Избранники Ангела. Книга вторая "Мужчина и женщина"

Сергей Кузичкин

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 324912 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сергей КУЗИЧКИН
ИЗБРАННИКИ АНГЕЛА
Книга вторая
МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

НОЧЬ ВЫБОРА
Восточная Сибирь. Городок районного значения. 12 января 1983 года. 3 часа 51 минута.

Ангел Смерти во второй раз за эту ночь готовился раздвинуть завесу времени. Он стоял в комнате, бывшей одновременно залом и спальней, возле старой, железной, давно не крашеной кровати, с распростёртыми вперёд руками и смотрел на спящих.
Женщина улыбалась во сне. Она была молода и красива. Сбившаяся простыня почти сползла на пол и чуть прикрывала белые колени, а кружева облегающей тело бледно-розовой ночной рубашки, расшитые по бретелькам и на груди, так хорошо дополняли изящную фигурку. Едва пробивающийся в комнату через узкий дверной проём свет от неярко горевшей в прихожей-кухне лампочки касался её краешком и растворялся в румянце на молодом лице. Румянец, а ещё русый волос, стелившийся по подушке, алые тонкие губки, длинные ресницы складывались в образ спящей красавицы. Естественный и совершенный. Молодая женщина и была в тот час и ту минуту совершенным созданием совершенного Творца.
Скупой свет лампочки-сороковки становился ярче, отражаясь в волнистых волосах женщины, под которыми пряталась головка спящего рядом на боку, поджавшего под себя ножки полуторагодовалого мальчика.
Ангел Смерти опустил руки.
Ребёнок заворочался, повернулся на спинку. На розовом личике его сразу же отразились некоторые черты матери: губки, реснички, аккуратненький, чуть остренький носик. Женщина придвинулась к мальчику, задев при этом ноги мужа, лежавшего головой в противоположную сторону. Мужчина завозился, потянул одеяло, и так бывшее на нём одном, к подбородку. Плохо выбритое с вечера исхудалое лицо его даже во сне выглядело измученным. Пшеничные усы скобочкой, свисающие на подбородок, давно не ухоженные, завивались на нижнюю губу; вымытые наспех хозяйственным мылом волосы, скручивавшиеся в завитки, спадали на глаза, и мужчина несколько раз за ночь сонным движением руки поправлял их.
Небольшое семейство из трёх человек которую уже холодную ночь укладывалось спать на кровати-полуторке, а доставшаяся от соседей детская кроватка одиноко стояла у печной стены. Уставшие за день тела людей находились в состоянии покоя, сознание же их путешествовало по царству снов, изредка рисуя полутона и складывая их в прерывистые недолгие видения, с точки зрения человека — бессмысленные. Ангел, посланный решать судьбу, стоял рядом, отрывисто вглядывался во сны, не воздействуя на сознание спящих, стараясь понять причину того или иного их видения.
Между Ангелом Смерти и кроватью-полуторкой было не более полуметра, но именно на этом пространстве уместились, опустившись на колени и склонив головы пред своим старшим собратом, видимые ему одному три Ангела-хранителя семейства.
Семейству оставалось быть вместе немного — до наступления времени, называвшегося здесь утром. Проснувшись, люди разойдутся по своим делам, а с приходом новых сумерек душа одного из них, избранная Ангелом Смерти и прощённая Творцом, покинет Землю и уйдёт туда, откуда однажды пришла. Наказание земной жизнью закончится, и душа, освободившись от тела, снова станет свободной. И возликует!
Но людям, ныне живущим на земле, не понять этой радости. Для них расставание души и тела — трагедия, пугающее слово «смерть».
Ангел, пришедший на благо и горе, выбирал. Он не спешил, ему оставалось ещё дважды заглянуть за занавес этого мира и там — то ли в прошлом, то ли в будущем, на границе Времени и Вечности, — определить нужный для остающихся на Земле вариант. Ангел Смерти вновь распростёр руки над спящими, раздвинул только ему видимую завесу и посмотрел в Глубь Времени.

ДЕНЬ МАЛЬЧИКА
1.
Ангел Смерти смотрел в Глубь Времени.

В шесть тридцать зазвонил будильник.
Мальчик вздрогнул, зашевелился, не открывая глаз, потянулся, и это почувствовала женщина – голова ребёнка лежала на её руке.
Женщина открыла глаза, осторожно попыталась высвободить руку. Осторожно не получилось, пружина старой кровати заскрипела. Мальчику не хотелось вставать. Открыв ненадолго глазки и посмотрев на тёмно-бледный потолок, мутно освещённый падающим из кухни через проём двери светом, он снова сомкнул веки в надежде, что, может быть, сегодня его не будут тормошить, одевать, кормить кашей и тащить по темноте и холоду в детский сад. Но кровать скрипнула ещё раз, женщина поднялась.
— Андрюш, увезёшь сегодня Саньку? — спросила она громко, уже не осторожничая.
Мужчина ответил не сразу. Он повернулся на спину, потёр глаза, погладил усы.
— Я тебя спрашиваю: увезёшь сегодня ребёнка или опять причины искать будешь? — снова спросила женщина.
— Сегодня не получится, — сказал мужчина, всё ещё лёжа в постели. — Пойми, Алён, если я опоздаю, на меня знаешь как Францыч с Райкой поволокут?.. Я ведь и так наказание отбываю за прогулы…
— На меня тоже поволокут! — не сдавалась женщина. — Я тоже опоздать могу, морозяка на улице какой! Пока доплетусь до детсада, а потом до депо… Точно опоздаю, а так бы на автобусе, как все люди, поехала…
Мужчина не ответил. Тотчас же послышался лёгкий топот — женщина пошла на кухню и через минуту загремела посудой.
— Ты хоть одень его, пока я с плиткой вожусь, — крикнула она оттуда. — Совсем уж обнаглел — делать ничего не хочешь.
— Болею я, сама знаешь. Уколы эти противоалкогольные… Болючие такие… Да и таблетки тетурама тоже сказываются. Они, говорят, не растворяются в организме и осадок дают… — сказал мужчина, нехотя поднимаясь. — Знаешь, как тяжело...
— Тебе всё время тяжело. Ты всю жизнь болеешь, все три года. Как женился, так и заболел. Небось, у мамочки жил — не болел и не страдал: здоровый был, за бабами бегал соседскими…
Мужчина снова погладил усы-скобочки, провёл по плохо выбритому подбородку ладонью, а затем осторожно тронул ребёнка за руку.
— Сынуля, вставай!
Мальчик повернулся на бок. Понял: сегодня выходного нет, сейчас начнётся то, что было вчера и позавчера.
— Сынуля-Санюля, аллё! — позвал его ещё раз мужчина. — В садик, сыночка, пора!
Мальчик, не поворачиваясь, замахал ручкой.
— Ну и хитрун! — сказал отец, наклоняясь над сыном. — А вставать всё равно придётся.
На кухне зашипела сковорода, запахло подгоревшей кашей.
— Ну что ты сидишь? Что сидишь, как филин полусонный? — женщина выглянула из кухни. — Я уже кашу разогрела и суп, а он всё сидит — ждёт, что я ещё и ребёнка одевать буду. Вставайте, одевайтесь. Пока я на двор хожу, чтобы одел его, понял?
— Понял… — пробормотал мужчина, встав и взявшись за висевшие на спинке стула брюки.
Женщина набросила на себя пальто, надела валенки и, откинув висевшее над входной дверью бледно-выцветшее, бывшее некогда зелёным покрывало, быстро юркнула в сени. Морозный воздух молочными облачками потянулся через кухню-прихожую в комнату.
Мужчина надел брюки, взял на руки отбивающегося руками и ногами ребёнка, понёс к умывальнику. Ребёнок закрывал лицо ручками и мыться не хотел, и мужчине пришлось приложить усилия, прежде чем он намочил лицо хныкающего мальчика водой из-под рукомойника, потом утёр висевшим тут же полотенцем и вновь вернулся в комнату, посадив уже притихшего сына на кровать.
— Ну что, будем одеваться? — спросил он мальчика уже без улыбки. Ребёнок молчал, опустив глазки.
— Будем, — сказал мужчина, глядя на приготовленные с вечера женой детские колготки, рубашку, кофточку, аккуратно лежавшие на столе, рядом с исписанными листами бумаги.
Хлопнула входная дверь, и морозные облачка вновь потянулись в комнату.
— Вы ещё не оделись? — бросила от двери, снимая пальто, женщина.
— Я тебе не метеорит, чтобы сразу и умыть, и одеть… — огрызнулся мужчина. — У меня не десять рук.
— Я зато метеорит! – сказала женщина, подходя к столу и взяв детскую одежду. — У меня не десять, а двадцать рук. Я и суп с кашей согрею, и Саньку одену, и в садик увезу, — всё я!
Мужчина не ответил, прошёл на кухню, обулся в валенки, накинул полушубок.
— Как там на улице? Холодно? — спросил он, встав у двери.
— Конечно, холодно, — ответила женщина, уже одевая мальчика. — Январь на дворе. Холодно на улице, холодрыга в квартире. Дров ни фига нет, топить нечем. Скоро придётся, как прошлой зимой, забор разбирать.
— Ну и разберём, а весной новый загородим. Хиль поможет, — сказал мужчина, уже ныряя за занавес.
— Поможет Хиль тебе! Сильно ему надо! — сказала в сердцах уже сама себе женщина, натягивая на молчавшего ребёнка рубашку. — Всё ждёшь от кого-то какой-то помощи. На себя надо надеяться. Правда, Санька?
Мальчик молчал. В свои полтора годика он ещё не умел разговаривать, и ни родителям его, ни воспитателям детского сада не было ясно, что уже понимает ребёнок, а что пока, как говорил мужчина, «он допетрить ещё не может». В детсаду считали, что родители мальчика не занимаются с ним дома, а потому виноваты они; молодые же родители вполне серьёзно полагали, что работники детского дошкольного учреждения ходят на работу только для того, чтобы поесть за государственный счёт да как можно чаще привлекать мам и пап малышей к так называемой общественно-полезной деятельности, имея от этого только собственную выгоду. Основания так думать были: воспитатели не только настойчиво предлагали родителям поучаствовать в покраске, побелке, перестановке мебели в здании детсада, но и регулярно брали с пап и мам от рубля до десяти — якобы на краску, известь, организацию культурных мероприятий. Никто за собранные деньги перед родителями не отчитывался, и это наводило женщину на мысль, что сына водит она в детский сад только для того, чтобы он мог переждать там время, пока она занята на работе, но никак не получить какое-то воспитание и чему-то научиться.
Пока женщина одевала ребёнка, мужчина, наскоро умывшись, сел к столу, зачерпнул поварёшкой из кастрюли в тарелку с вечера сваренного из концентратов овощного супа. Вскоре рядом подсела женщина, посадив на колени мальчика. Она попробовала покормить сына с ложки кашей, но ребёнок отвернул личико и стиснул губы.
— Ладно, там покормят, — сказала женщина, отпуская рвущегося из рук мальчика. Тот сразу же побежал в комнату, спрятался за детскую кроватку.
— Не хочет идти, — заметил мужчина.
— Какой ты догадливый! — съязвила женщина. — Конечно, не хочет, понимает, что по холоду повезут. Ты-то небось по холоду не ходил по садикам, с бабушкой в тепле всё детство просидел.
— С тобой тоже бабушка сидела… — отреагировал мужчина. — В наше время бабушки не работали, на пенсии были. А теперь кто виноват, что у Саньки бабушки молодые? До пенсии им ещё лет по десять пахать на производстве. Не надо было замуж рано выходить и ребёнка рожать…
— Ну и не рожал бы! — возмутилась женщина. — А то ещё второго хотел. Что бы сейчас делал с двумя? Да ничего бы и не делал: всё бы опять на мне было!
— Да не было бы. Ты же знаешь, что лечение это противоалкогольное тяжело идёт. Вот закончу курс, тогда всё сам делать буду: и Саньку в садик возить и дровами займусь…
— Да уж… Мало что-то верится… Ты и пил когда, болел, а когда не болел, то блудил где-то с Хилем — то по ночам, то до полуночи, а я и рожала без тебя, и выхаживала Саньку тоже без тебя. Не до нас тебе было…
— Ну, ладно, заканчивай воспоминания свои, — оборвал разошедшуюся было жену мужчина, наливая в кружку кипяток из чайника. — Везти ребёнка надо, время уже…
Женщина замолчала, отодвинула тарелку с оставшимся супом и, поднявшись, пошла за мальчиком.
Пальто, валеночки, рукавички и шапку с шарфиком родители одевали на сына вдвоём. Мальчик вначале вяло сопротивлялся, но потом, смирившись с участью, выполнил всё, что требовали взрослые.
Мужчина, накинув полушубок, вынес ребёнка на улицу, усадил в санки на ватное одеяльце, что подстелила женщина. Лицо мальчику повязали шерстяным шарфиком, меховую шапку надвинули на брови — лишь глаза оставались не укрытыми от холода. Глазами мальчик видел звёзды на небе и бледно-белый от их света снег на земле. Женщина взялась за верёвочку, снег заскрипел под её ногами и санками. Женщина покатила санки к калитке и, не оборачиваясь, бросила мужчине:
— Печку обязательно протопи, сходи за дровами к бабушке. В холодную квартиру ребёнка мне не вези!
Мужчина не ответил, он ринулся следом, придержал калитку. Калитка за спиной у мальчика хлопнула, и санки повезли его по морозной темени долгим для него путём к далёкому детскому саду.

2.
Калитка за спиной у мальчика хлопнула.
Санки заскользили быстрее. Мальчик видел вначале неяркие огни далёкой улицы, а потом, когда санки свернули в тёмный переулок, только звёздочки над головой. Маленькие и большие звёздочки приближались и отдалялись, некоторые опускались так близко, что мальчику хотелось поймать светящийся огонёк, и он тянул к нему руки. Но спрятанные в рукава не по размеру большого тяжёлого пальто и в шерстяные рукавички руки мальчика не слушались, и звёздочки поймать он не смог.
Санки катились быстро. Женщина ловко лавировала по узким снежным тропинкам, ныряла в проходы между домами, делая путь короче, и вот вышла на большую, лучше других освещённую улицу. Оранжевый свет фонарей слепил мальчика, и звёздочек он больше не видел. Санки катились по тротуару, а по дороге уже вовсю бегали автомобили и автобусы. Женщина несколько раз останавливалась, не опуская верёвочку и не снимая рукавичек, потирала руки, стучала сапогами, — грелась несколько секунд и снова отправлялась в путь. А мальчик не мёрз. Укутанный в большое пальто, одетый в тёплую шапку и повязанный шарфиком, он даже потел, покачивался на поворотах да подавался вперёд, когда мать после остановки резко дёргала санки за верёвочку.
Наконец саночки повернули последний раз, теперь уже на территорию детского сада. На хорошо расчищенной от снега дворниками широкой дорожке уже виднелись следы от полозьев, широкая калитка в ограду была заботливо раскрыта настежь и закреплена – привязана к изгороди. Двор освещался двумя яркими лампами со столбов у входа в здание, и мальчик, выезжая из полутьмы на свет, всегда морщился. Женщина остановила санки у крыльца, подняла мальчика на руки, сняла рукавичку, легонько ладонью потёрла щёчки ребёнка, а потом занесла сына в помещение. В узком коридорчике и в раздевалке сразу стало светло и жарко. Женщина сняла с притихшего мальчика пальто, валенки, тёплую шапочку, кофточку, штанишки, переобула его в сандалии и, поцеловав сына в сладкие губки, передала вошедшей воспитательнице — плотной высокой даме с копной крашеных белых волос.
— Извините, чуть не припозднились, — сказала виновато женщина. — Пока соберёшься... Да и автобусы с нашей улицы не ходят.
— Те, кто на собственных машинах, тоже не торопятся,— то ли осуждая, то ли оправдывая её, заметила воспитательница. — Особенно сегодня… Полгруппы ещё нет.
Голос у воспитательницы звучал уверенно, даже начальственно. Женщина кивнула и стала развешивать и раскладывать одежду мальчика в кабинке.
— Ну что, Саня, помаши маме, скажи: «До вечера», — громко прозвучал над мальчиком голос воспитательницы. Он понял, что обращаются к нему, но сказать ничего не мог и говорить ничего воспитательнице не хотел. Он хотел остаться с мамой, поскорее вернуться с ней домой.
Мальчик молчал, опустив глаза.
— Эх, ты, немуля наша… Никак говорить не хочешь… Ну ладно, пойдём.
Воспитательница взяла мальчика за руку, повела в группу.
— Вечером за ним муж зайдёт, — сказала вслед ей женщина.
Воспитательница, не оборачиваясь, закачала копной, уже открывая дверь в группу и ступив на порог.
Наступая на порог, обернулся и мальчик, посмотрел на маму. Ему захотелось заплакать, вырваться и побежать к ней, смотревшей ему вслед. Но воспитательница настойчиво потянула мальчика за порог.
Дверь закрылась. Мама осталась там, а здесь трое ранних малышей в углу перебирали кубики, ещё двое сидели за детскими столиками с карандашами и альбомами.
— Иди рисовать, — легонько подтолкнула воспитательница мальчика.
Мальчик пошёл туда, где не было никого, сел на низенький стульчик, привычно взял карандаш, открыл альбом и начал рисовать круг.
Вначале он отвлекался и смотрел на дверь из комнаты в коридор, то и дело открывающуюся и закрывающуюся — воспитательница выходила и возвращалась с кем-то из прибывших детей, — но вскоре увлёкся. Через некоторое время вместе с мальчиком за столиком рисовали ещё трое малышей: сестрёнки-близняшки и огненно-рыжий мальчонка со сметанно-белым лицом и белыми, почти невидимыми бровями, но мальчик не замечал их, он был увлечённо занят делом – закрашивал круг жёлтым карандашом. Мальчик рисовал солнце.
— Дети, завтракать! — позвала воспитательница, когда мальчик пририсовал к кругу несколько красных чёрточек-лучей.
На знакомый зов дети откликнулись сразу, как делали всегда: кто аккуратно отложил, а кто отбросил в сторону карандаши и альбомы и, соскочив с мест, помчались к двери; некоторые опрокидывали при этом свои и стоявшие на пути стульчики.
Путь в столовую для малышей был через умывальник. Помочив ручки под краном с тёплой водой, мальчик вытер их о полотенце. Длинное белое вафельное полотенце держала в руках конопатая, небольшого роста, лет двадцати помощница воспитательницы, по имени Женя, называемая здесь чаще нянечкой, а за глаза всеми работниками детского сада и некоторыми родителями — Конопушкой. Полотенце было одно на всех, и нянечка Женя держала его двумя руками за середину так, чтобы малыши могли подойти к нему с двух сторон сразу по двое.
Мальчик сел за привычный — свой — столик в столовой и только сейчас, наверное, заметил белобрысых сестёр-близняшек и рыжего мальчонку, прозванного воспитателями Огоньком. К завтраку в столовой группа малышей собралась в полном составе. Дети лениво взяли ложки и опустили их в тарелки. Мальчику не хотелось есть манную кашу и пить тёплое молоко, сестрёнкам, видимо, тоже. Все трое лениво почерпнули на ложки манку, но пробовать не решались. Ложки с остывшей кашей застыли на полпути. Начавший было жевать Огонёк, глядя на соседей по столу, тоже застыл.
— Кто раньше всех съест, тот быстрее пойдёт смотреть мультики! — объявила воспитательница. Стук ложек по тарелкам участился.
— Мультики, — сказала одна из близняшек, заталкивая кашу в рот.
— Мультики, — повторила её сестрёнка, пробуя манку.
— Мультики, — сказал Огонёк, прожевав кашу.
«Мультики», — попробовал сказать мальчик, но у него не получилось. Мальчику хотелось вместе со всеми смотреть мультики, но для этого нужно было съесть кашу, иначе мультиков не будет. Не осилившие манку и молоко вместо мультиков шли составлять из рисованных кубиков цельные картинки. Мальчик слизнул кашу с ложки, она ему не понравилась. Поняв, что мультики сегодня не для него, он отодвинул тарелку и взялся за молоко.
— Санька-молчун, а ну-ка ешь! – сразу откликнулась на его поступок Женя-нянечка. — Ну-ка кушай кашку, а то никогда говорить не научишься!
Мальчик вздрогнул. Стакан в его руке качнулся, молоко, выплеснувшись на четверть, пролилось на стол, обрызгав белую рубашку мальчика.
— Ну вот, доигрался! — подбежала к нему нянечка, выхватывая из рук стакан. — Будешь баловаться — будешь наказан.
Мальчик сидел, опустив голову. Стук ложек прекратился. Малыши замерли, с тревогой и любопытством глядя на происходящее.
— Что с ним делать, Людмила Александровна? — спросила Конопушка подошедшую на крик воспитательницу. — Сам есть не хочет и другим плохой пример подаёт. Вот и девочки, глядя на него, тоже не хотят…
— Наказывать, Женя, наказывать. Других способов воспитания в таких случаях нет, — закачала в такт своим словам копной волос воспитательница. — Бери и наказывай. Ставь в угол прямо сейчас. Никаких мультиков, никаких кубиков. Путь постоит в углу, подумает о своём поведении.
Мальчик опустил голову ещё ниже. Ему хотелось заплакать, и слёзы уже подступили к глазам, но мальчик сдержался. Он знал, что мама далеко, а здесь его никто не пожалеет и наказание не отменит.
— Вставай, иди в угол! – сказала громко, чтобы слышали все дети, Женя-Конопушка.
Мальчик встал, продолжая виновато смотреть в пол.
— Тебе что, дорогу показать? — не сбавляя высоко взятых ноток, продолжила нападение нянечка. — Иди давай… знаешь куда!
Мальчик, не поднимая головы, тихонько пошёл к уже открытой воспитательницей двери в зал, где недавно рисовал солнышко. Теперь уже не к столу, а в угол. Углом называлось небольшое узкое место между шкафом-стенкой и стеной, специально продуманное кем-то из воспитателей для наказания. На шкафу хранились детские игрушки, рисунки, фотоальбомы, которых стоявший в углу малыш не мог видеть, как не мог и посмотреть в окно. Стоя в самом углу, у стенки, наказанный ребёнок видел лишь небольшую часть комнаты, но если у него хватало смелости и он подходил к краю шкафа и выглядывал, то мог разглядеть всю комнату и играющих ребятишек. Однако выглядывать из-за шкафа было рискованно. Если это замечали воспитательница или нянечка, то наказание ужесточалось — ребёнка ставили лицом к стенке на долгое время. Иногда до самого обеда.
Мальчик встал за шкаф и тяжело, как только может полуторагодовалый ребёнок, вздохнул. Он знал, что стоять ему придётся долго. Ему снова захотелось заплакать. Он вспомнил день, когда мама и папа никуда не торопились и не будили его рано. Он просыпался, когда в доме было тепло: мама гремела на кухне тарелками и, увидев, что он открыл глаза, улыбалась и громко говорила: «А вот и Санька наш проснулся!» Сидевший за столом папа поворачивался к нему и, тоже улыбаясь, спрашивал: «Ну что, выспался, сынуля?» Мальчик потягивался, а папа подходил к нему, брал на руки и подбрасывал его, немного испуганного и замеревшего, к потолку. «Санька проснулся! Санька проснулся! Новый день настал! Сегодня нам не надо никуда идти! Ни на какую работу!» — радостно кричал папа. «Уронишь! Уронишь!..» — подбегала к ним мама, стараясь поймать ребёнка. Но папа, отстраняя её, подбрасывал сына ещё выше, а потом со смехом опускал его на кровать, почти бросал и, обняв маму, падал вместе с ней рядом.
Мальчику стало хорошо от воспоминания. Когда снова они будут все вместе дома? Когда не надо будет идти сюда, бояться, что тебя накажут, и, поглядывая на дверь, ждать, когда же за тобой придут и заберут домой?
Мальчик тяжело, как только могут дети в его возрасте, вздохнул и забился в самый угол. Комната тем временем наполнялась детьми. Они шумно рассаживались за столы, принимались за кубики. Некоторые, самые любопытные и смышлёные, заглядывали за угол и с любопытством и сочувствием смотрели на наказанного. Каждый из них уже понимал, что на его месте мог быть он. Понимали это и сёстры-близняшки, незаметно от воспитательницы и нянечки заглянувшие к мальчику. Одна из девочек протянула ему конфетку в красивой зелёной обёртке. Глаза мальчика повеселели, когда он брал подарок. Девочки улыбнулись и побежали к своему столу, а мальчик двумя руками прижал конфетку к себе. Заглянул за шкаф и любопытный Огонёк, посмотрел на мальчика и по-взрослому покачал рыжей головой.
Шум и гам продолжались недолго. Вскоре воспитательница позвала ребятишек смотреть мультфильмы, и дети так же шумно и радостно покинули комнату. На этот раз к мальчику за угол заглянула Женя-Конопушка.
— А ты стой тут, раз не хочешь как все быть, — сказала она. — Будешь так себя вести, вообще никогда мультиков не увидишь.
Мальчик, мельком взглянув на нянечку, склонил голову.
— Ну-ну, стой.
Конопушка, подгоняя выходящего последним Огонька, вышла, закрыв дверь.
Мальчик остался один. Теперь он мог подойти к окну и заглянуть за шторку. Мальчик подошёл к краю большого, от потолка до самого пола, занавеса с нарисованными на нём яркими крупными цветами и потянул сначала штору, а потом висевший за ней тюль. За окном было уже светло. Но двор и горку, с которой катались ребятишки постарше, он не увидел. Большие и маленькие листья, стволы ледяных деревьев, намёрзшие на стекле, скрывали от мальчика улицу, и он слышал только смех ребятишек, их голоса и окрики воспитателей. Мальчик вернулся к шкафу, притулился в угол. Постояв несколько минут, он сначала присел на корточки, а потом сел на пол, вытянул ножки и, прислонившись спиной к стенке, а плечом к шкафу, задремал. Уснул он крепко и не услышал, как через некоторое время дети вернулись в комнату, и не увидел, как за шкаф заглянула нянечка.
— Я чуть было не забыла о нём, а он спит себе! — Конопушка потрясла мальчика за плечо. — А ну-ка просыпайся. На минуту нельзя оставить без присмотра!
Мальчик открыл глазки. Женя-Конопушка, присев на корточки, загородила от него всё пространство.
— Я что сказала тебе делать? Стоять. А ты развалился здесь...
Мальчик потёр глазки, зевнул.
— Ещё и зевает. Вовремя спать надо. Ночью и в сонный час, а не за шкафом спрятавшись, — наступала нянечка. — Вставай давай, вставай...
Мальчик подтянул ножки, облокотился ручкой о шкаф, поднялся.
— Ой, да ты, как всегда, описался! — воскликнула Конопушка. — Мокрый! Людмила Александровна, он мокрый опять! — закричала она, выводя мальчика из-за шкафа.
Ребятишки, снова занятые рисованием, оставили творчество и смотрели на них.
— Ну что с ним делать? Веди, переодевай. Пусть будет со всеми пока… — сказала сидевшая за столом, недалеко от двери, воспитательница, делавшая пометки в журнале. — Ещё раз провинится — снова накажем.
Конопушка взяла мальчика за руку и, с силой дёрнув, повела в раздевалку.
— Возись тут с тобой… — ворчала она, снимая с мальчика колготки. — И когда ты будешь вести себя как все, а? Когда родители тобой заниматься будут? Вот придёт мать, я ей скажу, чтобы приучала тебя на горшок ходить, когда надо. Или дома ты не писаешь в штаны? Только здесь? Мне назло…
Переодев мальчика, нянечка отвела его в умывальник, заставила умыть с мылом лицо и руки.
— Иди ко всем, рисуй, — слегка подтолкнув его к ребятишкам, сказала Конопушка, когда они вернулись в большой зал.
Мальчик пошёл к столику, где сидели Огонёк и сёстры-близняшки, сел на свободный стульчик. Одна из сестрёнок пододвинула ему начатый им утром рисунок. Мальчик улыбнулся и, взяв красный карандаш, дорисовал ещё несколько лучей к жёлтому кругу — солнышку.
— Людмила Александровна, на прогулку будем сегодня выводить или нет? — громко спросила воспитательницу Женя-Конопушка, и дети замерли с карандашами в руках.
— Нет, Женечка. Сегодня не будем, — ответила ей воспитательница, поднимаясь из-за стола и тряся копной волос. — Холодно сегодня. Старшая группа выходила, так двое детей чуть носы не отморозили. Медсестре оттирать пришлось. А наши и подавно перемёрзнут все. Пусть продолжают рисовать до самого обеда.
До обеда мальчик нарисовал под солнышком домик с окошком, крылечком и печной трубой. Домик и окно он рисовал чёрным карандашом, крыльцо коричневым, а дым синим. Потом, подумав немного, мальчик нарисовал синим карандашом папу и маму. Они стояли у крыльца и держались за руки. Подумав ещё немного, он нарисовал в окошке всё тем же синим карандашом голову кота с маленькими торчащими ушами. Голова кота тоже получилась маленькой, и, скорее всего, никто, кроме самого мальчика, не догадался, что в окне нарисован кот, но мальчик знал, что это был именно тот пушистый кот, который жил раньше у них в доме, забираясь спать то на детскую кроватку, то на большую кровать. Несколько раз папа прогонял кота с постели, а потом куда-то унёс.
За обедом мальчик ел с аппетитом. Он проголодался — это раз, а второе — заметил: Женя-Конопушка следит за ним больше, чем за другими детьми. Мальчик съел суп быстрее всех, поставил на пустую глубокую тарелку плоскую тарелочку с толчёной картошкой и котлеткой, пододвинул к себе компот и стал есть картошку, запивая компотом, как это делал дома за обедом его папа.
— Санька-молчун, а ты почему без хлеба второе кушаешь? — тут же встала над ним Конопушка. — Ну-ка бери хлеб. Не хитри мне…
Сёстры-близняшки, сидевшие рядом, замерли, ожидая, что мальчик вновь будет наказан. Мальчик взял кусочек хлеба, надкусил, запил компотом.
— Что за привычка запивать компотом? Компот пьют, когда второе блюдо съедят, а не раньше.
Мальчик отодвинул стакан, взял вилку, подцепил на неё картошку.
— Вот так, — сказала Конопушка. — Смотри у меня.
После обеда детей отправили спать. Сонный час на самом деле равнялся двум. С 14 до 16 часов. Это было удобно работникам детского сада. После сонного часа детей отводили в ту же самую большую комнату – игровой зал, — и практически ими уже не занимались ни воспитатель, ни нянечка. После 17 часов детей начинали забирать родители и в течение полутора часов разбирали всех. Но сонный час был только для детей. Для воспитателей и всего прочего персонала детского садика, включая техничек и поваров, эти два часа были ответственными. «Ответственное мероприятие» — так назывались последние два месяца в детском саду часы с 14-ти до 16-ти. Причиной тому было то, что, помимо завода по пропитке шпал креозотом, над детским садом шефствовал ещё и близко расположенный к городу совхоз, поставляющий на завод и в детский сад сельскохозяйственные продукты: молоко, масло, мясо и даже хлеб из собственной пекарни; совхоз этот отмечал в марте юбилей своей организации, и благодарные заводчане решили дать в честь юбиляра праздничный концерт, в котором были задействованы работники детского сада. Из детсадовских работников составили хор и поручили исполнить песню «Хлеб всему голова». Коллектив детского сада был небольшой, а потому в хоре пели все: от заведующей до сторожа. Репетиции пробовали вначале проводить по выходным дням в заводском Доме культуры, но уже после первой спевки женщины стали высказывать недовольства по поводу того, что в выходные дни им приходится быть в отрыве от семьи, и администрация завода пошла им навстречу, разрешив репетировать без отрыва от производства. Вот так и родилась в чьей-то светлой голове идея, сразу принятая без возражений и обсуждений: заняться творчеством во время сонного часа, когда все дети лежат в кроватках и «ответственному мероприятию» никто не сможет помешать.
И в этот раз, уложив ребятишек, воспитатели, нянечки, повар, его помощник и подошедшие технички со сторожем собрались в актовом зале, баянист развернул баян, и по всему детскому саду загремело: «Ты запомни, сынок, золотые слова: хлеб — всему голова, хлеб — всему голова…»
Девятнадцать человек, включая недавно принятого в штат дворника, тянули во всё горло, каждый из них старался быть услышанным, а потому пытался петь громче стоявшего рядом. Особенно усердствовала баба Маша, работница кухни, в молодые годы участвовавшая в составе фронтовых бригад артистов, как сейчас модно говорить, «на подпевках». Голос её был зычнее других. Баянист — главный в этом мероприятии человек — поставил её «на второй голос», то есть она и ещё несколько человек должны были быстро, пока остальные тянут последние звуки, пропеть ещё раз следом: «Ты запомни, сынок» и «Золотые слова», а затем вместе со всеми продолжить общее пение.
От пения и музыки в актовом зале дрожали стены и потолок детского дошкольного учреждения, и погрузиться в сон в сопровождении хора и баяна могли только очень маленькие или сильно уставшие, не выспавшиеся за ночь дети. Большинство из них, кто молча, кто шёпотом переговариваясь, послушно лежали в кроватках, а когда открывалась дверь и в группу заглядывали воспитательница или нянечка, ребятишки как один закрывали глазки и притворялись спящими.
Мальчик тоже не спал. Он лежал с открытыми глазами смотрел на шторы с яркими цветами, закрывающими большое окно. Через шторы пробивался свет яркого зимнего дня и доносились редкие звуки улицы: шум проходящих вдали автомашин, обрывки разговоров, лай собак. Но всё это, естественно, можно было слышать, только когда затихали громкая игра баяна и мощное пение. А музыка и пение почти не затихали, и в детском саду «Солнышко» даже самые малые дети ясельной группы до конца жизни сумели усвоить: хлеб — всему голова. Мальчик это тоже запомнил. Он, уже привыкший к пению и музыке во время сонного часа, скучал по маме и папе. Вспоминал, как стоял у разгоревшейся печки, за дверцей которой горел огонь, как приходил в восторг, когда папа открывал дверцу и пламя рвалось из печи, едва не подступая к ним. Папа брал в руки кочергу, раздвигал горящие поленья и подбрасывал в печку новых дров. На новые поленья сразу же набрасывался огонь, они начинали потрескивать, а восторгу мальчика не было границ. Вместе с мальчиком светилась улыбкой возившаяся у печи мама. Она приседала перед сыном на корточки, обнимала и целовала в щёчку. «Никак Санька у нас кочегаром будет! От огня оторваться не может!» — шутил папа, и они с мамой громко смеялись, а вместе с ними смеялся мальчик. «Или сталеваром!» — говорила мама, и они снова все смеялись.
От хорошего воспоминания мальчику стало хорошо, грусть и скука отошли в сторону, и улыбка озарила его. Мальчик лежал и улыбался, глядя на большие шторы с цветами. Он так увлёкся своими воспоминаниями, что не услышал, как в очередной раз ненадолго затихла музыка, открылась дверь и в спальню тихо вошла Женя-Конопушка.
— Ты почему, Санька, не спишь? — спросила нянечка, встав у кроватки мальчика. — Все дети как дети — спят, а ты опять за своё, значит? Не хочешь соблюдать режим дня? Или там, за шкафом, выспался? Вот я опять отправлю тебя туда, за этот шкаф, и простоишь там до конца дня. А мать придёт, я скажу ей, что ты был наказан. Понял?
Мальчик лежал молча. Он замер, напряг всё своё тельце, ожидая нового наказания.
И наказание последовало.
— Вставай, одевайся и пошли в угол, — скомандовала Конопушка, — Живее давай! Меня ждут на репетиции.
Мальчик сел на кроватку, взял лежавшие на тумбочке колготки, рубашку.
— Ну, ещё тут мне полчаса возиться будешь с одеванием! — воскликнула Конопушка, видя, что мальчик собирается надевать колготки. — Там оденешься. Бери быстро колготки и рубашку, и пошли, — сказала нянечка и, не дожидаясь, сама взяла в одну руку одежду мальчика, а самого его, едва он обул тапочки, обхватив за плечо, повела из спальни.
Открыв дверь в зал для игр, Конопушка сунула мальчику в руки его одежду.
— Ну, иди. Знаешь куда сам… А мне некогда с тобой тут… репетировать надо.
Дверь за мальчиком закрылась, и он остался один.

3.
Дверь за мальчиком закрылась, и он остался один в большом игровом зале.
Мальчик прошёл к столику, где до обеда рисовал вместе с сестрёнками-близняшками и Огоньком, присел на стульчик, снял тапочки и стал надевать колготки. Не без труда ему удалось натянуть их сначала на одну, потом и на вторую ногу и, наконец, надеть. Затем мальчик надел белую рубашку с коротким рукавом и по привычке поискал взглядом кофточку, но не нашёл. Он не сразу догадался, что кофточка осталась в спальне, а когда понял это, то, взяв со стола свой рисунок с солнышком, домиком, папой, мамой и котом в окошке домика, горестно вздохнул и пошёл за шкаф — к месту, где суждено ему было отбывать своё второе за день наказание.

…Мальчик забился в самый угол, ближе к стенке, сел на пол и стал рассматривать свой рисунок. Он снова вспомнил о маме и папе, понимая, что день сегодняшний подходит к концу и уже остаётся ему не так много времени быть наказанным, что скоро уже должны прийти за ним и увезти домой. Он представил, как он обрадуется, когда придут за ним, как будут его одевать, как посадят на санки и он поедет снова по дороге и снежным тропкам домой. А дома топится печка, вьётся за дверцей весёлый огонь, мама возится с кастрюльками у плиты, а папа сидит за столом и пишет на белых листах бумаги буквы авторучкой. А кто придёт за ним сегодня — мама или папа?
Лицо мальчика снова озарила улыбка, он зевнул, потянулся, наклонил головку на стенку и задремал.

…Мальчику снился дом, который он нарисовал на листочке. Мальчик смотрел из дома в окно. А за окном на небе светило солнышко; папа и мама стояли у крыльца, держась за руки; на подоконнике, ударяя лапой по стеклу, мурлыкал большой пушистый кот; топилась печка, и в открытой её дверце прыгал по белым поленьям огонь.
«Санька проснулся! Санька проснулся!» — радостно кричал папа.
Мальчик видел, как папа с мамой поднялись на крыльцо, он слышал их шаги у входной двери и ждал, что дверь откроется и они войдут в дом, а он бросится им навстречу. И он уже приготовился к встрече. Но дверь не открывалась, хотя шаги в сенях стали громче, громче стали и голоса, но голоса теперь были не папы и мамы, а чьи-то другие — незнакомые и грубые.
«Ну, эти зарепетировались сегодня, в корягу. Уже сончас кончился, а они всё поют. Куда ставить-то? Толком не объяснили».
«Куда-куда? Заведующая сказала, у двери новый холодильник стоять должен. А он сюда не входит. Шкаф отодвигать надо… И нет никого. Уже на часах шестнадцать тридцать пять, день рабочий кончается, а они канитель разводят. Сходи, Петя, позови хоть воспитательницу».
«А чё её звать? Давай двинем шкаф этот, там до стенки ещё расстояние есть и как раз холодильник у двери встанет».
«Ну, давай попробуем. Если что, потом переставим».
Сон мальчика становился тревожным. Чужие голоса стихли, но на крыльцо стала надвигаться большая чёрная тень. Мальчик посмотрел на кота. Кот повернулся к мальчику, потянул вверх лапы и стал расти. Он становился больше и больше, спрыгнул с подоконника к ногам мальчика и встал перед ним человеком в серой одежде, но с кошачьим лицом. Бледное кошачье лицо человека было неподвижно. Человек протянул обе руки к мальчику и поманил к себе.
«Шестнадцать тридцать пять… — сказал кто-то за дверью и повторил: — Шестнадцать тридцать пять… — добавив ещё одно слово: — Время…»
Мальчику захотелось крикнуть, броситься к двери, за которой должны быть папа и мама, но чёрная тень проскользнула в сени, навалилась на входную дверь, дверь затрещала, сорвалась с петель и упала на мальчика. Ни вскрикнуть, ни позвать на помощь мальчик не успел. Он упал в темноту и почувствовал, что страха не стало. Мальчик посмотрел вперёд и увидел вдали маленький огонёк-звёздочку, а потом ещё одну и ещё, уже ближе, и вот совсем рядом загорелись ещё несколько ярких звёздочек. Звёздочки были такие же, как утром на небе, они закружились и стали падать. Мальчик, протянул им навстречу руки, подставил ладони, чтобы звёздочки не пролетели мимо, но вдруг сам весь приподнялся и полетел. Он снова увидел комнату, окно, дверь… Мальчик поднимался выше и выше. Вот он уже под самым потолком над комнатой, а вот уже над крышей, над домом, над городом… Мальчик поднимался всё выше и выше и кружился среди мерцающих и падающих огоньков. И летел, и летел, и летел…
«Санька! Санька! Там же наш Санька!..» — доносилось до него снизу то ли ласковым весёлым голосом мамы, то ли отчаянным криком Жени-Конопушки…
А звёзды всё кружились и кружились вокруг мальчика и падали и падали вниз.

