всего, так это казенных караульщиков по берегам реки, высматривавших утеклецов. Но барыни быстро сообразили, что они надежно прикрывают крестьянство, имея на руках грамотки с письменным видом, удостоверяющие их особы, да и бурмицкими зернами рассчитывали, в случае чего, откупиться. Через пару дней утеклецы до того осмелели, что начали горланить песни на всю реку. Барыни и те подпевали.
- А воной он, Новград Нижняй! – донес, наконец, самую долгожданную весть за все время пути с проводницкой лодки Гавря Чекмарь.
Начали вглядываться в голубую утреннюю даль, в которой все четче вырисовывались каменной кладки стены кремля и россыпи изб, прилепившихся к косогору.
- Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас, пронеси неопознанно,- пропел Лука Кадило.
А Ждан-приказчик обратился к Бурениным:
- Мысль моя, матушки, столбиться до вечера здесь, а в потемье проплыть безвесельно. Не ровен час, заставят к берегу пристать. Много на Волге воды, много и беды.
- Плыви, не робей,- приказала Настасья Павловна на правах старшей сестры,- ить, сколь парусов на воде помимо нас. А цельный день терять нам не пристало. Робята малые дрогнут.
В самом деле, и у берегов, и посередь реки, а того боле на берегах, потому как водополь, было видимо-невидимо больших и малых суденышек. Нижний – посад купецкий да рыбацкий, редкая семья лодки для промысла не имеет.
- Стремнины берегись!- прокричал с проводницкой лодки Гавря Чекмарь, завидев мощные буруны там, где Ока роднилась с Волгой.- К берегу держи!
Закрутило, завертело утлые челны, завыли от страха бабы, заревели малые дети, замычали коровы. Один из плотов с коровой перевернуло и понесло в Волгу. Хозяин сдуру шлепнулся в воду и также был снесен быстрым течением. Никто и не шевельнулся его спасать, только пере-крестились. Те ли еще страсти ожидают утеклецов впереди!
По широкому волжскому простору караван разметался на полверсты. Гавря Чекмарь то и дело притыкал проводницкую лодку к берегу, подавая указ и остальным.
У Макария решили сделать большую остановку. Белые стены монастыря и золотые маковки церквей навевали душе успокоение. Но выбор был сделан весьма необдуманно. Лука Кадило, сходивший к монастырю на разузнатки, принес хмурые вести.
- Игумен Ларивон шибко злобствует противу веры русской. За злобство его в архимандриты Нижня Новграда возвышают. Кабы не наслал на нас никонянских прислужников! А и сам Никонко в энтом монастыре в послушниках в младости бесовства набирался! Тикаем далека, Настасья Павловна! - обратился к старшей из сестер Бурениных, ставшей для байдиковцев головной не по чину, но по разумению.
- Досадно, однако,- отвечала, вздохнув, Настасья Павловна, - я уж грешным делом и помолиться в монастыре собиралась.
- Да ить рази можно крыжу римскому четырехрогому молиться, мати моя!- чуть не задохнулся от гнева Лука Чекмарь.- Поганство на себя примать!
- Добро, друже,- покорно согласилась с начетчиком Настасья Павлов-на,- сделаем ночлег ниже гнезда антихристова.
До стычки реки Ветлуги с рекой Волгой добирались еще цельный день. Слава богу, без потерь. Токмо приказчик Ждан шапку в воду обронил. Вверх по Ветлуге караван теперь, стало быть, должен пойти на веслах. Если до этого веслами только правили, то теперь время пристало показать всю силушку работную мужикам байдиковским. А и бабы за весла уцепились – две бабы полтора мужика стоят. Плоты ж со скотиной и во-все по берегу бурлачить придется, благо тропы кержаками натоптаны.
Пристали к берегу верстах в трех выше села Юрина на запесках. Место глухое, тихое. Стали у Гаври Чемаря выпытывать: сколь далече до места потаенного осталось.
- Ден через три всяко до конца доберемся. На Терентия с земляками всяко свидитесь. А тамо с голоду не пропадем. Тамо вам и крапивка зелененька пойдет, и пест, и трава-кислятка. Не помрем. Тамо, брат, житье, что у медведя на пасеке.
- Ты нам сказки-то не рассказывай,- заметил мужик сумливый Петро Шавря,- страхи не укрывай. Говори всю правду, чтоб там мы тебя за лжу не побили.
Чекмарь задумался, набрался храбрости и заговорил:
- Одначе, страхи тоже водятся. Как же без их! Нещадные татарове набеги делают, да и рыскучие черемиса тесниться не бегут. Те ж блата и гари. А на Темте-речке разбойные людишки Ивашки Болотника полста годов назад укрытку нашли. Да уж то деды старинные. Рази их дети жило ведут.
- То-то и оно,- заключил Петро Шавря,- а то пасеку удумал!
- Одначе, все одно тамо житье привольное. Боляр-то тамо сроду не бывывало,- возразил Чекмарь, покосившись на сестер Бурениных.

Прибыли на место потаенное как есть на Терентия. После непролазных лесов по берегам сперва Керженца, затем Усты-реки словно занавес откинулся – раздольные пойменные луга, переходящие в столь же раздольные поля, поросшие редким кустарником да светлыми купинами.
- Вота она, земля обетованная!- торжественно объявил Гавря Чекмарь, едва ноги сестер Бурениных ступили на твердую землю.- Вона, сколь зелени к нашему появу повылезло!
И то – середка апреля выдалась на редкость теплой и к утеклецам благосклонной. Ребята живо скинули лапотки с онучами и побегли по зеленой травке босиком. Желтенькие глазки цветков мать и мачехи веселили картину темтовского луга. Барыни опустились на колени и покрестились трижды.
- Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
Следом за ними бухнулась на колени и вся остальная братия. Отныне им здесь жить, землю пахать, детей рожать и смерть примать.
- Теперя токмо три версты отмахнем и на селитьбе будем,- пояснил, поднявшись с колен, Чекмарь.- Допреж три лачужки на дороге встренем, но то не наших кровей людишки. Нам чуть дале топать. Заберем, что на плечах унесть можно. Что поболе – на спину лошадям да коровам. Айда, горемычные!
Разгрузили лодчонки, плоты и ладейку буренинскую, поели хлебы черствелые и – в путь-дороженьку по траве-мураве.
Версты через две достигли трех лачужек, в коих проживали, как оказалось людишки ясачные, то бишь черемиса. Лачужки более чем наполовину в землю утопшие, а над землей лишь сруб в два ряда да крыша корьем крытая. Ни трубы, ни окон. Лишь лаз в лачугу с уклоном.
- Аки дикии живут,- пояснил братии Чекмарь,- дети у их родства не знают, а старики в леса помирать ходят. А и того злобнее – стариков по их просьбе в землю живьем закапывают. Но черемисе недолго здесь осталось. Дичь в ближних лесах они перебили. Стало быть, на новые места пойдут. А инакие охотники и вовсе на деревах живут, вроде как в гнездах птичьих. Глиной обмажут, а изнутри шкурами устелят, вот и горнушка.
От лачужек дорога по берегу речки Темты пошла все в гору и в гору.
- Пустыня допреж,- не уставал пояснять Гавря Чекмарь,- да оно и справно: есть куда глаз положить да жнитво затеять. Ужо землица подо-преет, почнем овсы засевать.
Пять прибывших ранее на поселение байдиковских семей во главе с Антипом-Гуляй ногой встречали земляков с диким восторгом. Выбежали из жердяных хибарок всем гамозом и повисли на мужиках и бабах, визжа и плача. А семей прибыло ни много, ни мало семнадцать. Почитай, без малого двести душ. Да с болярынями во главе!
- Ай, славно, ай, славно!- повторял, скача вокруг сестер Бурениных хромоногий Антип.- Услышал господь мольбы наши. Сподвинул на потай от веры никонянской. А как вас господь в пути миловал?
- Увы, Антипушка, увы,- отвечала Ольга Павловна. – Не дал нам бог цельными до места добраться. Федор Мазай в Волзе утоп.
- Ай, грехи наши тяжкие,- вздохнул Антип,- и мы в мразы двух дитенков не сберегли. Смерзли, как в леса по дрова ушли, а волки их животы и сглодали…
- Да и не смерзли вовсе,- возразила Антипова жена Анфиса,- волки и задрали. Волков нонче тьма тьмущая. Учуяли человечину, по ночам в селитьбе хозяйствуют…
- А как деревеньку-то прозвали?- поинтересовалась Ольга Павловна, дабы увести разговор от невеселой темы.
- А и никак, матушка. Куды зваться-то? Никого здесь окромя нас…
- Нет, назваться всяко надо. Глядишь, и новые проходцы суседство с нами изберут. Не одним волкам в суседах быть.
- И то,- поддержал беседу Петро Шавря.- Человеки има от рождества имеют, и деревня должна.
- Так Бурениным и назвать,- подстроился Лука Кадило,- в честь болярынь наших за холопей болящих.
- Да что вы!- засмущались сестры.- А ежели Байдиками тож?
- Бурениным, Бурениным!- закричали тут новопоселенцы.- Уповаем на милость вашу и заступничество.
- Ну, так прозывайте так, коли по ндраву,- заключила Настасья Павловна.- А по случаю прибытия велю налить всем по чарке романеи, что мы в бочонке привезли!
- Сперва молебн бы провесть,- осторожно заметил Лука Кадило. - Явление освятить надо.
- Что ж,- согласились хором сестры,- без бога не до порога…

Май месяц у новопоселенцев был раздернут на посевную и сооружение временных жилищ. Землю пахали без навозу – какой еще навоз при десятке коров, да лошадей четыре. Надеялись более на грибы да ягоды, звериное мясо да бортный мед. Ружьишки – самопалы были у пятерых мужиков, а вот в капканах недостатка не знали. Словом, голодом не голодовали, но и сытно не ели. Однако, куда справнее, нежели в Байдиках, жить зачали. Для сестер Бурениных после посевной взялись строить белую избу. На расплату сестры не скупились. Для жонок плотницких выдали по отрезу объяри волнистой, а жонке старшого Петра Шаври и вовсе два аршина шелковой камки. Теперь будет Глафира как болярыня в наряде щеголять.
Другая забота новопоселенцев – часовенка, которую проворил Лука Кадило. Как же без молельни-то. Никак не можно, не агаряне-безбожники. Ну и определила Настасья Павловна зачинщика дела богоугодного в самочинные иереи, лествицу – самую бесценную книгу с тридцатью беседами духовными – пожертвовала. Наденет Лука на голову скуфейку да поверх черную наметку, возьмет в руки в руки кацею с угольями, да как начнет требы править: ни дать – ни взять вылитой благочинный отец байдиковский.
А возле новоявленного Буренина начал уже и погост расти. К двум робятам, что по зиме волками были заедены, еще две могилки добавились: у молодухи Марьюшки двойня родилась, да и померла в одночасье. Стало быть, не появилось на свет божий коренных буренинцев до жизни стойких, как на то новопоселенцы надеялись. Теперь вся надежа была на сноху Петра Шаври Любаню, которая на сносях была.
К первому Спасу сестрам Бурениным была выстроена светлица о трех комнатах да с печами не из полевых голышей, как в мужицких избах, а из сушеных на солнышке кирпичиков, с трубой и с крышей из половинных бревен, со слюдяными окошечками да резным крылечком.
А устроением жизни Настасья Павловна и Ольга Павловна ничем почти и не отличались от простых крестьянок. Копали землю вокруг избы, кормили свинок, таскали хворост из ближнего леса, стирали белье и работали другие работы. Разве спали они подоле да ели посытней, потому как буренинцы всячески оберегали животы благодетельниц своих, хотя бы во многом и бывших.
А и родился у Любани Шавриной сын в году одна тысяча шестьсот пятьдесят восьмом. И то был первый коренной житель Буренина. А у Любани же жизнь вскоре наперекосяк пошла. Повадился к ней с любезностями приказчик Ждан. То невзначай прижмет в заувее, то ущипнет, то речью прилюдно прельстит:
- Справная ты девка, Любаня, а мужик у тебя хворый.
- А и не девка я, а баба,- недовольно отшутится та.- А мужик у меня не хворый, а мужалый.
И то сказать, Любане – двадцать годов, а супругу ее – полста. И работой он наскрозь изломанный. На то Ждан-приказчик и бил. Уж больно ему сноха Шаврина была люба. Склонил он ее любезностями да подарками к измене, и потеряла Любаня от страстей голову, а заодно и честь. На глаза буренинцам и не смей показываться – запозорят да засмеют. А Ждану нешто – он мужик холостой и при болярынях в почете.
Сына любаниного назвали Арешкой, Арефием то есть. У буренинцев он, пока новый жилец на свет не появился, всеобщим сынком был. Всяк старался ему расположение выказать. И рос малец крепким таким бутузом, отчаянным баловнем. В три года забрался на стог сена и съехал с него на пузе, отделавшись лишь царапками. А в четыре запряг лошадь и проехал на ней верхом из одного конца Буренина в другой.
В соседях у буренинцев, однако, уже на второй год начали появляться новоселы. Сперва на месте черемисских лачужек обосновались дюжина выходцев с подмосковного Домодедова, затем на речке Арье построились три семейства утеклецов с Нижня Новграда. Знать, и в Нижнем житье стало невыносным. Знать, погнетли старую веру от Москвы престольной до краев государства российского. Знать, великий государь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великая и Малая и Белая Россия самодержец и многих государств и земель восточных и западных и северных отчич и дедич и наследник и государь и обладатель стакнулся с поганым Никонянком, рушителем церквы русской, у ляхов да у гречан на поводу пошел.
Лука Кадило в часовенке проповеди свои с великою злостию читал:
- Безумной царишко, бесовских речей патриаршевых наслушаша, русскую веру на поругание отдал! Грецкую веру на Русь насаждиша, а та вера туркою испачкана, а украинска вера – ляхами окаянными! Но господь грядет грешникам мучения, а праведникам же спасение. Господь простит всем малодушие и возвратишася на первое достояние. Аминь!
Сестры Буренины иной раз оговаривали злобивого начетчика:
- Наведешь ты на нас лихо речами своими, погонют нас с местов как скитников керженских.
- Не погонют,- храбрился Лука,- мы таких засек по лесам навалим – ни зверю пролезть, ни птице не перелететь.
Да, пока буренинских утеклецов не тревожили, а вот керженские раскольщики начали прибывать. С собой несли не токмо скудный скарб, но и названия починков, которые покинули. В пяти верстах от Буренина горевцы поселились, в двадцати – карповцы. А вот на Юрень-горе народишко опасался селиться: место больно видное и всем ветрам откры-тое. На то и юр, однако.
Черемисы же Юрень-гору с испокон веку облюбовали, в сосновом бору белок прикармливали, а затем и били. Тем и ясак платили. Буренинцы уже и перестали обычаям черемисов-нехристей дивиться. Ни церквей, ни икон местный народец не имел, а молиться собирался у священного дуба. Один такой дуб высился и на Юрень-горе. Но уже не первый год костромские да нижегородские попы, отвагой преисполняся, проникали за ветлужеские леса и обращали черемис в веру христову. Подвиг священномученика Варнавы Ветлужского их вдохновлял, и множилось чис-ло новообращенных чад Христовых.
Буренинцы не гнали таковых из переделов своих и даже начали вести дела торговые, обменивая свои плоды земли на плоды леса черемисовы. Затесался в постоянные купцы и черемис по крещеному имени Илия, а по урожденному Ильмез. Его и звали то Илька, то Ильмеско. Он, обучившись многим русским словам, много поведал новопоселенцам об обычаях и нравах местного народца.
- Боги наши харош есть. Пюрышо судьбой повелевает, а Шогынав – вылупством.
- Рождением, что ли?- смеялись буренинцы.
- Так, так. А главный бог наш – Юмо…
- Не гневи бога, Ильмеско,- грозно обрывал его Лука Кадило.- Бог един есть в трех лицах, и ты как есть хресьянин должен об том народишку своему весть нести.
- Прости нас, дядя,- извинялся Илька и продолжал:- лудо, однако, нельзя бить. Лудо сама будет бить.
- Тьфу ты!- плевался Лука.- Еще что ли один божонок ваш?
- Нет божонок. Фыр-фыр,- начинал хлопать руками как крыльями Илька.- На болото живет.
- Кикимора, что ли?
- Не кикимор.
- Утка, что ли?
- Так, так. Утка что ли.
- Священная птица у черемис, значит,- комментировал Лука Кадило и, в свою очередь интересовался:- А чего ж вы, черемисы лешовы, белье-то в реке не стираете.
- Грех, грех, больший грех.
- Так в портах нестиранных и ходите?
- В земле ямка копать, в ямка вода заливать, в вода порты стирать.
- Чудно!- удивлялся Лука, хотя слышал такие басни не в первый раз.- В колоде грязь месить… А кто ж за грех-то вас накажет, коли богов черемисских больше нет?
- Керемет накажет. Дух предков накажет. Керемет злобен, но справедлив.
- Тьфу ты!- вновь плевался Лука.- Горбатого нехристя могила поправит. Зря что крещеный, а мыслит поганством.
Не везде черемисы с русскими мирно уживались. Керженские пришельцы историю сказывали, коя в их приход в одна тысяча шестьсот шестьдесят первом годе приключилась. Удумали варнавинские пустынники на другом берегу реки Ветлуги на землях «Государева дикого леса» церковь строить, чтоб пределы монастырские расширить. Получили разрешение от царя и патриарха и срубили на речке Нелидовке церковку во имя Покрова Пресвятой Богородицы. Черемисы в отпор пошли, потому как места те зверьми шибко богаты были. Ходоки к царю с жалобой поползли отстаивать ясачные ухожья. Да царь усмирил жалобщиков: де, на тех землях всем места хватит, а вы, черемисы лешовы, поучились бы у хресьянского люду как пахоту вести да и жили бы в суседстве.
С черемисами буренинцы, однако, уживались. Делить-то им было нечего. У русских – пашня, у черемис – леса. На их праздник кугече в Лушмарь ходили. Праздник хоть и нехристианский, но то ведь не в церкви и не в крещеном миру, а в кругу черемисских деревень. И девки лушмарские были приглядны, буренинским парням по нраву пришлись. Только о сватовстве к ним и помыслить было нельзя. Не столько по закону русскому, сколько по обычаю черемисскому.
А Любаня Шаврина со Жданом-приказчиком словно с ума сошли. Уже и миловались прилюдно. Муж же Любани при смерти лежал. Глафира, мати его, все снадобья перепробовала, но хворь глодала сына неизбывно. А за неделю до пасхи болец отдал-таки богу душу. Тут и исчезли Любаня со Жданом.
- Не иначе на Рязанщину подались,- рассудила Настасья Павловна,- там у Жданки домишко какой-никакой, да и гривен от нас на жизнь накоплено.
Не было слышно о беглецах ни слуху, ни духу недели с две. А с березовым листом мытари весть принесли: утопла Любаня Шаврина у Лукина починка в омутке. Знать, сраму не вытерпела, что безвестно из дому сбежала да сынка Арешку на престарелых свекра со свекровью бросила.
И прозвали с тех пор речку ту с омутком Боярскою Приказчицей – то ли в насмешку, то ли из болести. А Арешка-сын и вовсе в парня-богатыря превращался. Чуть где на дерево залезть, ворону палкой сшибить, крючок со дна реки достать – Арешку кличут. Не по годам ловок и силен парнишко. Стало быть, за незадачу родителеву он сноровством своим отмщал.
А в десять годов Арешка лесным подвигом своим дружка заимел нерусских кровей. Дело было посередке лета. Отправился Арешка в леса чего-нето порыскать: не зверя так птицу, не гриба так ягод. Все кладки из жердей через блатные трясины Арешке известны, все норы и дупла бортных дерев да звериные тропы на учет взяты. Идет отрок, дубцом песты да шляпки мухоморовы сшибает. И вдруг за кустом шевельнулось что-то. Арешка напрягся, палку в руке половчее ухватил. Прыгнул в кусты и глазам своим не верит – на земле голова человечья лежит и вроде как моргает и рот разевает. Протер отрок глаза и начал в разум входить. Та голова живому человеку надлежала, чресла которого по шею в землю вкопаны. Только мужику или бабе, малому или старому надлежала, непонятно было, потому как комарами да мошкарой была облеплена. Тронул Арешка голову, кровососов смахнул и распухнувшее от укусов чело открыл: то ли парень, то ли девка.
- Ты кто?- изумленно воскликнул.
Голова что-то промычала или проговорила слова непонятные какие.
- Немтырь, что ли?
Голова опять что-то промычала.
Арешка однако, не мешкая, принялся владетеля головы откапывать. Откопав по грудь, остановился отдышаться и тут догадался дать голове из бочажки попить. Видать, у головы язык во рту засох.
- Маля, Маля я,- после нескольких жадных глотков проговорила уже внятно голова и продолжила безостановочно пить.
- Маля, значит,- сообразил Арешка.- Исмаил что ли?
Голова согласно закивала.
- Так ты из татаровей, что ли?
- Татар, татар,- подтвердила голова.
Малька между тем уже высвободил руки из засыпу и принялся откапывать себя сам. Арешка же усиленно стал соображать, что ему с татарчонком делать. Закопом в землю на съедение комарам да диким зверям, он слыхал, татары наказывали обычно воришек. Ясно, что Мальке назад домой дороги уже нету. А в Буренино взять – примут ли? Тем паче что нерусских он кровей. Впрочем, помимо как в Буренино татарчонка доставлять, другой дороги не виделось.
Так Малька объявился в Арешкиной деревне и прижился в семье Петра Шаври и жены его Глафиры. Для всех же жителей буренинских он за толмача стал: татары то и дело в деревню наведывались, и толковать с ними через Мальку было куда сподручней. А рта Малька не обременял: в двенадцать лет парень уже мужик и работает к плечу с большаками. Петро Шавря не мог нарадоваться новому работнику: он и утопшую сноху Любаню заменил, и Арешке братом сделался. А то, что на воровстве погорел и едва мертвецом земляным не сделался, так то всяко ему простительно – парень-то безродный и на воровство от неминучего голода сподобился. В хозяйстве же шаврином за цельный год никаких проделок за ним не значилось.
Но через год как раз над головой Малькиной и сгустились черные тучи. Проведал о прибытстве в Буренине казнимого мальца татарский мурза Сульфар, разгневался и самолично с ладонью слуг в деревню наехал. Послов доставили к Настасье Павловне и начали с трудом язык татаровий разбирать. Одно слово-то ихнее и знали - «якши». «Хорошо», значит. Поняли лишь, что речь идет о Мальке, и что Сульфар требует его обратно.
- Стребуй с мурзы выкуп, какой он заплатить не сможет,- шепнула на ухо сестре Ольга Павловна.
- Верно,- согласилась Настасья Павловна и в свою очередь высказала:- Позову-как я самого Мальку, пусть толмачит. А ты передай двум мужикам с самопалами придти.
Татарчонка ввели в избу Бурениных не живого, не мертвого.
- А, а, карак! (вор) - бешено закричал на мальца Сульфар.
Но Настасья Павловна тронула Мальку за плечо и указала на стул у ног. Это и у татар означало знак особого почитания человека. Мурза осекся. А Настасья Мальке приказала:
- Толкуй! Да что б слово в слово мне. И ничего не бойся. Не отдам я тебя басурманам этаким!
И Малька осмелел. Затараторил с мурзой Сульфаром о чем-то так, что тот от злости глаза выпучил.
- Ты о чем?- вопросила Настасья Павловна.
- Ругаюсь я, что незваный гость хуже татарина.
- Да ты что!- воскликнула то ли в гневе, то ли в изумлении старшая из Бурениных.- Ты мои слова толкуй, а не от себя городи. Толкуй, давай! Скажи, Малька больших денег стоит.
Татарчонок зверенышем глянул на сестер. Никак продать его согласны!
- Да ты не зыркай, не зыркай,- утешила его Настасья Павловна.- Денег-то таких у мурзы твоего все одно не водится. Скажи, тыщу рублев за левую ногу, да тыщу за правую, тыщу за левую руку, да тыщу за правую. А за голову, скажи, и вовсе цены нет. А по частям, мол, не продаю.
Малька весело затараторил, приводя мурзу в бешенство. Тот за рукоять кинжала схватился, да буренинские мужики с самопалами за спиной громко так кашлянули, что мурза голову в плечи втянул.
- Да скажи ему, что мы не черемисы его подневольные, а люди русские вольные, боярского роду-племени. А если по добру с нами жить хочет, то пускай с миром да почетом приходит. Мы и родниться готовы, коль девки наши хороши.
Мурза выслушал перевод, помутнел лицом. Покланялся, перекрестился, потому как сам уже был крещен, и удалился восвояси. А Малька, стало быть, обрел, от татарских господ свободу.

