Пашка-медведь

Светлана Оболенская

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 20908 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Аня Круглова приехала работать в местечко Жарково из Калинина, нынешней Твери, учительницей истории. Родители умерли, и продержаться до конца института ей помогла бабушка, всю жизнь прожившая в этом маленьком городе - не городе, деревне - не деревне, а так - поселке при лесокомбинате. Он словно затерялся в глубине сырых лесов и озер северо-западного края, хотя и стоял на станции железной дороги. В Жаркове были две школы - средняя и неполная средняя, и клуб лесокомбината, где по субботам и воскресеньяим устраивали танцы под баян и крутили кино - вот и все культурные центры.
Здесь был дом, в котором родился и вырос Анин отец и всю свою жизнь прожила бабушка Сима. Только один раз покинула она это свое жилище, когда решилась съездить на свадьбу своего сына в Калинин. А теперь к ней ехала внучка, любившая Жарково, где она всегда проводила школьные каникулы. Ребята из Аниной группы удивлялись: Аня могла бы выбрать место и получше, а она не хотела - очень любила и жалела бабушку, да и тихое Жарково нравилось ей. Ну, разные же бывают вкусы - один жаждет земной шар объехать и думает, что тогда поймет всю красоту земного мира. А другой как в капле воды видит эту красоту летним вечером на берегу реки, когда тишину нарушает только негромкий всплеск блестящей стальной спинки крупной рыбы, вспыхнувшей над водой в луче заходящего солнца.
Средняя школа, куда направили Аню, была большая, деревянная, двухэтажная. Перед фасадом силами учительницы начальных классов был разбит большой красивый цветник, а позади школы пытался развести яблоневый сад учитель русского языка Тит Иваныч. Он учил прививать молодые саженцы, и Аня тоже научилась и даже посадила яблоню во дворе у бабушки.
-Будем чай с тобой под яблоней пить - говорила она ей.
-Это еще когда будет, - вздыхала баба Сима.
Аня переписывалась со своим однокурсником Витей Кирилловым, поступившим в аспирантуру. Они подружились еще на третьем курсе, и Аня не исключала, что в будущем их отношения перейдут во что-то более серьезное. Они договорились встретиться летом и вместе провести Анин отпуск

Все хорошо. Первый Анин учебный год перевалил далеко за середину, начиналась весна, дружная в том году. Но странное тревожное ощущение не покидало ее - уж очень гладко все шло в ее жизни в последнее время. Как будто ничего больше и не нужно. И ощущение это оказалось не напрасным.
В мае в соседней восьмилетней школе происходило заседание секции учителей истории. Историк из восьмилетки Алексей Георгиевич Розанов давал открытый урок, Вошла в учительскую,поздоровалась, села в ожидании звонка. Она заметила, что при ее появлении мужчина небольшого роста, внешности вовсе не примечательной, вдруг встал, почти вскочил и с удивлением уставился на нее. Это и был Алексей Георгиевич Розанов, которому предстояло давать открытый урок. Не садился, пока не села и она. Аня и правда хорошо выглядела: серая узкая юбочка и розовая шелковая блузка с бантом у ворота, босоножки на высоком каблуке, чулки-паутинки - нарядная сероглазая девочка с приветливой улыбкой.
Урок был среднего качества, потом его разбирали на секции, но видно было, что учителю это довольно безразлично. Когда обсуждение кончилось, он подошел к Ане и заговорил - сначала о пресловутом уроке - какие у нее замечания, потом о школе, об учениках, о том, как она проводит свободное время. Рассказал, что его увлечение - рыбалка, и предложил угостить Аню свежей рыбой.
- Хотите, я Вам завтра настоящую свежую рыбу принесу, прямо из реки?
И Аня не отказалась.
- Смотрите, Анна Ильинична, - сказала ей учительница географии, заметившая происходящее, - Вы имейте в виду, что он женат, и дочка у них есть лет пяти, а жена его - народный судья.
- Да что Вы, - засмеялась Аня, - ну, если судья, значит, дело серьезное.
Он понравился Ане. И бабушке Симе тоже понравился - потому что стал частенько приносить им свежую рыбу - то леща, то щуку, один раз даже большой сазан бился у него в ведерке. Ане нравился живой ум и характер рыбака, говорившего ей: "Вы не смотрите, Анна Ильинична, что я маленький. Я зато уютный. Маленькие мужчины вообще - ого-го!" Аня смеялась. Однажды он уговорил ее пойти с ним на рыбалку, потом варили над костром уху. Соль, лаврушка, перец - все было припасено у него в специальных мешочках.
- Жена приготовила? - спросила Аня.
Он сказал непривычно серьезно:
- Не надо про Светлану, хорошо? Но с тобой я...
И замолчал.
- Мы разве на "ты"? - удивилась Аня.
- А разве ты этого не хочешь? - потянулся к ней Алексей Георгиевич и осторожно поцеловал в щеку.
- Пока что не знаю, - смутилась Аня, - но больше не надо. Ты про жену-то не забывай. А я про школу не забуду. Знаешь, ребята какие ушлые.