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

1.
Звёзды кружились над самой головой и падали вниз во дворе четырёхквартирного щитосборного дома. Андрей, проводив Алёну с сыном, закрыл калитку на вертушку и, подняв обе руки, попробовал дотронуться до мерцающих рядом точек. «Как вызвездило-то сегодня! Никогда такого неба не видал». Он поёжился от холода и, поняв, что звёзд ему не достать, побежал в дом.
На кухне Андрей зачерпнул из кастрюли ещё горячий суп и небольшими глотками стал есть прямо из поварёшки над плитой и открытой кастрюлей. Потом он прошёл в спальню, включил телевизор, но тот ответил ему шипением и точками-мурашками на экране. «Сегодня же с восьми показывать начинают», — вспомнил Андрей, выключая телеприёмник. На столе у телевизора лежали исписанные листы бумаги. Вчера он хотел закончить очерк о ветеране Великой Отечественной войны и отнести его в редакцию местной газеты, где он числился нештатным корреспондентом и где иногда помимо очерков, бывало, печатали его короткие рассказы. Но очерк не получался. Всё, что выходило из-под шариковой ручки, Андрею не нравилось. Всё было каким-то пресным и уже где-то им читанным и кем-то писанным. Хотелось написать по-своему, оригинально, но оригинальность, с какой он писал некоторые рассказы, куда-то ушла и больше не приходила. Андрей был уверен: ушла она временно, — и связывал творческий кризис с нынешним своим физическим недомоганием. Он лечился в железнодорожной больнице от алкогольной зависимости, через день ходил на болючие уколы, от которых то бросало в жар и пот, то холодела спина и тянуло ногу. А ещё он глотал таблетки тетурама, по слухам, дурно влияющие на здоровый мужской молодой организм. Когда Андрей говорил об этом Алёне, она, вторя своей матери, отвечала, что водка влияет на организм ещё больше. От своей подруги Риты, медсестры процедурного кабинета железнодорожной поликлиники, Алёна принесла антиалкогольный плакат, на котором была нарисована большущая бутылка водки, разделяющая мужчину и женщину. «Пьянство приводит к половому бессилию», — утверждала крупная надпись внизу плаката. Большой плакат Алёна прикрепила над кухонным столом, и Андрей, несколько месяцев распивая под плакатом с приятелями водку, нередко отпускал шутку-другую по поводу и без повода. Ему охотно вторил лучший друг и самый частый гость четвертушки Гена Хиль, как и Андрей, пока на мужское бессилие не жаловавшийся. Месяц назад, будучи не в настроении, Андрей сорвал плакат этот и пустил его на растопку печки. Это произошло после очередного его трёхдневного запоя, когда пришла тёща Александра Никитовна и, пристыжая зятя, поставила условие: или жить с семьёй, или пить дальше, но уже без её дочери и внука!
«Давай берись за ум, пока весь его не пропил, — наставляла мать Алёны. — Не пил бы — давно бы в редакции работал, и квартиру благоустроенную дали бы — не мучились бы в этой лачужке. У нас сосед с четвёртого этажа лечился и сейчас не пьёт, больше года уже. Может, и тебе поможет…»
«Может, и поможет…» — сказал тогда тёще зять и оправился в её сопровождении в наркологический кабинет расположенной неподалёку железнодорожной больницы. Плакат он сжёг, вернувшись после первого лечебного сеанса и сказав жене, что теперь он не может больше смотреть на водочные бутылки ни в натуральном, ни в нарисованном виде. Готовая было возмутиться Алёна сдержала гнев, задумалась и вечером того же дня сама собрала в сенях все пустые бутылки и отнесла их в ларёк по приёму стеклотары.

На работу идти не хотелось, Андрей чувствовал себя невыспавшимся, да и желания плестись по морозу до автобусной остановки, а потом стоять ждать автобус на холоде, а после бегать вызывать на работу людей во внеурочную смену вместо не вышедших в свою, ловить при этом колкие взгляды составителей поездов и их жён, не было у него никакого. Но стрелки потикивающего будильника незаметно двигались и торопили.
В половине восьмого Андрей погасил на кухне свет, немного повозился в сенях, закрывая в темноте на ощупь ключом дверь квартиры, и, выйдя на крыльцо, повесил замок на дверь в сени. Звёзды по-прежнему висели низко. За калиткой Андрей оглянулся на свой утопающий в темноте сборно-щитовой дом и медленно пошёл на свет больших электронных часов на здании узла связи. Цифры высвечивали 8.40. «Успею. Автобус всё равно раньше, чем в 8.50, не подойдёт». Морозец ущипнул его за нос и за правую щёку. Андрей потёр прихваченные места, стёр иней с усов и добавил шагу. Минут за пять он дошёл до орсовской столовой и ещё через минуту был уже на автобусной остановке, где человек шесть в оранжевых жилетах ждали служебного транспорта. Некоторые из них Андрея узнали и негромко поздоровались. Автобус подошёл минут через пять-семь. Андрей пробрался в конец салона, уселся на последнее сиденье. До конторы станции было недалеко, и в былые дни Андрей ни за что бы не сел в автобус — добрался бы пешком, но с началом лечения, чувствуя постоянное недомогание, он изменил своим принципам. Мужики негромко делились мнениями о новом руководителе страны, предполагали, каких сюрпризов им ждать от власти и подорожает ли водка. Об этом говорили перед началом планёрки в красном уголке станции и почти все диспетчеры, составители поездов и регулировщики скорости движения вагонов.
Андрей сидел под большой, почти в полстены, картиной с изображением железнодорожного моста, то вслушиваясь в наставления начальства, то вспоминая недописанный им очерк о ветеране войны, то думая, стоит ли ему сегодня идти в наркологический кабинет. Рассеянно слушал он после планёрки и размышления старшего нарядчика Францыча — пожилого волжского немца. Повидавший в жизни с лихвой, бывший политзаключённый Францыч умудрённо размышлял о том, «как корошо, што не кажтый дэнь тают зарплата, а то нарот бы на работ сопсем не хотил пы, а пил толко вотка и порсел, как сибирский лайка втали от хосяин, а арбайт бы стоял сипе. Сачем рапотать, когда вотка есть?» Андрей и штатная нарядчица станции Раиса кивали в такт размышлениям своего начальника, даже не помышляя комментировать их. Андрей понимал, что под критические замечания старшего нарядчика он сам попадает в первую очередь. Месяц назад, по причине пьянства, он дважды не вышел в смену и, когда принёс справку из наркологического кабинета, был временно переведён на нижеоплачиваемую работу — в посыльные. Надо сказать, что на станции с прогульщиками и пьяницами не церемонились: большинство сразу же увольняли «по статье» (желающих устроиться на железную дорогу всегда хватало), а «для исправления» оставляли немногих. В зачёт «помилованных» здесь шли: выслуга лет, безупречное прошлое или добровольное лечение от алкогольной зависимости. Желание добровольно пройти курс лечения ценилось руководством станции особенно. О количестве вылечившихся и ставших на трезвый путь администрацией ежеквартально докладывалось каким-то вышестоящим инстанциям — не то железнодорожным, не то медицинским, не то даже по партийной линии, но главное — кампания по лечению своих работников от пьянства шла в зачёт, и результаты её высоко ценились при подведении итогов соцсоревнования. Андрей вполне мог бы не попасть в число «помилованных» — он не был активистом, но свою роль сыграли: во-первых — его публикации в местной газете, о которых начальство не могло не знать, а во вторых — авторитет его тёщи, известного бригадира колёсного цеха вагонно-ремонтного депо. Впрочем, скорее всего, на решение администрации, во-первых, повлияла тёща, а уже во вторых — газетные дела.

По вызовам Андрею бегать не пришлось. Все заявленные на смену составители поездов, их помощники — сцепщики и башмачники («башмари», как их здесь называли), а официально — регулировщики скорости движения вагонов, вышли на работу. Францыч сделал в журнале выхода нужные пометки и ближе к полудню отпустил нарядчицу и посыльного до вечера, привычно напомнив им, чтобы не опаздывали к разнарядке ночной смены.
Выйдя из конторы, Андрей поморщился – снег на крыше здания вокзала и под ногами слепил глаза. Ярко светило январское солнышко, морозец хотя и стал слабее, но совсем не отступал: тут же ущипнул посыльного за голые пальцы, заставив спрятать руки в рукавицы. Вокзал, как всегда, в любое время года, жил своей дорожной жизнью. На перроне суетились отъезжающие, встречающие и провожающие. Тут же небольшой колёсный трактор катил состав из пяти тележек с посылочными ящиками к подъезжающему дневному северному поезду, заставляя расступиться людей в оранжевых жилетах, убиравших деревянными лопатами снег на перроне.
Андрей прошёлся по перрону, заглянул в здание вокзала. Всё здесь было как и в тот вечер его знакомства с Алёной. Почти три с половиной года прошло с ненастного сентябрьского дня, когда он впервые увидел её. Прибывал вечерний северный поезд, народу только было на вокзале побольше. Как давно это было! А может, не было? Может, это было не с ним, а с каким-то другим парнем, на него теперь мало похожим?
Несмотря на морозец, Андрей решил идти до дома пешком. По пути зашёл в железнодорожную поликлинику, к врачу-наркологу.
— Ну что, как самочувствие, товарищ поэт? — спросила, улыбаясь, Галина Георгиевна, увидев Андрея в дверях процедурной. — Проходи, не стесняйся.
— В целом нормально, если без сульфазина, — сказал Андрей, проходя в кабинет. — Хорошо бы его не ставить больше…
— Не ставить нельзя. Нужно полный курс пройти. Ну, помучайся немного, зато потом хорошо будет: тяга к спиртному пропадёт, сон наладится. Нужно потерпеть. Это муки исцеляющие, не то что после пьянства недельного…
— Ну хоть один укол пропустить можно?
Врач покачала головой:
— Ну что с тобой делать? Жалко поэта. Потом напишешь в своих мемуарах: мол, была такая Галина Георгиевна, нещадно колола уколами… Ладно, завтра посмотрим, а сегодня на-ка прими таблетки.
Андрей прямо с ладони врача взял в рот два белых кружочка, проглотил и запил водой из стакана, который тут же подала ему Галина Георгиевна.
— Проверять не буду. Надеюсь, сам понимаешь, что тебе сейчас это необходимо, — сказала врач, прощаясь.
Андрей кивнул и вышел. Про таблетки эти, называемые тетурамом, ходили разные слухи: и что они в крови не растворяются, а оседают в печени и почках, и что лишают мужской силы и даже действуют на психику. Большинство станционных, проходивших в поликлинике курс лечения от алкогольной зависимости, получали от опытных товарищей, прошедших уже не по одному курсу, наставления, как обмануть врача и не глотать таблеток. Советовали тренироваться и прятать под язык. Но такой метод редко проходил, Галина Георгиевна знала эти хитрости и частенько с помощью медицинской ложки проверяла полость рта пациентов после того, как они при ней глотали тетурам. Некоторых разоблачала. Но самые умные пошли дальше — придумали, на их взгляд, более эффективный метод: перед самым визитом к наркологу они выпивали граммов по пятьдесят подсолнечного масла и, проглотив таблетки, сразу же спешили в туалет или за угол поликлиники, толкали поглубже в рот два пальца и, вызывая искусственным путём рвоту, извлекали из своего драгоценного организма вредные, по их убеждению, вещества. Андрей к этим советам не прислушивался, был убеждён, что лечение ему пойдёт только на пользу и пить он больше не будет совсем.

Домой, в холодную квартиру, идти не хотелось, и от больницы Андрей пошёл к пятиэтажкам заводского посёлка, к дому, где жила его мать. Он рассчитал правильно: младшая сестра его Елена, жившая с мужем у матери, была дома. Елена, приветливо встретив брата, предложила ему тарелочку только что сваренных пельменей.
Едва Андрей сел за стол, как в дверь позвонили.
— Наверное, Серёга на обед заехал, — предположила Елена, имея в виду мужа.
Но то был не Серёга, из деревни приехала Ольга, ещё одна сестра Андрея. Она была старше Елены на три года, но младше Андрея на полтора. Она три года уже жила в селе, в своём доме, с малолетним сыном Лёшей.
— Оставила дома мужа с ребёнком, а сама в областной центр собралась, — пояснила Ольга цель приезда брату. — С Леной вот собрались. Дождёмся мамку с работы и за билетами на поезд поедем.
Ольга привезла деревенского сала, домашней колбасы, но Елена предложила пельменей и ей. Ольга отказываться не стала. После пельменей они втроём уселись ближе к телевизору. Шёл повтор транслировавшейся в воскресенье популярной передачи «Шире круг». Музыка и хорошая домашняя обстановка располагали к хорошему настроению. И оно было некоторое время, играло в крови, озарялось доброй улыбкой на лице Андрея и сестёр. «Как хорошо в благоустроенной квартире: ни печь топить не надо, ни воду таскать с колонки, ни снег от крыльца отгребать…» Андрей откинулся на спинку дивана и вдруг почувствовал усталость — тяжесть, наполнившую тело. Он прикрыл глаза, но почти тут же открыл. «Так и уснуть можно… Нет, спать не буду… Пойду: печку протоплю немного, очерк, может, закончу…»
— Может, отдохнёшь немного, полежишь? — предложила Лена. — В спальне. А то усталый какой-то…
— Нет, нет! — встрепенулся Андрей, поднимаясь. — Пойду, наверное. Счастливого вам пути. Привет областному центру, тётке и двоюродным сестрёнкам!

У подъезда Андрей встретил Хиля. Три года назад они вместе работали сантехниками на заводе по ремонту дорожно-строительных машин, крепко дружили, не один раз бывали в гостях друг у друга. Гена был постарше Андрея на пять лет, опытнее в делах житейских и семейных и нередко помогал приятелю в решении бытовых вопросов: привезти дров, вскопать огород. Ну, а о том, чтобы выпить вместе бутылочку водки или литр портвейна, у друзей не было разногласий. Гена числился на хорошем счету у начальства. Летом во время капитальных ремонтов теплотрассы и водопровода его назначали бригадиром, а зимой — дежурным сантехником завода. Андрей даже написал о Геннадии зарисовку в городскую газету как о передовом рабочем и хорошем товарище. Гена это оценил, вырезку из газеты хранил и при удобном случае показывал всем новым и старым знакомым. И потом, когда Андрей ушёл с завода, приятели дружбу не потеряли. Встречи «за бутылочкой» продолжались, и нередко Андрей с Геной засиживались допоздна, потом горячо прощались, и хозяин обязательно шёл провожать гостя (чаще это был Гена). Проводы эти затягивались часа на полтора, а то и на два. Приятели проходили добрую половину пути от дома одного к дому другого, после чего провожаемый говорил провожатому, что теперь он обязан довести его до дому, ибо беспокоится, что тот «выпил сегодня лишку и может потерять ориентир»; провожатый мотал головой и уверял обратное. Некоторое время друзья убеждали друг друга и почти всегда приходили к соглашению и расходились по домам. Чаще всего местом, где Андрей с Геной прощались после застолья и проводов, была так называемая Креозотка, а конкретно — мостик через ручей с некогда чистой водицей, называвшийся ранее Безымянным. То, что вода была в ручье чистая, а с обоих берегов его шумела берёзовая роща, хорошо помнил дед Андрея — Николай Григорьевич. В конце девятнадцатого века начали строить железную дорогу, которая пролегла по населённому пункту, ставшему впоследствии городом. Наступление человека на природу продолжилось: ниже «железки» появилась конная дорога, по которой возили рельсы и шпалы для строителей Транссиба, ручей запрудили, а рощу медленно вырубили. В тридцатые годы двадцатого века на месте, где шумели берёзы, построили шпалопропиточный завод, а отходы его производства сначала прямым потоком, а затем через очистные сооружения потекли в ручей. За короткое время вода стала непригодной для питья, а некогда прозрачный, а теперь мутный поток окрестили Креозоткой. Рыба, до того жившая в небольшом пруду, погибла, а сам пруд, где раньше любили купаться дети, утки и гуси, стал зарастать камышами. От жилого посёлка другого завода — по ремонту дорожно-строительных машин, за которым был дом Геннадия, — к домам-четвертушкам, где жил Андрей, через Креозотку проходила дорога с небольшим мостиком – трубой, по которой текла маслянистая вода. Там, в низине у трубы, обычно и расставались приятели.
В этот раз Хиль шёл со стороны Креозотки домой (два года назад он получил благоустроенную квартиру в заводской пятиэтажке).
— Привет, Андрюха! — как всегда, эмоционально приветствовал друга Хиль.
Шапка его прикрывала от мороза одно ухо, второе было скрыто в густой шевелюре, края усов подёрнулись инеем. Не сходящая с лица улыбка, блеск в глазах, громкая речь не оставляли сомнений — Гена навеселе.
— Привет, Гена! — обрадовался приятелю Андрей.
— Ну что, ты ещё в завязке? — спросил Хиль, пожимая руку Андрея.
Андрей кивнул.
— Эх ты, бедолага! А то пошли бы ко мне: Надюха сейчас на работе, а я калымчик провернул — поставил одному инженеру новую мойку. Капитальную мойку — японскую. У мужика хорошие связи с японцами. Они как-то приезжали к нам на завод, и он с ними подружился. И теперь у него и магнитофон японский есть, и телевизор, и даже коньяк оттуда и консервы.
Гена раскрыл матерчатую сумочку, что держал в руке, показывая Андрею бутылку и две банки консервов.
— Видал?.. Сейчас приду, как мякну — и хоккей смотреть буду. Мне на смену завтра.
— Хорошо тебе, а я курс лечения прохожу — никак не могу закончить.
— Закончить, чтобы снова начать! — засмеялся Хиль. — Ну, пошли, хоть консервами угощу — это рыба какая-то, не то шпроты ихние, японские, не то крабы…
— Нет, Гена. Не хочу себя искушать.
— Ну, как хочешь, — вздохнул Гена и, запустив руку в сумку, достал железную баночку. — На, хоть рыбкой заморской супругу угости.
— Спасибо, — поблагодарил Андрей, пряча баночку в карман полушубка.
— Ну, пока, — Гена снова пожал руку приятелю и направился к своему дому. — Привет супруге, — крикнул он не оборачиваясь.
А Андрей пошёл через Креозотку к своему дому.