А вольная жизнь байдиковских утеклецов, равно и окрестных селений, начала рушиться в году одна тысяча шестьсот семьдесят первом. С той поры, как разбойник Стенька Разин на Москву страхов навел, а затем позор поимел, а уцелевшие сотоварищи его по лесам разбежались. Объявилась такая ватага из восьми человек и на Усте-реке. С ружьями пищальными да повадками охальными. Много девиц попортили да домов пограбили. Буренинские мужики порешили от разбойников ночную оборону держать. А те днем и заявились, когда народ на лугах сенокосил. Верховодил разбойниками клейменый мужичонко по прозвищу Ноздря, потому как за воровской промысел он клеймен был не токмо рубцом через лоб, но рваной ноздрей.
Ввалились разинские разбойники в деревню, наверняка зная, что у изб обороны нету. И почали дворы зорить. Где куру порешат, а где и порося. А где из баловства теленка прирежут, знамо, с собой не унести. Малец осьмилетний помчался на луга о разбое сказывать. Мужики косы бросили, кольем обручились, да что против пищалей поделаешь! Ходят раз-бойники по деревне хозяевами. Ладно, девки молодые на покосе остались, а то бы не миновать которым позору. Антип Гуляй-нога уже в больших годах был, попер на разбойников без страху, а один взял да и стрельнул тому прямо посередь груди. Упал Антип. А разбойники поняли, однако, что не дело сделали: народ на них теперь смертью лютовать начнет и во всяком приюте откажет. Убрались из деревни. Антипа же к жизни не удалось вернуть. Помер великий странник и подбиватель земляков на переселку. Многим ему буренинцы были обязаны, а потому и порешили схоронить Антипа на новом погосте, зачатом посередь деревни у часовенки, а первого робенка после его смерти в любой семье рожденного Антипом назвать.
Разинские же разбойники в ветлужески леса подались, где промысла своего долго не бросали, но уж к старости на земле осели и новым починкам начало дали. На Усте-реке жизни им не было не токмо по старой разбойной памяти, но и по вере древлеправославной, кою они не признавали и со староверами-осьмиконешниками знаться не хотели, и родниться с ними не торопились.
Делали набеги на устанские починки и варнавинские монахи, стремясь в вере христовой образумить и вернуть староверов в лоно церкви православной. Старец Гурий беседы нравоучительные зачинал, но в часовню буренинскую ноги не ставил. Так у ворот и распинался.
- Три перста, знамо, образ Троицы святой, а вы, выходит, от ее одну личину отымаете, образ рушите, веру нашу рушите.
- Так и родители наши, однако, тако крестились,- упорствовал за всех Лука Кадило,- и Исус на иконах тако персты складывал. Это вы веру русскую рушите, а мы в чистоте блюдем! Вы, никоняны, еретицки книги и иконы безбородые в церкву тащите!- распалялся буренинский начетчик.- Святые отцы веру нам нашу заповедовали!
- Ну уж нет, ну уж нет,- стоял на своем старец Гурий,- книги и иконы эти допреж Руси писаны. А вы, раскольщики, переломали все. И диавол вас искушает во грехе жити, в пучину греховную низвергает, а нас господь милует и красу церковную по Руси пространяет!
Беседы эти длились долго, но бесплодно. До деру бородного дело не доходило, но и до сходства в уставах не близилось. И чуялось новоселам по реке Усте и притокам ее, что недолог вольготный век пашенных староверов, загонят их в лесные скиты, как кержаков. Но и на Кержанке, слышно до скитов мытари добираются, мзду требуют. Куда ж деваться?
И показал Лука Кадило подвиг устанскому люду куда деваться – в леса уйти, дабы там грехи насильные замаливать. И попрощался с сестрицами Бурениными, ключи от часовенки им передал, на плечи котомку со скарбом погрузил и удалился в дебри звериные век в диком виде доживать. Но и сподобил его подвиг односельчан иных. Старики Шаврины, хозяйство на Арешку с Малькой, то бишь на Арефия с Исмаилком, оставив, тоже в норы подались. Однако не позволили братья сводные старикам в земле гнить. Срубили им мурью-лачужку в пять венцов в пять аршинов ширины, да на аршин мурью вглубь вкопали. Вот вам и избушка-полуземлянка. Лука Кадило тоже себе укрытку соорудил, что тебе бер-ложка медвежья. А к осени вдруг и у стариков окрестных прорвало: по-валили в Лукин скит чуть не толпой. Одна мурья за другой почали землю грызть. Уже и молодая пара – сын Яшки Ревуна Андрей с жинкой – в скиту объявилась. Андрей не просто мурью полуземляную соорудил, но светлую келью с трубой и двумя окошками. К зиме уже три десятка скитников из деревень на новое жило перебрались.