Среди самых старших Аниных учеников выделялся великовозрастный здоровый парень по прозвищу Пашка-медведь. Прозвище было не случайным. Высокий, плотный, неуклюжий, с большой головой и не вполне нормально короткими ногами, он действительно походил на медведя. Волосы торчком, глубоко запрятанные под кустистыми бровями маленькие темные глаза. И очень портила его лицо какая-то кожная болезнь - щеки и лоб были местами покрыты красноватыми буграми.
Пашка был сирота и жил в Жаркове у своего родственника, начальника военкомата. Он никогда не упускал случая рассказать о своей горькой судьбе. И Ане рассказал. Учился очень хорошо и особенно интересовался историей, расспрашивал, как пишутся исторические книги и кто их пишет. Как-то раз сказал, что хочет быть историком и попросил Аню позаниматься с ним отдельно. Она согласилась поучить его работе над источником, дала ему "Афинскую политию" Аристотеля и, вспоминая свою работу в семинаре по античной истории, с удовольствием занималась с ним, предложив приходить к ней домой. Сердобольная баба Сима, которой Паша тоже не преминул рассказать о своем сиротстве, охотно угощала его чаем с оладушками, выражала свое сочувствие по поводу его тяжкой доли и давала советы по поводу лечения бугров на лице настоями разных трав.
Пашка ел оладьи, согласно кивал бабе Симе насчет лечения и очень успешно занимался "Афинской политией".
Однако очень скоро Аня заметила в поведении ученика некоторую странность. Он садился за стол как можно ближе к ней, стараясь коснуться ее своим могучим боком, ставил ногу вплотную к ее ноге, а когда нужно было перелистнуть страницу книги, лежавшей перед учительницей, пару раз как будто ненароком коснулся Аниной груди и густо покраснел при этом кирпичным румянцем.
В следующий раз Аня посадила Пашку напротив себя. Он огорчился и даже, кажется, обозлился. Когда занятие кончилось, вдруг сказал:
- А знаете, Анна Ильинична, я ведь понимаю, что меня никто полюбить не может.
- Это ты, Паша, о чем?
- Да нет, вот Вам даже сидеть со мной рядом неприятно, я вижу. И одежда не та - наверное, нафталином пропахла, и руки корявые, и лицо больное. Были бы у меня родители, как у всех. И лечили бы, и одевали нормально, им я был бы нужен...
- Глупости какие. Ты нам нужен. Ты очень способный и многого добьешься.
А баба Сима, услышав этот разговор, принялась искать в сундуке рубашки покойного сына. Правда, в сундуке сильно пахло именно нафталином, но нашлась, однако, новая рубашка в полоску, и она вывесила ее во дворе, чтобы запах выветрился. Павел рубашку взял и в следующий раз пришел в этой рубашке, чисто выбритый, с приглаженными темно-русыми вихрами, и от него даже пахло одеколоном Шипр.
- Ну, ты сегодня красавЕц, - сказала Аня, - вот так бы всегда следил за собой.
- А можно я сегодня рядом с Вами сяду, мне так удобнее Вам свои каракули показывать?
- Нет, Паша, садись на обычное место, пожалуйста.
- Ага, понятно, - вдруг с грубой решительностью сказал Пашка, не садясь, - мордой не вышел. Но знаете, что я Вам скажу, Анна Ильинична, ребята над вами потешаются. На что Вам этот недомерок сдался?
- Ты что? - с ужасом понимая, о чем речь, вскрикнула Аня, - ты как смеешь так об учителях?
- А вас с ним видели на реке...
- А ну, уходи, - взяв себя в руки, спокойно сказала Аня. - Уходи и не приходи больше.
Он и не пришел. Через несколько дней, подходя к школе, она увидела группу оживленно беседовавших и смеявшихся старшеклассников, расположившихся на перилах высокого крыльца. На ступеньках, спиной к ней, стоял Пашка. Он не заметил ее приближения, а она уловила в его речи свое имя. Кто-то дернул его за рукав. Пашка не понял:
- Ты чего? - удивился он, - не знаешь, что ли, что она аборт от этого Розанчика сделала? Чистюля е.....!
Ребята спрыгнули с перил. Аня поднялась на крыльцо, дернула Пашку за руку, поворачивая лицом к себе, и отвесила ему пощечину такой силы, какую только позволяла ее слабая рука. С отвращением почувствовала, что попала прямо по красноватому бугру, который смялся под ее ладонью. Невольно отряхнула руку, повернулась и открыла дверь. Ребята молча вошли вслед за ней.
А дальше потекли весенние денечки, постепенно перетекавшие в лето, зацвела сирень в городском саду, и на выпускные экзамены ученики приносили свежие, в каплях воды, лиловые и белые букеты и ставили их на столы экзаменаторов. Когда на экзамене по истории отвечал Пашка, Аня попросила ассистента выслушать его ответ, а сама вышла из класса. Заметила только, что на нем была та самая рубашка в полоску. Узнала потом, что ответ был блестящий, и оценили его, конечно, пятеркой.
Потом было вручение аттестатов и выпускной вечер. Аня по необходимости присутствовала на торжестве, а после окончания официальной части ушла. Она видела, что Пашка неотрывно смотрел на нее, на лице его сменялись выражения какой-то робкой надежды и злобы. Подойти к ней он не решился.
По дороге домой она встретила Алексея Георгиевича.
- Я к тебе приходил, Анна Ильинична. Не знаю даже, что сказать, - я всю эту историю с твоим учеником знаю. Извиниться, что ли? Да не знаю, за что. Не за что вроде. Влюбился я в тебя нешуточно, но не к месту, по-видимому. К тому же у меня новость - жену в другой район переводят, мы этим летом уедем. Дай поцелую на прощанье - сильными руками притянул Аню к себе и крепко поцеловал в губы,- а этого парня опасайся, что-то в нем есть страшное.
И ушел. Большой букет сирени благоухал на столе посреди комнаты.
- Твой рыбак принес, - сказала бабушка, - а что же Паша-то больше не приходит?
- Ой, бабушка, не надо. У меня голова очень болит, я сейчас лягу, ладно?