Электронные часы на здании узла связи высвечивали 13.45, когда Андрей подошёл к калитке своей четвертушки. Представив, что сейчас ему придётся топить печь, греть воду, а потом сидеть в верхней одежде и ждать, когда в прохладной квартире потеплеет, он поморщился. Сразу же появилось желание перенести это мероприятие часа на два. «Протоплю перед тем, как пойду за Санькой, — решил Андрей. — А сейчас что толку? Потом опять придётся кочегарить. Лучше сейчас до бабушки с дедом прогуляюсь, проведаю стариков». И он пошёл дальше по улице, мимо общественной бани и узла связи, в район старого города, где в небольшом деревянном домике жили родители его отца.
Андрей не сомневался: дед и бабушка дома. После смерти отца Андрея прошло почти десять лет. С тех пор его бабушка Аня, с молодых лет страдающая ревматизмом и до того почти не покидающая дом, теперь выходила только за ворота — посидеть летом на скамеечке у палисадника. Лишь один раз за это время её вывозили из дома на свадьбу Андрея. Дед — партизан Гражданской войны, участник боёв с колчаковцами и белочехами, всегда подвижный и весёлый, — после смерти сына стал слабее здоровьем и тоже выходил из дома нечасто, только по неотложным делам — на почту, в магазин, иногда в общественную баню.
Старый город был недалеко: Андрею нужно было пересечь две улицы — и уже начинался частный сектор. Небольшая улица имени писателя Горького разделяла жилые дома новой постройки, военный комиссариат, Дом культуры железнодорожников, здание редакции местной газеты от деревянных бревенчатых домов, выстроенных пятьдесят-семьдесят лет назад. Улица, по которой шёл Андрей, называлась Партизанской и тянулась напрямую от заводского посёлка мимо его дома до дома деда и ещё дальше — к нефтебазе и популярному в городе винно-водочному магазину, называвшемуся в народе «Партизанской винополкой». В конце семидесятых, когда родной город Андрея стал «воротами» большой всесоюзной стройки, по Партизанской, от улицы Горького до нефтебазы, проложили ровное асфальтовое покрытие, и теперь почти ежедневно летели по ней на приличной скорости после 17 часов большегрузные и малогабаритные автомобили. Путь этот тут же окрестили «водочным». Водители и строители, в большом количестве нахлынувшие на стройку из многих республик, краёв и областей страны и почти на четверть увеличившие население города, торопились, как и многие советские граждане, до закрытия магазина купить водки и отметить окончание рабочего дня. Торопились ещё и потому, что нередко после 17 часов магазин набивался желающими купить бутылочку-другую так, что двери его не закрывались вовсе, а прилавок трещал под напором жаждущих. К 18 часам жаждущих не убывало, а наоборот, к «винополке» подкатывали новые оранжевые солидные «магирусы», голубенькие аккуратненькие «зилки», тормозили здесь, бывало, и белокабинные «мазы», и даже тёмно-зелёные, коптившие отработанной чёрной соляркой «кразы». На фоне большегрузного семейства несколько терялись легковые «уазики», «жигули», «москвичи» и «запорожцы», но их не стоило сбрасывать со счёта, и они привозили от одного до трёх покупателей и занимали возле торговой точки определённое место. Парковка автомобилей возле «Партизанской винополки» в это время растягивалась вдоль трассы, ведущей за город, на полкилометра, а может быть, и более, а очередь в магазин начиналась метров за пятьдесят от двери «винополки». Но неудобная парковка и многометровая очередь (которая, кстати, двигалась быстро) не останавливали жаждущих, они боялись хуже смерти только одного: водки на всех могло не хватить. И её действительно на всех не хватало. Водка заканчивалась всегда в одно и тоже время – около 18.30. И тогда…
Тогда колонны мощных автомобилей, предназначенных для перевозки большого количества грузов, и шныряющие между ними легковушки разбегались по «водочному пути» по городским улицам в происках спиртного. Чаще они двигались к другому популярному в городе винно-водочному магазину — деповскому, выезжая на улицу Горького, мимо военкомата, ДК железнодорожников, редакции, и дальше ныряя под железнодорожный мост. Массовое одностороннее движение создавало неудобство разрозненно движущемуся навстречу транспорту, и тот, включая маршрутные автобусы, останавливался, предпочитая переждать у обочин.
Бывало, несколько раз Андрей — один или с кем-то из приятелей (иногда и чаще других с Хилем) — проделывал пешком «водочный путь» от своего дома до «Партизанской лавки» и обратно, но сегодня его маршрут был более привычным и вдвое короче.
Из трубы столбом уходил в небо сизо-белый дым, заметный ещё издали, и Андрей сделал вывод: бабушка что-то готовит или стряпает. И он не ошибся. Бабушка стряпала пельмени-пуговки, такие маленькие и аккуратненькие, какие, казалось, во всём мире может стряпать только она.
— Ну, заходи, заходи… — открывая ворота, приветливо пригласил дед внука. Он, как всегда, выходил на стук и лай собак, в зимнее время набросив на плечи поверх тёплого китайского белья телогрейку и надвинув на лоб ушанку, летом — в том же китайском белье и серой фуражке или чёрном картузе, прикрывающем лысую голову. — А я думал, Игорь тут шарахается. Сегодня с ночной пришёл, выпил на работе и к друзьям пошёл. Покоя нет. Трезвый в ворота не стучит — или сам открывает задвижку, или через заплот сигает, а как пьяный — и тарабанит ночь-полночь, день-полдень. И когда за ум возьмётся? Сорок пять уж скоро…
Игорем был дядька Андрея, младший сын деда. В очередной раз Игорь разошёлся с женой и жил в утеплённой на зиму времянке на огороде у деда.
Дед прикрикнул на залаявших было собак, укоротил привязь и проводил Андрея в дом.
— А я только о тебе подумала, — сказала бабушка внуку. — И правильно, что пришёл: что дома один чай голый хлебать? Сейчас пельмешек покушаешь, а с собой шанежек дам, вчера стряпала… Дома, наверное, ни стряпни никакой нет, ни сахару…
— Сахар есть… — проговорил вполголоса Андрей, понимая, что отказываться и говорить, что не прошло и часа, как он ел пельмени, не стоит. Он разделся, повесил полушубок на вешалку у топившейся печки.
— Подбрось там пару полешек в топку, — попросила бабушка, — а то кочегар наш снова на боковую залёг.
Под кочегаром подразумевался дед. Встретив внука, он сразу же ушёл в комнату и то ли прилёг, то ли присел на кровати, подогнув ноги, облокотившись высоко на спинку и положив под спину подушку. Сколько помнил Андрей, дед всегда лежал на кровати именно так.
— А дрова-то ещё есть? — подал голос из комнаты дед.
— Да на пару растопок хватит… — сказал Андрей, закрывая топку печи.
— А потом что? — спросил дед. — Зима вовсю, а ты без дров? Ну, дам я тебе ещё: увезёшь на санках, а потом что же? Замерзать будете?
— Да Толик обещал привезти… — чувствуя себя неловко, сказал Андрей, уже жалея, что пришёл.
— Это материн муж-то? — продолжал атаковать дед. — Он тебе с лета всё везёт — не довезёт… Что думаете? Игорь – тоже балда: ни дома не живёт, ни здесь. Дом ремонтировать надо, а он всё: на будущий год да на будущий год… Сколько таких годов уже прошло? Я помню: пять. Тебя ещё в армию не провожали, собирался ремонтировать.
— Ну хватит! Напал на парня, не успел он прийти, — остановила деда бабушка.
Она уже засыпала пельмени в кастрюлю с кипящей водой.
— Вставай давай, развалился. Поешь пельмени да выходи во двор: снег с ограды ещё не весь убран. А ты, — обратилась бабушка к Андрею, — мой руки и садись к столу.
Дед заворочался, присел на кровати.
— Игорь пусть снег гребёт, а я уж отгрёб своё: восемьдесят седьмой пошёл. Пусть поживёт с моё…
— Да не ворчи ты! — снова одёрнула мужа бабушка. — Игорь с ночной, ему отдохнуть надо, поспать. А ты выспался. Если немного снег покидаешь, только польза здоровью будет.
Дед поднялся, вышел на кухню, пропуская Андрея к столу, пошёл к умывальнику.
— Жена-то работает? — спросил он, умывая руки.
Андрей понял: вопрос снова к нему.
— Работает. Дефектоскописткой в вагонном депо. Проверяет колёсные пары: чтоб трещин там, сколов не было…
— Знаю такую работу, — сказал дед, вытирая руки, сняв полотенце с гвоздя. — Небось больше тебя сейчас получает… Больше, знаю… Я сам тоже железнодорожник, не забывай…
— Тоже — железнодорожник! — вступила в разговор бабушка, подвигая кастрюлю с пельменями на край плиты. — Десять лет клубом железнодорожным заведовал, а потом до пенсии — баней железнодорожной.
— Ну и что? — дед уселся за стол. — А до этого в ПЧ работал в бригаде маляров. Знаешь, сколько мы по околоткам ездили: дома, тепляки путейские ремонтировали… Это потом меня в культуру перекинули и в бытовую сферу — порядок наводить. На руководящие посты выдвинули… И не зря: почётного железнодорожника получил. Вот отец твой, Андрюха, не получил, хотя почти тридцать лет отработал на «железке», ещё в войну начинал… И Игорь не получит: алкашам не дают. Да и ты не получишь, потому что на железной дороге человек ты временный… Тебе в газете работать нужно, а ты… Водку-то пить бросил? Бросай, не то она тебя затянет… Как Игоря…
— Да бросил я… — неуверенно вымолвил Андрей.
— А раз бросил, то так и говори твёрдо: «Бросил!», а то мямлишь, — сказал громко дед. — А что в газету не идёшь работать? Я заходил в редакцию — тебя там хвалят.
— Там сейчас мест нет. Корреспонденты пока не нужны. Меня звали в прошлом году, но я не пошёл. Не хочу какие попало статьи писать. Мне рассказы больше нравиться сочинять.
— А ты давай не вредничай: хочу — не хочу. Я тоже много чего не хотел и сейчас не хочу, а приходилось и приходится. Сначала будешь делать, что тебе говорят: ручкой махать — не кувалдой на «железке», а потом и сам начальником станешь — заведующим отделом, потом заместителем редактора, а там, глядишь, и редактором…
— Меня карьера редактора местной газеты не привлекает, — снова негромко, но теперь уже уверенно произнёс Андрей.
— Не привлекает его! — дед завёлся. — Ты думаешь, меня привлекала должность заведующего баней? В женском отделении глупые бабы то кран свернут с горячей водой, то парилку зальют. Но в жизни как-то надо самоутверждаться. Сначала — корреспондент местной газеты, потом редактором станешь, а потом в область могут взять. А рассказы твои можно всегда писать. Они основной работе не мешают. Ты говорил, что один у тебя в Москву взяли.
— Да. В книге — сборнике молодых писателей — летом обещали напечатать.
— Ну вот, видишь… — сбавил напор дед. — Вот так, между делом, и в писатели пройдёшь. Если пить снова не начнёшь.
— Не начнёт он, не начнёт! Что ты пристал к парню, как банный лист? — снова вмешалась бабушка; она поставила перед мужчинами тарелки с дымящимися в бульоне пельменями. — Давайте есть, пока не остыли!
— А ты, бабушка? — спросил Андрей.
— А я потом… Ещё Игорь придёт — покормлю и потом — сама… А вы ешьте, ешьте!
Внук с дедом склонились над тарелками. Андрей с детских лет помнил не сравнимый ни с чем вкус бабушкиных пельменей — малюсеньких «пуговиц» в ароматном бульоне, посыпанных сушёным укропом… Он часто вспоминал бабушкины «пуговки» в армии, и когда приехал в отпуск после года службы в бронетанковых войсках, первым делом попросил бабушку настряпать пельменей и ел их с такой большой охотой и даже жадностью, будто стараясь наесться на весь остаток жизни. И потом, отслужив уже весь срок в далёком Забайкалье, на китайской границе, отвыкал от армейской перловки с говяжьей тушёнкой за тарелочкой бабушкиных пельменей, стараясь зачерпнуть ложкой как можно больше «пуговок». На ложку вмещалось до пяти «пуговиц», но дед всегда, сколько Андрей помнил, умудрялся зачерпывать «с горкой» штук по семь и сразу же делал второй заход, а потом, прожёвывая, прихлёбывал бульоном.
Андрей любил дом стариков. Первый внук, он был самым любимым у дедушки и бабушки. В раннем детстве он неделями жил в их доме и, бывало, так привыкал, что по приходе за ним родителей домой идти не хотел, прятался под кроватью, притихал, как мышка, и отец с матерью пускались на долгие уговоры, обещания купить какую-нибудь игрушку, а то и на угрозы или даже физические воздействия, чтобы если не выманить, то хотя бы силой достать из-под кровати капризного ребёнка, одеть и увезти домой. До того как Андрей стал школьником, он запомнил некоторые привычки деда — такие, например, как спать на кровати полусидя, подкладывая подушку под спину, облокотив голову на железную спинку; в любую погоду летом выходить на улицу либо в картузе, либо в фуражке железнодорожника; пить водку только из маленьких рюмочек-стопок, обязательно добавляя туда щепотку перца, отчего водка в рюмочке становилась или тёмно-мутной (от чёрного перца), или покрасневшей (от молотого красного); и, конечно же, главную его привычку — ругать родных, постоянно поучая. Причём поучая всех подряд: бабушку, родителей Андрея, сына Игоря, другого сына — Женю, в редкие его визиты к родному дому после дальних путешествий по белу свету или (как потом, взрослея, понял Андрей) отсидок в исправительных колониях по случаю нарушения им уголовного кодекса. Впрочем, дяде Жене доставалось нравоучений и от старшего брата — отца Андрея, и от другой родни. Доставалось от любящего деда и любимому внуку. Но не больно. Дед иногда ругал внучка в юные его годы за то, что тот отказывался есть когда нужно и вовремя ложиться спать, а повзрослевшего — за то, что бросил учёбу в университете и стал часто выпивать. Пожалуй, что только нравоучения по последней причине и заставляли иногда сдерживать желание Андрея идти в дом стариков. Тёплые воспоминания о детстве ещё жили в нём, молодом мужчине, и иногда, в тяжёлую для него минуту, он приходил в родной дом отца, выслушивал критические замечания боевого деда — бывшего партизана Гражданской войны, ел бабушкины пельмени и тайно от деда просил у бабушки три, а то и пять рублей. Бабушка всегда, тоже тайно, достав из своего ридикюля десятку, а то и две, незаметно передавала деньги из рук в руки.
И в этот раз бабушка бросала частый взгляд на Андрея, ожидая, даст ли он ей намёк. Поймав очередной её взгляд, Андрей отрицательно покачал головой, и бабушка, поняв его, кивнула. Самая добрая бабушка в мире, конечно же, — бабушка Андрея. В детстве она рассказывала ему сказки, на которые вечно занятым родителям не хватало времени; она всегда уделяла внуку, и только ему одному, столько внимания и заботы, сколько потом не уделяли ни мать, ни жена. В молодые годы она, едва выйдя замуж, серьёзно заболела, и болезнь её сказалась на суставах ног; неизлечимый ревматизм преследовал её всю жизнь и заставлял делать усилия при ходьбе, передвигаться, прихрамывая, с помощью палки или опираясь на стенку в доме и изгородь на улице.
Бабушка подлила Андрею с дедом ещё пельмешек и, налив наконец себе в тарелочку, перестала суетиться между печкой и столом и присела рядом с внуком. Некоторое время ели молча. Дед обильно смазывал хлеб ядрёной горчицей, откусывал кусочек, морщился до слёз и быстро захлёбывал бульоном. Андрей к горчице не прикасался, слегка посыпал пельмени перцем. Сделавшуюся уже было тихой трапезу нарушил сначала стук закрывающихся ворот, потом позвякивание собачьих цепей и громкие, не совсем внятные слова со двора.
— Игорь от друга вернулся, — пояснила бабушка. — Сегодня с ночной он, утром чуть зорька пришёл с дежурства — и к другу Алику. У того вчера именины были…
— Опять глаза, видать, залил, с собаками разговаривает, — сказал недовольно дед, отодвигая пустую тарелку. — И когда поумнеет? Сорок три года уже, а всё бестолковый… С утра шарахается из дому на улицу, комнату студит… Дверь туда-сюда, туда-сюда — не закрывается. Дров не напасёшься…
Бабушка хотела возразить деду, но не успела: дверь открылась, и вошёл Игорь.
— Андрюха! — воскликнул он, едва появившись, и, не снимая полушубка, бросился к племяннику, действительно не прикрыв дверь.
— Дверь закрой! — остановил на полпути его порыв дед. — Хватит дом выстуживать. Дров сначала привези, а потом студи!
— Ой, прости, батя, прости…
Игорь, не дойдя до племянника, резко сделал поворот кругом, при этом сильно качнулся и, облокотившись на секунду о крепкий стол-буфет, чуть не сдвинул тарелку Андрея, но удержался и в следующую секунду был снова у двери, ловко набросив крючок на петлю.
— Ты, батя, будто и вправду замёрз. Тепло дома же, жарко даже… — сказал Игорь, уже пожимая руку вставшему навстречу ему Андрею.
— Жарко тебе, — огрызнулся дед. — Это тебе жарко от водки, а мне нет. У меня спина застужена ещё с войны, да и бабка болеет, тоже холод чувствует… Что ходишь взад-вперёд? Вот и парню поесть не даёшь…
— Да поест наш парень, — махнул Игорь, снимая полушубок и направляясь к умывальнику. — Ты только, батя, напрасно не шуми. Я Андрюху давно уже не видел, а что выпил, так у Алика вчера день рождения был. С детства дружим, с другом-то можно выпить?
Игорь помочил руки под рукомойником, обтёр висящим тут же на гвоздике полотенцем и подсел рядом с Андреем.
Дед не стал пить чай, поднялся.
— Ты бы лучше о ремонте дома думал. Скоро шестьдесят лет как стоит. Нижние венцы менять уже надо и крышу шифером перекрывать… — сказал дед, собираясь уходить в спальню, на постель.
— Ну, батя, сколько можно об этом. Летом возьмусь, сказал же… — Игорь, казалось, разозлился. — Говорю — значит, сделаю. Вот и Андрюха поможет. Поможешь, Андрюша?
Андрей кивнул.
— Ты уже третий год собираешься, — махнул рукой дед, уходя и продолжая говорить. — А как лето подходит — то к Нинке уходишь жить, то к именинам готовишься…
— Да перестань ты, батя! — Игорь соскочил с табуретки. — Что ты завёлся сегодня? Отремонтирую я летом. Следующую зиму с новыми венцами будешь и под новой крышей.
Дед промолчал и лёг снова на кровать, поправив под спиной подушку.
— Сядь тоже, не кипятись, — сказала бабушка Игорю, наливая пельмени для сына. — Ешь давай, а то у Алика пили — не закусывали, наверное…
— Да что мы там пили-то? По две стопки — и по домам. Именины же вчера были, а сегодня похмелились немного, и всё… — объяснил Игорь.
Пока Игорь ел пельмени, загребая на ложку, как и дед, побольше «пуговок», Андрей пил чай с шаньгами. Шаньги он уже разжёвывал с ленцой и ел через силу, только для того, чтобы не разочаровать бабушку, уже накладывающую внуку стряпню в матерчатую сумочку — на дорогу.
Будильник, стоящий на комоде, тем временем уже выстроил из стрелок прямой угол, показывая три часа пополудни, и Андрей, торопливо допив чай, встал из-за стола.
— Спасибо. Пойду я, наверное. Домой ещё заглянуть нужно, а к пяти часам — за Санькой в детский сад… — сказал он.
— За дровами-то когда придёшь? — спросила бабушка, подавая ему сумку с шаньгами. — Может, сейчас возьмёшь?
— Да нет, я лучше вечером приду, часов в девять, с санками сразу…
— Ну ладно, как хочешь... С Богом… — напутствовала бабушка.
Игорь, торопливо дожёвывая пельмени, вызвался проводить племянника, как он сказал, до ворот.
Едва дядька с племянником вышли во двор, как залаяли, стали рваться с цепей две собаки-лайки. В ворота постучали. Едва Игорь отодвинул засов, как во двор буквально ворвался Стас — двоюродный брат Игоря и, стало быть, ещё один дядька Андрея. Он был не один — привёл приятеля по имени Виталий.
— О-о-о! И Андрюха тут! – раскрыв объятия, ринулся навстречу готовящемуся было на выход Андрею Стас.
Стас, в старом демисезонном пальто, из ворота которого виднелся толстой вязки белый свитер, наглухо закрывавший шею, и в цигейковой шапке с опущенными ушами, был похож на бича — не занимающегося никаким полезным трудом человека, постоянно ищущего, где бы выпить, поесть и переночевать. В принципе, так оно и было. И хотя Стас официально был прописан в старом доме покойной бабы Поли — сестры деда, ночевал, да и бывал он там не каждый раз, больше ходил по гостям и спал чаще там, где напивался: у приятелей-собутыльников. Одним из них был этот самый Виталий, одетый сейчас в вышедшее из моды коричневое зимнее пальто с облезлым каракулевым воротником.
Стас обнял племянника, похлопал по плечу Игоря.
— Я же говорил, что они тут похмеляются с утра… — сказал он, обращаясь к приятелю. — От Игорька уже свежачком попахивает…
— Ну, мало ли чем от меня попахивает… — развёл руки Игорь. — Я у Алика был с утра. У него вчера именины были…
Улыбка на лице Стаса медленно угасла.
— А мы надеялись с Виталькой, что ты нам хоть по ковшичку браги нальёшь… Ты ж говорил, что забражил флягу…
— Ну, забражил… И что с этого? Она ещё не выстоялась, во-первых, а во-вторых, я собрался самогонку гнать из неё. У подруги через неделю день рожденья.
Интонация, с которой Игорь говорил, и поза его (сложенные на груди руки) давали понять, что хозяин не намерен приглашать гостей.
Глаза Стаса сделались блёклыми, лицо — серым.
— Игорёк, не дай помереть… Хоть ковшичек на двоих… — взмолился Стас. — С утра чуть дышим с Виталей. Полгорода обошли — у всех голяк… Денег, сам понимаешь, ни у кого не займёшь… Ты ведь не дашь, у Андрюхи, знаю, нету, у Николая Григорьевича просить бесполезно, а у тёти Нюры — грех… На тебя, братуха, надежда… Выручи…
Игорь кашлянул в кулак, опустил руки, потёр ладони.
Видя его смущение, Стас продолжил мольбу:
— Игорёк, ты ведь один брат у меня остался. Женька за тридевять земель где-то, а здесь ты и я. Мы с тобой ещё с детства друзья были, в одном классе учились… Вместе хулиганили…
— Ты, Стасик, брось меня донимать. Не разжалобишь… Я тебе говорю: брага недозрелая ещё… — Игорь продолжал держать оборону, но голос выдавал его неуверенность.
— Дай хоть недозрелой. Градусы там какие-то всё равно есть же… — продолжал настойчиво добиваться своего Стас. — Сам небось пробовал уже…
— Пробовал, потому и говорю: не вызрела брага, — голос Игоря стал твёрже.
— Ну пойдём хоть посидим у тебя чуток в избушке. О жизни поговорим, я давно с Андрюхой не виделся. Как, Андрюшка, рассказики-то свои пишешь?
Стас попробовал подойти к вопросу похмелья с другой стороны — это поняли сразу и Игорь, и Андрей, и, скорее всего, Стас сам понял, что его хитрость шита белыми нитками, но отступать, было видно, он не собирался.
— Пишу… — сказал Андрей. — Скоро обещали напечатать и здесь, в газете, и в Москве, в книжке…
— Вот видишь, Игорёк, к тебе писатель настоящий в гости пришёл, а ты угостить его не хочешь и нам не подаёшь… Эх, братан, братан… А помнишь, как мы пацанами чуть в болоте не утонули?..
Игорь понял: Стас будет стоять до конца.
— Помню, помню. Ты уже до печёнок достал. А я сегодня с ночной, не спал совсем ещё… — отмахнулся Игорь от брата и неожиданно сдался: — Ну ладно, пошли. Только быстро: выпиваете по кружке — и расход. Пошли с нами, Андрюха, посидим минут двадцать… Успеешь ещё ребёнка забрать…
Игорь обнял племянника за плечо и легонько потянул к калитке, разделяющей двор и огород. Андрей сопротивляться не стал и пошёл с Игорем вслед за Стасом и его приятелем.
Постройка Игоря, называемая им самим вначале «летняя кухня», дедом – «зимовье», а бабушкой, на лад ссыльных немцев, — «флигель», на деле не подходила ни под одно из названий, но и не противоречила ни одному из них. Задуманная как зимний домик, она была сложена из пропитанных креозотом и отслуживших свой железнодорожный срок шпал, но в ней отсутствовала главная для зимовья деталь — кирпичная печка. Вместо неё хозяин установил «электрокозлы» — два электровозных заводских обогревателя и один самодельный, с накрученной на кусок асбестовой трубы толстой спиралью. Самодельный «козёл» был подключён к розетке в пристроечке — сколоченном из досок закутке метр на полтора, используемом хозяином под раздевалку и прихожую. Изготовленный в нарушение всех пожарных предписаний, в зимнее время денно и нощно «козёл» высвечивал ярко-оранжевой спиралью, которая казалась вечно-несгораемой. Об эту спираль не один раз обжигался сам подвыпивший хозяин; бывало, и гости его, увлечённые брагохлёбством, прожигали рукава курток и пиджаков, подпаливали брюки и даже воспламенялись от неосторожного прикосновения. Несколько раз гости Игоря, захмелев и потеряв бдительность, загорались не на шутку — вспыхивали, как порох, или, как выражался со свойственной ему фантазией Андрей, «как бенгальские огоньки», и хозяину приходилось поливать выпивших гостей водой из фляги, а совсем пьяных вытаскивать на мороз, укладывать в сугроб, забрасывать снегом, а потом выхаживать и отпаивать пострадавших от огня и мороза брагой или водкой. Бывало, в спасении брагохлёбов принимал участие и Андрей, когда засиживался у дядьки за кружкой или ковшичком браги (естественно, это было до посещений им наркологического кабинета железнодорожной больницы), но сам, как он говорил иногда вслух, «со спиралью в контакт не входил». До большого пожара в постройке дело тоже не доходило.
Постройка служила Игорю, когда он был сильно пьян и не хотел показываться на глаза родителям, и спальней, и кухней, и местом для ночлега перебравших гостей. Времянка, как впоследствии дал ей дядька, на взгляд Андрея, более верное название, интерьером напоминала железнодорожный вагон, не то плацкартный, не то общий. С двух сторон вдоль стен были установлены верхние и нижние полки, ещё одна — полка-боковушка с разборным столиком — стояла у третьей стены, рядом с водогрейным баком, тоже из пассажирского вагона.
Игорь работал в ремонтно-восстановительном поезде — участвовал в ликвидации железнодорожных аварий на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. Насмотрелся многого: и искривлённые, завязанные едва ли не узлом рельсы видел на месте крушений поездов, и смятые, будто из под пресса, вагоны, и выгоревшие до неузнаваемости локомотивы, и тела погибших людей… Не один раз вместе с пожарниками приходилось ему вытаскивать из опрокинутых под откос вагонов раненых… Рассказывал об этом Игорь неохотно, говорил, что не имеет права предавать факты крушений гласности и что дал подписку о неразглашении увиденного соответствующим органам государственной власти. Но иногда, в изрядном захмелении, у него вырывалось…
— Лучше тебе, Андрюха, этого не видеть, — говорил он племяннику. — Ты, как и я, парень впечатлительный, потом спать не сможешь, а уснёшь — от кошмаров отбоя не будет… Я вот и пью больше не оттого, что Нинка моя от меня загуляла, а от ужасов, что видеть приходилось, и за те, что ещё придётся… Я вот принёс домой полки с вагонов, с тех, что в авариях были, не украл, не свернул на путях отстоя вагонов, а взял с разрешения начальника списанные — ни одна милиция, если даже захочет, не докопается — начальство подтвердит… А Стас смеётся: говорит, что я всё имущество железной дороги домой перетащил, осталось только рельсы к времянке проложить, чтобы вагонами барахло возить. Ему что — дай похмелиться только…
Времянка Игоря стояла метрах в сорока от дома, под черёмухой, в месте, называемом хозяевами садом. Небольшая территория сада, на которой, кроме густых зарослей черёмухи и самой времянки, размещались ещё поленница дров, будка туалета и, в летнее время, три грядки под лук, чеснок и редиску, отделяла дом от огорода, сплошь предназначенного под выращивание одного продукта — картошки. Весной времянка утопала в белизне, летом — в зелени черёмухи, зимой, оббитая снаружи светло-коричневыми дощечками — вагонкой, выделялась на фоне обнажённых деревьев. Игорь заботился, чтобы дорожка к ней в любую погоду была широкой и чистой, и, когда не был пьян, на дежурстве или в командировке, с удовольствием брался за метлу и лопату. Правда, это касалось только дорожки от калитки сада до двери времянки, во дворе же дядька наводил порядок не всегда, часто по этому поводу имел нарекания от деда, и когда отгребал и выносил снег со двора, то делал это без удовольствия. Без удовольствия, видимо, Игорь проводил уборку и внутри своего временного жилища. Зашедший же в жилище всегда видел разбросанную по углам и вдоль стен обувь: сапоги, валенки, тапочки, галоши; сваленные в кучу куртки, ватники, плащи и фуражки разных фасонов, не мытые неделями алюминиевые миски и ложки и закопчённую по бокам большую кастрюлю-скороварку. На фоне беспорядочного складирования одежды и обуви стройностью и порядочностью бросалась в глаза книжная полка. В старом, поцарапанном, с кривыми дверцами серванте без стёкол стояли рядами десятки общих тетрадок — дневники хозяина. Вёл «Дневники своей жизни» Игорь много лет, записи делал, правда, нерегулярно, но, когда не был пьян, добросовестно доверял листочкам в клеточку свои мысли, описывая события прошедшего дня, недели или месяца. Тетради свои дядька хранил ревниво, относился к ним с трепетом и открывал их в присутствии посетителей только в том случае, если видел: они действительно им интересны. Ревниво и трепетно относился хозяин времянки ещё к двум вещам — аккуратному, синего цвета, эмалированному ковшику вместимостью в один литр и алюминиевой фляге на 36 литров. Эти две вещи имели за собой постоянный уход и блёкли, лишь когда хозяин находился в многодневном запое. Но только стоило Игорю прервать запой, фляга и ковшик подвергались едва ли не термической обработке и приобретали вид только что купленных.
И в этот раз всё во времянке было как всегда. Едва гости и хозяин переступили порог, как пахнуло жаром от разогретого «козла», прелостью от давно не стиранных вещей и нечищенной обуви. Игорь убрал с нижней на верхнюю полку свой полушубок и стал рассаживать гостей. Андрей, пристроив свою шапку и сумочку с бабушкиной стряпнёй рядом с полушубком дядьки, присел под той же полкой за разложенным столиком вагонной боковушки. Стас с другом Виталием сели на другую полку, разделённую от боковушки узким проходом. Стас тоже снял шапку, положив её себе на колени.
— Жарко у тебя тут, — сказал он Игорю. — Хотел раздеться, да ты же нам посидеть тут не дашь…
— Конечно, не дам, — согласился Игорь, давая понять, что всё, что происходит сейчас и произойдёт в ближайшее время, ему не нравится и его принуждают делать то, что ему не хочется.
— Да ладно, братуха, кончай дуться на нас, как Ленин на буржуазию! — Стас улыбнулся и потёр руки. — Наливай, выпьем и уйдём — не бойся, засиживаться не будем, не будем ждать твоей новой полюбовницы.
— А её и нечего ждать, она не придёт сегодня — работает допоздна, — сказал Игорь, протискиваясь между гостями к углу с водогрейным баком, возле которого всегда стояла его драгоценная фляга — сверкающая, когда пустая, и накрытая старым зимним дедовым пальто, когда с брагой.
Игорь сел за столик напротив Андрея, повернулся, убрал с фляги пальто, положив его под столик, и, придвинув к себе флягу, открыл крышку. Дрожжевой дух с шипением вырвался из фляги, ударил в ноздри, стал заполнять времянку.
— Я ж говорю вам, что недозрелая ещё брага — не верите… Вон играет ещё, шипит… — сказал Игорь, снимая с гвоздя синий ковшик.
— А она и должна всегда шипеть, — возразил Стас и, снова в предвкушенье потирая руки, посмотрел сначала на Виталия, потом на Андрея. — На то она и брага… Правда, Андрюха?
Андрей пожал плечами. Игорь зачерпнул больше половины ковша и протянул Стасу игристый напиток. Ковш прошёл перед лицом Андрея, бражный дух ударил в ноздри ещё сильнее, и у Андрея закружилось в голове, к горлу подступила тошнота. Он качнулся, подался вперёд. «Не надо было заходить сюда…» Он потёр виски, чувствуя прилив крови к лицу.
Стас принял ковшик двумя руками, стал медленно пить, запрокидывая назад голову. Выпив всё, утёр рукавом рот.
— Само то брага, — сказал он, возвращая ковш Игорю. — Зрелая уже, братан. Нас не обманешь — по вкусу готовность безошибочно определим…
— А чё мне тебя обманывать? Не собираюсь даже… — Игорь снова опустил ковш во флягу. — Просто я хотел нагнать самогонки, а для этого ещё денька два-три ей настояться надо…
— Настоится, — махнул рукой довольный Стас. — Ах, как внутри заиграла.
Второй ковш принял Виталий, сидевший ближе к Игорю. Ковш прошёл в стороне от Андрея, но он на всякий случай отпрянул как можно дальше от него.
— Да, хорошая, — поддержал Виталий приятеля, возвращая Игорю пустой ковш. — Умеешь ты, дружок, замутить.
Похвала, было видно, пришлась Игорю по нутру.
— Глядя на вас, и мне, что ли, полковшичка хлебнуть? — спросил он скорее самого себя, чем гостей.
— Конечно, братуха, хлебни! — тут же откликнулся на его порыв Стас, в надежде продолжить посиделки.
Игорь зачерпнул снова, прикрыл свободной рукой флягу и тут же поднёс ковш ко рту.
— Классная брага! — ткнул в бок Андрея Стас. — Попробуй, племяш…
Андрей покачал головой:
— Я в завязке.
— Не сбивай мне с пути парня, — сказал Игорь, ставя ковш на стол. — Ему нельзя сейчас. Пусть отдохнёт немного от выпивок. А брага точно — для пойла в самый раз… Как я с утра не разобрал — пресной показалась…
— После водки, конечно, пресной покажется, — сказал Стас, с надеждой глядя на Игоря.
— А ты что, братан, от этого дела лечишься? — спросил Виталий, глядя на Андрея.
Андрей кивнул.
— Я сразу понял, когда ты от ковша увернулся и лицо пятнами красными пошло… В железнодорожную на курс ходишь?
Андрей снова кивнул. Он почувствовал, как горит у него лицо, понимал, что ему лучше сейчас выйти на воздух, но выходить на мороз не хотелось.
— У Галины Григорьевны лечишься? — продолжал расспрашивать повеселевший Виталий.
— У Галины Георгиевны, — поправил его Андрей, чувствуя, что кровь отходит от лица и проходит головокружение, но тошнота не отступает.
— Точно — Георгиевны! — согласился Виталий. — Полненькая такая бабёнка, в очках… Небольшого роста. Симпатичная, несмотря что в очках и полная. Всё следит через очки, чтобы таблетки тетурама при ней глотали. Тетурам пил?
— Пил… Пью… — сказал Андрей.
— Я у неё тоже курс проходил… Ещё два месяца не прошло, как закончил и уже неделю пью… Всё это ерунда — их лечение. Никого они не вылечили, пугают только… Запугают мужика: мол, помрёшь, если пить будешь после лечения, он и боится пить. А бояться нечего. Тетурам, конечно, гадость и в крови, говорят, не растворяется, но его заглушить можно. Есть квашеную капусту, рассол капустный пить — и разрядишься…
— Поделись опытом с парнем, а то смотреть на него нет сил, — включился в разговор Стас. — Душой он с нами, а пить боится…
— Рассол пить надо, на капусту налегать, — говорил с видом подхмелевшего профессора Виталий. Он снял шапку, расстегнул пуговицы своего старомодного коричневого пальто с каракулевым воротником. Андрей слышал от дядьки, что Виталий этот работал некоторое время в милиции, долго он там не удержался — получил отставку и теперь занимался подработками и шабашками, а чаще — поисками выпивки. Принадлежность к милиции, однако, оставила на нём пожизненный отпечаток в виде прозвища «милиционер».
— У меня есть капуста, — сказал Игорь. — В сенцах, в холодильнике, стоит трёхлитровая банка. Хорошая, с морковочкой, с тмином, сочная… Мать делала. Я сейчас принесу. Но только, Андрюха, ты уж не пей брагу пока…
— Да я и не собираюсь! — развёл руками Андрей. — Мне ещё жить охота… От одного запаха браги уже тошнит…
— Вот и поешь капустки, тошнить не будет, — продолжал назидать Виталий. — А то весь пятнами покрылся… Будто тоже браги выпил…
— Неси капусту, Игорь! — приказал Стас, понимая: если завязать разговор, затянуть его, то продолжение выпивки будет обязательно.
— Так, без меня тут во флягу не нырять, — сказал Игорь и, надев на лысеющую голову ушанку, ушёл за капустой.
— Ты чё, Андрюха, вправду пить бросил? — спросил Стас.
Андрей кивнул и вздохнул, потёр виски. Тошнота отступила.
— И не тянет?
— Да пока нет…
— Ну и правильно, — поддержал Стас. — Ты молодой ещё. Тебе книги писать надо, в столицу пробираться… А нам, старым коням, уже ничего не надо… Только напиться да спать завалиться…
— Спать завалиться? А сам меня к девкам позавчера звал! — воскликнул уже поправивший самочувствие Виталий.
— А куда по пьянке не позовёшь? — улыбнулся Стас. — Я раз чуть пьяный к первой жене, Зойке, не уехал. Выпил как-то с отпускных, и — тоска вдруг взяла… Пошёл на вокзал за билетом и вправду хотел ехать уже к жене, на сына посмотреть… Хорошо, приятеля встретил на вокзале: он меня отговорил…
— За бутылкой отговорил? — спросил, усмехаясь, Виталий.
— А ты как думал? — стукнул его в плечо Стас. — Бутылка тогда и спасла от необдуманного решения. Где бы я их искал? Зойка замужем давно и родила от нового мужа, а сын меня и не знает. Ему пяти лет не было, когда она его увезла… Ты бы видел, какая Зойка молодая была… Я голову сразу потерял: почти год ходил под окнами общаги, где она жила. Приехала после училища на стройку к нам, а я электриком после армии работал. К ней там один хохол из Харькова клинья подбивал, но я отшил. Жили у тёти Поли сначала, потом Валерка родился. Время было золотое. Это я сейчас понимаю. Счастье было, а я не оценил… А теперь только вспоминать остаётся. Иногда кажется, что вся жизнь моя семейная была не со мной. Как будто в кино всё я видел, со стороны: и Зойку, и Валерку…
Рассуждения и воспоминания Стаса не прервались с проявлением Игоря.
— Игорёк, ты Зойку мою помнишь? — спросил он вошедшего с трёхлитровой банкой, утрамбованной капустой, брата.
— Помню! — кивнул Игорь, поставив банку на стол пред Андреем, кивнув племяннику: мол, открывай. — Симпатичная бабёнка была, а ты не оценил. Теперь, сам говоришь, замужем — нашёлся ценитель получше тебя.
— А чем он лучше? — возмутился Стас. — Отца он Валерке не заменит…
— А чё ему заменять тебя? Валерка уже взрослый. Почти двадцать лет прошло, как Зойка от тебя сбежала. Ты думаешь, она о тебе Валерке сказки рассказывала? Он, наверное, и не знает о тебе…
— Знает… — Стас хотел было возразить, вступить в спор, но осёкся и задумался. Может, понял, что Игорь прав, а может, решил: если начнёт спорить, то браги больше не получит.
— Хорошо, что твоей Нинке дальше Суетихи некуда бежать, а то бы тоже детей своих не видел… — только и сказал Стас.
— Ты хоть сейчас об этой курве мне не говори! — развёл руки Игорь, присев опять ближе к фляге. — Как вспомню о ней, так блевать охота. Представляешь, — Игорь повернулся к Андрею, — зашёл сосед в гости, пива хотел попить, дал денег. Я в магазин — в «Сибири» на разлив продавали. Полчаса не ходил, возвращаюсь — дверь закрыта, стучу — открывают не сразу… Я вначале не придал значения. Посидели, выпили трёхлитровку, сосед опять мне полтора рубля даёт, я снова в «Сибирь», на этот раз взял почти без очереди — и домой. Дверь не закрыта, захожу, а там они на диване прилегли уже…
Игорь помолчал. Андрей с Виталием молча смотрели на него, не то жалея, не то ожидая завершения рассказа.
— Он их пивом облил! — сказал за брата, подмигивая Андрею, Стас.
— Выплеснул на них прямо из банки и ушёл, — подтвердил Игорь. — Сука, она и есть сука. Я её первый раз на б**дстве поймал, когда Славка только родился. Белугой кричала — прощения просила. Семья, мол, у нас, прости! Простил — и что толку? Второй раз застукал, уже и Пашка был, — снова на коленях умоляла простить… И третий… — Игорь махнул рукой. — Ребятишек жалко…
— Да… Смешного мало… — покачал головой Виталий. — У меня хоть до такого не доходило, но тоже баба другого нашла и детей мне не показывает...
— Никогда не прощай баб, Андрюха, — сделал наказ племяннику дядька и, ещё раз махнув рукой — дескать, «все они…», предложил: — Ну что, по второму ковшичку?
— Давай, братуха, коль жизнь такая! — глаза у Стаса, то ли от выпитого, то ли от предвкушения новой выпивки, заблестели. — Давай за то, чтобы у племяша семейная жизнь по-хорошему сложилась.
— Давай, — согласился Игорь, подавая почти полный ковш браги Стасу. — А ты, Андрюха, банку открывай и капусту ешь. Виталька говорит: помогает лечение переносить…
— Точно, помогает, — ещё раз подтвердил Виталий, забирая пустой ковш у Стаса и передавая его Игорю. — Ты сначала рассольчику попей, а потом капусту, они из организма химию выводят. Я это уже прошёл — знаю. После милиции уже и к наркологам попадал в лечебницу, и в ЛТП лечили, постиг науку: знаю теперь немного, что с чем в организме реагирует…
— Сейчас я тебе отдельную посуду подам — кружку, — сказал Игорь, зачерпнув в ковш брагу и отдав его Виталию, встал и протиснулся между гостями в прихожку, ловко увернувшись от оранжевой спирали «козла».
На полу под небольшим окошечком Игорь отыскал среди хлама алюминиевую солдатскую кружку, ополоснул водой из чайника и, приоткрыв дверь времянки, выплеснул на улицу.
— На, наливай рассол, — подал он кружку Андрею. — Капустка холодненькая, только из холодильника.
Андрей открыл крышку банки, нацедил полкружки рассола, сделал глоток. Рассол действительно был холодным, ядрёным, с кислотцой.
— Давай, племяш, — Игорь стукнул наполненным вновь ковшом о кружку Андрея. — За тебя.
Они выпили одновременно. Игорь крякнул, опустошив ковш, утирая уголки рта краем полотенца, висевшего на гвоздике. Андрей слегка поморщился, ставя пустую кружку на стол.
— Вот-вот… Теперь капусты пожуй… Сначала реакция на тетурам пойдёт, лицо покраснеет, а потом хорошо будет, — сказал опытный Виталий.
Игорь приподнялся, пошарил на верхней полке, подал Андрею алюминиевую вилку.
— На, цепляй капусту.
Андрей, взяв вилку, подцепил капусты с морковочкой, начал жевать.
— Как он смачно её жуёт! А, Игорь? — воскликнул Стас. — Мне тоже захотелось. Дай нам ещё по ковшу под капустку.
— Ладно, по последней, — согласился хозяин. — Бог любит троицу, налью по третьему — и расход…
— Само собой, братуха! — согласился Стас. — Ты нас нормально похмелил. Правда, Виталька?
— Ха-арошая бражка! — показал большой палец бывший милиционер. — Игорь, ты — спец по этому делу, это я тебе искренне говорю, без балды, а не потому, чтобы ещё ковшик выпросить…
— Верю! — сказал уже хмелеющий Игорь и пожал руку Виталию.
— Ты у нас — ас! Ас по браге! — Стас протянул руку Игорю.
— Ас брагостоя и мастер самогоноварения, — сформулировал Андрей.
— Во! Правильно, Андрюха, — глаза у Стаса блестели. — Хорошо сказал, а главное, справедливо. Сразу видно — писатель.
Стас пожал руку Андрею.
Андрей улыбнулся и снова почувствовал прилив крови к вискам. Он поднялся.
— Выйду во двор, подышу… — сказал он посмотревшему на него с удивлением Игорю.
— Освежись, освежись… — закивал Игорь. — Я ещё им по ковшичку налью и закрою лавочку, а то здесь не продохнуть уже…
Андрей вышел без шапки. Морозец тут же освежил его и медленно пополз под расстёгнутый полушубок, через воротник добираясь до вспотевшего тела. Андрей передёрнулся, поёжился, вдохнул несмело воздуха, тут же протяжно выдохнул. За забором, по улице Партизанской, торопились автомобили. Некоторые спешили к «Партизанской лавке». Короткий январский день уже начинал отступать: небо, ещё светло-лазурное час-полтора назад, темнело, опускалось ниже. Андрей прошёл до забора, зашёл в туалет. Возвращаясь к времянке, минут пять постоял возле черёмухи. Тёмные деревца с тонкими стволами казались мёртвыми, замёрзшими до самых корней, и не верилось, что они могут когда-то ожить, выпустить листочки и утопить весной времянку в яркой белизне своего цветения, спрятать её до осени в зелени и одарить в августе сладкими сочными чёрными ягодами с косточкой. Андрею вспомнилось, как всей семьёй они приходили сюда, и прямо здесь, под черёмухой, когда ещё не было Игоревой времянки, накрывались столы, и взрослые отмечали чей-нибудь день рождения. А август был обилен не только на урожай, но и на именинников. В последний день лета родились и отец, и мать Андрея, и его младшая сестра Лена, и Игорь. Причём дни рождения следовали один за другим. Первым список августовских именинников открывал Игорь, он родился в седьмой день месяца, и если этот день выпадал на первое воскресенье августа — День железнодорожника, то праздник получался двойным и отмечался широко: с привлечением всей очень многочисленной родни, соседей, знакомых и даже прохожих, зашедших на громкий разговор и коллективное пение. Родственники, соседи и прохожие имели к празднику прямое отношение, потому что в небольшом городке почти все предприятия, включая строительные организации, школы и детские сады, были железнодорожными и три четверти населения города считали себя железнодорожниками. После Игоря, вторым по списку, был отец Андрея. Он родился 8 августа и, хотя был старше Игоря на 12 лет, в череде именинников вечно числился вторым. День рождения отца никогда не выпадал на поголовный в городе праздник, но зато, при стечении обстоятельств, он случался на второе воскресенье августа — день, объявленный в стране праздником строителей. И тогда… Тогда день рождения Игоря переносился на 8-е число и отмечался как единый день рождения братьев, с привлечением всех строителей из числа родных, соседей, знакомых. В разгар празднования подтягивались на смех, веселье и пение и железнодорожники, не успевшие остыть после своего профессионального праздника недельной давности. Но чаще было так: поскольку 9 августа родилась Лена, а 10-го — Валентина Андреевна, мать Андрея, то выбирался один из дней с 7-го по 10 августа, выпадающий на выходной или близкий к этому, и праздновались все дни рождения сразу. Когда день, назначенный для чествования именинников, выпадал солнечным, а компания превышала два десятка человек, не считая хозяев, самих именинников и детей, столы накрывали под черёмухой. И вот тогда детей отправляли собирать черёмуху. Какой сладкой была та ягода! Когда веселье разгоралось, Игоря заставляли браться за фотоаппарат и фотографировались под зелёной листвой деревьев. У матери целый альбом фотографий разных лет, сделанных Игорем под этой черёмухой. На одной они вдвоём с дядькой. Андрей смутно помнил себя шестилеткой, когда они с дядькой сфотографировались вдвоём. Компания уже пошла в дом после коллективных съёмок, а в фотоаппарате оставалось ещё два кадра, и Игорь, установив аппарат на штатив, встал вместе с племянником. Это фото Андрей помнил хорошо и всегда выделял его из других. Подбоченившийся мальчик-шестилетка в сандалиях, шароварах, рубашке с выпущенным на кофточку воротником, в фуражке, чуть задвинутой к затылку, и молодой мужчина в костюме с расстёгнутыми пуговицами, приподнимающий над головой куст свисающей цветущей черёмухи, возвышающийся над мальчиком.
«А деревья всё те же… Ещё отец рассказывал, как он ребёнком лазил на черёмуху — собирал ягоды, потом Игорь… Теперь нет уже отца, бабы Поли — сестры деда… Выросли дети — его ровесники… Лет уже десять не собирается родня на коллективные дни рождения, а черёмуха стоит, будто не стареет, и весной снова зацветёт… Надо Саньку летом привести, сфотографировать на том же месте, где с Игорем тогда фотографировались».
Андрей попробовал определить место, где они стояли с дядькой почти двадцать лет назад, и решил, что оно у скамеечки, теперь занесённой снегом. «Да, скамейку на фотографии видно. Вот здесь и надо… И с Санькой, и с Игорем… Двадцать лет спустя… «Двадцать лет спустя»…» Андрей улыбнулся, вспомнив название известного романа Александра Дюма.
Морозец пробирал, щипал за ухо. Андрей потёр правое ухо, потом ладони и открыл дверь во времянку.
Ковшик снова гулял по кругу. Игорь передавал его Виталию, а Стас в это время цеплял вилкой из банки капусту.
— Хороший закусон! — говорил он, с хрустом прожёвывая. — Жаль, Андрюха, тебе нельзя, а то бы под бражечку капустка пошла!..
— Не сбивай пацана мне! — прикрикнул на него Игорь, забирая у Виталия пустой ковш, и тут же зачерпнул снова, спросил Андрея: — Как там мороз, крепчает?
— Да, щиплет больновато, — кивнул Андрей. — И темнеет уже. Пойду я, наверное. Скоро ребёнка забирать из детского сада…
— Посиди ещё… — сказал Игорь. — Поговорим, я тебе новые записи из дневника покажу. А то с этими не поговоришь… Сейчас в отключку уйдут…
Виталий действительно, откинувшись на стенку, закрыл глаза, а Стаса вдруг взялась колотить икота: он держал банку с капустой на коленях и в такт ежеминутной икоте подёргивался.
— Слабаки… — махнул Игорь. — Ты, Стас, точно не из нашей породы. И тётя Поля, и дядя Саня стойкими были на алкоголь, и отец мой по литрухе зараз выпивал, а потом на рыбалку шёл ещё… Да и мы, Андрей, помнишь, литр как-то с тобой выпили и картошку копать пошли…
— Да это, Игорь, на старые дрожжи… На старые взяло меня, а так я тоже… — стал было оправдываться Стас, но замолк под новым приступом икоты.
— Сколько время-то уже? — спросил Андрей, присев снова на своё место.
— Сейчас посмотрю на будильник, — Игорь приподнялся. — Он у меня там, на подоконнике, за «козлом». Пятый час, наверное…
Дядьку качнуло, но он увернулся от оранжевой спирали «козла» и протиснулся между ним и стенкой к маленькому подоконнику, заговорил оттуда:
— Ни хрена уже не вижу… Совсем слепой стал… А, вот… Точно, пятый час… Шестнадцать тридцать пять, если точнее, на моих…
«Шестнадцать тридцать пять! Шестнадцать тридцать пять! Шестнадцать тридцать пять!» — трижды, с каждым разом всё чётче и громче, донеслось до Андрея. Он вздрогнул, то ли от неожиданного голоса, посетившего его, то ли от толчка под сердцем — резкого и колкого, то ли от того, что Игорь выронил из рук часы и они ударились об пол.
— Мать твою! — выругался Игорь, приседая на корточки и держась за стенку. — Стекло разбилось, и тикать перестали…
Он потряс будильник и приставил к уху.
— Не-а, не идут… Новый брать давно надо. С получки куплю электронные. Знаешь, со светящимися цифрами есть: и в темноте видно их. На батарейках работает и от сети тоже.
— Знаю. На здании узла связи стоят такие — около железнодорожной бани, — сказал Андрей.
Болевой толчок под сердцем не повторился, и он решил, что голос ему почудился. «Наверное, от удара часов об пол вздрогнул, и под сердцем кольнуло от неожиданности, и голос Игоря в мозгу эхом зазвучал…»
— Да, такие, только маленькие… — согласился Игорь, поднимаясь и возвращаясь к фляге с брагой.
— Ну, что теперь делать? — спросил он то ли себя, то ли племянника. — Придётся сегодня день пьянству посвятить. Эти всё равно сегодня никуда не уйдут…
Стас перестал икать и теперь, закрыв глаза, как и Виталий, подпирал спиной стенку.
— Ладно, Игорь, я пошёл, — Андрей встал, застегнул полушубок, надел шапку, рукавицы, взял с полки сумочку с гостинцем бабушки.
— Я провожу тебя до ворот. Заодно собак покормлю, — встал следом Игорь.
Они вышли во двор дома. Сумерки сгустились ещё больше. Под навесом, за собачьей будкой, слышно было, как возился дед, ругаясь на темноту: «Ни хрена не видать». Андрей хотел было проскочить незаметно, но, когда он подошёл к воротам, дед вышел во двор.
— Ты тут ещё? А я тебе в санки дров набрал, приготовил. Бабка опять велела, — сказал он внуку. — Ну и забирай сейчас, вези. Что по темноте-то туда-сюда шляться?
Андрей заглянул под навес, к нему было дёрнулись лайки, но Игорь прикрикнул на них, открыл Андрею ворота. Андрей подхватил верёвочку и потянул кованые большие санки, на которых лежал мешок с дровами.
— Спасибо, — сказал он деду.
Дядька и племянник пожали друг другу руки, Игорь закрыл ворота, и Андрей быстро зашагал по Партизанской улице обратно к своему дому. Метров через двадцать, там, где начинался занесённый сейчас снегом тротуар, он оглянулся: в окнах дома горел свет. Значит, дед уже собирается закрывать (как говорил дед, затворять) ставни. Андрей вновь вспомнил детство: как он любил выходить в зимние сумерки с дедом — помогал затворять ставни, проталкивая в отверстия длинные железные болты с прорезью на концах для вставки в них клиньев с внутренней стороны дома (клинья он вставлял тоже), — и улыбнулся и зашагал быстрее...

2.
Андрей зашагал быстрее, поворачивая на Шпалозаводскую улицу. Шестой час вечера. На улице совсем темно. Андрей торопился забрать Саньку из детского сада. Дома топилась печка, и к приходу туда ребёнка, по замыслам Андрея, квартира должна нагреться. Алёна возвращается после восьми часов, к тому времени он приготовит суп, а дома будет жарко, «как в Африке». «Скажу Алёнке, что два раза за день топил, чтоб не ворчала, — подумал Андрей. — Дрова дед дал хорошие, жарко горят».
У широко раскрытой настежь калитки, в которую даже заезжала машина-фургон — «газик», привозивший продукты, стоял милицейский «уазик». Андрей утром или вечером нередко видел здесь автомашину из горотдела: на ней привозил или увозил внука — Огонька из Санькиной группы — пожилой майор Михеич, заместитель начальника горотдела по хозяйственной части.
Андрей прошёл в калитку, оставил санки у крыльца, на крыльце рукавичкой стряхнул снег с валенок и открыл дверь. Яркий свет и тепло, а ещё приятный, особенный запах, всегда витавший в узком коридорчике детского учреждения, встретили его сразу же за порогом. В первое мгновение Андрей попробовал улыбнуться, но в мгновение второе полуулыбка замерла, а в третье — растворилась в позе удивления. В дальних комнатах детского сада громко кричали, плакали со всхлипами, а лица немногих родителей в раздевалке, собирающих домой ребятишек из Санькиной группы, выражали тревогу и озабоченность. Молодая женщина — мама дочерей-близняшек, — увидев Андрея, замерла, глядя на него настороженно-печально.
— Да не я, не я это, повторяю вам! — убеждая кого-то, всхлипывал за стеной женский голос. — Как вы не понимаете? Это Женя поставила его в угол, а я не знала! Не знала!
«Похоже, Санькина воспитательница плачет», — определил Андрей.
— Спрашивай теперь Женю… Увезли её на скорой — плохо стало, — говорил мужчина. — Как вы всё родителям объяснять будете?
Мама близняшек, не здороваясь, отвела от Андрея глаза и присела на корточках перед дочерьми, как будто прячась от него. Близняшки тоже с удивлением смотрели на вошедшего дядю.
— Здравствуйте, — тихо сказал Андрей, чувствуя неловкость.
— Здравствуйте… — выдохнула женщина, поднимаясь и говоря кому-то как будто сквозь Андрея: — Вот тут папа пришёл…
Андрей повернулся. В дверях стоял молодой милиционер в шубе-дублёнке, за ним — второй, постарше, без верхней одежды.
— Вы Андрей Николаевич? — спросил милиционер в дублёнке.
— Я-ааа… — Андрей ответил не сразу и произнёс короткое слово с затяжным растягиванием, словно с трудом глотая его и, наконец, проглотив.
— Пойдёмте, поговорить надо, — сказал милиционер, пропуская Андрея в коридорчик.
По узкому коридорчику навстречу торопливо шагала, стуча шпильками-каблучками, заведующая детским садом — небольшого роста сорокалетняя женщина в белом халате, с чуть подкрашенными в медный цвет волосами, зачёсанными назад и прихваченными резиночкой в хвостик.
— Андрей Николаевич, Андрей Николаевич, пойдёмте, пойдёмте ко мне в кабинет… — говорила она на ходу скороговоркой и, подойдя, потянула Андрея за рукав.
По имени-отчеству Андрея в детском саду до этого не называли. Правда, с самой заведующей он дел не имел, а воспитательница, обращаясь к нему чаще с просьбой проявить родительскую сознательность и сдать деньги на организацию праздника или покупку краски и извести, говорила ему «вы» или звала Андреем.
Заведующая взяла Андрея под руку, и он пошёл с ней, сопровождаемый милиционерами.
— Вы, пожалуйста, возьмите себя в руки, Андрей Николаевич, пожалуйста… — говорила заведующая, открывая перед ним дверь в свой кабинет и указывая на стул. — Только, пожалуйста… Вы же мужчина…
— Я-ааа… — Андрей не знал, что он должен делать. Слово «мужчина», произнесённое заведующей, настраивало на то, что он должен быть готов к мобилизации своих эмоций, и он осторожно присел на указанный заведующей стул. Милиционеры остановились в открытых дверях, не заходя в кабинет.
— Вы ещё ничего не знаете? — спросила заведующая.
Глаза её рассеянно искали что-то на столе, отделяющем её от Андрея.
— Не-еет…
— Дело в том, что… — заведующая продолжала искать глазами какой-то предмет, не находила его, поднимала глаза на Андрея, но, словно боясь встретить его взгляд, снова опускала или отводила их. — Дело в том, что вашего сына… Саньку… Его увезли в больницу…
Андрей было приподнялся, но тут же снова сел.
— Это несчастный случай… Поверьте, так получилось… Не досмотрели…
Глаза заведующей вдруг перестали бегать, она взглянула на Андрея, щёки её дрогнули, она снова отвела взгляд и посмотрела на милиционера в дублёнке.
— Не могу! Не могу я! — закричала вдруг заведующая и быстро выскочила из кабинета.
К Андрею подошёл милиционер, положил руку на плечо.
— Пойдёмте, я отвезу вас домой, — сказал он.

3.
— Пойдём, я отвезу тебя домой, — сказала Мария, глядя в заплаканное лицо Алёны и взяв её обеими руками за руку.
Алёна закивала. Рука её тряслась, на щеках играл нервный тик, внутри тела всё клокотало, и ей казалось, что сердце делает попытки сорваться со своего места и вот-вот упадёт. Она вырвала руку из рук Марии, прижала ладони к сердцу и, сделав шаг вперёд, к Марии, упала. Мария успела подхватить её, на помощь ей бросились Александра Никитовна и Зинаида Степановна, приподняли, поставили на ноги. Вокруг собрались люди. Быстро сбегали за фельдшером. Опытная медичка, намочив ватку нашатырём, поднесла её к лицу Алёны. Алёна открыла глаза, ожила. Она видела перед собой лица людей, ей знакомых, но в первые мгновения не могла понять, где она и что с ней. Мария взяла её под руку с одной стороны, Александра Никитовна — с другой.
— Идти сможешь? — спросила фельдшер.
Алёна кивнула и пошла, увлекаемая Марией и матерью. Она шла по цеху, вспоминая, куда и зачем её повели, и когда поняла, что идёт к большим воротам, к выходу из депо, вспомнила: «Санька… Санька… Сыночек…»

...Сегодня в депо Алёна прибежала вовремя — часы на стене колёсного цеха показывали без двух минут восемь, но, пока переодевалась, предсменная планёрка — «пятиминутка» — началась без неё, и она, виновато входя в кабинет старшего мастера, отводя глаза от матери и сестры Ларисы, села на своё место. А смена началась как обычно. К обеду Алёна вошла во вкус: проверяла одну колёсную пару за другой, не торопя время и не глядя на часы. Остановила её после двенадцати Александра Никитовна — на правах мастера цеха и матери она дала Алёне команду: «Перерыв!» — и позвала пить чай. Некоторые из рабочих — сварщики и токари — уходили в это время на обед в столовую. Александра Никитовна, нормировщица Зинаида Степановна и ещё несколько женщин пожилого возраста столовскую пищу жаловали редко и чаще питались в цехе принесёнными из дому продуктами. Александра Никитовна всегда рассчитывала на Алёну и Ларису и брала с собой сало или колбасу, иногда борщ или суп в баночке, и что-нибудь к чаю. Суп разогревали, а чай кипятили на плитке здесь же, в цехе, за столом нормировщиков, под «Экраном социалистического соревнования». Правда, старшая дочь Лариса, став бригадиром колёсного цеха, чаще теперь уходила в перерыве в столовую с молодыми женщинами из планово-технического отдела. Старше Алёны на один год и почти пять месяцев, Лариса была недовольна тем, что младшая сестра вышла замуж раньше её. В этом она видела дурной для неё знак. До двадцати трёх лет она ни с кем не дружила и на молодых людей внимания, казалось, не обращала, но примерно полгода назад Мария, подруга Алёниной свекрови, познакомила её со своим братом Лёшей — сварщиком с участка по ремонту автосцепок. Лёша стал ходить к ней в гости, развлекать, приглашать в кино, и Лариса подобрела к сестре, но всё же нет-нет да язвила по поводу Алёниного замужества, «не способного быть настоящим мужчиной» её мужа и долгих общений в компании с Андреем, да и (как подметила Алёна) с самой Алёной, не выносила и старалась их избегать. Особенно старшую сестру раздражало, что Алёна никогда не брала с собой на смену ни продуктов, ни денег для обеда в столовой. «Пора на мужа надеяться, а не на маму!» — как-то бросила она сестре в обед, демонстративно уходя в столовую.
Вот и сегодня за большим металлическим столом, на деревянных скамейках с металлическими подпорками, крепко вросшими в бетонный пол, рядом и напротив Алёны, кроме матери и нормировщицы, сидели ещё две технички из цеха и душевой и инструментальщица баба Аня. За обедом говорили о делах бытовых и семейных, у кого муж пьёт, а у кого питие не жалует.
— Наш вот лечиться пошёл, — сказала Александра Никитовна, имея в виду Андрея.
— И что сейчас молодёжь спивается? — вздохнула нормировщица. — С какого такого горя? Голодать они не голодали, войны не видели… Когда мы молодыми были, так люди не пили. А теперь и старые, и молодые как с ума сошли: хлещут литрами. И ни лечение, ни ЛТП не помогают…
— Некоторым помогают, — перебила Зинаиду Степановну Александра Никитовна и посмотрела на Алёну. — Нашему должно помочь.
— Дай-то Бог, дай-то Бог… — снова вздохнула нормировщица, тоже посмотрев на Алёну.
— Ну как, Алёнушка, малыш твой? Зубки-то все прорезались? — спросила баба Аня.
Алёна кивнула, продолжая с аппетитом есть разогретый матерью суп.
— Все уж… Палец в рот не клади, — ответила за дочь Александра Никитовна. — Такой шустрый мальчик. Открыл тут как-то печь горящую и давай кочергой шурудить, чуть пожару не наделал, а когда Алёнка отобрала у него кочергу, он как цапнул её зубами за колено. Синяк остался.
— Да-а… — покачала головой Зинаида Степановна. — Ребёнок внимания к себе требует, воспитания.