В СКИТАХ

Стар стал Лука Кадило, и ходить в скиту в большаках ему грузно. За-мену зачал себе искать, а молодого люду здесь – раз два и обчелся. Выход один – сына Гаври Чекмаря Онисима в скит сманивать. Парень холостой и до молитв охоч. А что касаемо треб, то скитники в них особой нужды не имеют. Спасово согласие, что с Керженки-реки на Усту проникло, не токмо православных попов отвергнуло, но и таинства, храмы, благодать, вечерню и проч. Знай акафисты и псалмы, и того достойно. А и подучить Онисима – первостатейный диакон выйдет.
Уговаривать парня Луке долго не пришлось. Мечту в скит уйти тот и без того вынашивал. Мало того, с собой он и сродника Пафнутку подбил. Два молодца в Лукином скиту разом свету прибавили. Первым делом принялись моленную избу рубить – негоже по мурьям да келейкам в тесноте да духоте богу молиться. У Луки, знамо, душа радовалась. Только протест вызвало желание Онисимово в моленной иконостас устроить. Принялся новоявленного преемщика увещевать:
- Пошто нам лики святых незнаемых? Довольно и Спаса единого и всемилостивого. Ты, парень, не взращивай тут лепоту поповскую. От нее и до блуда телесного, и до обжорства греховного путь рядышком. Помереть хочу со спокоем, что ты скоромную жизнь в скиту строишь.
- Так ведь другие иконки душу тоже веселить станут,- возразил Онисим,- все не так скушно братьям и сестрам молитвы творить будет.
- Нет и нет!- упрямствовал Лука Кадило.- Мы не для веселия в пустыни лестные удалились, а душу свою спасать от соблазнов людских. Ежели желаешь рай повидать и с богом беседу весть, то слушай речей моих.
Промолчал Онисим, вроде и согласившись со старым начетчиком, а вроде и нет. Но, пока жив тот, следует устав его блюсти. А потом видно будет.
В скит Онисим пришел с собакой, которая вдруг скоро и затосковала, завыла по ночам, волков и прочих тварей лесных на скит навлекая. Решил тогда Золку, так звали собаку, обратно к родителям в Буренино свести. Но побыла там Золка пять ден и вновь в скит прибежала. Пять верст лесной тропы всего-то. И удумал тогда Онисим Золку пересылке грамоток обучить. Нужда весть передать чуть не ежеденно возникает, а собака умная, по всему, и на два приюта жить, похоже, согласна. Двум приказам Золку и обучил.
«Золка, в деревню!» - чтоб в Буренино бежала.
«Золка, домой!» - чтоб из Буренина в Лукин скит верталась.
А желалщиков скитской жизни все прибывало. За пять десятков перевалило. Лука Кадило собрал совет – как дальше делу быть. Негоже лесной укром ширить. Еда у скитников какая? Лепешки оржаные, рыбка из Усты-реки, гриб да ягода. Ну, разве зверь какой в капкан завалится. Где ж большой народ прокормить? Насоветовали больше никого в скит не примать, к тому ж и свои детки начали на свет появляться. Пускай желалщики другие пристанища образуют. Но не ближе как верстах в десяти, потому как лесной урожай как раз полста человек двадцатью верстами по кругу кормит.
По весне слышно – на Усте реке на Красном на Яру пошел скит расти. Чуть погодя – на Березовке.
- Эдак весь народишко в леса переберется,- сокрушался, однако, Лука Кадило,- кто землю пахать останется?
- Зазря печалуешься,- утешил его однако Онисим, наслышанный еще и и о других новоселах.- На Юрень-горе шибко насельники ставиться начали, и из кержанского Карпова староверы ж деревню зачали, да из Горева тож. На речке Черной починки растут. А Темта, гляди, как растет. Шибче Буренина. Абы земли на всех хватило.
Землю самозваные новоселы брали какую ни попадя. Пески и блата нарасхват пошли. А и выжигать леса принялись, чем на починок Горевский беду накликали. Подошел огонь к избушкам и все, как есть, до еди-ной спалил. С тех пор Горево еще и Гореловым прозвали. Да пожар для русского хресьянина беда не из великих. Нечему еще в хозяйстве гореть кроме стен было. Созвали погорельцы на помочь из соседних сел плотников. Те за брагу да за хвалебное слово за лето заново починок отстроили.
- Дядя Лука,- не привык еще к обращению как с равным Онисим,- не след ли нам в других скитах побывать, устроение их повидать. А то живем, как мыши, в норы забитые.
- Тебе бы все забавы искать,- не согласился сначала старый начетчик, но, поразмыслив, заключил:- А, может, и впрямь пристало нам дружбу свести с братьями и сестрами нашими?
Уже утром следующего дня после молитвы подались до Буренина, лошадок взаймы брать. Пешком по лесам бродить и опасно и напрасно. Сестры Буренины без лишнего разговору выделили им две выездные кобылки. Чего-чего, а конный двор болярыни при себе держали – это главная тягловая сила, и конюх Матвей Копыто был в деревне самой важной фигурой.
- Седла токмо не забывайте на постое сымать,- наказал в дорогу Мат-вей верховым,- лошадки молоденькие, к тяге не привыкшие. И от оводу их спасайте, а не то сиганут в лес, и ищи-свищи иха.
Объезд скитов лукинские пустынники решили начать с самого дальнего - Шитовского, что на Вае-речке. От Темты наметили путь на Арью, а оттудов по закоренелым лесам на Карпово.
В Темте насчитали осьмнадцать изб.
- Скоро Буренино обрастет,- заметил Онисим,- зря вы энто место для жилья не выбрали. Тут и простору больше, и лес, и Уста ближе.
- Так ить какой расчет был,- отвечал Лука,- Буренино за буграми от дурного глаза спрятано, а темтовское место черемисами обжито, верой языческой запачкано. Пристало нам тогда попервости с нови жизнь зачинать, с пустоши…
- И колодцы в Буренине глыбче приходится копать, и глина из под плуга воротит..,- добавил Онисим.
- Тебе, однако, ни там, ни здесь куковать,- завершил разговор Лука,- ты мирскими соблазнами перестань голову забивать. Наше дело божеское, страдальческое. Чем для тела тяжельше, тем для души легче.
- Это оно так,- вздохнув, согласился Онисим, а про себя подумал:
«Младость-то свою я не до конца повидал, девки не пробовал и в вине усы мало мочил. Это ли страдание мое? Вынесу ли я крест тяжкий мучений Христовых? Оправдаю ли надежду старца? Не отринуть ли, пока не поздно, почет пастыря духовного?»
До Арьи всадники ехали молча, при виде деревни вновь разговорились.
- Справно деревня поставлена,- отметил Онисим,- поле рядышком, река рядышком, и лес недалече.
- Да не справно народ подобрался,- возразил Лука,- мы вот в Буренине ватагой с Рязанщины прибыли, а в Арье все порознь из разных краев. Несогласно живут покамест.
- Ничего, породнятся, переженятся, тогда и согласие придет.
- Это ты верно подметил. Вообще-то народ неленивый. Чую, и с Темтой родниться начнет. Вера-то одна – Спасовская.
Зашли в крайний в деревне дом воды испить.
- Здорово, хозяева! Путникам водицы не дадите ли?
Из упечи вышла хозяйка.
- Чьи будете?
- Со скита мы, что на Темте-реке.
- Здорово тогда, божьи люди. А не голодны ли вы?
- Спаси Христос, хозяюшка! Голодному Федоту и пустые щи в охоту,- пошутил Онисим. Однако, сыты мы, хозяюшка. А что у тя в избе пусто, али в трудах все пребывают?
- Ой, милой сын!- разом спечалилась хозяйка.- Был мужик у меня, да поперву громом убило. Двадцать годов вдовею.
- Да как же ты одна-то горюешь, милая?- сжалился Лука.
- А вот так и убиваюсь. Всякой мужицкой работе разумею, с голоду не помираю.
- Так ведь тоскливо одной-то?
- А куды деваться? Кто меня взамуж возьмет. Деревенька махонькая, выбору нет. Так уж, видно до смерти и куковать.
Лука огладил бороду, глянул на Онисима и произнес:
- А ты бы к нам в скит ступала. Там тебе не тоски, не трудов тяжких.
Онисим удивленно посмотрел на старца: уж не затевает ли он милованку заиметь?
- Ой, батюшко, я ведь и молитвов-то почти не знаю. Не от кого было перенимать. Сиротка я с двенадцати годов.
- А это не беда, была бы вера чиста. А звать-то тебя как, жалкая?
- Матрена я. По мужу – Пушиха. Мужа Пушком звали, до того ласковый был.
- Вот и давай, Матрена, до нас. Ден через три мы в скит воротимся, тогда к нам и поспевай. Я завсегда доброго человека приму. С послушницы начнешь, через время черницей станешь…
- Спаси Христос, доброй человек. Помыслю я…
- Прощевай тогда, Матрена. Не унывай, на бога уповай!
- Ты чего, дядь Лука?- едва усевшись в седло, вопросил Онисим у попутчика.- Не собрался ли себе в келью бабу пускать?
- А что?- ничуть не смутившись, ответил тот.- У нас покамест не монастырь. А я стар стал. Мне уход нужен, а баба безмужняя, ладная. Пожить в спокое на старости лет…
- Ну вот,- усмехнулся Онисим,- а то меня от забав ограждает.
- Да рази я семейства супротив? Ищи девку, да плоди детку. Нива без семян скоро зачахнет.
До Шитовского скита по едва видным в крапиве да чепарыжнике тропам справлялись полдня. Еще и сам-то скит по рассказам искали уповод. Стоял он схороненный за кряжистыми елями и состоял из трех келеек, в коих проживали пять стариц да один старец. Видно было, что мужеских рук давно к келейкам не прикладывалось. Как срубили их лет эдак десять назад мужья стариц, а сами все кроме одного друг за друж-кой и поумирали.
Испуганы были старицы необычайно появлением в их тайном скиту двоих мужиков. Не зорить ли нововеры приехали, не мытари ли податьми обкладывать? И отвыкли вовсе от чужого люду.
- Славен день, матушки, славен день, батюшко!- развеял, однако, все их страхи Лука, поклонившись в пояс, едва обитатели выбрались из келеек на волю.- Примайте божьих странников, до вас интерес имеющих. Мы таки ж скита на Темте-реке жители, старинного благочестия ревни-тели, Лука и Онисим,- кивнул на попутчика.
- Батюшки светы!- отходила от испуга старшая из стариц.- Инда человеци в наши края завлекомы! Здравы будете, иноки страннии!
- Как величать-то тебя, матушка?- обратился к старшой Лука.
- Агрофеной и зови. А тебя, стало быть?
- Так я ж сказал – Лука я!
- Память-то девичья,- пошутила старая,- восемьдесят годов всего. Ну дак ступайте в наши хоромы тогда. Чать не свататься к молодухам?
Агрофена рассмеялась дряблым смехом. Гости же и вовсе со смеху покатились – веселая бабка встренулась.
В келье старшой было чистехонько и белехонько от холстов, расстеленных и развешанных повсюду. Холсты по стенам, по лавкам, на матице. Гостей, конечно, любопытство забрало.
- Так это, Агрофена - свет, потому и Шитово, что шитьем живете? - спросил Онисим.
- Угадал, милой сын. Тем и кормимся. Старче наш в Яранск рукоделие бабье доставляет, а оттудов хлебушко везет. Рыбку из Ваи добываем, грибки из лесу. Щедрый боженька до нас. Молиться не замолиться за щедроты его. А вы - то как могете?
- А нас болярыни, что на деревне живут, смогают. Посылы из городу им шлют, а они, однако, с людьми делятся,- ответил Лука.
- Ай, славно,- подивилась Агрофена.- Мы вот от бар своих в леса запрятались. Нос не кажем.
- Откудов же вы будете?
- Сперва в Костроме жили, а как старую веру зачали гнести, на Кержанку перебрались. Но и там житье худое. Нижняй близко. Мытари по-датьми донимают, рукоделье наше застят. А еще боле – попы еретицки хулу на чистоту божескую русскую наводят. Гори они бесовым пламем!
- Ай, правду люди говорят, будто бы на Кержанке скитники в огне за-живо сгорают?- задал вопрос и Онисим.
- Было, милой сын, было. Как разински разбойники зачали скиты зорить, да князь Долгоруков наезды творить, так и почли старцы огню души предавать. Рассудили инде: в Сибирь бежать с детками малыми – на погибель, и под боком у Нижняго не житье. Все едино – смертушка. Вот и… А нам в Сибирь бежать неподъемно. Оттого тута и пристали. На наш век, надежду тешим, никоняны отпустят спокойство… А еще сказывают, в Москве Анчихрист народился. Петрушкой кличут. Зело ревнителей старой веры не терпит. Спереди апостол, а позади черт бесхвостый!
- И откудов вы все про все знаете?- подивился Онисим.
- Так ить родичи на Сибирь через нас идут, и слухи несут.
- А про наш скит на Темте-речке слыхивали ли?
- Как не слыхивали. Годов пять, поди, как вы в леса уперлись?
- Три покамест. А чудно, однако - мы-то про вас только нонче и прознали.
- И слава богу, и слава богу,- радостно перекрестилась Агрофена.- Рядышком живем, а слуху об нас нету. И слава богу.
- А теперя знать будем. Гостевать-то и к нам наведывайтесь.
- Ой, милой сын. Не ведуны мы стали. Помрем, некому и скоронить нас будет.
- Ну уж нет,- возразил Лука,- ты гляди, матушка, как народ в леса подался. Скитов так боле, чем грибов. Мы у себя от желальщиков деваться, не знаем куда.
- Не дай бог, не дай бог,- снова закрестилась Агрофена.- Не дай бог, чтобы лес от народу загудел. Тогда точно погонют нас из лесов мытари да воеводы.
- Это да, это да,- согласился Лука,- но вы, однако, надежу не теряйте. Вам молодиц надо приручить, послушниц завесть. Я вот, для похвальбы, молодца за собой веду,- кивнул на Онисима,- чтоб вера наша не избылась. Мне ведь уж тоже за семьдесят годов. Но надежа есть. Есть на-дежа! Не извести веру русскую аспидам окаянным! Аминь!
- Ну и добро,- завершила беседу Агрофена,- садитесь за трапезу. Отведайте нашего кушанья, что бог послал. У нас ведь и молочко от козочек водится, творожок с маслицем.
- Мы люди негордые: нету хлеба, подавай пирога,- пошутил Лука.
Трапеза у шитовских стариц была небогатой, но сытной. Капустник со сметаной, блины с малиной да наливочка клюквяная. Старицы и те по стопочке испробовали.
- Ну, а теперь, робята, - объявила Агрофена,- извольте в приютку для странников почивать с дорожки.
- Чудно,- поделился в «приютке» - комнатке для гостей Онисим с Лукой,- ушли жонки в потай, а живут по-белому, полатки вот держат…
- Чрез них беглецы в Сибирь идут, вот и полатки для них. Сумливые люди старицы. Много знают, да мало болтают. В тайне живут, и в мир нос не кажут. Есть, стало быть, причина.
- Истинно живут,- высказал Онисим,- в чистоте помыслов. Нам бы так свое житие устроить.
- Похвально слышать от тебя таковы слова,- подивился Лука преемщику,- грезю я, чтоб после смерти моей богово устроение ты в скиту сделал. Токмо тревожно мне, что не глыбко в леса мы зашли, ополья рядом, а на них починки ростут. Темта ростет, Юрень ростет. Кабы никоняны в их верха не взяли…
- Да,- дремотно согласился Онисим.- Однако ж, лесов на наш век хватит. До Волзи реки все леса да леса на двести верст…
- Это да,- согласился, засыпая, Лука.

В Шитовском скиту повидальщики пробыли первый да половину второго дня. Поправили журавель у колодези, починили крышу у козлятника, от куричьего помета закут вычистили. Немощный горбатенький старец, глядя на усердие странников, лишь языком причмокивал, а старицы едево жарили да парили, чтоб работникам угодить. Курочку ради того зарезали, свежий лучок с грядки пощипали.
- Ну, сказывай, матушка, чем еще вам подсобить,- после трапезы спросил Лука у Агрофены.
- Ой, свет Лука, и на том спаси бог! Спасители вы наши. Дорожка у вас еще дальняя. Ехать бы вам…
- Ничего, летний день долог. Угнемся.
- Свидимся ли еще?
- Заганывать не стану, но теперь дорожку к вам разведали. Не я, так Онисим всяко наедет.
- Ай, славно,- расстрогалась Агрофена,- молиться будем за вас, близких человеков.
- Ну, прощевайте тогда. Бог даст, свидимся. А на том свете всяко друг дружку отыщем.
- С богом, Лука и Онисим!
Трижды поясно поклонилась Агрофена влезающим на коней повидальщикам. И слезы покатились по морщинистому лицу.

Путь старого и молодого дальше лежал на Потаповский скит, что от Шитовского верст за двадцать. Известно было, что живут в нем шибко угрюмые, неприветные божьи люди. И кельи у них на всех токмо две. Одна для мужичин, а одна для жонок их да детишек.
В пути Онисим новый разговор затеял:
- Оно, конечно, дело хозяево – устрой в своем скиту держать, да не разбежимся ли мы розно и невозвратно от веры единой. Ишь, одни староверы попов признают, другие – игуменов, третьи – вотще никого…
- Есть опаска такая,- согласился Лука.- Да и уже разбежались. Мы вот и без попа требы правим. Однако вера наша расколу не подлежит. Бог един, и обряды едины. Исус, спаситель наш, не позволит разобщену быть. Я и тебе наказ даю - не беги от хрисьян, живущих иначе нашего. Привечай всех крещеных, татарин то али черемис. И безверных не хули, а молись за них, грешных. Не ведают, что творят. Накажет господь в аду безверных, а на этом свете живот все имут.
- А грешны ли они перед господом, безверные, дядя Лука?- усомнился Онисим.- Грешен тот, кто закон божий преступает, а они законов этих знать не хотят.
- Злобны речи твои,- рассердился вдруг настоятель,- вынь сумление из головы и внушай безверным грехопадение их. Перед смертию прощения они захощут, а прощает грехи тяжкие лишь бог един.
Онисим ехал молча с полверсты, мучаясь от терзающей его с младых лет мысли, но решил-таки ее высказать.
- Бог создал мир сей, и нет в том сумления. Но,- Онисим даже коня приостановил, чтоб были слова его внятны,- но ежели бог так умен и совершенство имеет, то кто бога породил, кто ему силу и разумение дал?
- Да ты что!- чуть не свалился с коня Лука.- Не смей еретицки слова изрыгать! В боге он усомнился! Рази можно умней бога быть! Ой, Они-симко, знать, зазря я на тебя надежу возложил. Ой, зазря!
- Спокойся, дядя Лука, спокойся,- ответил преемщик.- Оправдаю я надежу твою. Али думать я не смею?
- Вот и думай про себя, а на людях не смей высказывать. Инда раздор великий на Руси начнется, потеряют человеки себя, и рухнет мир в тар-тарары, в геену огненную!
Онисим промолчал. И всю оставшуюся до Потаповского скита дорогу молчал, дабы не затевать раздрай со старым начетчиком.
Отыскать же Потаповский было еще трудней, нежели Шитовский. Путники не раз сбивались на звериные тропы, человечьих же была только одна. Только и отличало их от звериных, что следов лап да копыт на них почти не было. Завидев, наконец, глухой забор и крыши келий над ним, повидальщики чего-то вдруг оробели. Примут ли еще скитники незнаемых людей?
Постучались в ворота. Залаяли собаки, заскрипели двери.
- Кого ищо нелегкая несет?
- Божьи люди, мил человек!- как можно ласковей отозвался Лука.- Чать про скит на Темте-речке слыхивали?
- Слыхивали, да там поповски люди живут.
- Да не поповски. Спасовски!
А кои спасовски? Глухая нетовщина али бабушкино согласие?
- Некрещеная нетовщина, мил человек.
- А не омманываете?
- Вот те крест! Неча нам добрых человеков обманывать.
Ворота дрогнули и впустили конных путников.
Старец в черном одеянии до пят и черном же клобуке, нависшем надо лбом до самых глаз, пытливо оглядел незнакомцев, молвил:
- Коней к изгороди привяжите, опосля сена им задам. А сами к большаку ступайте, да не забудьте обувку на пороге снять.
Лука с Онисимом переглянулись, но бессловесно проследовали в указанную дверь предлинной кельи, в которой обитали, по всему, чернецы мужеского полу.
Встречал их, стало быть, сам большак - Потап, давший начало и само название скиту. Было ему лет полста. Взгляд хмурый, неприветный.
- Мир твоей келье,- поздоровался Лука.
Потап лишь кивнул в ответ, спросил:
- Кто такие, откудов и пошто в наши пределы прибыли?
- Не разбойники мы и не мытари, не голые и не воры. А единой мы веры древлеправославной, спасовского толку да некрещеной нетовщины. Прибыли со скита на Темте-речке, познать, как братья во Христе живут-поживают. Для единства прибыли и для подмоги ради, ежели в том нужда появится.
- Садитесь, колин так,- подобрел Потап.- Токмо подмоги нам от вас не надобно, сами покамест в силе, а пустых разговоров не умеем вести.
- Не приведи господь, пустые беседы затевать. Наши помыслы божески и потехи чужды. Отрок вот сей,- кивнул на Онисима,- ведомство скитское от меня примает, хощу его премудростям подучити, да со скитами здешними знакомство свести.
- Добро,- еще более смягчался большак.- Знакомство никогда не помешает. И вера ваша мне по нутру.
- А вы, однако, по какому согласию будете?- рискнул полюбопытствовать и Лука.
Потап нахмурил брови, густо сросшиеся на переносье, протяжно обдумывал чего-то, и, наконец, молвил:
- Вижу, ты истовый человек, но отправь преемщика своего за дверь. Правду одному тебе скажу.
- Так ить мы с им воедино,- возразил было Лука, но Потап грозно повторил:
- Тебе одному скажу.
- Ступай, Онисим, за дверь,- приказал тогда Лука.
И когда преемщик покинул келью, Потап, перекрестившись на образа, сказал:
- Побожись, дядька, однако, на кресте.
Лука трижды перекрестился и поцеловал собственный осьмиконечный крест на груди.
- Про соловецкой бунт слыхивал? – спросил тогда Потап.
- Как же не слыхивал,- поторопился ответить Лука,- зачинщика келаря Азария я самолично знал.
- Так уж?- удивился Потап.- И казначея Геронтия знавал?
- Нет, этого не знавал.
- Так вот в Соловецком монастыре мы, пятеро, и монашествовали. Полтыщи нас, непокорного люду собралось. После того как воевода Мещеринов монастырь проломил, кого казнить начал, кого в Пустозерск да на Колу ссылать, а иные утечь сумели… Вот и мы смогли.
- Так ведь вы как есть беспоповщина!- обрадованно воскликнул гость. – Как есть, братья по вере наши.
- Не торопись брататься. Что часы без попов сами читаем, ищо не по-вод. Мы не жильцы в отличие от вашего.
- Как это?- не понял Лука.
- А так. До конца света недалече, и хотим мы смертный час самочинно прияти. В огне душу свою от Анчихриста спасти.
- Сгореть, что ли?- поежился Лука.
- Истинно так. Вот коли вы на тако дело сподвигнетесь, вот и братьями нашими обзоветесь.
- Вона, оно как,- не нашел чего сразу ответить гость, но после недолгого молчания сказал:- Ну, это, ежели нужда припрет, да придаст господь смелости…
- А иного пути и нету! Аввакума протопопа в Пустозерске сожгли аспи-ды? Сожгли. А попа Лазаря, а дьякона Феодора, а инока Епифания? И на реке Кержанке толпами себя жгут.
- Слыхивали, слыхивали,- растерянно повторял Лука.- Ну, ежели нуж-да припрет…
Беседа сумливая, однако, начала сходить на нет. И Потап до речей не был охоч, и Лука в речах не был горазд. Да и пора подоспела полдневную молитву творить. Гости пристали к потаповским скитникам и последовали в моленную, чудным образом пристроенную к мужской и женской кельям так, что являлась та проходной из одной кельи в другую. Верными оказались слухи о раздельном проживании здесь скитников и скитниц.
Набралось народу человек тридцать – с жонками и малыми робятами. Бухнулись все на земляной пол коленками и почали слова за Потапом повторять – молитву кающегося грешника:
- Обратись, господи, избавь душу мою,
Спаси меня ради милости твоей,
Ибо в смерти нет памятования о тебе;
Во гробе кто будет славить тебя?
«Чудно, однако, - подумалось Луке,- стремятся скитники к геенне огненной, а молятся за душу живу. Молодые-то детки их чем скорую погибель свою заслужили? Ладно, мы, старики - в страданиях свою жизнь прожили, и от страданий смерть нам слаще живота. Но деток-то пошто надо было рождать, чтобы огню предать?»
Ночь Лука с Онисимом спали в общей для всех скитников почивальне на ложе, устланном свежим сеном поверх елового лапника, густо наваленного на земляной пол. Середь ночи подымались на часы уже раздельно от жонок и деток. Проснулись со светом и пошли с Потапом прощаться.
Большак был по-прежнему хмур и не речист, сказал в напутствие, однако, приветное:
- Простите, Христа ради, ежели вечор что не так сказал. Суворые мы затворники и вякать не горазды. Быть в соумышлении не призываю, но весть о спасении даю. Несть спасения от Анчихриста кроме как на небесех. Господь с вами, божьи люди! Прощевайте!
- Да и не сумлевайся, брат Потап,- зачастил Лука,- веру твою мы шибко почитаем. Топерва знать будем, где окромя нас единоверцы живут. Кажинный день молитву за ваши души творити будем. Все едино, где пребывают – на земле али на небесех. Со всеми нами владычица небесная и в животе и в смертех. Прощевай, брат Потап!
- Брат так брат,- пробурчал большак и поясно поклонился гостям.
Гости ответили тем же и удалились из душных чертогов на волю.