Следующие дни прошли как в лихорадке. Аня в учительской подписывала какие-то документы для выпускников и краем уха слушала разговоры о выпускном вечере. Говорили в стороне, как будто для того, чтобы она не слышала. Да она и не хотела слушать, потому что речь шла о Пашке и о связанном с ним приключении с Ирочкой Петровой, дочкой директора лесокомбината, которая на другой день после выпускного попала в больницу. Сердечный приступ, что ли - говорили, что и раньше сердечко у нее пошаливало.
Говорили, что выпускной прошел не слишком удачно. Мальчишки тайно принесли водку и пиво и здорово перепились. Видели, что в саду за школой разыгрывались непристойные сцены.
А у Ани начинался отпуск, она ждала Витьку и была счастлива, что на время покинет все это темное, смутное, непонятное, что вдруг разыгралось в ее бестревожной жизни. Приехал Витька познакомиться с бабушкой и забрать Аню на три неделю в путешествие по Волге от Москвы до Астрахани и обратно. А когда она вернулась, загорелая, полная впечатлений и радостных чувств, это недавнее прошлое как будто немного стерлось в ее памяти. Они с Витькой, наконец-то поняли, что любят друг друга, решили пожениться и расставались только на последний Витькин аспирантский год.

Но не тут-то было. За все, за все приходится платить - и за радости, и за ошибки тоже. Бабушка Сима сказала, что недели две назад заходил к ней Павел, говорил, что ездил в Москву подавать документы, а теперь едет сдавать экзамены. Просил передать Анне Ильиничне ее книжку. "Афинская полития" была аккуратно завернута в плотный лист коричневой оберточной бумаги и перевязана тесемкой. Когда Аня развернула пакет, оказалось, что, кроме книги, там лежит еще толстая "общая" тетрадь с вложенной в нее запиской.
"Анна Ильинична! - говорилось в записке, - Вы мне сказали, что историку полезно вести дневник. Вот я и начал это делать еще зимой, только он получился совсем не такой, как у историка. Историком я обязательно стану, не знаю, кем еще. Спасибо Вам за помощь. Но Вашу пощечину я не забыл и не простил. Я не мальчишка, ведь я почти одних с вами лет, поздно начал учиться по состоянию здоровья и из-за сиротства. Это дядька сумел меня засунуть в обыкновенную школу, а не в "рабочую молодежь". В общем, читайте, Вы это заслужили.
Павел Краснов"
Холодно стало Ане, когда она, прочитав эту записку, открыла тетрадь и увидела строку: "Посвящается Анне Ильиничне Кругловой"
Аня пробегала глазами зимние записи о мелких школьных событиях, о погоде, о состоянии здоровья. Но уже первые страницы пестрели записями размышлений о себе. "Ведь это для меня он писал, - поняла Аня,- я же ему присоветовала дневник вести".
"Я не помню и не знаю своих родителей, - писал Паша. - Из раннего детства помню себя где-то в деревне, у какой-то тетки, за домом копаюсь в огороде, выкапываю большую морковь и грызу ее, земля хрустит на зубах. Дальнейшее пропущу. Помню отчетливо свою жизнь с того момента, когда меня, одетого в чистые штаны и рубаху, сажают за стол напротив дядьки в кожаной куртке с ремнями, он достает из планшета какие-то бумаги и показывает их старухе, держащей меня за руку. Они говорят обо мне. Дядька спрашивает:
- Он в кровать не мочится?
- Да нет, Федор Степаныч, ему уж шесть лет, кажется.
- Вшей нет?
- Были, да я его вон побрила, теперь нет.
- А что это у него лицо такое, в лепешках? Мошкара накусала?
- Нет, это всегда так. Докторица как-то приезжала, говорит - неизлечимая болезнь. Кожная. Я ему и припарки делала и к бабке заговаривать водила - не помогает.
- Давайте его вещи и документы.
- Да какие у него вещи - вот что на нем, еще вот сапоги. А документов у него нет - он из Клочкова приплелся, а и там не знают, откуда он.
- Я знаю, кто он. Павел Егорович Краснов. Во время войны потерялся.
- Ну, пошли, - это он мне сказал.
Взял меня, посадил сзади себя на мотоцикл, велел крепко держаться, и повез сюда , в Жарково, 30 километров.
Дальше - неинтересно. Обихаживала меня на первых порах жена Федора Степановича, одела, обула кое-как, учила немного. Они люди суровые, но неплохие.
Вот я думаю, что каждый человек, обделенный с детства, чтобы себя в жизни поставить, утвердить, должен накопить какой-то капитал. Мой капитал - неплохие способности, а еще - вот это самое сиротство. Жена Федора Степановича добрая женщина, и мне всегда стоило намекнуть, что вот жизнь моя не удалась с самого начала - и болезнь эта, и все остальное, так она меня жалеть принималась, и я понимал, что какую-то странную власть я над ней приобретаю. Муж ее на эту удочку не попадается, но она над ним всегда верх берет".

Ох, - вздохнула Аня, - ведь и надо мной он власть взял, подлец этакий..