После обеда время пошло ещё веселей. Примерно к 16 часам работы поубавилось, и выдался незапланированный перерыв.
— Перекурите пока, — сказала смене Александра Никитовна, вернувшись от старшего мастера. — После шести часов новую партию колёс накатают: часть обработаем, часть ночной смене оставим.
Алёна присела к столу.
— Тебе, Алёнушка, ассорти нужно? — спросила её подошедшая к ней Зинаида Степановна.
— А что за ассорти?
— Компот-ассорти: резаные персики, абрикосы, яблоки. Не то болгарские, не то венгерские. В больших пятилитровых банках. Проводники продают с секции за пять рублей. Пять рублей за большую банку, я думаю, недорого. Лариса ваша две банки взяла.
— У меня денег с собой нету, тёть Зина.
— Спроси у матери. Если не даст, я займу тебе на баночку до получки.
— На втором пути от депо стоит рефрижератор, со стороны нашего цеха, — сказала Александра Никитовна, подавая ей пятёрку. — Только Лариске не говори, что я тебе денег дала, опять ворчать будет.
Алёна кивнула и побежала было к выходу из депо, но мать её окликнула:
— Пальто накинь, на улице не май. Простынешь…
Алёна снова кивнула и пошла в душевую, где переодевались работники депо.
— За компотом? — спросила её техничка.
— За ассорти, — сказала Алёна, сняв рабочий халат и надевая пальто.
— Возьми и мене сорти этого, будь ласкова, — попросила техничка-хохлушка, подавая Алёне пятёрку. — Мене як сегодня оторваться? Краны прийти должны сробить сантэхники… А не идут… С утра ожидаю…
Алёна молча взяла пятёрку, кивнула и пошла.
Второй от депо путь был свободен.
— Поздно пришла. Утянули секцию уже в сортировку. Минут десять как, — сказал ей переходивший пути слесарь Василий Львович. — В состав ставят, наверное.
— А до сортировки далеко? — спросила Алёна.
— Не очень. Но где ты его искать там будешь? Теперь там больше двадцати путей, и все длиннющие. Если только на горке у дежурной спросишь…
Алёна глянула на свои часики-«копейки», подаренные ей Андреем ко дню рождения в прошлом году.
«Начало пятого. Может, успею в сортировку сходить?»
Алёна перешла пути, вышла на хорошо утоптанную тропинку, ведущую в сторону сортировочной горки, и даже сделала несколько шагов, но остановилась.
Мелкий снежок крупой-манкой сыпал с потемневшего тяжёлого неба.
«Стемнеет скоро совсем. А две больших банки в гору я не унесу».
Алёна остановилась, оглянулась на депо, от которого ушла недалеко, и вернулась.
— Отдам я тебе одну банку, — сказала, выслушав дочь, Александра Никитовна. — Пусть себе Лариска ворчит.
«Спасибо», — хотела сказать Алёна, но взгляд её вдруг остановился на циферблате настенных часов.
«Шестнадцать тридцать пять», — сказал кто-то громко. Алёна вначале вздрогнула, а потом почувствовала боль под сердцем.
«Шестнадцать тридцать пять», — повторил голос, оглушая, и Алёна, словно по команде приложив обе руки к груди, попыталась нащупать под грудью сердце, прижать в том месте ладони и не дать сердцу вырваться, оторваться, упасть, остановиться.
— Что? Что с тобой? — встревожилась Александра Никитовна, глядя на побелевшее лицо дочери. — Сердце?
— Да… да, прошло уже, — с трудом выдохнув, сказала Алёна, отнимая руки от груди. Она сделала глубокий вдох, а затем выдох.
— Не высыпаешься, вот и болит сердце, — сказала мать. — И давно у тебя такое? Часто бывает?
— Первый раз…
— Давай иди, посиди там за столом, я тебе валидолу сейчас принесу.
Алёна присела за столом, рядом с нормировщицей.
— Что с тобой, Алёнушка? Бледная какая-то вся… Не заболела? — спросила Зинаида Степановна.
— Сердце что-то кольнуло…
— С сердцем не шути… — покачала головой нормировщица.
— Завтра с утра иди в поликлинику, — сказала Александра Никитовна, дав Алёне таблетку валидола. — Под язык положи. И носи с собой всегда теперь валидол, коль сердце прихватывает…

К шести вечера работы в цех снова подкинули: открыли ворота и накатали десятка два колёсных пар. Алёна включила дефектоскоп, принялась за проверку и скоро забыла о сердечной боли. За работой мысли потекли сами собой, всё больше о доме: стала думать о сыне, об Андрее, о любви.
А бывает ли она, любовь, или про неё выдумывают? Андрей понравился ей в первый же вечер их знакомства: весь такой самостоятельный, напористый. Нравился и потом, когда она узнала, что он пишет рассказы и их печатают в городской газете; нравились и его рассказы: лирические, «душевно-духовные», как сказал один местный поэт, с которым Андрей её познакомил. Но любила ли она? Любил ли он её? Они познакомились в конце сентября, в ноябре она перед ним не устояла, а свадьбу сыграли в феврале, когда она была уже на третьем месяце... Успела ли она его полюбить или просто привыкла к тому, что он рядом? Он, он и только он, и больше никого каждый день. Ну нет! Неправда! У него были друзья, с которыми он её знакомил. Некоторые, по её мнению, были очень симпатичные, и она к ним относилась с симпатией… Правда, как заметила ещё тогда Алёна, она смотрела на всех знакомых Андрея глазами самого Андрея. Если он говорил ей, что парень, с которым он её знакомит, — отличный, она воспринимала нового знакомого с восторгом и без сомнения: охотно включалась в разговор, улыбалась и шутила. Но если (редко — раза два-три, не больше) Андрей вдруг настораживался, перед тем как вступить в общение со случайно встретившимся знакомым ему человеком, она тут же закрывалась, старалась молчать во время короткой встречи, а когда Андрей после пояснял ей, что человек этот «с гнильцой», она сразу же проникалась к встреченному антипатией. Была и третья категория многочисленных знакомых Андрея — из разряда чудаковатых, в число их входили люди безвредные, но забывчивые, особенно на отдачу денежного долга, почти все — любители застолий. Их никто никуда не приглашал, но они каким-то образом узнавали и безошибочно оказывались в тех местах, где проходят массовые застолья, и знали, что из-за вежливости хозяев их сразу оттуда не попросят, а когда станут намекать, что не звали, они уже изрядно выпьют и закусят. Этих молодых, никогда, казалось, не унывающих людей Андрей называл «фруктами-овощами» или «баклажанами». «Тот ещё фрукт-овощ! — говорил он, характеризуя Алёне своего мимолётного знакомого. — Баклажан несозрелый». Люди «с гнильцой», или, как ещё говорил о них Андрей, «прогнившие насквозь», и из разряда «фруктов-овощей-баклажанов» чаще были отдалёнными знакомыми мужа: по школьным годам, по работе, по случайной выпивке, — и особого места в их жизни они не занимали. Алёна, встречая кого-нибудь из них на улице, старалась незаметно пройти мимо. Во всяком случае, она первой с ними не заговаривала и не здоровалась. Но таких было мало, гораздо больше среди знакомых Андрея было «отличных» — приятных на лицо и общение молодых людей, из тех, что учились с ним в одной школе, играли в юные годы в футбол или публиковали стихи в местной газете. Некоторые, по её мнению, были симпатичнее мужа и, как она успевала заметить, превосходили его по познанию жизни и широте интересов, но ни один из них никогда, ни на одну минуту не занимал мысли Алёны. В них был только Андрей. Почему? Она не могла объяснить, и уже позже, после появления на свет Саньки, когда Андрей стал меняться и пить всё больше, она раза два задавала себе этот вопрос. Что её привязывало к нему? Вначале она думала, что только то, что до встречи с ним она ни с кем не дружила и ни в кого не влюблялась, встреч и свиданий с молодыми людьми избегала. Да и трудно было молодым людям не только вызвать её на свидание, но и завести с ней разговор — она в разговоры не вступала. Даже когда училась один год (вернее, 10 месяцев) в училище на продавца и уезжала в другой город, не ходила на танцы, как её подруги ни звали, и всяческие попытки знакомства пресекала. Ближе других к ней подступился лишь брат подруги Марины. Но это было ещё в школе, когда они все жили в одном дворе…
И вот Андрей…
Они встретились на вокзале. Он был с приятелем, она ходила узнавать расписание поездов — ждала подругу по училищу. Она не сразу обратила на него внимание. Они с приятелем по имени Слава среди других страждущих стучались в дверь закрытого на уборку ресторана. Она прошла мимо, а он, увидев её, пошёл следом. Она остановилась в кассовом зале у расписания, он встал рядом.
— Андрюха, ты чё? Открывают уже… — окликнул его заглянувший в зал Слава, и тут она заметила его.
— Подожди, успеем… — сказал он приятелю не оборачиваясь, потому что смотрел на неё. Он смотрел без смущения ей в глаза, смотрел бесцеремонно, как никто никогда не смотрел.
Алёна покраснела, смутилась, почувствовала внутреннюю дрожь в руках и где-то в районе грудной клетки. Она отвернулась и хотела было пойти к выходу, но не смогла. Кто знает, что было бы дальше, если бы они продолжали стоять друг против друга и молчать. Но он заговорил. Вернее, сказал одно слово, протяжно, словно собираясь запеть:
— Де-е-ву-у-ушка-а-а…
И это привело её в чувство, она бросилась к выходу. Он пошёл за ней. За ним приятель. Вот так, друг за другом: она — почти бегом, они — быстрым шагом, — направились в сторону её дома, к известным в городе «пятакам» — пятиэтажным домам железнодорожников. Сентябрьский вечер был на исходе, темнело. Она прибавила шаг, когда позади осталась контора станции, а впереди, на пути к дому, был тёмный проулок между деревянными домами. Алёна юркнула в проулок, надеясь сбить с толку преследовавших её молодых людей, но они не думали отставать. Не думал Андрей, а Слава то и дело окликал приятеля и звал в ресторан. Когда до огней её дома было почти ничего, она побежала, стараясь не оглядываться. Он догнал её на углу, когда до двери крайнего — её — подъезда оставалось несколько шагов.
— Вам что нужно от меня? — спросила она, остановившись и тяжело дыша.
— Познакомиться… — ответил он, переводя дыхание.
— Так не знакомятся… Вы меня напугали…
— Не бойтесь…
— Мы идём сегодня в кабак или нет? — спросил подбежавший и тоже едва переводящий дух Слава. — Чё бежал-то, как на стометровке?
— Знаете что, девушка, давайте завтра в десять с вами встретимся. Вот здесь, в вашем дворе… — предложил он, не обращая внимания на приятеля.
— А почему я должна с вами встречаться? Вы бежите за мной как очумелый…
— А может, увидев вас, я действительно очумел…
Она засмеялась:
— Можно, я пойду? Дома, наверное, меня уже потеряли.
— Можно. Но завтра я вас жду. Под вашими окнами… Окна во двор?
— Во двор… — сказала она, уходя и надеясь больше не встретить его.
Утром, в половине десятого, выглянув в окно, она увидела его возле детской площадки. В половине одиннадцатого он не ушёл, не ушёл и в половине двенадцатого, и в полдень. И она вышла. Вышла она и на другой день, и на третий. Они говорили о чём-то, ездили в пригород, на речку, ходили в кино и привыкали друг к другу. Менее чем через два месяца Алёна пригласила Андрея на свадьбу одноклассницы Ольги, и там они неожиданно поняли, что свела их судьба. Они жадно искали уединения и жадно целовались, потом уединились в нетопленой летней кухне, где спали не раздеваясь. Близости тогда не было, она случилась позже, в другую ночь, когда Андрей остался ночевать в доме Алёны, воспользовавшись отсутствием её родителей. И старшая сестра Алёны Лариса не смогла им помешать.

После того как они поселились в щитосборной четвертушке, редкий вечер к ним не заходили приятели Андрея. Все весёлые, жизнерадостные, всегда с шутками и непременно с бутылочкой водки или портвейна. Пили не напиваясь — «для тонуса и поддержки разговора». Это было, как теперь понимала Алёна, их с Андреем золотое, медовое время. Они не скандалили и не ругались, доверяли друг другу. Даже если Андрей уходил проводить гостей, где-то с ними добавлял и возвращался весёлым и хмельным запоздно, она считала, что это в порядке вещей, и продолжала радушно принимать хороших людей, идущих к ним «на огонёк». Но в течение года круг хороших знакомых, заглянувших на «огонёк», стал редеть. Жизнерадостные люди почти все, один за другим, вдруг поразъехались: кто на учёбу, кто искать счастья в дальние края. На третьем году жизни из первого круга — симпатичных — остался только Гена Хиль, и он уже не казался Алёне таким симпатичным, как в первое время, видимо потому, что она видела его теперь если не «через день да каждый день», то раз в неделю точно. Иногда к ним, правда, кроме Хиля, приходил на часок-другой приятель детства Витька Тетёркин, раз в полгода, бывало, приезжали из деревни двоюродный брат Олег с тёткой Галей, раза два наведывался, оказавшись поблизости от их дома, дядька Игорь. Это со стороны Андрея. С Алёниной стороны бывали лишь отец с матерью да один раз как-то — сестра Лариса. Впрочем, Андреева мать и его отчим тоже иногда посещали их четвертушку. Но ходить туда не любили и чаще приглашали к себе. Иногда визиты эти сочетались с распитием водки или вина.
Беспокойство по поводу и без повода выпитого Андреем Алёна впервые проявила после рождения Саньки. Она как-то подсчитала, сколько денег уходит на покупку спиртного по случаю и просто так и что на эти деньги можно было бы купить. Беспокойство стало расти, когда она видела, что Андрей и не собирается менять что-то, отказываться от привычек, а выпитое им в литрах и пропитое в рублях растёт. Покупка бутылки, а то и двух с получки и аванса стала нормой, постепенно нормой становилась и выпивка за обедом и ужином. Андрею, как в начале их супружеской жизни, уже не нужна была для выпивки компания. Он наливал себе понемногу сам, выпивал, закусывал, потом ложился на кровать и смотрел телевизор, поднимаясь каждые 15-20 минут, чтобы добавить. За час-полтора бутылка заканчивалась, и редкий раз муж не шёл за другой. А если уж шёл, то на другой день обязательно похмелялся. Алёна, сначала любя, с чувством такта, стала намекать Андрею, что, кроме выпивки по выходным и с получки, есть другие занятия и способы применения денег: «Давай новый холодильник купим», или: «Давай отложим деньги и в отпуск куда-нибудь съездим». Андрей отшучивался: «Выпивка — не пьянка, выпьешь сто грамм — мысли философские приходят. Гениальные! Прямо бери и записывай — классиком станешь. А в отпуск мы обязательно съездим к морю или по «Золотому кольцу России» попутешествуем, и холодильник купим, только дай я сначала ещё несколько рассказов закончу и повесть начну». Но время шло, муж после выпитого всё реже брал в руки блокнот — записывать гениальные мысли — и в классики не торопился. Рассказы тоже писались редко, начатая повесть остановилась на третьей главе, а про холодильник вообще речи больше не было. И Алёна стала настойчивее. Она стала призывать на помощь совесть Андрея, несколько раз даже пыталась устроить скандал и дважды уходила на несколько дней к матери, забирая с собой сына. Андрей на это реагировал вяло и вдогонку за ней не бросался — знал, видимо, что жена надолго у матери не задержится («Погости, погости у мамочки, полезно иногда…») — не выдержит язвительных намёков и замечаний сестры Ларисы. Так и происходило. Алёна возвращалась. Более того, один раз, словно чувствуя свою вину за размолвку, она пришла с бутылкой водки. И снова всё было как раньше. Но вот однажды, когда Саньке исполнился год, Алёна неожиданно прозрела. Прозрение её случилось, открылось перед взором и запало на сердце как-то вдруг. Проснувшись поутру и не обнаружив рядом мужа, она сначала с удивлением, а потом как само собой разумеющееся поняла, что смотрит на окружающий мир не так, как вчера. Ещё вчера она ложилась спать прежней, не искушённой жизнью Алёной, а утром стала другой и уже глядела на мир по-взрослому — как мать, жена, повзрослевшая женщина. И что-то поменялось — на земле ли, на небесах ли, — в то утро и отложило отпечаток на всё последующее. И на отношения её с мужем. Она не расстроилась из-за того, что Андрей не приходил домой ночевать, не разозлилась, не стала разжигать в себе ревность и делать догадки, что уже бывало, а представила его почему-то ребёнком. Большим, взрослеющим, женатым на ней мужчиной-ребёнком. Ей стало ясно вдруг, отчего муж пьёт, отчего у него возникает желание выпить. Она поняла, что потребность напиться, стать весёлым, забыть о неустроенности быта возникает у Андрея оттого, что он не может реализовать себя. По его рассказам она знала, что в детстве и юности он «болел» футболом, играл в команде и даже выигрывал областные соревнования, что ему пророчили хорошее спортивное будущее, но после того, как он попал в армию и провёл два года вдали от больших городов и крупных соревнований, лишь от случая к случаю гоняя мяч, спортивный рост его замедлился. И хотя после он играл на первенство города в команде строителей и железнодорожников, о большой спортивной карьере речи быть уже не могло. «Поезд ушёл, — говорил он Алёне. — Мои сверстники уже за команды мастеров и сборную играют, а я тут на районном масштабе барахтаюсь…» Нечто похожее происходило с ним и на творческой волне. Он писал, как она считала, хорошие рассказы, но оценить их по достоинству в городе было не кому. В городской газете, хотя и встречали его всегда приветливо, рассказы печатали редко. Он отправлял их в московские журналы, но оттуда приходили тактичные отказы — советы читать классиков и больше работать над словом. Правда, дважды его новеллу о радуге напечатали в детских журналах, прислали хороший гонорар и пообещали поставить в книгу молодых писателей, которая должна выйти то ли летом, то ли осенью. Обрадованный известием, Андрей отправил в издательство ещё несколько, как он считал, более сильных рассказов, но их не приняли, снова тактично отказали и посоветовали подать документы в Литературный институт. Но какой ему институт, когда у него жена и маленький ребёнок? После утреннего прозрения Алёне показалось, что она теперь понимает мужа. И она начала его жалеть. Сначала жалела одна, старалась быть ласковой и вдохновлять его на творчество, но скоро, убедившись, что пользы от понимания и её жалости почти никакой, посоветовалась с Александрой Никитовной. Они вместе подумали, как реализовать себя её мужу — взрослому ребёнку и творческой личности в одном лице. Мать во многом согласилась с дочерью насчёт зятя, но посоветовала относиться к взрослому ребёнку и творческой личности с любовью и строгостью. «Любовь свою сильно не выставлять наружу, не потакать и спрашивать строже. Общайся с ним как с ребёнком. Когда надо — похвали, а когда надо — и прикрикни, — дала совет Александра Никитовна. — Такие, как Андрей твой, — люди безвольные, они знают, что хотят, но к цели своей идут лениво, их надо подталкивать. Вот и подталкивай, не давай лениться и, главное, пить».
Алёна так и старалась делать. Многие поступки мужа в душе принимала снисходительно, но внешне старалась казаться строгой. Нет, она не запрещала мужу выпивать, не устраивала больше демаршей, но старалась держать его «на расстоянии» и быть главной в семье. Заметил ли перемену в ней муж? Наверное, заметил, но виду не подавал: наверное, считал, что так и должно быть. «Время меняет людей, и бытие тоже», — говорил Андрей иногда. Правда, ещё до Алёниного прозрения.
Так продолжалось всё лето и осень, а в начале зимы Алёна поняла окончательно: главное зло — выпивка. И снова призвала на помощь маму.
Александра Никитовна пришла, подготовившись: прочла Андрею лекцию с примерами из жизни о вреде пития спиртного и уговорила пойти на добровольное лечение. Андрей согласился, тем более что Александра Никитовна пообщалась на тему лечения зятя в профкоме станции и направление на лечение было получено оттуда. «Добровольно-принудительное лечение», как назвал его сам Андрей, началось в середине декабря и теперь приближалось к концу.

Алёна заканчивала проверку очередной колёсной пары, когда к ней подошли мать, Зинаида Степановна и Мария. Она хотела улыбнуться и даже попробовала это сделать, но полуулыбка застыла на её лице, едва она увидела глаза Марии, бегающие и прячущие тревогу.
— Алёна… Санька… Ты только держи себя в руках…

4.
— Ты только держи себя в руках, не сорвись и не запей, — говорил Андрею отчим Анатолий Васильевич.
Стоявший дней десять по-сибирски крепкий мороз накануне похорон вдруг резко отступил. Поплыли по оконным стёклам, заплакали его художества, запахло, как в марте, оттепелью, и кое-где даже потемнел снег. Мужики, нанятые копать могилку, диву давались: начинали с утра по холоду, костёр не хотел разгораться, а после обеда хоть раздевайся — выглянуло, заслепило солнышко, потеплело. К вечеру над балконом тёщиной квартиры даже закапало, а к ночи, как застывшие слёзы зимы по ушедшему раньше срока младенцу, нависли небольшие сосульки.
Саньку хоронили от вокзаловских пятиэтажек. Алёна настояла, чтобы гробик поставили в квартире матери, ей, в принципе, никто не возражал. Народу на похоронах было немного: мать Андрея с отчимом, его сестра Ольга с сыном Лёшей, тёща Александра Никитовна, Лариса, её друг Лёша — брат Марии, Мария да несколько соседок. Человек двенадцать поехали на кладбище на деповском «пазике», туда же занесли гробик. Мария, Лёша и Лариса поехали на Лёшиных «жигулях».
Алёна, выплакавшаяся за два дня, с припухшими веками и стеклянным, неживым взглядом, всю дорогу поправляла на сыночке новый костюмчик, ворот рубашки, гладила его по волосам. Плакали изредка бабушки. И одна, и вторая молча вытирали обильно нахлынувшие вдруг на них слёзы. Молчали все. Молчали в доме перед выносом тела, молчали, сидя в автобусе, сухо и тихо говорили на кладбище. Разыгравшееся солнце блестело на снегу и слепило. То ли от его света, то ли от осознания бытия и неизбежной кончины все бывшие на похоронах, включая могильщиков, время от времени, кто специально приготовленным носовым платочком, кто ладонью, вытирали слёзы.
Андрей поцеловал сыночка в лобик и отошёл к дороге, где стоял автобус и «жигули», закрыл лицо ладонями. Последними у гробика были женщины. Алёна целовала сына в лицо, жадно обнимала за ноги и долго не хотела отходить. Её отвели, взяв под руки, Лёша с Марией. Плакала и целовала, прощаясь, внука Валентина Андреевна, почему-то потирая ему руки. А Александра Никитовна тихо прочитала над покойным то ли молитву, то ли заговор и положила к ногам небольшой кулёк со сладостями.
— Пусть сладко будет ему в его мытарствах по пути к Раю, — сказала она.
— Мытарства у нас, грешных, бывают, — тихо возразил ей один из могильщиков, ещё не пожилой мужчина. — А детки прямиком в Рай идут. Светла их дорога.
Александра Никитовна с удивлением посмотрела на мужчину и, вздохнув, качнула головой:
— Дай Бог, чтоб так было, как вы говорите.
Прощание заканчивалось, гробик закрыли, стали заколачивать гвоздями.
«Зачем они забивают? — думал Андрей. — Ведь всё равно Санька оттуда не выскочит, не сдвинет крышку, не выберется…» Ему вдруг стало жутко от осознания, что он больше никогда не увидит сына, не возьмёт этого дорогого ему человечка на руки не поцелует в розовые щёчки, что сын больше никогда-никогда не вернётся к нему, что до конца дней Земли, до последнего вздоха Планеты будет лежать он в этой вот могилке, на этом месте, а ему, взрослому человеку, ещё предстоит пройти много дорог, многое познать и понять, а потом, может быть, через полвека, а может, ещё позже, здесь же, а может, далеко за морями и океанами, но неизбежно вот так же лечь в землю. И не только ему — всем, кто сейчас стоит возле могилы, всем, кто живёт в городе, в стране, на Земле.
Андрей прижал ладони к ушам, чтобы не слышать удары молотка, и отвернулся. Он не слышал, как его несколько раз окликнули. Повернулся, когда отчим тронул за рукав. Гробик уже опустили, и в могилу стали бросать монеты и горстями землю. Андрей бросил несколько двушек и десятиков, заранее приготовленных для него матерью, а затем — смёрзшийся ком земли. Монеты и комья гулко стучали о крышку. Потом стук участился — заработали лопаты.
— Хорошее место Саньке досталось, — сказал Анатолий Васильевич. — И ориентир есть: рядом берёза кривая и оградка вот чья-то золотистая — издалека видно будет.
Андрей кивнул и почувствовал, что стало прохладнее.
— Мороз возвращается, — сказал отчим. — Дал нам ребёнка проводить и снова за свою работу взялся.
Перемену в погоде почувствовали все. Как-то сразу поблёкло солнышко — норовило спрятаться за облака, из леса потянуло холодом. Народ заторопился к автобусу. Анатолий Васильевич хотел было открыть бутылку водки и помаленьку помянуть у свежей могилы, но Александра Никитовна замахала:
— Дома, дома поминать будем.
Анатолий Васильевич отдал бутылку копщикам. Те сразу же открыли её, выпили без закуски, из одного стакана, а потом стали грузить в автобус лопаты, ломы и кирки. Мария предложила Андрею с Алёной поехать с ней, Лёшей и Ларисой на «жигулях». Андрей отказался, и с Алёной и Ларисой поехала Александра Никитовна — домой, готовить поминальный стол.

В принципе, готовить стол ни тёще, ни кому-то из близких родственников не пришлось. Едва из квартиры вынесли покойника, как за уборку принялись соседки Александры Никитовны, а за подогрев приготовленных ею дома капустно-картофельных и мясных блюд взялась двоюродная сестра Андрея Тоня, живущая неподалёку. Она же и ещё несколько женщин накрыли стол и расставили на нём салаты, винегрет, спиртное.
За стол тоже садились молча. Тоня кивком указывала, где кому лучше сесть, и входившие по одному, по двое в дом молча раздевались, умывались и шли на указанное им место за столом. Пока рассаживались, пришёл дед Андрея — Николай Григорьевич.
Он и начал короткую поминальную речь:
— Хоронить всегда тяжело. Это — горе, но хоронить ребёнка — невыносимо. По себе знаю: приходилось с женой своей Нюрой — Анной Веденеевной — хоронить умершего ребёнка. Невыносимо. Он ведь ещё не жил на свете, ничего не знал и не умел.
— Зато и грехов у него не было. Чистым к Господу пошёл, — вставил выпивший ещё на кладбище копщик могил, тот самый, что говорил про Рай Александре Никитовне. Он с товарищами задержался, выгружая инструмент из автобуса, и сказал это из прихожей, где копщики раздевались, когда все уже сидели за столом. Александра Никитовна встретила их сама, посадила за стол и налила им по рюмочке.
— Ну что же, как говорят: Царствие небесное, пусть земля будет пухом нашему мальчику, — продолжил дед. — А родителям скажу я так: горевать горюйте, но духом не падайте. Вы ещё молодые, ещё у вас не один народится. И сын будет, и дочка, если постараетесь...
— Не так просто теперь, — сказала Александра Никитовна, когда все, кроме Андрея, выпили. — И выкидыш у Алёны был, ещё до рождения Саньки, и долго она с Санькой на сохранении лежала, пока родила, и вот сейчас беременность прервать пришлось. Тяжело будет ей.
— Правильно, деда, говоришь, пусть постараются, — поддержал деда Анатолий Васильевич.
Налили по второй. Алёна сидела, не поднимая головы, ничего не ела и не пила. Сделала лишь глоток из подставленной к ней рюмки, поморщилась.
— Поешь, Алёнушка, покушай, — подвинула к ней тарелочку с толчёной картошкой и котлетой Мария, — надо поесть, милая.
Алёна подцепила на вилку толчёнку, вяло пожевала, с трудом проглотила и снова опустила голову.
Не мог есть и Андрей. Все три дня, со дня смерти сына и до похорон, он пил только чай. Андрей сидел на противоположной от Алёны стороне, на другом конце стола. За ним взялся ухаживать Анатолий Васильевич, предлагая то винегрет, то котлеты. Андрей кивал, согласно ставил всё, что подавал ему отчим, рядом, но ничего не ел.
Выпили по второй, налили по третьей. Помаленьку народ отогревался, отходил от страшного шока, разговорился.
— А что тому мужику будет, — спросил дед, — что мальчонку задавил? Я понимаю, что он не нарочно, но ведь, выходит, в смерти он виноват…
— А что ему будет? — взялся поддержать доселе не обсуждаемую тему Анатолий Васильевич. — Ему неосторожное убийство приписали. Могут три года дать, а могут условно.
— Ребёнка нет, а ему условно! — воскликнула Валентина Андреевна.
— Это несправедливо! — поддержала её Александра Никитовна. — За убийство надо срок серьёзный давать!
— Да там, насколько я знаю, больше воспитатели виноваты, загнали ребёнка в угол и забыли, а мужики не знали, что кто-то в углу есть, — пояснял раскрасневшийся Анатолий Васильевич. — Я ходил туда на разборки. Там такое болото бабье, в детсаду этом. Они вообще о детях не думают. Одна, с копной на голове, только деньги с родителей собирает, другая, рыжая молодуха, орёт благим матом на ребятишек, а заведующая никакого контроля не осуществляет. Давно их разогнать надо было.
— Их и разгонят скоро, — сказала Валентина Андреевна. — Я тоже там была, в садике. Заведующей выговор объявили, воспитательницу перевели в нянечки, а рыжую эту уволили. Нам только от этого не легче. Рыжую эту с воспитательницей тоже судить надо. Это их рук дело. Если бы не загнали ребёнка в угол, он был бы жив… Загнали и забыли… Это ж надо…
— Правильно, Валя, правильно, — поддержала сватью Александра Никитовна. — Нельзя оставлять их без наказания. Может быть, и правда, как они говорят, никакого уголовного преступления не было, но чисто по-человечески…
Валентина Андреевна заплакала, стала доставать из кармана кофты носовой платочек, и пока искала его — разрыдалась. Успокаивать её бросилась Александра Никитовна, помогла ей подняться и увела в другую комнату. Пошли было за ними Тоня с Марией, но скоро вернулись. А через некоторое время из соседней комнаты слышался громкий плач уже обеих бабушек погибшего внука.
За столом некоторое время молчали. Анатолий Васильевич попробовал встрепенуть собравшихся — предложил выпить, но не все откликнулись на предложение. Выпили копщики, Лёша с Марией, Лариса, несколько соседок и Тоня. Потом снова молчали. Дед хотел было тоже что-то сказать, но передумал и лишь махнул рукой.
Новизну внёс звонок в дверь. Открывать пошла Лариса и вернулась к столу уже в сопровождении Игоря и Стаса. Игорь был в своём неизменном светло-коричневом, машинной вязки, тонком свитере с несколькими тёмными пятнами спереди, сбоку и сзади. В свитере этом он ходил на работу, обитал едва ли не круглогодично во времянке и даже, если крепко был выпивши, укладывался спать. Стас, одетый в спецовку местных строителей с надписью «Спецмонтажстрой», местами помятую и тоже коричневую, правда темноватого оттенка, сам выглядел помятым и невыспавшимся. Невыспавшимся и помятым выглядел и Игорь.
— Извините, Бога ради! Извините! — начал кланяться вышедший вперёд Игорь. — Не смогли придти к похоронам, так, думаем, на поминки надо сходить всё же, племянника в горе поддержать…
— Проходите! — сказал громко, не вставая из-за стола, Андрей.
— Проходите, проходите, — подталкивала вошедших Лариса. — У нас стульев не хватает, я сейчас табуретки из кухни принесу.
Ларисе тут же бросилась содействовать соседка — принесла два стула из своей квартиры.
Игоря и Стаса усадили рядом с Андреем, и Анатолий Васильевич сразу налил им по рюмочке.
— Ну, как говорится, земля пусть Саньке будет пухом, — сказал Игорь и выпил. За ним выпили Стас, Анатолий Васильевич и ещё несколько человек.
— А может, и тебе немного для аппетита? — спросил тихонько Игорь Андрея. — С пятьдесят граммов ничего не будет. Зато поешь. А то совсем осунулся…
— Нет, боюсь, реакция пойдёт, — замотал головой Андрей.
— Конечно, пойдёт, — сказал Стас, тоже негромко. — Ему сейчас ни водки, ни вина нельзя. Если рюмашку сухого только. Надо у Витальки спросить, можно ли сухого.
— Когда ты спросишь? — удивился Игорь. — Виталька твой хрен знает где, а Андрей — вот он! Видишь, человек третий день ничего не ест. Ему аппетит вернуть надо.
— Как ты ему вернёшь? — огрызнулся задетый Стас. — Тут сухого нет, наверное… Ты что, в магазин пойдёшь?
— Нет у твоей тёщи сухого? — спросил Игорь Андрея.
— Конечно, нет, — ответил за племянника Стас. — Они не аристократы — сухие вина распивать. Делать им больше нечего, что ли?
— Что вы там шепчетесь? — спросила подошедшая Тоня.
— Андрюху вот хотим заставить поесть, — объяснил Игорь. — Водку ему для аппетита предлагали, а ему нельзя… Может, сходить сухого вина купить?
— А сухое можно? — спросила Тоня, глядя на Андрея.
Тот пожал плечами.
— Ладно, я схожу. Магазин тут недалеко. Может, выпьет капельку — и действительно полегчает на сердце, — сказала Тоня и пошла одеваться.
— Ты куда? — остановила её в прихожей Лариса.
Тоня шепнула ей на ухо несколько слов.
— Может, шампанское ему можно? У меня полусухое есть.
— Ну, давай, — согласилась Тоня. — Какая разница: та же кислятина, а градусы есть. Пусть выпьет фужерчик и поест, может, а то смотреть жалко. Исхудал за эти дни весь, щёки провалились…
Тем временем к столу возвратились Валентина Андреевна и Александра Никитовна. Лица обеих бабушек оставались заплаканными, обе время от времени прикладывали к глазам носовые платочки. Дед призвал всех налить и помянуть правнука ещё раз. Пока разливали, Лариса принесла для Андрея наполненный фужер с шипящим напитком.
— Сделай глоточек, зажжёт внутри — поешь, — кивнула ему уже успевшая сесть за стол напротив Тоня.
— Давай-давай, — подтолкнул легонько Игорь.
Андрей посмотрел вокруг. Все сидящие за столом были заняты собой, другими и разговорами. Мария успокаивала Валентину Андреевну, Алёна и Александра Никитовна переговаривались вполголоса, их внимательно слушали подошедшая к ним Лариса и сидевший неподалёку Лёша, копщики, выпив очередной раз, общались между собой, а дед, Стас и Анатолий Васильевич закусывали. Только Тоня и Игорь смотрели на него. Андрей поднёс ко рту фужер и, вдохнув и тут же выдохнув, выпил. Всё. До дна. Поставив фужер на стол, прижал руки к груди и замер. Он ждал реакции. Причём реакции какой угодно: от самой худшей — резкой остановки сердца (чем его не один раз пугали) — до привычного лёгкого приятного жжения в желудке и тёплого, физически ощущаемого растекания алкоголя по крови, всегда облегчительного, не единожды им пережитого.
— Что с тобой? Сердце? — спросила встревоженно мать, увидев сына в застывшей позе.
— Да нет, Валентина, нет! — махнул рукой Игорь, пододвигая к Андрею котлету. — Сейчас он есть будет.
Махнул рукой ей и кивнул Андрей, и Валентина Андреевна снова переключила внимание на разговор с Марией.
Андрей взял вилку, воткнул её в котлету, но есть не торопился. Он продолжал ждать, приостанавливая дыхание и прислушиваясь к ударам сердца. И вот в голове зашумело, в глазах слегка затуманилось, внутри тела забегало облегчительное тепло. Тёплая волна пошла перекатами по рукам, ногам, желудку.
— Ешь, — подтолкнул его ещё раз Игорь, и Андрей вцепился в котлету зубами.
— Ну, вот молодец! — похвалил вполголоса дядька.
— Молодец! — тоже негромко подхватил Анатолий Васильевич. — Теперь картошки ещё наверни тарелку-другую, салата, и оживёшь.
Андрей подцепил картошку, ему подставили винегрет. Винегрет и салат под названием «Зимний» тоже пошли в дело. Вслед за тёплой волной, вызванной шампанским, пережёванная пища тоже волной начала путешествие к желудку, наполняя организм белками и углеводами. К Андрею приходил аппетит, и чтобы не спугнуть его, Анатолий Васильевич подозвал Ларису и тихонько попросил принести ещё шампанского. Лариса глянула на работающего вилкой Андрея и, одобрительно кивнув, пошла на кухню.
— Давай ещё разок, — сказал Анатолий Васильевич, забирая у Ларисы фужер и поставив его перед Андреем. — Для закрепления аппетита.
Андрей снова осмотрелся. Большинство сидевших за столом не обращали на него внимания. Захмелевшие люди разбились на группы по интересам и по двое, по трое вели между собой разговоры. Лариса, подав фужер, вернулась на своё место и что-то шептала на ухо Лёше. Даже Тоня, следившая было за двоюродным братом, отвлеклась на беседу с одним из копщиков. К Андрею повернулся Игорь, разговаривавший до того со Стасом, и, заметив почти полный фужер с шампанским, сказал:
— Давай, племяш, хуже не будет.
И Андрей дал. На этот раз более смело, не делая дыхательной гимнастики, залпом выпил.
Играющее воздушными пузырьками шампанское почти сразу побежало, разыгралось по телу, и Андрей почувствовал, что ему стало хорошо. «Захорошело», как говорил отчим. Есть уже не хотелось. Андрей откинулся на спинку стула, снова осмотрел сидевших за столом. Все были по-прежнему увлечены разговорами. Только Тоня была на ногах, теперь возле Алёны — уговаривала её выпить и поесть. Игорь со Стасом снова заспорили, их остановил Анатолий Васильевич, разливший по рюмочкам. Втроём они кивнули друг другу и выпили.
«А может, и мне?» — подумал Андрей, глядя на открытую бутылку водки. Но едва он подумал об этом, едва улеглась в нём, спряталась приятная и тёплая волна от шампанского, как пошла волна новая. Она шла обратно по ногам и рукам к грудной клетке, зажгла под сердцем, обхватила лёгкие, вцепилась в горло и стала душить. Андрей почувствовал, что задыхается, что лицо его становиться мокрым.
— Что, что с тобой? — спросил его Анатолий Васильевич.
Андрей хотел сказать, что сам не знает, что с ним, но лишь открыл рот и закивал головой. В глазах стало темнеть, а на темнеющем фоне поплыли кресты, памятники, могилка...
— Да он красный весь! — воскликнул Игорь.
— Давайте его на воздух! — принял решение Анатолий Васильевич и, не дожидаясь никого, вскочил, подхватил Андрея сзади под руки, оторвал от стула и потащил к балкону.
— Откройте дверь! — крикнул он на ходу.
Открывать бросилась Лариса, протискиваясь между стенкой и сидящими и уже перепуганными людьми. Особенно перепуганными выглядели Валентина Андреевна и Александра Никитовна. Они выскочили из-за стола и вместе с Марией и Лёшей старались протиснуться на маленький балкон, куда вытащил, почти вынес их сына и зятя Анатолий Васильевич. А тот уже растирал лицо Андрея снегом и кричал ему:
— Воздуху набирай больше! Воздуху! Дыши глубже!
Андрей дышал часто, хватал холодный воздух. Снег освежил его, стал приводить в норму. Он открывал и закрывал глаза, и перед ним мелькали то лица людей, то электрический свет из комнаты, падающий на него через окно и открытую дверь, то темнота. А отчим, одной рукой поддерживая его, собирал в горсть снежок, не обильно, а лишь припорошивший сложенный на балконе хлам, и продолжал растирать щёки и уши Андрея.
Андрей замахал руками, показывая, что ему уже легче.
— Ну ладно, расходитесь все! — приказал Анатолий Васильевич, ослабляя хватку и выпуская Андрея из своих рук. — Всё хорошо. Хорошо. Человек просто в расстройстве, сознание чуть не потерял. Сейчас он посидит на воздухе и придёт. Заходите, заходите в комнату, не студите квартиру!
— Он что, выпил, что ли? — спросила мужа Валентина Андреевна.
— Почему сразу: выпил? Плохо стало, дыхание перехватило. Бывает так от расстройства, от переживания.
Принимавшие участие в спасении расселись по местам. Андрей остался на балконе один и, облокотившись на перила, стал смотреть на соседние дома, на город, зажигающий в сумерках огни. «А ведь мог я за Санькой податься. Запросто. Зачем пил? Для аппетита? Просили… А мне нельзя, нельзя ничего. Умереть мог… Мог…» Андрей содрогнулся, вспомнив кладбище, могильщиков, забивающих гвозди в гроб. Дрожь прошла по телу, и он почувствовал, что замёрз. Из двери выглянул отчим:
— Ну как? Легче?
Андрей кивнул.
— Ну ладно, пошли, а то закоченеешь тут, — сказал Анатолий Васильевич, обняв его за плечи и увлекая в комнату.
За порогом встретила мать, снова спросила:
— Ты что, выпил?
Андрей махнул рукой, заметив, что все смотрят на него, некоторые — пристав из-за стола. Алёна, Лариса, Мария, Лёша, Игорь…
— Иди в комнату, полежи немного, — сказала Валентина Андреевна и тут же обратилась к Александре Никитовне: — Сватья, пусть приляжет, отдохнёт.
— Конечно, конечно! — засуетилась тёща, устремившись навстречу зятю, и, оттесняя Анатолия Васильевича, взяв Андрея под руку, повела его в маленькую комнату.
— Вот, ложись, — сказала Александра Никитовна, переложив сначала с кровати на диван верхнюю одежду, что сложили, раздеваясь, некоторые из пришедших на поминки, и поправив подушку. — Отдохни немного.
— Спасибо, мать.
— Я дверь чуть приоткрытой оставлю, — сказала Александра Никитовна. — Если что, позовёшь. Крикнешь, а мы услышим.
Она вышла, оставив небольшую щель между неприкрытой дверью и косяком. Андрей прилёг, повернулся на правый бок, закрыл глаза.
«Вот в этой комнате два года назад умер тесть, — вспомнил он. — Умер на диване, что стоит чуть наискосок от кровати, в противоположном углу. И я мог… А почему мог? Могу и теперь… Внутри шампанское клокочет ещё. Тошнит. Вот картина будет: тесть умер на диване, а зять через два года здесь же, на кровати. Один — с похмелья похмелившись, и другой — выпив не долечившись».
Андрей почувствовал, как кровью налились его щёки, горели уши. Он резко повернулся на спину и стал тереть уши сразу двумя ладонями.
«Нет, нет, нет! Мне рано ещё умирать! Рано! Мне ещё жить надо, книги написать! Романы, повести… Я ещё должен увидеть свои книги… Нет!»
Перед глазами вновь поплыли кресты, памятники со звёздочками, гробик и копщики могилы забивающие гвозди в гробик сына.
«Нет!» — Андрей присел на кровать. Он хотел крикнуть, позвать мать или тёщу, но остановился, постарался успокоиться.
«Нет, не умру я сейчас. Раз не умер сразу после шампанского, то уже не умру. Дождусь, когда выйдет мой рассказ в московской книжке, напишу сам книгу, и ещё одну, и ещё двадцать…»
Андрею стало легче от мысли, что он скоро увидит свой рассказ в московской книжке с твёрдым переплётом. Он представил, как о нём, кто с гордостью, кто с завистью, начнут говорить, называть писателем и уж обязательно станут зазывать на работу в редакцию. Он же, конечно, сначала станет отказываться, говорить, что это не его дело, что он писатель, а не газетчик… Но потом согласится. Это всё лучше, чем бегать за вагонами по станции. Правда, в редакции будут настаивать, чтобы он поступил на учёбу заочно в университет, а он будет настаивать на Литературном институте. Там есть у него одна знакомая дама — Наталья, которая и отобрала его рассказ в сборник и упорно зазывала ещё в прошлом году на учёбу: приглашала на экзамены, просила обязательно приехать. Он не поехал, больше не оттого, что боялся завалить экзамены, а потому, что наверняка эта ещё не замужняя Наталья считала его человеком свободным и о жене и ребёнке не догадывалась.
Андрей снова прилёг. Закрыв глаза, он продолжал думать про Москву, про Литературный институт, про московскую книжку.
«Наверняка жизнь должна измениться после выхода книжки, наверняка… В лучшую сторону… Конечно, в лучшую. Только в лучшую…»