Наметка у Луки и его преемщика была еще в скиту на Красном Яру побывать. Но ехать туда – своего скита на речке Темте не миновать. Оно и радостно свое знатство навестить.
А и удивиться повидальщикам в скиту было чему. Матрена Пушиха с Арьи как есть во всем обличье перед ними предстала, совету Луки вняв неотложно.
- Вот, явилася я,- в великом смущении произнесла Матрена.- Утресь явилася, брат Пафнутей меня в келейку к Орине Махотке определил…
- Добро, добро,- чрезвычайно доволен был Лука.- Орина девка совестливая, чистейная. И молитвам тебя обучит и укладу скитскому. Обо всем прочем опосля поговорим. Счас мы отдохнем и в скит Красноярский ищо наведаемся. Не чаял я, однако, так скоро с тобой, Матрена, свидеться.
- Дак задел ты меня уговором, и на милость твою уповаю, батюшка.
- Да и Лукой зови меня, однако, Матренушка,- совсем растаивал Лука.
- Дак ты мне в отцы годишься, однако,- засмущалась Матрена.
- Вот и будь мне аки дочка,- нашелся Лука.- У меня дочки не бывало, вот и будь мне Матренушкой!
Вконец смутившаяся Матрена отправилась в Оринину келейку, а Лука с Онисимом – в беспарную мыльню, омыть чресла с дороги.
От Лукина скита на Темте речке до Красного Яра верст пятнадцать, и повидальщики думали покрыть это расстояние до ночи - гостям боле рады не утрешним, а вечорным. К странствию в ночну сторону, то бишь к солнышка заходу, староверы испокон веков охоты не имели. В ночной стороне – никоняны проклятые, царь нововерам уступчивый, воеводы с зорительным войском, и прочие напасти, будь то глад али чума свирепая. В дневной стороне, что к Уралу-камню тянется,- просторы необъятные, староверов укрывающие, и Русь там непочатая, и зверь в лесах не стреляный, и для души привола.
На Юрень-гору кони и те всходили с одышкой. А и подивились путники росту починка быстрому. Изб сорок облепили дорогу с обеих сторон, и церковка бревенчатая красовалась на овраге посередь починка.
- Вот теперь и думай, Юрень Темту по народу обгонит, али Темта Урень,- поделился Онисим с попутчиком.
- А ты мирскими помыслами голову не забивай. Тебе в миру не живать, а в ските уклад налаживать. Отринь от креста соблазны и похоти!
- Ну, я это так, для разговору,- обиделся Онисим.- Мы ведь не упыри какие, однако. Сами из починка в леса вошли.
- Ладно, не серчай,- оговорился попутчик.- Токмо опасно выходит у Юреня да Темты под боком скиту жаться. Всяко в леса уходить надо, али на небеса, как Потап-одноверец.
- Знамо, уходить,- не удивился оговорке Онисим.- Не приведи господь, егда стражники зорить скиты нагрянут. Тут и огню будешь радешенек.
- Истинно, истинно глаголишь,- довольно заметил Лука,- вестимо в огне душе спасение, коли на земле ей приюта нет. Дуруют властя, кержакам жисти вовсе не дают. Оттого и нам надобно опасливыми быть.
Проехали Юрень, сперва ехали лугами, затем въехали в леса непролазные, мошкой да оводом заполоненные. Кони, спасаясь от укусов, резвее понесли. Заплутали путники малость, к реке Усте выбрались.
- Все одно Усту где миновать,- заявил Лука,- надобно брод искать.
Брод нашли по тропе, спускающейся к реке. Тропа и на верную дорожку вывела. Тут и впрямь уже дорожка была натоптана. Вела, стало быть, к селу Воскресенью, что на Ветлуге реке. Но повидальщикам отворот по правую руку надо делать. А где этот отворот, бес его знает. Смеркаться между тем начало.
- Не заночевать бы в лесу,- расстроился Онисим.
- Али ведмедей боишься?- усмехнулся Лука.
- Не ведмедей. Людей!
- А ты на коня понадейся. Конь завсегда к жилью выведет.
А и выехали к скиту уже в потемье.
- Неловко, конечно, получилось, что со звездой добрались,- засомневался Лука, но побрякал, однако, в ворота.
К счастью, у ворот сидел то ли караульщик, то ли задумщик. И ворота, оглядев верховых через щелку, открыл без оговору. Не из пужливых, знать, красноярские скитники. И то сказать, келей тут стояло загатно и кучно – крыша к крыше, крыльцо к крыльцу.
- Откудов будете?- само собой спросил красноярец.
- Со скита на Темте-речке,- отвечал Лука. – Я за большака, однако, в том скиту. А звать Меня Лука по прозвищу Кадило. Так и доложи игуме-ну. Михайлом величать-то его, что ли?
- Михайлом,- ответил красноярец и посеменил к знатной келье под тесовой крышей.
Игумен Михайло, тщедушный старичок лет семидесяти, был с чужаками приветлив, но нетерпелив по причине вечерней службы.
- Пожалуйте, братцы, в часовенку, пригласил он их к молитве.- Вижу по знаменным перстам и крестам, что веры мы единой и праведной. Составьте на павечерие единство с нами.
В часовне Лука и Онисим поразились богатству иконостаса.
- С реки Кержанки вывезли,- заметив их удивление, пояснил Михайло, Соловецкого устава письма.
Еще более поразило повидальщиков появление на клиросе певчих из отроков и отроковиц. И грамотный уставщик со рвением начал вести службу. И уж вовсе добило облачение Михайлы в золотную ризу. Это все более походило на чисто православную церковь, а не на староверческую обитель в глухом лесу.
- И откудов столько лепоты?- с раздражением удивлялся Лука.- Пошто блеску столько и свеч?
- Тихо!- оговорил его Онисим.- С чужим уставом, сам знаешь…
- Все одно, не по ндраву мне это,- прошипел Лука.- Не приведи господь, нам до такого жиру дожить.
Игумен между тем, установив тишину, начал службу. Речь его полилась благостию на душу. Лука начал отходить от досады. И темные лики с икон Соловецкого письма смотрели на него без укора, и согбенные спины чернецов и черниц вносили под свод часовенный божью людность, и свечное мерцание придавали молитве таинственность и великую значимость. Уже и ругал себя Лука за скоропалительность. И молился истово, не жалея спины в поясных и земных поклонах.
И вечерничали гости не скудным шитовским столом из двух блюд, а ухой из жирных карасей, грибной солянкой, свекольником, патокой с лесными орехами да запивая духмяной медовухой, которую келарь тра-пезный подносил в избытстве.
И спали гости не на подстилке из сена да еловых лап на земляном полу как в Потаповском скиту, а на мягких медвежьих шкурах, постеленных на широких скамьях в комнатке в часовенном приделе.
- Ну что, Лука,- сподобился назвать по имени старца Онисим,- по ндраву теперь тебе обхождение с нами такое?
- По ндраву в звании гостей, но не в чине чернеца. Знамо, простые скитники в таком пиршестве не пребывают, и на медвежьих шкурах не спят. Да бог простит игумену излишества. В молитвах замолят красноярцы отступничество мирское. Бог вразумит, бог спасет, бог милует!
С тем и заснули повидальщики. И спали без просыпу до утренней побудки, которую человек делал, обходя кельи и брякая по стенам палкой.
После утренней молитвы и трапезы игумен пригласил гостей в свою келью на беседу.
- Ну, сказывайте, гостенечки дорогие, какие виды на нас имеете?
- Сказочно у вас тут,- опередив Луку, заговорил Онисим,- дивно у вас. Да не сповадно ли вам, братие, с церквой православной знаться?
- Упаси бог, упаси бог!- загорячился Михайло.- Ить я не поп, а игумен. И книги еретицки никоняновы ходу у нас не имеют. И за трехперстное знамение пальцы я отрубить согласен.
- Добро, добро,- умилился истовости красноярского игумена Лука.- Одинакие, стало быть, у нас с вами обряды. И родниться мы с вами не прочь. Не об обмирщении речь веду, а продлении согласия спасовского.
- Что ж, мы не супротив родства. У нас девки не схимницы, и о про-должении рода мы тоже хлопочем, чтоб было кому от нас веру примать. С починков же народ в скиты неохотливо идет.
- Не скажи,- не согласился Лука.- У нас отбою от желальщиков нет. Вчерась Матрена Пушиха с Арьевского починка явилась.
- У вас починки рядом, а мы с ведьмедями дружим,- возразил в свою очередь Михайло,- торной дорожки нету, а до Юреня дюжина верст.
- Да, починки рядом,- погрустнел Лука,- в том и досада. Мир скитников блазнит. В леса уходить надобно, в леса, за речку Усту. Там есть укрыться где. Правильно ли я говорю, Онисим?
- А то неправильно. Уйдем и вся недолга.
- Без жонки наследник твой?- оглядев Онисима с ног до головы, вдруг спросил Михайло.
- А у него самого язык имеется. Женат ли ты, Онисим?
- Нет покамест. Нужды не вижу.
- А почему бы и нет?- сказал игумен.- Вы не монастырски и о продлении рода думу думать обязаны. Знаешь ли что, человек дорогой..,- хитровато прищурился.- Есть у меня белянка приглядная, отроковица безродная. По летам ей мужней женой становиться, а схиму примать она не хотит…
- Это чего?- весело удивился Лука.- Обженить преемника что ли задумка появилась, хе-хе-хе?
- А за чем дело стало? Вот и породнимся скитами. Убедился я, справные вы люди, набожные истинно, к старой вере прилепленные. Породнимся, и дело с концом!
- А, Онисим?- расхохотался Лука.- У меня – Матрена Пушиха, у тебя …, как девку-то величать?
- Аленой, Аленушкой, стало быть, - с лаской проговорил Михайло и крикнул за дверь ключнику,- позови-ко Аленушку, милый!
- Дак чего,- смутился Онисим,- без меня меня обженить собрались?
- Да ты сперва девку погляди,- успокоил его Михайло,- а потом и об женитьбе думай.
Привели Аленушку. Пятнадцати годов девица красная. Личико веснушчатое, но красоты броской, изнеженной. Онисим покраснел как рак, а уж Михайло с Лукой порешили, что дело сделано: не смущался бы так.
- Спасибо, Аленушка,- поблагодарил ничего не понимающую девушку Михайло и отправил восвояси. И – Луке.- Засылайте сватов тогда. До постов свадьбу справим. Утвердим знакомство и родство.
- Вот те на!- развел руками Онисим, не зная радоваться ли горевать ему от быстрого сговору.