А в конце дневника была длинная страшная запись, обращенная прямо к ней.
"И вот я доучился до Вас. У нас многие ребята всё про женщин, конечно, знали, знали, что с ними делать. А я - нет. Я много читал, очень много. Особенно, помню "Красное и черное" - как Жюльен Сорель шаг за шагом обдуманно свою любовь завоевывал - брал ее за руку и т.д. Но ребята совсем другое рассказывали. А тут Вы - такая красивая, спокойная, умная, чистенькая. И меня жалеете. И занимаетесь со мной, и говорите, что у меня будущее есть.
И я же не чурбан, я не могу Вас видеть и не желать с вами рядом сесть, к Вам прикоснуться. А когда Вы меня напротив себя пересадили, я понял, что Вам отвратителен мой вид. И, может, Вы меня так и посадили, чтобы я знал, что Вам противен.
А тут еще этот рыбачок подвалился, быстрый, шустрый, и историк тоже. Я за вами следил и подстерег вас на реке, видел, как целовались. И я Вас возненавидел с тех пор. Оплеуха Ваша - тьфу мне, но я ее никогда не забуду. И никогда не прощу - ни Вам, ни женщинам вообще. А бугры эти я вылечу. Я в МГУ поступаю, в Москве врачи найдутся.
Но самое главное я Вам еще не сказал. Ребята видели, как я переживаю, и стали меня подначивать - что я в классе старше всех, а девичью сладость еще не понимаю. Димка сказал, что они на выпускном планируют поддать как следует и с девчатами поиграть. И что те вовсе не против, потому что многие уже с парнями дело имели. И он мне указал на Ирку Петрову, которая давно уже не девушка.
"Хочешь, - говорит, - я с ней переговорю"? Я согласился, очень уж мне тошно было. Ирка ничего девчонка и выглядит совсем как уже взрослая. Матери у нее нет, она с отцом живет.
Перед самым выпускным Димка сказал: "Я с Ирочкой поговорил. Я ей про твое сиротство рассказал, про тяжелое детство, и что ты, несмотря ни на что, отличником всегда был, книжек прочитал столько, сколько никто у нас не читал, и знаешь много, и с тобой интересно поговорить. И сказал, что тебе она нравится, но только ты не решаешься, никогда еще с девушкой дела не имел. Говорю: а ты ему помоги. И, знаешь, Ирка говорит: "А он мне тоже нравится. Чистотой своей, уважением к девчонкам и умом тоже. И я его очень жалею".
На выпускном, Вы не поверите, что делалось - в темных закоулках и в саду. А я зарок себе дал - если Вы ко мне подойдете или хотя бы заговорите, ничего с Иркой не будет. А Вы и не взглянули на меня. И меня просто в жар бросило. Я сам подошел к Ирке и спросил, правда ли то, что мне сказал Димка. Она улыбнулась так это спокойно и говорит: "Правда. И если хочешь, давай отсюда смоемся ко мне домой. У меня папаня в командировке, я одна. И выпить есть, и закусить". У меня где-то в животе похолодело. Думаю: ну, что, сейчас? Вот так просто? Никаких там за руку держать вечерами и продвигаться по руке все выше, как это у Стендаля? Говорю: "Идем". Она пошла к девчонкам попрощаться, я поглядел на нее сзади - большая она, спина широкая, ноги полные, волосы вот красивые - гладкие и светлые-светлые, по плечам распущены, и платье прозрачное белое.