5.
«Жизнь должна измениться в лучшую сторону… Должна же, наконец….» — думала Алёна, лёжа на койке железнодорожной больницы. Раз она не умерла, раз осталась жива после тяжёлой операции, значит, будет жить дальше, значит, ей суждено жить, пусть даже без детей…
«Ну, не будет детей. И что? Живут же некоторые люди без детей, всю жизнь живут, до старости… Соседка вот с мужем в материном доме. Лет двадцать они вместе… И Рита, подруга, похоже, замуж не собирается… Ну, Ритка, правда, ещё молодая, и замуж ещё выйти может, и детей ещё родить… Хотя странно будет: Рита и её дети…»
Алёна улыбнулась, попробовала представить Риту кормящей грудью ребёнка и не смогла. Никак уж эта небольшого росточка её одноклассница, а теперь — сестра привокзального медпункта, не представлялась ей мамой.
С Ритой, а ещё с Мариной они дружили с третьего класса, когда переехали жить в вокзаловские пятиэтажки. И после окончания школы, и даже чуть позже, когда Алёна уже дружила с Андреем, они часто общались, но потом Марина, выйдя замуж, выпала из её поля зрения и теперь жила свой обособленной жизнью, хотя (Алёна знала от Риты) никуда из города не уезжала. А Рита осталась. Алёна иногда заходила к ней в медпункт, где они подолгу вели беседы, иногда слишком подолгу — часа по три вспоминали детство. А теперь в больницу несколько раз приходила к ней Рита. Не она одна. Были у неё и мать, и Лариса с Лёшей, и свекровь заходила как-то. Раза по два на дню бывал у неё Андрей, если не заходил в палату, то стоял у окна. Она смотрела на него, старалась понять, любит ли он её ещё или просто жалеет. Наверное, любит, если приходит. Ведь к некоторым женщинам из палаты не приходит никто. А может, он просто привык к ней? Вошло у него в привычку, что она рядом… Почти шесть лет они вместе, а кажется, что не было у неё другой жизни. Ни детства в пятиэтажках, ни школьных подруг, ни торгового училища, а был Андрей и ещё некоторое время — Санька. Алёна вдруг поняла, осознала, что она не может представить себя, своей жизни — ни прошлой, ни будущей, — без Андрея. Он был для неё всегда. Она ругалась с ним, любила его, ненавидела, бывало, когда он пил по нескольку дней подряд, а потом лежал сутками, умирая от перепоя, трепетала, когда он читал ей новый рассказ, и восхищалась тем, как он умеет расставить и записать, казалось бы, обыденные, много раз слышанные слова, и таяла от нежности, когда видела, как он относился с сыну, как играл с ним, как успокаивал, когда тот плакал… Так просто, по-мужски, как она не могла.
Сердце Алёны застучало сильнее, глаза стали влажными. Мысли, воспоминания о погибшем сыне приходили к ней каждый день на протяжении этих двух с половиной лет после его смерти, но иногда бывало невмоготу. Как сейчас. Одной рукой придерживая бинты на теле под халатом, а другой облокотившись на кровать, Алёна попробовала сесть. Опустила ноги, поставила на пол, пододвинулась ближе к спинке кровати, взялась за дужку и перевела дух. Потом вытерла ладонью свободной руки слёзы, стала смотреть в окно. Летний день зарождался: шевелил ветерком крепкую листву на тополях, пробегал бризом по лужам на асфальте, оставшимся после вчерашнего дождя — прямо-таки ливня с грозой, шедшего около часа и, казалось, залившего всю землю. Небо хмурилось и сегодня и снова обещало дождь: тёмные сплошные тучи плыли, цепляясь за антенну на крыше стоявшего напротив трёхэтажного корпуса терапии. Из двери терапии, хлопнув дверью, выскочила дежурная санитарка в накинутой поверх халата бордовой куртке и, гремя склянками, лавируя между лужами, побежала в сторону лаборатории. Из приоткрытой форточки тянуло прохладой, в неё влетали звуки нового утра: вот где-то завелась машина, мерно заработал её двигатель, вот раздались чьи-то голоса, редкие, отрывистые, и тут же стихли, несколько воробушков чирикали, умывались возле лужи. Алёна посмотрела на свои крохотные часы-«копеечки»: начало седьмого. Женщины в палате спали, из коридора доносились лёгкие шаги: видимо, медсестра уже ходила по палатам — ставила кому назначено ранние уколы. День набирал силу, жизнь продолжалась. Продолжалась она для неё, для Андрея, для матери, для свекрови, для миллионов, для миллиардов людей на планете, но только не для её сына. Зачем? За что? За какие грехи её, Андрея, а может быть, их предков, была отобрана жизнь у маленького человека? Почему он так мало пожил, не успел порадоваться жизни? Почему она не может больше иметь детей? По какому закону вынесен ей этот приговор?
Слёзы вновь потекли по щекам. Она не стала их вытирать. Почему? Почему не смогла родить первого ребёнка и случился выкидыш на шестом месяце беременности? Почему так долго и заботливо выхаживала вторую беременность: трижды до родов ложилась на сохранение и наконец родила, но долго не порадовалась? Зачем решилась на аборт, когда Саньке было уже больше года? Испугалась, что не справится с двумя малышами? Ведь Андрей не хотел, не пускал её в больницу. Говорил: где один, там и два, вырастим. Почему она его не послушалась? А если бы родила второго, то и первый был бы сейчас жив, она бы не водила его в этот детский сад, а водилась бы с двумя детьми дома, и сейчас у них была бы, наверное, хорошая, крепкая семья. Почему, почему так не случилось, а случилось по-другому? Почему и вот эта долгожданная, после двухлетнего перерыва, беременность закончилась так трагически и ей едва спасли жизнь?
Слёзы уже ручьями бежали по щекам, скатывались по подбородку, капали на халат. Алёна не услышала, как открылась дверь, и не сразу увидела, что в палату вошла дежурная медсестра.
— В чём дело? Почему плачем? — спросила медсестра, примерно её возраста женщина. — Не надо плакать, всё худшее позади. Больше надо улыбаться, тогда раньше выпишут.
Медсестра говорила ласково, как говорят с детьми, и Алёна попробовала ей улыбнуться. Наверное, улыбка со слезами у неё получилась, потому что голос медсестры стал ещё добрее:
— Ну вот! Уже лучше! Давайте-ка я вам сейчас помогу прилечь и укольчик поставлю. Небольный такой, маленький укольчик, и будет всё хорошо.
Алёна, держась за живот, боясь сдвинуть с места бинты, осторожно передвинулась и медленно, с помощью медсестры, прилегла на бок.
— Ну, вот и всё, — сказала медсестра, поставив укол. — Почаще поднимайтесь, присаживайтесь, пробуйте ходить, подходите к окну. Вам уже можно помаленьку шевелиться. Даже нужно это делать. И даже до столовой можно пройтись…
— Хорошо, — ответила Алёна.
Ей вправду стало вдруг хорошо. То ли от ласкового щебетания медсестры, то ли от мысли, что худшее позади, а впереди ещё большая жизнь и много непознанной, ждущей её радости, что скоро она придёт домой, поправится, поедет с Андреем в деревню к его тётке Гале и пойдёт с ней искать в ближайшем бору грибы. Подумав о грибах, Алёна заставила себя улыбнуться. Наверное, улыбка снова удалась, потому как волна нежности прошла, трепыхнулась в душе и запела. Нежно-нежно, без слов. Ещё пять минут назад думающая о несправедливости устройства мира, Алёна теперь любила этот мир и благодарила его за утро, за жизнь, за будущее, за Андрея…
За два с половиной года многое переменилось в их семейной жизни. Нет, сама жизнь внешне осталась почти такой же. Она так же работала в депо дефектоскописткой, они жили всё в том же бараке-четвертушке и ждали, когда «четвертуху», как называл её Андрей, снесут. Но в жизни Андрея (а значит, и её тоже) произошли перемены. После вышедшего в Москве рассказа Андрея, как он и предполагал, стали зазывать на работу в редакцию. Свекровь настаивала, чтобы он шёл без раздумий, но Андрей сомневался. Некоторые умные люди советовали не торопиться, убедительно говорили ему о том, что газета погубит в нём талант писателя и сделает из него ремесленника. Но работа без больших перспектив на станции стала ему надоедать. И в конце концов Андрей поддался уговорам редактора и пошёл в промышленно-транспортный отдел редакции, с условием, что первое время на заочной учёбе на факультете журналистики редакция настаивать не будет. Андрей ещё думал о Литературном институте, состоял в переписке с продвинувшей его рассказ Натальей. И Алёна несколько раз думала об этой Наталье — далёкой и ни разу не виденной ни ей, ни мужем воочию, — как о сопернице, не подавая Андрею вида. Думала она несколько раз так и о молодых женщинах с нового места работы мужа. Даже шутила по поводу и без повода с мужем на тему возможных его романов. Андрей её шутки принимал и даже им подыгрывал, приписывая ей роман с пенсионером дядей Васей, закатывающим колёсные пары в цех, где работала Алёна. Оба смеялись: когда от души, когда для вида. На этом дело и заканчивалось. «Ну что поделаешь — работа теперь у него такая, всё время с людьми, а там много разных, и молодки влюбчивые попадаются, бывает, — говорила, успокаивая Алёну, Александра Никитовна. — Знаешь, как молодые девочки-романтики поэтов любят? А потом, мужская порода всё время стремится к разнообразию, ей перемены нужны. Увлекаются мужики, но чаще это проходит. Редко нормальный мужик семью бросает. А твой привыкчивый — привыкает быстро ко всему и менять ничего не хочет. Я заметила: он такой. Вы уже привыкли друг к другу. И ты привыкай к его новой работе, к его новому кругу общения, не бери в голову и не думай плохого».
Алёна плохого об Андрее не думала, но измены мужа боялась. Не могла представить его с другой, не хотела думать об этом, но иногда всё же думала и представляла. Особенно после того, как Андрей всё-таки поступил на заочное отделение госуниверситета. Три раза он ездил в областной центр: жил там по две-три недели, и кто знает, чем там занимался. Ведь не один он учился. Наверняка и дамочки из разных районов, а то и других областей повышали там свой «профуровень», как шутил иногда Андрей. «Слабовольный он — это точно, — качая головой, говорила иногда дочери о зяте тёща. — Не всегда делает то, что задумал…» Алёна с матерью соглашалась. Часто на её глазах муж садился с желанием написать за вечер главу повести или статью в газету, но передумывал и вставал через несколько минут, не написав ни строчки. Бывало, Андрей строил планы — реальные и вполне ему посильные; она загоралась его вдохновением, тем, как он собирался их осуществлять, но через день-другой муж остывал, начинал сомневаться, и планы оставались планами. Алёне хотелось верить в преданность мужа. За пять лет их совместной жизни повода для измены он ей не подавал, хотя она, бывало, и подозревала его, но её опасения ничем не подкреплялись и оставались только в её личных переживаниях и сомнениях, иногда в порыве высказанных Андрею, чаще — невысказанных. А вдруг всё-таки запудрит ему голову какая? Или там, на их сессиях, или, ещё хуже, здесь? Каждый год к ним в редакцию то молодые школьницы приходят стажироваться, то студенток присылают на практику. Вдруг увлечётся слабохарактерный? Его ведь всегда тянуло в дальние края, к перемене места, не раз в планах собирался то в Среднюю Азию, то на Север. А в Москву всё продолжает собираться. Говорит: «Брошу я, Алёнка, этот университет, эту журналистику и поеду поступать в Литературный. Мне романы надо писать, а не заметки в газету. Меня тут всё равно не оценят. Мне терять в принципе нечего: не поступлю — опять в газету пойду, не в нашу, так в другую. Районок полно по стране». А вдруг правда надумает? Поедет в Москву, в Литературный? Вдруг поступит? Вдруг подвернётся там, в Москве, какая цаца? А что? Ему и правда, терять, кроме меня нечего: ни квартиры хорошей, ни детей…»
Алёна встрепенулась. Утро началось с того, что она думала о том, что у неё теперь никогда не будет детей, и вот снова пришла к этому. Так и с ума сойти можно. Нужно думать о другом, о хорошем… О том, что всё будет хорошо. Что всё должно быть хорошо. Она осталась жить после тяжёлой операции. У неё есть муж, который, как и она, хотел, чтобы у них были дети. Он хранил её и берёг, когда узнал, что после двухлетнего перерыва она снова в положении… И не его вина, что случилось осложнение… Нужно думать о хорошем, о хорошем, о хорошем. А о чём? О том, что скоро обещали пустить барак под снос, а значит, они переедут в новый дом в новом микрорайоне, что строится неподалёку от железнодорожной бани… Новая квартира — это хорошо. В новой квартире будет новая жизнь, начнётся новый виток их взаимоотношений с Андреем.
«Справим большое новоселье в нашей маленькой однокомнатной квартире. Пригласим гостей полную комнату, и полную кухню, и полный балкон, и полный коридор, и полный двор…» Развитие новой темы о новой квартире, комнате, кухне, коридоре и дворе вызвало улыбку. «Надо поделиться с Андреем. Пусть поиронизирует в каком-нибудь рассказе…»
Алёна стала думать о новоселье, строить планы, связанные с новой квартирой, и от сердца снова отлегло. На минуту она увлеклась своими мыслями, планами о расстановке новой мебели в комнате и на кухне и не сразу услышала, что в окно тихонько постучали. Она приподняла голову и увидела за окном мужчину в коричневом плаще.
— Девушка, это какая палата? — спросил мужчина, прильнув к стеклу.
Алёна потихоньку стала приподниматься, вспоминая, какая у неё палата, присела сначала, потом, держась за спинку кровати, встала и, с трудом ступая, подошла к окну.
— Четвёртая… Кажется… — ответила она.
— К вам сегодня никого из новеньких не положили?
Лицо раннего посетителя показалось Алёне знакомым. Пышные усики, полные щёки, совсем как у Маринкиного брата — парня с вокзаловских пятиэтажек, теперь, правда, повзрослевшего, возмужавшего.
— Стёпа? — спросила Алёна, подойдя к окну.
— Алёна! — удивился и обрадовался человек за окном.

Стёпа! Степан… Сколько же лет прошло? Наверное, восемь или даже чуть больше с того майского дня, когда они провожали его в армию. Он пытался поцеловать её на вокзале, при всех, тем самым как бы объявляя невестой, собирающейся ждать его. Она ловко увернулась, перевела его серьёзное намерение в шутку, и Стёпа неуклюже поцеловал Ритку. Чмокнул в щёчку. А до этого они долго жили в одном дворе, где протекало, шло и пробегало их детство, где взрослели они и откуда уходили во взрослую жизнь.
Стёпа впервые обратил на неё внимание, когда она училась в восьмом классе. Он был уже десятиклассником и отличался от других знакомых ей парней тем, что был братом её подруги Маринки, не любил играть в футбол, что делали целыми днями почти все пацаны близлежащих домов, и чаще других ходил в кино. Кино было его страстью, но ещё большей страстью его было — рассказывать вечерами увиденные фильмы, дополняя сюжет от себя и придумывая новых героев. Несколько раз он имел из-за этого неприятности от сверстников и даже взрослых, клюнувших на рассказы и пошедших на разрекламированный им фильм, но многого, о чём говорил им Стёпа, там не увидевших. Особенно ему досталось после «Фантомаса». Когда по клубам города прошли три серии про человека, меняющего лица с помощью масок, и на заборах, стенах домов и асфальтовых дорожках стало проявляться имя главного героя, написанное мелом, сажей, а то и масляной краской на кириллице и латинице, многие увлечённые фильмом зрители стали осаждали кассиров, билетёрш и киномехаников и пытать их вопросом о продолжении. Кассиры, билетёрши, киномеханики и даже начальники кинопроката города и района, отбиваясь от наседавших, говорили, что понятия не имеют о продолжении, и один лишь Стёпа говорил всем уверенно: продолжение есть и обязательно будет. Он убеждал всех, что читал в «Огоньке» и в «Советском экране», что во Франции сняли сто сорок серий про Фантомаса и скоро ещё три или хотя бы одну (он подчёркивал — самую последнюю) обязательно покажут у нас, добавляя, что серию эту специально сняли для нашей страны на какой-то нашей киностудии. Некоторые поверили ему сразу, других он убеждал дольше, ну, а самым недоверчивым, войдя во вкус знатока кино, Степан как бы между прочим говорил, что видел сам в одном месте, а точнее, в областном центре эту серию, что её стараются сильно не афишировать, чтобы не было нового ажиотажа, а потому она называется неброско. Иногда он даже шёпотом произносил название тайной серии, каждый раз дополняя подробностями новые проделки Фантомаса. И действительно, вскоре фильм с таким названием появился в городе. Фильм был новый, никто, включая прокатчиков, толком не знал, о чём кино, единственное, что было известно, — название киностудии. На самодельной афише было написано, что фильм — производства одной из среднеазиатских республик, но это не смутило добрую половину города, двинувшую вечером, в день проката фильма, к центральному кинотеатру «Победа». Такого наплыва народу возле «Победы» не было даже во время прокрутки фильмов с участием Чарли Чаплина десять лет назад. Билетов на шестичасовой — первый вечерний — сеанс хватило не всем, не хватило их и на последний — восьмичасовой. Оставшиеся стали требовать начать продажу билетов на завтра, что не было принято в городе. Вызвали на разговор директора «Победы». В числе желающих увидеть новый фильм про Фантомаса оказался заместитель горисполкома, и по многочисленным просьбам билеты стали продавать не только на завтра, но и на послезавтра. Первых двести с лишним человек на первый сеанс провожали, как в полёт космонавтов: торжественно и с завистью глядя вслед заходившим в зал. Вторая волна тут же заполнила фойе и двор кинотеатра. Наиболее любопытные припадали ухом к входной и двум выходным дверям, стараясь услышать знакомые голоса комиссара Жюва, журналиста Фандора и самого Фантомаса. Однако кино шло, а голоса были всё не те. Прошло пять минут, десять… А через пятнадцать дверь со стороны улицы открылась в первый раз, и из зрительного зала вышел пожилой мужик, плюясь и матерясь. На немые взгляды-вопросы встретивших его киноманов он махнул рукой и, закурив папироску, пошёл к автобусной остановке, бормоча под нос нехорошие слова. Через две минуты из этой же двери вышел второй мужик, за ним третий, потом две девушки. А ещё некоторое время спустя захлопали все три двери, и начался массовый исход из «Победы». Не прошло и получаса с начала сеанса, как кинофильм остановили — зал был пуст. Купившие билеты на другой сеанс и на сеансы завтрашние и даже послезавтрашние, узнав, что «кина с Фантомасом не будет», кинулись к кассе с намерением вернуть билеты и получить назад деньги, но касса уже была закрыта. Кассирша, распродав все билеты на три дня вперёд, перевыполнив месячный план, решила, что своё дело сделала, и ушла заниматься домашними делами. Через час её и директора «Победы» заставили вернуться на их рабочие места. Деньги вернули всем, кто предъявил неиспользованные билеты, и в результате пострадали только самые нетерпеливые, торжественно препровождённые в зал. Эти люди, час назад казавшиеся счастливчиками, выглядели теперь самыми обманутыми в мире. Они возмущались, кричали и требовали от администрации кинотеатра объяснений. Естественно, не будь этот фильм разрекламированным как продолжение «Фантомаса», в кинотеатр бы всё равно пришли люди и многие купившие билеты обязательно посмотрели бы кино до конца, тем более что, как выяснилось потом, фильм был неплохим, с элементами детектива, стрельбой и погонями, но в тот день все ждали «Фантомаса»… Обманутые напрямую Степаном бросились искать обманщика. Обманщик же пропал. Ни дома, ни во дворе, ни возле двух других городских клубов его не было. Некоторые вспомнили, что за день до премьеры фильма в городке он ходил потерянный, а в день премьеры его и вовсе не видели. Степана не могли найти примерно неделю. Отец его, небольшого роста мужичок-хохол, вместе со всеми предпринимал попытки поиска сына, но в милицию почему-то не обращался и отговаривал других, а мать, кудрявая смуглянка, говорливая, как многие украинки, не только не волновалась по поводу пропажи ребёнка, но сама успокаивала всех, кто рвался на поиски её сына. Дня через два страсти в городе утихли, и стали гулять по дворам и улицам иронические подколы: «Слышь, Вась, говорят, «Фантомаса» новую серию всё-таки привезли. Не ходил?» — спрашивал один шутник. «Да, был, вчера ещё. Смотрел. Там наши во всех ролях теперь… В роли Фантомаса Моргунов, комиссар Жюв — Вицин, а журналист Фандор — Никулин», — отвечал другой. «Да не может быть, опять трепятся, — вступал в разговор третий. — Фильм не довезли. Везли его к нам, а китайцы перекупили». — «Да не перекупили, а сами сняли продолжение. На свой китайский лад…» — пояснял четвёртый. Ну, а через неделю Стёпу сначала увидели в магазине — ходил за кефиром, потом — с родителями на рынке, а позже он и сам, осмелев, вышел во двор. История постепенно сошла на нет, подзабылась, и Стёпа снова стал рассказывать и во дворе, и дома приятелям и знакомым о том, на какой фильм он ходил недавно и что видел в кино.
Да, она перешла в восьмой класс, когда Стёпа проявил к ней отличное от других внимание. Встретил в подъезде: то ли мимоходом, то ли специально караулил, — и пригласил в кино. Она ответила, что пойдёт только в компании Ритки и Маринки. Стёпа был согласен только на Ритку и просил ничего не говорить сестре. Они сходили втроём на фильм «Звонят, откройте дверь», где на них с Ритой произвела впечатление юная актриса Елена Проклова, играющая их сверстницу. Стёпа сидел с одной стороны от Алёны, Рита с другой. Стёпа угощал обеих конфетами и семечками, и Рита, поняв в конце концов, почему они пошли в кино в такой компании, сразу после сеанса заторопилась домой. Стёпа проводил Алёну до подъезда и пригласил снова сходить завтра в кино. Алёна сказала, что подумает, и действительно подумала. Она не знала, как нужно дружить с мальчишками, но, представив, что Стёпа будет каждый день водить её в кино и угощать конфетами или семечками, дружить с ним раздумала. Несколько раз потом Степан вызывал её на разговор, но она старалась не попадаться ему на глаза. Стёпа передавал ей через сестру записки, но Алёна не отвечала. Подруге Маринке, по-видимому, было всё равно: она равнодушно и молча передавала послания от брата, молча стояла, ожидая реакцию Алёны, а поняв, что ответа не будет, молча удалялась. После неудачных пяти или шести попыток добиться ответа Стёпа сдался и отстал, но через два года, когда пришло ему время пойти в армию, снова проявил открытый интерес.
Он несколько раз поджидал её у подъезда, старался заговорить, угостить конфетами. Алёна ссылалась на выпускные экзамены: нужно идти учить физику и историю, а ещё помочь матери по дому; старалась побыстрее отделаться от него. Встречи эти происходили чаще после обеда, когда Алёна возвращалась из школы. Стёпа предлагал ей встретиться вечером, поговорить. Алёна обещала подумать, но вечером не выходила. Она действительно серьёзно готовилась к экзаменам. Стёпа ей не нравился — в том смысле, что она не могла представить его рядом с собой. В то время она, откровенно говоря, не могла представить возле себя вообще никого. Никто из её знакомых парней ни во дворе, ни в школе не западал ей в сердце, и о своём будущем избраннике она тогда, скорее всего, не мечтала. Думала, правда, иногда, каким он должен быть, но представить перед собой не могла. Зная, что матери нравится артист Леонид Харитонов, Алёна пробовала найти себе кумира среди молодых артистов кино, но они все были какими-то не такими. А уж Стёпа и тем более…
Но Стёпа не отставал: поджидал каждый день у подъезда и всё настойчивее предлагал встретиться. А когда Алёна в конце концов сказала ему решительно: «Нет!» — он пришёл к ней домой. Предлог был: получил повестку из военкомата и пришёл пригласить всех на проводины — родителей, Ларису и, конечно же, её, Алёну.
Была вторая половина мая, необычно тёплого в том году. Кое-где ещё цвела черёмуха, пряча в кудрявую белизну деревянные дома по Северо-Вокзальной улице, зеленели и уже шумели своей зеленью тополя у автостанции рядом с железнодорожным вокзалом, по той же Северо-Вокзальной улице. По Северо-Вокзальной от пятиэтажек и провожала в армию Стёпу весёлая компания. Впереди шёл баянист, ловко работающий по клавишам пальцами. «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…» — пели тётеньки и дяденьки, половину из которых Алёна видела в первый раз, — родственники и знакомые Стёпиных с Мариной родителей. Дальше — девчонки, которые плакать не собирались, а хохотали громко, иногда подхватывая слова песни: «Солдат вернётся, ты только жди…»
А ведь некоторые из провожающих и вправду думали, что Алёна — невеста Стёпы, и ждать нужно именно ей, и песня — ей. Вечером, накануне отъезда Степана, на проводинах, мать Стёпы за столом вроде бы в шутку говорила, что теперь они с Алёной будут по очереди, а иногда соревнуясь, кто вперёд, заглядывать в почтовый ящик и с нетерпением ждать писем. Алёна отмалчивалась, молчала и Александра Никитовна, пришедшая на проводины с мужем и следившая за Василием Васильевичем, чтобы тот не хлебнул лишка. Мать с отцом, правда, скоро ушли, пожелав солдату хорошей службы и скорого возвращения домой. Заторопилась и Алёна. За ней вышел Степан. Захмелевший и осмелевший, он обнял её в подъезде и попытался поцеловать. Алёна не стала вырываться, только сжала губы, и поцелуй Степана не получил ответа. Не получил ответа и его вопрос: «Ждать будешь?..» Алёна промолчала и попыталась вырваться. Стёпа сначала удерживал её, но, видимо, поняв, что напрасно, выпустил, крикнув вдогонку уже сбегающей по лестнице Алёне: «Проводить-то завтра придёшь?» — «Приду!» — ответила она громко.
Алёна шла в компании с Ритой и Мариной и ещё несколькими девчонками из их двора. Стёпа с родителями и друзьями — чуть поодаль. Возле автостанции, перед выходом на вокзальную площадь, Алёну окликнули. Она так и не поняла, кто: то ли мать Стёпы, то ли кто-то из его тёток. Алёна остановилась возле тополей под окном и через минуту уже стояла рядом со Степаном. Как получилось, что компания прошла быстро и свернула к вокзалу, она не поняла. Они остались вдвоём возле тополей, и Стёпа ещё раз спросил: «Будешь ждать?» Алёна опустила глаза и молчала. «Ну, хоть напишешь письмо?» — не спрашивал — просил, умолял он. «Не люблю писать писем!» — вырвалось тогда у неё, и она, вспомнив, что так отвечала одна женщина в каком-то фильме, улыбнулась, подняв глаза. А Стёпа, увидев её улыбку, понял всё по-своему и погрустнел. В принципе, он понял тогда всё правильно. Шумели над ними тополя, качали ветками, клонились к ним уже набравшей силу листвой. Пройдёт немногим более двух лет, и под этими самыми тополями, уже сентябрьскими, но по-прежнему крепкими и зелёными, будет однажды ждать её Андрей, к которому она побежит, не глядя под ноги, не думая ни о чём, как только о желанной встрече с ним, согласная заранее на всё. Но это будет позже, а тогда… Тогда шумели тополя над ней и Стёпой, и Стёпа уезжал на восток, надолго из её жизни. Она думала, что навсегда. Писем она ему не писала. Он тоже. Один раз мать Стёпы передала через Марину для Алёны его армейский адрес, но Алёна написать не решилась. Прошло время, и у неё появился Андрей. От подруги Риты она слышала, что Стёпа после армии поехал куда-то на строительство то ли какой-то гидроэлектростанции, то ли олимпийской деревни в Москве. Ей было всё равно. Она не интересовалась и не думала о нём.
И вот он под окном её палаты, а она — больная, некрасивая, перевязанная бинтами…

— Алёна! — ещё раз воскликнул Стёпа и, убедившись, что это она, спросил: — Что с тобой?
— Да, ерунда. Неудачная беременность… — ответила она, пробуя улыбнуться.
Стёпа покачал головой.
— Надо же. У Маринки тоже осложнение родовое… Её ночью увезли; говорят, операцию сделали. Где-то здесь должна тоже быть…
— Бедная… — пожалела подругу Алёна. — Ну, она, наверное, в реанимации сейчас. Я три дня в реанимации была. Подожди, я сейчас медсестру крикну, может, она подскажет…
Алёна хотела повернуться, пойти к двери, но Стёпа остановил её:
— Подожди… Дай я на тебя ещё посмотрю… Ты всё такая же… Красивая… Даже красивее сейчас, чем была…

6.
— А ты оказался красивее, чем я тебя представляла, — говорила Наталья, обнимая Андрея. — Красавец и талантливый до жути. Такие только в провинциях рождаются, в столицах таких нет.
— Такие только в Сибири бывают… — отвечал, принимая игру Натальи, Андрей, поправляя ей спадающие на глаза волосы, чёрные с отблеском, оголяя её смуглый красивый лоб, тоненькие, как ниточка, брови, глядя на большие ресницы и в глаза-угольки.
— Попался в сети, сибирячок. Я тебя теперь никуда не отпущу. Так и будешь порхать по столице. А если куда за пределы, то только со мной, на привязи…
Аккуратненькие, тоненькие губы её, блестяще-бордовые, касались его щёки.
— Сладенький ты мой! — Наталья, причмокнув, целовала его ещё и ещё. — Не бойся, не бойся, помаду сейчас сотру. Не увидит твоя редакторша следа моей любви.
Они стояли у окна ранним московским июньским понедельником, в съёмной квартире дома на углу улиц Руставели и Добролюбова. Из окна пятого этажа были видны бегающие внизу автобусы, троллейбусы и такси, спешащие на работу и по другим делам люди. Справа от них, за домами и дымоходными трубами, смотрела в их сторону Останкинская телевизионная башня с известным всей стране рестораном «Седьмое небо», а напротив торцовыми окнами глядело на них семиэтажное здание общежития Литературного института. Из распахнутого окна под самой крышей торчали две головы. Два человека — мужчины — курили в комнате, выпуская дым на улицу, и, очевидно, переговаривались. Там, под крышей, на своём «седьмом небе», жили настоящие писатели — члены Союза писателей СССР, приехавшие, как говорил земляк Андрея сибиряк Виталий, «для ликбеза». Как и Виталий, писатели со всей страны возрастом под тридцать, за тридцать, и даже за пятьдесят, не имеющие высшего гуманитарного образования, приезжали в Литературный институт на двухгодичные Высшие литературные курсы и, кто с семьями, кто в гордом одиночестве, жили в общежитии, в отдельных комнатах, получали приличную стипендию в Литинституте, вели себя раскованно в московском, отличном от всей страны, быту, вступали в дискуссии с преподавателями на лекциях, а в редакциях литературных журналов, игнорируя молодых и молоденьких литературных консультантов, имели дело только с главными редакторами. «Вээлкашники», как называли их преподаватели и студенты, оккупировали не только отдельный этаж в общежитии, но и отдельный корпус Литинститута (правда, они отчасти делили его с заочниками, но заочники — люди сезонные) — двухэтажное здание, в котором когда-то жил писатель Андрей Платонов и называлось которое оттого Платоновским домом (чаще ласково — домиком). Каждую неделю в главном корпусе и Платоновском домике в коридоре на стендах вывешивали поздравления в честь кого-нибудь из слушателей ВЛК. Поздравляли с выходом очередной книги или публикацией в «толстом» столичном литературном журнале, «Литературной России», «Литературной газете». На стендах появлялись иногда фамилии и заочников, и (ну очень редко) студентов-очников, но чаще очников и заочников чествовали с публикациями в региональных журналах и как бы между прочим, мимоходом, довеском к вээлкашникам. Четыре раза за три года учёбы на заочном отделении Литературного института имени А. М. Горького поздравляли на этих стендах и Андрея.

…Работа в районно-городской редакции только первые полгода вдохновляла его. Он написал несколько хороших очерков, которые были представлены в областной газете и отмечены сектором печати. Андрею даже присудили премию областного отделения Союза журналистов, но потом, разобравшись, что он не член Союза, ограничились объявлением благодарности, а премию отдали другому. Зато из сектора печати пришло в редакцию письмо, в котором настойчиво рекомендовали отправить «подающего надежды корреспондента» на заочное отделение факультета журналистики госуниверситета. Редактор вызвал его к себе, полчаса в присутствии зама убеждал поехать на экзамены, где, как он говорил: «За тобой место уже зарезервировано, и тебе нужно только присутствовать». И Андрей поехал и поприсутствовал. Написал сочинение, выполнил письменную работу по немецкому, ответил на вопросы по литературе и истории. Отвечал, не напрягаясь, не заботясь о хорошем результате, решив, что если завалит экзамены, то из газеты уйдёт. Как оказалось, не завалил и вернулся в редакцию уже студентом. Сам факт поступления окрылил Андрея, развеял его колебания и подогрел интерес, вернув к мысли о Литературном институте. «Неприступных вершин не бывает, — написала ему из Москвы Наталья, к удивлению Андрея не поздравившая, а побранившая его в письме. — Андрей, ты зря теряешь время. Тебе нужен Литературный институт — единственный в мире, а не факультеты журналистики, какие в любом областном городе сейчас есть… Приезжай, попробуй поступить хотя бы на заочное отделение…» И Андрей в который уже раз ответил своей ни разу не виденной им подруге Наталье, что подумает. Подумать было над чем: Алёна ждала ребёнка. Эта её беременность, после двухлетнего перерыва, была не менее желанна, чем первые две. Алёна хотела доказать себе и всем на свете, что сможет родить и снова стать матерью. Андрей носил в себе чувство непоправимой вины, что не смог уберечь сына, и тоже жил мечтой о новом ребёнке. И если он раньше говорил только о сыне, то теперь, пройдя отцовскую школу, был готов принять и дочь. Лишь бы родила Алёна, всё равно наш ребёнок будет, а любить он его будет не меньше, чем Саньку. Хотя как Саньку, наверное, всё же не будет… С трепетом ждали родов обе их матери, переживали за них все родные и знакомые. Ребёнок должен был появиться к осени, а потому Андрей смирился с мыслью продолжить учёбу в университете.
Ни с кем из сослуживцев особой дружбы он в новом коллективе не завёл. Общался вне редакции только со своим наставником — председателем литературного клуба Петром Сергеевичем — и только с ним делился иногда мыслями о Литературном институте. После случая на поминках, когда чуть не умер, Андрей больше спиртного не пил. Старые друзья-приятели иногда зазывали его в гости, но он отшучивался и отказывался, приветствуя только Гену Хиля. По старой памяти и продолжающейся, но переживающей теперь затишье дружбе он заходил два-три раза к нему с бутылкой. И пока Гена выпивал, стуча стаканом о кружку с чаем, приготовленную для Андрея, они говорили о футболе, вспоминали свои приключения пятигодичной давности, «Партизанский» магазин. «Ты, Андрюха, никогда не зазнавайся, главное, и не забывай старых друзей. Они тебе пригодятся ещё…» — наставлял Гена друга, и Андрей, не вступая в дискуссию, кивал ему, предлагая налить ещё: Гене — водки, себе — чаю. Бывало, компанию им составляла жена Геннадия — Надя, которая наливала себе водки в рюмку и всегда заботилась, чтобы на столе были закуска и чай для Андрея. «А ты изменился, Андрюша. Изменился после того, как корреспондентом стал… Совсем другой человек», — говорила Надя, глядя на гостя. «Это потому, что не пьёт, изменился, — замечал Геннадий, хлопая ладонью не занятой стаканом руки по плечу Андрея. — А в душе он тем же Андрюхой-сантехником остался, правда?» — «Правда», — кивал Андрей. Несколько раз ездили Андрей с Алёной в гости к тётке Гале в деревню. В основном летом — по грибы. Грибов много не набирали, зато ходили по лесу, отдыхали на природе, пили вкусную воду из колодца, ели приготовленную тёткой окрошку. Андрей угощал тётку и двоюродного брата Олега водкой, рассказывал им городские новости. А в целом жизнь Андрея текла монотонно-скучно. Проявляя первое время инициативу в редакции, он неожиданно наткнулся на сопротивление редактора и некоторых ветеранов газетного дела. Ему быстро обозначили круг его интересов, давая настойчиво понять, что всё, что выходит за пределы этого круга, не его ума дело. Писать только об успехах, критика на уровне дозволенного. С самого начала его работы в редакции, помимо учёбы на факультете журналистики и вступления в Союз журналистов, Андрея настойчиво убеждали вступить в партию. «Только тогда можно будет говорить о квартире и продвижении по служебной лестнице, — говорил ему в беседе один на один редактор. — Я знаю, ты ещё тут в футбол играешь иногда, детской командой до армии руководил. Тебя в горкоме знают с этой стороны, и некоторые хотели, чтобы ты в инструкторы по комсомольской линии пошёл. Но ты не торопись. Ты журналистом должен стать в первую очередь, понял?» Андрей кивал, что понял. В горком комсомола он на работу идти не собирался, в партию вступать не торопился. Он хотел закончить и, главное, напечатать новую повесть. Две у него уже были, но предложения о публикации хотя бы глав в газете редактор отодвигал, просил подождать, брал на читку, но, видимо, так и не читал. Это тяготило Андрея. Ведь главное, зачем он пошёл работать в газету, была возможность хоть иногда публиковать рассказы. Но их по-прежнему печатали редко. Только в выпусках литературного клуба, и то в порядке очереди. В письмах в Москву он жаловался Наталье, и та рассказы и повести брала, но после первой публикации в сборнике печатать тоже не торопилась. А однажды прислала письмо, в котором было несколько анкет. Наталья предлагала заполнить их Андрею и отослать срочно ей, приложив шесть фотографий. «Мы собираем творческий клуб молодых писателей, — писала Наталья. — Будем выпускать сборники. Есть возможность напечатать несколько твоих рассказов и, возможно, повесть. Обещай, что приедешь в Литинститут будущим летом, и тогда предприму попытки к продвижению твоей повести». Предложение Натальи походило на ультиматум, и Андрей, как ни думал об Алёне и будущем ребёнке, решился ответить согласием. «Придётся всё-таки ехать. Экзамены в августе, Алёне рожать в сентябре, успею съездить и вернуться. А там уж как дальше пойдёт…» — думал он. Пока продолжались переписка с Натальей, давление на него в редакции и ожидание рождения ребёнка, в стране произошла очередная смена руководителя. Большинство людей вначале не придали этому событию большого значения. За два с половиной года руководство менялось третий раз. Но не прошло и двух месяцев после вступления на пост нового генсека, как кругом стали говорить о переустройстве общества, об ускорении в промышленности, о борьбе с пьянством на работе и в быту. И не только говорить. Горком, райкомы, редакции стали организовывать рейды по выявлению пьянства на работе, торговые точки резко ограничили продажу всех видов спиртного… И задули сначала тихим ветерком, потянули сквозняком, а потом закрутились, закружились по стране вихрями не обещающие поначалу плохого перемены. Народ стал смелее говорить о политике, обсуждать решения партии, дискутировать. Дискутировать стала и газета, где работал Андрей. Организовывала «круглые столы» и «выездные редакции». Всё больше и больше приходилось Андрею бывать в командировках, больше писать дома, стрекоча пишущей машинкой, купленной у бывшей машинистки из военкомата. С энтузиазмом и вдохновением писала о переустройстве и планах Андрею Наталья, прямо говоря, что он должен теперь непременно приехать, что теперь ребятам из провинции открыт только зелёный свет. Андрей помаленьку стал откладывать деньги на поездку, решив ехать и думая, как лучше об этом сказать редактору или не говорить вовсе, а просто взять отпуск. Отпуск в летнее время в редакции получить молодым сотрудникам было практически невозможно. Поэтому Андрей решил поговорить с редактором начистоту и собрался было это сделать, как вдруг случилось с Алёной… Что точно случилось, не могла сказать и сама Алёна. Не то она подняла что-то не очень тяжёлое, не то ударилась случайно обо что-то, но вдруг почувствовала себя плохо. Дома никого не было, и пока Алёна достучалась до соседей, пока вызвали скорую, у неё началось кровотечение, она потеряла много крови, и врачам пришлось безотлагательно делать ей очень трудную, сложную операцию. Слава Богу, спасти её удалось. Случилось это событие в июне, к концу июля Алёна помаленьку пошла на поправку, и Андрей поехал в столицу. Редактор, зная о несчастье в семье, не стал расспрашивать Андрея и сразу подписал ему заявление на отпуск. Андрей, не посвящая его в свои планы и не теряя времени, съездил в университет, снял копию с аттестата зрелости, заверил там же копию характеристики и за сутки вернулся домой. Провожая его на вокзале, Алёна, улыбаясь, бросила: «Ну, ты уж там с подругой романов-то не крути…» — «Да какие там романы?!» — отмахнулся Андрей, совершенно искренне думая, что ничего в таком плане между ним и его литературной покровительницей быть не может. И поначалу действительно — ни перед экзаменами, ни во время них, — ничего такого и не было.

В столице в последний раз он был 12-летним мальчиком и, естественно, ничего, кроме Красной площади, Мавзолея, ГУМа и Детского мира, куда водили его родители, не помнил. Даже как к метро пройти, не знал, а уж где искать Тверской бульвар, понятия не имел. Конечно, в карту столицы и схему станций метро, заботливо переданные ему дядей Женей, вторым отцовым братом, он заглядывал. Но карта есть карта, а когда на тебя давит многоэтажками, шумит автотранспортом, гудит людским потоком многомиллионный город, можно и растеряться. Андрей, правда, не растерялся — пошёл за людским потоком и между двумя вокзалами — Ярославским и Ленинградским — нашёл вход в метро. Доехал до станции Пушкинской, постоял у памятника великому поэту, много раз виденному им в кино, спросил, как выйти на Тверской. Тверской оказался рядом. Андрей прошёл сквер, переулок и через несколько метров оказался у двухэтажного здания с номером 25. За оградой, возле клумб с яркими цветами, сидели на скамейках и прогуливались по асфальтовой дорожке молодые люди. Несколько человек стояли у небольшого памятника, выделявшегося на фоне трёхэтажного здания — как догадался Андрей, главного корпуса Литинститута. Догадка эта его оказалась не последней в день приезда в столицу. Пока он стоял, соображая, как пройти за ограду (ворота были закрыты на большой висячий замок), там, за оградой, из двери двухэтажки с торца здания вышла молодая женщина. Заметив его, она остановилась, подошла.
— Вы к нам хотите, молодой человек?
— Да, хотел бы в Литературный институт попасть… — сказал Андрей, глядя на эффектную даму в коротком лёгком, в мелкий цветочек, платьице, с повязанной вокруг шеи газовой и тоже в цветочек косынке, с бежевой сумочкой на плече. Чёрные, прямо-таки смоляные, с отливом волосы её кудрями опускались на плечи.
— Ну, а в чём дело? Попадите, долгожданный вы мой, — дамочка сверлила его своими глазками-угольками с глубоким огоньком-отблеском. — Только для этого нужно немного пройтись ещё, вернуться назад до Сытинского переулка, свернуть, потом до следующей улицы — Большой Бронной, и с её стороны — уже к нам. Обойти, в общем, нужно. Самостоятельно сможете? Надеюсь, не заплутаете, а я вас там, с той стороны, на вахте встречу.
Андрей улыбнулся смуглой красавице и пошёл обратно. «Вот и поблудил немного, — подумал он, продолжая улыбаться сам себе и думая о дамочке. — Наверное, всех встречает тут, адрес-то по Тверскому бульвару указан, а вход с Большой Бронной… Не я один, видно, заблудившийся. Ещё будут». Без особого труда Андрей прошёл по переулку и Большой Бронной, и уже подходя к воротам с другой стороны, вдруг подумал, что, может быть, эта дама и есть…
От внезапной мысли он оторопел, остановился. «Я же фотографию её не видел и понятия не имею, как она выглядит, а ей сам фото высылал, с анкетой… Она меня по фотографии узнала. Да нет, нет… Навряд ли это Наталья. Не приехала же она специально сюда меня поджидать? Она писала, что летом будет в Артеке, готовить очерк в журнал. И я ей телеграмму никакую не давал, просто сообщил в письме, что приеду, и всё…» Он пытался справиться с волнением, но оно нарастало, почему-то затряслись руки. Андрей поправил сумку на плече, пригладил волосы, усы, зачем-то спросил прохожего парня, как дойти до Литинститута; тот не ответил, пожал плечами, но на вопрос отозвалась женщина. «Да вот ворота и проходная, в двух метрах от вас…» — показала рукой она и неожиданно вызвалась проводить. Они вместе подошли к проходной, из которой уже выходила навстречу смуглая дамочка.
— О-о-о! Да я вижу, вы уже с провожатыми! — воскликнула она, захлопав в ладоши. — Одному, видимо, не под силу дорогу отыскать. Так?
Она прожгла его блеском огненных зрачков, и у Андрея отпали все сомнения. Сгорая в её глазах, он растерянно молчал.
— Спасибо вам, — сказала встречающая дамочка провожатой Андрея. — Ценного товарища нам привели. Спасибо. Теперь не заблудится уже… Попал в надёжные руки…
— Пожалуйста, — не то с иронией, перехватив интонацию, не то действительно искренне принимая благодарность, ответила женщина и пошла своей дорогой.
— Ну что, дорогой товарищ из Сибири, проходить на территорию будем? Вас там ждут… — сказала Наталья, отводя взгляд и предлагая Андрею первому пройти через проходную.