СТРЕЛЬЦЫ

В году одна тысяча шестьсот восемьдесят втором числа двадцать первого мая на кругу Титовского стрелецкого полка была утверждена челобитная, чтобы патриарх и власти дали ответ, за что они «старые книги возненавидели и возлюбили новую латино-римскую веру», а еще решено было поддерживать требования челобитной до последней капли крови: «Надобно, братие, лучше всего постояти за старую православную христианскую веру и кровь свою пролияти за Христа».
Зачинщиков челобитной наказали милостиво, токмо главному из них Никите Пустосвяту на Красной площади срубили голову, а прочих сослали кого куда. Иныих - в пределы Царевосанчурского уезда Приказа Казанского дворца. Те основали починок Титов. Однако ж после казни Никиты Пустосвята ко всем архиереям была разослана грамота, чтобы они сыскивали раскольников и предавали их казни.
Через два года вышел и более жестокой указ – непокорных раскольников велено было сжигать живьем, а за укрывательство их положено было бить кнутом.
В году одна тысяча шестьсот восемьдесят девятом царевна Софья возжелала венчаться на царство, и стрельцы хотели ей в этом подсобить, не пустив до трона брата ее Петра. Но Петр переломил стрельцов в свою пользу, а их главу Шакловитого казнил. Иные стрельцы были сосланы, как и семью годами ранее, в дальние пределы государства российского. Так появилось недалече от Красноярского скита сельцо Семеново.
В году одна тысяча шестьсот девяносто девятом расправа над стрельцами царем Петром была учинена лютая. Которые повешены, которые четвертованы, которые головы лишены, а иные в те же дальние пределы сосланы. И пошло над скитами да починками устанскими новое название – Уренщина, по сельцу Юреню.
Скитники принимали стрельцов враждебно, хотя и держались те пого-ловно старой веры.
- Заносчивы шибко,- оценил новоселов Лука Кадило,- чужой крови радеют, а свою попусту льют. Пошто столь знатного роду на Москве в бунтах порубили? За это и Петрушка им стам головы поотсек.
Столкнуться скитникам со стрельцами из сельца Семеново пришлось уже скоро. После сенокоса собралась братия из сватов ехать за Аленушкой для Онисима в Красноярской скит. Старые болярыни сестры Буренины всех коней сватам на выезд отдали. Выехали из Буренина чуть свет, к обедне думали до Красного Яру добраться. Да не к добру бес лесной Луку попутал. В такие дебри забрались – ни ходу, ни выходу. И день смурной, чтоб на солнышко держаться.
- Не воротиться ли нам?- засомневался жених Онисим.- Неча беса дразнить.
- Цыц!- шутливо-гневливо прикрикнул на преемщика Лука Кадило.- Беса выдумали лукавые люди, чтоб было на кого вину за грехи свои валить. Чуть что: «Бес виноват!» Вот мы и виноватые, что дорожку запамятовали. Крестись почаще, тогда и дорожку отыщем.
Дорожку отыскали, только вывела она братию не к Красноярскому скиту, а к сельцу Семенову.
- Вот те на!- удручился Лука.- Это сколь верстов мы загибу дали?
- Верстов десять будет,- пояснил большаку первый встречный местный житель, малец из детей стрелецких.
- А где нам провожатого найти?- спросили у мальца.
- Езжайте до сборной избы, тамо старшина. Воной с белым крылечком.
Стрелецкий старшина был при полном параде: в кармазинном кафтане, с берендейкой – перевязи с патронами через левое плечо и банделерой – перевязью с саблей через правое. В углу избы стоял огромный бердыш – копье с примкнутым топором.
- Здоровы будем,- поздоровался за всех со старшиной Лука.- Простите, Христа ради, за наезд случайной. Заблудились мы однако ж. И выходу обратно не знаем.
- Откудов будете?- сурово вопросил стрелецкий старшина.
- С Темты-речки, со спасовского скита.
- И куда путь держите?
- К скиту Красноярскому. Девицу красную вот для этого молодца выкупать,- кивнул на Онисима.
- Добро. Дело нужное. Так чего вам надобно?
- Провожатого бы. Места незнаемые, дикого зверя и разбойного люду тут немало.
- Это да, места дикие.
- Ты не сумлевайся, мы в обиде провожатого не оставим. Жениховыми дарами поделимся.
- Что ж, дам я вам провожатого, даже двух. Только сослужите и вы для меня службу. Стрельцам из Титовского полка харатею передать.
- Это с радостию! Титово от Темты недалече. Враз доставим.
- Добро.
Взяв харатею со стола – грамоту с какими-то записями, старшина повел за собой сватов на волю. За сборной избой у привязи с конями сидели молодые стрельцы, играя в бабки.
- Эй, Фанасий! Бери-ко Никитку, да езжай с божьими людьми в скит на Красном Яру. Дорогу им укажи.
Ядреный молодец, щелкнув каблуками, побежал искать Никитку. А скитники пока огляделись. Строились семеновцы ладно, с белыми избами в два ряда. И трубы торчали над корежьими крышами, и окна поблескивали стеклышками, и скотина гуляла в загоне, а не по улице.
- Городные, нечего сказать,- оценил починок Лука.- Нам до такого не дожить. Да, однако, и дерзать не надобно. Так ли, Онисим?
- Истинно так,- ответил преемщик.- Наш живот в страданиях, а не в ублажении.
- Тот-то же! Полюбуйся на мирские благости и забудь.
Вернулся Афанасий с Никиткой, лихо взмахнул на норовистого коня и махнул рукой в сторону леса:
- Сарынь на кичку! Айда, путнички, за мной!
Дорога до Красноярского скита веселой рысцой заняла не более часа. Успели однако ж и к обедне. Игумен Михайло встретил сватов приветно, но сразу оговорил, что никаких свадебных обрядов не будет. Монастырь не для мирских празднеств. Афанасий с Никиткой тоже в скиту задержались: любопытно невесту увидеть.
Привели Аленушку. Она уж ко всему готова была. И поревела, и по-кручинилась загодя, что милые пределы покидает. Со всеми подружками да старицами распрощалась, платочками – колечками поменялась.
- Ну, здравствуй, невеста!- коротко начал Лука.- Прилетел сокол красный за белолицей соколицей. Ай, согласная родное гнездышко на незнаемое поменять?
- Дак согласная,- так же коротко ответила сиротка.
- Ну и с добром, дщерь моя милая,- встрял Михайло, словно торопясь с плеч свалить дивчину,- Онисим тебя в обиду не даст. И будешь ты мужняя жена, и помощницей в скитских делах мужу своему.
Вот и весь обряд. Выложил Лука на лавки подарки невестиной стороне: отрезы ткани зендельной да зуфи персидской, да ильковая шуба из хорька для игумена Михайлы, да бочонок вина тройного.
И прости-прощай родимая сторонушка для Аленушки.
Выехали из скита кавалькадой. Проводник Афанасий впереди, за ним – Аленушка, следом - Онисим. В конце – Никитка. Конь у Афанасия резвый и под Аленушкой такой. Поотстал от них Онисим. А Афанасий вдруг завлекательные речи повел:
- И куды ты, Аленка, горевать подалась? На Красном Яру жила как у Христа за пазухой. А на Темте-речке в землянке жить будешь. Онисимко молитвами кормить зачнет.
- Судьба моя такая,- покорно отвечала Аленушка.
- И не жаль красоту губить во лесах средь стариц?
- Красота избывна и года убыльны. Все едино мне в девках не быть.
- А у нас в Семенове привола какая! Стрельцы подбоченисты, девицы в бусах да кольцах. Песни да хороводы с утра до ночи.
- Ну уж, сказывай,- возразила Аленушка.- Слыхивала я про вас, сколь потов в песчану землю вливаете, да как жонки за ленивцов мужиков работу работают.
- Ай, Аленка! А ты злым слухам не верь. Я побожиться могу, что семеновцы куда справнее округи живут. Мясное чуть не кажинный день на столе. Мы охотники отменные, до добра бережливые.
- Говори, говори, пока Онисим не подъехал,- усмехнулась Аленушка.
- А хошь, я выкраду тебя у Онисима? – дерзко вопросил молодой стрелец.- Я парень лихой, и деньга у меня водится.
- Что ты, бог с тобой! Сейчас Онисима кликну!
- Да что мне Онисим! А вот поцалую счас тебя.
Аленушка дернула коня за узду.
- Отыди, сотона! Нужон ты мне как седло бороне.
- А вот возьму и выкраду!- упрямо выкрикнул Афанасий и пришпорил коня, оставив невесту кавалькады во главе. Только листы с берез посыпались, что стрелец кудлатой головой на скаку сшибал.
Подъехал Онисим.
- Куды воин подевался?
- Ускакал на починок, видать.
- Ну и бог с ним. По этой дорожке мы с Лукой ужо езживали.
Онисим поровнял коня с Аленушкиным.
- Как душенька у суженой? Болит сердечко-то по доме?
- Спасибо за ласку, Сима. Ты и сам не глупой. Понимать должон.
- Потому и радею. Ты спокойся, я парень незлобивой. Вовек на тебя руку не подыму. Токмо слушайся меня во всем.
Аленушка промолчала. Разбередил ей душу зазывами молодой стрелец. Есть правда и в его словах. В скиту ей жизнь в землянке, а в Семенове в белой избе. Но уж сговоренного не воротишь. Чему быть, того не миновать. Да и правильный человек Онисим, чего жалеть другого?
Доставив невесту в скит, Лука послал Пафнутку со стрелецкой харатьей на Титов починок. День выдался праздный, как раз на престольный праздник Казанской божьей матери. И подгадал Пафнутка под самый обильный обед. Старшина титовский Арсений харатью приял и проводил посланца за общий стол. Стрельцы, притомившиеся после крестного хода, голодными глазами взирали на уставленный яствами стол, который без команды старшины зачинать нельзя было. И вот поднялся Арсений и возгласил.
- Братья титовцы! Страдальцы и изгои московитские! Да будет вера наша неподкупна и от злодельных никонян охранна! Зачиная сию трапезу, помянем безвинно убиенных братьев наших. Берите чаши и осушайте их до дна, как то на Руси положено. За братство наше, за Русь святую, за веру старую. Ура!
Пафнутка, стоя вместе со всеми, выпил чашу. И началась трапеза на десять блюд. Сперва стряпки подали густые мясные щи, следом – окрошку с хлебным квасом и закрытые пироги с луком. После окрошки – куриная лапша, за ней две каши – перловая и пшенная с душистым топ-леным маслом. После каш на стол подана в глиняных плошках яичница. И наконец – варенец с колобком. А к варенцу – взвар из сушеного шиповника. Живот у Пафнутки вспучило, и взвар в него уже не убирался.
После трапезы молодые ребята-стрельцы на потеху девкам затеяли бой на палках. Бились один на один, а побеждал тот, чья палка оказывалась крепче. Важно было увернуться от ударов и нанести удар самому, да так, чтоб палку противника сломить. Палку выбирали по жребию. С виду они все вроде одинаковы, но у одной сучок слабость дает, а у другой червоточинка внутри. Пафнутку игра тоже задела. Напросился и он палкой помахать. И ведь четыре палки кряду переломил. А сам отде-лался только шишкой на темени, да царапком на шее.
- Удалец!- похвалил его старшина Арсений.- Я токмо пять сломатых палок и видывал. Ты бывай у нас теперя. Завсегда защита, какая нужна будет, запрашивай.
Гордый из Титова Пафнутка ехал. Похвальбу вез в скит на Темте-речке. А в скиту – подвох. Невесту схитили! Пафнутка – к дружку своему несчастному, Онисиму:
- Кто за злодей такой выискался?!
- Провожатый наш с Семенова, стрельчишко молодой. Боле некому.
- Дак чего ты сидишь? Скакай на коня, да помчали вдогон!
- Увы мне. Силком Аленушку увезли, добром не отдадут.
- Дак силой возьмем!
- Ай, нет силы супротив войска стрелецкого.
- Да есть сила!- спохватился Пафнутка.
- Кака еще сила?
- Да стрелецкая жо! С Титовскими стрельцами я нонче дружбу завел. Робята заводные. Только кликни!
- Да ворон ворону глаз не выклюет.
- Ну, уж нет! Титовцы себя выше семеновцев ставят. И войска уних больше. Огромада целая!
И уж не мешкая боле, Пафнутка вскочил на отдохнувшего коня и помчался в Титово за подмогой. Вызвались последовать на призыв два десятка молодых ребят. Но старшина Арсений охладил пыл смельчаков:
- Неча нам войну затевать. Я и поеду с тремя молодцами. Всяко сговоримся со старшиной семеновским, хотя и в спорах мы с им. А ты, Пафнутка, наперед поезжай, забирай жениха несчастного и жди нас в Темте-сельце. Мы покамест коней внуздаем.
Шестеро вызволителей далеко за полден направились к стрельцам семеновским. Рухнули на их головы как снег на голову. Афанасьев конь еще меру овса не успел доесть. Направились прямком в сборную избу к старшине семеновскому.
- Слава братьям!- поздоровался Арсений.
- Ну, чего приперся?- буркнул семеновский старшина.
- А ты и делов не знаешь? Твой орел девицу из под венца с Темты- речки увел.
- Ай, молодец! Афанаско, што ли?
- Афанаско,- подтвердил Онисим.
- Дак ты раззява-жених, стало быть?
- Я, выходит.
- Ха-ха-ха,- рассмеялся семеновский старшина,- ловко он тебя. Ну и чего ты хошь?
- Знамо чего. Девку вернуть.
- Бери,- ухмыльнулся старшина.- Ежели Афанаско отдаст.
- Дак давай по-стрелецки,- вмешался в разговор титовский старшина.
- На палках, что ли? Куды ему,- кивнул семеновский старшина на Они-сима,- он таку палку в руках не держивал.
- А ежели я за него?- вступился за друга Пафнутка.- Держивал я таку палку.
- Да нет закону такого, чтоб обидчику дружок мстил.
- Ну, мне двоих подавай.
- И такого закону нет.
- Ну, троих.
- Силен парень!- расхохотался семеновский старшина.- Потешил ты меня. Ладно. Уговорил. Токмо, ежели палка в руках у тебя лопнет, прикажу палками тебя цельными бить. Пока те не лопнут.
- Лады!- сверкнул глазами Пафнутка.
Онисим хотел было унять дружка, да где там! Пафнутка на ходу рубаху сымает, чтоб не порвать. Порты на поясе потуже затягивает, чтоб стати поболе было.
Привели улыбающегося Афанасия. За руку с ним – Аленка бестолковая. Наперво она Онисиму поклонилась, слово сказала:
- Противу воли моей Офанаско меня из скита уволок. Не тронул он меня, да ты и не волен верить мне теперь. Так ли?
- Молчи, Аленушка. Счас господь рассудит, на чьей стороне правда, и чьей тебе жонкой быть.
- Да рази можно так? Я ведь суженая тебе.
- Куды деваться, Аленушка? Потерпи маленько, счас разрешится все.
Семеновский старшина развел по разные стороны стрельцов семеновских и стрельцов титовских. А глазеть на бои стрелецкие сбежались все от мала до велика. Пафнутка, голый по пояс, притулился к титовским и выслушивал наказ старшины:
- Меть в сучок на палке, там слабже всего. А башку налево уворачивай, там черта не сидит.
- Кто первый в бои ввяжется?- обратился к семеновским старшина.
- Была нужда руки марать,- отозвался Афанасий.- Мой дружок скитника зараз сшибет.
- Начали!- тогда объявил семеновский старшина, чтоб бойцы лицо в лицо сходились.
Пафнутка аки петух прыгнул на семеновского бойца и что тебе саблей срубил палку, воздетую над головой его.
- Ох мне!- нечаянно выдохнул Афанасий, сидевший на земле у бойцовой поляны, поджав ноги.
Онисим злорадно воскликнул:
- Иду к тебе, Аленушка!
Аленушка как будто безучастно следил за поединком и глядела единственно на Онисима, силясь понять, что он противу ее разумеет.
- Вторый в круг!- объявил семеновский старшина, явно недовольный исходом первого поединка.
В круг на сей раз вышел силач Еремушка, который редкий раз на палках бои проигрывал.
- Пафнутушко!- воскликнула Аленушка, желая ободрить заступника.
Пафнутка глянул на девицу и махнул ей рукой: спокойся, де.
Еремушка ввязался в бой ретиво, засвистела палка над головой у Пафнутки, успевай уворачиваться. Главное, однако, палку сберегчи да силу в руке. Еремушка уж потом покрылся, а Пафнутка все верный удар метит.
- Давай, давай, давай!- орут глядельщики и тому, и другому. А Афанасий недовольно морщится. Не такого боя он от силача ожидал.
А Пафнутка наконец изловчился и со всей силы ударил по руке, в которой Еремушка палку держал.
- Ой-ой-ой!- завопил Еремушка, палку выронил, правую руку левой обхватил и подался вон из круга.
- Ты ему руку сломил!- сердито крикнул семеновский старшина.
- А не суйся! – горделиво выкрикнул старшина титовский.
Афанасий же вскочил с земли, подхватил палку Еремушки и ну давай по Пафнуткиной палке дубасить. Сметливей Еремушки оказался. Досталось, однако, и плечам Пафнуткиным, и левая рука от удара онемела. А Пафнутка все выжидает, когда противник ослабнет.
- Бей, ну, бей же!- услышал он голос Аленушкин.
Стало быть, и впрямь минута удали настала. Увернулся Пафнутка от прямого удара и сам Афанасию удар по темени нанес, а следом второй. Афанасий застыл, закачался и рухнул как сноп на землю. Третьего удара Пафнутка наносить не стал. Так, чего доброго, и убить человека можно. Аленушка с воплем бросилась победителя обнимать. И Онисим подбежал, по плечам захлопал.
- Да больно же,- урезал его Пафнутка,- отбил мне Афанаско плечи -те!
Титовский старшина проздравил Пафнутку. И семеновский не сдержался, подошел и кулаком в грудь ткнул.
- Силен ты, парень! Забирайте девку. Сила ваша!
Афанасия между тем семеновские девки отхаживали. Одна из ведра водой в лицо брызгала, другая по щекам шлепала. Разочарованные глядельщики расходились по избам. Титовские со скитскими на коней взбирались. Дело было сделано. Главно, без скандалу все обошлось.

ИСХОД

Долго ли коротко ли, но дружба титовских стрельцов с семеновскими наладилась. Однако, беда пришла другая – мытари на Уренщину начали наезжать, подати с селян требовать. В скиты покамест боялись носы показывать, но в Темте, Буренине, Гореве, Семенове, Титове, Арье все избы и скотину на дворах переписали. Сколь людей мужеского, сколь женского полу.
Да ладно бы мытари – стражники по сельцам зарыскали, конокрадов, беглых холопов да солдат искать. От их поисков через Уренщину гнилые да разбойные люди побегли, и просто бесприютные и нищие. Объявился в Лукином скиту парнишко Андрюшка годов двадцати. Велик ли еще, а в странствиях где токмо не побывал. И в литовских пределах, и на Белой Руси, и на Дону, и Волгу-реку от низу почти до верху одолел. Скитским таких страстей да чудес нарассказывал, что зарыться в землю живым оставалось.
Послушать его смелые, занятные речи сбирались по вечерам после молитвы все скитники от мала до велика.
- Сонька-царевна, братцем ее Петрушкой в Новодевичий монастырь упрятанная, померла. А царишко молодой, за границами на тамошние порядки наглядевшись, да домой вернувшись, начал бороды да полы болярам резать. И всем протчим людям на бороды запрет издал. Ежели хошь бороду носить, алтыны плати. А шведский Карла войско русское побиша и пушки отобраша, и Петрушка приказ издал колоколы церковные на новые пушки лить. А ищо начал город строить на Балте-море в свою честь. И сгоняет на его со всей Руси мужиков с топорами. Скоро и до вас черед дойдет, ей бо!
Скитники от рассказов Андрюшкиных все более тревогами обнимались. Ждали конца света еще годов пять назад, а вот дождались до чудес Петрушкиных, до войн да мору. И сбывались слова Андрюшки, к которому прозвище Келейный к чему-то прилепилось. Открылся вдруг че-ред бедам одна другой страшнее.
Сперва на одной неделе старые болярыни Буренины Настасья Павловна да Ольга Павловна к господу богу убрались, потом нищие странники в Буренино заразу занесли. Сперва скотина от той заразы гибнуть начала, а от нее и жители начали как мухи мереть. Но главная беда была еще впереди - в сенокос от молнии Буренино загорелось и дотла выгорело. Жильцы, кто в Темту к знаемым перебрались, кто в Лукином скиту приютился.
С каждым утром скитники просыпались в страхе – что-то еще дале будет?
Худые вести шли и со всей Уренщины. В Потаповском скиту три семьи по доброй воле сожглись. Буренинский мор и Арью прихватил, оттуда в Карпово да в Шитовский скит перекинулся. Семеновских и титовских стрельцов чуть не до выгребу отправили Питербурх строить, а оттуда, как известно, возврату нет…
- Сжирает Анчихрист людей праведных,- горевал Лука Кадило и настоятельно требовал от Онисима в леса уходить.- Кто помоложе, утекайте, покамест не поздно – от мору да от мытарей.
- А старыем што?- спросил Онисим.
- Старыем умирать осталось. А и потаповцы, братья наши, нам пример подают. Души их в царство небесное вознесены. Вернее всего и нам туда дорога. Вот снега сойдут…
Осторожный разговор об исходе Онисим прежде всего с жонкой Аленушкой завел:
- Старец Лука себе путь уже уготовил, и Матрену Пушиху с собой берет. А на их глядя, и другие старцы, деюсь, готовы последовать. А нам как животы спасать?
- Сам решайся, Онисимушко. Я за тобой хоть в полымя, хоть в нору лесную пойду. Не видно нам жисти покойной, надобно судьбу решать…
После разговора с Аленушкой Онисим с Лукой начал советовать:
- Не гоже нам, однако, людей силой принуждать – кому в леса идти, кому ищо куда. Живот у кажного свой, и пусть решает кажный…
- А я об чем? У меня уж и ног - рук нету, неча мне в лесах делать. Почту за славу тело бренное огню предать. Ты ж, однако, совет скитской не сбирай, негоже за кумпанию судьбу решать. Ты обойди кельи по одной, да потолкуй по душам, не гнети и не прельщай, а токмо скажи, чтоб с зеленой травой животы спасать почали.
В глубокой тайне, а еще в большей печали начал обход свой делать Онисим. Восемнадцать келий в Лукином скиту, сто с лишком душ, и каждой душе надобно мысль внушить: дальше так жить нельзя. Конечно, дети малые за отцами последуют, жонки за мужьями. Но как греха избежать, чтоб хоть на этом, хоть на том свете Онисима не корили?
Пафнутий друга поддержал всецело:
- Не будет житья у ополий. Растекаться все одно придется.
- А ты-то куда намерен?- прямо спросил Онисим.
- Я-то?- немного подумал Пафнутий и вдруг сразил друга:- Я-то, пожалуй, в Титово подамся, к стрельцам. Там примут. Да и не шибко верующ я, грешу изрядно. Зачем ищо новые грехи на душу брать?
- Вот те раз!- сражен был Онисим.- Дак ить один бог без греха! Мирским соблазнам поддался, однако? А в дружбе-то клялся, божился?
- Дружба не живот, она отдельно живет.
- Огорчил ты меня, Пафнутко.- тихо проговорил Онисим, да и стукнул ладонью по лавке.- Да и бог тебе судья! Сильничать не буду.
На том и расстались друзья.
Из восемнадцати келий пять келий со старцами избрали путь небесный, одна келья решилась в Темту перейти, еще одна – в Буренине на пепелище строиться. Остались одиннадцать келий охотников в леса уйти. Тут и Онисим вдруг засомневался. И к жизни мирской тянет, и зарок перед Лукой надобно держать. Обратился снова к Аленушке за советом:
- Ты, милая, на сносях, однако. Тяжко тебе будет новое место обживать.
- Так в огон?
- Что ты, что ты!- замахал руками Онисим.- Успеется огон. Мне скит держать надо, завет Лукин блюсти.
- Тогда и разговор не заводи. Не в Темту ж нам идти.
- И то,- опомнился Онисим.- Что ж, дорога тады одна – в леса за Темту-речку, там места много. Обстроимся, пока молоды.