Пришли к ней домой - квартира при лесокомбинате. У нее шампанское, водка. Я пью, а мне так горько - вспоминаю Вас. Вы против нее, как девчонка. Села рядом со мной на диван, голову мне на плечо положила и как будто играет - расстегивает пуговки у меня на рубашке и ладошкой грудь гладит. А я подумал - вот если бы меня Анечка так пожалела. И в этот момент она говорит: " Я, Пашенька, тебя очень жалею" - и погладила мне щеку, по которой вы меня ударили.
Так эти слова с моей мыслью совпали, что меня будто током ударило, я вскочил, поднял ее с дивана, сам не знаю, как, схватил за вырез платья ее праздничного, как рванул и до самого подола. Вижу - ужас у нее в глазах, я ее толкнул, она упала на диван, вся раскрытая, руки раскинула, груди желтоватые, большие. Лежит, будто лягушка какая-то под опытом, и ждет. И, поверите ли, я Вас себе представил, маленькую, аккуратную, беленькую, ждете меня... Мне так противно стало, я повернулся и убежал. Слышал только ее крик: "Паша!"
Больше я ее не видел, скажу только, что я и Ирку ту возненавидел и тайно всех женщин ненавижу. Все они лицемерные, как Вы, или похотливые, как она
Я все это решил Вам сказать, потому что Вы всему виной. Вот я всю ночь эту последнюю запись писал. Сейчас уже утро, а вечером я уезжаю экзамены сдавать.
Возвращаю книжку, за уроки спасибо, а в остальном - одна только боль и желание никогда больше Вас не видеть".

Аня дрожала, как в ознобе. Руки ледяные. Очень страшно ей стало. Страшно и противно.
- Бабушка! – закричала истошным голосом – давай печку затопим!
- Анют, ты что это? – Бабушка Сима испуганно выглянула из-за занавески.
Аня молчала. Господи, ведь хотела помочь, и ей казалось тогда, что все так хорошо...
А с Ирой-то что? Ни слова о ней он не говорит.
Баба Сима затопила печку, Аня бросила в огонь и тетрадь и ставшую ей ненавистной "Афинскую политию".

Много лет спустя осенним вечером Аня с мужем сидели за вечерним чаем и посматривали в телевизор. Передача была "Чистосердечное признание". Рассказывали о том, как удалось обезвредить маньяка, который убил нескольких женщин в Москве, в Северо-западном районе. Уцелела одна, с ее помощью и нашли его. Показали фото.
- Боже мой, - вскочила Аня, - это же Пашка-медведь!
Его кустистые брови, маленькие глазки, волосы торчком. Только бугров на лице нет.
- Да будет тебе, - отозвался Виктор из-за газеты, - ты же говорила, что он МГУ кончил и в каком-то НИИ работает.
- Да, верно, мне так говорили. Рассказывали, между прочим, что он и в университете своим "сиротским капиталом" жил. Очень его жалели. На москвичке женился, прописку получил. Но ты подумай, как похож! А, знаешь, он говорил: "Историком-то я стану, я это знаю, а еще кем буду - не знаю".

© Светлана Оболенская, 2009
Дата публикации: 03.06.2009 23:34:53
Просмотров: 3129

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.