«А ты меня всё-таки тогда не узнал, и сердце твоё тебе не подсказало, что это я», — не один раз за три года их общения в Москве говорила ему Наталья, и Андрей каждый раз оправдывался, убеждая и даже доказывая ей, что он узнал её сразу, но не был до конца убеждён, что сердце ему подсказывало, но разум сомневался. «Разум на то и разум, чтобы сомневаться, а если бы разум не сомневался, то…» — «Не сомневайся больше, я ведь в тебе не сомневаюсь…» — всегда обрывала его Наталья, довольная тем, что он оправдывается, закрывая тему. И освобождённый от необходимости оправдываться Андрей благодарно целовал её.
Да, похоже, она действительно не сомневалась в нём никогда, ни на одну минуту. Встретив на проходной в день его приезда, она тут же, не давая ему перевести дыхание, повела к ректору. Завела Андрея в кабинет, пройдя не здороваясь мимо секретарши и собравшихся в приёмной.
— А вот и наш писатель из Сибири, — представила она Андрея занимающемуся за столом разбором бумаг седому человеку.
— Здравствуйте… — сказал тихо Андрей.
— Очень приятно, очень! — оторвавшись от дел, поднялся из-за стола статный моложавый мужчина, фамилия которого ничего не говорила Андрею. Ни книг, ни статей, ни даже портрета его он раньше нигде не встречал. — Читал, читал вашу повесть и рассказы. Есть в них, конечно, немало газетного, вредного для настоящей литературы, но ничего, подучим, привьём вкус, и, думаю, пойдёт дело. А в целом у ваших произведений и язык хорош, и стиль изложения, и мысли есть. Есть мысли. А это главное, ибо, как говорил Александр Сергеевич: «Проза требует мысли и мысли…»
Ректор подошёл к Андрею, пожал руку. Крепко, по-мужицки. Затем повернулся к Наталье:
— Поражаюсь я вам, Наталья Зорьевна, вашему умению отыскать самородки в недрах российских.
— Не только российских, Владимир Пименович, не только… Два года назад я вам парня из Киргизии привезла. В какого поэта вырос!
— Ну конечно, конечно, и не только он… Пора вам, Наталья Зорьевна, уже к нам на работу переходить. В ректорат. Будете от нас в командировки ездить и никаких отчётов в виде журнальных публикаций я от вас не спрошу. И потом, за подопечными своими присмотрите… А то у некоторых от столицы да от раннего повышенного внимания к ним голова начинает кружиться…
— У Андрея не закружится, — сказала сияющая Наталья и, запросто подмигнув Андрею, тут же спросила: — Правда, Андрюша?
Андрея прошиб пот, повело коленки, голова уже кружилась. От резких контрастов и переходов, которые предложила ему Наталья, от неожиданного появления его в кабинете ректора, обращения к нему как к писателю и свойского перехода в общении с ним Натальи он не мог не только слова сказать — дышать.
— Ну, Наталья Зорьевна, вы совсем смутили парня, — улыбнулся ректор. — Да вы присаживайтесь, присаживайтесь. Может, кофе?
— Спасибо, Владимир Пименович, но нам пора, — засобиралась Наталья, взяв Андрея под руку. — Не смеем вас отрывать от дел важных. Мы сейчас оставим документы нашего писателя у вашей секретарши, а сами пойдём в кафе, позавтракаем, заодно пообедаем. А за предложение перейти к вам — спасибо. Я обязательно подумаю. Заманчиво быть рядом со своими подопечными во время их учёбы и становления. А то некоторые действительно теряются потом…
— Подумайте, вот-вот… У меня вакансия сейчас появилась…
— Хорошо, — кивнула Наталья и потянула Андрея к двери. — До свидания, Владимир Пименович.
— До свидания, — кивнул ректор. — Зорию Соломоновичу поклон от меня.
Ректор хотел было ещё раз пожать руку молодому писателю и сделал даже шаг, но увидев, с какой поспешностью Наталья уводит молодого писателя, лишь усмехнулся.
— До свидания… — только и смог вымолвить Андрей.
— Зорий Соломонович — мой папа, — пояснила Наталья Андрею в коридоре, отдав перед тем секретарше его документы. — В Переделкино сейчас живёт. Большой специалист по русской литературе, к нему все преподаватели Литинститута за консультациями обращаются. Через меня, конечно…
Наталья улыбнулась, подмигнула и, крепче прижав к себе Андрея, под руку повела его к выходу, вниз по лестнице.
— Давай-ка без церемоний на ты, — сказала она, едва они вышли во двор Литинститута. — И забывай скорее о своём провинциальном происхождении, понял? Иначе трудно будет.
— Понял, — сказал Андрей.
Он понял пока одно: для него наступает другая жизнь.

Потом они сидели в кафе недалеко от Красной площади. Наталья угощала его какими-то деликатесами, каким-то заморским кофе со сливками и не позволила рассчитаться — заплатила сама, назвав дорогим гостем. Потом она повезла его в общежитие Литературного института. Они доехали на метро до станции «Дмитровская», потом ещё немного на троллейбусе, немного прошлись… В общежитии Наталья быстро нашла коменданта — подтянутого мужика, как выяснилось потом — из военных, называла его Степанычем, показала ему какие-то бумаги, и комендант лично отвёл её и Андрея в комнату на третьем этаже. Но Андрея Наталья там не оставила. Показав, где находятся красный уголок, библиотека и бытовые комнаты, она попросила его переодеться и повезла показывать Москву. Они совершили прогулку вокруг Кремля, зашли в Третьяковку. В ГУМе, а потом около Белорусского вокзала снова пили кофе. Первый вечер закончился тем, что она привезла его в общежитие на такси после полуночи, измученного впечатлениями и уставшего физически, довела до комнаты, подробно объяснила, как ему в одиночку добраться до Литинститута, простилась и уехала на два дня.
Два дня Андрей отдыхал. Смотрел из окна на Останкинскую телебашню — днём блестящую на солнце шпилем, а вечером всю отражающуюся подсветкой мощных прожекторов; ходил по улице имени грузинского поэта Шота Руставели; разобравшись в нехитрой схеме метрополитена, вычислил путь до ВДНХ и совершил туда короткое путешествие. Думал он в эти дни и о доме, об Алёне (как она там?), об экзаменах (что будет, если он их завалит? Позор!), но больше всё-таки о Наталье, о том, что таких, как она, он ещё не встречал, да и, наверное, не мог встретить ни в своём глухом провинциальном городке, ни в областном и тоже провинциальном сибирском центре. Отправляя однажды свой рассказ в детский всесоюзный журнал, он не думал и не гадал, что получит ответ от литературного консультанта с предложением напечатать рассказ в сборнике молодых писателей, а потом завяжется переписка. И не просто с литературным консультантом детского журнала, а с интересной женщиной, способной переменить его судьбу. Думал и о том, какая ждёт теперь его жизнь. Пытался представить, но мысли сбивались и возвращали его к думам о Наталье.
А через два дня, когда Андрей приехал на экзамены, Наталья ждала его возле главного корпуса. Дальше они виделись каждый день и непрерывно целый день. Наталья водила его в Центральный Дом литераторов, где знакомила с известными и незнакомыми Андрею московскими писателями, в театрах Моссовета, сатиры, Вахтангова и на Таганке представляла актёрам и режиссёрам как «хорошего молодого писателя», отчего Андрей смущался и думал, что если не поступит в институт, то будет ой как неудобно. «Поступишь! — угадывая его мысли, говорила Наталья. — Творческий конкурс ты прошёл, а это уже полдела. Вот увидишь: экзамены тебе покажутся хотя и волнительной, но приятной процедурой. Это будет как ожидание укола — ты ждёшь боли, закрываешь глаза, а тебе уже говорят: всё, укольчик поставили!» Каждый день, будь он экзаменационный или подготовительный, начинался с Натальиных инструкций и с посвящения Андрея в планы, а заканчивался ездой на такси по полуночной столице до улицы Добролюбова. Вахтёры общежития и комендант, видимо, считали его человеком «из блатных», были вежливы и, если было нужно, открывали ему душевую в ночное время, а в восемь утра будили робким стуком в дверь.

Жизнь действительно наступала другая. Смущения от впечатлений в столице с каждым днём таяли, сбавлял импульс и трепет, испытываемый им вначале при встрече с писателями, которых он знал по их книгам и фотографиям с детства, и киноактёрами из нереальной для него киношной жизни, в одночасье ставшими живыми и осязаемыми, сидевшими и стоявшими теперь рядом и говорившими с ним с почтением. Иногда Андрей думал, что московская жизнь его тоже похожа на кино: мелькает перед глазами нескончаемыми кадрами, с коротким перерывом на сон, часто и во сне продолжается, а потому иногда кажется нереальной, долгим приятным сном, никак не кончаемым. А приятная реальность продолжалась. Экзамены, ожидаемые сначала с волнением, действительно превратились в ожидание нового праздника. Преподаватели, члены приёмной комиссии, с которыми перезнакомила Андрея Наталья, улыбались ему в коридоре и во дворе Литинститута, некоторые даже пожимали руку и трудными вопросами на экзамене не докучали. Андрей познакомился с будущими студентами-заочниками, пообщался с интересным поэтом с Кубани Василием, с двумя северянами — мурманчанином Михаилом и Володей из Архангельской области. Парни с Севера во время экзаменов жили в соседней комнате общежития, и иногда по утрам бородач Михаил просил у Андрея электробритву, как он говорил, «подровнять шею». Запомнился сразу и кудрявый паренёк из Воронежа Эдик, читающий стихи на скамейках, в коридоре и даже по пути в метро. Читал на скамейках свои стихи, нередко перебивая Эдика, и ещё один будущий студент-заочник — москвич по фамилии Коротков. Он был самым старшим из поступающих и, помимо стихотворчества, занимался тем, что работал официантом в ресторане. «Я в возрасте Пушкина, но в душе Есенин, меня и зовут Серёга», — говорил Коротков всем. Слушателями стихов его и воронежца Эдика были в основном дамы из числа поэтесс. Что касается дам, то их поступало на заочное отделение немного. Три жили в общежитии, правда одна причисляла себя к прозаикам. И ещё одна, по имени Варвара (уж точно — поэтесса, пару раз доказывающая на литинститутских скамейках Короткову и Эдику, что её стихи тоже чего-то стоят), приезжала на экзамены из Подмосковья. С живущими в общежитии абитуриентками Андрей дважды встречался утром на проходной и один раз вместе с ними ехал в метро. Причисляющая себя к прозаикам Галина была с Вологды, поэтессы приехали с Урала (Люба) и Казахстана (Айгуль). Все они и ещё несколько поступающих на заочное отделение считали Андрея близким к высшим литературным кругам, и хотя вслух при нём не высказывались, Андрей чувствовал, что они относились к нему по-разному: от заискивания до плохо скрытого презрения.

На восьмом дне пребывания Андрея в столице праздники под названием «экзамены» закончились, а утром девятого его ждала ещё более приятная церемония зачисления и, как ему сказала Наталья, «омовение шампанским». Ещё накануне, едва стали известны результаты экзаменов, Наталья объявила всем поступившим, чтобы билеты на обратный путь они на день зачисления не брали, а сдали некоторое количество рублей (от 10-ти до 25-ти) лично ей для проведения загородного мероприятия. «Отказавшиеся будут тут же отчислены!» — сказала, смеясь, Наталья, но все поняли на полном серьёзе, что отказываться чревато. Процедура зачисления проходила буднично. Торжествовали только сами поступившие. Дамы плакали и целовались, целовали Короткова, Эдика и почему-то бородача Михаила, с утра снова подровнявшего шею Андреевой электробритвой. Остальных они поздравляли без поцелуев, с улыбкой, через одного предлагая целовать их, подставляя для этого пунцовые щёчки. Поздравили дамочки и Андрея. Айгуль даже было предложила ему свою смуглую щёку, но, заметив появившуюся в аудитории Наталью, быстро отпрянула. С Натальей в аудиторию пришла большая группа преподавателей института. Они тоже поздравляли, но деловито, больше присматривались к новым студентам, расспрашивали, кто где и кем работает. Часам к двум со стороны Тверского бульвара сняли с ворот большие замки и ворота открыли. На территорию через них заехал «Икарус», и появившийся вдруг ректор, спешно сказав поздравительную речь, пригласил всех занять места в автобусе.
Пока студенты первого курса заочного отделения и их преподаватели под песни Джо Дассена занимали места в уютном салоне «Икаруса» с тёмно-синими шторками на окнах, из Платоновского домика выносили ящики с шампанским, вином и водкой и укладывали их в багажное отделение автобуса. Ящиков было семь или восемь, и всё было бы ничего, если бы к тому времени по стране не шла всё нарастающая волна борьбы с пьянством. Качнувшая Андрея в родном городке «пьяная волна», заставившая его участвовать в милицейско-газетных рейдах, здесь, в столице, была не так заметна. Во всяком случае, для него. Да, и здесь патрулировали по улицам и паркам, проверяли кафе и магазины милиционеры и общественники, ходили вечерами вместе с комендантом Степанычем вахтёры по комнатам общежития, предупреждая о недопущении распития спиртного, но всё равно нет-нет да и можно было увидеть и на улицах, и даже в метро выпивших людей, нет-нет да и выпивали в общежитии абитуриенты и даже, бывало, откровенно напивались. Как знал Андрей, Степаныч дважды накрывал парней-северян, ругался, грозил выселением, но скоро остывал и на вид инциденты не ставил. Комендант общежития был в числе отбывающих за город, и, улыбаясь Андрею, стоя у двери «Икаруса», Степаныч с удовольствием пропускал вперёд дам-заочниц.
Глядя на ящики со спиртным, Андрей думал, что выпивки будет, наверное, много даже для такого количества выезжающих. Наталья суетилась: по прибытии автобуса она предупредила всех, чтобы первые два места от двери не занимали, положила туда сумки — свою и Андрея — и побежала в Платоновский дом; потом, отобрав добровольцев, среди которых были Коротков, Василий с Кубани и два северянина, руководила погрузкой ящиков и продуктов, проверила всех отъезжающих по списку, попросила водителя «Икаруса» проехать в глубь территории, чтобы выпустить «Волгу» ректора. И только когда «Волга» выехала на Тверской бульвар, дала команду водителю автобуса следовать за ней.
Они ехали по московским улицам вслед за ректорской легковушкой; автобус останавливался на светофорах, делал повороты, притормаживал и добавлял скорости. Андрей не следил за тем, по каким улицам и мимо каких исторических зданий их везут. Он сидел рядом с Натальей и от неё знал, что едут они в Переделкино. Переговаривающимся громко студентам, казалось, вообще не было никакой разницы: лишь бы ехать. Волнения их улеглись, уступив место ликованию, и теперь всем поступившим в Литинститут казалось, что впереди во всей их жизни будет только хорошее. Среди других выделялся голос Короткова. Серёга то рассказывал ресторанные байки, то выдавал собственные четверостишия. Пытался составить ему конкуренцию в лидерстве и переключить часть внимания пассажиров на себя Эдик, но ему это плохо удавалось, и он смирился, признав победу Короткова.
Незаметно автобус выехал за город, поехал по шоссе, разделяющем лесной массив, выехал к железнодорожному переезду, миновал пути, оставляя справа платформу.
— Вот и Переделкино, — сказала Наталья громко для всех и тихо добавила для Андрея: — Сейчас к Дому творчества поедем.
Андрей, как и все студенты, прильнул к окну. Автобус проехал мимо старого кладбища, переехал мост через небольшую речушку, почти ручей, с названием на указателе «Сетунь», поднялся в гору и въехал в ворота, остановившись возле белого двухэтажного здания, рядом с ректорской «Волгой».
— Ну, выгружайся! — скомандовала Наталья. — И груз выгружай!
Группа добровольцев, первой вышедшая из «Икаруса», занесла ящики и продукты в здание, и все — студенты и преподаватели — столпились возле автобуса.
— Пока нам приготовят столы, я предлагаю желающим посетить усадьбу Корнея Ивановича Чуковского, — предложила Наталья. — Тут недалеко.
— Конечно, пойдёмте! — поддержал её Коротков. — Быть тут и не сходить к Корнею Ивановичу — да я себе никогда не прощу!
В усадьбу вызвались идти почти все, и группа численностью под сорок человек двинулась за Натальей.
Усадьба-дача была действительно недалеко. Группа прошла несколько метров, свернула влево, на улицу Серафимовича, и вышла к дому под номером три. Видимо, программа была продумана заранее, потому что возле ворот их поджидала женщина-экскурсовод, которая и повела группу по дорожке сада мимо чудо-дерева, увешанного детской обувью, через двор к дому, на ходу рассказывая что-то, что было слышно только идущим рядом с ней экскурсантам. Возле крыльца все остановились, и экскурсовод стала рассказывать о жизни Корнея Чуковского, о том, как часто он бывал в Переделкино, какие сказки и какие строки были написаны им в этом доме. Потом они ходили по комнатам первого и второго этажей, рассматривали гарнитур из карельской берёзы, телефон с буквами вместо цифр, портреты самого Корнея Ивановича и портрет его жены, написанный, по словам экскурсовода, самим Репиным, который тоже когда-то ходил по этим комнатам, во что верилось с трудом. Ходить по комнатам всей группой было не очень удобно, и несколько человек отстали от экскурсии и стали самостоятельно рассматривать интерьер.
— Хочешь, я тебя к дому Пастернака свожу? — шепнула на ухо Андрею Наталья, когда они спустились со второго этажа на первый.
— Хочу, — так же тихо ответил ей Андрей.
— А можно мне с вами? — спросил оказавшийся рядом с ними бородач Михаил.
— Пойдём, — разрешила Наталья, оглядевшись. — И ещё кого-нибудь даже можем взять.
Поблизости оказались Айгуль и Галина, которые тоже решили составить им компанию, а на крыльце к новой группе присоединились поэт Коротков и потомок кубанских казаков Василий.
— Только давайте пойдём быстрее, ребята, а то нас потеряют, — попросила Наталья, когда они вышли за ограду. — Мне ещё тут спиртное распределять надо…
Быстрым шагом они пересекли шоссейную дорогу и пошли вдоль изгородей среди домиков. Остановились перед одним. Дом, как и усадьба Корнея Чуковского, располагался в глубине двора, за небольшим садом.
— В дом мы не попадём, во двор тоже не совсем удобно заходить, а вот постоять тут, думаю, никто не запретит, — сказала Наталья.
Во дворе были люди — мужчины и женщины. Они глядели в сторону пришедших, но ничего не выражали. Видимо, привыкли к паломникам.
— Наверное, родственники Бориса Леонидовича? — предположил Михаил.
— Я слышал, что где-то здесь недалеко жил Фадеев и часто проходил прямо через двор Пастернака, — сказал Коротков.
— Ну, ты, Серёга, прям все байки про писателей знаешь… — покачал головой Василий.
— Это, скорее всего, не байка, — вступила в разговор Наталья, опережая готового было ринуться в спор Короткова. — Многие старые писатели говорили о холодных взаимоотношениях Фадеева и Пастернака. Я тоже слышала, что Фадеев пользовался этим двором, чтобы сократить путь. Напрямки ходил.

Опасения Андрея с перебором спиртного на душу приехавших оказались напрасными. Едва они вернулись к Дому творчества, Наталья приступила к раздаче бутылок. От домиков и улиц потянулись к белому зданию писатели или их посыльные с записками за привезёнными водкой, вином и шампанским. Наталья раздала большую половину доставленного в Переделкино спиртгруза, и Андрей заволновался по другому поводу: выпивки может оказаться мало. Опасения подкреплялись тем, что некоторые писатели, пришедшие получить, как понимал Андрей, заказанный ими товар, узнав о предстоящем мероприятии, расходиться не торопились. Волновался он, конечно же, не за себя — за других. Со дня похорон сына он спиртного не пил и держался в столице, как бы его ни искушали — и в общежитии, и на вечеринках, куда его водила Наталья, — предлагая выпить за дружбу, за творчество, за женщин и за любовь. Находил причину тактично отказаться. Поддерживала его в этом и Наталья. Был спокоен он и сегодня — она была рядом.
За столы всех пригласил ректор. Столы в столовой были составлены в один большой ряд, места никто не указывал, все садились как хотели: группами и в одиночку. Андрея потянул было за собой к середине зала бородач Михаил, но Наталья придержала своего подопечного:
— Мы сядем с края, ближе к двери, чтобы быть не так заметными.
Уже привыкший во всём её слушаться Андрей не возражал. Да и не мог он возразить этой напористой женщине, и не хотел возражать. За неделю с небольшим, что был в столице, он так привык к ней, к её мудрым, безошибочным решениям, что уже целиком и полностью полагался на неё и даже ловил себя на мысли, что без неё боится думать о чём-то, строить какие-то планы. И это он — человек, который сам всегда принимал самостоятельные решения! Где-то далеко в глубинах подсознания тоненькой мыслью выплывало, нет, скорее едва пульсировало протестом его мужское самолюбие, не просто задетое, но уже почти подавленное: «Под каблук! Под каблук идёшь! Под каблуком будешь!» — но здравый смысл устремлял на усмирение все силы: «Для достижения цели можно отдать свободу!» — и импульс затухал и притаивался. Почти побеждённый, он не сдавался. Нет-нет да и приходили на ум Андрею мысли в круговерти московских дней или вечером в общежитии, что скоро нужно будет делать выбор. Мысли эти будили воображение, и нарастало предчувствие: ему придётся чем-то поплатиться, отдать старое и привычное, чтобы взять новое. Он ждал и боялся дня зачисления. Предчувствие росло и убеждало, что именно этот день станет днём выбора. Или выберет он, или выберут его. Андрей сам поставил вопрос так и стал искать на него оправдательный ответ, лазейку, старался успокоить совесть. И нашёл оправдание. «Это судьба выбрала, не я и никто другой, — рассуждал он. — Если бы я не отправил четыре года назад рассказ в журнал, то не познакомился бы с Натальей. Если бы рассказ не попал в руки к Наталье, она бы не узнала обо мне. Если бы Алёна родила, то я бы не поехал в Москву и не поступил бы… Господи! Неужели бы я не поехал? Неужели бы я так до конца дней не увидел настоящей жизни? Это судьба, судьба, судьба! Это судьба привела меня сюда, и я должен положиться на неё, плыть по её течению. Судьба всегда права, от судьбы никому не уйти».
Застолье началось с краткого официоза. Сначала ректор ещё раз поздравил первокурсников с высоким званием студента Литературного института.
— Вы уже попали в историю нашей литературы, — говорил Владимир Пименович. — Мы — единственный в мире такой институт и находимся под крылом и опекой Союза писателей. Добро пожаловать в нашу литературную семью!
Потом говорили другие, и все недолго. Главной мыслью всех ораторов была: все студенты и выпускники института — достойные представители нашей литературы, и это надо подтверждать всегда и везде. За это и был предложен первый тост. За это пили стоя и только водку. Налившим себе шампанское пришлось отложить бокалы в сторону и налить по рюмочке водки. Наталья предварительно наполнила Андрею рюмку боржомом, и он, благодарно улыбнувшись ей, потянул руку с рюмкой в середину. Зазвенело стекло, застучала ставленная на стол пустая посуда, задвигались стулья, зазвенели вилки о тарелки. Банкет начался. Второй тост предложили за перестройку в литературе, за то, чтобы наши писатели ещё выше подняли планку нашего социалистического реализма и доказали всем, что у нас претендентов на самые высокие престижные мировые литературные премии гораздо больше, чем у Америки и Европы. Кто-то добавил: вместе взятых. Это вызвало восторг и аплодисменты. Третий тост был традиционный — за любовь к литературе. За то, чтобы она была благосклонна и почаще отправляла к писателям свою дочку Музу. Снова пили стоя, и снова все водку. Компания помаленьку хмелела, стала разбиваться на группы по интересам, студенты и преподаватели вели разговоры на равных и даже спорили. Наталья заботилась о том, чтобы Андрей ел: подкладывала ему салат, колбасу, рыбу, говорила, что через час подадут горячее.
— Набирайся сил, дорогой мой, — шептала она ему. — Они тебе понадобятся. Домой ты ещё не скоро поедешь. Завтра я тебе одну тайну открою…
Андрей насторожился, замер.
— Ну что ты так встревожился? Разве я что тебе плохого приготовила? Радостную для тебя тайну. Но завтра. Понял?
Андрей кивнул.
— Ну, вот и кушай на здоровье. Не волнуйся.
Четвёртый тост был за талант. За талант пили немного вразнобой: некоторые — снова стоя и уже торопливо, не ожидая других; другие же пили не вставая, и не все водку. Потом желающих пригласили танцевать. На небольшую эстраду выскочила известная в стране группа: четыре парня с гитарами и барабанщик — в пёстрых рубахах, солист — в рубахе красной. Солистка, в лиловом концертном платье с глубоким вырезом, произвела на мужскую аудиторию наибольшее впечатление. Ей захлопали, принесли цветы.
— Ты меня пригласишь на танец? — спросила Наталья смущённого Андрея. Он кивнул, отложил вилку, взял её за руку.
Они вышли первыми на свободное место. За ними, приглаживая усы, комендант Степаныч вывел пожилую преподавательницу. Третью пару составили бородач Михаил и вологжанка Галина. А когда зазвучала мелодия, в круг с незнакомой молодой дамой ворвался Коротков.
— Познакомься, Андрюха, это моя подруга Лена. Подающая надежды поэтесса, — сказал он Андрею, когда они, кружась, оказались рядом.
Андрей кивнул.
— Откуда она тут взялась? — негромко спросила Наталья, так, чтобы не слышал Коротков. — Договорились же — только свои здесь будут…
Коротков, заметив её беспокойство, шепнул, когда они поравнялись снова:
— Наталья Зоревьена, не бойтесь. Это наш человек. Проверенный.
— Сам, видать, проверял… — ругнулась тихо Наталья. — Сказать мог бы, предупредить. Думает, что если помог спиртное достать, так ему всё тут можно. Завтра рекомендацию в Союз просить начнёт. Надо его на место ставить…
После песни музыкантов пригласили за стол, и Эдик из Воронежа пошёл брать у них автограф. Начал с солистки.
Предложили выпить ещё — за хорошие песни.
— И хорошие тексты к ним! — добавил Эдик, сидевший уже рядом с певицей. Его поддержали.
— Ну что, дорогой, подкрепился? — спросила Андрея снова дарившая ему улыбку Наталья.
— Вполне, — кивнул и улыбнулся Андрей.
— Ну, тогда, может, на свежий воздух выйдем? Устала я сегодня. Такая беготня весь день…
— Давай…
Они осторожно поднялись и, казалось, незаметно вышли в коридор. Наталья вывела его через внутреннюю дверь в сад. Вечерело. Они прошли мимо дубов, клёнов и под сенью нескольких яблонь сели на скамейку в беседке.
— Ты, наверное, о жене сейчас думаешь? — спросила вдруг Наталья.
Андрей ждал подобного вопроса уже несколько дней.
— Я о многом думаю, — сказал он спокойно. — И о ней тоже. Но сейчас больше о другом…
— Обо мне?
Наталья пододвинулась к нему, взяла его руки в свои, тёплые.
— Ты думаешь обо мне? — горячий выдох её, близкий, с привкусом спиртного, обжёг ему губы, угольки глаз её блестели разгорающимся огнём ярче и ярче, впиваясь ему в глаза, обжигая зрачки.
Андрею захотелось обнять Наталью, прижать её, закрыть ей губы поцелуем, и он потянулся к ней, попытался поймать поцелуй, но она отпрянула и поднялась.
— Здесь мы ничего не будем делать, — сказала она. — Слишком много любопытных глаз. Мы сейчас пойдём на одну дачку, а там будь что будет…
А на дачке по улице Серафимовича чего только не было. И ванная комната, и большая библиотека, и мезонин, и удобный диван, и телевизор… И августовская звёздная ночь… И яблони с качающимися на ветках яблоками стучались в окно…

На другой день, не дожидаясь пробуждения всей компании, они уехали на электричке в Москву, и сразу, с Киевского вокзала, Наталья повезла Андрея в издательство. А там…
Там Андрей увидел свою книгу. Вернее, книжку — небольшого формата брошюрку с его повестью и небольшой фотографией в углу на обложке. Пока единственную, называемую сигнальной.
— Извини, все формальности я взяла на себя по составлению договора, назвалась твоим представителем. Ты не возражаешь?
Ещё бы он возражал! Андрей оторвался, вспарил над землёй и, задыхаясь, хотел в великом восторге закричать на всю Вселенную. Но Наталья вовремя взяла его за руку.
— Ты не возражаешь, Андрюша? — повторила вопрос она.
Андрей расплылся в улыбке и в присутствии редактора издательства обнял её и поцеловал в губы.
— Вам надо сделать авторскую вычитку, — сказал немного смущённый редактор. — Наталья Зорьевна читала один раз, но нужно, чтобы и вы прочли. Повесть небольшая, можно прямо сейчас, за моим столом посмотреть, внести, если будут, правки, расписаться, и мы сразу же даём добро на запуск тиража.
— А тираж-то — сто тысяч! — воскликнула Наталья, когда редактор вышел из кабинета. — Издательство это экспериментальное, специализируется на выпуске первых книжек авторов, и тираж здесь от десяти до тридцати, от силы до пятидесяти тысяч, а твою удалось пробить по полной программе — сто тыщ! Это значит, что почти во всех библиотеках городов и районных центров будут твои книги. Ты становишься популярным! Представь, ты приезжаешь в свою Сибирь не только студентом, а уже с книжкой! Да тебе ни один редактор ничего против сказать не сможет!
Переполненный восторгом Андрей сел было за редакторский стол, открыл книжку, но тут же закрыл и встал.
— Я не в состоянии сейчас читать, — сказал он, сияя. — Не могу. Может, сразу подписать?
— Ну и не читай, — Наталья взяла у него книжку. — Я сделала вычитку. Ты доверяешь мне, своему литературному редактору?
— Доверяю.
— Тогда подписывай — и в печать. Я думаю, через неделю мы уже придём за твоими авторскими экземплярами.
Наталья подала Андрею авторучку, открыла книжку на титульном листе.
— Пиши здесь: «С правками согласен, после исправления — в печать», дату поставь и подпись.
Андрей взял ручку, вспомнив, что его рассказ, напечатанный в сборнике молодых писателей, тоже редактировала Наталья, и там последнего абзаца — существенного, на его взгляд, — он не обнаружил, вместо него было приписано не им сочинённое предложение. Конечно, теперь у него была возможность самому вносить или не вносить свои и только свои правки, и, по-хорошему, нужно было бы сейчас сесть спокойно и прочесть всю повесть, но эмоции переполняли его, и Андрей написал так, как сказала ему Наталья, и расписался там, где она ему указала.
Ликующий, выйдя на широкую улицу столицы, он потянул было Наталью в ближайшее кафе со словами: «Сегодня угощаю я!», — как тут же был одёрнут подругой, сказавшей рассудительно:
— Ты угостишь меня с гонорара за книгу. И не только меня.
Ну, а дальше полным ходом пошла та, другая, неизбежно надвигающаяся на него жизнь. О работе в редакции родного городка и речи уже не было, о жизни в нём речь была, но короткая, её произнесла Наталья:
— Я понимаю, что ты привязан к своей Манечке, извини — Алёночке, но надо решать. Там тебя ждёт длинный вялотекущий процесс, тупиковый в смысле творческой реализации, а здесь — всё. Здесь есть любящая тебя и верящая в тебя, в твою звезду большого писателя женщина, а там — полуграмотная провинциалка, совсем не понимающая тебя и думающая только о том, что поесть да что одеть. Здесь для тебя все условия — живи, твори, радуйся, там — думы о выживании, бредовые мелочные задания для районной газеты. Нет-нет! Я не неволю тебя, не заставляю разводиться с твоей Маней-Алёной, которая точно — «маня маней». Ты можешь ей даже ничего не говорить обо мне, не разводиться даже. Скажешь: «Поехал жить в Москву. Так надо. Обустроюсь, как только будет возможность — приеду за тобой». Работа тебе есть. Будешь работать литературным консультантом в новой демократической газете. Заканчивай новую повесть, издавай — и дорога в Союз писателей для тебя открыта. Рекомендации тебе дадут такие люди, что никто там пикнуть против не посмеет.
Весомая телеграмма с весомыми подписями под ней, с настоятельной просьбой об увольнении его из редакции ушла на другой день после посещения им издательства. Ещё неделю они жили на даче в Переделкино, в том самом домике, где ночевали после его зачисления. Наталья заставляла его ложиться в десять вечера; что она там делала, чем поила и кормила, какие точки на его теле массировала, он помнил плохо, но к одиннадцати он всегда засыпал. Будила она его в пять или полшестого, когда от земли до окон второго этажа домика поднимался туман, двигающийся ещё потемну от Сетуни через дворы, между сосен, по асфальтовым дорожкам и стелясь над грядками.
— Утром ранним самая продуктивная работа, — уверяла Наталья. — Сделай отжимания, приседания, умойся холодной водой — и за стол, а я тебе к семи часам завтрак приготовлю.
И он делал, как она говорила. Правда, первые дня два работа не двигалась. Он садился за стол бодрый, с желанием продвинуть повесть, но думал о Наталье, о том, что вот такая жена у писателя и должна быть, что вот оно, счастье, осуществление подсознательной мечты его: дача под Москвой, книга, любящая женщина и работа в удовольствие. И работа в удовольствие пошла на третье или четвёртое утро. Он писал остервенело, нагоняя все дневные, недельные, а то и месячные простои. Писал часа по полтора, отрываясь только для обдумывания концовки предложения. А мысли текли сами собой: вспоминались детали, которые бы он не вспомнил, сидя за столом в своей далёкой сибирской четвертушке, возникали новые герои, свежие, взятые под впечатлением уже его московской жизни, и он наделял их особенностями Короткова, друзей-северян, Эдика из Воронежа, Галины из Вологды, Варвары из Подмосковья, Айгуль и даже ректора и коменданта общежития. Ну где же он бы увидел, узнал таких людей, как не в Москве? Права, права Наталья!
Думал он и об Алёне. Не мог не думать, как ни старался. Алёну было жалко, он чувствовал себя по отношению к ней предателем, совесть грызла, кусала больно, но он утешал себя: он не разводится с ней, он будет заботиться о ней, присылать деньги. Но… Но внутри сжимался комок, давил грудь, сбивал с ритма сердцебиение, и он терял вдохновение и желание работать.
А через неделю действительно вышла его книжка, и он получил авторские экземпляры. К тому времени Наталья договорилась о получении гонорара, убедила кого надо, что автор — иногородний, ему нужно ехать в Сибирь, и ещё через пару дней Андрей в сопровождении подруги и ещё какого-то бородача — Натальиного знакомого пришёл к кассе издательства с портфелем-дипломатом — «кейсом», как называла его на западный манер Наталья. Они подошли в то время, когда у окошечка стоял небольшого роста очкарик, принимал из окна пачки с деньгами и бережно складывал их в портфель.
— Вам двадцать одна тысяча девяносто два рубля, необходимые вычеты уже произведены, — сказали из окошечка, и очкарик отошёл, благодаря и кланяясь в окошечко, на ходу закрывая портфель.
— Это романист Антонов, — шепнула Наталья Андрею. — У него двухтомник вышел. У тебя пока поменьше будет…
Обалдевший от увиденного и услышанного, Андрей заглянул в окошечко, подал паспорт. Белокурая девица улыбнулась, посмотрела паспорт, открыла ведомость, протянула ему:
— Вот, распишитесь. Там, где галочка.
Андрей глянул на галочку. Рядом стояла его фамилия и цифра. Цифра была действительно поменьше той, что была у очкарика Антонова, но это была ЕГО цифра, и она разволновала ещё больше.
— Сколько? — нетерпеливо спросила Наталья.
За Андрея ответила белокурая кассирша:
— Вам восемь тысяч четыреста сорок семь рублей. Вычеты уже произведены.
Видя растерянность Андрея, Наталья взяла у него из рук дипломат-кейс, бородач помог ей открыть его.
— Сюда складывай, — сказала Наталья, поставив дипломат на окошечко кассы. — Если рублёвые пачки, то восемьдесят четыре должно быть, и сорок семь сверху.
Пачки действительно были рублёвыми. Андрей брал их из рук кассирши, а Наталья складывала. Считали вместе вслух: кассирша и Наталья.
— Спасибо, — сказал Андрей, кланяясь, как и очкарик, в окно, уложив последнюю пачку и взяв в руки четыре сотенные, четыре десятирублёвые и семь рублёвых.
— Да не за что, приходите ещё, — улыбалась кассирша.
Сложив деньги, Наталья, не закрывая дипломат, отошла с ним в сторонку, к столу у кассы, и, положив портфель, взяла в руки пять пачек.
— Так, чтобы ты знал. Вот эти пятьсот рублей я отдаю Вадиму, — сказала она Андрею, протянув деньги сопровождающему их бородачу. — Он организует банкет в Центральном Доме литераторов. Небольшой такой, для званых персон. Четыреста с мелочью возьми сейчас на мелкие расходы, а две тысячи для твоей поездки на родину дома выдам. Две хватит, всё равно раздашь половину. Ну, а остальные приберём. Ты согласен?
Андрей кивнул. Теперь он был согласен на всё.
Банкет, или, как называла Наталья, банкетик, состоялся через два дня после их похода в кассу. За два дня в ателье Андрею срочно сшили костюм: чёрного цвета с отливом френч и под него брюки из того же отливающегося на свету материала.
— Френч так тебе к лицу — и галстука не надо! — разглядывая его, сияла Наталья. — Я вижу, галстуки ты не очень жалуешь. А под эти брючки туфли итальянские возьмём в ЦУМе. Во как смотреться будут!
И она повезла его в день банкета в ЦУМ, заставила перемерять пять или даже семь пар, пока не остановилась на узких и остроносых, похожих на венецианскую гондолу, туфлях.
— Теперь шик! Ты в полном порядке! Хоть жени тебя! — восклицала Наталья.
Андрей ей не возражал, слушался во всём. Теперь он был убеждён на все сто: плыть только по течению. Течение вынесет куда надо.
А куда ему надо, он узнал на банкете. Большая афиша в фойе ЦДЛ с его фамилией и припиской «Молодой писатель из Сибири» приглашала всех в Малый зал. Народу набилось достаточно. Стульев не хватало, и вахтёры стали носить их из других комнат. За небольшим журнальным столиком даже рядом с Натальей Андрей чувствовал себя неудобно. Напротив него сидели именитые писатели — лауреаты Государственной и Ленинской премий, редакторы «толстых» литературных журналов, ректор Литературного института, преподаватели, критики. Несколько человек с фотоаппаратами ослепляли его фотовспышками. Как проходила торжественная часть, он почти не запомнил. Больше говорила Наталья, сказали несколько слов критики, больше хвалили, но и делали небольшие дружеские замечания, больше для порядка, видимо. Фамилий и лиц, выступающих в тот вечер, Андрей тоже не запомнил. Именитые писатели вели себя сдержанно. Казалось, они не слушали ни Наталью, ни критиков, только сидели и смотрели на виновника торжества, словно спрашивая его: «Ну, долго ещё трепаться про тебя будут? Когда же банкет?» Когда микрофон передали ему, он вначале говорил тихо, неумело, но с поддержкой Натальи, вовремя пошутившей насчёт малоразговорчивых сибиряков, «общающихся на улицах своих городов с медведями», разговорился, как бы опровергая и в то же время подтверждая её слова. Отвечая на вопрос, почему он стал писать прозу, Андрей ответил шуткой. Повстречался, мол, на улице с медведем, а тот и попросил: напиши про меня рассказ, а то я сам писать не умею. И рассказал ему историю, а он записал. Вот так и пошло у них дело: медведь рассказывает, а он записывает. Вот и книжку написали.
Шутка растормошила даже именитых писателей, они заулыбались, и некоторые даже поаплодировали находчивому сибиряку. На этой располагающей к взаимности волне и пригласила Наталья избранных ею гостей в банкетный зал. Ну, а там и узнал Андрей, что ему осталось совсем немного до вступления в Союз писателей, что два литературных журнала уже готовы предоставить свои страницы под его рассказы и повесть и что, судя по всему, если он не остановиться на нынешнем уровне и «будет работать в духе времени», всё у него будет хорошо и в материальном плане.
Распорядителем на банкете был бородач Вадим, и сделал всё он по первому разряду. Столы были сервированы не броско, но со вкусом. Аккуратно нарезанная тонкими ломтиками красная рыба, украшенная лимонной нарезкой, мясные рулеты, бутерброды с красной икрой, овощные салаты, коньяк, вино, водка. На горячее подавали пельмени, потом тефтели с толчёной картошкой и тушёной капустой — гарнир по выбору.
Банкетом довольны остались почти все. Все выпили и закусили. Никто не напился. За тем, чтобы никто не перебрал, следили. Даже если бы кто захотел довести себя до кондиции, ему бы всё равно не дали. Закон о борьбе с пьянством набирал силу, и хотя столичный Дом литераторов не попал пока под строгое око активистов, за его пределами они орудовали вовсю, и если бы на подступах к метро или в самой подземке попался бы кто-то из писателей пьяным, а на допросе бы рассказал, где он пил, то ЦДЛ незамедлительно внесли бы в список неблагонадёжных заведений. В принципе, все контролирующие органы и отдельные активисты про вечера в Доме литераторов, конечно же, знали и знали, что там иногда бывает, но то ли по чьему-то высокому негласному запрету, то ли ещё по какой причине ни милиция, ни дружинники в первый год переобустройства страны туда не совались.
На другой день Андрей уезжал в Сибирь. Наталья хотела, чтобы он летел самолётом, но тут Андрей проявил принципиальность, сказав, что, во-первых, до его города нет прямого авиарейса из Москвы, а во-вторых, он любит путешествовать на поезде. «Полстраны проехать и смотреть, смотреть в окно на поля, леса, города, сёла, станции, реки, людей. Разве для писателя это не счастье?» — «Счастье, — согласилась Наталья и добавила, глядя на него с любовью: — Возвращайся скорее, счастье моё».