Весны скитники ожидали кто с надежей, кто со страхом. Порешили: с березовым листом одиннадцати кельям в леса уходить, двум в мир людской, а пяти в день Пасхи великой – в мир иной, чтобы остальные скитники страстей огненных не видели. Единственно, Онисиму поручено было огнепальцев в кельях запереть, да соломы подложить туда, где пламя не шибко займуется.
В масленую неделю не только зиму провожали, но и жизнь постылую, друг с дружкой прощевались, целовались и низко кланялись: «Прости, Христа ради, в чем я пред тобой согрешил». Запасы вин были все припиты, рухлядишка вся на костре Масленицы сожжена, обереги старинные старцами молодым переданы, ружьишки-самопалы лесным скитникам отданы. Радостный праздник этот печальным, ростанным был. Вина скитники попьют, песен попоют, а в кельи вернутся – слезами ульются.
А затем начали седьмицы великопостные считать да богу в усердии молиться. А и забывались в молитвах думы тяжкие, светлело на душе, и избывался страх перед исходом.
На пятую седьмицу лист березовый стрельнул. Пора покидальцам в путь-дорожку, кому в леса, кому в Темту, кому на буренинское пожарище. Огнепальцы в кельях заперлись, не хотят сердца молодым терзать. Лошадок в скиту было три. Одну мирским отдали, две нехитрый скарб лесных скитников незнамо куда повезли.
Перед самым отходом бухнулись все покидальцы на колени в сторону келий, помолились истово, щепотью земли головы посыпали и без оглядки одни в поля, другие в дебри лесные подались. Только Пафнутко налегке с котомкой на плече в Титово побежал. Онисим не без завидок на друга оглянулся, но Аленушка цепко дернула муженька за рукав.
- Полно, Симушка! Наберись силов, народ за тобой идет.
Потянулись скитники по талой тропе к Усте-реке, к броду, где полста годов назад прибыли на поселение байдиковские утеклецы. А и не было сейчас середь покидальцев никого из тех первопроходцев. Молодые уже в Буренине да в скиту родились, а старцы во главе с Лукой в скиту остались. Только название и осталось – Байдиковский брод.
Вода в Усте еще не совсем после водополи спала, пришлось не только подолы замочить, но и местами по грудки в ямку провалиться. Малых детишек на руках с берега на берег передавали, а кто повзрослей, в исподнем реку переходили. Луга покамест не затравенели, и легко по ним до ближнего леса было идти. И что хорошо-то – мошки да комара пока-мест не народилось. Неделю-другую до Николы вешнего дадут в покое работу поробить.
Место нового скита Онисим еще два года назад приметил – на Лукерье-речке, что изгибисто текла в Усту. Земля в том месте была черная и для усадов весьма пригодная. К тому ж и угодья грибные да ягодные совсем рядышком. Рыба, правда, в Лукерье незнатная, но зверья в лесу – бей, не ленись. На капканы царишко Петрушка запрет наложил, да сюда проверять их не явится - до ближайшего жилья по бездорожью верст пятнадцать будет. Привола истинная!
Продираться сквозь дремучий лес пришлось, много петляя, обходя топкие бочажины и гряды колючего шиповника. Однако ж и тропа возникла по ходу движения покидальцев. Надо будет ее ухоронить, подумал Онисим, чтоб ни зверь, ни птица к скиту дорожки не знали. Сколь годов в укрытке нелюдно прожить придется, незнаемо, но такого знатства, как о Красноярском ските, о Лукерьинском быть не должно.
Прибыли на заветное местечко к полудню. Перво-наперво Онисим, ставший за большака, скитников к молебну призвал. Прикрепил к дереву икону Спаса всемилостивого, свечу под иконой зажег. Истово молились скитники, став коленами в мягкую травку. А взоры все по сторонам метались, давая цену месту обетованному.
После молебна Онисим разжег кадило, обошел с ним всю поляну, молитву заклинательную шепча. А затем встал посередь ее и, руки к небу воздев, зычно воскричал:
- Боже правый, что еси на небесех! Спаси и сохрани нас, бедами изгнанных! Вразуми грешников, ниспошли благость праведникам. Изгони беса и лешего из пустынь лестных. Дай живота человекам божьим. Да будет счастие скиту под названием Лукерьинский! Аминь!
Далее большак призвал скитников к трапезе. Выложив запасы на траву, уселись в круг семь десятков душ. Онисим пустил по кругу чашу полуведерную с водицей из Лукерьи-речки. Почался скит Лукерьинский!
После трапезы Онисим, не мешкая, принялся наделы под кельи по жребию делить. Келейщиков одиннадцать, но наделено было пятнадцать нарезов, да под часовенку местечко. Зеленой полянки токмо под кельи и хватило. Под огороды да скотинники придется леса выжигать, корчевать.
А к вечеру первого дня новоселов ожидало диво. Буренинские мужики - вдовец Арефий Шаврин да татарин-бобыль Исмаил вдруг явились.
- Примай, Онисим, нас в скит,- заявил Арефий,- как прослышали мы, что вы с Темты речки сымаетесь, так и порешили следом идти. Мужики мы бобыльные, терять нам нечего. Вот и подмогнем келейки строить…
- Ай, славно,- чуть не прослезился большак,- работники нам позарез нужны. А уж плотника, как ты, Арефий, поискать найти!
Было, надо сказать, Арефию уже под полста годов, да и Исмаил в тех же годах. Но мужики еще крепкие, мастеровые. Шибко дело устроения с такими пойдет. Много не говоря, други поплевали на руки, да и пошли дерева на срубы валить. Жонки скитские с детками отправились мох драть да лубы на крыши. Еще и шалаши – времянки люди оставлены были делать. Сам Онисим принялся загон для скота сооружать. Три коровенки да овец десяток, кур десятка три, коза с козленком, бычок к тому же. Собаки не в счет. Все не с голого хвоста начинать. Лошадки же были отправлены дерева к поляне подтаскивать. Закипела, запела обчинная работа. У скитников снова жить охота появилась.
Но Онисима не преставала снедать память о скором самосожжении старцев. Он и понимал, что другого конца им трудно найти, чтоб в царствие небесное угодить, и что в Пасху это содеять вернее всего. Но дело-то это невиданное, чтоб люди заживо себя хоронили в пламени. У черемис, тех это заведено – стариков живьем в землю закапывать. Де-лает это у них самая старая женщина – жрица смерти. Они к этому привыкшие, и черемисский бог Юмо этому не противится. Но что Исус ниспошлет родичам старцев – епитимью или благо?
В светлое Христово воскресенье большак Лукерьинского скита под-нялся затемно, чтоб не увлечь за собой кого-то из скитских. По намятой тропе, сбивая росу с травы, бегом побежал к Байдиковскому броду. Как был в одеже, бухнулся в речку Усту, махом перемахнул, и вот уже видна ограда скита Лукиного.
«Видно, спят ищо, сердешные,- подумалось на бегу, - и келейки еще целы. Успел, стало быть».
Зашел за ограду. Перед кельями все чистехонько, все прибрато. Только вороха соломы разложены посередке. Соломой облеплены стены келий. Окошки закрыты ставенками наглухо. Ни дымка из труб, ни собачьего лая, ни куриного квохтанья. Умер Лукин скит. Осталось трут с огнем поднести…
Онисим постучал в дверь келейки Луки.
- Ты, што ли, Онисим?- раздалось из-за двери. – Не спим мы. Счас отопру.
Стукнула щеколда, на пороге возникла фигура старца в белом исподнем. Онисим кинулся обнимать наставника. Но тот отстранил преемщика.
- Не девка, штоб ко мне льнуть. Да и распрощевались мы уже. Неча вторить, сулои разводить. Обойди-ко лучше старцов, да обстучи.
Онисим, еле таща ноги от охватившей вдруг его слабости, двинулся от кельи к келье. И за спиной его возникали одна за другой белые, как призраки, фигуры старцев. Ни вытья, ни реву. Словно бы уж все обратились в покойников. Бесстрастные лица как лики святых на иконах. В руках у каждого по свече. Ноги босы, косы у стариц расплетены. Одиннадцать самосожженцев встали у кельи Луки и ждали его последнего слова. Лука встал на средину. Подле него – приютка его арьевская - Матрена Пушиха с противнем с красными угольями. Байдиковские еще мужики – Гавря Чекмарь, Яшка Ревун, Матвей Копыто. Всем, кому восемь десятков, а то и боле лет. Родные и уже не земной юдоли лица.
- Братие и сестры,- глухо начал говорить Лука.- Пришел час нашего вознесения, час праздника нашего, а еще боле – господнего. Да воскреснет бог, и разыдутся врази его! Христос воскресе!
- Воистину воскресе! - отвечали старцы и старицы.
- Ничтоже сумняшеся, войдем в огнь священный, Анчихриста проклиная. И да будет подвиг наш в науку детям нашим, аще хранили бы веру нашу русскую в святости и от никонян в таинстве. Смело ступайте, братие и сестры, в последнего нашего дня пристанище. И без словес и проклятий примите муки должные! Аминь!
Лука, даже не обернувшись на Онисима, первым проследовал в свою келью. Матрена Пушиха, подав противень с угольями Онисиму, отправилась вслед за Лукой. Остальные старцы также двинулись к своим последнего дня пристанищам. Онисим, глотая слезы, проводил взглядом белые согбенные спины, перекрестился трижды на крест над моленной и скрутил в жгут пучок соломы.
- Простите мя, братие и сестры!- произнес, рыдая, и воткнул жгут в противень с красными угольями.
Жарко запылала солома вокруг кельи Луки, заплясали огни, перекидываясь со стен на крышу, затрещали досточки ставен. Громко закаркали вороны, нашедшие приют у людского жилья. Загорелась вторая келья, третья и еще две. И уже трещало и бесновалось охваченное огнем пространство. И если и были крики из келий, то не были слышимы. Пламя поглотило людей, растворило их души в неведомом доселе мире, и черный дым возносил к небесам известие о кончине изгоев, коим нет приюта на этой земле в отличие от воронов, кружащихся над пожарищем и обезумевших от невиданного зрелища.

Ко Владимирской срубы всех двенадцати келий в Лукерьинском ските были готовы. Знатную сноровку проявили мужички, а особливо Арефий с Исмаилом. Мыльня ж и вовсе была доведена до конца. Белая, просторная, с широким полком и каменкой в целую сажень. По такому случаю сперва мужеская половина скита в мыльне попарилась, а затем и женская с малыми детьми. Всем враз места хватило.
В середке июля грибы пошли, ягоды. Все, кроме плотников, в леса пошли. А плотникам пора приспела срубы на мох ставить, да обналичку творить. Весело застучали топорики, скит на жилье начал становиться. Онисим же большущий погреб копал, чтобы, значит, все лесные запасы в него вместить. Исмаил еще и бондарничать умен был. Кадки да кадушки для погреба строгать принялся.
У Онисима, однако, неблагополучие с жонкой вышло. Как занемогла она с весны, когда через студеную Усту через Байдиковский брод переправу держали, так и оправиться до сей поры не могла. Кашляет и кашляет. И боится, кабы ребеночка внутрях не сотряснуть.
- Пощади жонку-то,- посоветовал Онисиму Арефий Шаврин,- не пускай до лесу допреж.
Онисиму и жалко Аленушку, да перед людьми стыдно – жонку от работы беречь. Но уж когда Аленушка и вовсе ослабела, слегла с кровью из горла, оставил ее в скиту. Исмаил опять же знахарство умел, травы знал и кости правил. Начал Аленушку обхаживать, отпаивать всякими снадобьями. Полегчало вроде, да тут и пора приспела матерью быть.
Увел Онисим Аленушку в жаркую мыльню, оставил в ней лишь за по-витуху Орину Махотку, которая до разродов дельна была. Сел Онисим в трепет на крылечко новой своей кельи, ждет-пождет, когда из мыльни звук раздастся. Криком закричала Аленушка, и у Онисима сердце страхом зашлось. Прокричала Аленушка и разом смолкла. Онисим колом вскочил и метнулся к мыльне, дверь откинул – у Орины на руках ребеночек, ручки – ножки свесил и головку набок повернул…
- Что с им?- прошептал Онисим, не думая о худом.
- Мертвый он,- сокрушенно отвечала Орина,- не шевельнулся даже ни разочку, хоть и легко шел. Ишь, крошный какой. Застудила его Аленушка, себя и его застудила...
- А с жонкой что?
- Дай ничего. Отлежится, помоется, да и выйдет.
- Ах, беда бедовая,- заскулил Онисим.- А я надежду тешил, что первенец мой первым и в скиту будет. Да кто хоть он?
- Да девочка, милой свет. Девочка как есть. Ну, не кручинься, вы пара молодая, нарожаете ищо. Семеро по лавкам ищо наскребете.
- А-ах,- махнул рукой Онисим и резко затворил дверь в мыльню.

Снег обитатели Лукерьинского скита встречали под теплым кровом, с запасами лесными, с рыбой соленой в кадках да с мороженым, копченым мясом лосиным. Арефий Шаврин еще и медведя на рогатину поддел, потом двух кабанчиков одолел. Словом, зимовать лукерьинцы думали безбедно. Вот только сольцы было маловато. За сольцой и отправились в Темту Онисим с Исмаилом. Соорудили длинные салазки можжевеловые, поставили на них кадку с брусникой моченой да кадку с клюквой для обмена и потянули к опольям.
Полгода скитники в миру не были. По вестям соскучились. В Темте напрямки к келейщикам, выехавшим из Лукина, направились. А там и вести одна другой тревожнее.
- В Урене церкву никоняне удумали строить, в честь Святителей все-ленских, народ перекрещиваться в их веру призывают.
- Шведский Карла на Расею войной идет, Уренщину податьми облагают, свет вольный застят. Ищо и рекрутей с тяглых дворов забирают.
- Петрово царение разбойного люду в леса набило. Из починка в починок ездить опасно стало.
- Ай, паре, чудно. Ай, чудно!- оставалась удивляться скитским.
- Ну, а вы-то как?- настал черед расспрашивать и темтовским.
- А живем – не тужим, господу богу служим,- похвалился Онисим. – Все живы-здоровы. Токмо жонка у меня мертвеньким разродилась, да уж нового зачали.
- Зазря, поди, мы с вами не почапали?
- Кто ищо его знает! Поживем – увидим.
- Да,- еще сообщили известие темтовцы.- Смолокуры в наши края пригнаны. Так што, ежели в лесах чужих людей с огнем встретите, не сумлевайтесь, это люди служивые. Держитесь от них подале.
- Принесла ведь нелегкая,- посетовал Онисим.
- А ищо, сказывали, рудознатцы сбираются руду болотную в пределах наших искать да заводы строить.
- Батюшки-кормилецы!- всплеснул руками Онисим.- Заводов нам не хватало! Так ить приписать нас могут к заводам этим для работы.
- Знамо,- согласились темтовцы,- токмо мы им тута живота не дадим.- Как придут, так и уберутся. Сожжем заводы ихние.
- Беда!- оглушен был известиями Онисим и невольно подумал о самосожжении старцев Лукина скита. Не придется ли последовать и лукерьинским скитникам за ними?
Соли лукерьинцы наменяли целый куль, да еще пороху впридачу. Святым людям отказу не было, и скостки шли. Андрюшка Келейный, проныра этакой, от хозяйства сестер Бурениных немало чего унаследовавший али выкравший, скитникам мушкет передал с пороховницей и дробовницей. А еще распятье с золотым тиснением.
- А ты, Андрюшка, али неверующий, коли нам крест жалуешь?- спросил однако Онисим.
- Ай, не знаю. Сумливый я. И Аллаха познал, и Яхву иудейского, и Юма черемисского, а токмо запутался. Вроде и молитвы знаю, и молиться молюсь, а все бог удачи не дает. Живу перекати-полем.
- Знать, в шутку тебя Келейным прозвали?
- Прозвали и прозвали. Мне все едино. А что, дядь Онисим, меня в скит себе не возьмешь?
- Ой, нет, Андрюшка. Сумливым в скитах неча делать. Ты бы, Андрюш-ка, ступал совсем отсюдова на Ветлугу-реку. Там сумливых загатно. Никоняны да темные людишки.
- Скажешь тоже, дядя Онисим,- обиделся Келейный.
Но совету лукерьинского большака однако, спустя время, последовал. Только прозвище его ветлугаи сократили до Келина. Андрюшка Келин, стало быть.
В скит меняльщики вернулись довольными запасами, но и в тревогах от известий мирских. Собрал большак в своей келье скитников, известия сообщил и нравную беседу повел:
- Все ближе к нам щупальцы тянет анчихрист Петр. Таимся-таимся, а все наружу выходит. Мирской народ ищо пуще того страдает от мору да разору. Я так сужу, милые мои, кто подвигу огневого не боится, то бог тому судья. Однако ж я, как большак ваш, призываю крепиться до последнего. Пусть в землю нас уроют, огнем палят, а на вере своей мы до последнего стоять будем, так ли, братие и сестры?
- Так!- воедино ответили все, а Арефий Шаврин громко заявил:- Мы скитскую жизнь избрали, чтоб лихо переждать. Помереть мы завсегда успеем, а молодой люд должон веру нашу вперед нести. И мы молодому люду опорой должны бысть.
- И я так сужу,- заключил Онисим,- и закроем разговор. Помолимся вкупе и разойдемся по кельям умиротворенны и духом укрепленны!

Пафнутий, дружок Онисимов, между тем, в Титове старшине стрелецкому Арсению в большое доверие вошел. Умом сметлив да изворотлив, ловкостью отличен, крепостью силен.
- Ай, славен парень!- не уставал его нахваливать Арсений.- В стрельцах бы тебе замены не было. Глядишь бы, и до пятидесятника в чинах дошел. А при дворянском звании и до полковника.
- А что, велико ли жалование у стрельца было?
- У простого стрельца – десять рублев в год, у пятидесятника – пятнадцать, а у полковника - все сто.
- Загатно. Токмо, чего толку того жалеть, чего не иметь.
- Твоя правда, парень. Однако ж намерен я тебе поручить службу великую, особливо доверенную. На Москву сходить и рублев энтих добыть.
- Это как, пешком, что ли?
- Дам коня добротного.
- А добыть как? Грабить кого?
- Ну, нет. Грабить не надобно. Рубли просто доставить. Упрятаны у меня на посаде. Еще твое дело нужных людей найти и харатеи передать. Согласен ли?
- Что ж несогласным быть. Служба в дружбу дело не зазорное.
- Вот и порешили. Вернешься с успехом, долю тебе отделю. Не вернешься, свечку за тебя зажгу.
И начал не Пафнутко, а уж важно Пафнутий к походу готовиться. Ар-сений ему дорогу обсказал, планы посада начертал, искомых людей поназывал, пять рублев с собой на живот дал. И поскакал Пафнутий в Москву далекую деньги кладные добывать.
Как скит Лукерьинский миновать, да у дружка Онисима не побывать? Испужал он скитников маленько своей появкой, да, признав его, и забыли про испуг. Онисим - в расспросы. Пафнутий, конечно, свой поход утаил, но утешил большака тем, что мытари да целовальники боятся покамест податьми уренских староверов обкладывать, стрелецкой отместки страшатся. Ветлугаи, де, под податьми уже кряхтят, а уренцам, в худом случае, сбором гостинцев для царского двора грозятся.
Отлегло на душе у Онисима. Пафнутий мужик праведный. Зря сказывать не будет. Да и то – Уренщина вотчина стрелецкая да староверская, поломали об них зубы все, кто не пробовал. Хоть царишки, хоть Никон-латинянин, хоть разински разбойнички. Просидели Онисим с Пафнутием до полночи с молитвами да рассказами, а поутру гость отправился в ночную сторону.
Через село Семеново да село Воскресенье на Ветлуге-реке, да через Лысково, что на Волге-реке, пробирался лесными тропами Пафнутий. А на бурлацком плоту Волгу переплыв, на проезжую дорожку ступил. Здесь всю опаску себе в спутники взял – не дай бог с разбойниками али пьяными стражниками встренуться. Сухарики в воде размачивал, да луковкой, салом соленым пробавлялся. Деньги берег менять: авось на нужное дело пригодятся.
Через неделю завиделись маковки златоглавой. О том Пафнутий лишь по рассказам знавал да по картинкам лубочным. Заставу миновал окольными путями, оврагами да зарослями, едва коню ноги не переломав. И начал у убогих по Москве пути вызнавать. Где Китай-город, а где Белый город, где Скородом, да где Земляной город. Пыжовскую стрелецкую слободу скоро отыскал, а вот с розыском дома стрелецкого головы Понятьева помучился. А остались от дома одни развалины, после того как Петр приказал стрелецкие слободы порушить. Возведена, однако, была во всей красе на руинах пятиглавая Николы в Пыжах церковь. Так и подмывало Пафнутия в ту церкву заглянуть, да не забыл он на груди крест осьмиконечный, только и позыркал на крыжи латинские на маковках, да резьбой каменнной полюбовался.
- Кто такой будешь?- услышал вдруг за спиной.- Чего раззявился?
Пафнутий резво оглянулся, тронул рукой палку, что к седлу коня была приторочена. Детина в одеже стражника и с саблей на боку, благо что один, к хвосту пристроился.
- Странник я богомольный,- назвался Пафнутий.- Любуюсь на церкву, зело резьбой украшенную.
- Вид на жительство имеешь?- сурово вопросил стражник.
- Дак ить хресьянин я.
- Вижу, что не боярин. Откудов будешь?
- Оттудов,- махнул рукой в сторону Пафнутий, растерявшись.
- Темной человек, значится?
- Вот те крест, не тать я! Не наводи на грех, доброй человек.
- Дак ты грозить мне?- взялся за саблю стражник.- Ну-ко, поезжай вперед, дознание произведем.
«Нет уж, дознание мне ровно ни к чему,- подумал московский гость,- избавляться от служивого надо».
Приостановил коня, так, чтобы рука с палкой стражнику из-за гривы невидна была.
- Чего стал, ну?- прикрикнул грозный стражник.
- Подпруга ослабла, счас подтяну.
На миг отвернулся стражник, а Пафнутий выхватил палку и секанул по затылку служивого. Тот даже охнуть не успел, свалился с коня как чучело. Пафнутий коня пришпорил и был таков, помчался ко двору расколоучителя Игнатьева, что на плане титовского старшины вторым крестом помечен был.
Игнатьев оказался седым старичком со шрамом через все лицо и без левой руки. Пафнутий поклонился поясно и вручил ему харатью от титовского старшины. Старец, прочитав первые строки, не мог поверить глазам своим.
- Да рази можно? Али жив Арсеньюшко?
- Жив-жив. В здравии пребывает, того и вам желает.
- Дак ить это сыно мой,- дрожащим голосом отвечал старец и, взяв Пафнутия за рукав, увлек в горницу.
- Ты бы прочитал посланьице-то,- заметил Пафнутий.
- Прочту, прочту, как не прочесть!. Ты сперва обскажи, как все у них тамо устроено. Не голодно ли, не морно ли?
Рассказал Пафнутий все, что знал, но и поторопил старца:
- Стражника тут недалече я с коня сшиб. Как бы в себя не пришел, да искаться не начал.
- А ты лошадку во хлев заведи.
Пафнутий так и сделал. На сердце и полегчало.
- А что с домом Понятьева?- спросил.
- Дом нешто, порушен бысть. А Понятьеву голову срубили, едва он начал было подымать ее. Петр зело злобен против остатков стрелецких, не щадит и нужных воинов. Аспид в облике человечьем.
В именьице Игнатьева в Заречной стороне Пафнутий пробыл два дня. Утешил зад, натертый за неделю конной тряски, насытился, отлежался в мягких постелях. Наслушался бесед велеречивых от старого расколоучителя, а напослед интерес проявил:
- Что ж клад-то, батюшко, ты в расход не пустил? Так и лежит в землю закопанный?
- Так ить пожить еще хощу. А деньгам ход дашь, живо государевы ищейки расспрос начнут: откудов богатство взял, да что от царя таишь? Да и не на что мне, старику, клады тратить.
- Завтресь сбираюсь в обратный путь,- сообщил гость.
- Вот утречком и начнем раскоп, пока туманец.
Поутру Игнатьев вывел Пафнутия на задний двор и вручил лопату, указал на куст крушины:
- Копай под им.
Ларец, взятый из земли, таил в себе жемчуга, каких Пафнутий отродясь не видывал.
- А как же я их доставлю?- испугался.- Отберут, не дай бог, по дороге.
- А тут хитрость надобно проявить. Палка у тебя на что? Чтоб стражников сшибать?
- А-а,- догадался Пафнутий,- дольмя раскроить, сердцевинку выскрести да внутрь жемчуга насыпать?
- Верно. А опосля клейкой замажь.
Работу Пафнутий совершил достойно – ни в жисть любой дотошка не догадается, сколь высокой она цены.
Прощались наскоро, чтоб чужой взгляд на улке не привлечь. Перекрестил старик Игнатьев посланца, перебросил через седло котомку овса для коня и шлепнул по крупу:
- Прощевай покудова, молодец-удалец!
Пока не растуманилось, да пока конь не вспенился, Пафнутий скакал с Москвы во весь опор. Заставу проскочил, стража вдогон и мчать не решилась. Душа зарадовалась, как за Москвой клязьменские убогие починки начались. Тут стражи, знамо, быть не должно. И татям поживиться нечем. Разве на дороге в лесах кого караулят.
А Муромские леса дремучи поднебесно. А и не разбойники Пафнутию в них встретились, а волки серые, отчего-то голодные, а потому за лошадью с человеком увязавшиеся.
- Ах вы, собаки неприручные!- не особо испугался всадник четверых серошерстных.- Счас я вам задам.
Соскочил с коня, выхватил палочку свою выручалочку. Тресь по лбу волку самому смелому. Закувыркался тот в пыли, загреб лапами по башке. Второго волка угостил по хребтине. И тут опомнился – в палке-то былой крепости нет, не зря от второго волка хрустнула. Выругался Пафнутий, сорвал котомку с сухарями и бросил на дорогу. Волки, швыряя друг друга, кинулись рвать зубами съестной запас. Пафнутий - на коня, и давай ноги уносить.
В Лыскове растревожил, однако, пять рублев, что Арсений на дорожку дал. Накупил на базаре всякой съестной всячины – не только для пропитания своего, но и титовским стрельцам в гостинец: пряников медовых, пять голов сахарных, рыбы вяленой тарани, чаю заморского да плодов диковинных, что картопелью называются. Два мешка загрузил, кои с обеих боков у коня свесились.
Волгу на плоту одолел, вот и хоженые пределы пошли. Здесь уж ехать не так боязно, через два дня на родине быть. Заночевать решил при переправе через Ветлугу у села Воскресенье. Знамо, сперва через реку перебрался, от берега подале в кусты удалился, коня привязал, да там и костерок разжег. Разложил припасы, что тебе скатерть-самобранку, справил трапезу плотную и вздремнуть прилег. Вдруг слышит из кустов:
- Мил человек, мил человек!
Повернул голову – бородач жалостливый в рваной хламиде.
- Чего тебе?- вопросил Пафнутий. А палку с жемчугами поближе к себе подвинул.
- Корочку хлебца, Христа ради!
- Выходи, убогий, утолю.
Пафнутий развязал котомку с харчами, достал краюху хлеба, луку, тарани вяленой. Бородач подполз на коленках, ухватил краюху, давясь, принялся рвать ее зубами. Что-то знакомое виделось в его лице, но внимание Пафнутия более привлек кровавый рубец на лбу бородача. С виду так буква «Т». Это, что? Тать, выходит, клейменый? Однако ж хоть разбойник, а все человек. И не емши словно неделю.
- Запей, однако, не то подавишься,- протянул Пафнутий клейменому бородачу фляжку с водой.
- Спаси бог, спаси бог!- с набитым ртом ответствовал клейменый.
- Погодь!- вдруг осенило Пафнутий.- А не Офанаско ли ты семеновский, что со мной из-за девки на палках дрался?
- Он самый,- признался бородач.
- Дак это я тебе башку-то рассек?- кивнул на рубец на лбу.
- Куда там! Клейменый я. Вор, значит.
- Да когда ж ты успел?
- За цельный год не раз и околеть успеешь.
- Сказывай тогда, Офанаско. Мы люди знаемые.
- В прошлом годе,- начал рассказ Афанасий,- посля того, как та битва меж нами случилась, стражники в Семеново понаехали, народ в Питербурх набирать. На работы, значит. Угнали нас в город окаянный без малого два десятка душ. Заставили каналы рыть. А и боле могилы себе рыли, а не Петрушке для судов проход. Работа адова, и в зной и в стужу. Мерли мы как мухи. Через полгода семеновских девятеро остались. А подыхать-то неохота! И надумали мы бежать. Пятеро нас набралось. Четверо-то сильно слабы были, тамо остались.
- Бежать?- подивился Пафнутий.- Это за тыщи-то километров?
- Сперва думали на север, к поморам пробраться, да болота кругом. Еремушка, которого ты тогда палкой зашиб, в болоте и утоп. Да… Подались к Москве. А там заставы кругом, где уж таиться. А от Москвы и до родных палестин недалече. Побрели лесами да лугами. По дороге одного из нас мор свалил, а другого волки загрызли. Да… Остались мы вдвоем с приятелем. Да вот беда, у Лыскова его стражники выловили. Вот я один и остался…
- Ай, Офанаско, жалко-то как мне тебя. Да куда ж ты теперя клейменый-то сунешься? Стража везде есть.
- Вот и не ведаю… Да хотя б Семеново повидать.
- А клеймо-то за что?
- Картопеля от голодухи в канале украл. Есть такой плод мериканский. Его пекчи надо, а мы сырым жрали.
Пафнутий пошарил в мешке с гостинцами, достал из него несколько «картоплей».
- Этот, что ли?
- Во, во, картопля и есть. Клади в костер. Спечется и - с сольцой. Его, однако, староверы на дух не переносят. Потому как Петрушка из-за моря-окияна его в Расею доставил. «Чертовым корнем» ищо кличется.
- Спробуем, однако, хоть я и старовер. Не шибко набожный, однако. Чать, не разорвет. А я в гостинцы такую картоплю вез… На-ко я тебе тоже гостинец дам, пряничков медовых.
- Спаси тебя бог, добрый человек,- растрогался Афанасий.- Свела нас дорожка не случайно тогдась. Я другом зарочным тебе согласен быть.
- А знаешь что, Офанасий. Задумка у меня на твой счет появилась. В сельцах тебе с клеймом неча делать, а в скитах ни один стражник не достанет. Дружок мой Онисим за большака нонче в скиту на Лукерье-речке…
- Что ты, бог с тобой! С Онисимом на ножах, да и в потай к нему?
- Дак он забыл давно все! А ты схиму прими. Да хоть и в отшельниках не пропадешь. Верное дело тебе говорю!
- Спасибо, добрый человек. Обмыслю я…
Потолковав еще про жизнь, мужики достали «картопля» из костерка, помакали в сольцу, да и спать улеглись, конской попоной укрывшись.
Неисповедимы пути господни, велика страна Россия, и всяческие судьбы порождает пространствами своими необъятными. Русский человек один такой на свете, в котором все на свете вмещается: добро и зло, правда и кривда, жалость и варварство. Смотря какой стороной его к свету прислонить, такую и он сторону покажет. Бывшие смертные враги становятся в одночасье добрыми друзьями, а друзья не разлей вода в кровных врагов превращаются. Только жизнь вперед идет, в корне не меняясь: неимущие последним делятся, имущие последнее отнять хотят. А и не везет Росси с правителями. Нету ни одного, о котором сказать бы можно: он за народ радел и последнюю рубашку от себя нищему отдал…