В родном городе он ещё раз убедился: жизнь его теперь совсем другая, и, похоже, возврата к прошлому нет. Пока он ехал поездом, вышла из печати «Литературная газета», где писали о вечере в ЦДЛ и о его книге. Газета сначала попала в областную писательскую организацию, оттуда поступил сигнал в обком партии, первый секретарь обкома, попросив навести справки о земляке-писателе и изумившись прочитанным, задал логичный вопрос председателю местной писательской организации: «А почему первая книжка талантливого молодого писателя вышла не в нашем издательстве?» Председатель писательской организации был изумлён не меньше секретаря. Он вроде бы слышал, что есть у них в области такой начинающий автор, что даже рассказ его как-то печатали в московской книжке, но чтобы он был так талантлив… Ему не доложили. Свалив всё на писателей-кураторов, работающих с литературными объединениями, председатель заверил первого секретаря, что возьмёт ситуацию под свой личный контроль, и сразу по возвращении от него поехал в издательство, где вместе с директором они сделали в издательском плане срочную поправку, решив в течение двух-трёх недель напечатать книжку молодого автора тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров. Для этого в горком партии и редакцию газеты родного города молодого таланта были посланы срочные телеграммы, и в тот же день на встречу с приезжающим из столицы писателем был направлен сотрудник издательства. Обкомовская телеграмма уже через час попала на стол первого секретаря горкома, тот незамедлительно вызвал к себе редактора газеты, а редактор явился к нему со своими телеграммами: столичной и областной.
Первый секретарь горкома, ознакомившись в первую очередь с московской депешей, покачал головой:
— Прошляпили парня. Теперь отпускать в Москву придётся и всю славу его с ним Москва разделит. Куда же вы смотрели? Он несколько лет у вас на виду был!
— Мы что могли делали, — оправдывался редактор. — Рассказы его печатали в газете, направление на учёбу в университет дали, на работу приняли.
— Ладно, — одобрительно кивнул секретарь. — Читать-то мне рассказы просто некогда. К сожалению, я не читал. Вы мне принесите несколько из подшивок, ознакомлюсь. Надо хорошую встречу организовать. И вы там подсуетитесь, посвятите страничку нашему таланту. Постарайтесь, выпустите газету к его приезду. Если надо, то сдвиньте на день выход одного номера, а то область нас опередит.
— Область уже опередила, — махнул редактор. — Сегодня по радио его рассказ читали, а завтра сразу в двух газетах информация будет о выходе его книги.
— Да, за областью не успеть. У них всегда преимущество в смысле оперативности есть, — согласился секретарь. — Но тоже давайте не расслабляйтесь. Как он приедет, первым делом — ко мне.
Как узнали редакционные и горкомовцы, когда прибывает поезд, на котором ехал Андрей, молодой писатель только догадывался. Никаких телеграмм он домой не отправлял, не звонил, хотел приехать неожиданно. Наверное, встречающие дежурили на вокзале круглосуточно, не иначе. Едва Андрей ранним утром вышел на вокзальную площадь, как к нему тут же подошёл молодой человек и, представившись инструктором горкома комсомола, предложил сесть в «Волгу». Андрей ещё не успел ничего ему ответить, как появились на площади редактор газеты и водитель редакционного «уазика». Редактор обнял его как родного, прослезился и тут же предложил услуги своего автотранспорта.
— Слушай, дорогой, — сказал он горкомовцу. — Мы тут люди свои, разберёмся, а ты давай гони к Первому, сообщи о приезде, пусть в горком срочно едет, а мы пока завтрак нашему писателю организуем.
Но молодой горкомовец согласился не сразу, он попросил подождать, сходил на вокзал, позвонил Первому, и только получив от него инструкции, сказал редактору:
— У вас сорок минут на всё. Через сорок минут вас ждут в горкоме.
Обрадованный редактор повёз Андрея к себе домой, где уже был приготовлен стол, рассервированный больше под обед, чем под завтрак.
— Давай, дорогой, давай! — подталкивал Андрея редактор к столу, где уже ждала сияющая его супруга. — Откушай, поешь, попей. Спиртного, правда, нам пока нельзя, но мы потом обязательно отметим.
За завтраком редактор сообщил, что просьба его об увольнении удовлетворена, ему уже начислен расчёт с включением туда премиальных.
— А ты мне книжку первому подари, ладно? — попросил редактор, когда они уже собирались к выходу. — Только секретарю не говори, что я первый. Подпиши, ладно?
Андрей подписал бывшему начальнику книжку: «Наставнику — с благодарностью», тут же получив благодарность в виде поцелуя от его моложавой супруги.
Чаепитие продолжилось и в горкоме. Там, за столом, сияющий и сверкающий толстыми стёклами своих очков первый секретарь горкома вручил Андрею Почётную грамоту и ключи от квартиры.
— Всё, что можем, дорогой Андрей Николаевич. Это всё, что в наших силах. И хотя вы собираетесь работать в Москве, я знаю, что будете учиться в Литературном институте заочно, что жена ваша остаётся пока здесь, а значит, вы будете сюда приезжать, мы решили выделить вам из нашего фонда двухкомнатную квартиру. У нас есть такая возможность. Квартира не новая, но хорошая, в кирпичном доме. С переездом поможем. Ну, а если надумаете и жену увезти в столицу, то сдадите ключи нам обратно. И вот ещё что. Я знаю, что дом, в котором вы сейчас живёте, планируют скоро снести. Вы оттуда всё не увозите, оставьте шторы на окнах, замок, а не то, если бросите, её обязательно самовольно займёт кто-нибудь, и тогда при сносе проблемы возникнуть могут. Пусть будет видимость, что там живёте.
Андрей подарил книжку с подписью «С уважением и пожеланием успеха в благородном труде» первому секретарю и поехал на его «Волге» к своей четвертушке. Хотя от горкома до его дома было минут десять ходьбы.
Алёна была дома. Она ещё проходила курс лечения и реабилитации в железнодорожной больнице. Алёна как раз собиралась на приём к врачу, но, увидев остановившуюся возле дома «Волгу», вышла на крыльцо. Андрей вышел из «Волги» и сразу бросился к ней, она метнулась к нему навстречу. И… будто не было месяца разлуки, не было московской жизни Андрея, не было её долгого ожидания у окна, будто бы они никогда не расставались… Не было ничего, а были только объятия и поцелуи.
Водитель «Волги» принёс и поставил на крыльцо сумки Андрея, кашлянул в кулак:
— Первый просил, чтобы вы сегодня сходили посмотрели квартиру и сообщили в его приёмную, когда переезжать будете. Вам грузчиков пришлют и машину…
— Спасибо, спасибо, — закивал Андрей. — Мы всё сейчас же и сделаем.
— Кто собрался переезжать? — спросила Алёна, сияя.
— Мы! — воскликнул Андрей.
Потом они разбирали подарки, которые он привёз ей, матери и сёстрам. Потом она ходила ненадолго в больницу, а потом они пошли смотреть квартиру. Квартира находилась тоже недалеко, возле районного узла связи. Квартира была на четвёртом этаже, с полированной мебелью, телефоном, шикарной люстрой в зале, светильниками в спальне, хорошей, просторной кухней и ванной, облицованной цветным кафелем. Из окон кухни и зала прямо на них смотрели большими зелёными меняющимися цифрами электронные часы районного узла связи. Они отсчитывали новое для Андрея и Алёны время.
— Не дом, а сказка! — воскликнула Алёна и тут же покачала головой, удивляясь ещё больше: — Парадокс: ты был здесь, работал, и тебе ничего не давали, а собрался уезжать — дают!
По пути к пока ещё своей четвертушке они зашли в горком и сообщили в приёмной, что присылать машину и людей им не надо — с переездом они справятся сами.
Переезд и новоселье состоялись в тот же день. Была пятница. Андрей с Алёной перенесли в новую квартиру несколько сумок, матрас, постельное бельё, посуду. Телевизор помог донести Гена Хиль. Хиль не уходил до самого вечера. А вечером пришли мать с отчимом, сестра Лена с мужем Сергеем, сестра Ольга с сыном Лёшей, Александра Никитовна. Андрей зашёл было к Игорю и хотел позвать его, но после смерти бабушки, а потом и деда дядька редко ночевал дома, и Андрей его не застал.
Новоселье прошло весело, все поздравляли Андрея, а он подписывал и дарил всем свои книжки, раздавал подарки. Мать немного всплакнула:
— Ой, Андрюша, как ты там будешь один, в Москве-то?..
Всплакнула и тёща:
— Как вы будете жить отдельно друг от друга-то?..
— Ничего, не маленькие, — успокаивал их Анатолий Васильевич. — Не на век же уезжает. Андрюхе продвигаться надо вперёд, а Алёне ждать. И не за моря он уезжает…
— Ну, Андрюха, вот и сбываются теперь твои мечты! — восклицал Гена Хиль. — Отнесу твою книгу сейчас жене Надюхе — она тоже порадуется за тебя. Только ты в Москве своей помни нас, не забывай. Не забывай, откуда вышел и кто тебя гайки крутить на водопроводных задвижках научил.
— Не забуду! — обещал другу Андрей.
Часов в девять вечера позвонили. Андрей подумал, что ошиблись номером, но нет! Звонил редактор.
— Ты когда собираешься уезжать? — спросил он.
— В понедельник вечером.
— Значит, сделаем вот так: завтра придёшь в редакцию. Хотя и выходной день, но ради тебя весь коллектив без исключения соберётся. Отметим твой успех, ну, и заодно с коллегами попрощаешься, расчёт возьмёшь, трудовую книжку. Думаю, что в Москве в связи с перестройкой ещё трудовые книжки не отменили.
— Не отменили, — подтвердил Андрей.
И первую ночь в новой квартире, на широкой двуспальной кровати они провели блаженно. Помылись в ванной, улеглись и спали, как уставшие за день, набегавшиеся дети. Перед сном, правда, обнимая Алёну, Андрей подумал о Наталье… Но она казалась теперь ему далёкой, нереальной доброй феей из сна или сказки…
«А была ли она вовсе?» — спрашивал себя, засыпая, Андрей.
Спали они долго, а когда проснулись, не хотели вставать. За окном моросил сентябрьский дождь. Андрею никуда не хотелось идти. Но в половине десятого зазвонил телефон, и пришлось встать. Подходя к телефону, Андрей посмотрел на большие электронные часы. Они были всё те же, шли так же, как и десять лет назад, когда их установили, но теперь показывали новое для него время.
Звонил опять редактор.
— Давай, Андрей Николаевич, уже подтягивайся. Я на одиннадцать народу велел собраться, но тут представитель областного издательства тебя жаждет видеть. Собери все рукописи, что у тебя есть, и давай быстрее, — сказал он. — Коллектив тоже уже почти весь в сборе. Жаждут тебя увидеть, книжки получить с автографами, а то уедешь — и поминай тебя, а так хоть автографы останутся… — редактор засмеялся. — Да ладно, шучу. В общем, ждём. Теперь тебе ещё ближе до нас — за десять минут дойдёшь. Можешь супругу с собой прихватить...
— Ладно, собираюсь уже.
Но Алёна в редакцию идти не захотела.
— Ты уж лучше сам там с коллегами прощайся, целуйся. Со мной они будут смущаться проявлять чувства, так что лучше без меня там пообщайтесь. А я порядок в новой квартире наведу, расставлю столы и стулья, как мне надо.
И Андрей, сложив в модную московскую сумку рукописи и подшивки, надев френч, обув туфли-лодочки и взяв из холодильника бутылку привезённого им из Москвы коньяка, пошёл в редакцию один. Ну, а там действительно пришлось и целоваться, и обниматься, и крепко пожимать руки. Больше всех радовался за него председатель литературного клуба Пётр Сергеевич, он хлопал его по плечу и восторженно прижал к груди подаренную ему Андреем книжку с автографом.
— Валентин Распутин с автографом у меня есть, Станислав Куняев — тоже, теперь вот и Андрюша на почётном месте стоять будет.
С представителем издательства Андрей говорил недолго, тот записал на магнитофон некоторые сведения из биографии Андрея, взял рукописи и подшивки.
— Мы собрали ваши рассказы, что вы присылали на творческий конкурс, здесь я поработал с Петром Сергеевичем — полистали подшивки выпуска литературного клуба. Неплохая книжечка должна получиться. Конечно, не московская, но всё же… Я думаю, название надо дать по одному из ваших рассказов — «Мир из окна». Вы согласны?
Андрей сказал, что согласен, что целиком и полностью доверяет издательству и человеку, взявшемуся за редактирование. Потом он подписал договор, где в числе разного рода условий стояла и сумма причитающегося ему гонорара. Она была примерно в два раза меньше той, что он получил в Москве, но по областным меркам считалась заоблачной.
За столом редактор произнёс пламенную речь, сказал, что в плавание по морю литературы уходит с наших скромных стапелей большой корабль, пожелал семь футов под килем и торжественно, под аплодисменты, вручил Андрею конверт и трудовую книжку.
Сидели в редакции часа четыре. Когда кончилось спиртное, редактор подозвал водителя, передал ему записку и отправил в гастроном. Через полчаса водитель принёс ещё литр водки, и встречины с проводинами Андрея продолжились. Все смеялись, улыбались, желали Андрею удачи и творческого полёта, пили коньяк и водку. Андрей по пути в редакцию зашёл в гастроном, купил две бутылки «Боржома» и пил воду, наливая в рюмку вместо водки. После двух, ссылаясь на дела, помаленьку стали расходиться. Захмелевшего Петра Сергеевича Андрей вызвался проводить. Понимая, что он уже не вернётся, редактор и группа коллег, оставшихся допивать спиртное, вышли провожать их на крыльцо. Пётр Сергеевич вызвался идти до вокзаловских пятиэтажек пешком. Он жил через дом от тёщи Андрея.
— Может, по Партизанской пойдём? — предложил Андрей старшему коллеге. — У меня дядька тут живёт. Проведать надо.
Пошли по Партизанской. Дом, который помнил Андрей с детства, на первый взгляд выглядел так же, как и раньше, но Андрей чувствовал и видел, что после смерти бабушки и деда он осиротел. Никто не полол траву в палисаднике, никто не складывал аккуратно в поленницу дрова в ограде, никто осенью не выносил из огорода в кювет картофельную ботву. Вот и сейчас ботва была разбросана по всему огороду. Андрей сделал вывод, что Игорь картошку выкопал. Игорь был дома и, увидев племянника, обрадовался:
— Ну как там, в столицах? Я лет восемь уже как не был…
Узнав в попутчике Андрея известного газетчика и председателя литературного клуба, он обрадовался ещё больше.
— Давно хотел познакомиться. Проходите, проходите… Если не побрезгуете, то брагой угощу. У меня сегодня выходной.
— А окрошки у вас нету? — спросил Пётр Сергеевич и громко засмеялся. — Я окрошкой люблю закусывать. Особенно бражку.
— Окрошки вот нет, — с нескрываемой досадой, что не совсем угодил гостям, сказал Игорь. — Извините уж…
— Ладно, ладно, извиняем, — тоже засмеялся Андрей. — Придержи собак да проведи гостя в свою времянку.
— Да собаки не достанут! — махнул Игорь. — Проходите, проходите. В доме у меня бардак сейчас, всё никак не могу к ремонту приступить, поэтому всех зову во времянку.
Андрей знал, что Игорь чувствовал себя виноватым в смерти бабушки. Она умерла в год смерти Саньки. Умирала мучительно. Накануне Дня железнодорожника Игорь, как всегда, «забадяжил» тогда бражку, как всегда, снял пробу, и, как всегда, проба переросла в запой. Пьяным он пошёл зачем-то в дом, резко дёрнул на себя входную дверь, из-за которой и выпала бабушка. Упав, она сломала два ребра и слегла. Приехавшие на скорой медики хотели везти её в больницу, но она не поехала. Лечение дома на пользу не пошло. Бабушка промучилась до октября, похудела, осунулась. Приходившие ухаживать за ней невестка и внучки, приезжающие из соседнего краевого центра дядя Женя с женой тётей Женей, помогая ей перевернуться то на бок, то на спину, обнаружили появившиеся пролёжины. Бабушка стонала ночами, почти не ела и пила только воду. В начале октября она перестала есть и умерла на Покров. В тот же день, что и родилась, — 14 октября. После её смерти дед поначалу хорохорился, бодрился, даже ездил в гости один на поезде к дяде Жене, пережил зиму и весну, но к лету ни с того ни сего слёг и в конце первого летнего месяца умер, прожив восемьдесят семь с половиной годков. Дом достался Игорю и скоро стал приходить в запустение. Не топленная зимою печка к весне дала несколько трещин и задымила, промёрзшие стены дома повело, и Игорь превратил вначале кухню, а потом и спальню в склад пустых бутылок, поношенных тряпок, досок, слесарного инструмента и прочего хлама. Несколько раз Валентина Андреевна стыдила его, предлагала помощь в ремонте дома, но Игорь упрёки переносил стойко, не отвечая на них взаимностью, и уверял, что помощь ему не нужна, он справится сам, или говорил: «Женька приедет и поможет». Но насколько знал Андрей, Игорь отказывался и от помощи старшего брата, и дом приходил в упадок. Несколько раз до отъезда в Москву заходил к Игорю Андрей. Почти всегда дядька был пьян и у него кто-то гостил или даже ночевал. Чаще других это был Стас, один или с другом Виталием. Реже — кто-то из незнакомых Андрею. «Это с работы», — представлял их племяннику Игорь.
В тесной времянке Игоря ничего не изменилось. Самодельный обогреватель-«козёл» ярко высвечивал самодельной спиралью, на подоконнике стоял видавший виды будильник — без стекла, но показывающий время, по углам валялись старая обувь и прелое тряпьё. Так же закрытая, на сей раз зимней курткой, стояла в углу за железнодорожной полкой фляга с брагой. Железнодорожные полки привели Петра Сергеевича в восторг.
— Чур, моё место нижнее! — воскликнул он, усаживаясь за столик под поднятой верхней полкой. Улыбнувшийся Андрей сел напротив, под опущенной верхней полкой, заставленной большими сумками, заваленной валенками, сапогами, небольшими стругаными досками.
— Ну что, поедем?! — продолжал веселиться Пётр Сергеевич. — Я до Владивостока, а вы?
— Я до столицы, — подыграл ему Андрей. — Теперь у меня на целых шесть лет один маршрут.
— А я с вами до ближайшей станции, можно? — засмеялся Игорь. — Сразу видно: с творческими людьми дело имею… С шуток-прибауток начинаем. А алкаши как ко мне зайдут, то первым делом за кружку…
У Игоря Андрей посидел часа полтора. Говорили о Москве, желали Андрею доброго пути и успеха. Петра Сергеевича после двух ковшичков браги потянуло на сон, и он прилёг на разложенной нижней полочке.
— Пусть поспит, а я потом его провожу, — сказал Игорь. — Я знаю, где он живёт, в том самом доме, где я со своей сучкой-Нинкой жил. Отведу.
Захмелевший Игорь проводил племянника до ворот, долго жал руку, напутствовал:
— Андрей, ты должен за всех за нас, за всю родню нашу стать настоящим писателем. Должен, понял?
Андрей кивал и говорил: «Стану». Уходя домой по Партизанской улице, он остановился метров через двадцать, в том месте, где начинался тротуар, и посмотрел на дом своих предков. Посмотрел с нахлынувшей вдруг тоской-грустью, словно прощался и видел его в последний раз.
В воскресенье они с Алёной ходили на кладбище. Сразу от железнодорожного переезда прошли по тропинке и по досточкам через ручей к могилкам бабушки и деда. Потом поднялись выше и, ориентируясь по кривой берёзе и золотистой оградке, нашли могилку Саньки. Алёна дала волю слезам. Андрей ей не мешал, думая, что надо бы подновить оградку новой свежей краской, да и стол заодно покрасить. Но это уж на следующий год. То, что он приедет летом в родной город, Андрей не сомневался. Нет, он не оставит Алёну. Она ему дорога, их многое связывает. По приезде домой он понял, как много. За пять лет совместной жизни они не то чтобы привыкли — привязались друг к другу, сроднились. Многое пережили: безденежье, смерть сына, его запои, её тяжёлую операцию. И вот теперь, когда жизнь повернулась к ним белой полоской, он должен оставить её? Нет, нет, нет! Не оставит. А как же Наталья? Как с ней? Многим, если не всем, что произошло хорошего в его жизни за последние месяцы (да не за месяцы даже — дни!), он обязан ей, Наталье. Неужели предстоит выбирать? Выбирать он не будет. Пусть всё течёт, а он будет плыть, как решил: по течению, по течению, по течению…

На другой день он уехал из родного города. И вот прошло почти три года. С тех пор он ни разу не был в Сибири. За это время вступил в Союз писателей, выпустил ещё две книги в Москве и две в провинции (не считая того сборника рассказов, что напечатали в срочном порядке в областном центре и через месяц доставили в Москву и который помог ему вступить в Союз, будучи студентом первого курса, с чем его поздравляли в Литературном институте и в Московской писательской организации). За это время он стал лауреатом двух престижных литературных премий — всесоюзной и всероссийской. Был за границей: по культурному обмену в Болгарии, на книжных ярмарках в Германии и Израиле. Во все поездки его сопровождала Наталья. В Израиле она повезла его к дядьке — Моисею Соломоновичу, показала ему едва ли не все библейские места, вдохновила на написание цикла рассказов, которые потом были напечатаны в русскоязычном журнале в Тель-Авиве, а через некоторое время там у него тоже вышла небольшая книга, но почему-то в переводе на английский язык. За это время Андрей почти стал своим в писательской среде, нужным человеком в редакции и необходимым в Литературном институте. За это время они с Натальей сняли квартиру на углу улиц Добролюбова и Шота Руставели, напротив общежития Литературного института. За это время Андрей развёлся с Алёной и расписался с Натальей. За это время Андрей стал москвичом.
— Москвич ты мой! — иногда ласково говорила ему Наталья.

7.
— А как москвич-то твой там? — всегда, когда они встречались в медпункте вокзала, между разговором спрашивала Алёну подруга Рита. — Весточки-то шлёт?
— Деньги присылает, — почти всегда одинаково отвечала Алёна. — Он, когда на развод подал, просил, чтобы я фамилию не меняла, тогда и квартиру оставят, мол, и помогать ему мне лучше будет. А я и так не собиралась ничего менять. Привыкла к фамилии, и другие привыкли.
— Может, всё ещё тебя любит, а та ему только и нужна, чтобы в Москве жить? — ободряла подругу Рита.
— Может, и любит, — соглашалась Алёна. — Только что ему со мной тут-то прозябать? Он птица высокого полёта. Вон, в «Литературной газете» опять его фото было — где-то снова книжку выпустили его. Не то в Испании, не то в Аргентине даже.
— И почему, Алёнка, нам в любви всем не везёт? — вздыхала Рита. — Ни тебе, ни мне, ни Маринке. У неё опять мужик загулял. Трое детей уже — и блудит… Твой-то хоть совестливый: и квартиру оставил тебе, и денежки шлёт, а у неё Васька живёт в её же квартире, что от родителей осталась, не работает — и ещё блудит… Защитить её некому. Стёпа далеко…
Когда разговор заходил про Стёпу, Рита лукаво щурилась и старалась заглянуть Алёне в глаза.
— Он же тоже там, в Москве где-то? — говорила она.
— Под Москвой живёт. На электричке, говорит, полчаса до Москвы, — уточняла Алёна.
— И чё ты ему тот раз отказала? — спрашивала подруга. — Он по тебе со школьных лет сохнет. Даже с женой развёлся, когда узнал, что ты одна…
— Ну, предположим, развёлся он ещё до моего развода… — начинала было рассуждать Алёна, но тут же рассуждения обрывала и говорила подруге, озираясь и переходя на шёпот: — Не могу я с ним почему-то…

С той самой поры, как они встретились в больнице летом первого года начавшейся в стране перестройки, и в местной речке Бирюсе, и в далёкой Москве-реке утекло много воды. Переобустроить страну, как хотели, правители не смогли, жить стало хуже. Борьба властей с пьянством и охота народа за водкой привели к тому, что не стало в магазинах ни сахара, ни повидла, ни даже томатной пасты. Появились талоны сначала на продукты, потом и на некоторые необходимые товары повседневного спроса. Магазины пустели, а роль по снабжению своих работников товарами первой необходимости стали брать на себя профсоюзные комитеты предприятий. Профком депо превратился в штаб по добыче товаров, а кабинет, где он располагался, и часть красного уголка — в склад. Под запись и по записи выдавали масло, сахар, стиральный порошок и даже нижнее бельё. На зарплату и деньги, что присылал ей Андрей, Алёне нечего было купить. Она хотя и откладывала деньги на «чёрный день», привычки переводить их в крупные суммы у неё не было. На сберкнижке лежало рублей сто пятьдесят, да припрятанными — около пяти сотен. Припрятанные ею состояли из десяток и четвертных, и неожиданный обмен старых пятидесяти- и сторублёвок на новые её никак не коснулся. Когда она узнала о реформе, то в первую очередь подумала о нём, об Андрее. «Наверное, он-то пострадал, у него тысячи водятся…»
Стёпа встретил её неожиданно возле вокзаловских пятиэтажек. После смены Алёна решила поехать на деповском автобусе к матери и едва сошла возле старой водонапорной башни, как увидела его.
— Стёпа, ты? — воскликнула она, узнав в пополневшем, краснолицем человеке с усами-скобочками по-хохляцки, в модном в крупную клеточку пиджаке, брата подруги Маринки.
— А я тебя ждал… — сказал он. — Тётя Шура сказала, что ты должна приехать сегодня.
— Здравствуй, Стёпа.
— Здравствуй, Алёна.
— Ты извини, но мне к матери необходимо сегодня зайти. Может, как-нибудь в другой раз встретимся?
Алёна не знала, что сказать ему, как вести себя с этим, уже другим и по сути незнакомым ей, человеком. Тогда, в больнице, они в первый раз только поговорили, потом он приходил ещё. Попутно шёл к Маринке и принёс ей яблоки и томатный сок. Больше она его не видела. И вот новая встреча, ещё шесть лет спустя.
— А можно, я подожду тебя? — попросил Степан, когда они подошли к подъезду дома, где жила Александра Никитовна.
— Подожди… — разрешила она неожиданно для себя, заходя в подъезд.
Дома у матери, за чаем и во время разговора, Алёна несколько раз выглядывала в окно и видела Степана, сидящего на скамейке на детской площадке и время от времени бросающего взгляд на окна, за которыми должна была быть она.
Степан вызвался проводить её до дому. Она согласилась, и они пошли пешком мимо вокзала, дома быта, свернули на Старобазарную площадь, на Партизанскую улицу. Когда проходили мимо дома бабушки и деда Андрея, Алёна вдруг испугалась, что её может увидеть со Степаном Игорь, но Игоря они не встретили. Стёпа рассказывал про своё житьё-бытьё в Подмосковье, где он начал своё дело: открыл магазин и торговал сначала продуктами питания, потом переключился на торговлю запчастями для «Жигулей» и «Волг», а потом и иномарок.
— Жить можно, — говорил Стёпа с вдохновением. — Только в личной жизни не везёт вот…
— А что так? Молодой, здоровый, успешный… Что ещё надо девкам-то?
— А кто их знает, — смутился Стёпа, теряя вдохновение, — что вам надо?
Алёна отвернулась, тоже смутилась.
— А я думала, ты режиссёром стал. Помню, как кино любил… Со всех четырёх пятиэтажек собирались люди тебя слушать, когда ты про кино рассказывал…
— Кино кончилось с детством, — вздохнул Стёпа. — Взрослая жизнь совсем не как в кино…
— Ты прав, — согласилась Алёна. — В жизни не как в кино. Но вот уже и мой дом. Пришли…
Алёна снова не знала, как поступить. Сказать спасибо и уйти было бы не совсем хорошо, пригласить к себе — тоже…
— Может, зайдёшь? — спросила она тихо, надеясь, что он откажется.
— Можно, — согласился Степан.
— А у тебя просторно, — сказал Степан, заглядывая в зал из прихожей. — Маринка говорила, что какая-то горкомовская квартира… Ей особенно кухня понравилась…
— Да, и кухня, и ванная тут не такие, как в других, соседних квартирах. По спецпроекту делали: в одном подъезде пять квартир по стояку идут, одна над другой, — объяснила Алёна, провожая гостя в кухню.
Она включила чайник, усадила его за стол, достала из холодильника варенье, что привезла накануне из деревни тётка Андрея Галина.
— Я слышал о твоём муже, — начал Степан, сам накладывая себе из банки варенье на блюдце. — Маринка говорила, что он меня даже знает… Знал, вернее… Говорит, вместе когда-то жили в бараках и дружили даже…
— Да и Андрей мне говорил, что знает тебя. Когда с Маринкой познакомился, вспомнил, — подхватила тему Алёна. — Да, у меня где-то альбом остался с его школьными фото, я даже тебя там видела. Сейчас поищу.
Она прошла в спальню, заглянула сначала в сервант, потом в комод, нашла альбом в тумбочке под телевизором.
— Ну вот. Пей чай и посмотрим, — сказала она Степану.
— Да я уже напился… — ответил Стёпа. Ему, видимо, действительно не терпелось посмотреть на фотографию Андрея.
— Ну, тогда проходи в зал, на диван, смотреть будем.
Они сели на диване рядом, касаясь коленями, так, как никогда ещё не сидели, даже в детстве.
— Вот Андрея фотки, — Алёна пролистнула несколько страниц, остановившись примерно на середине. — Вот Андрей перед свадьбой. Не узнаёшь? Это ему лет двадцать, как с армии пришёл…
— Нет. Здесь я его не узнаю… — замотал головой Стёпа. — Если и были мы знакомы, то в первые школьные годы. В классе первом-втором… Они тогда в красном длинном бараке жили, а мы напротив, в железнодорожных домиках. Потом нам квартиру дали, и мы уехали к вокзалу, а после и они переехали ближе к шпалозаводу…
— Есть тут и школьные фотки. Вот это в первом или во втором классе, та, на которой он мне тебя показывал. Я тебя узнала. Смотри внимательно.
— Да, и у меня такая есть! — воскликнул Степан, почти вырывая из рук Алёны альбом. — Вот, вот он я! Это мы тогда сразу два класса первых фотографировались. У фотографа плёнка кончалась, он нас и сфотал вместе, всех первоклассников.
— А ниже тебя, на первом ряду, третий слева — Андрей, — сказала Алёна, радуясь восторгу Степана. — Узнал?
— Да, да… Узнал! Это вот какой Андрюха, оказывается! Помню, помню. Ему первому тогда в красном бараке велосипед «Школьник» купили, а мы все катались на нём по очереди. Учились ездить на двухколёсном…
Стёпа засиял, уходя в воспоминания.
— Сколько же лет назад это было? Ой, сколько! Вот не думал, что так судьба распорядится и ты будешь его женой!.. — Стёпа вдруг замолчал, словно осёкся, передал альбом Алёне, лицо его сделалось серьёзным. — А ведь когда мы в детстве знали друг друга, в кино ходили, и даже когда я в армию уходил, ты о нём даже ничего не знала…
— Да, не знала… — согласилась Алёна. — Но вот видишь, как судьба повернула… Узнала потом…
Степан погрустнел. Поднялся.
— Ладно, Алёна, пойду я, наверное… Если через неделю не уеду, зайду к тебе, может, адрес московский Андрея дашь… Попробую найти его в Москве.
— А у меня нет его адреса, — сказала Алёна, — он мне деньги шлёт — то один обратный адрес указывает, то другой, то вообще почтовый ящик… Но найти, я думаю, в Москве его нетрудно: зайди в московскую писательскую организацию и спроси…
— Хорошо, — кивнул Стёпа и ушёл.
Больше они не встречались…

Встреча со Степаном и посещение им её жилища — первое посещение её дома другим мужчиной после развода с Андреем — всколыхнуло Алёну. «А что, неужели я должна себя похоронить? Неужели я не могу быть счастливой, полюбить кого-то другого, кроме него? Ведь он живёт там себе, радуется жизни с этой Наташей своей, а я… Почему не могу я?..» Алёна не первый раз думала примерно так, но после встречи со Стёпой новая волна захлестнула её. Она знала, что нравится некоторым мужчинам из депо и из числа соседей. Были среди них и одинокие, и симпатичные, в каком-то смысле даже приятные… Были и те, кто знал о её бесплодии, и они были согласны разделить с ней её одиночество, и она несколько раз было решалась разделить одинокие дни с кем-нибудь… Но какая-то сила, какие-то неожиданно возникшие обстоятельства путали все её планы, вдруг показывая человека, на которого она смотрела в качестве возможного супруга, с неприглядной стороны. Примерно год смотрел на неё новый мастер, приехавший работать в депо из Казахстана. Симпатичный, неженатый, знающий толк в колёсных парах… Несколько раз он делал попытки приблизиться к ней, заговорить, сделать комплимент. И она, видя его настойчивость, неравнодушие в его глазах, чуть было не поддалась соблазну ответить на его взаимность, согласилась даже придти к нему в гости, они даже уже договорились, когда встретятся, но накануне предполагаемой встречи он вдруг заболел и попал в больницу. Она решилась пойти к нему, достала апельсинов, купила конфет, соку и пошла, но возле больницы неожиданно увидела целую делегацию женщин-деповчанок, большинство из них были конторскими и несли больному мастеру полные сумки продуктов. Алёна поздоровалась с ними и прошла мимо, сказав, что пришла в больницу к подруге. Вторую попытку посетить больного она не предприняла, хотя долго думала и даже собралась, но не пошла. А неделю спустя она увидела выздоровевшего мастера с разведённой дамочкой из планового отдела. Они смеялись и шептались, не обращая внимания ни на неё, ни на других. Предпринимал попытки ухаживания за ней один врач. Но он был так хорош собой, что Алёна его боялась. Боялась она и слухов, окружавших красавца, по ним он долго с женщинами не жил: едва сходился с одной, как тут же выбирал себе на стороне другую. Был ещё и сосед, вернее, молодой мужчина из соседнего подъезда. Он жил у матери. Говорили, что работал одно время в геологоразведке, имел приличные деньги и катался в новых «Жигулях». Один раз Алёна даже прокатилась с ним на его серебристой машине. Он посигналил ей, когда она шла возле гастронома, предложил подвезти, она отказывалась, ссылалась, что до дома недалеко, но он настоял, и они проехали каких-то триста метров. Попрощались у её подъезда. А когда Алёна приняла душ, поужинала и собралась было спать, он позвонил ей по телефону. Она взяла трубку. «Можно, я приду сейчас к тебе?» — спросил он бесцеремонно. «Нет, нет! — испугалась она. — Не надо!» — «Надо, — сказал он уверенно. — Я уже иду…» Алёна бросилась к двери, закрылась на все запоры, выключила в зале и на кухне свет и села на стуле в прихожей. Через несколько минут в дверь действительно позвонили. Она не отозвалась, позвонили ещё раз, потом ещё, потом негромко постучали. Она не отозвалась. Он звонил ещё несколько раз и стучал, но она так и не ответила. Наконец, он ушёл. Но на этом дело не кончилось. Несколько раз по утрам он ждал её на «Жигулях», готовый подвезти до депо. Ждал и возле депо вечерами. Но она не отвечала больше взаимностью. История с соседом закончилась месяца через два. Он пришёл к ней в выходной день изрядно подвыпившим и потребовал, чтобы она собиралась и шла с ним. Она отказалась, он потребовал более настойчиво. Она отказалась снова, и тогда он попробовал решить за неё силой. Взял её на руки и понёс. Она сопротивлялась, отбивалась, кричала. На крик выбежали соседи, бросились отбивать, и дело закончилось милицией. Настойчивого жениха увезли, а вечером пришла его старушка-мать и слёзно умоляла простить её одичавшего в таёжных экспедициях сына и не писать заявления. Писать заявление Алёна не стала. Сосед-хулиган отсидел пятнадцать суток и вышел. Больше кататься на «Жигулях» он её не звал и сватать не приходил. Зато приходили Игорь со Стасом. И тоже выпившие. Родственников мужа Алёна выгонять не стала. Они пришли как-то вечером, с бутылкой спирта. Алёна поставила им на закуску солёные огурцы и круглую варёную картошку, но пить с ними, как они ни просили, отказалась. А они, выпив по полстакана, сказали, что пришли не просто так, а сватать Игоря. «Если Андрюха-дурак не понимает, кого он променял на московскую кралю, я ему докажу, — сказал осмелевший Игорь. — Выходи за меня, Алёнка. Мы с тобой так будем жить, как говорят: платонически. Я тебя не трону. Будешь варить мне, за домом смотреть, и ладно. А тот дурак узнает, что ты со мной, сразу примчится, свою москвичку эту бросит. Выходи». Алёна посмеялась, построила двум выпившим мужикам глазки и, разрешив им выпить ещё по одному разу, ласково проводила. «Эх, ты, а я тебя как увидел первый раз, так сразу полюбил, — сказал Игорь, уходя. — Жаль, что ты жена племянника была, а то бы ни за что не отступился, добился своего…»

Несколько раз сестра Алёны Лариса, имеющая уже троих детей, обеспокоенная судьбой Алёны, звала её к бабке-ворожее. Но Алёна отказывалась.
— Я тоже не верила, — убеждала Лариса. — Но когда у меня трудный период в отношениях с мужем был, пошла и не пожалела. Пойдём. Если боишься, что много денег возьмёт, — не возьмёт. Она на деньги не жадная. Вот увидишь: поговоришь с ней — легче будет…
И Алёна пошла. Бабуля-ворожея по имени Нюра оказалась не такой уж и бабулей — вполне симпатичная черноволосая женщина, возрастом чуть за пятьдесят.
Она внимательно разглядывала фотографию Андрея, потом взяла чистый гранёный стакан, поставила туда свечу, зажгла, а фотографию поставила рядом.
— То, что было, уже не вернёшь, — сказала ворожея, выслушав Алёнин рассказ. — А то, что будет ещё не скоро, сказать, если хочешь, могу.
— Хочу, — сказала Алёна.
— Сила женщины, забравшей и околдовавшей твоего мужа, велика, но не безгранична. Она слабеет и ослабнет со временем. Но пока ему лучше быть в её плену. Его плен — его же дорога к успеху. Он ослеплён ею, успехом, но помнит тебя. Помнит… Ты тоже недолго будешь одна, хотя…
— Что — хотя? — спросила за Алёну Лариса.
— Хотя и не одна тоже будешь недолго… — ворожея смутилась. — Будут у тебя ещё и светлые, и серые, и тёмные дни.
Алёна отнеслась к словам ворожеи несерьёзно, отдала ей пять рублей и, придя домой, увлёкшись домашними делами, забыла, что говорила ей баба Нюра. Почти забыла.

Алёна часто гуляла вечерами или днём по выходным по улицам города. Бывала и у детского сада, куда водила давным-давно своего Саньку, несколько раз видела его воспитательницу — узнавала её по той же большой копне волос. Раза два они проходили друг мимо друга, узнавали, но не здоровались. Встречала несколько раз Алёна и бывшую нянечку Женю-Конопушку. Когда её попросили уволиться из детского сада, она устроилась в столовую, рядом с гастрономом. Несколько лет была раздатчицей, сильно пополнела. Алёна слышала, что она вышла замуж и родила двойню. Проходила Алёна и возле школы, где бы мог учиться её сын. Узнавала сестрёнок-двойняшек из Санькиной группы, мальчика-Огонька. Дети росли быстро и менялись, взрослели. Алёна вздыхала, представляла своего сына школьником и плакала. Раза по три, по четыре в год Алёна ходила на кладбище. Конечно же, она шла одна или с кем-то на могилку сына, но попутно заходила и к своему отцу, и к Андреевым деду с бабушкой, которых считала своими. Обычно посещения начинались с весны, с родительского дня, после Пасхи, второе посещение — на Троицу, и обязательно — накануне или на день рождения сына (смотря как выпадала рабочая смена в депо). На день рождения она больше ходила одна или с Александрой Никитовной. Доезжала до нефтебазы, а там шла пешком до железнодорожного переезда и спускалась к кладбищу. Несколько раз она встречалась у могилки с Валентиной Андреевной. Они не сторонились друг друга, здоровались, общались, даже плакали вместе. Об Андрее старались не говорить, но нет-нет да и соскальзывала из уст бывшей свекрови фраза-другая о её сыне, и Алёна невольно, всегда скрывая интерес, узнавала новости из жизни бывшего мужа. Бывало, ходила на кладбище Алёна в дни, не связанные ни с какой датой. Щемило сердце, обливалась слезами душа, становилось одиноко, и ноги сами вели её туда. И она шла, бывало, даже пешком от самого дома. Доходила до переезда, спускалась вниз по дороге до тропинки, сворачивала, переходила ручей по заботливо уложенным кем-то досточкам, выходила к оградке деда с бабушкой, а от неё уже искала кривую берёзу и золотистую оградку. Золотистая оградка, за которой, судя по дате, за пять лет до смерти сына (ещё до его рождения!) была похоронена женщина сорока лет, уже не была такой золотистой — краска за прошедшие годы поистёрлась, но она всё так же выделялась среди других и была видна издалека. Алёна всегда медленно подходила к оградке сына, осторожно отвязывала проволоку на калитке и тихо заходила. Подстелив газетку, она садилась на краешек скамейки за столик и смотрела на памятник, на фотографию. Потом плакала. Тихо. Тихо катились по её щекам слёзы, с лёгким, неслышным человеческому уху шорохом падали на траву у ног, на стол, на скамейку, на её коленки. В такие минуты Алёне хотелось быть одной. Она уже давно не протестовала, не спрашивала, зачем и прочему, она облегчала душу слезами, и чувства её и мысли обретали покой. «А может быть, ему там лучше? — спрашивала она себя. — Может быть, там лучше всем? Не надо страдать, быть нелюбимой, терпеть, переживать измены… Может, там…» Она хотела, старалась представить, что может быть там, но воображение улетало от неё в синее небо, за белизну облаков и растворялось в синеве и белизне.