Выехали с привала на берегу Ветлуги со светом. Пафнутий в седле, Афанасий – чуть впереди на крупе. Лошадь молодая, шибко всадников понесла. К обедне были на околице Семенова. Здесь Пафнутий снова вопрос задал:
- Дак едешь в скит аль нет?
- Всю дорогу думал. Да, видно, иного пути нет. Еду! Токмо дозволь в Семеново заглянуть, родню повидать.
- Вестимо, повидай. Буду ждать тебя на развилье за сельцом.
Задами пробирался Афанасий к родной избе, где с братом проживал. Боялся прибытию огласку дать. В Питербурхе и Питербурхе. Как знать, по прошествии лет, может, и подзабудут все про него. Тогда он в новом обличье и явится. Но печальная весть ожидала его.
- Помер братко по весне от тяжкого брюха,- со слезами поведала нежданному гостю жена братова,- семерых болесть унесла. Осталась я с двумя детками.
- Ничего,- утешил ее Афанасий, старшина пропасть не даст. Подмогнет и работниками, и семенами. Стрелецкая спайка завсегда вдове честь покажет.
- Не жалюсь. Подмогает. Да у него самого жонка померла.
- Дак вот бы и сходились. И ты баба молодая, и он ищо не шибко старый.
- Сватал ужо,- зардевшись, призналась братова жена.
- Вот и лады, не все бобылями жить. Однако душу мне спокоила.
- А ты-то как?
- Забудь обо мне до поры, милая. Будто и нету меня на свете. Ежели надо, сам объявлюсь. Клеймо, вишь, у меня. В потай иду. Ну, да ладно, неколи мне лясы точить. Товарищ ждет.
От Семенова верховые направились прямо на Лукерьинский скит. Лесными тропами это еще час ходу. Афанасий опять было засомневался:
- Стыдно мне с башкой-то дурной на глаза Онисиму с Аленкой показываться.
- Отступись! Аленка нонче на сносях. Всяко в полюбовницы тебе не годится, не робей, улажу я все.
Явление клейменого семеновского стрельца, однако, сразило скитского большака.
- Бог ты мой! Кого не пождать. Да и на человека-то ты не похож. А вонища-то, а бородища-то! Ступай-ко сперва в мыльню, а потом и речи вести будем.
- Пока стрелец отпаривал годовалую грязь в жаркой мыльне, Пафнутий обсказал всю историю Афанасия, и Онисим при этом сочувственно кивал головой. Вернувшегося из мыльни прямо спросил:
- Дак надумал к скитской жисти пристать?
- Надумал,- твердо ответил Афанасий. Токмо в скиту я не останусь. В пустынь уйду. Отшельничать. Не гневись. Не соблазнов боюсь, а боле стражников. Меня найдут, и тебе не сдобровать. Покрывателей, слышь, Петрушка на галеры в рабы ссылает.
- Ну, гляди. Помощь какая нужна, окажем. На всеобщие молебны всегда пожалуй. Старого зла на тебя не держу, так и ведай!
Афанасий бухнулся большаку в ноги, хотел носки сапог облобызать, но Онисим отстранил его от себя, взял за плечи и поставил на ноги.
- Будя, будя! Хрисьяне мы, а не турки безродные.
И перекрестил лоб клейменого стрельца.
После вечерней молитвы большак позвал гостей за стол. И Аленушку рядом с собой посадил, сперва передав ей историю семеновского стрельца. Аленушка заалелась загатно, но когда Афанасий в светлицу зашел, спину выпрямила. А стрелец и перед ней в ноги.
- Прости меня, Аленушка, за содеянное. Тогдась меня бес попутал. А тебе бог такого мужа послал! Живешь в благости и премудрости!
- Полно уж, Офанасий! Бог все простит.
И провела тылом ладони по клейму на лбу стрелецком.
- Молиться за вас с Онисимом буду денно и нощно!- заплакал Афана-сий.- За приют ваш великодушный, за прощение греха моего тяжкого.
- Полно, полно,- остановила его Аленушка.- Вкушай давай.
А вкушать на столе было чего. Пафнутий щедро поделился своими гостинцами. Выложил пряников медовых, голову сахарную, рыбки тарани вяленой. А картоплю утаил, дабы не вводить во грех едой ревнителей древлего благочестия. Пили чай, на травах настоянный, и беседу вели неторопливую. Особливо слушали, внимая, Афанасия, страстей натерпевшегося и чудес навидавшегося.
- А что, Петрушку видел в Питербурхе?- спросил Онисим.
- Видел окаянного, детину долговязого. Ходит по каналам с кнутом, да по спинам рабам потягивает. Чистый Анчихрист!
- А что нехрисьянского привлек Анчихрист сей?
- Ой, не бай! Флаг заморской на домы начепил, парики на бояр напялил, мукой обсыпанные, барынь в охальные платья заставил рядить! Мужикам знатным, вот стыдоба-то, вместо штанов пакталоны прописал.
- Ладно, знатныем. А простыем людям?
- А простыем – подати неподъемные, могилку холодную, да церкву с колоколами содратыми.
- Гнетет стару-ту веру?
- Не токмо старую, но и никонянскую. На постройку каменных церквей запрет наложил. Весь камень в Питербург направляет на дворцы да на домы для утех.
- Недаром в Урене начали было церкву возводить. Основу и успели. А дале дерево зачали рубить.
- Да, братцы, а супротив староверов вот какое ****ство затеял. На одежу козыри приказал нашивать из лоскутов красного сукна с желтым ободом. Чтоб, значится, издали было раскольника видать.
- Ай, батюшки-кормилецы!- воскликнула Аленушка.- Что и будет-то! За что и провинны мы перед государем?
- А в том и повинны, что неметчину его не приемлем и русские обычаи блюдем, и веру истинно русскую сберегаем.
- Ох, грехи наши тяжкие,- вздохнул Онисим,- нерадостные вести ты к нам принес, Офанасий, но и на том спасибо. Однако ж где ты его, Пафнутий, встренул, что вместе в скит явились?
- Ага,- шепотом ответил дружок,- ну теперь секрету нету, потому как удачливо я вернулся. А пребывал я, братцы мои, на Москве по приказу титовского старшины Арсения. А по какому приказу, не могу сказать. На то тайна стрелецкая стала бысть.
- Нешто и тебя в стрельцы прописали?- спросил Онисим.
- В стрельцы не в стрельцы, но в простолюдинах мне не быть. Награду мне немалую старшина за Москву обещал. Может статься, шинок заведу в Урене. Никоняны да нехристи там до вина падки.
- Ай, грехоблудник!- неласково урезал дружка лукерьинский большак.- Совращаешь хмелем породу рускую.
- На то и вино, однако, чтоб виноватые люди появлялись. А то не за кого вам в скитах молиться будет,- рассмеялся отступник от веры Христовой.
- Ну, бог тебе судья,- смирился Онисим.- Всякий промысел есть повеленье божье. Однако призываю, коли дружба тебе наша дорога, табаком не торговать. И чаю заморского не завозить. Чай от бога отчаивает, а табак бес пользует.
- Ино как же,- обещал Пафнутко.- А то я без креста!
Про чай заморский в мешке в гостинцы для титовских стрельцов, однако, промолчал.
Долго еще вели беседу гости с большаком и его Аленушкой. Спать улеглись с петухами. Тревожно и невнятно было на душе у всех, и в то же время далекость от скита починков и сел с нечеловечьими законами и порядками вселяла надежу, что бог лесных мучеников милует, и все обойдется. Что изыдет из Руси заморская сатана, и на престоле боже-ском воцарствует дедовская истина и справедливость, и свободны будут люди в своей вере и особливости, и вместе с тем будет бог един для всех племен и народов без разбору, ибо бог есть дух, а дух к небесам стремится, и на небесах единственно успокоение всем страстям и низким похотям находит.

Но тщетными оказались надежды ревнителей древлего благочестия. Церковные инквизиторы и царские сборщики налогов под охраной стражников проникли-таки в края заповедные и взяли уренские починки и скиты под запись. Обложили подушным налогом, что жители приняли вообщем-то без ропоту, потому как понимали, что государство за счет жителей своих к процветанию идет. И налог этот был не в пример много меньше, нежели для обитателей издавна обжитых земель. Но растущая угроза разорения скитов и насильного перекрещивания староверов в починках не давала спокойно жить.
И вот понаехал на Уренщину нижегородский дьяк Софрон из архиерейского Духовного приказа с надворными пехотинцами да приставом. Начал с села Семенова, поведя дерзкие речи.
- Хрисьяне! Велением владыки направлен я к вам с призывом окончить жизнь греховную, отказаться от злых блужданий и войти в лоно церкви православной, коя дарует вам прощение.
- Это которая церковь дарует?- выкрикнули из толпы.- Та, что на кострах блюстителев сжигает?
Дьяк будто не слышал, и продолжал свое:
- Вспомните, отцы наши единой церквой жили и разлада не имели, и жили в благости! Русь единою верой крепилася и оборону держала от врагов с иконой божьей матери.
- Так это Никон ваш разлад в церковь и внес!- тот же голос.
- Белая Русь и Великая Русь в единстве живут, люди, не боясь, в церк-ви молятся. А вы забились, как кроты, в пустыни лестные и, в страхе и нужде пребывая, лесным идолам поклоняетесь. Податей государству нашему не платите, а государь Петр тяжкие войны ведет за процветание государства российского. Православные люди двойные тяготы несут, а где помощь ваша? Придет ворог и не пожалеет не православного, не древлеправославного. Разрушит и церкви, и скиты, сожжет селы и починки, жен и детей уведет в неволю и насадит веру басурманскую. Этого ли вы хощете?
Вперед выступил настоятель семеновской древлеправославной общины Никифор, ответное слово держать.
- Мы люди бывалые, воробьи стреляные, добром в стрельцах служили царю и отечеству. Но пошто Петр учинил смуту престольную? Сестру Софью в монастыре сгубил, братца Ивана отравил, стрелецкое войско изничтожил, московские слободы наши пожег, сына Алексея со свету сживает, староверам метки на одежу приказ дал нашить?
- Я о делах государевых не могу судить, но токмо знаю, что в стремлениях своих государь велик есть и ради наших с вами удобств старается. Жестокости свои он ради блага всех проявляет, ибо в страхе всегда народ на Руси держался и пределы свои хранил от ворогов. Вот что я знаю! А ищо приказ до вас имею за неповиновение с каждого двора двойную подать брать, а то и четверную.
Пороптали семеновцы, посудачили меж собой, но мятеж учинять наезжим не решились. У пехотинцев мушкеты длинноствольные, шелепы для битья, сабли вострые. Упрямство можно и молча чинить.
В Урене об угрозах дьяка Софрона узнав, еще большее покорство выказали. Тем паче церковка уренская Трехсвятительская опорой стала православию в здешних лесах. Не должна власть церковная зело суровой до Уреня быть.
И Арья затаилась, речи угрозные выслушав. Горево ж команда мимо проехала, держа путь на починок Титов, где своеволие особливо архиерея раздражало. Хитрый старшина Арсений, чуя настрой дьяка Софрона с командой, повперед маневр учинил. Встретил того на околице и ларец с десятью жемчугами преподнес. Софрон глаза вытаращил от столь знатного богатства, но дар принял, содержимое ларца никому не показав, и вместо речей призывных и ругательных удалился со старшиной Арсением в сборную избу и подписал согласные бумаги, где записано было, что претензий команда к жильцам титовским не имеет и в том дьяк Софрон Иванов собственноручно заверяет.
Жемчуга же в количестве шестидесяти восьми штук и были доставлены с Москвы Пафнутием, и вот как пригодились. Самому Пафнутию Арсений отделил за службу третью часть жемчугов, еще третью часть в общинную казну определил. Из нее-то и пожертвовал в откуп от нижегородского дьяка.
После беседы в избе Арсений доверительно сообщил Пафнутию, что намерен Софрон далее следовать по скитам, коих на Уренщине уже семь значилось. И затревожилась душа у Пафнутия о ските Лукерьинском. Не дай бог, еще и до отшельнова Офанаска доберутся. Отозвал он дьяка Софрона и принялся шептать:
- Отступи, отче, от тропы на скит Лукерьинский. Недавно там жильцы буренинские отстроились. Слыхал, поди, что Буренино выгорело. Голы как соколы обитальцы лукерьинские.
- Про Буренино слыхал, но токмо и то слыхал, что выехали на Лукерью речку не жильцы буренинские, а выходцы из Буренина, сперва в Лукином скиту на Темте речке обосновавшиеся.
- И то правда,- вынужден был согласиться Пафнутий.- Но пощади новоселов лесных, дай им на новом месте обжиться. У них ищо и погоста-то не начало расти.
- А чего я их должон миловать? Знамо, трудности лукерьинцы испытывают. А кому в государстве не трудно? Пусть стараются. Не тронем, коли усердство свое ради петровых образований проявят.
- Дак я ведь не попусту за лукерьинцев прошу. Я за них откуп дам.
Пафнутий разжал вспотевшую ладонь, а в ней три жемчуга знатной величины.
- И откудов вы камней морских понабрали?- загорелись глаза у нижегородского дьяка.
- Спокойся, не грабленые и нигде в поиск не записанные.
- Ладно уж, так и быть. Не трону лукерьинских, коли за них радеешь так…
Пронесло грозу над скитом, где большаком дружок Онисим, стороной. Но надолго ли? Сегодня дьяк Софрон, а завтра дьяк Агафон. Но и тем добродетельный Пафнутий был доволен.
А оставшиеся жемчуга он быстро в дело определил. По знаемой дорожке через леса заволжские не однажды съездил на ярмонку в Макарьев и понавез в Урень разного съедобного и несъедобного товару. Откупил возле церкви Трехсвятской избу и вывеску намалевал «Торговая лавка Москвина». Москвиным Пафнутия так и начали кликать после того, как на Москве побывал. От игол хомутных и изюму заморского до зеркал гишпанских и голов сахарных,- все можно было купить в лавке Москвина. И начал Пафнутий как в сказке богатеть не по дням, а по ча-сам. Купцы сперва макарьевские да лысковские, а затем и нижегородские его за своего признали. Завел Пафнутий баржу плоскодонную, которая по большой воде и до самого Уреня дойти могла. Вторую лавку открыл. В Семенове и Титове коробейников на службу нанял.
А еще женился выгодно – на дочери иерея Трехсвятской церкви Степаниде. Но с тестем у Пафнутия скоро раздор вышел. Сперва иерей терпел вероотступничество зятево за его богачество, но как только удумал Пафнутий свою церкву строить – беспоповскую во имя Спаса всемилостивого, так и проклятию предал, Степаниду за дочь перестал считать. А и чуть не разорился на своей церкви Пафнутий Москвин. Едва отстроенная в дереве и освященная, она в одну из июльских ночей и сгорела. Не иначе как тестево мщение,- решил Москвин, но вражду затевать не стал, поскольку дело до конца не выяснено было. А пристав варнавинский и выяснять не стал. А только руки потер: «Видит бог противное суетство и церкву православную знаменует, а древлеправославную огню предает». Ожесточился в своем упрямстве Москвин и новое строительство повел, трех сторожей при церкви наняв да собак злых заведя. И простоит та церковка уже добрых полтораста лет до разору, царским посланником Мельниковым учиненного.

А Афанасий, стрелец клейменый, глухо отшельничать в лукерьинские леса ушел. Укрытку его земляную единственно большак Онисим и знал. Наведывался к нему раз в полгода, муки да соли доставлял, капканами делился да грехи исповедовал. Афанасий всегда об Аленушке справлялся, и Онисим при этом ревности не проявлял. В очередной раз наведался, вестями поделился.
- Третьего парня мне Аленушка принесла за четыре года. Однако ж и молитвы не хуже моего умеет творить. Я ее за себя в скиту оставлять не опасаюсь. Скитские не токмо любезны до нее словесы заученные слушать, но и проповеди библейские, в которых она стала искушена. Ты явись однесь в скит-то, дичать-то вовсе ни к чему. Разговаривать разу-чишься в земляной яме своей. Пятый год уже отшельничаешь.
- Пять годов и жду, зарок себе дал. А и не тяжко мне здесь. Птички лесные мне песни поют. Ведмеди да волки угрозами ослабнуть телу не дают.
- Как же ты ладишь с ведмедями-то?
- Во-во, как раз и лажу. Я его не трону, и он меня не тронет. Зверь не человек, без причины не нападет. Ведмедь летом сыт, а зимой спит. Волки ж зимой к большому жилью жмутся, а мое логово стороной обходят. Мясом-то у меня не пахнет, а лукового запаху волки не переносят. А от чесночного и вовсе за версту бегут.
- Постишься, стало быть, круглый год?
- Не изробатываюсь, чтоб сытно есть.
- А Пафнутий Москвин о тебе справлялся. Жив ли, гот, дружок мой се-меновский?
- А что Пафнутий? Совсем от веры отбился?
- Что ты, что ты! На Уренях он и есть главный защитник веры древле-православной. В открытую веру правит.
- И как это его властя терпят?
- С деньгами никакая власть не страшна. От самого Петрушки откупится.
- Славно. Ну, передавай ему привет от меня. Бог даст, свидимся. Еще на палках подеремся,- рассмеялся отшельник.

Сам скит Лукерьинский после наезда нижегородского дьяка Софрона бог миловал. В спокойстве проживали до поры скитские, девять робят за пять лет народилось, а на погосте лишь три могилы появились – старицы Орины Махотки да младенцев, от нечистоты умерших.
Татарин Исмаил себе жонку из русских нашел. Но еще боле удивил вдовец Арефий Шаврин – глядя на дружка, тоже молодую скитницу приголубил и в пятьдесят с лишним годов погодков заимел. Записал их в скитском именнике Шавыриными.
Еще одно диво проявил черемисин Ильмес. В девяносто годов напросился у Онисима в скит помирать, потому как безродный. Большак его без звуку принял, а Ильмес живет себе да не тужит, и помирать не собирается. Еще и корзины плетет, благо ивняка по Лукерье все берега заросшие.

Буренино после пожара заново отстроилось и по дворам едва ли не с Темтой сравнялось. За могилками боярынь Натальи Павловны и Ольги Павловны буренинцы уход ведут, и в часовенке, заново, отстроенной, благодетельниц до сих пор поминают. Сын байдиковского выходца Яшки Ревуна Андрей, покинув Лукерьинский скит, там как прежде службу пра-вит и фамилию принял – Реунов.
Еще идет приток кержаков с реки Кержанки, где нижегородский епископ Питирим совсем житья не дает, который от увещеваний перешел к злым жестокостям. Кержаки починок Шалегу по соседству с Титовым обосновали, да Орлиху на подходе к Уреню, да Тулагу на краю ветлужских лесов, в лесной глухомани – Ломы, да на реке Усте Березовку, да недалече от Буренина – Панфилово.
Разрослась Уренщина, да чуть не целиком на старой вере и держится. И не истребить веру древлеправославную не указами жестокими, не огня палением, не обзывательством в раскольничестве. До того закалился характер породы уренской, что жить ей в веках и пример соседям показывать. А и нрав отходчивый воспитан бысть – кто сам страдал, тот отзывчив есть. Прямотой тоже мужик уренский отмечен, не таит в мыслях того, что на язык просится. Через это и немало неприятностей имеет, и бунты у него будут впереди и мятежи. Но чего быть, того не миновать. На то и вера старая, непокорная.

© Владимир Киселев, 2017
Дата публикации: 10.09.2017 10:10:52
Просмотров: 2761

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Владислав Эстрайх [2017-09-29 11:50:14]

Хорошая, богатая стилизация, с интересным описанием быта. Напомнило Мельникова-Печерского. Из вредности пытался придраться к гастрономическим деталям тех времён, в которых кое-что смыслю, да не получилось

Опечатки в конце:

> Натальи Павловны

Настасьи

> не указами жестокими, не огня палением, не обзывательством в раскольничестве

везде должно быть "ни".

Ответить

Владимир Киселев [2017-09-29 12:13:22]

Спасибо, Владислав, за отзыв и замечания. А Мельникова Вы верно угадали, ведь я писал совершенно о том же, что и он. Я его ученик.И коль интерес к моему творчеству появился, то выложу повесть следующую, являющуюся продолжением "Изгоев".

Владислав Эстрайх [2017-09-29 12:20:20]

Конечно, выкладывайте. У нас тут, к сожалению, клуб "не читателей, а писателей", как в анекдоте про чукчу

Особенно это касается прозы. Поэтому отзывов мало. Но при этом на сайт каждый день заходят гости, которые действительно читают стоящие произведения - этот факт то и дело всплывает за пределами сайта. Так что тишина и игнор обманчивы.