Однажды, когда она сидела у могилки, её негромко окликнули. Она, удивляясь себе, безбоязненно оглянулась и увидела кудрявого мужчину в тёмно-зелёной замшевой куртке и девочку лет десяти-двенадцати в синей вязанной кофточке.
— Девушка, а вы не знаете, тут где-то дорога наверх ведёт? — спросил мужчина. — Год не был — не могу найти.
Лицо мужчины было знакомо Алёне, где-то она его раньше видела.
— Дорога вверх дальше, — показала рукой Алёна. — Надо вам выйти назад, на главную дорогу, и дальше пройти к соснам — и увидите поворот.
— Спасибо, — сказал мужчина. — Раз так, то найдём.
— Спасибо, — сказала и девочка.
Алёна проводила их взглядом, подумав, что девочка, скорее всего, ровесница её сына.

А через два дня она снова увидела этого мужчину. Она подходила к остановке, когда автобус первого маршрута собирался уезжать. Она побежала, надеясь, что водитель заметит её и подождёт. Водитель действительно заметил, подождал и даже открыл для неё переднюю дверцу. Она вошла и увидела за рулём его. Он улыбнулся ей и кивнул. Она кивнула в ответ. А ещё через день, прогуливаясь по городу, она увидела его возле газетного киоска в той же замшевой куртке, хотела пройти мимо, но он вдруг поздоровался с ней.
— Здравствуйте, — ответила Алёна.
— А мы с вами нигде раньше не виделись? — спросил он.
— Не знаю… — сказала Алёна кокетливо. — Город у нас небольшой, водителей автобусов не так уж и много… На кладбище мы пообщались, а виделись, наверное, до этого не один раз. Я часто на первом автобусе катаюсь.
— А я не часто, — улыбнулся он, покачивая кудрями. — Меня просят иногда выйти, поработать за кого-нибудь на первый маршрут, а так я на «пятёрке» работаю.
— А на «пятёрке» мне ещё чаще ездить приходится. У меня мама возле вокзала живёт…
Они засмеялись. Одновременно и громко.
— Прогуляться вышли? — спросил он.
— Да, брожу по улицам так просто, без цели, — сказала она. — Отдыхаю так.
— И я так же предпочитаю отдыхать! — воскликнул он и, снова тряся кудрями, засмеялся.
Они пошли вместе по улице Гагарина, к Старобазарной площади.
— Меня Николай зовут, — представился он.
— Алёна… А вы нашли на кладбище, кого искали?
— Да, почти сразу. У меня жена там похоронена. Три года назад умерла.
— А девочка? Ваша дочь?
— Да, дочь. Катя.
— Один воспитываете?
— Есть две бабушки. Но одна сейчас сильно болеет, а у второй, кроме Кати, ещё трое внучат. Так что, можно сказать, на девяносто процентов — один.
Потом они сидели на скамейке возле здания отделения железной дороги и говорили, говорили. Алёна поражалась себе, той лёгкости, с какой она доверительно говорила с незнакомым человеком о муже, о сыне, о себе. Как быстро стала называть его сначала Николаем, а потом Колей. А он, Коля-Николай, легко, простодушно говорил ей о себе, о том, что боится женщин и не решается к ним приблизиться, что женился только потому, что его познакомили с матерью Кати, а вот с ней, с Алёной, его так и подмывает говорить, говорить, говорить…
Потом они шли по улице Транспортной и оказались возле новых домов у железнодорожной школы. Николай сказал, что он здесь живёт, и пригласил в гости. И она согласилась и пошла. В квартире на третьем этаже, окнами на школу, она познакомилась с Катей. Они втроём пили чай, Катя показывала Алёне свои тетрадки, рассказывала про школу, про свой класс. Догадка Алёны подтвердилась — девочка была ровесницей её Саньки. Потом, уже по темноте, Коля проводил Алёну до дому. Напрашиваться в гости не стал. Попрощался торопливо, ссылаясь, что Катя дома одна. Алёна, беспокоясь за него, попросила позвонить и сообщить, как он добрался до дома.
— А что тут добираться, город-то и вправду маленький, ходьбы минут на пятнадцать от тебя до меня, — сказал он, уходя, но через полчаса позвонил. И они снова говорили, говорили, говорили…

Через два месяца они стали жить вместе. Николай перенёс её вещи к себе, и она перешла в его двухкомнатную квартиру. Свою квартиру Алёна сдала в аренду. Жили не расписанными — Алёна не хотела менять фамилию, а Николай не настаивал. Коля оказался прирождённым семьянином: добрым, покладистым, неконфликтным. Никогда не спорил, правоту свою старался Алёне и Кате доказывать делом, а если давал слово, то держал и исполнял обещания. И с Катей Алёна быстро подружилась. Лишённая материнской ласки, девочка приняла её, как мать, и почти сразу стала звать мамой.
Когда в стране начались большие перемены, обанкротилась автобаза, где работал Николай, и он решил заняться своим делом. Сначала взял в аренду, а потом выкупил автобус и занялся пригородными перевозками пассажиров. Алёна продолжала работать в депо. Шло время, менявшее вокруг многое, но не влияющее на их отношения. Алёна была счастлива. Катя стала умной девушкой: закончив школу, поступила в медицинский институт, на врача-терапевта. Двадцатый век сменил двадцать первый. Чтобы содержать семью и выучить дочь, Николай вместе с приятелем занялся дальними перевозками — сначала пассажирскими, потом грузовыми. Возил товар из Забайкалья, Урала, европейской части России и даже Казахстана. Алёна снова часто оставалась одна, но это одиночество не было ей в тягость. За годы жизни в новой семье она всё обращала во благо, даже разлуки. За расставанием всегда следует встреча, — знала она и добавляла: «Радостная встреча». И встречи после недолгих разлук с мужем и приёмной дочерью действительно были радостными. Когда они приезжали домой, то смеху, шуткам, восторгу не было границ, а разговоры лились порой до рассвета.
Но жизнь человеческая не состоит из одних только радостей, бывают в ней и печали, и горе. Горе пришло неожиданно, прогремело громом средь солнечного дня, ворвалось в дом ледяным холодом, и кончилась радость.
Звонок раздался под утро. Звонили из больницы, но не из железнодорожной или городской, а из далёкого Новосибирска.
«Ваш муж в тяжёлом состоянии, нужно приехать», — слова эти разорвали счастливую жизнь Алёны. Горькое предчувствие сначала робко, а потом настойчиво стало нагнетать мрачные мысли. Она, не раздумывая, поехала в Новосибирск, нашла больницу и Николая в реанимационном отделении.
— Они нарвались на бандитов, — сказал ей лечащий врач. — Напарника сразу убили, а вашего мужа тяжело ранили и бросили на дороге. Если бы сразу подобрали, то можно было бы спасти, а сейчас…
— Что сейчас?! — спросила Алёна.
— Сейчас поздно… — сказал врач. — Он в себя не приходит и, наверное, уже не придёт. Я могу вас впустить к нему на минутку…
Николай лежал на кровати с закрытыми глазами, лицо его было в синяках, в кровоподтёках. Казалось, не дышал. Она смотрела то на него, то на врача, глазами спрашивая, жив ли он. Врач кивнул: жив. Алёна осторожно взяла руку Николая, едва тёплую, наклонилась и прижала к себе. Он встрепенулся и, не открывая глаз, что-то прошептал. Она прислушалась, но ничего не поняла.
— Коля, Коля, это я, Алёна… — сказала она ему в ухо.
Он встрепенулся ещё и снова пошевелил губами.
— Что, Коленька, дорогой? Что, Коля? — слёзы наполнили её глаза, она одной рукой вытерла их, другой продолжала держать Николая за руку. — Ну, скажи ещё, скажи, Коленька! — умоляла она.
Он дёрнул веками, едва приоткрыл их и снова пошевелил губами.
— А… Алёна…
— Я, Коленька, я это, я! — воскликнула она радостно, прижимая его руку к себе. — Я, Коля, я!
— Катю… береги… — прошептал он едва слышно.

Колю похоронили на другом конце разросшегося кладбища, ближе к речке, рядом с его другом-напарником, похороненным неделю назад. А Алёна осталась жить и беречь Катю. И потекло новое время за её окном на старых электронных часах районного узла связи. Время текло, меняло цифры на табло, меняло жизнь. Катя взрослела и превратилась в красавицу: стройную шатенку с длинным, вьющимся, как у отца, волосом. Алёна несколько раз ловила себя на мысли, что Катя могла быть её невесткой…
Но она была её приёмной дочкой, красивой и умной, и никто, в том числе и Алёна, не удивился, что однажды Катя приехала домой не одна, а с молодым человеком, и объявила, что выходит замуж. Два года Катя уже работала в областной больнице, там и познакомилась со своим Лёней — врачом-хирургом. Свадьба прошла в областном центре, там и остались жить молодые.
А Алёна осталась теперь одна на две квартиры и, чтобы не бередить воспоминания, перешла жить в свою квартиру, а Николаеву сдала в аренду. В старой квартире, напротив не устающих электронных часов, как ей иногда казалось, вечных, она нет-нет да и подумывала об Андрее. Первые годы её замужества он так же отправлял ей деньги. Говорили, приезжал к матери, но, видимо, узнав, что она замужем, видеть её не стремился, а потом и деньги присылать перестал. Позже узнала она от бывшей свекрови, побывавшей у сына в гостях, что Наталья звала его жить за границу, а он не хотел, что на этой волне у них испортились отношения. Нельзя сказать, что Алёна не думала об Андрее и в годы замужества. Думала и иногда даже, тайно от Николая, покупала «Литературную газету» в надежде узнать новости о нём. И, бывало, узнавала. Впрочем, о больших событиях в жизни Андрея сообщала и местная газета. О том, какую он премию получил и каким тиражом у него вышла новая книга. А один раз даже многосерийный фильм по его повести шёл по телевизору, и несколько серий смотрели они вместе с Колей.
Интересы Алёны ограничились. В гости она теперь ходила только к сдавшей сильно Александре Никитовне, почти ослепшей после неудачной операции на глазах. Бывало, заходила к сестре Ларисе, проведывала её, племянника и племянниц. Один раз в гости к себе пригласила её сестра Андрея Ольга. С Ольгой они как-то вместе ходили в родительский день на кладбище, и там Алёна встретилась и с поседевшей уже двоюродной сестрой Андрея Тоней, и ещё с несколькими родственниками со стороны бывшего мужа. После побывали они все вместе на могилах отцов — её и Андрея, вырвали траву на могиле Игоря, замёрзшего в холодной избе осенью 1995 года. Искали и последнее пристанище Стаса, пережившего Игоря на два года и умершего, так же, как и он, от перепоя в нетопленной избе старшей дедовой сестры — бабы Поли, но не нашли. Никто не знал, где он похоронен и кто его хоронил. И ностальгия затеребила, затормошила Алёнину душу, разбудила воспоминания о днях далёких: о знакомстве с Андреем, о жизни в четвертушке, о переезде в новую квартиру…
Вечером Алёна сидела в комнате и плакала, смотрела в окно на электронные часы, отсчитывающие привычное для себя и новое для неё время…

В первый день третьего лета нового века и нового тысячелетия Алёна почувствовала резкие боли в животе и на приёме у врача узнала, что ей нужно лечь на операцию. Она не стала спорить и перепроверять анализы, согласилась сразу. Назначили день, и перед уходом в больницу Алёна пошла на кладбище. Пошла, как это делала не раз, пешком, неторопливо прошла переезд, вышла на тропинку, по досточкам перешла ручей, заглянула на могилки деда и бабушки и по ориентиру — кривой берёзке и золотистой оградке — вышла к могилке Саньки. Проходя мимо золотистой оградки, Алёна заметила, что та недавно выкрашена и снова в этот же золотистый цвет, а могилка женщины прибрана. «Надо тоже подновить сыночку могилку, — подумала она. — Но это, дай Бог, всё в порядке будет, уже после операции. Зятя, Ларисиного мужа Лёню, попрошу…»
На могилке она, как всегда, плакала, сидела на краешке скамейки, положила горсть конфет к памятнику. Собираясь уходить и думая зайти ещё на могилку Николая, Алёна перекрестилась и услышала, что её окликнули. Кто-то негромко назвал её имя.

8.
Кто-то негромко назвал его имя. Андрей оглянулся и увидел Короткова.
— Привет, Андрюха. Ты что-то уж совсем — не отзываешься, не оглядываешься. Забронзовел, видать, дальше некуда. И на творческие вечера старого приятеля по Литинституту звать перестал.
Они встретились на суетливой, вечно переполненной станции метро «Новослободская».
— Да нет уже почти два года никаких вечеров, и никаких книг в России не выходит, — сказал, оправдываясь, Андрей. Он был рад встрече с однокашником.
— В России у него два года книги не выходят. Зато в «Знамени» я твою повесть видел! — как всегда громко, с русским размахом, говорил Коротков, без устали хлопая его по плечу. Было видно: он тоже рад случайной встрече.
— Да, печатали... По старой памяти печатают. Гонорар мизерный платят, и то с задержкой… — продолжал оправдываться Андрей.
— А за границу ездил на презентацию своей книги, в Лондон? Или это не в счёт? На такие мелочи вы не размениваетесь? Подумаешь, Лондон… Вам Париж подавай! А мне бы и в Белоруссию съездить за счастье было бы. Так не зовут. Ни рылом, ни талантом не вышел, наверное. К тому же поэты сейчас не в чести!
Коротков продолжал говорить громко. Теперь он размахивал руками, и Андрей не понимал: ругает ли он его или просто говорит, что думает.
— Да был я в Лондоне, был. В ПЕН-клуб меня приняли, — сказал он. — За книгу деньги получил и уже отдал тридцать пять процентов родному государству.
Коротков неожиданно замолчал, посмотрел на него — теперь без улыбки, с налётом грусти.
— Везунчик ты всё же, Андрюха. Я не знаю: что делать с такими, как ты? Демократом тебя назвать язык не поворачивается, патриотом — тоже. Ты Белый дом защищать, знаю, не ходил, и случись — опять бы не пошёл… За что я к тебе симпатию питаю, не пойму… А в метро что делаешь? Что, тебя твоя чернобровка не возит больше на иномарке не знаю какой марки? — Коротков снова улыбнулся.
— Да поругались мы, — сказал Андрей, — разошлись во мнениях. Она хочет, чтобы я с ней уехал насовсем, с концами, в Израиль. Говорит, будешь в русскоязычном журнале работать. Что там каждый третий сейчас говорит по-русски. А я не хочу. Что я там буду делать? Я же русский мужик, сибиряк. Мне там жарко, душно, воздуху не хватает…
— Вот это правильно! — Коротков снова принялся хлопать Андрея по плечу. — Это я понимаю — патриот. И ещё какой! Тебе бы там с твоей-то чернобровкой лафа была. Она бы тебя там развернула! А ты не хочешь! Молодец! Значит, ты настоящий писатель, наш, патриот! Не за деньги и не за славу! Постой, а куда ты сейчас идёшь?
— Сам не знаю, — махнул Андрей. — Поругались, покричали друг на дружку. Она в слёзы, говорит: оставь меня, я и пошёл. Вот и иду.
— Далеко от неё не уйдёшь, — снова посерьёзнел Коротков. — Знаю тебя. Да и некуда тебе идти. Всё под её контролем. Может, ко мне? Я сейчас один. Сын в армии, жена недавно умерла. История, я тебе скажу, получилась… Но про это потом. Давай ко мне, день-два покантуешься на моём диванчике, покажешь характер, а она забегает…
— Что, прямо сейчас?
— Конечно. Я тут в издательстве был. Горит моя книга стихов уже третий год. Сейчас говорят: найди деньги на бумагу, тогда напечатаем три тысячи экземпляров. Про гонорар совсем молчат. Да хоть бы напечатали… А ты говоришь — копейки в журнале получаешь… Тут свои готов вложить — лишь бы вышла книжка. Что, едем?
— Ну, поехали.
И они поехали к Короткову в Медведково. Серёга Коротков жил в панельной высотке, не то двенадцати-, не то шестнадцатиэтажной, в трёхкомнатной квартире на пятом этаже, и не совсем один. По вечерам к нему приходила Лена. Та самая, с которой Андрей познакомился в день зачисления в Литинститут и которая потом не один раз встречалась ему вместе с Коротковым на различных творческих вечерах и вечеринках.
— С Ленкой мы встречаемся где-то лет уже семнадцать, а то и больше, — пояснял ему Серёга. — Она ещё школьницей была, забрела к нам на литературный вечер, а я стихи читал. Ну, она и влюбилась. Разница в возрасте у нас девятнадцать лет, почти двадцать. Я тогда женат был и тоже увлёкся, хотел даже Нинку свою бросить, но она у меня шизой болела, когда узнала — стала кричать о самоубийстве, что петлю на себя накинет. Да и ещё ребёнок у меня маленький был… В общем, подружили мы с Леной лет пять-шесть — пока она институт не закончила, а потом я ей сказал: выходи замуж. И она вышла. А моя Нинка как вбила себе в голову мысль, что повесится, так и держала её. Раза два я её вытаскивал, перерезал верёвку, один раз в больнице откачали. Я её и в «Кащенку» отправлял, и на учёт её ставили в психушке, — бесполезно. И грозил ей, бил даже, а она всё равно: «Ты знаешь, Серёжа, какая петля сладкая! Стоит только разок попробовать — так и тянет… Всё равно не удержишь меня…» И не удержал. Сын только в армию ушёл, смотреть некому было, она и… Знаешь, на меня как родня её ополчилась? Братья её, племянники… Сами же всё знали про неё! Нет, всё равно бочку катят и катят… Так один раз довели, что сам чуть не покончил с собой. Забрёл как-то вечером на станцию, там вагоны стоят. Взял, лёг под один, шеей под колесо… Представляешь — лежу: снизу под шеей холодный рельс, сбоку железное колесо в шею упирается… А как дёрнется вагончик! Жутко! Хотел встать, но не так просто: какая-то сила как сковала — пошевельнуться не могу. Натужился, дёрнулся, башкой врезался об вагон. Соскочил — и бегом, бегом… А потом Ленка ко мне стала ходить. Узнала, что один, — мужа бросила, богатого бизнесмена… Не знаю, Андрюха, что и делать. Если начну с ней жить, то родня Нинкина меня совсем сожрёт. И так сына настраивают против меня, шлют ему письма разные в армию…
— Трудно мне что-то тебе, Серёга, посоветовать, — говорил ему Андрей, устраиваясь на ночлег в зале на диване. — Я сам, видишь, в какой ситуации. Многим Наталье обязан, но не могу больше капризы её выполнять. Многое терпел, но вот так, чтобы: «собирайся и поехали!» — не вынес. Что мне её заграница, я русский писатель и должен жить в России.
— Ну, не всегда русские писатели жили в России, — возразил Коротков. — Лучше всего про Россию пишется на чужбине. Это и Гоголь, и Тургенев, и Бунин со Шмелёвым доказали. Сам знаешь…
— Да, знаю… — согласился Андрей. — Но не хочу. Хватит, я поездил по её заграницам! Лучше окрошки русской, пельменей, блинов материных — ничего в мире нет!
— Ну, вот и ты туда же — о еде заговорил! — усмехнулся Коротков. — И кому говоришь — официанту с двадцатилетним стажем? Молодец!
— Да не только еда. Там воздух другой, солнце другое!
— Солнце тоже другое? — Коротков засмеялся. — Правильно, Андрюха, давай за наше солнце коньячку хлебнём. Я уж лет пятнадцать не пил, но раз такая встреча у нас получилась, врежу соточку-другую да на следующей неделе работу искать пойду. Перестала кормить меня поэзия.
Андрей не брал в рот спиртного ещё больше — около двадцати лет, но отказать Короткову сейчас не мог и пригубил с ним армянского коньяка.
— Знаешь, Серёга, — сказал он, когда закружилось, зашумело в голове. — Мне в твоей мрачной истории про жену одна вещь с чисто литературной точки понравилась.
— Какая? — заинтересовался Коротков, наливая по второй рюмке.
— Когда ты под колесо шею свою положил … Как на заклание… Можно, я этот эпизод в новом романе использую?
— Ну, ты рвёшь и мечешь! — хлопнул по привычке приятеля Коротков. — Всё в дело пускаешь. Молодец! Не перестаю тобой восхищаться. Используй, ладно, но с условием.
— Каким?
— Герою своему дай фамилию Коротков.
— Согласен.
Потом Андрей был согласен и на третью рюмку, и на четвёртую. После распитой бутылки коньяка Коротков достал из холодильника водку. А когда уже за глубокой ночью закончилась и водка, он стал звонить Лене и просить её срочно приехать и привезти им ещё пару бутылок спиртного. Лена ответила, что до утра не сможет — болен ребёнок, и тогда Коротков стал искать припрятанные им же деньги, но так и не сообразил, куда убрал. Выручил его Андрей, показавший стодолларовую бумажку. Коротков тут же успокоился и предложил сходить до ближайшего круглосуточного кафе. Они собрались и пошли среди многоэтажек, по незнакомым Андрею медведковским местам. У одного из домов встретили двух парней, спросили про кафе, те показали — дальше, через два дома, возле автобусной остановки. Кафе-подвальчик действительно оказалось в доме у остановки, и они купили там две бутылки «смирновской» водки, бутылку сухого вина, два литра пива и две коробочки быстрорастворимой корейской лапши. Когда вышли, Коротков предложил сразу выпить по бутылке пива, тут же, у подвальчика. Они выпили и, громко переговариваясь, пошли в сторону коротковского дома. Когда выворачивали к нужному дворику, им повстречалась компания из четырёх человек.
— Ну что, отцы, гуляем? — спросил один из компании.
— Гуляем, — ответил Коротков и подстраховался, сказав: — А мы тут живём, в этом доме.
— Все мы где-то живём, — сказал разговорчивый парень. — Кто дома, кто в подвале, кто просто на планете. А бабло у вас есть?
— Что? — не понял Андрей.
— Зелень, капуста? — пояснил разговорчивый.
— Да деньги им нужны, — сказал Коротков. — Знаете что, парни, денег у нас нет, а бутылку водки одну мы вам пожертвовать можем… и пиво, если хотите…
— А мы сейчас вот проверим ваши карманчики. Не возражаешь, батя? — обратился к Короткову говорливый, и трое остальных компаньонов подошли поближе. Один обхватил Андрея сзади, запустил руку во внутренний карман пиджака.
— О, да тут гаманок приличный, — воскликнул он, доставая портмоне Андрея. — Целых триста баксов, и ещё российскими…
— А у меня нет ничего, — поставив пакет с выпивкой на землю, сказал Коротков, раздвигая полы своего пиджака.
— Верю, — сказал говорливый. — Нам пока хватит. Поэтому обыскивать тебя не будем и водку вашу не заберём. Всё равно палёнка. А пивко, пожалуй, попробуем. В этой кафушке пиво всегда классное. Подними пакетик, батя.
Коротков поднял пакет.
— Раскрой и сам подай нам пиво.
Коротков достал бутылку и протянул. Разговорчивый взял, передал рядом стоявшему.
— Это всё?
— Нет, ещё одна есть, — сказал нерешительно Коротков.
— Извини, старичок, но нас, сам видишь, четверо, одной бутылки мало будет. Потому давай и вторую.
Коротков отдал.
— Спасибо, отцы, приятно побеседовали. Приятной вам выпивки. Приятных снов, — продолжал паясничать говорливый. — Пошли, братва. Теперь наша очередь гулять, посидеть за бутылочкой.
Компания ушла.
— Подонки! — выругался Коротков. — Пройти уже спокойно нельзя. Хорошо, Ленка не поехала. Сволочи! Деньги забрали, ещё и пиво надо! Надо было нам там, у кафе, всё выпить.
Дальнейший путь прошли без приключений. Дома Коротков поставил на печь кастрюльку с водой и в кипяток засыпал корейской лапши.
— Подонки, натуральные подонки, — продолжал ругаться он. — Был бы автомат, всех из «калаша» бы перебил. Нажал бы на курок — и палил, палил, палил, насколько патронов хватило.
— Давно я в такие переделки не попадал. Давно по ночам не шарился, — улыбаясь, сказал Андрей, присаживаясь за кухонный стол.
— Радостного мало, — заметил Коротков, присаживаясь рядом.
Но было видно, что негодование его проходит, глаза добреют.
— Удивляюсь я тебе, Андрюха, — уже веселее сказал он, когда они выпили по первой после похода. — Потерял почти четыреста баксов, а смеёшься. Нет, ты точно русский — и душой, и натурой. Нечего делать тебе на чужбине, не сможешь ты там, не выдержишь.
Вторую они выпили за патриотизм и патриотов. Закусывали горячей лапшой.
Третью — за лучшие времена для литературы и литераторов. Четвёртую…

Андрей проснулся, когда приехала Лена. Лена и Коротков громко разговаривали на кухне, потом Лена уехала и приехала снова. Когда Коротков разбудил его, на кухонном столе стояла батарея из полных пивных бутылок. Они выпили пива, потом водки. Лена что-то варила на плите, потом кормила их чем-то, но Андрей уже не помнил чем.
Укладываясь снова на диван, он думал о Сибири, о матери, об Алёне. Под сердцем щемило. Ему вдруг захотелось запеть с детства знакомую песню про Братскую ГЭС, где в конце были слова об Ангаре и его родном городе.
« Я ещё допою, допою,
Комсомольскую песню свою…
С нас почти исторический пишут портрет,
Только это, друзья, суета…
Ведь не вся ещё жизнь прожита… —
шептал он, и слёзы катились из его глаз:
Я ещё допою, допою…».
Он переворачивался на диване то на спину, то на бок, то ложился на живот, шептал слова из песни, те, что помнил, кстати и некстати повторяя: «Я ещё допою, допою…», стараясь мысленно перекричать, заглушить звенящее в ушах и стучащее в мозгу эхом слово: «Запой… запой… запой…»

Наталья нашла его на четвёртый день их беспробудного пьянства. Растолкала, заставила выпить какой-то гадости, утащила в ванную, где его тошнило и рвало, обливала и умывала холодной водой, а когда он пришёл в себя, помогла одеться.
— Дай выпить этого настоя своему — враз отобьёт охоту пьянствовать, а то ещё неделю не остановишь, — сказала Наталья провожающей их до дверей Лене.
Та согласно закивала, и Андрей понял: Наталья нашла его не без помощи подруги Короткова.
Она повезла его в Звенигород, где они жили последние пять лет в собственной трёхкомнатной квартире.
— Ну, теперь ты понял, что без меня ты ни на что не способен? — спрашивала Наталья, усаживаясь за руль «Ниссана». — Без меня ты совсем пропадёшь, и деньги быстро кончатся, и друзья квартиру приберут… Одна у тебя дорога — со мной, понял?
Андрей молчал всю дорогу. Он понимал, что Наталья права, что вся его воля и все его так называемые разумные поступки давно и прочно контролируются женой. В быту он потерял самостоятельность, как, впрочем, и в жизни в целом. Оставалось только творчество. Он считал, что пишет только о том, о чём считает нужным, хотя… Жизнь с Натальей, главенствующая роль женщины в семье не могли не сказаться и на его творчестве. И, наверное, сказались. Много раз Наталья, как бы между делом, уверяя, что не собирается вмешиваться в его творческую сферу, говорила, что хотела бы видеть в его героях (а особенно героинях) те или иные черты, тонко прописанные детали («детальки») характера, и он часто соглашался, полагая, что женщин Наталья знает лучше.
Но в целом…
В целом Наталья не навязывала ему своих тем. Даже когда закончилась перестройка, потерпели крах издательская и книгораспределительная системы, когда любимчиками современных издателей стали вторичные тексты или попросту переложенные с западных на российский лад детективы и не совсем понятные ему фэнтези, он остался верен своим темам. Эту его веру и уверенность понимали немногие в постперестроечной России, но неглупые зарубежные издатели, разбирающиеся в литературе, охотно брались за издание его повестей и трилогий. Так, не получившая большого резонанса трилогия из жизни сорокалетнего мужчины была переведена на сербский, чешский, английский и даже японский языки и издана в восьми странах. Большой интерес вызвал у заграничных издателей и пока не законченный им роман, где героев его через двадцать лет небесные силы возвращали к исходной точке, в один и тот же день, и заставляли жить снова, пуская развитие по другому варианту. Первая книга была напечатана в нескольких зарубежных журналах, но с издательствами Андрей не спешил подписывать договора до окончания всего романа.
Наталья, поучавшая и решавшая многое за него, сразу менялась, успокаивалась и отступала, едва он осенялся какой-то новой задумкой и садился к столу. Как она сама говорила знакомым литераторам: «растворялась в интерьере». До встречи с Андреем сама сочинявшая детские истории и успешно издававшаяся, она теперь совсем оставила, как любила повторять, «ради него своё творчество», понимала, что этой свободы отнимать у него нельзя.
Неделю после срыва Андрея Наталья не напоминала ему об отъезде, но потом, улучив момент, рассказала о новом своём плане. Она по-прежнему настаивала на отъезде, теперь, правда, на более мягких для него условиях. Она решила продать машину, а квартиру оставить под опеку Лены — подруги Короткова. Сама она собралась уезжать, что называется, по полной программе — со сменой гражданства, а что касается Андрея, то, по её задумке, он ехал с ней на правах мужа, как сопровождающий и приглашённый. Они поживут какое-то время так, Андрей сможет без проблем «мотаться в Россию», а потом, «если захочет и если поймёт, что мотаться не надо», сменит гражданство.
— Ну какой смысл тебе мучиться здесь, если тебя больше издают за границей? — говорила Наталья. — Сам же видишь: все хорошие писатели сейчас бедствуют, процветают только те, кто ничего не значил, кто играет в новые игры, кому без разницы, что и о чём писать. Поехали. Ну, соглашайся…
Андрей согласился, и они поехали.
Три года мотался он между Тель-Авивом и Москвой. Жил с Натальей и в Хайфе, и на «новых землях», в районе израильско-арабского конфликта. Несколько раз бывал он на Рождество в Вифлееме, хорошо узнал большую часть Иерусалима. Но тосковал и работал плохо. Написал только цикл коротких рассказов да немного продвинул третью книгу романа. Надо отдать должное Наталье, она нашла себя и здесь: быстро переключилась на издательскую деятельность, занялась переводами. Видя тоску Андрея, она продляла и оформляла ему визу, не препятствовала его стремлениям путешествовать по Европе. Даже разрешала по нескольку недель ездить одному. Он жил в гостиницах Мадрида, Марселя, Брюсселя, Амстердама. Больше других ему понравилась Вена. Её дома, улицы, фонтаны. Нравились австрийцы, говорившие по-немецки, любящие, как и немцы, под пиво жареные колбаски, но всё же на немцев чем-то непохожие.
Приезжая в Москву, Андрей первым делом отыскивал Короткова с Леной, а потом в сопровождении их ехал к себе в Звенигород. Он не имел ничего против, если Лена поселяла на время в его квартиру своих друзей, и мирился с тем, что некоторые вещи этих друзей стояли в зале и прихожей.
Весной третьего года нового века он захотел берёзового сока. Так захотел, что не мог найти себе места. Ездил в Переделкино, где жили его однокурсники воронежец Эдик и вологжанка Галина. Несколько лет они были женаты и снимали в писательском посёлке дачу. Андрей знал, что Эдик любил весной собирать берёзовый сок. И поехал, что называется, «на свежачок» и задержался на два дня. Воздух России, Подмосковья, общение с близкими людьми разбудили в нём ностальгию. Вернувшись к себе в Звенигород, он долго и много думал. Не спал почти всю ночь, а когда задремал, увидел то ли в полудрёме, то ли во сне большие электронные часы узла связи, дом-четвертушку, Алёну и Саньку. Живой мальчик бегал, кричал: «Папа, папа, не догонишь, папа!» — и смеялся. А он, Андрей, молодой и кудрявый, ловил его и, догнав, брал на руки и бросал под потолок. «Санька проснулся! Санька проснулся!» — смеялся он, и смеялась с ними выглядывающая из кухни Алёна — молодая и красивая.
Андрей открыл глаза. В глазах, на лице его были слёзы. Подушка и простыня были мокрыми. Он встал, вышел на балкон и посмотрел с девятого этажа на просыпающийся Звенигород. Пахло весной, пахло приближающимся маем, пахло Россией. Дождавшись рассвета, Андрей поехал в Москву и купил билет на поезд до станции его детства, юности и молодости.

9.
Станция его детства, юности и молодости встретила прохладным маем. Вокзал привычно продолжал жить своей жизнью: встречами, ожиданиями, расставаниями. Вагон, в котором ехал Андрей, остановился возле бывшей конторы станции, куда когда-то Андрей ходил на разнарядку, будучи помощником составителя поездов, а потом и составителем. Оттуда убегал он, будучи посыльным, на поиски не вышедших на смену работников или вызывая других на подмену. Андрей прошёл до вокзала, изрядно подновлённого и достроенного, похожего и не похожего на тот, где почти четверть века назад они встретились с Алёной.
Юркие таксисты на привокзальной площади предлагали увезти его «всего за полцены», и он выбрал одного усатого, пожилого, в кожанке и попросил помочь ему закинуть сумки с подарками в багажник. Через каких-то пятнадцать минут, промчавшись по пустым улицам, никогда не знавшим автомобильных пробок, он подъехал к пятиэтажке, где жила мать, и, щедро расплатившись с водителем, собрав сумки, поднялся на четвёртый этаж.
Дверь открыла мать, сильно поседевшая, обрадовалась, увидев его, кинулась было обниматься, но лишилась дара речи, всплеснула только руками и прослезилась.
— Ну ладно, мам, не надо. Всё хорошо. Все живы, — сказал он. — Прими лучше подарки.
— Путешественник ты наш… — сказала, улыбаясь сквозь слёзы, мать. — Надолго ль хоть?
— А пока не выгоните…
— Да живи уж…

Первые два дня он вообще никуда не выходил. Лежал на диване, смотрел две программы телевидения с включением местных новостей. Слушал мать, рассказывающую о знакомых. На третий день, купив бутылку водки, пошёл к Хилю. Его приходу обрадовались и Гена, и Надя. Постаревший Гена разменял пятый десяток, бодрился и говорил, что на спор выпьет литр без закуски и не опьянеет. Когда же выпил стакан, захмелел, смягчился и подкорректировал: без закуски — пол-литра, с закуской — литр. С Геной и его женой они тоже говорили о знакомых, как и раньше, вспоминали годы работы на заводе.
За две недели Андрей обошёл всех родных и многих знакомых. Дарил книжки с автографами, парился в бане у двоюродной сестры Тони. Заходил домой к редактору газеты, теперь пенсионеру и заядлому рыбаку. С ним и его женой, не потерявшей привлекательности старушкой, они помянули Петра Сергеевича.
— Никого теперь из тех, с кем ты работал, в редакции уже нет, — сказал редактор. — Я и то прихожу туда теперь как чужой. Не ходил бы, да не могу, вся жизнь с газетой была связана. И потом, приятно, когда вспоминают. Вот на юбилей спиннинг подарили. Айда со мной в субботу на рыбалку?
От рыбалки Андрей отказался, сославшись, что собрался на Ангару, к двоюродным братьям, которых не видел больше двадцати лет.
Несколько раз Андрей проходил мимо дома Алёны. От матери он знал, что теперь она живёт одна, но зайти не решался. Подходил к дому, видел в окнах свет, тень на шторах, стоял под электронными часами узла связи и уходил. Был Андрей и на кладбище. Посетил могилки и деда с бабушкой, и отца, и, конечно, Саньки. Постоял у кривой берёзки, положил кулёк конфет к памятнику. Долго искал могилы Игоря и Стаса. Игоря нашёл у дороги, зашёл в оградку и минут двадцать выдирал высокую траву с могилы и вокруг. Поцарапал ладони, порезал пальцы, но вырвал всё. Нашёл в конце кладбища и могилу Стаса, без оградки и тоже заросшую и уже изрядно осевшую. Выходя с кладбища, перекрестился и по досточкам, по узкой тропке вышел на асфальт, а там и к переезду.
Путешествие к братьям заняло у него дней десять. Хотел было вначале сократить дорогу и поехать через Ангару паромом, но ему вовремя подсказали, что паром начинает ходить с июня. Доехал до областного центра поездом, потом на «Газели» ещё часов пять катил по лесам, среди полей и плоскогорий. Добрался поздно вечером. Привёз подарки братьям и невесткам. Всю ночь они сидели в зимовье, говорили, не могли наговориться, — у старшего, Игоря, потом дома, до следующего вечера, у младшего, переехавшего к нему вместе с матерью, — Олега. Ходили на могилку к тёте Гале. В другие дни он с братьями и их детьми катался на лодке по искусственному заливу, участвовал в пахотных работах на огородах, мылся в бане, пил квас и ел солёных лещей.
Обратно не спешил. В областном центре зашёл в Дом писателей, побывал на творческом вечере местного поэта, написал в книге отзывов литературного музея хорошие слова.
В родной город он приехал в первый день лета, подумывая, что пора уже собираться в более дальнюю дорогу.
Ещё два дня просидел он дома у матери, перебирая собственные юношеские дневники и наброски к рассказам, сохранённые матерью в старом чемодане. Лето началось с дождей, а потому он не чувствовал большой тяги к улице. Читал старые книжки, смотрел по телевизору местные новости. Но едва выглянуло солнышко, вышел всё-таки погреться под его не сильно ласковыми сибирскими лучами. С утра он решил обойти весь город пешком и засёк ради интереса время — за сколько обойдёт. Пошёл вначале в сторону завода по ремонту дорожно-строительных машин, потом на бывшую базу теперь заброшенной стройиндустрии, прошёл мимо шпалозавода и через железную дорогу вышел сначала к вагонному, а потом к локомотивному депо. Снова перешёл пути и, выбрав за ориентир башни мелькомбината, пошёл прямо на них. Дойдя, вышел на улицу Кирова, потом свернул в сторону аэропорта и пришёл на пустынное поле. Вернувшись назад, пошёл по Кирова дальше, в самый её конец, мимо парка, кинотеатра «Победа», железнодорожных складов, и неожиданно увидел, что выходит к знакомому переезду у кладбища. «Ну что ж, придётся зайти ещё разок, коль сами ноги привели». И по тропинке, по досточкам через ручей пошёл к оградке деда и бабушки, а затем, ориентируясь по кривой берёзке и золотистой оградке, — к могиле Саньки.
Издали он увидел, что в оградке кто-то сидит. Присмотрелся — женщина. Распущенные, вьющиеся по плечам волосы… Метрах в десяти он остановился. Потом, сойдя с тропинки, пошёл чуть в сторону и зашёл с другой стороны, подошёл ближе. Женщина крестилась — видимо, собиралась уходить.
— Алёна, — негромко окликнул он её.
Женщина неторопливо оглянулась, посмотрела на него.
— Андрей, ты?
Лицо её было таким же, как и восемнадцать лет назад: светлым, открытым, красивым…
— Я, — сказал он, приближаясь к ней и ожидая увидеть перемену в её взгляде: боль, ненависть, безразличие. Но увидел другое…
— Надо же, где встретились… — сказала Алёна, улыбнувшись.
— У сына встретились, — сказал он, силясь улыбнуться. — Он всегда нас примирял…
— А ты не изменился… — сказала она.
— Я только что так же подумал о тебе…
Андрей открыл оградку, шагнул навстречу Алёне, нечаянно коснувшись рукой её руки. Она вздрогнула. Он замер.
С памятника смотрел на них сын Санька и, как двадцать лет назад, сиял и сиял вечной своей детской улыбкой.

НОЧЬ ВЫБОРА
Городок районного значения. 12 января 1983 года. 3 часа 53 минуты.

Мальчик сиял своей детской, казалось вечно не проходящей улыбкой. Он улыбался чему-то во сне. Розовое личико его было безмятежным. Наверное, ему снились хорошие сны. Голые ножки его, торчавшие из-под простыни, не чувствовали холода, и ему было хорошо.
Ангел Смерти опустил руки. Трое Ангелов-хранителей людских душ продолжали стоять перед ним на коленях, ещё ниже склонив головы и усилив молитвы. Слышные только Ангелу Смерти колебания звуков нарастали и становились нестерпимее. Ангел осмысливал только что им одним увиденное, скрытое даже для Ангелов-хранителей.
Он не торопился принимать решение, стоя перед завесой времени и глядя то на молящихся хранителей, то на спящих людей, то поднимая глаза вверх.
Люди мирно спали до поры до времени. Каждый до своего идущего только для него времени. А оно, время, шло и отсчитывало для них всех их секунды, минуты, дни, годы… Тикало будильником на столе, светило зелёными цифрами электронных часов на районном узле связи.
Мужчина потянул на себя одеяло, повернулся на бок. Женщина, почувствовав его движение, интуитивно пододвинулась к ребёнку. Заворочался и мальчик, но тут же замер. Затихли, продолжая находиться во власти сна, и женщина с мужчиной.
Ангел Смерти ещё раз распростёр руки над спящими и раздвинул завесу. Даль и Глубь Времени были разверзнуты пред ним, осталось открыть Высь. Ангел Смерти сделал лёгкое движение рукой, и она открылась.
Ангел всмотрелся в Высь времени.

В шесть тридцать зазвонил будильник…

Конец второй книги

Москва – Красноярск
Декабрь 2005 – Сентябрь 2008

© Сергей Кузичкин, 2008
Дата публикации: 01.12.2008 04:52:50
Просмотров: 3956

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.